Конечно, тата обрадовался, когда увидел, что я научилась читать и что на самом деле никакой Федя нам не звонит. Интересно, как бы это ему удалось, у нас и телефона-то нет.

Тата выглядел и впрямь сильно усталым, но всё-таки сделал весёлое и доброе лицо и легко поднял меня над собой.

— Уррра-а! Да здравствует всеобщая грамотность!

Он звонил из школьной канцелярии в город каким-то важным людям и услыхал от них, что через денёк-другой может приехать на встречу с мамой.

— Наша мама будет очень довольна, что дочка стала человеком, умеющим читать, — предположил тата. — Она ведь проделала для этого большую предварительную работу — научила тебя всем буквам.

— А я? Разве ты меня не возьмёшь с собой, когда поедешь к маме?

— В то место, к сожалению, маленьких детей не пускают, — ответил тата на мой вопрос. — Но, может, это и к лучшему… Мама обязательно скоро вернётся, тогда прочитаешь ей эту историю про Федю. А теперь посмотрим, что стало с тетеревом, и если жаркое готово, начнём королевский обед.

Но, увы, огонь в плите давно погас, и тата объявил, что тетерев твёрдый, как камень.

— Вроде бы стал еще твёрже, — сокрушался он, снова разжигая огонь в плите.

Мы поели немного хлеба с маргарином, и пока тетерев тушился в жаровне, я сделала тате массаж. Тата, когда занимался спортом, научился массажу и попытался научить этому и меня. Но у моих проворных рук был один маленький недостаток — они его только щекотали. Но когда я, стоя на коленях у него на спине, как бы шагала взад-вперед, это было, как он считал, уже что-то вроде настоящего массажа. А чтобы при этом не было скучно, мы играли в собаку-пастуха. Прежде всего произносили такой стих:

Я была этим псом, который, опустив голову, медленно топтал коленями плечи таты. А когда это длилось достаточно долго, тогда рабочий день собаки-пастуха кончался, и начиналась дорога домой:

Собака-пастух живо бегала взад-вперёд и старалась при этом буйном беге не свалиться с дивана.

Этой игре научила нас мама — она, когда была маленькой, массировала своему папе спину под аккомпанемент этого стиха. Только это не называли тогда массажем, а разглаживанием вен или разминанием. Мама была в своей семье четырнадцатым, самым младшим и самым маленьким ребёнком — маленькой и очень шустрой, словно бусинка. И она была слишком хрупкой для хуторских работ, поэтому бабушка Мари всё время упрашивала дедушку Ханнеса: пусть ребёнок пойдёт в школу, пусть выучится на школьную учительницу и прокормит себя умственной работой. В конце концов дедушка-хуторянин согласился, дал маме котомку с хлебом и кадочку с маслом, мол, ладно, пусть выучится на учительницу. И может быть, была польза от того, что мама с малых лет ему разглаживала вены и пела: «Пёс гонит стадо, кимпа-кумпа…»

Я топталась много раз по папиной спине взад-вперёд, под конец он уже не произносил вместе со мной стих, а начинал тихонько сопеть. Но долго я этот собачий массаж делать не смогла, потому что в дверь постучали и в комнату вошла тётя Минни. И вид у неё был ещё более растерянный, чем раньше.

— Велике, скорее помоги! — крикнула она.

Папа приподнялся и сел. Лицо у него было заспанное. Удивительно, как это человек может днем добровольно спать — даже когда у него топчутся на спине!

— Что случилось? Кто-то из Тарзанов свалился с пальмы, что ли? — сказал он немного сердитым голосом.

— С Тарзанами ничего не случилось — в коровнике случилось несчастье! Там пол в коровьей моче, Сальме Аавик поскользнулась, упала и, похоже, сломала руку. Говорит, даже пошевелить рукой не может, так больно, — чуть не плакала тётя Минни.

— «Скорую помощь» вызвали? — спросил тата, встав на ноги.

— Да. Я как раз из школы, Людмила звонила в «скорую», но там сказали, что сейчас нет ни одной машины, к вечеру могут прислать, не раньше. Но ты это дело знаешь, пойдём, осмотришь её.

— Да ладно, пойдём, — сказал тата, подкинул в плиту пару поленьев и приподнял крышку жаровни. Оттуда шёл уже весьма хороший запах. Тата набрал ковшиком воды в ведре и плеснул в жаровню.

— Видишь, занят тут женским делом. Ну, может, птица за это время не подгорит.

Тётя Минни посмотрела на возящегося у плиты тату и сказала, извиняясь:

— Не сердись, Велике! Я понимаю, тебе и так нелегко — жена в тюрьме и маленькая девочка дома, но, скажи, где мне искать помощи? К руке Сальме и дотронуться нельзя, сразу начинает вопить, словно её режут! А о том, чтобы доить, и речи быть не может. Но эту работу мы выполним за неё все вместе. А она даже и пальто надеть не может, чтобы пойти домой к ребёнку…

Тата накинул пальто и велел мне:

— Смотри, не вздумай сама подкладывать дрова в плиту, ладно! Лучше пусть тетерев будет жестковат, чем дом сгорит!

— Не вздумаю, — успокоила я тату и добавила, глядя уголком глаза на тётю Минни: — Я лучше книжку почитаю.

Увы, тётя Минни даже и не услышала.

— У меня там ещё много нечитанного, — сказала я громко.

Ни тётя Минни, ни тата не обратили на мои слова никакого внимания. Не оставалось ничего другого, как подойти к тате и прямо напомнить ему:

— Я сегодня научилась читать.

И, наконец-то, получила долгожданную похвалу:

— Гляди-ка, какая молодец! Из тебя выйдет рохвессор!

Похвалить-то она похвалила, но нет, чтобы позвать будущего профессора пойти с ними… Оставшись в одиночестве сидеть дома, я от нечего делать раскрыла наобум букварь. Передо мной была страница, на которой дети в красных галстуках смеялись и махали флажками и цветами. Под картинкой была подпись «Большой праздник», а под нею ещё и стих:

Кто такой этот Октябрь, я не знала, но имя показалось мне знакомым — с этим Октябрем хорошо бы подружиться: а вдруг он и тате подарит радость?