Укладываться спать всегда было очень неприятным делом. Правда, летом, когда вечера тёплые и светлые, это не было ТАК ужасно и пугающе, как раньше, но всё равно я старалась отсрочить вечернее укладывание, насколько это возможно. Ложась спать, я всякий раз начинала думать о маме, и сердце начинало щемить: неужели она и ВПРЯМЬ никак не может прийти домой? Или она думает, что я всё ещё плохой ребёнок? А вдруг тата забыл написать ей, что я уже умею читать и давно ничего не разбивала, не ломала и не пачкала? И знает ли мама, что я могу, если надо, долго-предолго сидеть одна-одинёшенька на диване или за письменным столом и читать книгу, совсем молча, не произнося ни слова?

А между тем тата нашёл молодую девушку Сальме, чтобы она присматривала и ухаживала за мной. После окончания сельской школы она ещё не нашла постоянной работы, а если ей и требовалось отлучаться в город, появлялась откуда-то мрачная и немногословная тётя Анна Суси. Эти няньки были разные, очень непохожие, но от обеих я заслужила похвалу за то, что не мешала им заниматься своими делами, а тихонько сидела за книгой. Недостатка книжек у меня не было: большинство маминых книг я ещё не читала, а кое-какие из своих с удовольствием перечитывала снова и снова, хотя в них были такие рассказы и стихи, которые я уже знала наизусть. Некоторые из стихов звучали так хорошо, что запоминались сами собой. Например, такие:

Тётя Анне, приезжая к нам, каждый раз привозила какую-нибудь книжку. И эта книжка «Твой день рождения», в которой рассказывалось о киргизах, якутах и москвичках, тоже была её подарком. И всякий раз тётя Анне просила меня читать ей вслух и старые, и новые книжки. И всегда такой урок чтения начинался с её похвал моему умению читать, но… кончался её гневным недовольством.

— И даже для детей они не могут написать ничего, кроме как вбивать им в голову этот красный порядок! Проклятые коммуняки! Скоро половина честных людей будет за решёткой, народ голодный и раздетый, а у них у всех радостные улыбки, и они распевают бравурные песни! Вот они какие, эти коммуняки. Порядочных людей отправляют в лагеря для заключённых, а сами вместе с якутами считают залпы праздничных салютов!

Когда тётя Анне бывала у нас, весь дом наполнялся её громкими командами и её бурной деятельностью. Посуда звякала, тряпки для мытья чавкали, с них стекала журчащая вода, половики, стулья, столы меняли свои места, а мы с татой старались где-нибудь укрыться. Зато вечером, когда тётю Анне тата отвозил на мотоцикле к автобусной остановке, у нас дома всё было совсем по-другому. Тётя мимоходом возвращала на свои места все вещи, которые у нас за неделю попадали куда-то не туда… Она поставила на место даже мрачную няню Анну Суси: разговаривая с нею, Анне пару раз потянула воздух носом, шагнула в её сторону и, оборвав разговор на полуслове, грозно спросила: «Да вы что, пьете водку, что ли?» Она ещё раз шумно нюхнула, отодвинула немного от стены кушетку, на которой у нас спала Анна Суси, и с торжествующим видом достала оттуда наполовину опорожнённую бутылку водки.

— Вы что же, сюда пьянствовать явились? Ты, Феликс, не можешь даже посмотреть, кого нанимаешь ухаживать за своим единственным ребёнком! Но я-то работаю среди женщин, меня так легко не проведёшь!

Анна Суси и не собиралась никого проводить, она не произнесла ни слова, только прикрыла глаза кухонным полотенцем, которое как раз держала в руке, и отвернулась к окну.

Не помогло ни мнение таты, что, может, бутылку Анна припрятала, чтобы сделать компресс, ни тихое бормотание самой Анны о натянутых нервах и о том, что она тихо помянула застреленного русскими её жениха, который был в лесу на лесозаготовках, а его приняли за «лесного брата», — тётя Анне сунула бутылку в руки Анны Суси и велела ей сразу собирать свои манатки и выматываться. И вскоре, когда «воздух уже был чист», как выразилась тётя Анне, тата получил от неё нагоняй за то, что выдал пьянице зарплату за неделю вперёд.

Мне эту няню Анну было немного жалко, но подружиться с нею я не успела, поэтому не имела ничего против, что мы с татой опять останемся вдвоём: мне казалось, что дом ждёт маму и она может вернуться в любую минуту.

Однажды я решила, что мама вернётся вечером, когда я успею раздеться и забраться под одеяло, прежде чем тата придёт посмотреть, как мои дела. Я аккуратно сложила штанишки и положила на стул, а сандалики поставила точно один рядом с другим на лежавшую возле кровати барсучью шкуру. Так что когда тата вошёл в спальню, ладошки были у меня под правой щекой, как у детей на картинке в книжке, а глаза плотно закрыты. Тата и решил, что я уже заснула, и я увидела, чуть-чуть приоткрыв глаза, как он на цыпочках прокрался к двери, даже не погладив меня по голове.

Но прежде чем он успел выйти из комнаты, я вскочила, села на постели и крикнула во все горло:

— Сегодня ночью мама вернётся домой, агааа!

Тата так испугался, аж вздрогнул и остановился в дверях, опершись о косяк.

— Ух! Это что за фокус! Хочешь, чтобы у меня случился разрыв сердца?

— Не хочу, — призналась я честно. — Но мама сказала, и ты сам говорил, что если я буду хорошим ребёнком, она сразу вернётся! А ты видел, как аккуратно стоят мои сандалики, как у тебя на военной службе, верно ведь? Если мама, например, пролетит сейчас над нашим домом и заглянет в бинокль к нам в окно, она сразу поймёт, что — ого! — какой я хороший ребёнок. Тогда она скажет этим русским парням, что пусть ищут себе другую маму, а она спустится на парашюте прямо к нам во двор. И из парашютного шёлка можно будет потом сшить красивые блузки, Хельви Петофри сама сказала!

Хорошо, что тата не был злопамятным. Правда, таких весёлых шуточек, как тогда, когда мама была ещё дома, он теперь больше не отпускал, но когда я точно изложила ему свои планы и мысли, лицо его немного повеселело, и мне ничуть не попало.

— Ладно, дочка — сказал тата. — Тогда сошьём тебе блузку из парашютного шёлка.

— Пионерскую блузку, мне хочется… и… шапку-шлем… как у лётчиков…

Такая шапка — давняя моя мечта. У многих детей уже есть такие шапки-шлемы, сшитые из пальтовой ткани, округлые наверху с ушами, застегивающимися под подбородком. Даже мой дружок Юри вернулся из недавней поездки в город в такой шапке из серого материала «в ёлочку», или «рыбьи хвостики». Шапку сшила его мама из старого пальто — в нынешнее время хорошей английской шерстяной материи ведь не достанешь, как объяснил Юри — серьезно и обстоятельно. «Ведь теперь воспаление среднего уха можно заработать очень легко, — рассуждал мой дружок, пока я пробовала примерить его славную шапку. — И уховёртки всё время повсюду лезут». Для меня было новостью, что кроме обычных двух ушей у человека где-то — явно внутри головы — есть ещё и среднее ухо. Но бабушка всегда говорила, что человеку в нутро не заглянешь. Значит, где-то под волосами, внутри головы, у меня тоже затаилось среднее ухо.

Конечно, и я нуждалась в защите от воспаления среднего уха и уховёрток, но тата сказал, что в магазинах таких шапок не найти, а бабушка отказалась шить мне «такой ужасный головной убор».

Но теперь тата вдруг сказал:

— Лётческий шлем? Хорошая идея! Иной раз сможешь и мне дать поносить, когда соберусь на охоту.

Похоже, тата был в весьма добром расположении духа, и этим следовало воспользоваться.

— Тата, спой мне негритянскую колыбельную!

Петь негритянскую колыбельную умели во всем мире только двое: мой тата и негритянский певец Поль Робсон. Когда я впервые услыхала его имя по радио, это звучало как Полуробсон, но тата объяснил мне, как произносится и пишется имя и фамилия моего кумира.

У этой колыбельной очень грустный мотив, и когда я услыхала её впервые по радио, у меня даже слёзы выступили. И тогда я узнала, что этого певца с красивым бархатным голосом дразнят и притесняют, потому что он чернокожий. Богатые белые американцы, империалистические стервятники ненавидят певца и топчут ногами его права. Ну разве они не глупые, эти заокеанские агрессоры? Однажды я хотела набрать на кисточку немного черной краски из татиной бутылочки с тушью, чтобы нарисовать чёрные китайские брови кукле Кати, и, откручивая крышечку, опрокинула пузырёк на себя. Мои руки, и лицо, и кофточка спереди изрядно почернели. Но меня ведь из-за этого не дразнили, не преследовали и не морили голодом. Нет — по нашей стране и чернокожие могут спокойно разгуливать, и в радиопесне пелось: «Дети разных народов, мы мечтою о мире живём». Тата конечно, рассердился, потому что без туши он не сможет ни объявления о праздничных вечерах написать, ни всякие другие необходимые школе таблички делать, но из-за этого он не запретил мне петь! А злые американцы заставляли бедного Робсона замолчать! Ему как-то удалось побывать в столице столиц — Москве, и он смог подышать свободно и выступить перед счастливыми советскими товарищами. Ясно, что слушая радио, я тоже была в числе; этих счастливых товарищей, и «Негритянскую колыбельную» подпевала вовсю, хотя негритянского языка я не знала и слов не понимала.

Тата сказал, что слышал эту песню ещё в молодости, потому что Робсон пел её в одном довоенном фильме, но всех слов тата не помнил. Помнил только начало:

И потом ещё один быстрый куплет:

В самом конце надо было петь так низко, что я не смогла петь вместе с татой, хотя там и нашлось одно понятное мне слово: «Лалла-лалла-лалла-пай!» Прижав подбородок к груди, я попыталась выдавить из себя очень низко это «пай», но тата рассмеялся и сказал:

— Теперь быстренько — зажмурить глаза и спать! Иначе Пол Робсон о-очень рассердится! Придумай, что ты хочешь увидеть во сне, ладно?

Я была уверена, что Робсон не станет на меня сердиться, потому что я отложила для него разные лакомства, пусть только приезжает к нам и пусть съест ВСЕ три пачки какао в один присест!

Сначала я надеялась, что тётя Анне отошлёт заготовленные мною продукты негритянскому певцу по почте, она ведь часто таскала в почтовую контору фанерные ящички — посылки дяде Эйно в Сибирь. Но, услыхав мою просьбу, тётя только ухмыльнулась, заметив при этом, что с этим делом мне надо подождать, и если Робсон переедет в Россию, тогда и его сошлют в лагерь для заключённых, вот тут мы и начнём отправлять ему посылки. Но, несмотря на эти слова, я всё равно хранила собранные для певца продукты вместе с коробкой припасов на случай войны на нижней полке прикроватной тумбочки: легко будет взять, когда измученному и притеснённому Робсону случится приехать к нам. Пусть себе ест да поёт!

Прикрыв глаза уголком одеяла, я принялась придумывать, что бы такое увидеть во сне, и решила, что это могли бы быть мама, тата и Поль Робсон. И, конечно, Плыкс, а как же… А заокеанских агрессоров и дядек из энкавэдэ решила отослать в сновидения тёти Анне, уж она-то укажет им их место.