Неспокойно было у Хасана на душе. Тяжелые предчувствия неотступно терзали его. Как затравленный зверь, он каждую минуту ожидал от судьбы нового удара.

Ко всему еще и мать слегла. Пережитые волнения доконали ее. Хасан не знал, что и делать — то ли в поле идти, то ли за ней смотреть. У него голова кругом шла, когда он вспоминал о созревавших хлебах. В этом поле заключалось не только его будущее, но и будущее его матери и его Алие. Но он не мог бросить больную мать одну и уйти работать.

Пришло время жатвы, колосья стояли желтые-желтые. А матери становилось все хуже. Она совсем не поднимала голову от подушки.

Работая по полдня, Хасан с грехом пополам сжал и убрал в копны свою пшеницу. Приближалась пора молотьбы, требующей напряженного круглосуточного труда.

Соседи Хасана давно уже убрали свой скудный урожай — три — пять мешков, долго ли управиться? — и теперь собирались поденничать.

Хасан сидел у изголовья матери, глубоко задумавшись. Усталый, глаза красные, воспаленные… У матери сердце сжималось от жалости к нему.

— Ты поди, — тихо говорила она, — поди в поле, сынок.

— Время еще есть.

— Иди, иди, — шептала она чуть слышно, — мне лучше.

— Успею еще.

Хасан опять впадал в оцепенение. Знакомое чувство страха и ужаса перед грядущей бедой, как змея, заползало в его сердце. Соседские кумушки, от которых раньше отбоя не было, теперь редко беспокоили их.

— Как заболел человек, так словно умерли все, — вздохнул Хасан.

Но поле ждать не могло. И, выбрав часок-другой, он стал снова уходить на него. Работал яростно, напряженно. Все кипело у него в руках. Не чувствуя усталости, быстрее птицы летел домой. Хоть и просил соседок заглядывать к матери, а кто их знает… У каждой своих дел полно.

С Алие они виделись теперь очень редко. Самой страшной из терзавших Хасана забот была тревога о том, как бы не пронюхал чего Мастан. Тогда дело плохо, он ведь способен на любую подлость. Алие тоже боялась этого, но молчала.

— Как бы нас не увидели… — обронил однажды Хасан.

— Давай встречаться пореже, — ответила девушка, глядя на него понимающими глазами. Она знала, что ради тех счастливых дней, которые их ждут, стоит поступиться настоящим, взять себя в руки.

Мастан после событий в Алашехире ходил мрачный. По всему было видно, что не в себе он после убийства несчастного виноградаря. Ранним утром он уходил в горы на охоту и пропадал там целыми днями. А по пятницам, как и прежде, уезжал в касабу.

Крестьянам было не до него. Даже когда пронесся слух, будто Мастан палил в небо на излучине реки, судачить об этом не стали.

В другое время за каждым кустом на пути Мастана засел бы человек, каждый шаг его был бы известен. Теперь же следить за Мастаном было некому. Деревня опустела, все ушли в долину Сарайкей на поденщину.

Такая беда не часто заглядывает в дом. Даже старики не помнили таких страшных дней. Убрав свои три-четыре мешка пшеницы да по стольку же хараров соломы, отправились караахметлийцы в долину Сарайкей — на поденщину. Много горемык повидала долина Сарайкей в то лето.

Постепенно сюда стянулся весь Кесикбель. Владельцы бескрайних пшеничных полей поначалу радовались, но армия безработных росла и росла… Дошло до того, что чуть не на каждый колос приходилось по человеку. Такое нашествие обездоленных людей испугало прижимистых хозяев.

В прошлом году поденщики просили по четыре меджита в день. В этом году сразу соглашались на три, а потом цены пошли падать, словно с крутой горы катиться. Тот, кто успел захватить работу, со страхом и злобой смотрел на каждого нового пришельца, такого же голодного и измотанного, как он сам.

Люди брели и брели без конца под палящим солнцем, спеша к каждому новому полю с новой надеждой и уходя прочь с поникшей головой. Усталые, измученные, они все не хотели сдаваться, стремились сохранить в себе веру и упорство.

Сейдали был в числе этих несчастных. Он уже начал отчаиваться. Хозяева больше и слушать их не желали. Завидев людей издали, они отрицательно качали головой и хлопали в ладоши, что означало «работы нет». Не было работы! Во всей огромной, сгорающей под раскаленным солнцем долине Сарайкей не было работы.

Ночевали скитальцы в шалашах, построенных на полях для поденщиков. Если временным хозяином шалаша был свой брат кесикбелец, он оказывал землякам радушный прием, щедро деля с ними пищу и кров.

— Мы свои люди! Человеку без человека не прожить.

— Сегодня я — тебе, завтра — ты мне…

— Все мы братья…

Переночевав в шалаше, люди шли дальше. И вот уже долина, которая кесикбельцу всегда казалась безграничной, исхожена вдоль и поперек. А работы все нет.

— Может, на виноградники податься? — предложил Сейдали.

— Ах, мать моя! — злился Рюзгяр. — До сбора винограда еще сколько ждать.

За день они успевали обойти восемь — десять полей и отовсюду уходили ни с чем. Больше других убивался Рюзгяр. Он подолгу умолял хозяев жалобным голосом:

— Мы идем от самой Караахметли! Целую неделю в дороге. Дайте нам какую-нибудь работу.

— Ничего нет.

— Мы из Караахметли! — Рюзгяр ударял себя кулаком в грудь. — Каждый умеет работать за двоих.

— Нет же, говорю.

— Да мы гору можем своротить…

— Нет!

— Дорогой, мы хоть самого шайтана одолеем. Возьми только! Клянусь аллахом, не раскаешься! Где ты найдешь таких работящих людей, как мы?

— Мне люди не нужны!..

Шли к другому полю, все еще надеясь на то, что слепая судьба повернется к ним лицом и кончатся их мучения.

— Смотри — на том поле совсем мало народу.

— Милостью аллаха оставаться нам здесь!

Шагающий рядом с Сейдали парень жадно глядел вперед. Он только что вернулся из армии. И лучше бы ему не возвращаться!.. В солдатах хоть ни о еде думать не надо, ни о крыше над головой.

— Мы работу ищем, — обратился он к человеку, копошившемуся на меже.

— Все уже захватили, земляк, — ответил тот, сверкнув белками.

— Послушай, друг. Солдаты все умеют делать, что ни попроси. Ни к чему не придерешься.

— Прийти бы вам тремя днями раньше…

— Найди что-нибудь хоть двоим!

— Клянусь аллахом, если бы была работа, я бы с удовольствием…

Сейдали зашагал прочь. Солдат не трогался с места.

— Нет ли у вас воды? Умираю от жары.

Взяв протянутую кружку, он пил медленными глотками, настороженно глядя вслед удаляющимся товарищам.

— Папаша! — Он нагнулся к владельцу поля и вкрадчиво шепнул: — А для меня одного, может, найдешь?

Тот в сердцах выхватил из его рук кружку и молча ушел. Солдат послал ему вдогонку отборную ругань. Впервые в жизни он ругался с таким наслаждением. Облегчив душу, он бегом нагнал товарищей.

Путники подошли к очередному шалашу. Войдя в шалаш, Сейдали сразу схватил жестяную кружку, опрокинул над ней кувшин и долго пил. Остаток воды выплеснул себе за ворот.

Впереди виднелась гора. Равнина кончилась. Вот и отмерили они шаг за шагом огромную долину Сарайкей, до самого подножия хребта Кызылдере. На что еще надеяться? Впереди, за горами, есть еще две деревни. Может, там повезет?..

Измученные крестьяне возвращались домой. Некоторым из них посчастливилось найти работу на десять дней, некоторым — на неделю. Бедняги не знали, какая черная весть ждет их дома. Мастановы конфискаторы побывали в деревне. Опять мертвая тишина воцарилась в Караахметли — рты ножом не раскроешь. Каждый день Мастану доставалось по два поля. За день до продажи приезжал аукционист из касабы, провозглашал троекратно:

— Поле, принадлежащее Сулейману Оджаку из деревни Кайран, размером в пятнадцать дёнюмов, ограниченное с юга дорогой, с севера — полем Акча Мусы, с востока — горой, с запада — полем Вели Дурмуша, назначено к продаже…

На другой день опять:

— Поле, первоначальной стоимостью в триста лир, принадлежащее Сулейману Оджаку из деревни Кайран, размером в пятнадцать дёнюмов, ограниченное с юга дорогой, с севера — полем Акча Мусы, с востока — горой, с запада — полем Вели Дурмуша, продается за двести пятьдесят лир. Кто даст больше?

— Двести шестьдесят, — отвечал Мастан.

— Двести шестьдесят! Кто больше? Желающих нет? Продаю! Про-о-о-о-дано…

Затем шло другое поле, за ним — третье…

О, случись, чудо! Пусть посыплются с неба камни, пусть размозжат они череп Мастану!..

Хасан следил за аукционом издали. Все чаще в его памяти всплывало лицо Гюрро. «Бах! — и все!» — говорило оно Хасану. Хасан судорожно взмахивал руками, словно отрясал с них невидимую пыль, и машинально повторял: «Бах! — и все!»

Неужели не найдется смельчака, который наконец наберется решимости покончить с этим дьяволом? Крестьяне забрасывали по ночам дом Мастана камнями. Дальше этого дело не шло. Когда число отобранных полей достигло двадцати — двадцати пяти, конфискация прекратилась. Люди, которым судьба обломала все крылья, посылая одну беду за другой, уже и роптать перестали. Не в силах противостоять несчастьям, они склонились перед ними.

Хасан думал. Думал без конца. Нельзя покоряться Мастану! Надо идти к нему, протестовать! Хаджи, Сердер Осман, Сулейман — ведь разрушили же они стену. Рюзгяр Салих, Кель, Гюдюк, где они все? Кто укажет людям правильный путь? Стоит выйти одному, крикнуть: «За мной!» — и все пойдут за ним, пойдут до конца!

Не будь Алие, не будь матери, он сам сделал бы решающий шаг, и все, как один, пошли бы за ним.

Но как быть с матерью, с Алие? Что станет со всеми их мечтами о будущем, о прекрасных далеких краях, куда он увезет Алие, одетую в платье из красного бархата, и мать, лишь только она поправится?

С бьющимся сердцем он бродил по деревне. Голова его раскалывалась от дум. Где же выход?

— Ах ты, безголовый крестьянин! — бормотал он. — Никто не поможет тебе, не укажет правильный путь. Ты всего лишь игрушка в руках таких, как Мастан!

Навстречу ему брел Сердер Осман.

— Здравствуй!

— Здравствуй, — ответил тот, не поднимая глаз. — Что не показываешься?

— Хозяйство… — начал Хасан и тут же осекся, мысленно обругав себя за слова, которые могли обидеть друга: Хасан, дескать, только о себе думает.

— Плохи наши дела. Поля-то уплыли. Не знаю теперь, что и делать?

— Как-нибудь обойдется… — неуверенно сказал Хасан. — Твое-то поле пока цело…

— Мое поле, мое поле! — резко оборвал его Сердер Осман. — Разве в этом дело? В твоем поле да в моем поле? Раздавит нас всех Мастан, вот что! Всех до единого. И духу нашего здесь не оставит, клянусь аллахом!

— Аллах все видит.

— Ничего он не видит! — В голосе Сердера Османа клокотала злоба. — Согрешишь тут поневоле!

— Найдется какой-нибудь выход, обязательно найдется.

— Мне шайтан шепчет: убей одного — всех освободишь!

— Пусть аллах его покарает!

Словно убегая от соблазна, Хасан свернул с дороги и бросился прочь.

— Счастливого пути! — донеслось до него.

— Счастливо, — выдавил Хасан.

Домой он вернулся глубокой ночью. Мать поспешила встать с постели навстречу сыну.

— Добро пожаловать, сынок, — услышал он ее слабый голос.

Сели ужинать. Хасан не прикоснулся к еде. Из головы его не выходили слова Сердера Османа. Они вставали в памяти все отчетливее, звучали все сильнее, ранили и мучили его. Наконец он не выдержал и вскочил из-за стола.

— Что с тобой? — встревожилась мать.

Он молча повел плечами и пошел к дверям.

— Куда ты?

— Развеяться надо, — ответил Хасан сквозь зубы, берясь за щеколду. Одумался — мать-то чем виновата? — и обернулся: — Ты не беспокойся, я немного погуляю и приду.

На улице темень, хоть глаз выколи. В окнах начали дружно зажигаться огоньки. Однако светили они невесело. Деревня по-прежнему напоминала дом, где лежит покойник. Казалось, будто каждый зажег свет и ушел из своего дома.

Хасан остановился. Его шатало, как пьяного. Он развел руки и глубоко вздохнул. Воздух, еще вчера такой свежий и прохладный, сейчас казался ему смрадным и удушливым. В груди горело. Он чувствовал, что вот-вот заплачет. Чтобы преодолеть страшную тяжесть на сердце, еще раз судорожно глотнул воздух.

Караахметли, его родная деревня! Скоро он покинет ее. Этой земле отдал свои лучшие годы… Если бы не Мастан… Злость опять закипела в нем. Попадись ему сейчас Мастан, утопил бы его в ложке воды. Хасан плюнул на землю от омерзения. Перед глазами его опять всплыл образ Гюрро.

«Бах!» — Хасан щелкнул пальцами, вытянул вперед руку с воображаемым пистолетом.

Этим «бах!» Гюрро всегда заканчивал свои рассказы. «Бах! — и все кончено!» Не поднимая головы, Хасан медленно брел, сам не зная куда. Растерянно оглянувшись по сторонам, он увидел впереди темный силуэт высокого тополя. Такой тополь рос только возле дома Мастана. Да, это его дом, и свет горит в окошке — лампа «люкс». Хасан подошел к двери, остановился. Зачем он пришел сюда? Что он будет делать? Что говорить? Но какая-то сила заставила его поднять руку и несколько раз ударить в дверь. В доме задвигались, полоска света упала на улицу из дверной щели, на лестнице послышались шаги.

— Кто там?

— Хозяин дома?

— Дома.

Дверь приоткрылась. Перед ним стояла Зюбейде-ханым.

— Я хотел поговорить с ним.

— Вот и хорошо. Он как раз у себя.

При свете фонаря они поднялись по лестнице.

— Желаю вам добра. — Ее голос звучал встревоженно.

— А я и пришел с добром. Ничего дурного у меня нет на уме, — улыбнулся Хасан.

В голове у него стучало, будто он только что пробудился от тяжкого сна.

У Мастана сердце екнуло при виде Хасана. Но держался он непринужденно.

— Проходи, дорогой, добро пожаловать, — сказал он таким тоном, словно привык видеть Хасана у себя.

Тот присел на краешек тахты.

— Я потолковать пришел, — начал он глухим голосом.

— Потолковать и в кофейне можно.

— Об этом в кофейне нельзя.

— Значит, секреты завел, — скривился Мастан.

— Нет, зачем же… Наше дело, крестьянское.

— Эх! — Мастан смотрел насмешливо. — Неподходящее ты время выбрал вопросы решать.

— Кто знает: может, и удастся.

— Кто тебя послал?

— Никто меня не посылал, сам пришел.

— Ну говори, в чем дело.

— Я насчет конфискации…

Мастан подскочил на месте.

— У тебя большое хозяйство, — продолжал Хасан, — много в нем добра, милостью аллаха. Но знай, что аллах завистников не любит. Ты же отнял у крестьян все, что у них было. Последнего клочка земли лишил.

— Черт с ними!

— Неужели тебе ни капли их не жаль?

Мастан кинул окурок в пустой мангал.

— Долги надо платить вовремя.

— Разве ты не знаешь, какой год был? Люди даже на поденщине не смогли ничего заработать. Такое ведь не часто случается.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Отдал бы им поля обратно…

— Э-э-э!

— …а они выплатят долги на следующий год. Сделай хорошее дело!

Мастан осклабился в улыбке, словно в лицо Хасану плюнул.

— Да ты в своем уме?!.

— Видит аллах.

— Да ты как со мной разговариваешь!

Лицо Хасана залилось краской. Его откровенно выгоняли. Он резко встал.

— Аллах всем дал понемногу, чтобы не умереть с голоду. Кому три, кому пять дёнюмов. Ты и это у людей отнимаешь. Не к лицу тебе такое, не к лицу.

— Долго еще будешь брехать попусту? — взревел Мастан.

Хасан спускался по неосвещенной лестнице, оступаясь на каждом шагу. Ощупью нашел дверь, открыл ее и с силой захлопнул за собой.

Из-за горы выглядывал краешек месяца, излучая тихий ровный свет. Освещаемая им деревенька словно съежилась. Перед глазами Хасана все плыло. Ему показалось, что стены домов смыкаются вокруг него. Сейчас раздавят!.. Он провел ладонью по лбу, чтобы прогнать наваждение. Прислонился спиной к ограде, попытался собраться с мыслями, прийти в себя. Исчезло, отступило все, во имя чего он жил последнее время: мать, Алие, отъезд из деревни… Огромная тень Мастана заслоняла теперь и их и весь мир.

Луна почти целиком выплыла из-за горы, белые камешки на обочине дороги отражали ее матовый, мертвенный свет. Хасан побрел вперед, бормоча себе под нос проклятия, но вместо слов изо рта его вылетало только какое-то шипение. У-у, шайтан! Даже плюнуть нечем! Все во рту пересохло. Он быстро зашагал к кофейне, словно вспомнил о срочном деле. Лампа «люкс» в окне Мастана сверкала на всю деревню; и казалось, чем дальше убегал от нее Хасан, тем более вызывающим становился ее яркий свет.

В кофейне пусто. Только в уголке сидят Сердер Осман и Рюзгяр. Хасан направился к ним.

— Здравствуйте!

— А-а! Здравствуй, — удивился Сердер Осман.

Хасан тяжело плюхнулся на стул. Стул жалобно скрипнул.

— Раздавишь, — усмехнулся Рюзгяр.

Хасан промолчал. Грудь его вздымалась от тяжелого дыхания. Он слышал, как бешено колотится его сердце. Собеседники его тоже молчали, озадаченные.

— Что же теперь люди делать будут? — вдруг резко сказал Хасан.

— Пойдут в Айдын, Измир, — спокойно ответил Сердер Осман, словно только этого вопроса и ждал. — Что под руку попадется, то и будут делать. А к чему ты спросил?

— Так, — буркнул Хасан, — просто на ум пришло. Подождали бы уходить-то, — сказал он после некоторого молчания. — Может, выход какой найдем.

— Что-то ты знаешь, да недоговариваешь.

— Да нет! — Хасан вскочил с места. — Вся надежда на аллаха. Не оставит он деревню без защитника!

Он бросил: «Прощайте!» — и быстро вышел.

Сердер Осман только глазами хлопал. Что все это могло значить? «Должно быть, есть у него что-то на уме», — решил он наконец.

— Пошли, аллах, удачи! — пробормотал он.

— Пошли, аллах, пошли, аллах! — подхватил Рюзгяр.

Дул легкий ветерок. Начиналось утро. Муса разжигал огонь в очаге, когда в кофейню вошел Хасан. Грубая черная рубаха застегнута наглухо. Глаза опущены. Тихо прошел в угол, сел там. Тяжело дыша, медленно достал сигареты, положил на стол и с неожиданной жадностью закурил, словно только сейчас осознал, что именно он держит в руке.

— Ты первая ласточка сегодня, — бросил ему Муса.

Хасан не шелохнулся. Муса покрутил головой и вернулся к своим делам.

— Чаю! — вдруг поднял голову Хасан.

— Подождешь. Вода еще не вскипела.

Хасан придавил окурок ногой.

— Ладно.

Дверь открылась, вошел Дештиман.

— О-о!.. — протянул он с порога. — Что за вид? На тебе лица нет.

— Да так что-то… Дома не сидится, сюда пришел.

— Ну, мы с тобой сегодня ранние пташки.

Оба замолчали. Разговор не ладился. Муса поставил перед ними чай.

Они молча, большими глотками осушили стаканы и одновременно, будто сговорившись, поставили их на стол.

Кофейня наполнялась медленно. Посетители подходили поодиночке. За полчаса пришло человек десять. У всех были мрачные лица. В ровном унылом гуле их голосов нельзя было уловить ни одной веселой ноты. Иногда и этот гул вдруг стихал, и в кофейне воцарялось напряженное молчание, которое нарушало только бульканье кипящей в самоваре воды. Сидящие за столами люди не поднимали друг на друга безжизненных глаз, словно стыдясь чего-то. Глядя на них, трудно было поверить, что они давно знают и любят друг друга.

Дверь открылась, пахнуло утренней свежестью. Вошел Сердер Осман и тяжело протопал к центральному столику.

Кофейня опять начала пустеть. Только голоса двух игроков в нарды иногда раздавались в тишине.

Минут через десять-пятнадцать после прихода Сердера Османа в дверях появился Мастан. Он оглянулся по сторонам и внушительно откашлялся, словно желая этим сказать: «Эй! Смотрите все, это я пришел». Увидев его, Хасан забарабанил пальцами по столу, потом встал и, ни слова не говоря, вышел. Он исчез так внезапно, что никто в кофейне и не заметил его ухода. Только Сердер Осман остался сидеть с раскрытым от изумления ртом. Подумать только! Даже не попрощался!

— Тьфу! — наконец вышел он из оцепенения. — Чудной стал этот Хасан. Поди догадайся, какое коленце он еще выкинет. О, аллах!

Мастан оглядывал кофейню алчным взглядом, точно готов был проглотить ее всю целиком, с людьми. И даже с темными пятнами на месте отвалившейся штукатурки. Не спеша подошел к игрокам в нарды и долго следил за игрой, неодобрительно качая головою, как взрослый, который осуждает детские забавы. Сел за стол, подозвал к себе Мусу, подмигнув, спросил:

— Какие новости?

— Все хорошо, клянусь. Никакого безобразия, хозяин.

Мастан облегченно вздохнул. Значит, сегодня никто еще не зубоскалил. Появляясь в кофейне, он всякий раз, подмигнув и многозначительно понизив голос, задавал Мусе один и тот же вопрос. Муса почтительно шептал ему: «Никакого безобразия, хозяин», или начинал: «Да говорят тут…» От этого «да говорят тут» Мастан нервничал, потому что слова эти означали: опять его народ проклинает.

Сейчас он был очень доволен.

— А ну, говори, — весело обратился он к Мусе, — чай у тебя сегодня хорош?

— Хорош, хозяин. Густой, как заячья кровь.

— Не врешь?

— Клянусь аллахом!

— Дай-ка чашечку!

Муса отошел к самовару. Кофейня опять погрузилась в мрачное оцепенение, словно где-то рядом лежал покойник. Струйки дыма от сигарет причудливо извивались в тяжелом, как свинец, воздухе.

Мастан сидел спиной к окну и в ожидании чая играл металлической пепельницей. В окне мелькнула фигура Хасана с ружьем за плечами. Сердер Осман, сидевший лицом к свету, прикусил губу и затеребил мочку уха. Что все это значит? Что еще надумал Хасан?

Дверь медленно отворилась. Хасан вошел. Все в кофейне застыли, глядя на него. Почуяв что-то неладное, Мастан оторвал взгляд от пепельницы и поднял голову. Хасан стоял прямо перед ним и медленно наводил на него дуло ружья.

— Что это ты, дорогой? — вскочил Мастан.

Хасан ногой подвинул к себе стоявший сзади него стул и сел.

— Ну, теперь поговорим.

Мастан не шелохнулся. Он уже смекнул, что дело принимает серьезный оборот, и опыт старого волка, которому не раз удавалось обманывать охотника, подсказал ему, что главное сейчас — хладнокровие и спокойствие.

— Поговорим, друг мой, — ответил он. — Люди понимают друг друга, разговаривая.

— Скажи, — начал Хасан, — разве наша деревня по наследству тебе досталась?

Мастан молчал.

— Скажи, — продолжал Хасан, — у тебя еще осталась хоть капля совести?

Мастан продолжал невозмутимо молчать, будто и не было перед ним опасного ружейного дула.

— Аллах нам всего понемногу дал, послал нам испытания, чтобы мы не зарились на чужое добро. А ты у своего ближнего землю отнимаешь. В народе говорят: лежачего не бьют. А ты бьешь только лежачих. Теперь слушай мое слово.

Мастан насторожился.

— Дай караахметлийцам год. Пусть народ соберет еще один урожай. Тогда ты получишь свой долг.

— Да ты соображаешь?! — не выдержал Мастан.

— Конечно, соображаю. Аллах на небе видит, как ты людей целыми семьями по миру пускаешь.

Хасан замолчал. Мастан ни слова в ответ.

— Возьми бумагу, — в гробовой тишине скомандовал Хасан.

Мастан мешкал. По лицу его было видно, что он обдумывает ситуацию. Почесал лоб, сорвал с головы кепку, швырнул ее на стол.

— Возьми бумагу, — повторил Хасан, — и пиши, что продлеваешь договор на год…

В ответ опять последовало молчание. Хасан угрожающе повел стволом ружья.

— Напишешь?

Одной рукой он вынул из кармана бумагу. Сердер Осман взял ее и передал Мастану.

— Что писать-то? — глухо спросил тот, доставая ручку.

— Пиши: «Сулейман Оджак, Вели Думлу, Хасан…» Как его фамилия?

— Чакмак, — подсказал Сердер Осман.

Хасан продиктовал имена и фамилии всех, у кого была конфискована земля.

— Теперь так пиши: «Если вышеуказанные люди в течение года выплатят стоимость своих конфискованных полей, то они получат обратно документы, подтверждающие их право на владение этими полями». Ставь подпись.

Мастан расписался.

— Еще палец оттисни на всякий случай.

Люди вокруг заулыбались. Мастан помазал чернилами кончик пальца и нажал им на бумагу рядом с подписью. Сердер Осман протянул бумагу Хасану. Тот молча сложил ее, сунул в карман, вскинул ружье на плечо и, ни на кого не глядя, вышел из кофейни.

— Разбойник! — плюнул на пол Мастан. — Эх, недаром говорят, груша падает под грушевое дерево! Чего еще ждать от разбойничьего племени? Бандиты!

Между тем кофейня заходила ходуном. Людей как живой водой сбрызнули. Смех и шутки сыпались со всех сторон. Караахметлиец обрел наконец свое прежнее лицо.

С тех пор Хасана без ружья никто не видел. Оно будто приклеилось к его спине. Казалось, он и спит с этим ружьем. О его храбрости восторженно говорили повсюду. Только и слышалось: «Хасан!», «Лев Хасан». Один вид его фигуры с ружьем за плечами вселял уверенность в сердца односельчан и прогонял страх. «Пока Хасан с нами…» — шептали они друг другу.

Мастан из дому и носа не казал. Выйдет иногда под вечер пройтись — и обратно. У самого вид озабоченный — небось, что-то прикидывает в уме, новые паучьи сети плетет.

Трудно было крестьянам смыть с души этот горький осадок страха и тревоги за завтрашний день. И не мудрено. Ведь этот осадок накапливался годами. Но теперь никто уже не высказывал вслух своих опасений. Их заглушали заклинанием: «Пока Хасан с нами…»

Но Мастан еще рядом — этот подлый, бездушный лихоимец, наказание аллаха! Он еще сыграет свою шутку и с Хасаном и с Караахметли. Эти мысли порождали новые тревоги, сгоняли радость с крестьянских лиц.

Опять повадился Хасан ходить к своему роднику. Сидит под деревом, размышляет о чем-то.

Вот и сейчас, сидя под тутой, он задумался о матери. Ей лучше с каждым днем. Через недельку совсем поднимется. Тогда они смогут уехать отсюда. Хасан поднял голову, устремил взгляд в туманную даль. Они уедут далеко-далеко. И никогда сюда не вернутся… может быть. Трудно, наверное, будет забыть все это. Забыть родную деревню Караахметли, где он родился и вырос, где провел самые лучшие и самые горькие дни своей жизни. Над головой его поют птицы. Родные караахметлийские птицы! Рядом тихо журчат струи родного Булака. Хасан стянул с плеча ружье и улегся на землю, пахнущую прелой сыростью. Необыкновенное умиротворение охватило его. Значит, осталась неделя. Неделя — и он заживет вместе с Алие и матерью, не думая о Мастане. Только бы мать скорей вставала на ноги! Хасан прикрыл глаза. Так лучше ощущалось на лице прохладное прикосновение ветерка.

Внизу мелькнула тень. Бесшумно и осторожно заскользила вдоль дороги, медленно, будто под тяжестью огромного груза, приближаясь к Хасану. Мастан!.. Оттуда, снизу, ему видна была только голова Хасана — тело скрыто за каменной кладкой, ограждавшей родник. Беспокойные злобные глазки Мастана неотрывно следили за этой головой. Открой Хасан глаза — Мастан мгновенно скроется. Щелки между веками Хасана совсем маленькие. Вот уже нет щелок, только две темные линии сомкнувшихся ресниц. Одна секунда, всего одна секунда! Над головой Хасана нависло дуло пистолета — известного на всю округу пистолета с серебряной рукояткой!

— Хасан!

Юноша раскрыл глаза, приподнялся на локте. Весь мир заслонила черная тень.

— Отдай бумагу! — приказал Мастан. — Отдай бумагу, которую ты силой заставил меня написать.

Ствол пистолета слегка покачивался из стороны в сторону. Видно, Мастан здорово трусит, собственного пистолета боится. Хасан оправился от смятения.

— А если не отдам?

— Отдай! — Голос Мастана звучал почти мольбой, но пистолет больше не дрожал.

Дело не шуточное.

— А если не отдам? — повторил Хасан, медленно поднимаясь с земли.

Рука с пистолетом опять часто задрожала.

— Не отдам — и все!

— Не дай пролить кровь, верни бумагу. — Пистолет опять прекратил свою пляску.

Хасан рванулся и одним прыжком очутился за деревом. В тот же момент грянул выстрел. Ружье Хасана лежало на земле. Он нащупал ногой ремень и потянул его к себе. Мастан выстрелил еще раз. Хасан успел подтянуть к себе ружье, но в ногу попала пуля. Все-таки ему очень везло. Ружье заряжено, руки целы. Он осторожно выдвинул плечо из-за дерева, Выстрел! Хасан свалился под дерево, но тут же опять выпрямился и нажал курок. Мастан поднялся из укрытия во весь рост, зашатался и рухнул на землю.

— Конец, — прохрипел он, — конец…

Хасан видел это словно сквозь туман. Ему нестерпимо хотелось лежать и не шевелиться, но он напрягся, подполз к дереву и прислонился к нему спиной. Со стороны казалось — сидит человек в безмятежной позе, отдыхает под деревом. По телу Мастана пробежала последняя судорога.

На дороге показались бегущие люди. Хасан попытался подняться навстречу им — не было сил. Мгновение — и они окружили Хасана со всех сторон. На Мастана никто даже не глянул.

— Надо его в город скорей!

— Давай беги за арбой!

Подхватив Хасана под руки с двух сторон, крестьяне медленно повели его в деревню. Пока дошли, арба Мастана была уже готова. Ее дали без звука, никто и заикнуться не посмел в ответ на требование:

— Для раненого!

Алие увидела из окна странную картину: движется по дороге огромная толпа. Тут и дети, и старики, и старухи — вся деревня.

Алие кинулась на улицу.

— Кто? — закричала она.

— Хасан, — ответили ей. — Стреляли с твоим отцом друг в друга.

— Убит?

— Отец твой убит.

— А Хасан?

— Ранен.

Пока Алие расталкивала толпу, Хасана уложили в повозку. Сердер Осман стегнул лошадей.

Арба запрыгала по камням. Дверца повозки открывалась и с громким стуком закрывалась при каждом толчке.

Девушка из последних сил бежала за арбой. Вот уже совсем немного… Еще два шага… Она ухватилась за дверцу и прыгнула в повозку, ударившись подбородком о косяк. Не замечая крови, сочащейся из разбитой губы, Алие опустилась на колени перед Хасаном. Он лежал в забытьи.

— Хасан, Хасан! — зашептала она тревожно.

Тот пошевелился.

— Хасан…

Глаза его открылись.

— Ты? — не услышала, а скорее догадалась Алие. Рыдание сдавило ей горло, она припала к его груди.

— Не плачь, не плачь, — шептал он. Его начал бить кашель. Он пытался приподняться, но голова бессильно упала на подстилку.

— Раны горят, — пожаловался он. — Так и печет…

Алие опять в слезах припала к нему. Две горячие капли поползли за ворот рубахи Хасана, защекотали грудь. Он протянул руку, погладил лоб, глаза, щеки любимой. Алие взяла его руку, сжала в ладонях.

Выехали на ровную дорогу. Повозка катилась теперь так плавно, словно и не двигалась вовсе. Только дверца с тихим стуком открывалась и закрывалась…