Тбилиси и Грузия разделились. Некоторых это искренне возмутило. Никто точно не знал деталей, и власти при помощи прессы и телевидения срочно начали формировать желаемое общественное мнение. Уже тогда в Грузии были сильны антисоветские настроения, и часть населения защищала и даже оправдывала угонщиков. Поэтому полностью контролировавшее масс-медиа правительство решило создать им имидж монстров и бандитов еще до того, как началось следствие. Кроме телеагитации, власти прибегли и к испытанному большевистскому способу, давно уже ставшему привычным, – повсеместно проводились собрания, на которых трудящиеся осуждали угонщиков и принимали резолюции с требованием сурово покарать бандитов и предателей. Именно это и было главной целью – ответственным за предстоящий кровавый приговор должен был стать сам народ, а не правительство. Тогда еще никто даже не представлял, до какой степени суровым по отношению к молодым людям может оказаться советский суд, хотя часть общества уже знала, что советская власть никого не щадит, и угонщиков, в назидание другим, ждет суровая кара.

Конечно, для этого вовсе не надо было собирать неопровержимые улики – главным для советского суда было решение правительства, а не факты и аргументы, но над некоторыми вопросами подумать все же пришлось. Например, в ЦК долго думали, кого объявить главарем террористической банды и на кого возложить эту ответственность. Рассматривалось несколько вариантов, среди них и были родители угонщиков, но, в конце концов, сделали оптимальный для властей выбор. Через две недели после неудачной попытки угона самолета по обвинению в руководстве бандой арестовали монаха Тевдоре. Его даже не было на борту того злосчастного самолета, но для следствия и для властей это было не важно. Главным для правительства Грузии было то, что на суде предводителем банды назовут монаха, духовное лицо. Так грузинской молодежи и обществу в целом продемонстрируют, чем заканчивается интерес к вопросам религии.

Со дня неудачной попытки угона монах Тевдоре в одиночестве горячо молился за погибших в самолете. Молился он и за спасшихся, и когда вопрос о его аресте был решен, он не стал скрываться и так, в молитве преклонив колени, встретил в убеленном снегом монастыре сотрудников милиции и КГБ.

– Вы арестованы! – сказали монаху, который при этих словах лишь улыбнулся.

Один из сотрудников КГБ решил, что эта улыбка оскорбительна для советской власти и так, чтобы слышали остальные, грубо одернул монаха.

– Чего ржешь?!

Отец Тевдоре ничего не ответил молодому и чересчур усердному кагебешнику, он лишь протянул правую руку в сторону кельи:

– Там у меня книги и личные вещи, я их возьму.

– Тебе они не понадобятся, – ответил теперь уже другой сотрудник.

Когда его выводили с монастырского двора, монах вспомнил Дато, вернее, тот день, когда в последний раз видел друга, покончившего с собой и сейчас больше других нуждавшегося в его молитвах…

Монаха, который знал, что нельзя выдавать тайну исповеди, сразу отвезли на допрос прямо в тюрьму КГБ, но комната, в которой его ждал следователь, располагалась очень низко и далеко. Поэтому отца Тевдоре так долго вели по подземному коридору, что, войдя в комнату, монах уже почувствовал усталость. Подумал он и о том, что человек, сразу предложивший ему присесть, следователем не является. Первая его фраза тоже не походила на допрос.

– Наверное, сильнее, чем других, эти выродки обидели все же тебя…

– Простите, но я вас не понимаю.

– И я не понимаю, как можно было отстранить от дела главаря.

– Я не был их главарем, я их духовный наставник…

– Какая разница, духовный наставник, или личный священник, главарем банды все назвали тебя…

– Удивительно.

– А меня, думаешь, не удивляет, что главаря от дела отстранили?

– Простите, но я вас действительно не понимаю.

– Говорю же, я не понимаю, что это за понты – кинуть главаря. Человек старался, подготовил все на отлично, а как дошло до дела, эти выродки решили лететь без тебя…

– Я никуда и не собирался лететь.

– Какое это имеет значение, они должны были хотя бы сказать. В конце концов, главарем и мозгом банды был ты.

– Я монах.

– И я о том же, вот ты монах, а кинули тебя, как ребенка. Вот хотя бы за это ты и должен строго с них спросить…

– Не знаю, о чем это вы.

– О том, что должен потребовать ответа с них, брат. А то выглядит, что они и по-мужски и по-всякому перед тобой прокололись.

– Я же уже сказал: я никуда не собирался. Они это хорошо знали, почему же должны были говорить, когда и куда собирались?…

– Когда идешь на расстрельное дело, надо же хотя бы субординацию соблюдать!

– Чей расстрел вы имеете в виду?

– Всех, кого следует расстрелять.

– Они же никого не убили.

– Половину самолета прикончили, столько невинных людей погибло…

– Но они же никого не убили.

– А тех людей кто убил? Я что-ли?

– Я этого не говорил. Но вы наверняка знаете, что в пассажиров стреляли не они.

– Что ты за монах такой? Людей на серьезное дело послал, так надо было хотя бы спросить, что они сделали.

– Я никого никуда не посылал, я был категорически против, я и сейчас против любого насилия…

– Угон самолета у тебя в монастыре планировали, у нас много подтверждающих документов.

– Немыслимо.

– Мы тоже считали немыслимым, чтобы вы такое планировали, причем в монастыре. Может, ты еще скажешь, что они к тебе и не приходили вовсе?

– Я и не пытаюсь отрицать, они действительно часто приходили ко мне в монастырь…

– Ну и зачем они приходили так далеко, разве в Тбилиси мало церквей?…

– По воле Господа и в Тбилиси много храмов, но им нужен был духовный наставник, так же как и любому из нас…

– Наставник – это тот, кто планирует угон самолета?

– Наставник – это человек, который помогает другим в поисках истины.

– Хорошую же истину ты помог им найти. Наверное, перед расстрелом только тебя и будут вспоминать…

– Они же не убивали пассажиров! Не было еще ни суда, ни приговора, а вы…

– Приговор они сами себе уже вынесли. Знаешь когда? Когда поднимались по трапу самолета, уже тогда.

– Меня в том самолете вообще не было.

– Какое это имеет значение? Ты их наставил и отпустил, а они тебя кинули и даже не сказали, когда летят.

– Я не собирался лететь.

– Это лишь отягощает твою вину. Значит, сам ты не хотел, но других послал на бойню.

– Я никого никуда не посылал.

– Не знаю, все на тебя указывают, как на главаря банды.

– Не верю.

– Мы тоже не верили, что монах может планировать угон самолета, но вот ты же здесь!

– Вы хотите обвинить меня в предводительстве бандой?

– Мы хотим, чтобы монах признал, какое вредное влияние может оказать церковь на молодежь. Мы не собираемся терять нашу молодежь…

– Но если мы их все равно потеряем, если их судьба уже решена, и их все равно расстреляют, зачем же мое признание?

– А дело в том, ты вот кажешься человеком умным, мог бы и сам сообразить: если все на себя возьмешь, их могут и не расстрелять. Тебе сколько лет?

– Сегодня исполнилось тридцать три…

Неожиданно следователь встал, и, что было еще более неожиданным для заключенного, расцеловал отца Тевдоре и поздравил его с днем рождения:

– Разве так не лучше? Подумай, брат, подумай, не маленький уже…

Монах тоже встал и тот же конвоир, который час назад привел его в эту адскую комнату, отвел монаха в камеру.

В Москве все же не доверяли грузинским следователям и направили в Тбилиси специальную комиссию изучить дело угонщиков. В Кремле полагали, что грузинские коммунисты могут пожалеть грузинских студентов, и дело будет вестись не объективно. Но в Москве ошибались – они не знали, что грузинские власти вынесут угонщикам самолета даже более суровый приговор, чем этого хотели в Москве. Ведь это лучший способ доказать Кремлю насколько верноподданной являлась Грузия.

Русские ошибались, они все же послали в Тбилиси специальную следственную комиссию, а тогда любая комиссия, приехавшая из Москвы, в Грузии приобретала сразу статус высших лиц. И грузины встречали их так, как это любили русские. А русские любили грузинскую кухню, грузинское вино и грузинский коньяк, и грузинские хозяева не желали осрамиться. И не осрамились, по их меркам. Грузия испокон века славилась своим гостеприимством, тем более сейчас ничего не пожалели для высоких гостей. И пока русские были способны держаться на ногах, грузины поили их и поили, а потом, когда гости валились с ног, хозяева укладывали спать уставших членов специальной комиссии.

Поэтому не стоит удивляться тому, что однажды Гега обнаружил на столе у следователя несколько бутылок боржоми. Гегу удивило, что теперь его допрашивали двое: один прежний, уже знакомый, следователь-грузин и один новый, русский, у которого голова настолько отяжелела с похмелья, что было сомнительно, что ему мог помочь боржоми. Русские очень любили боржоми, как и все грузинское, и этот русский тоже одну за другой опустошал бутылки с газированной водой и прилежно похрустывал кислыми огурцами. Следователь-грузин, улыбаясь, по-дружески предложил боржоми и Геге, а когда тот отказался, предложил перейти прямо к делу.

– Да, слушаю, – сказал Гега, которому, конечно, процесс допроса не доставлял удовольствия, но когда его водили на допрос, он радовался: каждый раз Гега надеялся увидеть если не Тину, то кого-нибудь другого из своих друзей, пусть даже случайно столкнувшись где-нибудь в коридоре.

Следствие продолжалось девять месяцев, и на протяжении этих девяти месяцев угонщиков самолета почти каждый день водили на допросы, но никто из них ни разу, конечно, так и не встретился с другими, как об этом мечтал Гега.

Было всего лишь одно исключение, единственный случай, и как раз в то день, когда в комнате для допросов Гегу вместо одного, поджидало двое следователей. До того как его завели в комнату, так же как это делал по уставу любой конвоир, у Геги потребовали встать лицом к стене. Геге не надо было даже напоминать – он уже столько раз ходил на допрос, что, перед тем как войти в комнату следователя, инстинктивно заложил руки за спину и встал ближе к стене, повернувшись к ней лицом.

И неожиданно на этой стене, чуть выше головы, он увидел текст той английской песни, которую чаще всего слушали Гега и Тина, когда еще были вместе. На стене по-английски было написано всего два слова из той песни – «wish you».

Гега не помнил, были ли эти слова из названия песни, или это был ее рефрен, но он точно помнил, что эта фраза действительно из той самой песни. Она была спешно написана на стене такими маленькими буквами, что Гега принял единственное возможное решение. Решение было простым – если автором надписи действительно была Тина, то Гега должен был приписать к этой фразе конец, там же, на стене, а потом ждать ответ. От радости Гега разволновался. В тот день он даже не понимал, о чем с ним беседуют, он думал лишь о том, как украсть лежавшую на столе следователя ручку, которая была нужна ему, как никогда.

Гега сидел в комнате следователя, но его мысли все еще оставались у той стены в коридоре, и в первый раз после ареста он ощутил счастье или что-то похожее на счастье.

Даже следователь-грузин заметил это странное волнение подследственного и удивленно сказал Геге:

– Сегодня ты выглядишь каким-то радостным.

– Радостным?

– Ну, если и не радостным, то хотя бы довольным.

– И чем это я должен быть доволен?

– Вот и я удивляюсь.

– Наверное, вам показалось.

– Нам никогда ничего не кажется. Это тебе показалось, что в том самолете снимают кино, а ты там – в главной роли с лимонкой в руках…

– Я уже сказал, что искренне сожалею о случившемся, а граната была ненастоящей…

– Что, вы столько народу игрушечным оружием уложили?

– Мы никого не убивали.

– Они, выходит, все покончили самоубийством?

– Самоубийством покончил только Дато.

– Мы уже об этом беседовали, и, думаю, ты должен был кое о чем подумать.

– О чем?

– Ты должен был решить, кто был главарем вашей банды.

– Не было у нас главаря, я это сразу сказал.

– У всех бандитских группировок есть главари.

– У нас не было.

– Понимаю, тебе не хочется быть предателем, но для суда ты обязательно должен кого-нибудь назвать.

– Кого назвать?

– Главаря. Двое из вас мертвы, ты можешь назвать одного из них.

– Но это же ложь!

– Мертвые не узнают.

– Но я же буду знать, что это ложь. Не было у нас главаря.

– А кем же был тот монах?

– Монахом.

– Монахом или главарем банды?

– Если бы он был главарем, то сидел бы в том самолете.

– Да, это у вас плохо получилось, по-дружески говорю. Человек во всем вам помог, а вы его кинули. Кинуть главаря… Такого я еще не слышал.

– Монах ничего не знал.

– Это ты можешь ему сказать, – следователь-грузин имел в виду следователя-русского, хотя пальцем на него и не указал, – но зачем так говорить со мной? Я же с тобой по-дружески, вот и ты должен меня понять. Так не бывает, брат: человек вас наставил, а потом даже не сел в самолет. Почему за это только вы должны отвечать?!

– Монах ни о чем не знал, – повторил Гега, но так равнодушно, что стало ясно, что ему все равно, верит ли ему этот молодой грузинский следователь.

Душа и мысли Геги снова были у той стены, около входной двери, где были написаны два английских слова.

– Я для тебя говорю, подумай, – еще раз напутствовал заключенного молодой следователь и встал с места.

Заключенный очень обрадовался тому, что сегодняшний допрос закончился так быстро, потому что единственная ручка, которая могла связать Гегу и Тину, была уже у Геги.

Выходя из комнаты следователя, когда конвоир снова приказал повернуться лицом к стене, Гега успел спрятанной в рукаве ручкой приписать под текстом, там, где ему мерещился знак Тины, два слова – «were here…».

Возвращаясь в камеру в сопровождении охранника, Гега шел по длинному коридору и думал о том дне, когда его опять вызовут на допрос. Он хотел снова увидеть надпись на стене, надеялся, что появилось новое слово, если та фраза действительно была написана Тиной.

В ту ночь Гега был счастлив, вернее, он был в ожидании большого счастья и не мог заснуть, как и раньше, но теперь уже от радостного ожидания.

Уже на рассвете, когда он решил не думать о Тине и попытаться уснуть, он вспомнил своего следователя, но от этого стало лишь хуже – он никак не мог понять, почему ему заменили следователя, и, вообще, как могли доверить серьезное дело такому молодому и неопытному следователю. Может, это сделали специально? Чтобы следователь, почти ровесник заключенного, легче нашел с Гегой общий язык и быстрей его расколол? Но Геге нечего было сказать следователю – все действительно случилось именно так, как случилось. В ту ночь Гега думал и о том, что, возможно, в советской империи все действительно очень плохо работает, в том числе и следствие. Заснул он лишь на рассвете…