Некоторые дети с самого рождения хорошие и примерные. У хороших и примерных детей никогда не спускаются чулки, не развязывается лента в волосах, не бывает грязи между пальцами ног и не случается, чтобы сандали были надеты не на ту ногу. Примерный ребёнок не боится темноты, грозы и грома, ястребов, колхозного быка и людей в мундирах. Примерный ребёнок не засмеётся, когда у него во рту полно супа, не размазывает кашу по тарелке и, когда ему надо на горшок, не терпит до последней минуты. И вообще с ним никогда не происходит ничего такого, за что было бы стыдно или вызывало бы неприятные чувства.

Хорошо было бы быть примерным ребёнком!

Если бы я была хорошим и примерным ребёнком, мама меня не оставила бы, это ясно. Она ведь мне и раньше прощала многое. Но теперь её терпение кончилось. Со мною постоянно случается что-нибудь такое, о чём хороший и примерный ребёнок даже понятия не имеет.

Если я помогаю маме вытирать посуду, обязательно самая красивая и тонкая чашка или тарелка падает у меня из рук — и именно тогда, когда она как следует вымыта, прополоскана и вытерта. Если на дороге есть хотя бы одна-единственная лужица, я обязательно попадаю туда ногами, если в дверях стоят двое мужчин с ружьями и в длинных пальто, я непременно натыкаюсь на их огромные сапоги, и когда посреди комнаты куча бумаг и книг, я непременно падаю туда носом. И у мамы, глядя на меня, навёртываются слёзы на глаза.

— Да заприте куда-нибудь это своё отродье! — крикнул мужчина в чёрном кожаном пальто и указал своим толстым пальцем на меня.

Мама взяла меня на руки и крепко прижала к себе. Глаза её влажно поблескивали, и я разревелась. На самом деле я, упав, сильно ударилась животом об угол твёрдого переплета какой-то книги, но эта боль не была и вполовину такой страшной, как жуткий голос жуткого дядьки в чёрном пальто. «Отродье» — похоже, гадкое слово, и оно явно относилось ко мне, хоть плачь!

Взрослым всё позволено: совершенно чужие дяди вытаскивают ящики из нашего письменного стола и вываливают из них бумаги на пол, с книжных полок сбрасывают книги на пол и не поднимают — а мама не делает им никаких замечаний, только вздыхает! Если я свои игрушки вечером оставлю на полу, или полезу в мамины и папины ящики, или в какой-нибудь совсем скучной книге что-нибудь нарисую — неприятностей не оберёшься!

Дядька в чёрном кожаном пальто стоял с важным видом — одна рука в кармане, другой указывал на меня:

— уберите это своё отродье из-под ног!

— Иди в другую комнату и будь хорошим ребёнком! — сказала мама, бросив на чужого дядьку — зырк! — косой взгляд. — Наверняка всё будет хорошо. Случаются иногда недоразумения…

Она отнесла меня в спальню и включила свет под потолком, потому что знала, как я боюсь темноты. Время было дневное, но в комнате было сумрачно. Сквозь кружевные гардины виднелась за окном старая серебристая ива с голыми ветками, которая иной раз выкидывала дурные шутки и приближала своё морщинистое лицо почти к самому оконному стеклу.

— Посмотри пока книжки или составляй картинки из кубиков! — сказала мама и закрыла за собой дверь.

— Подпишите! — услыхала я хриплый голос за дверью. — И поставьте дату, двадцатое апреля тысяча девятьсот пятьдесят первого года.

Очень даже странно — почему мама слушалась этого противного дядьку и оставила меня одну грустить в спальне? Похоже, дело было серьёзное: надо было становиться хорошим ребёнком, чего бы это ни стоило.

Да и кому охота быть плохим ребёнком? Но никак не мне: ведь я всё время стараюсь делать всё хорошее, и в голову мне приходят только хорошие намерения — но, как назло, половина моих стараний пропадает зря.

Одно из моих утренних плохих дел было видно всем: дверь из большой комнаты в кухню, которую я всю разрисовала принцессами. Делала я это химическими карандашами, чтобы было красиво, но поверхность двери была не такой гладкой, как казалось с виду, а корявой, и мои принцессы получилось, как пещерные буки. А когда я попыталась смыть их тряпкой для мытья посуды, получилось ещё хуже… Дверь выглядела так, словно в неё кидали бутылки с чернилами и роосаманну. Ясное дело, мама рассердилась и бранила меня очень долго. Она сказала, что от моего рисования дверь выглядит как вход в свинарник, и это было обидно. Разве свиньи могут рисовать химическими карандашами? Ещё больше мама рассердилась, когда увидела, что Сирка и Туям, расшалившись в спальне, опрокинули стулья и жутко измяли покрывало на маминой-папиной кровати. Я совсем забыла, что во время течки их нельзя пускать в комнату, да и кто мог подумать, что маленький Туям с его кривыми ножками сможет вспрыгнуть на кровать!

— Ну, будем надеяться, что время подрастания таксы и гончей тоже что-нибудь значит, — сказала мама как бы себе под нос, но по её лицу было видно, что и о двери, и о собачьей свадьбе разговор в нашей семье ещё впереди.

Но не тут-то было! С приходом вооружённых дядек мама совсем забыла и про лилово-пёструю дверь, и про собачью свадьбу.

На ночной тумбочке лежала стопка книжек, которые мне читали перед сном, и коробки с кубиками. С кубиками было очень интересно играть до тех пор, пока мне не стало ясно, как их складывать. Поначалу случалось так, что к шее курицы приставлена собачья голова, а у коровы сзади оказывался конский хвост. Когда мне впервые удалось совсем самостоятельно собрать собаку с большой головой, у меня было победное чувство — здорово быть примерным ребёнком!

Вскоре выяснилось, что если кубики переворачивать рядами, можно составить новую картинку быстрее, чем до этого, — и опять это было приятное открытие. Но сколько можно составлять одни и те же картинки… У деревенских тёть можно было заслужить похвалу за быстрое составление картинки из кубиков, но моё внутреннее чувство подсказывало, что дядьке в скрипучем чёрном пальто не жарко и не холодно от моего умения составлять картинки коровы или петуха. Надо было каким-то другим образом дать ему знать, что меня не называют «отродье», а «наша певчая птичка», «маленький философ», «наша радость» или «удивительно сообразительный ребёнок». Правда, довольно часто и «плохой ребёнок», но совсем другим тоном, чем это — «отродье»! Я сидела на маминой-папиной кровати, болтала ногами и думала, что бы такое сделать.

Из соседней комнаты доносился шум разговора: чужой дядька говорил громко и зло, а мама отвечала ему спокойно, только, пожалуй, чуть более высоким голосом, чем обычно… у мамы — сопрано, и она может петь таким тонким голосом, что мурашки бегут по спине! Мне никогда не удавалось извлечь из горла такие высокие звуки.

Ага! Пением и можно дать знать этому дядьке, обозвавшему меня отродьем, что в этом доме живёт маленькая певчая птичка, а не отродье! Пение было таким делом, которым всегда можно было улучшить настроение взрослых, и песен я знала много — правда, не целиком от начала до конца, но начало всех маминых песен я помнила. И первым делом я запела:

Это была такая красивая и грустная песня, что настроение делалось печальным. Папины песни были гораздо веселей. Например, эта:

Или другая:

Слово «Ната-аша» нравилось мне больше всего, и я с удовольствием пела во весь голос.

Но вдруг дверь распахнулась, да так, что дверная ручка ударилась о стену, и дядька в чёрном пальто бросился ко мне. Он схватил меня за плечи и стал трясти так сильно, что у меня потекло и из глаз, и из носа.

— Чёртово контрово отродье! Заткнись! А то мы и тебя заберём с собой! Чёртово кулацкое отродье! — кричал дядька. Его чёрное пальто скрипело и противно воняло. Он был такой же страшный, как Смерть на картинке в книжке про соловья. Но самым страшным было то, что он, отпустив меня, закричал что-то в другую комнату ПО-РУССКИ! Это был конец! Это означало только плохое, самое плохое! Я, правда, ничего не поняла из того, что он кричал, но звучание русского языка я помнила: на этом языке говорили те чёрные дядьки, которые увезли мою бабушку Мари… Хотя это было давно, и я не помнила ни лица бабушки, ни лиц этих чёрных дядек, но звучание языка я помнила. Во сне эти чёрные дядьки часто являлись и пугали меня — каждый раз это нагоняло на меня жуткий ужас, спастись от которого можно было, только быстренько забравшись в кровать к маме и папе. Взрослые называли их «ссыльщиками», но для меня они были чёрные дядьки — и вот теперь они опять явились к нам наяву! Со стороны они выглядели обыкновенными людьми с ружьями, вроде папиных друзей-охотников, а оказалось, что это чёрные дядьки.

Я сдержалась и не завопила, честное слово! Я хотела куда-ни-будь бежать — с этой кровати, из этой комнаты, из этого мира, в котором чёрные дядьки могут в любой момент явиться и во сне, и наяву. Мне хотелось выскочить из своего маленького тельца, сотрясённого руками чёрного дядьки… Ну почему человек не может превратиться в голос и улететь, как голос, прочь?

Я очнулась в своей кроватке. Во рту был странный вкус лекарств. Возле кровати на барсучьей шкуре лежал раскрытый большой чемодан, и мама кончала укладывать в него вещи. Плохой сон прошёл… Но нет, из соседней комнаты доносился чужой разговор. Однако мама была так близко, да и папа за это время успел вернуться домой, так что можно было больше не бояться.

Затем мне надели сухие чулки и штанишки, потому что я ещё раньше описалась — стыдно, конечно, но ничего не поделаешь, что было, то было. Папа принёс из прихожей моё пальто и шапку, но мама сама хотела меня одеть. «Может, в последний раз», — сказала она и достала из шкафа даже мою муфту: они у нас с мамой совершенно одинаковые — покрытые серым мехом, только моя муфта гораздо меньше и в её карманчике нет кошелька.

— Просто сумасшествие, — ворчал отец. — С этим следователем невозможно говорить по-человечески. Но увидишь — это недоразумение из-за какой-то глупости. Завтра опять будешь дома.

Мама ответила ему только тогда, когда мы уже были на большой дороге, где ждала странная машина — вроде бы грузовик, но за кабиной у него была темно-зелёная будка.

— Да, конечно, это абсурд, — сказала мама, глядя на машину, и покачала головой. — Машина с арестантской камерой, решётка на окошке! Не знаю, с кем меня перепутали? Если я в понедельник не вернусь, позвони в отдел образования и расскажи, что произошло.

Чёрные дядьки с ружьями за спиной шли за нами по пятам, не произнося ни слова. А дядька в кожаном пальто тихо ругался себе под нос: «Чёртова чертовщина!»

Маму пришли провожать так много людей, что объятия и рукопожатия длились довольно долго. Тётя-соседка Армийде, у которой слёзы маленькими ручейками текли по веснушчатым щекам, сказала маме весело: «Нет смысла плакать. Это ещё не похороны! Может, уже завтра будем с бидончиками в коровнике просить у Клары молока!» Сказав это, Армийде начала громко всхлипывать и не переставала до тех пор, пока дядя Артур не положил руку на её плечо и строго не скомандовал: «Перестань выть!»

Нас с отцом мама обнимала дольше всех.

— Будь хорошим ребёнком! — крикнула она, поднимаясь по железной лесенке к двери будки. — Будь хорошим ребёнком, тогда мама скоро вернётся! Может быть, завтра или послезавтра… Главное, будь хорошим ребёнком и слушайся папу, ладно?

Мы стояли ещё долго, глядя вслед машине. Солнце скрылось за большими деревьями возле школы, и в воздухе хорошо пахло бензином и кленовым сиропом.

— У мамы остался сироп кипеть на плите! — вдруг вспомнила я. Папа не ответил, только вдруг отвернулся.

Ясное дело — кто захочет разговаривать с самым плохим ребёнком в мире! С таким, который пачкает двери, впускает собак в спальню, вопит, да ещё и писается! Хорошо ещё, что папа не уехал с чёрными дядьками и не оставил меня совсем одну!

Вот только не могу понять, как эти чёрные дядьки узнали, что самый плохой ребёнок именно у моей мамы. И как им сообщить, если я в конце концов — например, завтра — сделаюсь хорошим и примерным ребёнком? Матери хороших и примерных девочек не уезжают куда-то от своих детей, да ещё с чёрными дядьками…