К счастью, тата не злопамятен, да ему и некогда было злиться, надо было спешить, чтобы успеть на автобус. Тата решил, чтобы было скорее, отвезти нас к шоссе на мотоцикле. Он и раньше, когда ездил в город один, выезжал из дома к автобусной остановке на мотоцикле, а возле Лихулаского шоссе было несколько домов, где можно было оставить «старый добрый Харлей», как он называл свой мотоцикл, ждать его возвращения из города. Таких семей, которых бы тата не знал, не было во всей округе Руйла, и со всеми у него были «лады», как он говорил.

Перед выездом не обошлось без ворчания тёти Анне и пререканий с нею. Несмотря на солнечное утро, она хотела напялить мне на голову меховую шапку, потому что во время езды ребёнок и не заметит, как ветром просквозит голову, и только не хватало, чтобы её племянница стала от этого глухонемой… Такой грех на душу она взять не могла, чтобы мама, вернувшись через тридцать лет из лагеря для заключенных, обнаружила дочку, которая не может ничего сказать, а только мычит…

Тата понимал мой ужас из-за лохматой шапки, и благодаря его защите обошлось тем, что мне обмотали голову жёлтым шарфом. Этих шарфов у нас в шкафу было несколько, они были частью форменной одежды «Дочерей Родины». Взрослые говорили, что в эстонское время так назывались отряды девочек, которые русские запретили. Но чёрные дядьки, когда рылись у нас в шкафу, на эти шарфы не обратили внимания. Тётя тоже повязала себе такой шарф. Едва мы заманили собак в комнату и, выйдя сами, заперли дверь на ключ, как тётя опять забеспокоилась: она считала легкомысленным, что у двери нашей квартиры был только один замок, а на двери в дом и того не было — только одна большая щеколда, которую выковал кузнец. Жуликам и негодяям не составит никакого труда попасть в сени, взять в стенном шкафу с третьей полки ключ от квартиры и всю квартиру «обчистить».

На это тата только рассмеялся. В Руйла жулики и негодяи не жили, время воров-гастролёров прошло. Ключ нельзя положить выше, чем на третью полку, потому что тёте Анни и тёте Армийде выше не дотянуться, а кто тогда выпустит утром собак и вечером позовёт их домой ночевать, если нам самим случится быть в городе или ещё где-то!

— Тут в округе живут люди эстонского времени, — сказал тата как бы немного с гордостью. — На некоторых лесных хуторах вообще нет ни замков, ни даже щеколд! Когда семейство уходит куда-то, ставят метлу или швабру поперек двери — это знак тому, кто придёт, что нет смысла входить, никого нет дома.

— Ну, сам знаешь, — сказала тётя Анне, пожав плечами и сложив губы бантиком. — Только потом не проси у меня помощи, если, вернувшись, обнаружишь квартиру ограбленной. И не забывай, что энкавэдэшники тоже интересуются вашим домом, как козлы грибами-поганками!

— Ну, эти войдут в дом, даже если на двери будет девять замков и семь печатей! — ухмыльнулся тата. — А теперь постарайся успокоиться и устройся на заднем сиденье.

И то и другое было для тёти не так-то просто. Сначала она попыталась сесть на заднее сиденье верхом, как тата сидел на переднем, но тётина юбка из бежевой костюмной ткани была недостаточно широкой, и когда тётя села, задрав юбку, стали видны её розовые тёплые нижние штаны и толстые ляжки со штрипками для чулок. Но тётя не была простолюдинкой — ни одна порядочная дама никогда не показывает своё нижнее бельё, хотя её розовые панталоны, разумеется, безупречно чистые! Тогда тётя устроилась на сиденье так, как делают некоторые молоденькие девушки, когда женихи их катают, — садятся бочком и обе ноги свешивают с одной стороны. Но когда тата положил на бак старую любимую подушку, посадил на неё меня, нажал на рукоятку и мотоцикл заворчал, тётя Анне на заднем сиденье подняла громкий крик и соскочила на землю ещё до того, как мотоцикл тронулся с места.

— Ты что же, хочешь меня угробить! — кричала тётя. — Эта жизнь, какая ни есть, но калекой остаться я не хочу!

Тата, почесывая затылок, обошёл вокруг мотоцикла.

— Ты раньше на багажнике ездила, а почему теперь не можешь? — спросил тата и достал карманные часы. — Если мы тут проволынимся, опоздаем на автобус.

— Раньше… ну, раньше было холодное время, и я была в пальто, — объяснила тётя. — Из-под подола пальто панталоны не видно.

— Тут ехать-то всего-ничего, ну кто за это короткое время увидит твои подштанники. Да по этой просёлочной дороге днем никто и не ходит! — ворчал тата. — Тоже мне… на что смотреть!

— Если кто-нибудь попадётся навстречу, ты скажи: «Помогите, помогите, кто угодно, только не мужчина!» — поучала я тётю Анне её словами.

— А ты, пташка, молчи! — огрызнулась тётя. — Идите, принесите мне какой-нибудь фартук или платок, чтобы я могла прикрыть колени!

— Гляди-ка, графиня какая выискалась! — проворчал тата, но всё-таки пошёл в дом и немного погодя вернулся с красиво вышитым покрывалом, которое тётя Анне как раз выстирала, аккуратно выгладила и повесила на перекладину для полотенец.

— Обращайся с ним осторожно — это ведь приданое Хельмес, жена её брата вышивала!

Там была вышита девушка с длинными пшеничными косами, в полосатой юбке и с граблями через плечо. А над головой девушки вышиты красными нитками слова: «Вытирать заплаканные глаза!» Тёте Анне эта надпись почему-то не нравилась. Она застелила колени покрывалом наизнанку, так что буквы выглядели забавными закорючками, и вышитая девушка выглядела странно.

У меня для поездки на мотоцикле была новая песня. Это был «Марш пионеров-мичуринцев», который детский хор Дворца пионеров почти каждый день исполнял по радио. К сожалению, тата не согласился взять с собой трубу, да и очень трудно ему было бы вести мотоцикл и одновременно трубить. А для вступления к «Маршу пионеров-мичуринцев» труба годилась бы не хуже фанфар, когда марш исполняли по радио.

— орала я во всё горло.

Припев я раньше пела тате несколько раз, но он почему-то никак не хотел подпевать, так что я пела-орала одна.

Вместо таты начала всё громче подавать голос с заднего сиденья тётя Анне. Может, ей не нравился алый стяг, которым играл ветер, и шагающие чётким шагом пионеры? У тёти и раньше были трудности с соблюдением мелодии, но эти пронизывающие до мозга костей и перекрывающие шум мотора вопли, которые она теперь издавала, были настолько фальшивыми, что тата остановил мотоцикл.

— Ну что опять стряслось? — спросил он сердито. — Если ты во время езды будешь бить меня кулаком в спину, мы можем оказаться в канаве!

— Мой ридикюль остался! Поезжай быстрей обратно, пока его никто не украл! У меня там больше ста рублей денег, и паспорт, и ключ от квартиры, и сетка для волос, и пудреница эстонского времени, и… — истошно вопила тётя, слезая с мотоцикла.

Тата не произнёс ни звука, развернул мотоцикл, и мы помчались обратно к дому. Большой коричневый ридикюль с плетёными ручками действительно лежал в траве у дороги. Лишь немного сбавив скорость, тата, не останавливаясь, — хоп! — подхватил его правой рукой, поставил на бак между мною и собой, и мы были опять на большой дороге. Сидя на баке между руками таты, я испытывала чувство гордости — но жаль, никто не видел нашей лихой езды! Ой, если бы у нас был алый стяг, как бы он развевался на ветру!

— Садись, быстро, — скомандовал тата, когда мы подъехали к тёте Анне. — Пусть сумка пока останется под моим присмотром.

Теперь тёте, как я считала, следовало быстро перекинуть ногу через заднее колесо мотоцикла, вскочить на заднее сиденье и выкрикнуть что-нибудь, например, «Давай, жми!», или «К новым трудовым победам!», или «Вперед, товарищи!».

Но не тут-то было — чтобы взобраться на сиденье, ей потребовалось столько же времени и возни, как и давеча, да ещё сколько времени ушло на прикрытие её коленей.

Тата оставил нас ждать на автобусной остановке, а сам помчался к стоявшему у дороги дому Поверуса, чтобы оставить мотоцикл в его дворе.

— Задержите автобус на пару минут, — крикнул он нам через плечо.

Я забеспокоилась: как мы с тётей сможем задержать автобус? Но, к счастью, делать этого нам не пришлось, и на то были две причины. Во-первых, тата очень быстро успел вернуться. По-моему, у него на это и двух минут не ушло. А во-вторых, автобус вообще не пришёл. Мы ждали, ждали, ждали, а его всё не было и не было…

— Эти русские автобусы… Никогда не знаешь, что с ними может случиться! — стала возмущаться тётя Анне. — Если поверишь этому русскому порядку, непременно хоть наполовину, но обманут.

Тата достал часы из кармана и усмехнулся:

— Ну, русских обвинять сейчас не приходится — мы почти на четверть часа опоздали. Ты и средства передвижения — почти тема для анекдота!

— Тема для анекдота? Какого анекдота! — разгорячилась тётя Анне. — Сам ты всё оставил на последнюю минуту, как всегда, а я теперь тема анекдота! На этом говённом мотоцикле вообще нельзя возить ни одну порядочную даму!

— О да! — Тата кивнул в знак согласия. — А помнишь, как я тебя в молодости учил ездить на велосипеде? Ты меня била ногой, чуть инвалидом не сделала! Выдрала у меня целый клок волос, когда я бросил руль…

Тётя кинула на тату быстрый взгляд и сказала заносчиво:

— Посмотри на себя в зеркало — у тебя волос осталась едва ли четверть! А за велосипед я дала тебе сорок крон, на эти деньги можно было новый купить…

— Ладно, хорошо, что оба в живых остались…

— А там, на Штромке, на катке, там ты меня нарочно одну оставил посреди катка на самом скользком месте, и сделал вид, будто меня не знаешь! — продолжала тётя.

— Ну да, там… Там вообще удачно обошлось, что кто-то в живых остался, — начал хихикать тата. — Чудо, что никто из тех катавшихся, которых ты подкосила, не сломал ноги… А сама кричала, как на велосипеде, — мне стыдно было!

— Анекдот, анекдот! — ворчала тётя Анне. — Люди не могут всё время веселиться, кто-то и работать должен… Я с детства только и знала, что работала, а у вас с Лийлией всё время было только «ух!» и «ах!»…

— Ну ладно, — сказал тата. — На тебя благодарностей не напасёшься! Но теперь не остаётся ничего другого, как попытаться доехать до города на попутке.

Попутка — это было нечто! Из разговоров взрослых я поняла, что по дорогам ездят три сорта машин, на которых ездят люди: автобусы, мотоциклы и попутки. В автобусе и на мотоцикле я уже ездила, а теперь, значит, поеду в настоящей машине, в каких ездят взрослые.