В комнате отдыха, на дне одёжного шкафа была небольшая подушечка, сидя на которой я раньше коротала время на крылечке парикмахерской. Но после того как в один прекрасный день, когда я там сидела, свалилась часть вывески парикмахерской и вокруг меня всё оказалось усыпанным осколками стекла и какими-то металлическими закорючками, тётя Анне больше не разрешала мне сидеть на улице перед дверью! Моя подруга, маникюрша Грибочек, пыталась помочь мне уговорить тётю Анне, чтобы та отменила свое решение, мол, «молния дважды в одно место не ударяет!», но Анне осталась неумолимой.

— Не могу позволить себе такой риск. Я должна вернуть ребёнка живым и здоровым, а не каким-то инвалидом! — заявила тётя.

Грибочек развела руками и сказала:

— Ну тогда приходи ко мне, если тебе станет совсем скучно.

В парикмахерской на Ратушной площади почти все парикмахерши называли друг друга по прозвищам, и при этом почему-то использовали только ласкательные прозвища. Не Гриб, а Грибочек, не Энно, а Энночка, маленького росточка голубоглазую уборщицу с морщинистым лицом называли Птичкой. По именам называли только красивую, с прищуренными глазами Ольгу да тётю Анне. Но её почему-то называли Аннушкой. Двух крупных и полных тётенек Сибуль и Ристлаан, это были их фамилии, звали тоже по прозвищам, но не ласкательным, хотя обе были женщинами разговорчивыми и ходили от своего рабочего стола в помещение, где мыли головы, и обратно, забавно шаркая, словно хотели рассмешить других.

Я просеменила следом за тётей Анне из её кабины к головомойке, потом, чтобы занять время, почитала называвшийся «прейскурантом» список цен, висевший позади кассирши, попыталась двумя шагами и одним прыжком спуститься по ступенькам из комнаты отдыха, два раза сходила в уборную и трижды приходила поговорить с Грибочком. По-настоящему Грибочек была тётя Вальве, и она делала не только маникюр, но и то, что женщины называли «накрасить глаза» — красила брови и ресницы, обложенные ватой ресницы делали тётенек, сидевших с закрытыми глазами, похожими на тетеревов. Но, к сожалению, ни одна из них не давала сделать свои ресницы тетеревино-красными. Грибочек обращалась с этими тётеньками как волшебница, используя баночки с вазелином, кисточки, бритву и разные инструменты. Но когда она снимала ватные обкладки, брови клиенток выглядели красивыми дугами, такими, как в кино у Белоснежки.

Никто из парикмахерш не прогонял меня из своей кабины, но смелее всего я чувствовала себя возле рабочего стола тёти Анне в последней кабине. День живой очереди был у каждой парикмахерши раз в неделю, и, похоже, им это не очень нравилось. Разумеется, они в другие дни не мёртвых обслуживали, о нет, они тогда делали завивки, стригли и красили волосы таким тётенькам, которых они давно знали, чьи имена были в их парикмахерских тетрадях, куда они записывали точное время, когда и кто из этих клиенток должен был прийти, и про таких тётя Анне говорила: «моя кунде». А живая очередь означала, что любая женщина могла зайти прямо с улицы и сесть на стулья, стоявшие под вешалкой, и подождать, пока её пригласят в парикмахерское кресло. Кто приходил раньше всех, ту и обслуживали первой.

По-моему, женщины из живой очереди были гораздо интереснее, чем обычные «кунде», которые в кресле у тёти Анне были похожими одна на другую дамами, и причёски у них были одинаковые — обычно волосы зачёсывали назад, возле щёк прятали за уши и на лбу делали небольшой завиток, такая получёлка — у некоторых справа, у других слева. Этих «кунде» не называли по имени и не говорили им «вы», а тётя Анне говорила о них «она» или «её». Например, спрашивала: «А как поживают её дети?» или «Не пора ли ей сделать новый перманент?».

В живой очереди бывали иногда женщины с седыми волосами по пояс — правда, такие обычно говорили о том, чего хотят, по-русски, и это меня настораживало, но пока им делали причёску, они обычно помалкивали, и тогда было интересно наблюдать, как прямые седые волосы превращались в роскошные рыжие кудри. Бывали и молодые застенчивые девушки, которые приносили вырванные из журналов фотографии артисток, на которых они хотели бы походить. И без всякой жалости они велели срезать свои толстые косы. Из них потом Ристлаан делала интересные штучки, которые называли «шиньонами», их использовали, чтобы сделать дамам нарядные праздничные причёски. Однажды в кресле у тёти Анне даже мужчина сидел. И до чего я удивилась, когда услыхала, как этот широколицый «кунде» со спутанными волосами спросил сдавленным, словно из бочки, голосом: «А паровая завивка меньше портит волосы, чем электрическая?» Другие парикмахерши потом насмехались, что Аннушка завела себе постоянного «кунде» из «голубых», но тётя Анне их насмешек не поддержала, а пожала плечами и заметила:

— Ну, если человек уходит на рыбацкий промысел в море на полгода и хочет, чтобы его причёска была в порядке, что ему остаётся, если без завивки его волосы торчат в разные стороны? В мужской парикмахерской нет аппаратов для завивки.

По-моему, у человека с грубым голосом лицо вовсе не было голубым, а только, может, слегка лиловатым, да и то в самом начале, пока его волосы были цвета картофельных очисток и торчали слипшись, но когда он встал с кресла тёти Анне, лицо моряка порозовело, как у народных танцоров на конфетной коробке, а волосы стали кудрявыми и чёрными, как у Поля Робсона на фотографии в газете. Облако аромата, окутавшее его, казалось неземным — я знала, что запах этот называется «Эллада», и исходил он от одеколона в бутылочке с наклейкой, на которой было красивое женское лицо. К этой бутылочке тётя Анне прикрепила пульверизатор с оранжевым резиновым мячиком. Стоило сжать его, и — бах! — из пульверизатора летели брызги, вся кабина начинала благоухать, как конфетный магазин посреди цветущего сада. Конечно, этого моряка ожидает богатый улов, когда он, пахнущий вот так «Элладой», забросит сети в море!

Живая очередь в этот день полностью оправдывала своё название: когда одна клиентка только готовилась встать с кресла, следующая уже топталась за спиной тёти Анне, так что у тёти между деланием причёсок не было даже маленького перерыва, чтобы выпить чашечку хорошего кофе. Но Грибочек была на сей раз со мной особенно мила, она сняла ваткой, смоченной ацетоном, светло-розовый лак с ногтей на моих мизинцах и накрасила их бордовым. Тон этого лака был необычайно красив — как лепестки пионов, росших в Руйла перед нашим домом! Дуя на ногти, как это делали дамы, я поспешила к кабинке тёти Анне.

— Когда вырасту, подарю тебе платье такого цвета, — сказала я ей, показывая свои ногти неземной красоты.

— Угу, — сказала тётя тупо, даже не взглянув в мою сторону, продолжая вынимать металлические бигуди из волос клиентки.

— Знаешь, мне звонили из Народного дома, дедушка велел сказать, что бабушка тяжело заболела. Нам с Лийлией надо ехать вечером в деревню, а куда мне тебя девать, ума не приложу.

— Я тоже поеду в Йыгисоо, — попросила я, умоляюще глядя на тётю.

— И речи быть не может. Больная старуха в доме — и ты туда же. Как думаешь, возьмёт тебя тётя Маали к себе на пару дней? Она к тебе неплохо относилась?

— Не относилась, она была хорошей. Только я хочу домой к маме и тате… к тате!

У меня к горлу подступили слёзы, и я глянула в зеркало: не стану ли я выглядеть, заплакав, слишком плохим ребёнком?

И тут явилось в зеркале сказочное видение! Я увидела молодую бледнолицую женщину — такую красивую, что у меня дыхание перехватило! Молочно-белая кожа — даже щёки не розовые, как у красавиц на картинках в книжках, а цвета топлёного молока, но именно это и делало красоту дамы особенно неземной… Большие тёмные глаза, маленький узкий нос, тёмные брови, изогнутые красивой дугой, розовые губы, а на маленьких мочках ушей болтались окаймлённые золотом драгоценные красные камушки в форме капли… Она посмотрела из зеркала прямо на меня и улыбнулась так радостно и нежно, словно мы были давно знакомы. Выражение её лица было смелое и свободное, но в этом не было ни малейшего оттенка королевской заносчивости и высокомерия. Её волосы были ещё частично накручены на бигуди, которые всех клиенток тёти Анне делали одинаковыми яйцеголовыми, но красоту этой женщины они не уменьшили ни на волосок.

Ой, до чего же мне захотелось увидеть, какой станет эта сказочная дама, когда тётя расчешет ей волосы!

Я стояла и смотрела в зеркало, забыв обо всём на свете. Исчезла горечь, вызванная словами тёти Анне «куда мне тебя девать» и тревога за бабушку, и даже постоянно щемящая тоска по маме, тате и дому сделалась не такой тяжёлой и непереносимой. Если человек настолько красив, то возле него не может случиться ничего плохого и безобразного!

Для такой красавицы и было выдумано выражение «как картинка», потому что такую красоту можно увидеть только на картинках! Но принцессы на картинках смотрели со страниц книжек совершенно неподвижно, не моргая и не открывая рта, а сидевшая перед зеркалом тёти Анне красавица изучала меня сияющими глазами, она нежно улыбалась и вдруг обратилась ко мне… совершенно непонятными словами! Ох, как же быть! Она говорила… по-русски.

Я в испуге отпрянула — ведь такое невозможно! Неужели и впрямь русская? Столь красивое, милое, сказочное создание ну не могло высылать и сажать!

Но когда красавица опять ко мне обратилась, стало яснее ясного, что она говорит по-русски, сколь ни удручающе это звучало!

— Эта тётя сказала, что ты красивая девочка, и спросила, как тебя зовут, — перевела мне тётя Анне.

Если бы эта красавица на чистейшем эстонском сказала, что я уродливая, как жаба, и что я противный и гадкий ребёнок, всё это меня не испугало бы так, как то, что она говорила по-русски.

— Эта тётя — русская, — послышалось следующее пояснение тёти Анне.

«Русская» — пробормотала я совсем тихо. «Русская» — это звучало как бы мягче и безопаснее, чем «русский».

— Меня зовут Леэло, — произнесла я, набравшись храбрости, громко и ясно, как всегда учила меня мама. А тётю Анне, которая старательно расчёсывала пышные волосы русской, словно хотела после бигудей снова их распрямить, я попросила:

— Скажи ей, что она сама сказочно красивая, честное слово! Скажи, что она вовсе не похожа на русскую! И спроси, как её имя, ладно?

Русская выслушала, что сказала ей тётя Анне, и засмеялась. Переводя её ответ, тётя Анне и сама улыбалась:

— Она сказала, что такого комплимента ей никогда раньше не делали. А её имя Галина — Галина Павловна.

Слова «комплимент» я не знала, но догадалась, что это что-то хорошее. «Галина», — прошептала я себе под нос. Имя тоже чудесное! Галина! Я подумала, что такое имя можно бы дать моей целлулоидной кукле Кати, но только после того, как бабушка хорошенько починит её ступню, которую Плыкс по глупости пытался сгрызть. Нога Галины ни в коем случае не может быть разодранной.

А тётя Анне что-то говорила и говорила Галине, и улыбка на лице русской начала медленно гаснуть. Красавица посерьёзнела, потом погрустнела и наконец, когда она смогла что-то вымолвить, её тёмные глаза рассерженно сверкнули.

— Мадам Галине очень жаль, что твою маму забрали, она говорит, что некоторых её друзей и знакомых тоже посадили, — объяснила тётя Анне, увидев мой вопрошающий взгляд. — Все они были хорошие и талантливые.

— А вдруг они вместе с моей мамой? Вдруг там, в тюрьме, есть такое место, где только хорошие и талантливые люди?

Я не поняла, переводит ли тётя Анне русской моё мнение или говорит о чём-то другом, но разговор между ними шёл как по маслу, словно это была давняя «кунде», а не русская из живой очереди. Русская речь тёти Анне, выученная ещё в царской школе, была такой беглой, что я с трудом различала в потоке её речи отдельные слова.

— Что значит, «портной»? — спросила я, и тётя Анне перевела мне это слово.

Видимо, тётя Анне рассказывала русской, о той постыдной истории, когда она просила в швейной мастерской сделать из своего пальто, которое стало ей тесным, пальто для меня. Именно в тот момент, когда тётя-портниха поставила меня на табурет и начала возиться с лентой, которую назвали сантиметром, в дверь вошёл лысый мужчина в чёрном жилете, через руку у него было перекинуто мужское пальто, прошитое белыми нитками, и он что-то закричал на русском языке и очень громко. Я моментально соскочила с табурета на пол и спряталась, залезла под один низкий стол, откуда меня долго — ни уговорами, ни силой — не могли вытащить. Я обеими руками крепко держалась за ножку стола и не вылезла до тех пор, пока этот русский дядька не ушёл. С тех пор прошло много времени, и бежевое пальто тёти Анне давно у бабушки, которая его распарывает. И чего теперь про это вспоминать, особенно рассказывать красавице Галине?

— А ты не рассказала ей, что я там в штаны напустила?

— Не рассказала, не рассказала, — успокоила меня тётя Анне, усмехаясь.

Хорошо хоть так! Если бы Галина услыхала об этом постыдном моменте, то, встав с парикмахерского кресла, она вряд ли обняла бы меня так крепко. От неё шел таинственный запах — одновременно сладковатый и тревожащий, немного напоминающий запах маминой пудреницы, но в нём не было запаха цветов…

Я ни за что не хотела бы позволить Галине уйти из парикмахерской, но что я могла поделать, если не умела говорить на её языке! Надеясь хоть немного задержать Галину в парикмахерской, я попросила тётю Анне сказать ей, что Грибочек делает хороший маникюр и может покрасить брови, но, видимо, тётя не смогла повлиять на эту русскую.

Как и постоянные «кунде», Галина сунула что-то в карман тётиного халата, а мне протянула большущую конфету. Мило улыбнувшись, она что-то сказала по-русски и, постукивая каблучками, направилась к двери.

— Интеллигентная русская, кажется, артистка из Москвы, — сказала тётя Анне и принялась шваброй сметать в кучку на полу срезанные тёмные волосы. Тётя сказала, что на обертке подаренной мне конфеты картина знаменитого русского художника, и прочитала мне, что там было написано по-русски «Мишка косолапый» и, немного задумавшись, перевела это название на эстонский.

На картинке был ствол сломанного дерева и три медвежонка. Но который из них косолапый, я не поняла. И поделиться конфетой с тётей не согласилась, а решила, пусть останется вместе с марципаном в коробке, где были мои запасы на случай войны. Время от времени можно будет на неё посмотреть и понюхать. А то, может быть, я вскоре и не поверю, что сказочно красивая русская Галина действительно существует…