1

На открытой со всех сторон спортплощадке я в своем ярком свитере и Ле ди в своей пестро-серой шубе сильно бросались в глаза, поэтому, перебегая спортплощадку, пришлось прибавить скорости. Наше бегство собака могла принять лишь за одну из обычных веселых игр: ведь в походах по ягоды и грибы она всегда носилась кругами, обнюхивала все казавшиеся ей интересными кусты, пускалась ради времяпрепровождения в погоню за каким-нибудь зайцем, и, пока я проходил километр, Леди свободно успевала пробежать, по крайней мере, пять. Свесив язык, она с виноватым видом время от времени подбегала в лесу ко мне, мол: «Друг, не сердись, могут же у меня быть и свои дела». Теперь ей, наверное, казалось, что я придумал какую-то новую игру, иначе зачем было бы заставлять бегать на веревочном поводке ее, интеллигентную и верную собаку. Но я думал только об одном: «Скорее, скорее подальше от дома! Быстрее, Леди!» — хотелось мне погонять собаку, но на деле-то ведь она тащила меня за собой. Интересно, чувствует ли Леди, что сейчас дорога каждая секунда. Вообще-то она догадывается почти обо всем каким-то необъяснимым, своим, собачьим способом. И меня Леди всегда понимала с полуслова. Даже смысл материнских слов доходит до нее, стоит матери рассердиться: «Опять собака в комнате!» — Леди поднимается, грустно вздыхает и, виновато поджав хвост, идет в переднюю. После этого обычно мать начинает жалеть собаку, ищет в кухне что-нибудь — печенье или кусочек колбасы — и относит Леди в знак примирения. Леди смотрит на мать в упор печальными глазами, осторожно берет лакомство и помахивает хвостом — тоже в знак примирения.

Может, я поступил неверно? Может, следовало бы побежать к матери и попросить помощи и защиты? Она любит Леди, а ворчит просто из-за того, что собака натаскивает песок в квартиру и пачкает чехлы на креслах. Может быть, мать вступилась бы за Леди, встала бы на ее защиту?

Тяжело дыша, останавливаюсь за кустом и обдумываю эту возможность. Леди садится на землю и тихонько постукивает хвостом по песку.

Нет, конечно же, идея эта рискованная. Во-первых, мне не пробежать без остановки двенадцать километров до совхозной конторы. Но даже если бы я и смог совершить такой пробег, Ка упо не составило бы труда догнать меня на своем «Москвиче». Взвизгнут тормоза, откроется дверца машины, и из нее вылезет этот плотный, коренастый мужчина, без особых трудов отберет у меня поводок, безразлично погладит разок-другой Леди, и собака, думая, что предстоит отправиться на охоту, прыгнет, дрожа от возбуждения, в машину. И тогда — прощай навек!

Можно, конечно, попытаться попросить какую-нибудь случайно проезжающую машину подвезти нас до совхозной конторы, но это почти безнадежно: кто решится пустить в собственную машину большого сеттера, мохнатые лапы которого, как у всякой порядочной собаки, всегда немного в земле и песке, а челюсти не стиснуты намордником, хотя укушенных английским сеттером людей на земле, безусловно, меньше, чем космонавтов…

И во-вторых, кто скажет, что мать в этом случае встанет на мою сторону? Каждая мать полностью согласится со своим одиннадцатилетним сыном, наверное, лишь в единственном случае — если сын скажет, что манная каша очень вкусная и питательная. Во всех остальных случаях предугадать реакцию матери невозможно. Например, когда приходишь из школы с синяком под глазом, мать может сказать: «Господи! Этот мальчишка загонит меня в сумасшедший дом! И в кого только ты такой — хулиган и драчун! Марш в комнату уроки учить! И до утра из дому ни на шаг!» Конечно, не исключено, что, если рассказать матери все как следует, она позвонит отцу и скажет: «Эту собаку уведут из дома только через мой труп, ясно?!» Но с таким же успехом можно услышать: «Слава богу, наконец-то избавимся от этого наваждения! Естественно, Каупо имеет право делать с Леди что ему угодно, ведь полсобаки принадлежит ему, и к тому же этот человек умеет жить, не то что некоторые…»

Нет, надежнее всего поступить так, как я решил: удрать из дома вместе с собакой и скрываться до тех пор, пока Каупо не уедет обратно в город. И пусть он сколько угодно ругается, что уезжает несолоно хлебавши, ни меня, ни Леди, ни матери это уже не будет касаться. Отец, конечно, вспылит, дескать, его «дважды друга» и «полубрата» обидели, а его отцовский авторитет поколебали, но мне уже будет нипочем! Все, знай себе, твердят: «Детей нельзя обманывать!» Это говорят и по радио, и по телевидению и пишут в газетах, но один образованный родитель, считающий себя человеком слова, вот так, за здорово живешь, отдает лучшего друга своего сына! И кому! Я чувствовал, как подступают слезы и комок застревает в горле: подумать только — лощеный горожанин, в джинсах и с бутылкой коньяка в «дипломате» является и объявляет, что решил купить себе дорогую модель «Жигулей», а поэтому надо продать сеттера, ибо даже жалкие триста рублей сейчас ему важны! Именно так Каупо и сказал: «Для меня сейчас имеют значение даже жалкие три сотни. А эта баба, которой мы всучим Леди, обещала выложить мне на лапу чистых четыре! Вот так-то!»

Ему лишь бы деньги, но если отец согласится отдать ему Леди для этой богачки-покупательницы, которую нашел Каупо, то я удеру из дома навсегда! Будь что будет! Куда-нибудь в детдом меня все-таки примут, хотя бы в тот, где трудновоспитуемые. И если мою собаку продают, я — трудновоспитуемый! Пусть тогда отец на «мерседесе», который он тоже хочет купить, ездит, и разыскивает меня, и упрашивает — домой не вернусь никогда! И как только это не пришло мне в голову раньше! Естественно, ведь половину вырученных за собаку денег Каупо должен отдать отцу, и тогда у него, наверное, соберется вся сумма, которую запросили за допотопный «мерседес». Никаких сомнений быть не может — отец сразу согласится отдать Леди…

Леди явно поняла, что я с трудом сдерживаю слезы: она подошла и теплым шершавым языком стала лизать мне лицо. И от нее пахло как-то по-щенячьи… Нам нельзя было терять время!

— Может ли ребенок обмануть своего отца? — спросил я у Леди, подражая тетеньке, ведущей детские радиопередачи. И сам ответил за собаку: — В крайнем случае может.

По моему тону Леди, похоже, решила, что надо приготовиться к шалостям: она уперлась в землю передними лапами, опустила голову к земле, помахала хвостом, покачивая торчавшей кверху задницей, и весело распахнула челюсти.

— Ну и шалунья же ты! Но теперь нам не до шалостей! Прими к сведению, сегодня решающий день в нашей жизни, Леди Те асалу!

— Гав! — ответила Леди Теэсалу.

— Сейчас мы пойдем в школу, — объяснил я собаке. — Заруби себе на носу, что это вовсе не собачья школа, где обучают собачьим фокусам, кхм, кхм, это человечья школа, и там надо вести себя по-человечески. Вилять хвостом? Да, пожалуйста, это единственное собачье действие, которое ты можешь себе позволить в человеческой школе. Все остальное, например лаять и задирать заднюю лапу, строго запрещено!

Леди улыбнулась, словно давая понять, что она уразумела мои слова, затем пошла через клумбу с флоксами к деревцу туи, обнюхала его и деловито справила свою собачью нужду. Возвращаясь обратно, она нечаянно сломала один цветок, — хорошо, что учительница биологии этого не видела, а то бы… Я мысленно пообещал, что заглажу ее вину: посажу какой-нибудь другой цветок, хотя бы астру…

И вдруг до меня дошло, что астры бывают осенью, а сейчас как-никак еще август и дверь школы может великолепнейшим образом оказаться на замке. Вот так задача! Куда же нам тогда деваться? А ведь именно каморку за школьным залом я считал абсолютно надежным укрытием, где ни отец, ни тем более этот Каупо ни за что в жизни не догадаются искать нас… Что же делать, что же нам делать, если дверь школы окажется запертой?

Я помнил, что, когда поступил в первый класс, школьная дверь доставляла мне больше всего неприятностей. Ведь раньше это здание, где теперь наша Ма йметсская школа, было баронской усадьбой, и хотя в нем даже духа помещичьего не осталось, но все же с тех давних времен сохранилась одна штуковина — дверная ручка парадного входа. Здоровенная, бронзовая, украшенная бронзовыми листьями поворотная ручка. Когда я был первоклашкой, думал, что повернуть ее в силах только Яан Тальтс или директор школы. Именно директор, товарищ Сийль, однажды помог мне открыть дверь, и этот случай запомнился. Обычно же приходилось надеяться, что, может быть, кто-нибудь оставит дверь приоткрытой или удастся войти со старшеклассниками. Но уже к концу первого года учения я уяснил, что требуется не так уж много грубой силы, чтобы повернуть ручку. Достаточно было сделать некое хитрое движение, и дверь, доброжелательно скрипнув, открывалась. Но теперь дело было не в этом. Ведь, кроме ручки, в двери имелся и замок! А я ведь не взломщик, да и нельзя же столь «грязным» способом проникать в школу, пусть даже для того, чтобы спасти Леди…

«Дверь должна, должна быть открытой!» — внушал я себе и двери.

И…

Вот это да!

Она оказалась открытой!

 

2

«Вот так и вошли в помещение Майметсской школы-восьмилетки Леди Теэсалу — потомок благородных англичан и О лав Теэсалу — единственный сын главного бухгалтера Майметсского совхоза», — сказал я себе. Просто чувствовал, что необходимо сказать какую-нибудь такую ерундовину, потому что, как ни странно, пустое в августе здание школы казалось заброшенным и даже несколько жутковатым. А ведь я сотни раз проносился через этот коридор по паркетному полу в клетку и столько же раз съезжал вниз по перилам школьной лестницы… Хм, глянь-поглянь! На спортивном стенде красуется мой рекорд по прыжкам в длину, никуда не делся за лето. А вот и противопожарный плакат, я повесил его рядом с окном собственными руками… Но все-таки было непривычно, странно ходить по пустому зданию одному, нет, извините, с Леди. Когти Леди постукивали по каменному полу, а вокруг висела таинственная тишина, словно здесь все еще господские хоромы и вот-вот откуда-то, из-за двери, из-за угла или прямо из стены, появится привидение в образе этакого тощего господина, одного из бывших баронов, владельцев усадьбы. Коричневая деревянная лестница казалась сейчас слишком уж длинной и невероятно чистой.

Я поскреб подметками кедов о половик и подумал: «Если бы классная руководительница увидела это, она тотчас же послала бы письмо моим родителям: „Настоящим сообщаю, что душевное равновесие Вашего сына Олава Теэсалу нарушено, ребенок ведет себя странно, не так, как подобает ученику. Учительница Ма азик“».

Наша классная руководительница Маазик посылает время от времени родителям учеников такие письма, в которых она вообще-то как бы не жалуется и ничего не приказывает, а только рассуждает насчет нашего — учеников — душевного состояния. Поначалу, когда она стала посылать родителям письма, это вызывало такое потрясение, что отцы, даже не вскрывая конверта, готовы были вытащить ремень из брюк, но довольно скоро, когда, встречаясь, родители пообсуждали между собой действия учительницы и попривыкли к ее «весточкам», они даже стали ждать таких писем и как-то скучали, если их долго не было. А мы, ученики, очень веселились, когда удавалось заполучить в свои руки брошенное отцом или матерью такое письмецо и прочитать в своей компании вслух.

«У Вашего сына уже долгое время депрессивное состояние. Постарайтесь выяснить, нет ли каких-либо изменений в его контактах с соучениками!» —

писала она весной матери Мадиса. Он нашел эту записку и дал мне прочесть, и я приписал:

«Мадис уже давно не получал от своего соседа по парте, соученика О. Теэсалу, основательной взбучки и потому страдает комплексом неполноценности».

Моя мать однажды ответила на письмо учительницы Маазик так:

«Олав не осмеливается записаться на курсы танцев, страдает комплексом неполноценности и поэтому незаслуженно обижает девочек».

Она ответила так, потому что не знала, что в действительности тогда Пи лле уже трижды подряд таскала меня на занятия танцевальных курсов, ибо ее постоянный партнер Э льмо отправился на операцию. Ему вырезали аппендикс, вернее, «червеобразный отросток», как объяснял сам Эльмо. Вот так-то! А та бумажка (совершенно чистая, мною самим вырезанная из тетради), которую я приколол булавкой Тру уте к блузке на спине и на которой было написано: «Кто возьмет меня танцевать, окажет великое благодеяние человечеству!» — вовсе не была оскорблением, тем более незаслуженным. Такое благодеяние до сих пор оказывали очень немногие, реклама же, как я считаю, никогда не вредит. На танцах Труута была неходовым товаром, и идея — помочь ей рекламой — была моя. «Идея — это деньги!» — говорит «дважды друг» и «полубрат» моего отца Каупо.

Вспомнив про отца и Каупо, я вспомнил и причину нашего с Леди появления в школе.

— Бегство, свободное дитя, это единственная возможнось! — сказал я Леди, она улыбнулась, и мы пошли по лестнице вверх, на второй этаж. Быстро прошмыгнули мимо двери учительской.

Весьма возможно, что именно в этот августовский день все учителя собрались держать «военный совет» перед началом учебного года. И их удивлению не было бы предела, если бы они увидели, что ученик четвертого, то есть бывший ученик четвертого, а теперь уже пятого класса Олав Теэсалу сгорает от желания поумнеть, набраться знаний, и, словно первоклашка, является уже теперь в школу с собакой, напевая: «Поумнеть стремиться должен каждый человек, ведь пора посева — это юность…» Но тут же я догадался, что будь там, за дверью, хоть одна учительница, она, конечно же, вышла бы посмотреть, что за странное постукивание по паркету раздается в коридоре. Я вернулся к двери учительской и попробовал тихонько повернуть дверную ручку. И — вот чудо — эта дверь тоже не была заперта. Гладкие блестящие учительские столы выглядели удивительно пустыми, только на одном из них лежал снятый со стены стенд расписания, рядом с ним кучкой лежали цветные таблички. Я знаю, что у каждого учителя своего цвета таблички, и вскоре из этих разноцветных кусочков составят своеобразный узор, согласно которому мы начнем класть в ранцы учебники и зубрить домашние задания… Стол учительницы Маазик, стоящий под самым окном, был во время занятий всегда нагружен стопками тетрадей, как ломовая лошадь: наша классная руководительница преподает эстонскй язык и жутко любит задавать писать сочинения, у нее прямо-таки особая слабость к сочинениям. Но теперь на ее столе нежился лишь солнечный зайчик. Однако мне не следовало задерживаться здесь, в дверях учительской, надолго, ведь в любую минуту мог кто-нибудь прийти и спросить строго: «Мальчик, что ты здесь делаешь?» А я в ответ: «Прячу собаку!» — да?

Лишь одно мне хотелось посмотреть, уж коль скоро я тут оказался. Весной мы с Эльмо поспорили как раз насчет двери учительской, куда недавно вставили новое стекло. Эльмо сказал, будто это такое хитрое стекло: снаружи, из коридора, оно выглядит просто матовым, но если смотреть из учительской, то оно совершенно прозрачное, так что учителя видят, кто стоит за дверью и с каким выражением лица. Я тогда возражал, мол, если в дверь вставлено матовое стекло, то оно матовое с обеих сторон. Эльмо сказал, что я тупица и лапоть, он-то как раз недавно читал в газете, что для дверей учительских изготовляют особое стекло. Подумать только, до чего же длинное название должно быть у такой фабрики стекла: «Фабрика по изготовлению особого дверного стекла для учительских». Мы поспорили. И довольно громко. И поскольку это происходило на уроке пения, Эльмо сразу же после урока вынужден был пойти «на ковер» в учительскую, так что у него появилась великолепная возможность проверить собственные утверждения. Я в тот раз ждал Эльмо тут, в коридоре, у этой двери, надеясь, что он все-таки человек чести и в интересах науки скажет, выйдя из учительской, правду, но Эльмо был зол, как паук, и на мой вопрос выпалил: «Конечно, просвечивает! Твоя глупая рожа светилась сквозь дверное стекло, как полная луна! Во!» В тот раз мы спорили на жевательную резинку, и я отдал ему ее, потому что проспорил. Но теперь оказалось, что он тогда сжульничал: стекло двери учительской просвечивало изнутри не больше, чем снаружи! Ну-ну, первого же сентября придется сразу стребовать с Эльмо жевательную резинку, которую он получил обманным путем…

Я тихонько закрыл за собой дверь, и мы двинулись дальше. Леди посматривала на меня, ничего не понимая, но шла все время рядом со мной. Действительно, дело было странным: двери всех классов и кабинетов оказались открыты, даже дверь в музыкальный класс! Учительница пения во время учебного года стерегла музыкальный класс старательнее, чем зеницу ока: опасалась за дорогой и сложный стереограммофон, который мы пытались заставить играть при каждом удобном и даже неудобном случае. Но сейчас — дверь настежь… возникло искушение включить граммофон и нарушить колдовскую тишину, царившую в школьном здании. Я даже поднял прозрачную пластмассовую крышку проигрывателя, но там не было пластинки, и я подумал: «Ах, ладно, еще этого приключения мне только не хватало — как Йоозеп Тоотс на крестинах у Кийра».

В зале тоже не было ни души, блестел недавно навощенный паркет и замечательно пахло скипидаром. Леди, несмотря на свое английское происхождение, никогда не ходила по паркету, она заскользила, словно на льду, обиженно поджала хвост и морду сделала недовольную. В двери каморки для хранения спортинвентаря, находившейся позади зала, торчал ключ. «Просто день открытых дверей!» — подумал я. Ключ от каморки мне бы и не потребовался, но был и не лишним. Итак, здравствуй, школьная каморка! Дважды ты спасала меня и Мадиса от зубного врача и один раз от жутко болезненного укола в спину. Спаси же и теперь от жадных лап похитителя собаки! Когда-нибудь, когда я постарею и умру, сюда повесят серебряную табличку: «Здесь в юности скрывался знаменитый исследователь неизвестных земель Олав Теэсалу».

Эта маленькая каморка без окна была устроена тут когда-то очень давно. Тогда в совхозном центре еще не было Дома культуры и кинопередвижка крутила фильмы в школе. В те времена мой отец еще был мальчишкой и ходил сюда смотреть «Приключения Тарзана». Еще и теперь видны пробитые в стене каморки две прямоугольные дырки, через которые фильм показывали на белом экране, который вешали на противоположную стену зала; правда, теперь эти дырки заклеены со стороны зала обоями, но изнутри, из каморки, они кажутся маленькими странными нишами-полочками. Кто-то так их и использовал: в одной стояла открытая баночка с краской, в другой лежали ножницы и большая кисть. Ну конечно, ведь в школе шел ремонт. И как это я раньше не сообразил! Потому-то и этот день открытых дверей, ясно — свежая краска должна высохнуть. Поскольку зал используется у нас как спортивный, в бывшей кинопроекторской теперь обычно лежат борцовские маты, стоит «козел», лежат мячи и хранится другой спортинвентарь, а теперь сюда сложили еще и рулоны обоев, банки с краской, пакеты с клеем…

Я сел на кипу матов. Леди легла, положила голову на передние лапы и закрыла глаза.

— Ну, Леди, здесь нам придется расположиться надолго. Посидим тут вдвоем и подумаем про жизнь, верно?

Леди раскрыла пасть и лениво постукала хвостом по мату: тук-тук-тук!

 

3

Она лежала тихо, словно изваяние, красивая собака, лишь половина которой принадлежит мне. Когда я был поменьше, время от времени задавал себе вопрос: какая же половина моя? Естественно, мне больше нравилась передняя половина: красивые локоны на обвислых ушах, словно у барышень на старинных портретах, умные, грустные черные глаза — вокруг левого черное пятно, словно монокль, красивая длинная морда, рот — блестящая полоска кожи, светло-розовый, с канавкой посередине, язык, мокрый холодный нос, который иногда приятно потрогать… Но у сеттера и хвост красивый. У Леди он с шелковистой серо-черной бахромой, Леди всегда готова весело помахать им. Но, уловив в воздухе или в траве малейший запах дичи, Леди замирает на место. На стойку сеттера приятно смотреть: собака долго стоит, словно скульптура — одна передняя лапа поднята и свешена, нос вытянут вперед, — и, скосив глаза, поглядывает, заметил ли хозяин, что она почуяла дичь. У собаки в стойке все тело напряжено в ожидании, только ветер тихонько шевелит ее волнистую шерсть. В щенячьем возрасте шерсть у Леди была розово-белой. Никто но верит, когда я об этом рассказываю, даже отец считает, что она всегда была серой, с самого начала, но я помню ясно, когда Леди к нам принесли, она была розовато-белой. Я помню тот день абсолютно точно, это было летом, три года назад. Мы еще жили тогда в старом доме, а наш нынешний, двенадцатиквартирный, тогда еще только строили.

Помню, как было в тот день: я спустился с чердака и пошел в кухню делать себе бутерброды. Глаза щипало от слез, я дал себе слово, что даже не прикоснусь к козлятине. Мать как раз готовила из нее жаркое, и весь дом был полон вкусным запахом. Когда я искал в шкафу хлеб, мать вздохнула и сказала с укором:

— И что с тобой будет дальше в жизни, если ты теперь готов глаза себе выплакать из-за козла, от которого были одни сплошные неприятности!

Я огрызнулся, мол, люди хуже волков, или вроде того. Она стояла у плиты — моя красивая мама в фартуке в горошек — и трогала вилкой в жаровне куски мяса нашего Мёку, а выражение лица у нее при этом было такое, словно она собирает цветочки! Мать достала из холодильника масленку и протянула мне со словами:

— Ох ты, бедняга!

Это меня еще больше рассердило. Я выпалил:

— До сих пор ты сама кормила Мёку с ладони, а теперь… Волк задирает чужой скот, а человек первым делом жрет своих друзей!

Мать рассмеялась, попыталась меня погладить, но я уклонился, и тогда она посоветовала:

— Пойди-ка лучше посмотри, кто в комнате!

По доносившемуся оттуда шуму разговора я уже давно понял, что к отцу приехал дядя Каупо и еще кто-то чужой. Но мне было известно, что мать, как и я, не считала визиты Каупо к нам особенно радостными событиями, по случаю которых вся семья должна сбегаться, радостно восклицая.

— Иди, иди, — подгоняла меня мать. — Там есть кто-то, кто наверняка тебе понравится!

Я заглянул в приоткрытую дверь и увидел мужчин, сидящих за кофейным столом, а на коленях у незнакомого мне дяденьки — маленького розового щенка, зевавшего как раз в тот момент широко и деловито. Ух ты, какой он был занятный! Я оторопел, даже чуть не поперхнулся бутербродом.

— Поди-ка, поди-ка сюда, Олав-парень! — крикнул Каупо. — Поди сюда и заставь своего отца взяться за ум.

Я поздоровался и остановился у стола, свесив руки, а рот мой был набит бутербродом. И я ничего не видел, кроме этого щенка с носом-кнопочкой, этого комочка шерсти с сонной и забавно-серьезной мордочкой.

— Возьми, возьми в руки, — предложил незнакомец. Щенок был теплый и мягкий, казалось, от него попахивает рыбьим жиром, и шевелился он сонно и беспомощно.

— Правда, роскошная барышня? — спросил Каупо, закуривая сигарету.

Я кивнул, ожидая со страхом, что незнакомец вот-вот скажет: «Ну, давай щенка обратно, чего ты его мучаешь?» По тот мужчина только посмеивался и говорил:

— Соба к собака узнае т издалека!

— Видишь, парень, от какой красавицы твой папаша отказывается? — Каупо покачал головой. — Раз в жизни такое счастье дается в руки, а он… Слушай, парнишка Олав… э-э, да ты, похоже, хныкал, глаза-то красные, как у кролика!

— Мама чистила лук в кухне, — пришла мне в голову спасительная ложь.

— Ну да! — поддразнивал Каупо. — Мужчины не плачут… особенно школьники.

— Чего ты, Каупо, пристал к мальчишке? Он сегодня и так лишился своего козла! — объяснил отец.

А щенок все лез ко мне и совал свой мокрый нос мне под подбородок. «Значит, нам его предлагали?»

— Вот как раз подходящее время ради утешения взять в дом собаку, — считал Каупо.

И впервые слова Каупо мне понравились.

Но отец развел руками и говорил что-то о нехватке времени, и временных денежных затруднениях, и бог знает о каких еще недостачах. Затем он стал рассказывать гостям про выходки моего покойного Мёку. Я сел на пол, щенок заснул у меня на руках, и истории про Мёку стали казаться мне забавными, хотя всего минуту назад я думал, что не смогу сдержать слезы при воспоминании о козле.

Мёку появился у нас тогда, когда я еще не ходил в школу. Отец пробился в финал межсовхозных соревнований «знатоков» и получил там второй приз — козленка. Мать потом всегда сожалела, что нам не достался первый приз — чистошерстяной ковер, но я-то считал, что вторая премия в этих соревнованиях была гораздо ценнее, чем первая. Козленок был шерстянее и занятнее любого ковра: у него были маленькие копытца, круглый розовый нос и вечно дрожащий забавный огрызок хвоста. Рожек у него сначала совсем не было. Там, на голове, где они должны находиться, шерсть образовывала как бы две макушки. Пару дней мне удалось продержать Мёку в передней, но мать рассердилась из-за «шоколадного драже», которое козленок извергал в таком количестве, будто у него под крохотным хвостиком находилась «кондитерская фабрика». Я добровольно обязался убирать за козленком, но случалось, что какой-нибудь из его «шоколадных» шариков оставался незамеченным, а после того, как однажды вечером козленок вскочил на горячую плиту, где копытца тут же начали подгорать и запахло паленой костью, а кастрюля со щами оказалась на полу со всем содержимым, мать возмутилась и объявила, что только в царские времена скотину приходилось держать в избе, а сейчас совсем другие времена и теперь в таких условиях она больше жить не намерена. На другой день я помог отцу соорудить загончик для козла в дальнем углу дровяного сарая. Но в загончике Мёку держали только ночью, днем же я брал его с собой: мы бродили по лесу, или заглядывали на строительство нового — нашего теперешнего — дома, или брели к воротам школы посмотреть, как ученики играют на школьном дворе во время большой перемены. Иногда мальчишки звали и меня поиграть, и тогда Мёку бегал вместе со мной, а другие орали: «Козлу водить! Козлу водить!» Мне жутко хотелось вырастить из Мёку самого умного козла в мире, я дрессировал его прыгать в обруч для хулахупа (отдельные прыжки иногда, полуслучайно, даже удавались) и учил считать. Это казалось мне тогда вполне достижимым. Например, я скажу козлу: «Один плюс один», он ответит: «Ме-э, ме-э!» Ведь и мои математические познания тогда были не намного больше, и я любезно делился ими с Мёку. Но он только тряс головой, а если у него была охота поразговаривать, он орал режущим слух голосом: «Меэ-хед! Меэ-хед!»

Но лето окончилось, наступил сентябрь, я пошел в первый класс, и бедняга Мёку вынужден был первую половину дня проводить один. С каждым днем у меня оставалось все меньше времени для него. Надо было учиться и ходить в гости к друзьям, не говоря уже о сборах октябрят. А по правде сказать, бегать с Мёку, как раньше, мне стало не так интересно. А Мёку прямо распирала жажда деятельности, он до того неуемно озоровал, что сумел прославиться на всю округу своими выходками.

Прежде всего Мёку завязал знакомство со строителями. Он посещал их каждый день и поддерживал с ними исключительно гастрономические отношения. Как они подсчитали, Мёку съел у них за неделю восемь пачек сигарет, в том числе две — с фильтром. Затем он слопал полную банку какого-то мела и таз киселя, привезенного для рабочих из столовой. После трепки, заданной козлу на стройплощадке, он сменил место действия и принялся навещать расположенный в двух километрах от нас хутор Ка йду, где съел все выращенные хозяйкой георгины, астры, львиные зевы и сжевал ватное одеяло, вывешенное во дворе проветриваться. Хозяйка Кайду пожаловалась моей матери: стоит их овчарке Рексу заметить, что наш козел лезет во двор через подкоп под оградой, и пес приходит в бешенство от ярости и отчаяния, ибо Мёку настолько хитер, что держится как раз на таком расстоянии, чтобы его не мог достать бегающий на цепи Рекс. Пес ростом с теленка в бессильной злобе лаял и рвался с цепи как только мог, в то время как козел, приняв смиренный вид, пытался жевать атласное одеяло или в глубокой задумчивости лакомился львиным зевом. Мы стали держать Мёку днем на привязи, но ему каким-то образом удавалось освободиться, и он продолжал свои проделки.

Дорогу к школе Мёку узнал еще раньше, и теперь начал то и дело бегать туда трусцой. Можно было еще назвать смешным то, что козлик своими шишечками-рожками иногда легонько поддавал кому-нибудь. Смеялись, когда он впрыгнул через раскрытое окно в школьную кухню, опустился на колени в кастрюлю с манным муссом и в такой удобной позе лакомился сладким, приготовленным для нас, детей. Да, такие проделки еще можно было простить козлику-подростку. Но как назвать то, что случилось, когда у нас в зале проводилось торжественное собрание по случаю Дня учителя и я впервые в жизни выступал перед всей школой? Я и так-то жутко волновался — а вдруг забуду слова? — песня была, по-моему, ужасно длинной, и как раз, когда я пел: «Ох, эта мама, твердит упрямо: учиться трудно…» — дверь, оставшаяся неприкрытой, распахнулась, и на сцену выскочил счастливый Мёку. Он заметил меня и победно крикнул: «Ме-э-хеед!» Я, правда, допел песню до конца, но Мёку все время бодал меня, народ в зале смеялся и улыбался, а учительница музыки, аккомпанировавшая мне на рояле, сбилась — у нее от смеха слезились глаза. Под бурю аплодисментов я вытащил Мёку из зала, пунцовый от гнева и стыда. Он, правда, пошел со мной довольно послушно, только по лестнице отказался спускаться. Не оставалось ничего другого, как взять его на руки и понести вниз, но на половине лестницы он отблагодарил меня очередью своих «шоколадных шариков». Я дал козленку порядочный шлепок по лучшему месту, но оно у него твердое, как кость, и он не очень-то почувствовал удар. Потом я вернулся обратно в зал, и мне казалось, что со всех сторон на меня обращены насмешливые взгляды — я был опозорен и несчастен!

Всю зиму мы не пускали Мёку во двор, но весной выпустили его пощипать свежей травки, а он, оказавшись на свободе, естественно, отправился на строительную площадку. Дом был уже возведен под крышу, и какой-то новый рабочий прикреплял к стропилам метлу — традиционный намек будущим жильцам дома, чтобы они не забыли устроить новоселье. Не знаю, каким образом Мёку удалось забраться на самый верх дома, но, во всяком случае, он вдруг оказался там, поглядел на человека, прикреплявшего метлу к стропилам, и провозгласил свое любимое приветствие: «Меэ-хед!» Тот строитель ничего не знал о Мёку, даже понятия о его существовании не имел, и, не подозревая ничего дурного, обернувшись на крик, он увидел против света, света яркого, солнечного, черный рогатый силуэт. Рабочий был большим выпивохой и уже успел в тот день накачаться пивом, вот и вообразил, что за ним на крышу явился сам сатана. Пытаясь огреть сатану метлой, он потерял равновесие и полетел с крыши на землю. Ему еще повезло: он упал на кучу песка, а не на штабель кирпичей рядом… Сам главный механик совхоза помчался в центр за отцом — ибо у кого же еще хватит смелости согнать Мёку с самого верха степы? Работяга, упавший с крыши, хромал и клялся, что сам, лично, прикончит жуткую скотину, но тогда Мёку все же остался в живых. Роковым для него стал день, когда он толкнул принесшую ему миску с едой мою мать, свалил ее и стал бодать своими зачатками рожек. Отец решил, что козел становится слишком опасным, и позвал хозяина хутора Кайду на помощь — резать скотину. Конечно, Мёку нередко злил своими проделками и меня тоже, но все равно — мне было его очень жаль.

Однако, если бы летним днем три года назад Мёку не пришел конец, может быть, у меня сейчас не было бы собаки… вернее, ее половины. Одним пунктом в пользу покупки собаки было чувство вины, которое отец, пожалуй, испытывал передо мной, зарезав козла. Вторым решающим фактором стали сорок рублей из моей копилки — эти деньги я собирал уж долго, чтобы купить велосипед, но отдал на покупку Леди без колебаний. Правда, два месяца спустя отец сам купил мне велосипед «Орленок», однако половину суммы за собаку все же внес я! Вторую половину заплатил Каупо, сказавши, что щенок вырастет и станет хорошей охотничьей собакой, которая будет доставать из озера подстреленных им с отцом уток целыми стаями. Он бы, дескать, сам без долгих колебаний купил эту собаку себе, но как держать сеттера на шестом этаже в Мустамяэ.

— Верно, — согласился отец, — зачем мучать животное!

Затем мать подала на стол жаркое из козлятины. Оно пахло отвратительно аппетитно… Даже я сунул в рот кусочек — надо же было разжевать мясо для щенка. Я был счастлив, что у меня собака, и, по-моему, это было совсем не то, что какой-то Мёку, превратившийся просто в жаркое, от которого над столом поднимался пар.

 

4

Сидя в каморке, я постепенно стал чувствовать, что хочу есть. Внезапно решившись на бегство из дома, я схватил со стола и сунул в карман лишь три маленькие булочки с изюмом, взять же с собой провизию посущественнее не догадался.

Эти потерявшие теперь аппетитный вид мучные изделия моей матери напоминали какие-то крошащиеся лепешки. Но даже от вида этих неаппетитно выглядевших, раскрошившихся булочек у Леди потекли слюнки. Честно говоря, самое худшее свойство Леди — слюнявый рот: стоит ей хотя бы издалека учуять запах чего-нибудь вкусного, сразу из обоих уголков пасти сеттера начинает течь слюна. Я отдал Леди полторы булочки и столько же съел сам. По поводу такой еды мой друг Мадис заметил бы: «Передние зубы сказали „Ну?“, а задним вообще ничего не досталось!» У Мадиса дома частенько бывало так, что задние зубы оставались недовольны. Поэтому всегда, если в школе на обед щи, я отдаю свою порцию Мадису. По-моему, щи — самое никудышное изобретение мирового поварского искусства, но Мадис говорит: «Все, что не пищит под зубами, еда!» Вообще-то, он, наверное, не принял бы у меня тарелку с супом, но он знает, что я действительно не ем щей. И он знает также, что я не называю его железным бычком, как некоторые. На самом деле «Железный бык» — прозвище отца Мадиса, но кое-кому из девчонок нравится называть так и сына, будто можно прозвища передавать по наследству, как фамилию! Железный бык, то бишь отец Мадиса, вообще-то, мужик что надо, хорошо поет и играет на аккордеоне, но только иногда он пьет. Тратит всю свою получку на водку, неделями не ходит на работу, иной раз тащит деньги и у матери Мадиса, и тогда в их семье бывает непросто свести концы с концами. Любому младенцу должно быть понятно, что Мадису и так приходится стыдиться своего отца, а иной раз Мадис сидел на уроках сонный, когда из-за ночного скандала между родителями ему не удавалось до утра и глаз сомкнуть. Но кое-кого в нашем классе так и тянет сразу же еще отпускать иронические замечания в его адрес. Особенно этим занимается Труута, которая все остальное время бахвалится своими городскими тетушками, которые, дескать, наперебой дарят ей фирменные куртки, вельветовые джинсы и рекламные полиэтиленовые сумки, словно это может сделать их племянницу красивее и умнее. Ха! Например, Пилле даже просто в школьной форме гораздо больше «поп», чем Труута в своей голландской синтетической куртке. Но стоит Трууте оказаться рядом с Мадисом, например во время какой-нибудь игры, она зажимает свой крохотный носик и вопит: «Ой, бормотухой воняет! Ой, я задыхаюсь!» — хотя от Мадиса ничем не пахнет, уж я-то — его сосед по парте — знаю это лучше всех! А в последний день учебного года, когда Мадис радовался, глядя на табель: «Парни, трояк по математике стал четверкой! В следующем году будет пятерка, а после этого — Нобелевская премия! Надо теперь же это отпраздновать!» — Труута сразу же подкатилась к нашей парте — на сей-то раз она не чуяла никакой вони! — и спросила нежным голосочком:

— Что за праздник ты собираешься отметить, Железный бычок? Уж не пятый ли день рождения своего костюма?

Ну да, всем было известно, что Мадис донашивает одежду своего старшего брата Ма йду, из которой тот вырос. Но с виду не скажешь, что это обноски, к тому же ни у одного нормального парня костюм пять лет не продержится, а Мадис вполне нормальный парень. Вообще-то, я всегда ставил Трууту на место, но в тот раз Пилле успела меня опередить:

— Когда ты, Труута, будешь праздновать первый день рождения своего умишка, не забудь пригласить весь класс в свидетели. Конечно, если это успеет случиться до окончания школы! По-моему, костюм Мадиса новее и лучше, чем твои импортные… консервы, во!

На это все мы разразились хохотом, а Труута сделалась пунцовой и выпалила:

— В этом самом костюме он еще придет к тебе, Пилле, свататься, вот увидишь!

— Ну и пусть, тебе-то что до этого? — спросил я, смеясь.

— Во всяком случае, ты, Олав-деточка, можешь утереться! — перекинулась Труута на меня. — Уж мы-то знаем, о ком Пиллечка мечтает по ночам! — И она толкнула локтем в бок Ма йе, которая тоже противно захихикала.

— Что такое?

— «Что такое? Что такое?» — передразнила она меня. — Увидишь еще!

— Дуры! — крикнула Пилле и выбежала из класса.

Вот и пойми этих девчонок. Даже вроде бы мелочь — тройку, которую Мадис сумел исправить на четверку, — им удалось превратить в такую чертовщину, что только держись! Потом, на классном вечере, я пригласил Пилле на танец, но разговаривать с нею было невозможно, кроме «Нет. Да. Нет. Может быть», я ничего от нее не услышал. Я уже хотел было отправиться домой, но тут у меня возник коварный план мщения: сделать человечеству услугу и пригласить назло Пилле танцевать Трууту. Я направился через зал вроде бы к Пилле, но, не дойдя до нее метра два, чуть свернул и через три шага остановился перед Труутой.

— Как? Меня, что ли? — Труута от неожиданности раскрыла рот, да так и не закрыла его, но ноги ее пританцовывали.

Я кружился с нею два танца подряд. Как назывался первый — понятия не имею. Но что второй был старым почтенным вальсом, это и ежу было понятно.

Пилле теперь танцевала с Эльмо и выглядела, словно ее подменили: смеялась, и весело болтала с партнером, и склоняла голову набок, как Большая синица.

— Ну, что скажешь насчет вечеринки? — спросил я Трууту.

— Лучше многих, наконец-то диско как диско! — защебетала Труута. — Если еще и мои югославские туфли уцелеют после нашего танца, буду считать, что это настоящий бал.

«Сама ты бал…да! — подумал я. — Нечего подставлять свои шпильки мне под ноги!» Но вслух сказал:

— Пожалуй, бальные танцы все-таки устарели, хотя бы вот вальс — только кружись и кружись, а по-настоящему и не попляшешь!

Труута усмехнулась:

— А Пилле, видишь, думает иначе! Смотри, Эльмо вскоре будет ей по плечо, если еще подрастет на полметра. Ну и змея!

— Если не будет тайком покуривать, конечно, вырастет, — ответил я.

— Господи! Неужели Эльмо курит? — Труута уставилась на меня.

— А ты думала!

Труута замолчала счастливо, затем шепнула:

— Знаешь, Олав, пусть так и будет.

У меня аж спина вспотела: что же, должно так и быть, как хочет Труута?

— Так вот: тайна за тайну! Хочешь, скажу тебе, как мы узнали про тайную симпатию Пилле? — спросила Труута, поглядывая на меня с превосходством, как на несмышленыша.

— Что, что?

— Ну, кого Пилле любит! — сообщила она таинственно.

— Ах, девчоночьи выдумки! — бросил я, и тут, черт возьми, пластинка кончилась.

Учительница Маазик подошла к граммофону и объявила:

— А теперь пора кончать. Хорошенького понемножку!

— Мы еще и не потанцевали!

— Учительница!..

— Еще немножечко!

Классная руководительница сказала с улыбкой:

— Вас бы следовало однажды проучить хорошенько за то, что полвечера сидите по углам, как прикованные, а когда вечер кончается, тогда только начинаете танцевать!

— Учительница, ну еще хоть два танца!

— Пожа-а-алуйста!

— Будьте человеком! — пошел Эльмо ва-банк.

Продолжая улыбаться, учительница спросила:

— Ну, какой танец хотите?

— Вальс! — крикнул я.

— Вальс! — собезьянничала Труута.

Пилле бросила быстрый взгляд в нашу сторону и тоже протянула жалобным голосом:

— По-жа-а-луйста, ва-альс!

Вот дурачки-то! Я ведь просил вальс только для того, чтобы Труута смогла закончить честь по чести свой донос, но зачем им-то, всем другим, обрекать себя на муки?

— На чем это мы остановились? — спросил я абсолютно безразличным тоном, когда в очередной раз почувствовал туфли Трууты под подметками своих ботинок.

— На моих туфлях, кажется? — сказала Труута.

До чего же хитра!

— Да, кажется, на твоих испанских туфлях, — вроде бы согласился я. Интересно, испанские туфли меньше югославских? Могли бы и быть…

— Да нет же! — вдруг развеселилась Труута. — Мы остановились на любовной истории Пилле.

Ну и ну! Похоже, переходя в пятый класс, начнем праздновать свадьбы…

— Хм!

— Дело было так: Ле йли где-то слыхала, как можно выведать у девчонок душевные тайны…

Я подумал: «Ну, об этом я тоже мог бы кое-кому рассказать. Стоит похвалить туфельки — и тайны будут сразу же как на ладони!»

— Правда? — спросил я.

— Ей богу! Честное пионерское! — воскликнула Труута. — Это делается так: привязываешь ей нитку к большому пальцу ноги…

— Кому — Лейли или Пилле?

— Ах! До чего же ты туго соображаешь! — рассердилась Труута. — Просто любой спящей девчонке, ну! Привязываешь нитку к большому пальцу ноги и даешь понюхать какую-нибудь жидкость с хорошим запахом.

— Например, рыбий жир или бензин! — не удержался я, и Труута сразу же нахмурилась. Ну вот, как бы не пришлось заказывать еще один вальс… Но к счастью, ей так хотелось поделиться со мной тайной, что она не очень рассердилась и продолжала:

— Когда и то и другое сделано, тогда просто дерни за нитку и спроси у девчонки о чем хочешь — ответит совершенно честно и не уклоняясь!

— У тебя есть нитка? Попробуем сразу же на тебе?

— Балда! Это же надо делать, когда девчонка спит! Помнишь, в прошлую субботу мы совершили поход в Ярвеотса и спали там в палатках? Вот там-то мы и проделали опыт с Пилле. У меня были с собой духи, тетя Ма рлеэн мне подарила, заграничные, называются «Быть может». Духи — во! Полный отпад! Мы с Майе и Лейли дождались, пока Пилле уснула, и затем провели опыт.

— Что же вы спрашивали?

— Ах! Всякую всячину! Вроде того, что жадная ли она, считает ли она себя красавицей, ну и все такое… Сначала она сопротивлялась, трясла головой просто так, потом забормотала: «Да, да, сейчас!» Фантастика! Мы чуть не обхохотались.

Мне стало по-настоящему жаль Пилле: эти три трепачки с их отпадными духами колдуют над девчонкой, как ведьмы, да еще дергают за палец.

И тогда спросили: «Кого ты любишь?» Пилле что-то пробормотала, нам показалось сперва, что «Ва лду!», но потом мы поняли, что она протянула почти совершенно отчетливо: «Ма-а-ди-са-а!» Мы все слыхали, особенно Майе.

— «Почти совершенно отчетливо» — как это?

Труута хмыкнула:

— Конечно, тебе нелегко это слушать, мы ведь помним, как ты тащил Пилле на себе во время игры в ориентирование… Но сердечные дела — это сердечные дела!

— Иди ты со своими сердечными делами!..

То, что я так сказал Трууте и бросил ее посреди зала, хотя танец еще не кончился, было, конечно, невежливо, но какая же она все-таки противная. Впрочем, через несколько секунд танец все равно кончился, так что ей почти не пришлось торчать одной посреди зала. Я бы тогда сразу пошел домой, если бы мне не потребовалось еще договориться с Мадисом, чтобы он пришел ко мне и помог чинить велосипед. Мадис — человек разумный, быстро забывает девчонские подначки, но вот Пилле… Кто бы мог подумать! Пилле — умная, нормальная и хорошо выглядящая Пилле — спросила:

— Ну, Труута превратила тебя уже в дрессированного паркетного льва?

Я попытался ей объяснить, о чем говорила Труута, хотел сказать, как мало для меня значит такая болтовня, но Пилле обиженно засмеялась деланным смехом и повернулась ко мне спиной.

Вот и говори с этими девчонками! После этого все нынешнее лето Пилле даже в мою сторону не смотрела, словно я был виноват в той истории с духами «Быть может». А ведь мы как-никак соседи по дому, можно было бы иной раз и словечком перемолвиться. Когда наш класс ходил пропалывать совхозную брюкву, Пилле нарочно взяла себе участок самый дальний от моего. Ну, а я тогда, чтобы ее позлить, сунул лягушку за воротник Лейли. Скосив глаза, я видел, как Пилле от зависти побледнела, но так ей и надо. С парнями всегда наполовину легче — сразу ясно, кто и почему твой враг, а кто друг. И хотя случается иногда выяснять между собой отношения, у парней злопамятность больше двух дней не держится…

Я подумал: «Если сидеть тут станет совсем невмоготу, может, пойти с Леди к Мадису? Но поди знай, в каком состоянии именно сейчас отец Мадиса… А главное, мой отец знает, что я дружу с Мадисом, и слишком хорошо знает, где он живет, а может быть, он уже там вместе с Каупо, и они требуют, чтобы им сказали, где я, а особенно — Леди. Уж лучше постараемся потерпеть тут…»

 

5

Где-то далеко хлопнула дверь, и Леди, поднявшись, села. Хорошо, что не залаяла!

— Да ун!

Леди послушно легла.

— Молчи! — скомандовал я, хотя такой команды среди известных Леди слов нету.

Ей говорят «ту бо», если что-то запрещают, «даун», если велят лечь, и «билль», если собаке надо бежать вперед или взять что-нибудь у человека. Леди может часами сидеть перед аппетитным куском мяса, если ей сказали на этот счет «тубо», и из уголков рта ее будет течь слюна, как у «собаки Павлова» на картинке, но я уверен, что, если никто не догадается сказать ей «билль», она может умереть от голода, сидя перед куском мяса…

Я напряженно прислушивался, но шагов вверх по лестнице не было слышно. Наверное, кто-то пошел на кухню или в раздевалку. Весьма вероятно, что это была наша новая уборщица, которая живет тут же, в школе, на нижнем этаже. Эта уборщица поступила к нам лишь весной, когда тетю Ма рту увезли в больницу. Странное дело — тетя Марта тоже была уборщицей (родители называли ее «Школьная нянечка»), но все — как учителя, так и ученики — всегда звали ее тетей Мартой. Она знала нас всех — как кого зовут, частенько вела с девчонками долгие беседы, иногда помогала кому-нибудь из мальчишек-дежурных убирать в классе, а если кто-то случайно забывал дома тапочки, тетя Марта подбирала более-менее подходящие из числа хранившихся в «шкафу забытых вещей». Тетя Марта была очень спокойной, она работала в Майметсской школе еще тогда, когда тут учился мой отец, а школа называлась неполной средней. Весной, после того как тетю Марту увезли на «скорой помощи» в больницу, мы вдруг все поняли, что она вовсе не так-то просто — топ-топ — бродила по школе, а выполняла большую работу. И хотя было вынесено решение, что на время болезни тети Марты каждый класс будет сам убирать свое помещение, а о зале и столовке позаботится тетя-повариха, началась жуткая путаница. Например, нашим «помещением» был кабинет литературы, но если последним уроком у нас была физкультура, то мы оставляли все в зале как попало, считая, что все равно тут убирает повариха, а те, у кого последний урок был в кабинете литературы, не убирали после себя там, а шли и убирали в своем классе (если шли!), и в школе вдруг скопилась масса мусора. Но тете Марте запретили работать, потому что у нее обнаружили болезнь сердца. Тогда наш директор дал в районной газете объявление, что школе требуется уборщица. Так и появилась эта новая — тетя Ре эт. Директор представил ее нам всем на торжественном акте как молодую и энергичную. Но никто не стал звать ее «тетя Реэт», про нее мы между собой говорили «новая», «новенькая» или «уборщица». Она тоже была тихой, по смотрела на нас как-то из-под бровей, прикрытых седоватой прядью, и когда «новая» находилась где-то поблизости, всегда возникало чувство, что сделал что-нибудь плохое или, но крайней мере, собираешься сделать.

Квартира уборщицы находилась рядом с кухней, — наверное, туда-то и пошла эта «тетя Реэт», если то была она. Мне самому нечего было бояться уборщицы, но с Леди лучше было все-таки ей на глаза не попадаться: вряд ли найдется уборщица, которая обрадуется, обнаружив в своих «владениях» собаку.

Казалось, будто слабо попахивает пищей — словно где-то в радиусе ста километров жарят рыбу. Возможно, мне это просто почудилось, я уже настолько проголодался, что, наверное, стал принимать за аромат съестного запахи ремонта. Стали вспоминаться разные вкусности: гусиное жаркое вечером под Новый год, сельдь в сметане, бутерброд с килькой… Конченая грудинка в обод на хуторе Кайду во время уборки картофеля. Кровяная колбаса. Бобовый суп на празднике масленицы… Гоголь-моголь… Нет, на сладкое меня все же не тянуло. Но например, масляная булочка с Детской колбасой и «Пепси» при этом, ох!.. Суп из концентратов… который мы варили весной во время похода! Да-а, вот это был суп! У еды, приготовленной на костре, совсем другой вкус, чем у приготовленной на плите в кухне. Не понимаю, и как только матери об этом не догадываются и не переходят на костер. Когда мы жили еще в старом доме, отец устроил во дворе маленькую летнюю кухню. Летом в тихую погоду плита в кухне жутко дымила. А с плиты во дворе можно было снимать конфорки и готовить над угольями шашлык…

Уж если на то пошло, сейчас я мог бы даже съесть тарелку щей, а то, чего доброго, и две — этот суп ведь действительно не запищал бы под зубами. Но с еще большим удовольствием я зажарил бы себе глазунью… Однако тут я подумал: «Зачем так мучиться, надо отнестись к делу реально. У меня сейчас две возможности: прятать Леди до вечера или пойти домой и как следует наесться. Конечно, в обоих случаях неизбежна если не нахлобучка, то долгая нотация на тему „До чего же ты, Олав, сейчас заслуживаешь порки!“».

И почему только отец такой? Мать сказала о нем «Шляпа!», когда я рассказал ей про наши злоключения на собачьей выставке. В тот раз мне было жаль отца, жутко жаль, но теперь выходило, что мать оказалась права. Был бы отец больным или немощным, тогда еще можно было бы понять, почему он танцует под дудку такого прохвоста, как этот Каупо. Или если бы отец был тупым… Или если бы был дряхлым, склеротичным стариком… Но сорок два года — не такая уж безнадежная старость. Я просто не понимаю, зачем отцу надо упражняться каждое утро с пудовыми гирями и гантелями, если он не собирается послать в нокаут какого-нибудь жулика. От Каупо осталось бы мокрое место, если бы мой отец только захотел! Когда я еще был маленьким, он каждый вечер сажал меня себе на плечи и мы делали с ним всевозможные упражнения и пирамиды. Стоя на плечах отца, я доставал головой до самого потолка. Тогда я держался руками за кудреватые, темные отцовские волосы и кричал: «Эй! Дорогу, дорогу!» Глядя на наши гимнастические упражнения, мать морщила нос и иногда испуганно отворачивала голову. «Я не могу смотреть, как вы ломаете свои кости! — говорила она. — Ю ри, да прекрати же мучить ребенка!» А после того как мы нечаянно разбили розовую люстру, мать запретила нам «эти опасные игры» окончательно. Но она просто не понимает в мужских делах. Ей нравятся только настольные игры вроде «Трипс-трапс-труля» или «Кругосветного путешествия». Но и в них она никогда не может спокойно доиграть до конца: то ей надо срочно снять пену с супа, то немедленно замочить белье для стирки. И из-за таких скучных дел она может оставить непобитой фишку противника на игровой доске или в шашках не проходит «в дамки»! У отца редко находится время, но с ним играть интересно. Особенно он силен в настольном хоккее. Он называет жестяные фигурки именами знаменитых хоккеистов и, играя, входит в такой азарт, что кричит на всю квартиру: «Харламов, не спи! Вперед, вперед! Якушев, внимательнее, Михайлов… ну, ну? Уррааа! Гооол!»

И ничего плохого в том, что мой отец всего лишь бухгалтер, нет. Конечно, бывает обидно до глубины души, когда подумаешь, что в мире — и даже в Эстонии — полно парней и даже девчонок, чьи отцы работают, например, капитанами, трубочистами или тренерами по баскетболу… И ведь эти детишки ничем не заслужили себе такой чести. Профессия — бухгалтер, это звучит не так уж гордо, да и не так уж интересно следить за тем, как в конце месяца отец разворачивает в кухне на столе свои огромные графики и бормочет себе под нос: «Так-так… Сходится! Ноль целых, семь десятых… Олав, не мешай, у меня важная работа!»

Но если опять-таки подумать, что в мире полно совершенно нормальных ребят, чьи отцы, например, зубные врачи или врачи ухо-горла-носа — брр! — то мне не стоит особенно сетовать. К тому же мой отец не просто бухгалтер, а главный, и если совхозу нужно где-нибудь что-нибудь выторговать или, как говорит директор совхоза, выбить, достать в каком-нибудь далеком городе новые машины, то посылают в командировку именно Юри Теэсалу — моего отца, потому что, как говорит директор совхоза, «Юри дороже золота — он знает языки и умеет обходиться с людьми!».

Да-а уж, умеет! Только сам он не может никак обзавестись новой машиной! Даже на покупку подержанной-то уж бог знает какой год не может скопить денег. Сейчас у него на прицеле древняя развалина, зато — «мерседес-бенц»! Да она выглядит так, будто в последний раз на ней ездили в конце каменного века! У нее и колеса-то со спицами! Да что там говорить! Машины у нас не было и нет, а собака есть, но и ту забирают, а отец и не пискнет!

После того как Каупо приезжал к нам с незнакомцем и привез собаку, он не появлялся в Майметса добрых полгода. Я был этим очень доволен, — так казалось, будто собака полностью принадлежит мне, и я не сомневаюсь, что мать тоже чувствовала себя увереннее в отсутствие Каупо. Сколько я себя помню, Каупо всегда в конце недели, а летом, бывало, и в будни появлялся у нас или даже оставался на целых полмесяца и обычно еще привозил с собой какую-нибудь накрашенную девицу — иногда блондинку, иногда брюнетку или рыжую, а одна приехала даже в седом парике. Каупо всех их называл «моя киска» или «моя мышка». Все эти «мышки» и «киски» Каупо постоянно хотели есть, не могли обойтись вечером без коньяка или шампанского, а по утрам долго спали. Когда они прибывали, мне приходилось переселяться в родительскую комнату и рано утром слышать, как мать жаловалась отцу:

— Я больше не могу, нервы не выдерживают! Могли бы они, по крайней мере, хоть рюмки за собой вымыть!

А отец отвечал:

— Тсс! Потерпи маленько — они скоро уедут. Неприлично заставлять гостей работать…

— Деньги тоже кончаются, — шептала мать. — Опять придется взять из тех, что ты откладываешь на машину…

— Ах, не будь мелочной! — замечал отец.

Мать быстренько готовила гостям завтрак, надевала на кофейник грелку в виде куклы, и они с отцом торопились на совхозный автобус, чтобы доехать до центральной усадьбы. А мне приходилось проводить долгие летние дни с Каупо и его «киской» или «мышкой». Иногда меня почти насильно вели к озеру, иногда посылали искать под деревьями залетевший туда волан — Каупо с «мышкой» играли в бадминтон. У каждой девицы Каупо были свои странности. Блондинка Ирэ н сажала меня к себе на колени и сюсюкала: «Ай какие у тебя холосенькие глазки! Как количневые пуговки! Ах ты мой маленький!» Рыжая Света лезла щекотать меня и называла цыганенком; Агнесса, та, что была в седом парике, сказала сладенько: «Из тебя, Олле, вырастет однажды сокрушитель сердец. Жаль, что я тогда буду уже старухой!» Тоже мне, никакой я не Олле, а Олав, который уже тогда умел складывать из букв слова, считать до десяти и даже делать сальто назад! Нет ничего противнее, чем когда тебя обнимают и сажают на колени, особенно если это делают жутко приторно пахнущие духами «мышки»…

И все это мы должны были терпеть только из-за того, что родители моего отца, ну мои бабушка с дедушкой, погибли в автокатастрофе. И тогда мать Каупо взяла отца жить к себе в дом, не спрашивала с него никаких денег — ни за жилье, ни за еду — да еще купила ему костюм на выпускной вечер. «Я на всю жизнь в долгу перед матерью Каупо за то, кем стал! — часто повторяет отец. — Этого я не забуду до конца дней своих, это долг чести!» Мать Каупо уже давно умерла, и дом ее Каупо продал, а мы из-за этого долга чести вынуждены мучиться еще и сегодня. Каупо-то сам — человек не слишком честный, и отец мой не может этого не понимать, он ведь у меня умный. Но каждый раз, когда, сидя у нас за столом, Каупо начинает: «Моя покойная нежная мамочка всегда говорила, что на тебя, сводный брат, она надеется!» — отец готов прослезиться. И как это взрослые могут быть такими наивными! Я бы ни чуточки но удивился, если бы узнал, что Каупо сейчас у нас в кухне накладывает себе жареной картошки (ох!) и скулит: «Моя покойная нежная мамочка наверняка бы желала, чтобы мы продали эту собаку!»

Но тут мне пришлось прервать свои грустные размышления, потому что Леди стала проявлять сильные признаки беспокойства, и я вынужден был повести ее во двор, если не хотел, чтобы она намочила подставку параллельных брусьев.

 

6

Во дворе Леди снова взяла направление к старой знакомой туе. Мадис наверняка сказал бы по этому поводу: «Лишь бы такое не вошло у нее в моду!» Но по-моему, Леди действовала, так сказать, символично: она хочет сохранить жизнь и свободу, потому и стремится к туе, которую называют еще ведь «дерево жизни».

Как я понял со слов самого Каупо, Леди ждала в городе собачья жизнь. Какая-то жутко богатая дамочка лет тридцати пяти желает иметь Леди в качестве декоративной собачонки у себя перед камином! У дамочки, дескать, есть все: финская сауна, югославская мебель, богемский хрусталь и персидский ковер… Единственная отечественная вещь в доме — ее муж-очкарик. Но вишь ты, не получается домашнего уюта, и хозяйка считает, что для этого нужен лучший друг человека — по-настоящему интеллигентная собака, иначе ничего не выйдет. Вот только дамочка вроде бы не знает, какой друг подходит человеку больше: венгерский пули или английский сеттер. Главное — не порода, главное, чтобы собака была серой масти и не в щенячьем возрасте — у дамочки слабое сердце, и луж на полу она не переживет.

— Цены деньгам баба не знает! — похвалялся Каупо отцу. — Четыре сотни — это минимум, но я думаю, если уговорим, выкачаем у нее все пятьсот — и не кланяясь!

Отец молчал и, казалось, не реагировал. Каупо продолжал:

— Конечно, будучи людьми честными, мы должны бы деньги…

Больше я не мог это вынести, не стал слушать, схватил в кухне со стола три булочки, выбежал во двор и свистнул Леди.

Летом Леди живет перед нашим домом в будке, но на цепь мы ее не сажаем. Леди настолько интеллигентна, что никогда не гоняется за автомобилями и велосипедистами, как делают некоторые неумные дворняжки, зря не поднимает шума, не трогает живущих в нашем доме кошек и не убегает сама в лес гонять зайцев. Все люди в округе знают Леди, и она ко всем им благосклонна, но не любит, чтобы чужие гладили ее: помашет им хвостом в знак вежливого извинения и отходит на недостижимое расстояние. Поэтому, пожалуй, никто, кроме Пилле и Мадиса, не знает, что на ошейнике Леди есть серебристая пластинка:

«ЛЕДИ. Влад. К. Пр о ман. Таллинн. Мустамяэ т е э…»

Когда Пилле увидела эту пластинку, она посоветовала мне или отодрать ее от ошейника, или нацарапать на ней мою фамилию. А Мадис даже пообещал, что сам это сделает, он умеет чеканить гвоздем на металле замечательные изображения. Но я не осмелился, не посоветовавшись с отцом, снимать с Леди ошейник. Эх, надо было все-таки снять! Прошлым летом, когда мы вернулись с собачьей выставки, я подумал, что теперь-то уж наверняка отец изменит свое отношение к Каупо. Мать тогда сказала сердито:

— Ну скажи, разве ты нанялся к Каупо псарем? Ты растишь собаку, учишь ее и… Ну, если хотя бы сосчитать, сколько стоит ее прокормить, то это давно превысило твой долг Каупо за собаку. И эта сегодняшняя история… Почему ты все время позволяешь себя стричь?

— Ну, значит, есть что стричь! — усмехнулся отец.

— У отца ведь еще долг чести! — встрял я в разговор, хотя у самого было полблина во рту.

— А ты будешь говорить, когда вырастешь! — сердито прикрикнул на меня отец. — Сначала прожуй и проглоти!

— Да, с набитым ртом в разговор не вступают, — поддержала его мать. — Но, Юри, подумай сам, подумай спокойно: мать Каупо умерла пятнадцать лет назад, ты помог купить плиту на ее могилу, ты всячески помогал Каупо — и работой, и деньгами, и советом. Институт ты закончил без отрыва от работы, заочно, и без чьей-либо помощи. Ведь ты же не виноват в том, что Каупо не закончил образования, а пустился в коммерцию и все только торгует и комбинирует…

— Пойду прогуляю собаку, — сказал на это отец и оставил стоявшие перед ним стопкой на тарелке блины нетронутыми.

С собачьей выставкой получилось невесело, это верно. Началось-то все весьма обнадеживающе: прекрасным летним днем к нам явился Каупо, ему требовался отец. Естественно, в такое время отец и мать были уже давно на работе, поэтому, взяв меня проводником, Каупо поехал в совхозный центр и потребовал, чтобы отец отпросился на день с работы. В Таллинне, дескать, происходит собачья выставка, и Каупо внес Леди в список участниц. Английских сеттеров на выставке очень мало, поэтому у Леди есть шанс получить медаль или хотя бы диплом — уж это наверняка! Каупо расстелил на заднее сиденье своего «Москвича» старое одеяло — туда поместились Леди и я, а отец сел впереди, рядом с Каупо. Ехать в город было здорово: если Леди замечала у дороги какую-нибудь собаку, она всякий раз долго приветствовала ее на собачьем языке, возбужденно помахивала хвостом и, похоже, была весьма довольна поездкой. Правда, потом она устала и свернулась на сиденье клубком, а я смотрел в окошечко машины и пытался представить себе, какие будут лица у всех, когда Леди появится в Майметса с серебряной или даже золотой медалью на шее.

Площадь, на которой проводилась выставка собак, была возле реки Пи рита, неподалеку от руин старинного монастыря. Большие яркие и пестрые палатки виднелись уже издалека. Я подумал: «Интересно, в палатке какого цвета будет жить Леди?» Но Каупо объяснил, что палатки эти для людей — в них помещаются штаб, медпункт и еще всякое разное. Собаки же оставались под открытым небом, у каждой к ошейнику был прицеплен большой номер. И каждая собака была привязана цепочкой к столбику с таким же номером. Собаки вели себя по-разному: некоторые яростно лаяли, пытаясь сорваться с цепи и освободиться, некоторые спали, некоторые со скучным видом наблюдали за происходящим вокруг. Леди сделалась беспокойной, но сдерживалась и приветствовала всех, помахивая хвостом.

Каупо оставил меня, отца и Леди ждать, а сам пошел разыскивать штабную палатку. Мы все трое проголодались, и хотелось пить. Отец сказал, что наверняка где-то поблизости есть буфет, чуть попозже подкрепимся. Каупо заставил себя долго ждать, и, когда затем вернулся, на лице его была озорная улыбка: один сельский житель, владелец гончей, спросил у него, где тут должен находиться гинеколог, и Каупо дал ему адрес роддома в Пе льгулинне, на окраине Таллинна.

— Вот будет шутка! — рассказывал Каупо, хихикая. — Представляешь, Юри? Когда этот мужлан наконец доберется в другой конец города и потребует осмотра!

— Ну, будем надеяться, что он спросит адрес еще у кого-нибудь, — сказал отец, усмехаясь.

— Видишь, Олав-парниша, что значит недостаток образования? Если бы тот мужик поучился подольше, он знал бы, что гинеколог — это женский врач, а кинолог — специалист по собакам! — Каупо расхохотался. Но мне было очень жаль того владельца гончей.

Мы посадили Леди на цепь и пошли в буфет. Каупо сказал, что у него по двум торговым делам переговоры, и уехал. Без него было гораздо спокойнее. Мы ели бутерброды с колбасой, я пил лимонад, а отец — пиво, и смотрели на собак. Больше всего на выставке было эстонских гончих — гладких, с черными спинами и желтыми мордами, их и в наших местах держат многие охотники. Некоторые гончие были покрупнее и потемнее, отец знал, что это русские гончие. Лайки мне не понравились — они все время шумели, были какими-то озлобленными, взъерошенными и, по-моему, походили на обычных дворняжек с хвостом колечком. Зато спаниели мне понравились, они немного напоминали сеттеров, только лапы у них как бы укороченные и уши свисали, пожалуй, слишком низко. А из сеттеров Леди была точно самой красивой. Еще один сеттер, правда, выделялся роскошной красновато-коричневой шубой, но глаза у него были тупые и сонные, а уши какие-то совсем вялые. Еще два сеттера, похожих на Леди, стояли, расставив лапы и свесив животы, — явно городские собаки, переевшиеся и мало бегающие.

Мне было жаль Леди, не понимающую, почему ее держат на цепи. Она изучала, что творится вокруг, нюхала следы прохожих и, похоже, совсем растерялась. Не находя знакомых запахов, она села на землю, задрала морду вверх и завыла почти по-волчьи. Но вдруг она заметила нас, встала, принялась яростно махать хвостом и призывно гавкать: «Сюда! Сюда! Я здесь! Идите сюда, освободите меня наконец!» Когда я присел рядом с нею, она положила передние лапы и морду мне на ботинок. Так она поступает всегда, если боится, что ее собираются где-то оставить.

Погода стояла жаркая, и перед многими собаками находились мисочки с водой, а перед некоторыми — даже с молоком. Мы хотя и принесли Леди бутерброды из буфета, но поить ее лимонадом из бутылки было невозможно. Поэтому отцу пришлось поехать в центр покупать миску, чтобы напоить Леди, а я остался с нею. Пытался дать ей лимонада, наливая его себе в ладошку, но из этого ничего не вышло, только руки сделались липкими. Люди все шли и шли мимо нас, иногда что-то объявляли по радио — там были такие громкоговорители, — но отец все не возвращался. Леди сидела, свесив язык. Наконец почти одновременно приехали отец и Каупо, и когда Леди напилась всласть, Каупо посоветовал мне в свою очередь пойти прогуляться. До тех пор я еще никогда не бывал один в городе, всегда или с отцом, или с матерью, или со всем нашим классом, и мне жутко захотелось одному прогуляться по увеселительному парку — ведь он был совсем неподалеку, по пути на выставку мы проезжали мимо. Каупо дал мне два билета на автобус, отец не возражал, только велел, чтобы через час-полтора я вернулся.

Быть одному в «Луна-парке» это совсем не то, что с матерью. Мать наверняка бы не выдержала «Пещеру ужасов» три раза подряд, а я на третий раз уже сумел даже ухватиться за рукав одного привидения. На качелях провел два «сеанса» и дважды проехался на лебедях, затем дважды побывал в такой штуковине, от которой возникает «морская болезнь», четыре раза стрелял из ружья и ни разу не попал. Затем я решил попытать счастья в кегли и собрал урожай призов: чешскую жевательную резинку, серебряную пуговицу и зеленую расческу. Полтора часа пролетело, как полторы минуты, а на электромобильчиках поездить я еще не успел. Ну потом я поездил на них, правда, только два сеанса, и прошло уже два часа, да и деньги кончились. И когда я вернулся обратно на собачью выставку, Леди уже не было возле того столбика, к которому она была привязана. Отец, миска для воды и Каупо тоже исчезли. Меня буквально охватила паника: что же я буду делать в городе один-одинешенек, у меня ведь и денег нет, и идти некуда… Но тут из громкоговорителя раздалось: «Приглашаем легавых на награждение. Владельцы легавых собак, просим явиться на награждение!» Переходя на бег, я поспешил в сторону палаток. И вишь ты, там, в огороженном веревками кругу, стояли сеттеры со своими владельцами, а мужчина в зеленой шляпе объявлял в микрофон: «Барс, ирландский сеттер. Родители — Реди и Том. Экстерьер: отлично. Золотая медаль. Владелец — Томберг, Таллинн». Хозяйка рыжего вислоухого сеттера гордо промаршировала со своим «золотым» псом к судейскому столу. Человек в шляпе взял следующий диплом и начал читать: «Ла ди… Извините, Лэди. Английский сеттер. Родители — Фанси и Билл. Экстерьер: отлично. Поскольку собака не участвовала в отборочных испытаниях, она получает серебряный жетон. Владелец — Проман, Таллинн».

И он — Проман, Таллинн — уже в круге с нашей Леди на поводке. Потом я увидел отца, он стоял снаружи круга за веревкой и курил. Какой-то удушающий комок заткнул мне горло. Я пробрался поближе к столу судей и тихонько свистнул: «Фю-ють! Леди, ко мне!» Испуганная, дрожащая Леди моментально повернулась, увидела меня, вырвалась из рук Каупо и стремглав бросилась из круга. Народ разразился смехом. Это было почти столь же эффектное выступление, как мое сольное пение с Мёку на торжественном вечере в школе, но теперь мне было наплевать на смех публики. Леди положила лапы мне на грудь, лизала мое лицо и усердно махала хвостом. «Круг почета! Круг почета!» — протестовал судья. Я слышал, как Каупо объяснял ему: «Позволяю иногда деревенскому мальчишке выгуливать собаку, и она к нему привыкла…»

Затем подошел ко мне, держа диплом в одной руке и две кожаные коробочки в другой:

— Что за цирк ты тут устроил?! Отдай поводок!

— Не отдам! Сам делай свой круг почета, если хочешь! — крикнул я, чуть не плача.

— Отдай поводок Каупо, пожалуйста! — услышал я за спиной голос отца, и это «пожалуйста» звучало, как «Приказываю! Требую!»

Я выпустил поводок и повернулся к кругу спиной. Теперь отец стоял передо мной — рассерженный, бледный. Я не слышал, что он сказал, и не видел, упиралась ли Леди или пошла спокойно с Каупо совершать свой круг почета.

Вернувшись, Каупо любезно подал мне поводок Леди, говоря:

— Ну теперь мы с твоим папой побалуемся пивком!

Но отец сам взял поводок и сказал:

— Поздравляю! Но знаешь, время уже позднее. Ти йна начнет беспокоиться… Нам ведь еще до дому добираться, это далеко.

Посмеиваясь, Каупо похлопал отца по плечу:

— Честно говоря, поздравлять нам надо друг друга. Ведь половина этих собачьих почестей твоя. Но знаешь, смешно было бы регистрировать владельцами собаки двух мужчин, верно? И знаешь, собаке из Таллинна легче дают награду — своя рубашка ближе к телу, а?

Каупо посмотрел на кожаные коробочки, как бы сравнивая их между собой, затем протянул одну мне.

— Ну, Олав-парнишка, помиримся, а? Видишь, это тебе.

«Брать или не брать? — думал я. — Наверное, там серебряная медаль… Но после такой подлянки как же мне брать у этого человека еще подарок?» Все же я не выдержал и взял коробочку. Но открывать ее не стал, нарочно. Дома, когда Каупо не будет видеть…

— В котором часу идет к вам последний автобус? — спросил Каупо сочувственно. — Может, пойдем пока ко мне, маленько обмоем?

Тут уж отец не выдержал. Конечно, он полагал, как и я, что Каупо отвезет нас домой на своей машине.

— У тебя что… машина сломалась? — спросил отец, сделав паузу.

— Видишь ли, я побаиваюсь… От меня маленько попахивает… Ну, пришлось с одним клиентом принять коньячку, вот я и оставил машину на приколе. Инспекторов сейчас вокруг полно, как собак нерезаных.

— Ах так, — сказал отец, закуривая сигарету.

— Ты не думай, будто городская жизнь такая простая, как может показаться со стороны. А уж у человека с моей профессией — особенно. Думаешь, просто быть снабженцем? Думаешь, снабженец, значит, жулик? О-о нет! С каждым на всякий случай будь любезен, с каждым посиди в баре, побеседуй… Сплошное лавирование и маневрирование. Жизнь — трудная штука! Но надо уметь жить!

— Мы постараемся успеть на восьмичасовой автобус, — сухо сказал отец.

Возле развалин монастыря Каупо остановил такси, уговорил водителя взять нас в машину с Леди, хотя у нее и не было намордника, и отвезти нас на вокзал. Но на автовокзале Каупо даже не соизволил выйти из такси, чтобы попрощаться, а этак небрежно крикнул нам вслед:

— Счастливого пути! Привет супруге!

— Пошел бы ты!.. — процедил сквозь зубы отец. И это был первый и единственный раз, когда я услышал, чтобы он бранился, хотя и очень тихо.

Но наши злоключения в тот день на этом не кончились. Нас не пустили в автобус, потому что у Леди не было этого окаянного намордника. После бесполезных споров и упрашиваний мы поплелись пешком в другой конец города — похоже было, будто мы приехали в Таллинн, чтобы выгулять собаку! Голосовали, голосовали, пока наконец нас не взяли в грузовик с крытым верхом, который вез весело поющих солдат куда-то в их подшефный колхоз. В том месте, где от шоссе отходила дорога на Майметса, отец постучал по стене кабины, машина остановилась, отец спрыгнул из кузова на землю, и при этом с его костюма взметнулось облачко пыли, осевшей на нем за дорогу. Я подал Леди ему на руки. Если бы не коробочка с медалью, день можно было бы считать потерянным почти напрасно…

Когда мы, двое хмурых мужчин и радовавшаяся возвращению домой собака, были уже возле самой двери, коробочка с медалью у меня в кармане вдруг странно застрекотала. В первый миг с испуга я выхватил ее из кармана и бросил на пол коридора. Но тут же поднял. В коробочке был… будильник. И он не сломался от удара об пол.

 

7

Хлопот с Леди было, пожалуй, больше, чем радостей. Или ровно столько же.

Каждый раз, когда отец и Леди возвращались с охоты на уток, красивая серебристо-серая шерсть собаки оказывалась мокрой, слипшейся и свалявшейся, в ней было полно репейников, и мать сердилась, потому что ей приходилось расчесывать собаку металлической щеткой. Но похоже, это занятие нравилось им обеим: мать ворчала тихонько себе под нос, что, вишь, дочери у нее нет, которой надо бы заплетать косички, зато с собакой приходится возиться больше, чем с самой кокетливой девчонкой. Леди при этом стояла покорно, опустив голову, и, лишь когда мать принималась за ее спутавшуюся шерсть на хвосте, пугливо оглядывалась. Вычесывать шерсть на брюшке собака позволяла с особым удовольствием, ей нравилось, пожалуй, больше всего, когда кто-нибудь почесывал у нее грудку между передними лапами: сама она туда зубами и носом не доставала. Когда мать вычесывала грудку, Леди улыбалась, показывая зубы и, так сказать, за компанию подергивала задней лапой. Ни я, ни отец в «парикмахерские дела» не вмешивались, меня мать иногда просила подержать голову собаки, когда приходилось вырезать из шерсти репейники там, где их невозможно было вычесать. Леди ее не укусила бы, этого никто из нас не боялся, но мать опасалась, что Леди сунет свой черный любопытный нос прямо под ножницы. Отец ворчал, что это же охотничья собака, а не какой-то там пудель, которого вот так расчесывают и балуют, собака для охоты на дичь — рабочая собака, которая получает истинное удовольствие именно тогда, когда может свободно рыскать по полям, болотам и лесам, вынюхивать птиц и, если охотник подстрелит утку, достать ее из воды и принести хозяину. Ведь сеттер не из тех собак, на которых городские дамочки надевают стеганые пальтишки и раза два в день выводят помочиться на уличный фонарь. Это же жуть, когда хорошую породистую собаку раскормят до того, что она не в состоянии даже залаять по-настоящему. Видено-перевидено таких гончих с улицы Ви ру в Таллинне и спаниелей из Мустамяэ: едва стрельнешь в лесу, а уж они в страхе жмутся к ногам своего хозяина. Некоторые из таких зверюшек поджимают от страха хвост, даже если просто свистнешь посильнее…

Вот так они с матерью ворчали частенько, не обращаясь при этом друг к другу, а как бы разговаривая с собакой. Иногда мне такое ворчание даже нравилось, создавало домашнюю атмосферу, что ли… Но иногда, когда обращенные к собаке речи слишком затягивались, я говорил:

— Ну что вы ссоритесь? Помиритесь! Знаете же сами, что оба правы!

И тогда родители делали большие глаза и спрашивали:

— Кто это тут ссорился? Да ты, парень, и понятия не имеешь, что такое настоящая ссора!

Настоящая ссора из-за Леди разгорелась в нашем доме лишь тогда, когда выяснилось, что на собачьей выставке Леди обзавелась блохами. Кто его знает, подцепила ли она их от какой-то другой собаки, или они зародились у нее от всех тех неприятностей, которые ей пришлось претерпеть из-за Каупо? Я где-то читал, будто во время войны и вообще во время больших несчастий у людей как бы сами собой в волосах заводятся вши, и их называют «вши мук». Вот я и подумал, что не только вши, но и блохи могут появиться таким же образом.

Мать устроила настоящий скандал, сказала, что больше не впустит ни псину, ни ее владельцев в квартиру до тех пор, пока блохи не будут выведены, как бы они ни назывались.

На этот счет спорить с матерью было бесполезно, и мы с отцом пошли сразу же в магазин и купили три бутылки «Дихлофоса», который вонял не так уж и противно, а почти как материнский дезодорант, заграничный. Затем отец посадил Леди перед будкой на цепь, хотя обычно днем ее на цепь не сажали, и мы обрызгали ее со всех сторон этой антиблошиной жидкостью. От едкого запаха у меня начала кружиться голова. И слегка подташнивало еще и тогда, когда мы купались с Мадисом в озере. Только вечером, после того, как мы сходили на работу к матери Мадиса в коровник и выпили там по кружке парного молока, я почувствовал себя получше. Потом я вернулся домой, и тут обнаружилось, что события приняли неожиданный оборот.

Во-первых, Леди не выбежала мне навстречу, как обычно бывало.

Она лежала перед будкой сонная, с белой пеной у рта, и лишь устало пошевелила хвостом в знак вежливости. Во-вторых, у матери было заплаканное лицо, а отец ходил из комнаты в комнату, не произнося ни словечка.

— Что у вас тут случилось? — спросил я.

— Ах, не спрашивай! — сказала мать, отворачиваясь. — Леди придется пристрелить. — Она хотела уйти в свою комнату, но в дверях столкнулась с отцом и заискивающе спросила: — Может, подождем до завтра? Может, пройдет?

Отец хмуро усмехнулся:

— Слыхала ты когда-нибудь, чтобы у какой-то собаки прошло бешенство? И надо же, чтобы этот ветеринар, как назло, уехал в Та рту!

— Разве Леди взбесилась? — всполошился я. — Так вдруг? С чего?

— Небось с вашей окаянной всемирной выставки! — крикнула мать.

Отец сказал на это сердито:

— Ну перестань уже! Думаешь, одной тебе жаль собаку?

— Это невыносимо, когда она смотрит на тебя несчастными глазами, ничего не ест, даже не притрагивается к еде! — причитала мать. — Ясно, у нее спазма горла, так бывает у всех животных, заболевших бешенством, я не раз слыхала. Ох господи, господи!

— Пойду попробую, может, у меня из рук возьмет все-таки, — предложил я.

— Никуда ты не пойдешь! — рассердился отец. — Знаешь, сколько уколов делают человеку, если его укусит бешеное животное? Сорок! И все прямо в живот!

Отец сам сходил еще раз взглянуть на Леди. Вернувшись в комнату, он молча подошел к стенному шкафу, достал оттуда охотничье ружье и принялся заряжать его. Я сел на диван и даже боялся пошевелиться.

— Ты что же, сам?.. — тихо спросила мать у отца.

— Порядочный охотник должен сам позаботиться о том, чтобы смерть его собаки была быстрой и легкой! — ответил отец, сопя.

Он сунул два патрона в карман, взял с вешалки в передней поводок Леди и вышел. И запретил мне идти с ним, категорически. Мы с матерью смотрели в окно, как отец освободил Леди от цепи и застегнул поводок на ошейнике.

— Прощай, Леди! — прошептал я. Мне было стыдно за свои слезы перед матерью, но я видел, что и она плачет.

— Понимаешь, Олав, отца не в чем винить. У нас тут много людей ходит… А от бешенства и так всегда умирают… — шептала мать, а слезы так и капали с ее щек на синюю клеенку стола.

Мы стояли у окна и смотрели на ольшаник, в котором скрылся отец с Леди, и ждали, ужасаясь, рокового выстрела. Но его все не было… Наверное, они находились еще слишком близко от дома… Наверное, они пойдут к озеру… Леди, конечно, думает, что идут охотиться на уток… Спущенная с цепи, Леди обрадовалась, машет хвостом и даже пытается прыгать, но болезнь ослабила ее… Вскоре отец отцепит поводок, покажет какое-нибудь направление: «Билль!» — и Леди побежит туда, не замечая, что отец поднял ружье, приложил приклад к плечу и щеке, нажимает курок… Никогда уже Леди не принесет больше утку к ногам своего хозяина!..

До чего же мучительно тянулось в тот раз ожидание. Мать принялась вязать, я пытался читать «Охотника за оленями». Был теплый летний вечер, но мать не позволила мне открыть окно. Видимо, боялась, что услышит «выстрел милосердия». Но ничего слышно не было, а отец все не возвращался и не возвращался. Прошло очень много времени, пока мы наконец не услышали, как открылась наружная дверь и… в комнату вбежала мокрая с ног до головы Леди! Ее грязные лапы оставляли повсюду — на полу, на ковре, на моих ботинках и на коленях матери — большие четкие отпечатки, но мать смогла только произнести:

— Леди! Щеночек ты мой!

Отец стоял в дверях и улыбался во весь рот!

— Ну? — наконец спросила у него мать. Леди положила голову на мой ботинок и смотрела на всех нас грустными, все понимающими глазами.

— Чертова химия! — бранился отец. — Из-за нее чуть было не пристрелил совершенно здоровую собаку!

— При чем тут химия? — не поняли мы.

Отец стал долго и подробно рассказывать о том, как они пошли с Леди в лес и как спущенная с поводка Леди принялась с величайшим аппетитом есть различные травы. Отец задумался: какое изменение погоды предвещает столь жадное пожирание трав собакой? А уж о спазме горла не могло больше быть и речи. Отец решил пока подождать и посмотреть. Когда они дошли до озера, Леди сразу же бросилась в воду, принялась барахтаться и плескаться в прибрежной мелкой воде и терлась о дно, словно старалась смыть с себя что-то. И Леди лакала эту взмутненную воду, словно сливки, и вышла из воды «совершенно другим человеком», как сказал отец. И только тогда он вспомнил, что мы употребили на дезинфекцию собаки целых две бутылки «Дихлофоса», а Леди небось стала выкусывать блох и маленько отравилась. Подумать только, средство-то от блох, а чуть не лишилась жизни собака…

После «бешенства» мать два дня подряд наливала Леди в миску для питья молоко вместо воды. И между прочим — от блох-то мы избавились. Хорошо, что только от блох…

 

8

Леди радостно шныряла вокруг школы. Наверное, она старалась размять свои застоявшиеся конечности. Да и я чувствовал, что запах краски и лака, который вообще-то мне жутко нравится, как Трууте — запах «Быть может», постепенно начинает вызывать у меня головокружение. Ну, если бы Трууте пришлось тоже несколько часов провести среди запаха духов, это ее не очень бы обрадовало, еще и неизвестно, хватило бы у нее здоровья выдержать такое, хотя она и говорит, возвращаясь с юга, что здорово укрепила свое здоровье. Я подумал: если бы в результате пребывания в этих вредных условиях у меня появилась бы какая-нибудь тяжелая легочная болезнь, то это было бы отцу в наказание. Я стал представлять себе, как лежу с ввалившимися щеками в постели, порыв ветра колышет белую занавеску на приоткрытом окне, отец с матерью сидят у моей постели. А я лежу без сознания. Нет, не так: я в полном сознании, но возмущенно отвернул голову — с такими родителями разговаривать не желаю. Мать говорит: «Сыночек, у тебя где-нибудь болит? Сыночек, поешь немножко апельсин и бутерброд с селедкой». Я не отвечаю. Тогда отец говорит: «Олав, мы купим тебе двух венгерских пули и одного ягненка! Олав, ты меня слышишь?» Я все равно не отвечаю, только дыхание становится учащенным. «Уже поздно», — говорит врач тихим голосом. Естественно, это знаменитый профессор, но и он больше ничего не может поделать. «Доктор, скажите, хоть какая-нибудь надежда есть?» — спрашивает мать дрожащим голосом. «Постараюсь сделать все, что в моих силах, — говорит доктор. — Но истина жестока…» Мать начинает беззвучно плакать, а отец произносит серьезно: «Это для меня настоящий урок. Дайте мне Каупо, я его в порошок сотру!» Отец скрежещет зубами, а мать вздыхает: «Раньше, раньше следовало тебе думать об этом… когда наш сын был еще жив!..»

Тьфу! Я выплюнул травинку. Нет, такой конец мне не подходит, он больше подходит девчонкам, которые в любом возможном и невозможном случае взвизгивают: «Ой, я умираю!»

Но тут же мне в голову пришла прекрасная литературная мысль: внезапно открывается дверь комнаты, нет, дверь палаты, вбегает сеттер — худая, взъерошенная Леди, а кусок золотой цепи толщиной с предплечье болтается на ошейнике. Собака бросается к кровати, на которой почти неподвижно лежит мальчик, и лижет его лицо. Мальчик открывает свои лихорадочно поблескивающие глаза, видит собаку — и сразу же румянец появляется у него на щеках. «Олав, ты жив!» — восклицают отец и мать в один голос. Отец достает из портфеля и дает собаке кость… нет, лучше пусть это сделает доктор, отцу не подходит навещать умирающего сына с обглоданной костью… Да, врач протягивает изголодавшемуся, измученному сеттеру кость, говоря: «Произошло медицинское чудо. Собачья шерсть, вызывающая у некоторых особей тяжкую аллергию, подействовала на этого пациента оздоровляюще. Если позволите, напишу о данном случае статью в „Ся де“ и „Пионерскую правду“».

Вдруг я заметил, что, взволнованно повизгивая, Леди скребет землю под туей. Это мгновенно вернуло меня в действительность.

— Тубо, Леди! Тубо, тубо!

Увести Леди от разрытой земли у деревца оказалось очень трудно. Вероятно, Леди нашла под туей кротовую нору с особенно притягательным запахом. Собака села у моих ног, но не отрывала глаз от места, где только что рыла. «Еще бы поскрести разок-другой, и этот роскошный зверек был бы у меня в зубах!» — говорил ее огорченный взгляд.

Но… таким фантазированием я и раньше навлекал на себя неприятности. Весной, когда наш класс ходил сажать совхозную картошку, мы с Пилле оказались на соседних бороздах. Конечно, и Леди где-то услыхала, что я не сижу в классе, а хожу по картофельному полю неподалеку от дома, и в моей компании не хватает ее — верной собаки.

Мы как раз ждали трактор, который должен был проложить новые борозды, поскольку проложенные раньше борозды мы быстро засадили. Прибежала Леди и стала ждать вместе с нами. И тут Пилле рассказала про одну немецкую овчарку, которая в городе каждый день ходит к киоску и приносит оттуда газеты своему хозяину. Лейли сказала, что такое можно увидеть только во сне и на картинках в книжке. Тогда Мадис рассказал про живущего в большом городе пса, который каждый день один ездил в трамвае в другой конец города к пивному павильону, куда привык ездить вместе со своим бывшим хозяином. Рассказу Мадиса сначала никто не поверил, но, когда Мадис уточнил, что это была бывшая собака Гитлера, привезенная после войны из Германии и переобученная, некоторые все же поверили.

Но по-моему, все только хвалились глупыми собачьими фокусами, и это было похоже на то, как бахвалился однажды брат Мадиса — Майду, утверждавший, будто струя пенного огнетушителя, которую он направил высокой дугой на крышу школы, дала такую воздушную волну, что окно шестого класса разлетелось вдребезги.

Я считал, что настоящая собака должна прославиться трудовым героизмом. И тогда у меня возникла фантастически хорошая мысль: пока нет трактора и у нас свободное время, я научу Леди носить в пасти картофель. Я сказал ей: «Билль!» — и показал картофелину, затем сделал вместе с собакой шажочек вперед вдоль борозды, указал на углубление, и сказал: «Сюда!» — и добавил по-английски: «Хиёр! Hay!» Леди выпустила картофелину из зубов на землю. Так я тренировал ее довольно долго, пока не пришел трактор, и даже после этого. Пилле сажала картофель сама, сильно обогнала меня, а в конце борозды оглянулась и крикнула:

— Ну, получается?

— Вскоре будем сидеть с тобой на травке, как господа, и только подбадривать Леди! — ответил я.

Однако, увы, работа на картофельном поле вскоре надоела Леди, и она, как отлынивающий от труда тунеядец, принялась гоняться за полевыми мышами. Я был немного разочарован, хотя не подавал виду. Но когда учительница Маазик пришла к нам и увидела борозду Пилле, начались неприятности.

— Пилле, голубушка, почему у тебя такие большие расстояния между картофелинами? — спросила учительница Маазик. — Картофель ведь не капуста, между кочанами которой должна поместиться овца с ягнятами! Детка, а тут у тебя совсем пустая земля!

Пилле подошла к учительнице и тоже испугалась:

— Как же это? Я помню, что клала здесь картофелины вдвое чаще!

— Врать некрасиво! — сказала классная руководительница. — Приведем теперь все в порядок вдвоем.

Учительница стала укладывать на борозду Пилле картофелины из своей корзинки, а у меня тревожно забилось сердце. Я проделал контрольный проход по своей борозде и увидел, что предчувствие меня не обмануло: ясно, Леди хватала картофелины за спиной у Пилле с ее борозды и переносила на мою. Пришлось мне разряжать картофель на своей борозде, и сраму было достаточно. Из-за этой истории с картошкой Пилле несколько дней была зла на меня, хотя ничего страшного тогда ведь не случилось. Зато когда из-за Леди во время игры в следопытов Пилле пришлось бегать так, что она чуть не задохнулась и чуть не сломала себе ногу, она даже и не покривилась, сказала только, что страдания облагораживают человека. Да, Пилле нередко ведет себя странно.

В тот раз, во время игры в следопытов, которую еще иногда называют «ориентировкой», пионервожатый разделил нас на пары, чтобы наконец исчез этот антагонизм между мальчишками и девчонками. Я попал в пару как раз с Пилле. По-моему, между нами этого антагонизма, или противостояния, никогда и не было, потому что Пилле в большинстве случаев почти такая же нормальная, как любой мальчишка, и к тому же она очень хорошо разбирается в тайнописи. Пионервожатый был бы вправе говорить об антагонизме, если бы я, как Та рмо, попал в пару с Труутой, но противостояние от этого не исчезло бы, а наоборот, ибо даже миролюбивый Тармо сказал после игры, что будет теперь до конца жизни дразнить Трууту Жабьей Мадонной. При переходе через ручей Труута угрожала, что упадет в обморок, если Тармо не будет держать ее за руку, пока она идет по бревну, служившему мостом, и не будет петь ей «О спустись же, мадонна Тереза!». И вот так они и перебрались с трудом через ручей. Но когда наконец перебрались, Труута увидела на кочке жабу и бросилась Тармо на шею, жутко завопив. В таком-то случае каждый парень почувствует в себе прилив антагонизма!

У нас с Пилле участие в игре шло успешно до тех пор, пока Леди не разнюхала, где мы находимся. В тот момент, когда Леди, весело потявкивая, подбежала к нам, мы как раз у первого контрольного столбика разгадали тайнопись, шифр которой был а-1, и определяли азимут. И тут у меня возникла блестящая, как мне показалось тогда, но глупая, как выяснилось позже, мысль: хотя Леди и легавая собака, но почему бы ей не помочь нам искать следы пионервожатого, который до начала игры ходил от столбика к столбику, пряча шифрованные записки? Зачем терять время, глядя на компас, когда у нас есть знаменитый своим «верхним нюхом» сеттер? Отец говорит, что особенно ценны собаки, которые могут гнаться по следам, не держа нос у самой земли, а улавливая запах догоняемого зверя в воздухе. Пилле была согласна со мной, хотя и опасалась, что Леди может собрать и все записки, предназначавшиеся другим, подобно тому, как она поступила с семенным картофелем. Но я ответил с мужским спокойствием: «Об этом не стоит тревожиться, когда рядом с тобой человек, занявший в школе третье место по бегу на сто метров!». Вот до этого момента все было прекрасно, но дальше… Не хотелось и вспоминать эту жуткую историю, хотя в ней были и приятные моменты. Например, тот, когда Пилле рассказала мне, до чего же трудная жизнь у дочки директора школы: если учишься хорошо, говорят, что тебе ставят хорошие оценки ни за что, но если получишь двойку, сразу все накидываются, мол, дочка директора… и все такое. А я рассказал Пилле про Каупо и собачью выставку… Но вот так, по-настоящему, мы начали разговаривать лишь сидя в лесу, когда подумали, что у Пилле нога сломана и нам придется остаться там навсегда. Однако потом боль в ноге немного стихла, и Пилле решила, что нам надо попытаться пойти обратно. Она опиралась на мое плечо, точно как раненые солдаты в военных кинофильмах, и мы добрели до школы. Остальные уже давно разыскивали нас в лесу, а пионервожатый накричал на меня и Пилле жутким образом, дескать, он ведь отвечает за наши жизни, и все такое. Это была расплата за то, что мы слепо доверились Леди, которая ничегошеньки не знала о правилах игры. Леди со своим «верхним чутьем» считала, что делает нам лишь добро, ведя по заячьим следам в болото… О своей печальной ошибке мы догадались лишь тогда, когда Пилле, споткнувшись о затаившийся в траве камень, сломала, как мы подумали, ногу, а заяц, сделав очередную петлю, выскочил прямо на нас, гонимый Леди. К счастью, потом выяснилось, что ногу Пилле только вывихнула.

Дома мне еще досталось от отца, чтобы я не портил ему легавую и не учил ее браконьерству.

Зато Пилле в тот раз вовсе не рассердилась на меня. Похоже, от боли и мучений она сделалась даже слишком благородной: когда я сказал, что тащить ее совсем не трудно, это для меня ерунда, а вот с толстухой Труутой пришлось бы намучиться, Пилле заявила, что не понимает, почему все называют Трууту толстой, ведь фактически у них одинаковый обхват талии. Мне показалось, что она слишком намучилась, если сделалась такой благородной…

Но вот достаточно было Трууте на классном вечере в последний школьный день упомянуть о какой-то дурацкой затее с ниткой на большом пальце ноги, Пилле сразу же рассердилась и благородство у нее кончилось! Не случись так, я бы устроил теперь все наилучшим образом: отвел бы Леди к Пилле, у которой своя отдельная комната, а сам пошел бы домой, как и положено воспитанному человеку. Отцу сказал бы, что Леди небось учуяла какого-нибудь зайца, только и всего. Отцу и Каупо и в голову бы не пришло искать Леди в квартире директора школы, для этого им разве что понадобилась бы помощь собаки-ищейки.

Солнце начало постепенно опускаться за липы. Наверное, наступает пора порядочному снабженцу Каупо отправиться восвояси в город.

Я нащупал ключ в глубине кармана и почувствовал, что идея бегства в каморку за школьным залом была не такой уж блистательной, как мне показалось сначала. С Мадисом вдвоем было здорово сидеть там, хихикать и слушать, как с наводящим ужас завыванием бормашина ниже этажом бурит во рту какого-то несчастного. Что ключ от нашей квартиры — брат-близнец ключа от каморки, я обнаружил однажды после баскетбольного матча и сразу же подумал: «Должно же это открытие принести какую-нибудь пользу человечеству». Но совсем разные вещи — наслаждаешься ли ты результатом своего открытия вместе с отчаянно храбрым соседом по парте, или голодный в компании с голодной собакой сидишь, понурившись, в пропахшей запахами ремонта каморке…

Неожиданно послышался скрип и открылась дверь школы. Не парадная, в которую мы с Леди вошли, а боковая — та, которая ведет прямо на кухню, и из нее вышла уборщица Реэт. Видимо, я был прав, когда, сидя в каморке, подумал, что внизу хлопнула дверью наша новая школьная уборщица. Теперь в правой руке у нее был чемодан, а в левой — синий плащ. Я уложил Леди за кустом сирени и прижал ее к земле, а сам притаился рядом. Уборщица Реэт поглядела во все стороны, будто чего-то опасалась, и как-то настороженно направилась к шоссе. По-моему, она вела себя странновато. Впрочем, разве человек не может оглянуться, бросить взгляд на округу, уходя из дома? Может. И ничего странного в этом, пожалуй, нет. Однако люди обычно запирают за собой дверь, особенно если отправляются в столь долгое путешествие, что берут с собой даже чемодан. Уборщица же дверь за собой не заперла. «Если голова не работает, трудятся ноги!» — говорит Мадис.

До шоссе от школы добрых полкилометра. Интересно, когда уборщица догадается о своей рассеянности? До того, как подойдет к шоссе, или уже в автобусе, если она торопится на него? Моя мать однажды проехала в автобусе две остановки в сторону города, пока не вспомнила, что оставила дома на столе утюг. В тот раз она примчалась домой на машине, которую удалось случайно остановить, ворвалась в комнату и увидела, что напоминающий коровий хвост шнур утюга со штепселем на конце лежит на столе, выдернутый из розетки.

Да, но оставить незапертым рабочее помещение… А ведь школьное здание — рабочее помещение уборщицы Реэт.

Я был в нерешительности: возвращаться ли нам с Леди обратно в школу или нет, но тут случилось нечто весьма странное. Уборщица еще не успела далеко уйти, как вдруг рядом с нею резко затормозил темно-синий «Москвич», вылетевший на большой скорости из-за живой изгороди, скрывавшей шоссе. Дверь машины открылась, и… нет, не Каупо, а большой и неуклюжий мужчина, выскочив из «Москвича», схватил уборщицу и запихал ее вместе с чемоданом в машину.

— Леди! — крикнул я шепотом. — Скорее!

Мы помчались обратно в школу.

 

9

С разбега мы рванули вверх по лестнице в свое надежное укрытие. Что это случилось там, на дороге? Ведь не приснилось же мне все это! Школьник может, конечно, во время каникул иногда видеть во сне, будто учебный год уже начался и его вызвали к доске отвечать такой урок, о котором он даже понятия не имеет, или, например, что явился в школу в одном нижнем белье. Мадис рассказывал, что он часто видит такие сны. Но до сих пор никто никогда не слыхал, чтобы школьнику приснилось похищение школьной уборщицы. С помощью нормального разума объяснить то, чему я стал свидетелем, было совершенно невозможно. В газетах и детективах писали иногда о том, как жулики похищали детей миллионеров, чтобы стребовать большие суммы выкупа. А в одном фильме показывали похищение гениального физика: какие-то гангстеры хотели, чтобы он стал работать на них и изобрел еще более сильное оружие, чем водородная бомба. Однако все то происходило в капиталистических странах, если, конечно, в самом деле происходило. Но не станут же похищать школьную уборщицу с целью выкупа, она явно не ребенок богатых родителей, иначе вряд ли нанялась бы на такую работу. Еще я читал, что похищали красавиц, но уборщица Реэт явно не была красавицей, и ей было наверняка лет тридцать с копейками, а предположение, что она в своей комнатенке рядом с кухней изобрела бомбу, было бы и вовсе невероятным. Уж если им требовалось похитить именно уборщицу, могли бы выбрать какую-нибудь другую, получше, скажем, хотя бы тетю Марту, гораздо более работящую и с более мягким характером.

Конечно, я сильно испугался, увидав темно-синий «Москвич», но почувствовал великое облегчение, когда понял, что это не машина Каупо. Но теперь мне не давало покоя то, что случилось с уборщицей. И вдруг… Ого! Мне в голову пришла разумная — опять-таки знакомая по фильмам — идея: возможно, уборщица Реэт случайно стала свидетельницей какого-то жуткого преступления, которое хладнокровно совершил владелец «Москвича». Допустим, он мог сбить кого-то машиной или передать шпионам какие-то секретные сведения. А уборщица Реэт случайно оказалась свидетельницей — единственным свидетелем! — преступления, и теперь ее хотят убрать… Убрать уборщицу!.. Ну да, смеяться-то можно, но я чувствовал, что меня охватывает холодная дрожь. Шутка шуткой, но разве не стал теперь я по воле случая единственным свидетелем уборки этой уборщицы? Может быть, преступники заметили, как я выскочил из-за кустов сирени и бежал через дорогу к парадному входу в школу вместе с собакой… Тогда следующим возьмут на мушку меня. И Леди до первого сентября останется оплакивать мое безжизненное тело так же, как в «Пятнадцатилетнем капитане» Динго скорбил о своем хозяине. По крайней мере, в первый день учебного года нас тут найдут, и мое место на предпоследней парте станет почетным, мемориальным, все будут стремиться занять его, даже Труута, которая в память обо мне навеки помирится с Мадисом. Не говоря уже о Пилле, которая выплачет глаза, ругая себя за глупость.

Нет, надо действовать! Только дурачок остался бы покорно, ничего не предпринимая, ждать убийц, хотя в нашей школе имеется, по крайней мере, два телефона… Но может быть, похитители уборщицы уже уехали, а ее труп выбросили на дорогу? Я оставил Леди лежать в каморке, а сам прокрался к окну в зале, откуда виден поворот дороги, то место, где остановилась машина, в которую затолкали уборщицу. Ух ты! Машина стояла на том же месте. В сумерках было трудно разглядеть, что там, в машине, происходило, но там наверняка шла борьба не на жизнь, а на смерть. Побежать на помощь уборщице? По я же не знал, сколько похитителей могло быть в машине, кроме того толстого дядьки, и нетрудно догадаться, что с этим одним-то здоровяком мне не справиться, тем более, что настоящие преступники без оружия не ходят. Нет, самое разумное — немедленно сообщить в милицию. И до чего же мне повезло, что все двери в школе как раз сегодня оказались не запертыми! Я уже поднял было в учительской телефонную трубку, но вдруг подумал: а что же я им скажу? Мол, говорит ученик Майметсской школы Олав Теэсалу. Сообщаю, что пять минут тому назад похитили уборщицу нашей школы Реэт… Да над этим даже кошки будут смеяться! К тому же мы ведь живем не в городе, где возле каждого телефона-автомата висит табличка с номерами пожарной команды, милиции и «скорой помощи». В Майметса и милиции нет, для этого надо звонить или в город — районный центр, или начальнику народной дружины Ю хану Ку ре, который, вообще-то, комбайнер и сейчас, во время уборки, до полуночи кружит по полям на своем комбайне. Я никогда не слыхал, чтобы жителям Майметса требовалась милиция, потому что до нынешнего дня у нас не похитили ни одного ребенка или физика (наш учитель математики был и единственным физиком в деревне, и похитить такого стокилограммового мужчину было бы не так-то просто). С огорчением я понял, что опять растратил свои детективные способности на всякую ерунду. Единственным криминальным событием в Майметса можно было считать случай, когда отец Мадиса на пьяную голову гонялся за своим семейством с палкой от метелки, но в тот раз детективу или сыщику нечего было расследовать: и на следующее утро палка никуда не делась, а преступник — Железный бык — обещал начать новую жизнь и, как рассказывал Мадис, купил на сданные пустые бутылки для себя только одну бутылку пива и для мальчишек жевательную резинку в изобилии… Иногда возникали драки у шефов, приезжавших из города во время посадки и уборки картофеля, мой отец называл этих шефов торфяными воробьями; иногда с полей воровали картофель или капусту, но всегда Юхан Куре и его трактористы-дружинники сами справлялись с нарушителями порядка.

Да, не поверил бы, что я в нынешнем моем возрасте опять так легко окажусь одураченным. В десять лет, тогда — конечно. Тогда мы с Мадисом прочитали сверхзахватывающую книжку «На берегах Тиссы» и решили тоже ловить шпионов. Это было зимой, и мы устроили слежку за одним мужчиной в высокой папахе, который шел с автобуса и направился к коровнику. У него еще была большая сумка на ремне через плечо. Коровник у нас новехонький и сверхмодный, в районной газете о нем писали: «Майметсский эксперимент себя полностью оправдывает». И мать Мадиса работает там дояркой. Нам повезло, и мы благодарили судьбу, что можем следить именно за трехчасовым автобусом: более ранние автобусы нам не годились, утром-то мы в школе.

— Это точно шпион, который хочет скопировать новейшие достижения нашей науки, — сказал я Мадису.

Но Мадис ответил, что в коровнике сплошь немецкая техника, фотографировать ее шпион скорее отправился бы в ГДР. Мадис предполагал, что мужчина — просто диверсант, который должен парализовать наше сельское хозяйство, а для этого проще всего отравить корм. Иначе зачем у него такая сумка болтается на плече? В любом случае из ста: в ней яд! Диверсант все время подозрительно озирался, но мы двигались за ним по пятам вдоль дороги, прыгали по сугробам от куста к кусту, от дерева к дереву. Затем диверсант тоже шмыгнул за дерево и спрятался… «Конечно, чтобы сфотографировать все вокруг», — предположили мы. Когда шпион уже вошел в дверь коровника, мы одним духом добежали до того клена, за которым он хитро прятался. Там мы нашли, кроме следов ног и сумки, еще желтую глубокую проталинку. Я хотя и сказал: «Секретные химикалии!» — но на самом деле знал, что Мадис прав, когда он, хихикая, заметил: «Диверсанту просто приспичило!» Ни в одной книге про шпионов, которые мы читали, такое не встречалось, поэтому у нас возникли сомнения, что, может быть, мужчина не совсем шпион. На всякий случай мы решили прервать слежку — и правильно сделали, ибо позднее выяснилось, что это был вовсе знаменитый журналист из Таллинна. Он потом написал о Майметсском коровнике большую статью. И еще газета напечатала портрет матери Мадиса с подписью: «Неутомимая Ольга По ролайнен говорит, что успех доярки зависит еще от кормежки скота!» Мы с Мадисом долго смеялись, представляя себе, как его неутомимая мать скармливает корове немецкий доильный агрегат, но желание ловить шпионов у нас прошло. Правда, в конце зимы у Мадиса появились новые шпионские подозрения, но я с самого начала не принимал их всерьез. Мадис заметил, что учительница Маазик сделалась как-то странно рассеянной и скрытной и стала по вечерам предпринимать таинственные прогулки. Я не соглашался подозревать учительницу Маазик в шпионаже, ибо что могла выдать шпионам классная руководительница четвертого класса? Но на всякий случай мы два вечера следили за нею. В первый вечер ей удалось, дойдя до шоссе, сбить нас со следа и исчезнуть, но на другой вечер мы уверенно держались у нее на пятках. Сначала она неторопливо пошла через спортплощадку. Женщине в сапогах до колен, конечно, нетрудно идти по глубокому снегу, и мы жутко жалели, что не догадались стать на лыжи. Потом она свернула за наш дом и оттуда по узенькой протоптанной в снегу дорожке направилась опять же к шоссе, а ведь прямо от школы она дошла бы до шоссе гораздо быстрее, и если ей нужно было на автобусную остановку, то вовсе не требовалось делать такой круг! Учительница Маазик присела на большой валун у шоссе, — очевидно, она и раньше на нем сиживала, потому что на камне совсем не осталось снега, только зеленый мох. Несколько легковушек промчалось мимо, но учительница на них и внимания не обратила. Она встала с камня лишь тогда, когда приблизился грузовик с такой длинной кабиной, где есть сиденья еще позади водителя. Следя из-за ели, я чуть было и впрямь не поверил, что наша всегда спокойная классная руководительница действительно связана с диверсантами: она, похоже, была в сильнейшем замешательстве. Мне даже стало ее жаль: это ведь не шутка для молодой женщины попасть в когти диверсантов — живой от них не вырвешься! Своим чужая, чужим своя!

Грузовик остановился в нескольких метрах от валуна, высокий мужчина выпрыгнул из кабины. «Не спускай с него глаз!» — шепнул мне Мадис. Однако у меня тут же пропала всякая охота следить за ним, потому что я его узнал. Это был недавно начавший работать в совхозе водитель грузовика. Он получил квартиру в нашем же доме, только в другом его конце. Но главное — смотреть-то было не на что, ибо «диверсанты» стояли рядом с машиной и… целовались! Ничего не поделаешь, нам с Мадисом пришлось признаться себе, что как ловцы шпионов мы потерпели полный крах. Единственная польза от нашей слежки была в том, что, когда девчонки в классе сенсационно объявили: «А знаете ли, что наша Маазик выходит замуж?» — мы смогли ответить, небрежно махнув рукой: «Знаем, и даже знаем за кого!»

Ну да, и после таких провалов у меня еще не пропала охота испытать новое разочарование от этой истории с похищением уборщицы! И речи быть не может! Я знающе усмехнулся: да пусть хоть сто школьных работников выходят замуж — Олав Теэсалу никому не станет сообщать об этом!

 

10

Вдруг с улицы послышался шум мотора машины, который вскоре оборвался визгом тормозов. Так-таки они приехали в школу! Леди из нашего укрытия приветствовала прибывших лаем. Я бросился к ней.

— Тихо! Леди, тубо! — приказал я.

Кем бы ни были прибывшие, нам следовало сохранять свою конспирацию. Если бы уборщица Реэт нас заметила, она наверняка прогнала бы нас из школы. Впрочем, и без нее пора подаваться отсюда прочь. Пустота в желудке давала себя знать уже очень сильно, и запах краски стал надоедать…

Внизу стукнула дверь. Послышался низкий мужской голос. Я пошел на цыпочках в зал и прислушался. От двери зала можно было уже различать и слова мужчины:

— …а прежде всего, женушка, ты организуешь нам легкий ужин: икра, фаршированные яйца и ломтики ветчины… хм, ха-ха-ха! — Незнакомец расхохотался. — Да ты что? Больше шуток не понимаешь? Надо же! За два года так отупеть! Ну разбей на сковородку десяток яиц — и все!

Уборщица что-то пробормотала, я не разобрал. Меня охватила горячая радость, что я никуда не сообщил по телефону про «похищение»: ясно же, верзила с грохочущим голосом — муж уборщицы.

— Собственно, сперва надо было бы осмотреть дом. Кто знает, а вдруг нас из-за тебя, милашка моя женушка, опять ждет «суприз», может, за каждым углом спрятался легавый?

— Кто знает, да, — сказал другой мужской голос, немного повыше, словно бы злым тоном.

Послышались шаги двух человек, поднимающихся по лестнице.

— Я же сказала вам: никого тут нет! — крикнула уборщица.

— Чего яришься, подруга жизни?

Мужчины стали спускаться обратно.

— Да-а, и чего только на этом свете не бывает! — продолжал тот, кто говорил басом. — Если бы два года назад мне кто-нибудь сказал, что наша Эллочка-жизнелюбка, наша шустрая Реэточка заделается школьной нянечкой — я бы такому зубы вбил в глотку! И весь разговор! Да я ушам своим не поверил, когда услышал теперь, что моя курочка домашняя, моя острая на язычок розочка буфетная покинула город и так убирает в деревенской школе, аж посинела! Уж каких только страданий и мук я не перетерпел, но это известие меня чуть не доконало!

Мужчины засмеялись.

Тот, кто говорил басом, конечно, шутил, но в его тоне был какой-то угрожающий оттенок, нечто такое, что напоминало кошку, играющую с мышкой, прежде чем ее съесть. Похоже, эта встреча уборщицы Реэт с мужчиной, называвшим ее женушкой, не слишком радостное событие.

— Что ты уставилась на меня, как солдат на вшу? Письмо мое получила? Получила! Знала же, что твой хозяин и повелитель приедет голый, как пуговица, ему потребуется одежда, пища и немножко женской нежности. Школьная нянечка! — сказал с презрением басовитый мужчина.

— Это ты уже говорил! — запротестовала уборщица Реэт.

— Цыц! — приказал бас. — Баба должна знать свое место! Яйца на сковороду и бутылку на стол!

Уборщица пробормотала что-то в ответ, затем из кухни стали доноситься вкусные запахи плавящегося сливочного масла, поджариваемой яичницы… Леди сглотнула — ясное дело, у нее же это пресловутое верхнее обоняние, она наверняка чует запахи из кухни гораздо сильнее меня и поэтому небось гораздо сильнее чувствует голод, до боли в животе. Я подумал: а что случилось бы, если я вместе с сеттером заявился в кухню и попросил для себя и собаки по куску хлеба с яичницей? Ведь за спрос, как говорится, по губам не бьют. Но тут же засомневался: мужчина, столь грубо толкающий свою жену в машину после двухлетней разлуки, чужому-то может запросто врезать. Я и подумал, что самым разумным в данный момент было бы побежать к отцу Пилле — директору школы и рассказать, какие гости расположились тут в то самое время, когда все двери не заперты. Чего доброго, еще устроят вечеринку, разгуляются, сломают такие дорогие граммофон и аккордеон, который стоит в футляре под столом в музыкальном классе. В сторону Пилле я бы и не посмотрел, а если именно она, случись, открыла бы мне дверь, я сказал бы: «Пришел к твоему отцу как к директору!» А Леди? Леди я взял бы с собой. Если другое не поможет, рассказал бы, что Каупо хочет продать ее в рабство, в квартиру с импортной мебелью, и я прошу временного убежища для собаки на свободной территории у директора школы. И как это все не пришло мне в голову раньше! Я услышал, что кто-то вроде бы очень тихо поднимается по лестнице и затем открывает дверь учительской, находящейся напротив зала. Но сколько я ни прислушивался — стояла полнейшая тишина, и я решил, что уже стал слышать несуществующие звуки и шаги, до того были напряжены мои нервы. Подождав еще немного, чтобы мужчины успели усесться за стол и принялись за еду, мы с Леди прокрались очень конспиративно через зал и еще конспиративнее вниз по лестнице. В коридоре у меня возникла безумно рисковая мысль: что было бы, если не выходить из парадного подъезда, а прокрасться к маленькой боковой двери, той, из которой пустилась сегодня в путь, с чемоданом уборщица Реэт? Конечно, в этом случае риск был очень велик: в любой миг мужчины могли выйти из кухни, и тогда бы я попался. Но мне ужасно хотелось узнать, что они замышляют и что на самом деле представляет собой эта наша новая уборщица. Толстый мужик произнес какие-то странные названия «Эллочка-жизнелюбка» и «Буфетная розочка», но эти названия, по-моему, совсем не подходили спокойной и даже туповатой уборщице Реэт. И еще, почему она два года не виделась со своим мужем? И почему мужа «чуть не доконало» то, что она стала школьной нянечкой? Известно, конечно: подслушивать под дверью нехорошо, но если тебя одолевает неудержимое любопытство узнать кое-какие вещи, то можно чуть-чуть, немножечко, и постоять за чужой дверью. Я оправдывал себя, думая, что в конце-то концов это наша школьная кухня, а в «Правилах поведения школьника» нет такого пункта, что ученик обязан подавлять в себе любопытство и не должен никогда стоять под дверью школьной кухни. Никогда ничего не говорилось об этом ни на классном часе, ни в учебниках. Поэтому я не нарушил ни одного закона, когда стоял затаив дыхание и прислушивался к доносившимся из кухни позвякиванию посуды и чавканью. Это они там как раз нарушали правила поведения: разве порядочный человек чавкает, когда ест? Не чавкает! Конечно, никакая милиция не заберет человека за то, что он чавкает…

— Между нами говоря, Реэт, я считал тебя лучше, чем есть, — сказал мужчина, не переставая чавкать. — Нечего хныкать — я все знаю! Даже то, что ты таскалась к адвокату выяснять, как можно оформить со мной развод. Да другой за такое убил бы! Скажи спасибо, что у меня сердце жалостливое!

— Жалостливое, как же! — всхлипывала женщина. — С жалостливыми сердцами за решетку не попадают!

— Не тебе бы это говорить! — крикнул мужчина и чем-то звонко стукнул по столу. — Да я тебя одевал, как графиню! Водил по самым роскошным ресторанам! А ну, не делай невинный вид — знала ты, знала, откуда у меня деньги! Сама-то ты в своем буфете что проделывала? И разве не Реэт Со ова ходила по квартирам от двери к двери, торгуя замечательным украинским медом? Что? Может, это английская королева ходила? Или за тебя ходила Софи Лоре н?

— Откуда мне было знать, что в тех банках на самом деле была вода с сиропом! — оправдывалась женщина.

— Да-да, ты только вчера родилась! И где же твоя благодарность? Муж из-за тебя страдает, а ты ему за два года только два письма написала, даже новогодней открытки не прислала, дня рождения не вспомнила, не говоря уже о том, чтобы посылочку организовать.

— У меня же денег не было, — оправдывалась женщина. — Все забрали, когда тебя посадили!

— «У меня денег не было»! — передразнил мужчина. — На дереве они растут, что ли, деньги-то? Деньги надо делать, детка! Надо уметь жить! Вот и поступила бы туда, где деньги крутятся! А ты? Заделалась школьной уборщицей! Скажи мне, голубушка, тут-то чем можно разжиться? Мелом, что ли? Ха-ха-ха! Нажремся мела, голоса станут тоненькими, и пойдем канючить под дверью: «Впустите, детишки, ваша мама пришла, каждому что-то принесла!» Что ты дурака валяешь, нанялась хотя бы в поварихи, на продуктах можно было бы разжиться немного…

— Ешь уж! — всхлипнула женщина.

— Ты несешь такую чушь, что у меня аппетит пропадает!

— Неужели ты не можешь начать новую жизнь…

Стул скрипнул.

— Новую! Ха-ха-ха! Как раз я и хочу начать новую жизнь, да вот так, с чем ее начнешь? Отнесем эти зазубренные ножи-вилки в комиссионный магазин, что ли? Или ты со своей зарплаты уборщицы скопила тысчонку-другую?

Я сжимал рукой пасть Леди, чтобы она не залаяла на громкий злой голос. Леди терпеть не может ругани и крика не выносит. Сама она понимает все и тогда, когда с нею говорят тихо, поэтому до нее не доходит, почему некоторые так повышают голос.

— Глянь-ка, Март, что я нашел! — крикнул вдруг кто-то у меня за спиной.

Я и вздрогнуть не успел, как чья-то рука впилась в мое плечо так сильно, будто железными когтями.

— Мальчик, что ты тут делаешь? Кто тебя сюда послал?

Злые черные глазки целились в меня с узкого высокоскулого лица. Леди залаяла.

 

11

Сразу же открылась дверь кухни, и передо мною оказался человек, голос которого мне был уже знаком. У него было большое лицо, длинная верхняя губа, широкий рот и мешки под глазами. Он чем-то напоминал сенбернара, но в глазах с красными веками не было той снисходительной доброты, с которой большая породистая собака смотрит на людей. Из рукавов вылинявшей голубой рубашки росли две толстые руки, густо покрытые светлыми волосками, и на правой руке синела татуировка: пробитое стрелой сердце и надпись: LOVE ME!

Верзила смотрел на меня (когтистая рука другого мужчины сжимала мне плечо все больнее), смотрел на сеттера, прыгающего и лающего вокруг моего захватчика, и вдруг рассмеялся.

— Мха-ха-ха-а! Реэт, поди сюда! К тебе гости — маленький кавалер с собакой! Здравствуй, маленький Иллимар! — Он протянул мне свою руку с «LOVE ME!».

Конечно, было бы честнее и правильнее всего не заметить руки, но попробуй изображать героя, когда другой взрослый так впился тебе в плечо, что вот-вот оторвет кусок кожи! Татуированный больно сжал мою руку, но не это заставило меня покраснеть, только говоря «Здравствуйте!», я пустил петуха. Бывает, у меня весь день нормальный человеческий голос, но иногда из моего горла вырывается звук, похожий на скрип или воронье карканье. Давно пора медицине поставить дело так, чтобы голос менялся сразу и во сие, ложишься спать с одним голосом, а просыпаешься с другим.

В дверях появилась уборщица, мужчина обнял ее одной рукой и пошутил:

— Ну, признайся честно, Реэт, что у тебя с этим молодым человеком? Неужто зашло так далеко? Уж не из-за этого ли симпатичного парнишки ты хотела разрушить наш гармоничный брак, ха-ха-ха! Не выйдет, юноша, — кто первый, тот и муж!

— Перестань говорить ребенку глупости! — сказала уборщица. Лицо у нее было заплаканное.

— Отвечай, кто тебя сюда послал! — не унимался поймавший меня. — Что ты тут вынюхивал за дверью?

— Да он учится тут, в этой школе, — объяснила уборщица устало.

— Сейчас, летом? — удивился черноглазый. — Прикажи, наконец, своей собаке замолчать.

— Даун! — сказал я Леди, кривясь от боли в плече.

— Хорошая собачка! — признал муж уборщицы. — Реэт, вынеси собачке что-нибудь поесть и пригласи гостя зайти!

— Она ничего не берет у незнакомых, — сказал я и увидел, что Леди сразу же вцепилась в брошенный на пол кусок сырого мяса. А ведь сырое мясо она вообще не любит! Не помогло запрещение, собака мгновенно проглотила мясо и поглядела на меня с виноватым видом. Затем она села перед уборщицей, помахивала хвостом, выпрашивая добавки. Ну и предательница. А что, если бы мясо было отравленным?

Мужичище сам принес Леди еще кусок мяса, подхватил меня, словно перышко, и внес в кухню. Да, я поступил правильно, когда не бросился к машине сражаться с ним — у него не только веса, но и силы хватало. И худой тоже вошел в кухню следом за нами. Пока он держал меня за плечо, я не видел, что в другой руке у него был какой-то ящик. Теперь я разглядел очень хорошо: дорогой стереограммофон нашей учительницы пения! Наверное, они собираются включить его здесь, но ведь из этого ничего не выйдет — усилители-то остались в музыкальном классе, а без них из стереограммофона можно извлечь музыки не больше, чем из сковороды.

— Реэт, предложи свату что-нибудь перекусить! — велел толстяк. — Икорки, фаршированных яиц и ломтики ветчины! Ха-ха-ха!

Я подумал, что набор шуток у него довольно беден, раз он так часто повторяется, с тех пор, как выдал тут эту шутку впервые, прошло совсем мало времени.

— Познакомимся! — сказал мужчина. — Я законный муж тети Реэт. А как тебя зовут, молодой человек?

— Олав. — Я счел, что имени будет достаточно.

— Слышь, — обратился муж тети Реэт к своему худощавому приятелю, — Олав, юноша-то твой тезка.

Похоже, нам обоим — и худому с граммофоном, и мне — не нравилось быть тезками. И подумать только, всякие мерзкие типы носят такие же имена, какие дают нормальным людям!

— Имя не портит человека! — Муж уборщицы засмеялся. — Ну, юноша, выставляй на стол сватовское вино!

— Что ты несешь! — остановила его жена. — Ребенок даже испугался!

— Ты не взял с собой вина, что ли? — Худой широко раскрыл глаза. — Ну и манеры нынче у молодых барчуков! Когда я был молодым, выбрал своей первой любовью учительницу литературы. До чего же я читать любил! И до сих пор люблю, только моя деятельность не предоставляет возможностей для этого. Вот когда я наконец постарею и выйду на пенсию, тогда почитаю. Или даже лучше напишу. Для этого я теперь и знакомлюсь с жизнью. Всесторонне!

Теперь смеялся уже и худой. Толстый Март воодушевился и принялся ему подыгрывать:

— Да-да, в данный момент мы знакомимся вместе с Олавом со школьной обстановкой. Дня через два начнем путевые очерки. И тогда мы превратимся в лириков природы: «Тайга, тайга, кругом снега…» Что такое настоящая тайга, простые смертные не знают, а мы скоро узнаем. А ты, молодой хозяин, что думаешь на этот счет?

— Не знаю… и никакой я не хозяин!

— Спроси-ка у него лучше, что он тут искал? — подбивал верзилу мой худой тезка.

— Ребенок соскучился по школе, — сказал Март примирительно. Но неожиданно глаза его сощурились, лицо сделалось жестоким и большой рот прошипел: — Тебя кто-то послал сюда?

И теперь уже он так сильно сжал мой локоть, что я, скривившись от боли, подумал: «Завтра буду пятнистым, как корова фризской породы!»

— Отец послал! — соврал я.

— Чего вы мучаете ребенка? — пробормотала уборщица Реэт. — Он-то в чем виноват?

— Кто твой отец? Местный полицейский, да? — спросил Март.

— Мой отец главный бухгалтер!

Мужчины усмехнулись.

— Ишь ты, какие есть прекрасные профессии! Тихие, дрожащие канцелярские крыски ведь тоже хотят жить, — сказал Март, противно посмеиваясь. — И посылают поэтому своих сыновей сумеречными августовскими вечерами следить за школой!

— Отец велел проверить, все ли дни в саду я отработал.

— Они собирают ягоды в саду, — объяснила уборщица Реэт, — а мы с поварихой варим из них варенье на зиму.

— Ах, какая красивая картина: детишки собирают ягодки, а тетя Реэт варит сладкое варенье, — восхитился Март. — Что уж говорить о пас, друзьях литературы!

Я долго собирался с мужеством, пока наконец решился спросить, опять пустив петуха:

— А что вы делаете в нашей школе? Это граммофон наш, школьный? Вы принесли его из музыкального класса?

Толстяк захохотал:

— Деточка, в мире полно граммофонов, и все они братья-близнецы.

Я подумал: «Нельзя с ними спорить, надо как можно скорее выбраться отсюда и сообщить директору. Нужно выглядеть как можно глупее и казаться послушным… Надо, надо, надо!»

— Вот оно что… — ответил я.

Худой Олав остановился передо мной и погрозил пальцем:

— Ай-яй-яй! Разве может пионер вести себя так с представителями министерства просвещения? Ты ведь пионер?

Я кивнул.

— Может быть, пионер Олав не слыхал, что сейчас проводится большая компания по объединению школ: маленькие и бедные школы упраздняются, а большие и сильные станут еще сильнее. Инвентарь маленьких школ переходит к большим, или: где есть, туда и дают, как говорят в народе. А ваша школа… — мой тезка сморщил нос, — сам понимаешь, старый дом, антисанитарные условия… Осенью начнешь ездить в большую школу тут неподалеку, там большие окна, теплые сортиры со смывом…

И уборщица, и ее муж слушали раскрыв рот. Можно было подумать, что они начнут учиться в школе с санитарными условиями. Но одурачить меня было не так-то просто: ведь я слышал, о чем говорили уборщица и ее муж раньше.

— Ну ладно, тогда я пойду.

Я боялся, что скажут сразу: «Никуда ты не пойдешь!» Но мужчины переглянулись и кивнули.

— Валяй! В другой раз, молодой хозяин, сперва выясни, с кем имеешь дело, прежде чем упрекать!

Дверь за мной закрылась, и я услышал, как тот, худой, державший граммофон, сказал:

— Если теперь что-нибудь делать, так быстрее, чем всегда. Эти мичуринцы и суворовцы… от них можно ждать чего угодно.

— Что вы хотите делать? — испуганно крикнула уборщица Реэт. Но у меня больше не было ни времени, ни желания подслушивать, я подумал то же самое, что сказал мой тезка: «Если теперь что-нибудь делать, то быстро!»

— Пойдем, Леди!

Леди прыгала передо мною, то ли сырое мясо лишило собаку разума, то ли она думала, что мы теперь навсегда останемся тут, большими скачками собака помчалась по ставшему уже привычным пути: наверх, в каморку за залом.

— Леди! Леди! — позвал я. Делать было нечего, пришлось подняться за нею на второй этаж…

— Леди, домой! — приказал я.

Собака послушно стала спускаться по лестнице. Но… тут у меня возникла очень хорошая идея.

 

12

Странно, иногда голова работает, как компьютер, который показывали по телевидению. Ноги у меня еще дрожали от страха, а в голове уже родилась гениальная мысль: для чего же изобрели телефон, если с его помощью нельзя подать сигнал тревоги? Раз-два, и я уже в учительской, и уже палец набирает знакомый помер. Только бы директор оказался дома! Пии-пии-пии…

— Халло! Здравствуй, Пилле!

— Здравствуй… те… Ах, это ты? Чего тебе надо?

Все еще злится на меня? Или она догадалась, что это я звонил ей каждое утро в девять? Но ведь я при этом не произносил в трубку ни слова, только терпеливо слушал всегда, как Пилле спрашивала: «Кто говорит? Халло! Слушаю… Слушай, прекрати свои фокусы!»

— Мне надо поговорить с твоим отцом. Честное слово, надо!

— Отец уехал в город. Школьная уборщица Реэт подала заявление об уходе, и он опять поехал искать новую.

Ага, ну этому не стоит удивляться.

— Слушай, Пилле, скажи, ты что-нибудь знаешь о ликвидации нашей школы?

— Что ты болтаешь? Что за шутки? Какая еще ликвидация?..

Я прислушался, не слышны ли шаги поблизости — этот Олав, мой тезка, умел двигаться беззвучно, как рысь.

— Пилле, поверь, я не шучу. Собираются ли переводить нас в какую-нибудь другую школу?

Пилле вздохнула:

— До чего же ты бестолковый! Ну, о какой другой школе может идти речь, если отец именно сегодня поехал в город дать объявление, что нашей школе требуется уборщица. А утром он ходил в школу посмотреть, как идут ремонтные работы. Почему ты задаешь такие странные вопросы?

— Если твой отец скоро вернется, скажи ему, что в школе воры. Всего хорошего, не могу больше разговаривать.

Я еще немного подумал и позвонил домой.

— Квартира Теэсалу! — раздался в трубке голос отца.

— Папа, это я. Будь добр, сообщи дяде Юхану, что в нашу школу забрались воры!

— Олав, ты, да? — спросил отец ужасно медлительно. Если бы улитки владели человеческим языком, они наверняка разговаривали бы так же медленно, как мой отец. — Где ты находишься? Мы уже давно ждем тебя. Уже несколько часов ждет тебя…

— Ах, ладно, сейчас мне некогда, пойми, это важно: в школу забрались воры!

— А где ты? Шутки шутками, но мама волнуется…

И тут я услышал шаги.

Бросил трубку на рычажки, словно она обжигала руку. Никакой возможности убежать уже не было.

— Ты, юноша, словно нищета: ее гони в дверь, она лезет в окно! — Март-верзила развел руками. — А ты, часом, не мелкий воришка? Знаешь небось историю о мальчишке, который, когда был маленьким, украл цыганскую иглу, а когда вырос и стал взрослым, сделался конокрадом?

Я молчал как рыба.

И тут в учительскую пришел второй Олав.

— Да это же просто невиданная наглость! — изумился он. — Другой такой школы нет на свете, в которой бы дети так расхаживали по учительской, как им вздумается. И куда только смотрят ваши педагоги!

У него-то самого глаза беспокойно сновали — явно он надеялся и тут что-то стибрить.

— А расписание тоже с собой заберете? — спросил я насколько мог смело.

— Убирайся отсюда подобру-поздорову, щенок! — угрожающе сказал муж уборщицы.

— Минуточку, тезка! — остановил меня Олав, когда я уже хотел прошмыгнуть в дверь. — Мне кажется, что современная молодежь не знает больше, что такое романтика! Иди-ка сюда, иди, иди! — Он пребольно ухватил меня за ухо, другой рукой вцепился в мой локоть и вот так повел меня в зал.

Вырываться не имело никакого смысла, это было бы безрезультатно — худощавый тезка был в семь раз сильнее меня. Теперь я здорово испугался. А что, если у него есть револьвер? Далеко ли слышен револьверный выстрел? В фильмах ведь всегда так: в последний миг герой спасается благодаря чуду… Наступил ли для меня последний миг?..

«Представитель министерства просвещения», видимо, уже основательно обследовал здание, он затолкнул меня обратно в старую милую каморку за залом, захлопнул с размаху дверь и дважды повернул ключ в замке. Эта каморка казалась мне уже рефреном в долгой и удивительной песне сегодняшнего дня. И я услышал, как мой тезка сказал верзиле Марту:

— Так будет надежнее.

«Кому как», — подумал я. Жутко сидеть в одиночестве в кладовке, призывая себя к спокойствию и прислушиваясь, что еще намерены прихватить эти «министры».

— По правде говоря, следовало бы рвать когти, — сказал Олав. — Возьмешь Реэт с собой?

— На первое время, — ответил Март, чем-то побрякивая. — Вообще-то, зря мы сюда приперлись! Тут ничего нет, кроме пустоты.

— Чертова богадельня! — сказал Олав и прибавил что-то очень тихо.

Ах наша школа для них «богадельня»! Чего же они тогда явились сюда воровать?!

— Что ты сказал? — спросил Март в зале.

— Я сказал, что нашел одну хорошенькую вещичку! С ее помощью сможем сварганить кое-какие бумаженции! Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — ого-го!

Хлопали двери и что-то, непонятно что, падало со стуком, что-то шуршало, скрипело… А я сидел в каморке как болван! Интересно, какую это хорошенькую вещичку нашел мерзкий Олав? Пишущую машинку?.. Я приложил ухо к двери. Разговор воров доносился далеким гулом голосов, вероятно, они были где-то в классах. Приблизительно можно было догадаться, что Олав торопит Марта уносить ноги, но тот все еще что-то ищет.

— Ищешь сокровища покойного графа, что ли? — послышался насмешливый крик Олава.

— У них тут должен быть…

Дальше я не расслышал. Что такое он может искать? Но тут Март повысил голос:

— В каждой порядочной школе должен быть свой запас спирта, чтобы лягушек и всяких букашек заспиртовывать… — Март выругался. — Я ведь писал Реэт, чтобы к вечеру собрала ключи у себя, а тут, черт, все шкафы заперты! Олав, поди-ка сюда, помоги!

Я стоял у двери каморки, сунув кулаки в карманы, и не мог даже позвать на помощь, никто меня бы не услышал, кроме воров. Но… вот это да! С большого испуга я и позабыл про тот ключ от каморки, который лежал у меня в кармане. Теперь мне требовалось только вытолкнуть другой ключ из замочной скважины, открыть своим ключом дверь и удрать, но надо было подождать, пока голоса еще удалятся, ведь ключ упадет из скважины на пол.

Интересно, убежала Леди домой или болтается где-то на нижнем этаже? Ах, ну что с того? Ну, допустим, она уже прибежала домой, какая мне-то от этого польза? Сеттер ведь не служебная собака, которая носит сообщения. Читаны-перечитаны десятки книг о том, как собака спасла своего хозяина от разбойников, похитителей, принеся записку его друзьям. Но чтобы доставить записку, ее надо сперва написать и прикрепить к ошейнику собаки, а мне это и в голову не пришло. Конечно, Леди побежала домой и теперь небось уже едет на заднем сиденье машины Каупо в город. Мне стоило большого труда решиться позвонить отцу, ведь если он явился бы сюда, я бы, наверное, лишился собаки… Но дело обернулось еще гораздо хуже: отец явно счел мои слова просто блажью, и собака досталась Каупо легко — на сей раз ему даже будильник не потребовался… Э-эх!

Самочувствие у меня было — хуже некуда. Я чувствовал себя в полном одиночестве на всем белом свете, на этой огромной сине-зелено-пестрой планете; один-одинешенек, всеми преданный. Даже верный друг — Леди, из-за которой я, по сути дела, и попал в это дурацкое положение, оставила меня одного среди преступников… не говоря уж об отце… не говоря уж о Пилле… Раз так — пусть! Останусь тут спать на куче матов, пока утром не появятся ремонтники, пока директор не придет взглянуть на их работу, и тогда скажу ему: «Видите, ваша дочь мне не поверила! А теперь сами гоняйтесь за своим граммофоном и пишущей машинкой по всему миру или вместе с объявлением, что школе требуется новая уборщица, можете дать и такое: „Просим честного человека, нашедшего нижеперечисленные вещи, вернуть Майметсской школе…“» Ах, какое мне до всего этого дело! В Майметсской школе учится больше ста детей, но ни один из них никогда в жизни не попадал в такую заваруху, как я теперь.

Я пытался придумать что-нибудь утешающее, не переставая прислушиваться, и по едва доносившимся звукам определил, что воры теперь где-то далеко… Может, они в кабинете физики и нашли что-нибудь подходящее… кто знает…

Так-так… Дзынь! — ключ, торчавший в двери снаружи, упал на пол… теперь два поворота моим ключом… взгляд в зал… на цыпочках через зал в коридор… съехать по перилам вниз… и… Ура-а! Свобода!

Вечер был темный и жуткий. Черный силуэт «Москвича» напоминал лежащего медведя. Далеко, где-то в районе нашего дома, лаяла собака — весьма возможно, Леди… Я подумал: «Кто поручится, что за то время, пока я сбегаю домой и позову на помощь, „Москвич“ не исчезнет со школьного двора? Надо хотя бы запомнить номер!»

Но даже при самом ярком дневном свете даже самый зоркий глаз не смог бы разобрать номер этой машины — хотя стояла сухая августовская погода, табличка с номером была покрыта толстым слоем засохшей грязи. Я присел у машины на корточки, чтобы разобрать цифры… 26… 34… И тут я подумал: «Хорошо было бы проткнуть им шины! Только вот чем?.. А что, если отвернуть вентили — пока накачают шины… Минут двадцать это у них займет, а за это время…» Сссссс! — зашипел первый вентиль, и шина, из которой выходил воздух, стала медленно сплющиваться. Вентиль на втором переднем колесе был весь в засохшей грязи. Чтобы отвернуть его, требовалось повозиться… Поворот… еще поворот…

— Что ты копаешься!

Дверь школы распахнулась.

 

13

Я замер и, словно змея, полез под машину. Конечно, было глупо сделано: воры заметят, что шина спустила, и начнут накачивать, и тогда… Они же не слепые. А если даже в спешке они сразу тронутся в путь и мне чудом удастся остаться незамеченным, то кто поручится, что хотя бы одно из колес не проедется по мне? И все же это была единственная возможность спрятаться. Удрать я бы не успел, потому что они тут же подбежали к «Москвичу». Запыленные носки черных туфель Марта были совсем близко от моего лица, у меня даже возникло искушение постучать по ним, но я разумно сдержался.

Туфли Марта встали на носки, очевидно, Март укладывал что-то на заднее сиденье. Кроссовки Олава были видны в полуметре от машины, а сам он скулил:

— Осторожно, не урони! Ну чего ты так долго возишься?

— Что такое, машина будто проваливается! — удивился Март.

— Пей больше, так и земля начнет проваливаться! — рассердился мой мерзкий тезка. — Ничего удивительного, что ты всякий раз попадаешься! Ты же, башка дубовая, никогда не можешь обойтись, чтобы не надраться! Нет чтобы сначала сделать дело…

Март молчал, но Олав все не унимался, и тогда Март взревел:

— Цыц! Ты что, не знаешь, что Март Вя лья бьет только два раза, второй раз — когда забивает крышку гроба!

— Замолчи, кто-то идет! — предупредил Олав.

В наступившей тишине и в самом деле стали слышны шаги двух людей. Они приближались, и один из вновь прибывших сказал:

— Силы в работе!

Это был мой отец!

— Силы всегда нужны! — ответили воры весело.

— А не было ли тут одного мальчика? — спросил отец.

Воры помолчали минутку, затем Олав спросил:

— Темноголовый, в красной куртке, худой такой мальчишка, да? Он тут недавно играл со своей собакой, но, кажется, пошел домой.

— Странно… Он звонил домой и сказал, что в школе…

— Звонил?

Олав зашептал Марту:

— Ну что ты стоишь, как статуя, иди, приведи свою жену!

Заднюю дверь машины захлопнули, словно выстрелили. Очевидно, Март и пошел в дом, а Олав рассказывал отцу:

. — Этот пацан разгуливал по школе. Я еще удивился, как же это, разве можно ученикам бегать по зданию, да еще с собакой? Я-то, видите, помогаю приятелю перевезти жену, у него самого машины нет…

— Врет! — не выдержал я.

Конечно, когда я вылез из-под машины, отец и Мадис остолбенели, Мадис и был вторым человеком, который пришел с моим отцом. Олав сказал, сплюнув:

— Ну этот мальчишка, действительно, словно наваждение!

— Они воры, жуткие воры!

— Ну и фантазер ты, мальчишечка! — засмеялся мой тезка.

— Папа, верь мне, я все слышал, они заперли меня в школе, в кладовке, а сами обшарили всю школу!

Отец развел руками.

Ну, конечно, как же я забыл, он ведь у нас рохля!..

— Мадис, заснул ты там, что ли? — крикнул Олав в сторону двери школы. — Поторапливайся, меня семья ждет в городе!

— Ты это честно? — спросил Мадис. — Или придумал?

— Честное слово, — зашептал я. — Ну, надо бы вызвать милицию, они сперли из музыкального класса граммофон и… Давай беги к Юхану Куре, а я попробую задержать их тут.

Мадис побежал сразу, а отец положил руку мне на плечо, как раз на то, которое недавно сжимал мой тезка, и сказал:

— Олав, что ты, одумайся, не ставь меня в неловкое положение… Мы просим прощения, сын вечно читает детективы, и ему чудится бог знает что!

Небрежно поигрывая ключами от машины, Олав ответил:

— Ничего, мы ведь все были когда-то молодыми!

Я не понимал, и как только отец не замечает, что этот человек говорит все фальшивым тоном.

— Пойдем, пойдем, — велел мне отец. — Успеем еще остановить Мадиса, пока не поздно…

— Добрый вечер!

Пилле все же передала отцу, что я звонил! И они пришли вдвоем: директор с огромной связкой ключей в руке и Пилле в длинной юбке.

— Товарищ директор, знаете, эти мужчины — воры, один из них — муж уборщицы Реэт, и он выпил спирт, и они взяли граммофон в музыкальном классе! — пытался я выложить все на одном дыхании.

Директор покачал головой.

— Олав, я что-то ничего не понимаю…

— Мальчик просто не в себе, — принялся за свое отец, как бы извиняясь. — Эти люди просто помогают уборщице перевезти вещи…

— Ах так! — рассердился директор. — А вот на это у них нет сейчас никакого права!

Дверь школы открылась, и появился Март с узлами-пакетами в руках, а через мгновение в приоткрытой двери показалась и его жена с тем самым чемоданом, с которым она уже пыталась сегодня пуститься в путь. Уборщица Реэт произнесла тихо, еле слышно:

— Добрый вечер! — и затем не промолвила ни слова.

Похоже было, что у нее нет ни малейшей охоты садиться в машину: опустив чемодан на крылечко, она стояла, ссутулившись, глядя в землю, и немо слушала, как галдели остальные. И галдеж перед школой был сейчас громче, чем обычно! Прежде всего, сердитые крики директора (немногие знали, что спокойный, ясный голос нашего директора может сделаться буквально громоподобным, но мы убедились в этом однажды давным-давно, когда прогуляли всем классом), на которые отвечал грубый голос Марта:

— Со своей женой я могу делать что хочу! Рабовладельческий строй давно отменили! Если хочешь, можешь сам весь месяц убирать свою вшивую богадельню!

Время от времени Олав Второй кричал в открытое окно машины:

— Март, иди уже сюда! Март, ну что ты зря застрял!

А Пилле время от времени пыталась успокоить отца:

— Папа! Не нервничай! Папа, слышишь!

А когда на секунду возникала тишина, я уговаривал:

— Товарищ директор, они воры! Товарищ Сийль, у них в машине полно школьных вещей!

Весь этот шумный балаган на сумеречном школьном дворе, где пахло флоксами и туей, мог, пожалуй, напоминать оперу «Дочь полка», которую мы ездили смотреть в Таллинн, в знаменитый театр «Эстония»: каждый выкрикивал свои слова, а из этого получалась какая-то песенная неразбериха. Часть безмолвной публики — товарищ Теэсалу-старший — закурила сигарету, время от времени покачивала в изумлении головой, но, к счастью, больше уже не тащила меня домой.

— Согласно закону, работник обязан выполнять свои обязанности в течение двух недель после подачи заявления об уходе с работы! — гремел директор.

— Черт! Тот не мужик, кто закона боится! — громыхал Март и подталкивал уборщицу Реэт к машине. — Этим своим законом можешь подтереться!

— И покажите, что у вас там в машине! — наконец послушался меня директор. Он нагнулся и попытался заглянуть в окошко машины.

Но тут мой тезка высунулся из окошка:

— Машина — личная собственность, и обыскивать ее будете, когда предъявите ордер на обыск! Закон, кстати…

Уборщица Реэт уже сидела на заднем сиденье, держа чемодан на коленях. Я закричал:

— У них там стереограммофон и пишущая машинка, кажется, и еще…

И тут — ух ты! — к машине подошел мой отец, распахнул переднюю дверку и — щелк! — выдернул ключ зажигания, прежде чем кто-нибудь успел что-то промолвить. Я тайком взглянул на Пилле — у нее от изумления был открыт рот.

— А ну отдай ключ! — закричал Март, замахнулся. И…

Такой скорости действий я от своего отца ждать не мог! В одно мгновение отец поймал мускулистую руку Марта и каким-то удивительным приемом швырнул угрожавшего здоровилу — шлеп! — на дорогу.

— Здо рово, папа! — крикнул я.

Но тут завопила Пилле:

— Ой, ой! У него нож! Ой, что будет!

Март уже поднялся на ноги, и, действительно, в руке у него что-то поблескивало — в темноте было не разобрать, что точно. Мне вдруг сделалось холодно: руки покрылись гусиной кожей и зубы тихонько заклацали. Директор подошел и стал рядом с отцом, но, к счастью, Март сразу успокоился, когда Олав сказал:

— Погоди, послушай!

Олав успел вылезти из машины и положил руку на плечо Марта, но, наверное, не так же «дружественно», как мне за дверью кухни. Олав сказал Марту еще что-то очень тихо, и тот стал покорным, словно услыхал какое-то волшебное слово.

— Может, пойдем теперь и потребуем этот ордер там, где положено? — спросил директор.

— Пожалуйста! — согласился Олав. — Но сперва пойдем и посмотрим, что у вас в школе так уж пропало? Если все лето по классам шляются мальчишки, то в любую минуту может пропасть что угодно!

До чего же хорошо, что в темноте нельзя было разглядеть мое лицо! Я почувствовал, как щеки у меня покраснели и стали горячими, а это могли бы принять за доказательство вины, кто бы поверил, что это от возмущения!

Войдя в школу, директор включил свет, и я заметил, что крутая коричневая деревянная лестница по-прежнему чиста до блеска, похоже, на ней не было ни пылинки, не говоря уже о следах ног, словно тут и не происходило этого великого передвижения народов — то я с собакой, то компания преступников…

— Прошу, прошу, проходите вперед! — велел директор жуликам.

— Вежливость прежде всего! — пытался отшутиться мой тезка.

Мы с Пилле шли позади всех. Пилле держала меня за руку. И девчоночьи устрашающие проделки вдруг перестали казаться мне самыми худшими: я почувствовал прилив силы и смелости, когда обидчивая одноклассница взяла меня за руку своими холодными пальцами. Но вдруг мне в мозг закралось сомнение: что если, сидя в каморке за залом, я все это себе лишь навоображал, а на самом деле все школьное имущество на своих местах, а мужчины просто забавлялись какой-то странной игрой? Подумав так, я приостановился на лестнице, и в тот же самый миг тезка-Олав произнес: «Хоп!» И… я вдруг оказался посреди кучи-малы, услышал долгий стон Пилле и антипедагогический вскрик директора: «Черрт!»

Конечно, все мы тут же вскочили на ноги, мгновенно переглянулись и бросились обратно вниз. Отец пожаловался:

— Этот негодяй вырвал у меня ключи!

А на дворе уже взревел заведенный мотор «Москвича», и, выскочив из школы, мы увидели лишь стоп-огни удаляющейся машины жуликов! Интересно, как далеко они смогут уехать на пустой резине? И хотя я понятия не имел, сильно ли это может повлиять на скорость машины, крикнул:

— Из правой передней шины я выпустил воздух!

Отец не успел на это еще и рта раскрыть, как к школе, визжа на повороте тормозами, примчались две машины. Значит, Мадис успел! Воровской «Москвич» остановился на обочине, одна машина — микроавтобус — промчалась мимо него, другая — «газик» — остановилась рядом с «Москвичом», и из нее выскочили три милиционера в форме. Мы не успели даже удивиться столь мощной подмоге, как микроавтобус — «скорая помощь» — остановился возле нас. Сидевшая рядом с водителем женщина-врач в белом халате выскочила из кабины и крикнула:

— Здравствуйте! Где пострадавшие?

Тут же появились двое мужчин в халатах и с носилками. Эти санитары, похоже, горели желанием положить какого-нибудь пострадавшего на свои носилки. Директор развел руками и сообщил:

— У нас нет пострадавших…

Отец закурил сигарету, видимо, чтобы успокоиться.

— Как же так? — обиделась докторша. — Нам сообщили, что в Майметсской школе кровопролитие. С человеческими жертвами.

 

14

Мы рассмеялись. Теперь это получилось очень дружно. У Пилле от смеха выступили слезы. Растерянная врачиха выглядела уж очень забавно… Директор потер пальцами подбородок и постарался принять серьезный вид.

— Нет у нас человеческих жертв, нету! — сожалел он.

— Пришлось пожертвовать только собакой, — добавил я, покосившись на отца, но он и бровью не повел.

Докторша возмущенно сказала, что взрослых, которые ведут себя как мальчишки, надо привлекать к уголовной ответственности: вызов «скорой помощи» — это не шутка! А что, если помощь неотложная нужна сейчас на самом деле совсем в другом месте? Санитары, постояв в растерянности, вернулись с носилками обратно в машину, врачиха сердито села в кабину, захлопнула за собой дверцу, «скорая помощь» рванула на дорогу, и вокруг нас снова воцарилась темнота.

— Однако… врач была права, — сказал директор. — Хотел бы я знать, — кто выдумал эти человеческие жертвы! Ситуация-то была… как бы это… абсурдной, что ли? Какие-то воришки похищают школьную уборщицу прямо у тебя на глазах, да еще на школьной лестнице бьют тебя сзади под коленки, а потом еще молоденькая докторша требует человеческих жертв! Пойдем посмотрим, как там дела у «друзей»!

— Какой же ты смелый! — шепнула Пилле, идя рядом со мной.

— Да чего там! — Но на самом деле я чувствовал себя довольно уверенно, особенно теперь, когда больше не был один в этой жуткой каше.

— Надеюсь, ты больше не обижаешься? — спросила Пилле и, увидев мой недоуменный взгляд, добавила: — Ну на то, что я всегда клала трубку, когда ты звонил и… Знаешь, я думала, что нам все-таки еще немножко рано ходить…

Дальше в лес, больше дров! И где это мы еще должны ходить? Я шагал совсем рядом с Пилле, но о чем она говорит, до меня не доходило, ну нисколечко!

— Знаешь, моя мама сказала, что, если начинают ухаживать слишком рано, потом в жизни не остается ничего интересного. И что в детстве может быть только дружба… Обычно я маме про школьные дела подробно не рассказываю, но, знаешь, когда девчонки в палатке проделали со мной этот дурацкий эксперимент, мне просто пришлось спросить у матери совета.

— Ты что же, боялась, что я сделаю тебе нынешним летом предложение выйти за меня замуж? — спросил я шепотом. Эх, даже шепотом можно иногда умудриться пустить петуха!.. — А ведь я до сих пор считал тебя нормальным человеком!

— Нет, не в том дело. — Пилле усмехнулась. — Видишь ли, у девушки ведь должна быть гордость. Или как ты считаешь?

— Пожалуй, должна, да, — ответил я, хотя, честно говоря, мне казалось, что разговор принял совсем дурацкий оборот. Все есть как есть, и бесполезно рассуждать, так или этак должно быть.

«Москвич» стоял на обочине, покосившись, уткнувшись носом в землю. В нем не было ни души. Зато в милицейской машине было полно пассажиров.

— А мы как раз хотели идти за вами! — сказал молодой черноусый милиционер, вылезший из «газика». — Капитан Хе йнмаа, — представился он и протянул руку сперва отцу, потом директору. — Выходит, вы тут ненароком познакомились с нашими старыми подопечными.

— Ого! — удивился отец Пилле. — Честно говоря, я склонялся к мнению, что мы имеем дело больше с мальчишеской фантазией. Я — директор Майметсской школы. А вот он — Олав Теэсалу, наш ученик, позвонил моей дочери и сообщил, что в школу забрались воры. Но поскольку Олав и раньше, так сказать, пытался изобретать велосипеды, знаете, как это бывает в таком возрасте, я, естественно, не поверил его сообщению, но решил на всякий случай пойти и взглянуть. Конечно, мальчик, похоже, немного преувеличил, но, кажется, какое-то мелкое воровство они совершили…

Капитан Хейнмаа достал что-то из кармана и протянул директору:

— Полагаю, это вещь нужная?

— Печать? Наша школьная печать! Она же была в ящике моего стола, в запертом ящике! Ой! Знаете, что было бы, если бы она пропала? Были бы ужасные неприятности! Огромное вам спасибо! Вот хулиганы! Но зачем она им-то?.. — удивился отец Пилле.

— Может, начали бы подделывать документы — кто их знает! Этот толстый — Март Соова — неделю назад освободился из мест заключения. Отбывал два года за квартирную кражу и различные мелкие хищения. Другой — Олав Ме рила — был у нас на заметке, но прямо на месте преступления ни разу не попадался. Он, правда, постоянно вращается в подозрительном обществе и частенько меняет места работы, но ведь этого недостаточно, чтобы привлечь его к ответственности.

— Но жена этого Марта, уборщица Реэт, разве она тоже преступница? — вставил я и увидел, что мой вопрос заставил директора нахмуриться.

— Нет, вряд ли, — ответил милиционер. — Вероятно, она помогла своему мужу распродать ворованные вещи, но тогда, два года назад, это осталось недоказанным. Во всяком случае, Реэт Соова хотела начать новую, честную жизнь, оставила свою прежнюю работу — она была буфетчицей — и уехала в деревню, надеясь, видимо, что муж, освободившись, ее не найдет. Но, поди ж ты…

— Признаю свою вину! Я, конечно, поступил легкомысленно, когда принял на работу в учебное заведение человека, не выяснив толком, кто он и откуда… Но, поверьте, капитан, чем ближе к концу учебного года, тем больше в школе проблем… Поэтому, когда на объявление, что нам требуется уборщица, отозвалась лишь эта женщина, я вцепился в единственную возможность… Учительницу-то всегда можно найти, но вот найти уборщицу в наше время всеобщего образования… Вы даже представить себе не можете, какой это жуткий дефицит — уборщица…

— Ну что вы, товарищ директор! — успокаивал его милиционер. — Вас никто ни в чем не обвиняет. Нам только необходимо теперь получить от вас короткие объяснительные записки о том, что тут произошло. Ты, как я понимаю, будешь у нас главным свидетелем? — обратился капитан ко мне. — Как поступим: поедем в райцентр или напишете объяснения тут, в школе?

Конечно, мне хотелось поехать в настоящую милицию, но отец возражал, сказал, что время позднее, детям уже пора идти спать.

— Честно говоря, повезти вас в город мы бы и не смогли, у нас в машине почти нет места, — сказал капитан. — Естественно, вас сразу же вызовут в суд свидетелями… Но сейчас, пожалуйста, пойдем писать. — И он, повернувшись к машине, крикнул: — Кя спер и Петров, стерегите задержанных!

Столь плотно заполненного школьного дня у меня еще не бывало! Носись как волчок взад-вперед — то в школьную дверь, то из школьной двери! Я уже уселся за стол в учительской, собираясь писать объяснение, но вдруг вспомнил что-то:

— Товарищ капитан, а разве нельзя поехать в город на машине Олава Мерилы?

Капитан Хейнмаа, задумчиво постукивавший пальцами по подоконнику, обернулся, улыбаясь:

— Во-первых, молодой человек, на этом «Москвиче» далеко не уедешь. Правая передняя шина спустила и до того стерта… Когда мы подъехали, шина буквально дымилась! И во-вторых, машина-то находится в розыске, ее владелец вовсе не Олав Мерила, а один шахтер из Ко хтла-Я рве. Ясно? Завтра постараемся найти где-нибудь запасную резину и приедем за угнанной машиной. А ты пиши!

— А этот Олав еще возмущался, мол, личная собственность, без ордера обыскивать нельзя. Писать ли об этом? И как вообще начать?

— Пиши, как школьное сочинение, — поучал директор.

Вздохнув, я взял шариковую ручку. Но у меня не возникало чувства, что я пишу школьное сочинение, да и Пилле, которой писать-то особенно было нечего, стояла рядом в ожидании.

Заглавие мне подсказал отец, а дальше я должен был описать все как было. Писать так, чтобы получилось интересно, я не умел, да и усталость сильно одолевала. Получилось вот что:

«Майметсская восьмилетка. Ученика 5-го класса Теэсалу Олава Юрьевича

О. Теэсалу ».

ОБЪЯСНЕНИЕ

Был хороший летний день. Я находился со своей собакой Леди (английский сеттер, родители Фанси и Билль, экстерьер: отлично, призер малого серебряного жетона, высота 56 см) в районе Майметсской восьмилетней школы. В силу обстоятельств пошел с собакой на школьный двор и увидел, что школьная уборщица Реэт Соова покинула свое рабочее место, не заперев дверь. Она несла чемодан. Затем навстречу ей приехал синий „Москвич“. Его номер „26–34“ был нарочно замазан грязью. Из „Москвича“ выскочил М. Соова. Он затолкал Р. Соову в машину. Затем я побежал с Леди обратно в школу, чтобы увидеть, что будет происходить. Затем М. Соова пришел вместе с другими в школьную кухню и ел там глазунью. Он угостил меня тоже одним „глазом“. Но второй вор причинил мне на плече телесные повреждения. Его имя — Олав. Когда я пришел в учительскую, чтобы позвонить директору об этих фактах, Олав запер меня в каморке за залом и вместе с М. Соова продолжал воровать. Я слышал, как они искали спирт. Но еще раньше я видел, что у них стереограммофон нашей школы. И они сказали, что нашу школу ликвидируют. А я еще давно знал, что ключ от нашей квартиры (Майметса 4–2) подходит к замку каморки. И я этим воспользовался. Выбежав из школы, я стал выпускать воздух из шин „Москвича“. Но из второй шины выпустить не успел, потому что пришли воры. И потом пришел мой отец вместе с моим другом Мадисом Поролайненом, который обещал позвать стража общественного порядка Юхана Куре и убежал звать. Тогда преступники хотели пуститься в бегство, но тут пришел директор школы, товарищ Сийль. И мой отец выхватил ключ зажигания машины воров. Затем мы пошли вверх по лестнице. Но этот Олав ударил директора под коленки и толкнул нас всех так, что мы все попадали, но никто не повредился. Преступники, применив внезапное нападение, насильно вырвали ключ от машины у моего отца и бежали на „Москвиче“ примерно на 200 метров от места преступления. Но там их самоотверженно остановили приехавшие на место милиционеры. И еще приезжала машина „скорой помощи“, но мы ее не вызывали, потому что человеческих жертв и кровопролития не было. Наступила прохладная августовская ночь.

Капитан Хейнмаа прочел написанное и сказал, что у меня удачно получилось, прямо как у писателя. Но это удалось благодаря урокам учительницы Маазик, объяснявшей, что небольшое описание природы в разных местах оживляет сочинение. Зато сам я был полужив от усталости. И Пилле зевала, а когда мы уже шли домой, встретили Мадиса, который, вызвав милицию, поехал обратно к школе на велосипеде, но у него порвалась цепь. Мадис тоже зевал, но сказал, что это от возбуждения, у него, мол, всегда так: если его одолеет испуг или волнение, начинает зевать. Правда, я помнил, что, когда мы приняли того журналиста за шпиона, Мадис ни разу не зевнул, хотя прямо дрожал от волнения, также и при слежке за учительницей Маазик. Но я про это ничего не сказал, потому что в конце концов мы с ним истинные друзья. Ведь Мадис, не застав по телефону дома Юхана Куре, не побоялся позвонить настоящим милиционерам. Но на человеческие жертвы и кровопролитие он намекнул только для того, чтобы они там действовали побыстрее. Откуда ему было знать, что милиция прихватит за компанию «скорую помощь»!

— Скажи теперь честно, Олав, неужели ты ни капельки не боялся, когда бандиты захватили тебя и заперли там, в каморке? — спросила Пилле, которая пошла домой со мной и Мадисом.

Директор решил еще задержаться в школе, чтобы все осмотреть, и мой отец остался помогать ему. А Пилле, похоже, опять была нормальным человеком, когда выяснилось, что мое сватовство ей не угрожает.

— Ни капельки! — бодро ответил я.

О каком страхе теперь могла идти речь, если огни нашего дома уже светились навстречу! Под ясенем чернела собачья будка, с крыши которой всегда соскакивала Леди, заслышав мои шаги, чтобы, весело прыгая, исполнить свою приветственную пляску.

— А жаль, Мадис, что тебя не было, когда приехала «скорая помощь», — сказала Пилле и весело хмыкнула. — Видел бы ты, как огорчилась эта врачиха, услыхав, что у нас нет ни убитых, ни раненых. Но ведь это же хорошо, что обошлось без жертв!

— Нет, все-таки без жертв не обошлось, — грустно сказал Мадис.

Пилле изумилась:

— Тебе жаль этих воров? А если бы они пристукнули Олава, тогда что?

— Речь не о них. Человеческая жертва сегодняшнего вечера — это я! — объявил Мадис. — Вам-то что: одному немного сдавили плечо, другая упала на лестнице и тому подобное. А вот меня, как только явлюсь домой, отец выдерет как Сидорову козу.

— Но ты расскажи ему все честно! — посоветовала Пилле.

— Ха-а, к тому моменту, когда я смогу открыть рот, полпорки уже пройдет.

— Может, твоего папса еще и нет дома! — предположил я.

— Дома он! И протянет мне навстречу для объятий свои трудолюбивые руки, даю голову на отсечение! Они с матерью оба сегодня взяли свободный день и поехали в город. Должны были точно в восемь вернуться автобусом.

— В самое горячее время сельскохозяйственных работ поехали в город развлекаться… Как же это? — удивился я.

— Они поехали покупать мне новый костюм, во! И Майду с ними, на него должны будут мерить. Знаешь, руки Майду только на два сантиметра длиннее моих, так что теперь он больше не сможет ничего завещать мне из своего богатого гардероба! Теперь конец ношению одежек с барского плеча! — гордо объявил Мадис.

Это вызвало у Пилле улыбку.

— Мы ведь должны были праздновать юбилей твоего костюма? — сказала она.

— Пожалуйста, пожалуйста! Праздник состоится в городе, на пункте скупки утиля! — отшутился Мадис.

Но мне было не до шуток, я думал о другом. Ладно, граммофон и остальные вещи останутся в школе — эту звукопроизводящую машину я смогу видеть опять раз в неделю на уроке пения, но вот Леди-то я лишился навсегда!

— Так ты придешь? — спросил Мадис.

Предаваясь своим грустным мыслям, я прослушал, о чем он говорил.

— Или ходить за стадом — слишком детское занятие для героя?

Выяснилось, что Мадис с завтрашнего дня должен на две недели подменить Майду, у которого перед отъездом в Тю риское животноводческое училище много забот. Вот Мадис и предложил, чтобы мы вдвоем взяли на себя исполнение его пастушеской должности.

— Пастбище Лауси прямо у озера, ты же знаешь, там, где растут водяные лилии. И там же близко валяется замечательная часть забора из толстых досок… Мы могли бы соорудить катамаран! — предложил Мадис. — К завтрашнему дню мне надо было точно знать, придешь или нет, потому-то я и околачивался возле вашего дома, поджидая тебя. Кролики дома все не кормлены, даже трава для них не накошена — получу такую вздрючку, что только держись!

— Приду, не сомневайся! — пообещал я. — И знаешь что: катамаран назовем «Память о Леди» — она все-таки уток десять вынесла из озера Лауси в своей пасти.

— Мы это название напишем по-английски, будет загадочнее, верно? — воодушевился Мадис. — Пилле, как будет по-английски «память»?

— Не знаю, — сказала Пилле и ткнула носком туфли в асфальт. Мы стояли уже перед домом.

— Только, Олав, — вдруг сказал Мадис, — ведь так называют в память о мертвых, а Леди-то жива.

Я вздохнул:

— Надеюсь, жива! Но где, этого мне никогда не узнать!

— Что ты мелешь! Когда мы с твоим предком почапали в школу, она осталась у вас в кухне хлебать суп! — сообщил Мадис. — Твой папс велел матери задержать ее в кухне. Леди примчалась домой со страшной скоростью и, когда вбежала, все смотрела на дверь и лаяла!

Вот это была новость!

— А ты не видел, Каупо уже уехал к тому времени? Такой невысокий дядька с большим пузом, глазки у него водянистые, как у ежа.

— Счастливо оставаться! — сказала Пилле вдруг. В голосе ее опять была эта дурацкая «девичья гордость», и она с такой скоростью ринулась в дом, словно за нею гнались пчелы.

— Какая змея ее опять ужалила? — не понял я.

— Ах, женские дела! — Мадис махнул рукой. — А этого толстого я видел, да. Он тоже на синем «Москвиче», верно? Он яростно рванул от вашего дома и помчался, только пыль за ним вилась. Но тогда было еще совсем светло, когда он уехал… ну… часов около пяти-шести. Твой папс уже у машины отвалил ему какие-то мани — по крайней мере, там было две двадцатипятирублевки, если не больше. Две купюры упали на землю возле машины, когда этот пузатый запихивал их себе в бумажник. Машина стояла там, видишь! — Мадис указал пальцем. — А я возился тут у стены с велосипедом. По-моему, этот ежиный глаз пообещал твоему предку какой-то паспорт прислать по почте, а сам был злой, как бешеный бык. Думаешь, тут что-то криминальное? — оживился Мадис.

— Не могу придумать ничего другого, кроме того, что отец откупил у Каупо половину Леди! — сказал я, грудь распирало от радости. — Это он из своих сбережений на «мерседес» вытряхнул три сотни! У Каупо находится паспорт Леди…

Занавеска в горошек на окне нашей кухни отодвинулась, окно раскрылось, и мама высунулась из него:

— Олав, это ты там?

— Да, я.

Мать велела мне «наконец идти в комнату». Я, конечно же, слышал, что она сказала, но до чего же прекрасно было делать вид, будто голос матери не слышен из-за лая Леди, который несся из открытого окна, словно победная песня: «Я здесь! Я теперь целиком твоя собака! Аух! Гав! Гаух!»

Мать уговаривала Леди замолчать, а я крикнул, что через минуту буду дома.

— Знаешь, почему барышня Пилле Сийль обиделась? — спросил Мадис. — Ты ведь сказал, что у этого Каупо глаза водянистые, как у ежа!

Ну и балда же я! И как только это не пришло мне в голову! Но еж, по-моему, замечательно выглядел и считался по легенде самым сильным зверьком в Эстонии.

— Это и ежу ясно, — сказал я, засмеявшись. — По-моему, барышня Сийль иногда стесняется своей фамилии. Особенно когда наши ребята, случается, кому-нибудь желают: «Чтоб тебе на ежа сесть!» Но по сути дела, это она зря переживает.

— Да, по-моему, было бы очень здорово, если бы моя фамилия была, например, Коэр, - поддержал меня Мадис. — Мадис Коэр — звучит гордо, под этим именем можно стать, например, знаменитым яхтсменом. Во всяком случае, звучит гораздо короче и звонче, чем Мадис Поролайнен. Я бы ничуть не сердился, если бы кто-нибудь сказал: «Кто собаке хвост поднимет, если не она сама!» Надо отучить девчонку от этого комплекса, прежде чем он станет у нее привычкой. Ну, до свиданья, завтра утром в шесть перед коровником!

— Погоди, Мадис…

У меня на сердце все еще что-то свербило.

— Знаешь… такое дело… нам, пожалуй, больше не удастся спрятаться от зубного врача там, в каморке за залом. Директор уже знает, и власти тоже… Я был вынужден объяснить, как спасся из каморки со своим ключом.

Но Мадис не стал ни упрекать, ни ворчать, что я выдал нашу общую тайну.

— Ха! — сказал Мадис. — Знаешь, и пора уже, давно пора: у меня в одном коренном зубе такое дупло, как кратер Везувия, полбулочки за шестнадцать коп помещается и сто граммов «Детской колбасы» впридачу. Самая пора позволить врачу запломбировать его половиной килограмма замазки, а то я больше никогда не смогу наполнить свой желудок!

Я смотрел Мадису вслед, пока он не исчез в ольшанике. Слышны были только звуки, издаваемые поломанным велосипедом: щелк, щелк… Ему придется так катить до самого дома. И я подумал: «До чего же все-таки хорошо, если у тебя есть настоящий, истинный друг, который возьмет тебя на пастбище, вызовет милицию спасать тебя и даже готов принести сам такую жертву, на какую далеко не все мальчишки способны — добровольно позволит запломбировать свой коренной зуб!»

Но этажом выше меня ждали Леди и мама, которая, похоже, испекла оладьи… В отношении их у меня «верхнее обоняние»!..