Это называлось судебным процессом, но настоящего суда, как и правосудия, не существовало. Существовал только процесс, который назначили через девять месяцев после начала следствия, и большинство свидетелей даже не были допрошены. По советским законам ограничений срока следствия вообще не существовало, поэтому было ясно, что власти очень спешат вынести приговор угонщикам самолета.
Судебный процесс начался первого августа, когда Тбилиси обычно покидали даже те, кому некуда было уезжать. В начале августа в Тбилиси стоит такая жара, что даже те, кто спасается от зноя на пригородных дачах, обычно устремляются в Западную Грузию, к морю.
Власти хотели, чтобы суд закончился быстро и без огласки, чтобы на процессе присутствовали только родители, а Тбилиси по возможности максимально обезлюдел, чтобы никто, словом или как-нибудь иначе, не опротестовал судебный процесс, который в действительности был лишь плохо поставленным спектаклем.
Большинство из находившихся в зале суда были сотрудниками КГБ, присутствовать на суде разрешили только родителям обвиняемых, и больше никому – в том числе и бывшим пассажирам того самолета. Из пассажиров отобрали только тех, кто, по их мнению, мог бы дать показания, полностью удовлетворяющие власти. Несмотря на это, ни один из свидетелей не мог указать на кого-либо из обвиняемых как на убийцу, и через несколько дней назначили дату вынесения приговора.
Ночью, накануне этого дня, в КГБ вызвали свидетеля, сын которого находился в заключении. Это был человек почтенного возраста, которого давно уже сломил не столько возраст, сколько печали, ведь его единственный сын уже не первый год отбывал наказание за автоаварию.
Он был напуган и так нервничал, что ему дали воды, но успокоить не смогли до тех пор, пока не сказали причину вызова в КГБ. Хотя то, что ему сказали, вероятно, было самым худшим, старик догадался об этом только на второй день, уже во время суда. А там, в комнате начальника, он лишь кивал людям в галстуках и, конечно, совсем не думал о том, как в такую жару могут не беспокоить этих людей галстуки, плотно охватившие их шеи.
Разговор со стариком начали издалека:
– Ваш сын уже пятый год в тюрьме.
– Да.
– Вам, наверное, трудно приходится.
– Да.
– Наверное, хотите, чтобы его поскорей выпустили.
– Да.
– Вы, наверное, знаете, что иногда некоторым заключенным сокращают срок и выпускают на волю?
– Да.
– Наверное, соскучились по сыну.
– Да.
– Наверно, знаете и то, что досрочно отпускают заключенных за примерное поведение?
– Да.
– Или их родителей.
– Да.
– Если их родители ведут себя примерно.
– Да.
– Вот вы, например, Вы можете помочь государству для того, чтобы ваш сын получил досрочное освобождение.
– Да.
– Надеюсь, вы хотите помочь сыну.
– Да.
– Но не знаете как.
– Да.
– Да – знаете или да – не знаете?
– Да.
– Что да?
Пожилой мужчина вначале выпил воды, потом попросил еще, выпил еще один стакан и только после этого произнес, наверное, самое длинное предложение:
– Моя жена писала заявления о помиловании, и сейчас все еще пишет. Все говорили, что это была вина погибшего, перебегал в таком месте, но…
– И ничего?
– Ничего. Пятый год сидит.
– Вот мы и говорим, что сейчас вы можете помочь сыну.
– Что вы говорите… У нас столько денег за это попросили, я бы дом продал, но не хватает…
– Ну, что вы. Сейчас разговор не о деньгах, а о помощи государству, а взамен государство помилует вашего сына.
– И чем же я могу помочь такому огромному государству, чтоб моего мальчика из тюрьмы выпустили? Что я такого могу, я человек простой…
– Как раз вы и можете, и как раз потому, что вы простой, трудящийся и порядочный человек. Ваши слова на завтрашнем суде будут иметь решающее значение.
– Что вы говорите? Что я должен сказать?
– То, что знаете, что тогда в том самолете видели, это и скажите.
– Да что я мог там видеть? Я все время на полу пролежал и…
– Что людей убили, видели?
– Погибших видел, конечно.
– Ну и?
– А потом мне стало плохо. С тех пор, считай, так в себя и не пришел, жена все по врачам таскает, но лучше пока так и не стало.
– Вот этим и поможете. Завтра на суде все это расскажете для того, чтобы виновных наказали по заслугам. А то почему ваш невиновный сын должен сидеть в тюрьме, а эти бандиты жить как герои?
– Я тоже все время думаю, что никто никогда не говорил плохо о моем сыне, и следователь все время говорил, что его вины не было…
– Вот ваш сын и вернется домой, а бандитов и террористов необходимо примерно наказать! А ваш сын должен вернуться к семье.
– Если вы это сделаете… А то он ни меня в живых уже не застанет, ни мать, извелись мы совсем в ожидании…
– Ну вот, если завтра ты и на суде про этих убийц так складно расскажешь, то и сын твой завтра-послезавтра уже дома будет.
– Отчего не рассказать, что и как оно было… Все подробно скажу.
– Лица тех, кто в людей стрелял, хорошо помнишь?
– Как я мог запомнить тех, кто снаружи стрелял?
– Про них забудь. Ты тех узнать должен, кто самолет угонял и людей загубил.
– А как мне их узнать? Я же на полу все время лежал.
– Узнать их несложно, все там перед тобой сидеть будут. Когда судья спросит, они ли это были, кивнешь и подтвердишь. Лица тех, кто самолет угонял, помнишь?
– Разве их забудешь?
– Вот они-то и людей поубивали, должны за это ответ понести.
– Ну, наверное, вам лучше знать, что это они убили…
– Следствие уже все установило. Но хорошо будет, если такой честный человек, как вы, который сидел в самолете, подтвердит выводы следствия. Этим вы и государству поможете, и своему сыну.
Тот начальник, который, похоже, был по чину старше других, проводил старика и довез его до дома тбилисских родственников на служебной машине с шофером.
– Завтра мы на вас надеемся, – уважительно попрощался начальник КГБ, крепко пожимая руку нужному свидетелю.
Последний день суда, день вынесения приговора, назначили на тринадцатое августа. В тот день в Тбилиси стояла поистине невыносимая жара. Власти хотели как можно скорее завершить процесс, несмотря на то что многие детали дела все еще были совершенно неясны.
В течение тех тринадцати дней обвиняемые взглядом в зале суда искали родителей и близких, Нателла все так же, взглядом спросила Гегу, не беспокоит ли того что-нибудь, – матери казалось, что у сына что-то болит. Гега таким же образом дал понять матери, что с ним все в порядке. Нателла была уверена, что в тюрьме что-то произошло, хотя ничего об этом не знала – но она была матерью, которая всегда чувствует сыновью боль. Гега знал, что мать переживает за ту боль, которая его действительно мучила, но с первого же дня суда он старался быть веселым и улыбаться как раз для того, чтобы эту боль скрыть. Гега был отличным актером и легко убедил присутствовавших в том, что на протяжении всего процесса был совершенно беззаботен. Точнее, он вел себя так, чтобы произвести впечатление беззаботного человека на всех, и в первую очередь на мать, но как раз ее он и не смог обмануть. В действительности Геге было сложно играть эту роль – Тина не была беременна. Он в первый же день увидел это, но еще оставалась крошечная надежда на то, что живота нет потому, что она уже стала матерью. В первый же день Гега долго прилежно вглядывался в живот Тины, и Тина догадалась, что он ждет от нее ответа. Она осторожно, совсем незаметно, отрицательно качнула головой, и Гега понял, что все кончено.
В суде, во время перерывов, на протяжении тех тринадцати дней до вынесения приговора Гега мог задать Тине прямой вопрос. Мог узнать, что произошло, когда и как, но он испугался той правды, которую мог услышать от жены. Суд закончился, но Гега так ничего и не спросил у Тины о своем ребенке. Он решил, что сейчас для него надежда важнее правды.
Последний день суда, день вынесения приговора, начался показаниями монаха, который обратился к судьям и ко всем присутствующим:
– Я был и остаюсь духовным наставником этих людей, поэтому вся ответственность за то, что они сделали, лежит на мне. Они еще очень молоды и могут исправить допущенные ошибки, еще могут принести пользу обществу и нашей стране, поэтому я прошу, проявите к ним милосердие. Подумайте о том, что уже достаточно жертв и смертей, которые последовали за их проступком, и если обязательно нужна смерть кого-то из виновных, то главный виновник – это я. Пусть мое наказание будет достаточным для спасения этих молодых людей…
Судья грубо прервал его речь, а кто-то из зала зло пошутил: «А если тебя не расстреляют, что сделаешь?» В действительности это не был вопрос, но отец Тевдоре смиренно ответил любознательному анониму:
– Дома у меня есть старая карта Грузии, на которой обозначены почти все деревни и церкви, я буду ходить по этим деревням и молиться.
Когда монах сел, в зале еще долго стояла гробовая тишина: он первым произнес на процессе слово «смерть». Эту тишину прервал судья, срочно вызвав того пожилого свидетеля, с которым душевно побеседовали прошлой ночью в здании КГБ.
Судья уважительно обратился к свидетелю и попросил рассказать все, что он помнил, и тот искренне начал:
– Плохое это было дело, очень плохое. Тогда я тоже лежал здесь, в Тбилиси, в больнице, а когда почувствовал себя немного лучше, поспешил домой. До сих пор сержусь на жену за то, что она уперлась, лети, мол, самолетом, в автобус не садись, так будет лучше для твоего здоровья, а то в моем возрасте не до самолетов. Я ей сказал, приеду поездом, там не так трясет, как в автобусе, а она – нет, самолетом лучше, может, к последним мандаринам успеешь, все уже собрали, а у нас и те погниют, что еще остались. Знаете же женщин, как вобьют себе в голову…
– Пожалуйста, говорите по делу.
– По делу скажу, все, что я здесь слышал, – правда. Вот этого священника я не помню, остальных в том самолете помню, их разве забудешь, там такое творилось, врагу не пожелаешь…
– Значит, вы подтверждаете, что эти обвиняемые именно те, кто пытался угнать самолет?
– Я же сказал, начальник, что этих в самолете хорошо помню, а вот священника не припоминаю.
– Значит, подтверждаете, что, кроме упомянутого вами обвиняемого, всех остальных сидящих на скамье подсудимых вы хорошо помните как террористов?
– Этих всех помню, а священника не припоминаю. Борода-то у одного их друга была, но его здесь нет, и еще… у того борода была светлая, а у этого черная, и он на того не похож, тот был другой…
– Я не спрашиваю о других, мы говорим о тех, кто сейчас перед вами, и о предъявленных им обвинениях. Вы подтверждаете, что именно эти террористы пытались угнать самолет, пассажиром которого вы были?
– Это были они, начальник, врать не буду.
– Подтверждаете, что за их попыткой вооруженного угона самолета последовали жертвы?
– Конечно, жертвы были, даже погибшие были, раненые и ушибленные, как начал самолет падать, людей так пораскидало, что…
– Вы можете конкретно указать, кто из обвиняемых был вооружен, и из какого именно оружия угонщики стреляли в пассажиров?
– Что у них было, я не знаю, начальник, я крестьянин, не разбираюсь в таком. Но когда мы сели, в нас солдаты стреляли, так у тех у всех автоматы были…
– Вы подтверждаете, что обвиняемые были вооружены?
– Эти? Конечно, разве без оружия угоняют самолеты…
– Конкретней. Вы можете сказать, за чьим конкретно выстрелом последовала смерть или телесное повреждение, то есть ранение, кого-либо из пассажиров?
– Как же сказать? Стрельбы было много, я все время на полу лежал и, пока стрельба не закончилась, головы не поднимал.
– А когда стрельба прекратилась и вы встали, наверное, увидели вооруженных людей, которые сейчас сидят перед вами.
– Я сел, но встать не смог – мне было очень плохо, и во рту так пересохло…
– Наверное, увидели кого-нибудь из них с оружием в руках?
– Да, начальник, вот этого видел, хорошо помню. Это был он, потому что я его по телевизору видел, а как то кино называлось, не помню…
– Оружие помните? Какое оружие было у террориста?
– Бомба у него была, начальник, в одной руке, но не такая, вот про войну, что в кино, нет, круглая была бомба, в одной руке…
– А во второй?
– Во второй? Сказать, начальник?
– Скажите, вы все должны рассказать. Все, что знаете и помните, вы здесь как раз для этого, рассказывайте.
– Не знаю, начальник, что говорить, как бы делу не навредить.
– Суду для выяснения дела важны все детали.
– Значит, сказать, начальник?
– Да, расскажите суду, что было во второй руке у этого обвиняемого?
– Стакан.
– Какой стакан?
– Обычный стакан, кому было плохо, так он им воду приносил.
От этого совершенно неожиданного ответа судья ненадолго растерялся и поэтому со следующим вопросом обратился к свидетелю со значительным опозданием:
– А потом?
– Потом он и мне принес воды, и я немного пришел в себя.
– А потом?
– Что потом, начальник, их смерть грехом будет…
У старика свидетеля вначале задрожал голос, по щеке скатилась слеза, а потом он, не сдерживаясь, громко разрыдался…
Судья объявил перерыв.