Глава первая

ПРИЗРАКИ ВИЗАНТИИ

Не по времени злой штормовой ветер, пришедший с Черного моря, сеял над городом мелкую водяную пыль, норовившую попасть прямо в лицо. Прокопий Архонт нервно теребил перевязь меча. Невысокий царедворец, в одежде воина он казался самому себе довольно нелепым. Куда привычнее было носить отделанный жемчугом и золотой каймой с нашивками зелено-фиолетовый скарамангий. Однако теперь, в это нелегкое время, приходилось быть во всеоружии. Да и положение, в котором оказался осажденный Город, обязывало переменить придворную одежду на более подобающие моменту доспехи воина. Прокопий поежился и плотнее запахнулся в пурпурный плащ, надетый поверх доспехов. Плащ был дивной красоты — прошлогодний подарок от базилевса за победу в колесничных ристаниях. Дар бывшего императора Исаака Второго, ныне слепого, низверженного в темницу правителя Византии…

Великолепный плащ! На каждые две шелковые нити в нем приходилась одна золотая. Золотом вытканы резвящиеся в пурпуре львы, леопарды и грифоны. Прокопий стряхнул с плаща холодные капли и еще раз огляделся.

Отсюда, с крепостной стены, воздвигнутой еще при Феодосии, открывался дивный и величественный вид. Слева была бухта и змеящийся в даль залив Золотой Рог, на противоположном берегу которого виднелись столичные предместья Пера и Галата. Справа туманился неспокойный, весь в белых гривах волн Босфор.

«Босфорус». На языке Гомера слово это означало «Коровий брод». Греки верили, что именно здесь, на этих берегах, громовержец Зевс, спасая от гнева жены, превратил в корову свою возлюбленную Ио, дочь Иноха. Прежний город греки называли Бизантионом, по имени одного из легендарных аргонавтов, что плавали в Колхиду за золотым руном. Говорят, что когда Константин Великий увидел это место с моря, он воскликнул в воодушевлении: «Вот столица мировой империи». Дабы пророчество осуществилось, он перенес сюда на границу Азии и Европы столицу империи Римской. Так возник «град Константина».

Константинополь лежал по обе стороны залива огромным веером, расширяясь с востока на запад. Как и всякий портовый город, он поднимался из моря. От пристаней у подножья крепостных стен к густому лабиринту улиц, притонов, торговых дворов, лавок менял, мастерских, дворцов, садов, монастырей — до золотых куполов святой Софии. Вся Византия была здесь: императорский двор и патриаршая церковь, судейские чиновники, воины наемной гвардии, тюремщики, прорицатели, купцы, мастера золотых дел, завсегдатаи ипподрома и портовые потаскухи, всем хватало места в этом гигантском городе. Позади стены, каменной лентой опоясывающей его, вырастали мокрые черепичные крыши домов, мраморные фасады дворцов, увенчанные крестами купола златоглавых храмов. Там были ипподром и акрополь, форумы и акведук Валента, зеленые сады и парки, а над всем этим царил храм Святой Софии — дыхание силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя.

Еще выше, над храмом — клочок ослепительной небесной синевы, крошечный остров среди тяжелых, будто наевшихся досыта бедой туч.

— Тучи, — думал Прокопий, разглядывая громоздящиеся друг на друга облачные массы. — Тучи сгустились над Византией в этот недобрый год… Год одна тысяча двести четвертый, от Рождества Христова…

На пляже, в месте, называемом Аркадия, Степана укусила медуза. Одуревший от черноморского зноя, он долго сидел на берегу, не решаясь зайти в воду. Нарышкин, Заубер и дядька Терентий, фыркая и отплевываясь, прыгали на волнах в полосе прибоя. Катерина, приподняв юбку и слегка обнажив стройные, белоснежные ноги, весело смеялась и пританцовывала по колено в пене морской.

— Постыдилась бы, — проворчал в сторону дочери Степан. — Дорвалась, как Мартын до мыла, и на тебе — ножищи заголять!

— Иди сюда, Степан Афанасьич! — пригласил «Гроза морей». — Водичка чудо хороша! Бодрит!

— Das ist gut! — согласился Иоганн Карлович.

— Поди, Степа, помойся, — поддакнул Терентий. — А то воняешь уже, как солдатский сапог!

— Ступайте сюда, батюшка, не сидите как обваренный! — пропела Катерина. — Когда еще в море-окияне приведет господь ополоснуться!

Степан нахмурился паче прежнего, однако уступил компаньонам и, пробурчав что-то нечленораздельное, принялся прыгать по мелким камням, стаскивая с себя одежду. Наконец, оставшись в одних портах, Степан, перекрестившись три раза, смело, будто на плаху, пошел к воде и дерзко ринулся впалой грудью прямо в набежавшую невысокую волну. Однако тут же с отчаянным криком он выскочил обратно и, высоко взбрыкивая ногами, подвывая и чертыхаясь, запрыгал к берегу.

— Что случилось? — поинтересовался Нарышкин. — Что он там ревет, как бык на бойне?!

— Что с вами, батюшка?! — встревожено крикнула отцу Катерина, но тот не отвечал, и только схватившись за голову, юлой вертелся на горячих камнях.

Дядька выбрался из воды и, подойдя к неудавшемуся купальщику, тронул его за плечо. Степан поворотился, оторвал ладони от лица. Один глаз его заметно покраснел и слезился.

— Ожгло! Прямо в бельма — пырь! — захныкал он. — Не успел толком окунуться, — ан вся рожа будто бы в холодце! Что это такое, Терентий, ась?!

— Медуза! — хмыкнул дядька. — Всех-то и делов! Жив будешь, Афанасьич, не блажи. Чистой водой харю умой, и все пройдет. Эх ты, горе-пловец!

«Гроза морей» приземлился на расстеленный плед, потянулся и прищурился.

Море мягко и размеренно шуршало в камнях, навевая дрему. Солнце купалось в теплой воде. Где-то за валунами, в районе порта, настойчиво гудел одинокий пароход.

— «Цесаревич» подался до Лександрии! — словно угадывая мысли барина, сказал присевший рядом на краешек покрывала Терентий. — Через пару ден, должно, будет уже в Босфоре.

Сергей вяло кивнул.

— А мы вот застряли здесь, в Одессе! — буркнул он и с шумом выдохнул, отчего мелкие песчинки веером разлетелись у него из под носа.

Стояла середина августа. Плавание, начавшееся для товарищества «Нарышкин & Ко» в приокском городке Алексине, после всех перипетий завершилось в Самаре, куда всю компанию доставил чистенький и аккуратный рейсовый пароходик «Сормово». На нем был очень неплохой, хотя и крохотный, по сравнению с трехпалубными гигантами, буфет, где подавали отменную ушицу. Сергей облизнулся, вспоминая белоснежные скатерти, хрусталь и вкуснейших серебряных стерлядок, которых покупали прямо на берегу у рыбаков. Это было, пожалуй, одно из последних приятных волжских воспоминаний. Затем, началась долгая сухопутная дорога до Киева, через Пензу, Тамбов, Курск и Орел. В Тамбове товарищество распрощалось с Никиткой.

В последнее время тот стал довольно обременителен. Кроме того, исходящее от волжского Робинзона амбре было слишком сильным и никак не желало выветриваться. Зато очень быстро выветрились сто рублей и вполне сносная одежда, выданные ему Нарышкиным.

Беспокойный пушкарь доставлял слишком много хлопот, всюду выказывая свой строптивый, неуживчивый характер. На «Сормово» он поссорился с кочегаром, был бит и чудом не попал в топку пароходного котла. В Самаре, сходя на пристань, он умудрился свалиться с трапа и едва не утонул, о чем местная газета написала: «… Будучи выловлен из воды, пострадавший оказался пьяным до последней возможности, или, как сказали бы у нас в городе, „пьян, как брандмайор“. Не будем называть имена, но вы, дорогие читатели, безусловно, поняли, о ком идет речь! Я имею в виду брандмайора N-ской пожарной части, г-на Х-ва.»

В Пензе неуемный пушкарь помочился на ворота дома княгини Бабо-Баборихиной, вследствие чего вышел большой, шумный резонанс, и товарищество едва успело унести ноги из города. Никитка вновь был бит, но теперь уже Нарышкиным, которому начали приедаться выходки отшельника.

— Такого даже я себе не позволяю! — строго сказал «Гроза морей», но его голос так и не был принят к сведению.

Оказавшись в родном Тамбове, Никитка снова безобразно напился на первом постоялом дворе сразу же за заставой.

— Куда ж его теперича? — проявил сердобольность Степан, глядя на расхристанное тело пушкаря, развалившегося на лавке. Волосы Никитки были сваляны овчиной, нос багров, щербатый рот бормотал околесицу, перемежаемую вполне внятной, грубой руганью в адрес всех присутствующих. Затрещины, которыми время от времени снабжал пьяного артиллериста Нарышкин, уже не действовали.

— Все! — отрезал Сергей. — Дальше наши пути расходятся!

— Что тут поделаешь, — развел руками Терентий. — Коли в разнос человек пошел, тут уж никакой резон не поможет. Амба! Закрывай лавочку, не то далеко не уедем. Нам он теперь только помеха, все равно что в попе дробинка или навроде как зуб больной во рте. Куда с таким дале ехать? А здесь он по крайности дома!

— Пропадет християнская душа! — вздохнула Катерина. — В леса уйдет или же нищебродить станет.

— Кто бы говорил! — покачал головой Степан. — Сами-то мы давно с паперти слезли?

— Что есть такое «в попе дробинка»? — спросил пытливый Иоганн Карлович, отрываясь от изучения манускрипта…

В результате недолгого совещания волжский Робинзон был оставлен как есть — почивающим на лавке. И только толстый хозяин постоялого двора получил от Нарышкина «красненькую» и наказ: «Присмотри за человеком!»

Из Тамбова уезжали рано Ильиным днем. Как водится, небо занавесилось тучами. С самого утра зарядил дождь с грозой и поливал до самого вечера. Небо хмурилось и весь следующий день. Нарышкин, как часто случалось с ним в дороге, впал в меланхолию и мало обращал внимания на выразительные взгляды, которые посылала ему Катерина. Заубер всю дорогу о чем-то сосредоточенно размышлял, почти не отвлекаясь на тянущиеся за окном дилижанса однообразные, впрочем, ландшафты. Он так и сяк разглядывал манускрипт, что-то бормоча про себя, при этом лик его был хмур и непроницаем. На подъезде к Орлу, немец неожиданно просветлел и хлопнул себя по лбу, да так, что соскочило penz-nez.

— Das ist richtig! — воскликнул он, широко улыбаясь. — Я есть на правильном пути!

— А то! — встрепенулся полусонный Нарышкин, по-своему истолковав его радость. — Скоро, Иоганн, Оку будем переезжать. Она тут — ручей по сравнению с Нижним, но тоже по-своему хороша.

— Я ведь, брат, родился в этих краях, — почему-то смущенно добавил Сергей.

Тяжелый дилижанс въехал в Орел, миновав узкую каменную арку Московских ворот, скатился вниз по длинной, вымытой дождем улице к реке и вскоре загромыхал по мосту, а в это время в вечернем небе взошла радуга. Она выстреливала из Посадской слободы, грациозно выгибалась над Банной горой и публичным Шредерским садом, а затем падала куда-то в багрово-синий сумрак позади сверкающих куполов Успенского монастыря.

— Эге-гей! — крикнул Нарышкин испуганно всхрапнувшим коням.

— Эге-гей! Zaljotnije! — подхватил Иоганн Карлович и, высунувшись в окно экипажа едва ли не до половины, пропел на родном языке некий музыкальный фрагмент, который в приблизительном переводе выглядел бы так:

На следующий день ночевали в Курске, который никому из компании почему-то не показался. Город и город. Что с него взять? Таких мест хватает в необъятной матушке-России. Все они чем-то между собой похожи, как близнецы. Будь, например, этот город человеком, про него бы, пожалуй, сказали пословицей: «Ни в городе Иван, ни в селе Селифан»… или: «Ни Богу свечка и ни черту кочерга.» А про сам город Курск что можно было сказать? Ну, действительно — стоит и стоит. Давно стоит. Вроде, никому не мешает!

И дело тут отнюдь не в архитектуре. Просто так случается в долгом путешествии. Скажем, ты, сладко потягиваясь и зевая, выглядываешь ранним утром из окна своего экипажа… А экипаж проезжает в это время обычный заштатный городишко. Ничего особенного — речка, забор, колокольня…

Но то ли ты хорошо выспался и встал с правильной ноги, то ли сытно и вкусно поел давеча в придорожном трактире, и это все наилучшим образом переварилось в желудке, то ли просто у тебя с утра хорошее настроение…Черт его ведает! Но вдруг ты понимаешь, что городишко этот заштатный тебе нравится. Нравится!!!

И речка, в которой плещутся грязные утки, блестит как-то по-особенному приветливо. И серый забор с навалившейся на него сиренью мил. И даже торчащая пугалом среди стаи галок облупленная колоколенка отчего-то кажется такой величественной, что так и тянет стащить с головы шапку и перекрестить лоб.

А бывает, что ты просыпаешься таким же точно утром. Солнышко встает, птички щебечут, дорога убегает из-под колес… Но что-то не так. Не так! Вот ведь, кажется, и выспался, почти не отлежав себе конечности, и живот не сильно бурчит после вчерашнего, и вообще, все как будто бы не совсем плохо. А вот поди ты. Выглядываешь в окно и видишь в нем тот же набор компонентов: речку, колокольню, забор… Ты рассматриваешь все это с минуту-другую, а потом неожиданно для самого себя произносишь: «Тьфу!», зашториваешь окно и, закрыв глаза, пытаешься снова уснуть.

Проезжая Курск, Нарышкин плевать на его красоты не стал. Он оглядел достопримечательности, во всяком случае, те из них, которые открывались взору из окна дилижанса, и слегка зевнул. На переправе через реку Сейм зевнул во второй раз.

— Город как город, — подумал «Гроза морей» и, когда экипаж подкатил к гостинице, зевнул в третий.

Гостиница была ни то ни се, желтое здание в два этажа с подъездом, окнами и крышей… Да, еще трубы на крыше и вывеска. Все.

Сергей слегка оживился только тогда, когда оглядел предоставленный ему во втором этаже заведения номер, половину которого занимала колонна. Могучая колонна антично-губернского стиля перла прямо из свежеокрашенного дощатого пола и расцветала под потолком гигантской ионической капителью. Она выглядела здесь столь же нелепо, как нелепо выглядел бы баобаб, перенесенный, скажем, в дачную оранжерею.

— Что это? — обнимая взглядом исполина, спросил Нарышкин.

— Нумеров на всех не хватало-с, — обстоятельно объяснил коридорный. — Вот мы и пристроились. Балкон снаружи кирпичом заклали, чтоб снутря площадей под жилье больше стало. А колонна по хвасаду шла. Что ж ее теперь ломать, красоту такую?!

— Разумно, — согласился Нарышкин. — А почему здесь три кровати?

— Так это съезд был земской, — ответил коридорный, стараясь незаметно достать из-под стола пару пустых бутылок.

— Послушай, любезный, — спросил Сергей, — а что у вас здесь есть такого…ну…такого особенного что ли?

— В смысле девок? — глаза коридорного мигом приобрели глубину и ясность.

— Нет…не то, чтобы…

— Пойла-с?

— Нет… не угадываешь, — Нарышкин подыскивал нужное слово. — Ну, такого, чего у других нет, а у вас — есть. Понял?

На круглом лице служителя отобразился сложный мыслительный процесс. В наступившей тишине стало слышно, как что-то движется внутри его головы, скрипит половицами, хлопает невидимыми дверями, отворяет ящики памяти.

Все это происходило довольно долго, и Сергей стал скучать. Он хотел, было, уже отозвать назад свой вопрос, но тут рот коридорного распахнулся.

— Как же, сударь, соловьи у нас выдающие!

— А ведь и верно! — согласился «Гроза морей». — Как я мог запамятовать!

Лицо коридорного сразу обрело значительность. Кустистые брови взлетели вверх.

— Быть в Курске, сударь, и не услыхать наших певческих соловьев никак невозможно-с. Вы опосля всю жисть казниться станете-с!

Чтобы избежать пожизненных мук совести, Сергей и Иоганн Карлович потащились с раннего утра караулить знаменитых пернатых вокалистов в мокрый от росы сад. Оба изрядно продрогли и промочили ноги, но ничего похожего на соловьиную трель так и услышали. Они уже собирались вернуться в гостиницу и, чертыхаясь, продирались сквозь кусты, как вдруг неожиданно сад оживила похожая на звон серебряного колокольчика, замысловатая птичья трель.

— Вот он! — Нарышкин схватил немца за локоть. — Слышите!

— О, да! — зашипел Иоганн Карлович. — Das ist gut! Das ist ser gut!

— Знаменитый курский соловей! — тихо проговорил Нарышкин, как бы смакуя фразу. — Ишь, что творит! Какие коленца, паразит, выводит!

— Что есть паразит? — благоговейным шепотом поинтересовался пытливый Заубер.

— Паразит …ну, это значит поразительно, …замечательно.

— Паразит! — млея от восторга, согласился Заубер. — Очень большой паразит!

— Нигде в мире нет таких соловьев! — похвастался Нарышкин, всем нутром ощущая прилив патриотизма.

Восхищенные реплики любителей соловьиного пения внезапно прервались треском кустов и появлением заспанного отрока, обладателя копны спутанных рыжих волос и густо засиженной веснушками физиономии. Обеими руками отрок прижимал к животу большую проволочную клетку.

— Вот она где! — довольно бесцеремонно сказало юное создание, с ненавистью оглядывая нижние ветки яблони, с которой и доносилось божественное пение. — Попалась, стервь!

— В чем дело, молодой человек? — шикнул на него Нарышкин. — Смотри, не спугни нам знаменитого певческого соловья, а не то ты у меня получишь!

Отрок испуганно попятился и выронил клетку.

— Осподь с Вами, барин, какие уж тута соловьи? — веснушчатая физиономия выражала крайнее удивление. — Энто у купца Чертопхаева заморская канарейка удрали. Так мне сыскать ее велено, а то и впрямь в шею накладут!

Весьма продолжительное время «Гроза морей» молчал, стараясь не смотреть в сторону Заубера. Немец также молчал, рассеянно моргая и пытаясь сорвать с мокрой одежды налипшие репьи.

— Пойдемте, Иоганн Карлович, нам пора собираться в дорогу, — наконец хмуро сказал Нарышкин и, ежась от утренней прохлады, побрел к гостинице.

Киев встретил путников приветливо. Он поразил всех без исключения, в том числе, в очередной раз и Нарышкина. Сергей любил этот древний город и всегда был рад встрече с ним. Больше всего ему нравилось любоваться киевскими окрестностями со смотровой площадки у подножия Андреевской церкви. Вид отсюда открывался восхитительный. Тонущий в зелени град Кия был виден как на ладони. Сразу бросалась в глаза широкая синяя лента Днепра, окаймленная белым песком пляжей. За нею лежал почти сплошной ковер зелени низкого, местами заболоченного левобережья. Внизу у подножья Старокиевской горы шумел торговый Подол. Прямо из-под ног, прихотливо извиваясь, к нему сбегал Андреевский спуск. Слева к Подолу подползала песчаными отмелями Рыбальского острова Оболонь. Где-то там, выше по течению в Днепр вливалась Десна. Она выгрызала в правом его берегу заливы, которые носили названия Верблюд и Собачье гырло. (Последнее название неизменно веселило Нарышкина.) Справа из-за кудрявых каштановых крон в небо целились колокольня и маковки Святой Софии Киевской, за ней, словно опята на грибной поляне, — целая россыпь сверкающих куполов Печерской лавры и еще дальше, почти у самого неба, — золотые шляпки церквей Выдубицкого монастыря.

— Вы заметили, что мы с вами уже привыкли осматривать города как бы сверху, — обратился «Гроза морей» к своим слегка обомлевшим от киевских красот спутникам. — Помните вид с башен Нижегородского кремля?

А Замоскворецкие дали? А помните, как хорош был Петербург с крыши купчихиного дома?

— Ну, это, положим, кто красотами любовался, а кто думал, как бы вниз с этой самой крыши не угораздить! — не отрывая глаз от пейзажа, буркнул Степан.

— Как давно это было, память уж затмилась, — печально вздохнула Катерина и поднесла к глазам платок.

— Когда я смотрю на город сверху, — продолжал разглагольствовать Нарышкин, — мне кажется, что я как бы держу его в ладонях. Понимаете?! Все, что есть в таком городе хорошего, сразу видно. И еще хочется, чтобы обязательно река была. Без реки как-то пусто!

— Вы есть большой романтик, Серьожа! — с неожиданной теплотой сказал Заубер и похлопал Сергея по плечу.

— А потом, когда я посмотрю на такой город сверху, у меня появляется очень сильное желание, — продолжил Нарышкин, несколько смущенно косясь на Катерину.

— О, да! Стихи? — попытался угадать Иоганн Карлович.

— Не совсем… Когда я смотрю на красивый город с высокого, красивого места, у меня появляется желание сесть в этом самом месте, свесить ножки и обязательно выпить!

Заубер неуверенно рассмеялся и вновь потрепал Нарышкина по плечу.

— А ему что горох в стену лепи! — тихо сказала Катерина. — Только дай к бутылке присосаться!

— И то верно! — с охотой подхватил Степан. — Который месяц мотаемся, поиздержались до последней возможности, клад проворонили подчистую, а Вы, сударь, все как новый двугривенный сияете! И впрямь, хоть горохом рассыпься, а Вам все нипочем!

Нарышкин продолжал смущенно улыбаться.

«Запалили меня, добра молодца. Как свечку запалили, сразу с двух концов!», — подумал он, покосившись на ладную фигурку своей возлюбленной.

— Выручайте, Иоганн Карлович, — попросил Сергей, с надеждой глядя на немца. — Право же, я устал объяснять этим людям… Боюсь не сдержаться! Расскажите им про то, что у нас есть надежда. Расскажите им про Константинополь!

 

Глава вторая

РЕЛИКВИИ ВЕЛИКОГО ГОРОДА

Константинопольский рейд, насколько хватало взгляда, трепетал парусами, флагами и вымпелами. Вот она, армада пришельцев — быстроходные, маневренные, ощетинившиеся длинными веслами и носовыми таранами галеры, широкоскулые и крутобокие нефы с боевыми площадками, украшенными пестрой геральдикой щитов, а также суда с запирающимися воротами в корме, которые франки называют «юиссье», а венецианцы именуют «ускиеры».

— Что за язык у этих варваров, — с неприязнью подумал Прокопий. Куда как эстетичнее называть судно для перевозки коней привычным греческим словом — «гиппагога»!

Вот они, корабли с разбойниками, алчущими наживы, которые лишь прикрываются словами о гробе господнем…

Кажется, что нет им числа! Корабли прибывают и прибывают, заполняя собою залив. И повсюду — кресты, кресты…

Кресты, нашитые на одежду — красные, зеленые, черные… Кресты на щитах и наконечниках копий, кресты всех цветов на флагах, развевающихся над мачтами и реями… Огромный флот пришельцев, прорвав кованую цепь, перегораживающую вход в залив, подошел к самым стенам Города. Тяжелая венецианская галера с хищным птичьим именем «Орел» с ходу, будто гнилую нитку, разорвала слабые звенья ржавой цепи. Без труда были захвачены или потоплены ветхие, изъеденные червями корабли византийцев, пытавшиеся помешать незваным гостям…

Зачем явились сюда, под стены Великого города, эти воинственные паломники? Неужели, для того, чтобы сражаться с неверными?

Однако здесь не Палестина и не Сирия. Да и кто же тут «неверный», если и греки, и крестоносцы верят в одного и того же Бога, поклоняются одним и тем же святым реликвиям?

Против кого будут направлены прячущиеся в чревах кораблей тараны, баллисты и катапульты?

До слуха Прокопия доносились самые разные звуки. Над заливом слышалось пение псалмов, хлопанье парусов, отрывистые команды капитанов и военачальников, ржание коней, топот босых матросских ног по палубам, но перекрывал все это стук тысяч молотков: это на бортах судов сколачивались длинные лестницы и высокие осадные мостки, защищенные от стрел прочными кусками парусины и грубого холста. На боевых платформах устанавливались мангонели — колесные орудия, способные метать тяжелые камни на дальние расстояния. Крестоносное воинство явно готовилось к решительному штурму…

Всей этой орде паломников, науськанных римским папой, любезно предоставила свои суда жадная до византийского добра Венеция. Ни у одной страны мира, кроме нее, нет таких громадных тяжелых галер, которыми управляют десятки гребцов. Вот она, алая галера венецианского дожа Дандоло, украшенная роскошным парчовым балдахином и четырьмя серебряными трубами. Она выделяется среди прочих судов крестоносной армады. Над ее бортами плывут песнопения: это священники и клирики, подбадривая воинов, тянут и тянут «Veni creator spiritus»…

Говорят, дож снарядил за свой счет пятьдесят галер! Ну что же, у венецианских купцов давние счеты с греками, именно поэтому хитрый, полуслепой правитель Венеции избрал крестоносцев орудием, с помощью которого рассчитывал ударить по Византии. Можно только подивиться иудейской хватке венецианца, сумевшего превратить крестовый поход в очень доходную сделку. За предоставленные крестоносцам корабли и провизию дож обязал их уплатить восемьдесят пять тысяч марок! Кроме того, он сумел выговорить в пользу Венеции половину всей будущей добычи…

Какой добычи? Да вот же она! Весь этот огромный, богатейший, обессиливший от смут и смены правителей город обречен стать легким трофеем для крестовых рыцарей. Положение, в которое попал осажденный Константинополь, оставляет слишком мало надежд на будущее…

Будущее… Откровенно сказать, Прокопий уже давно страшился его. Гадание на лопатке ягненка, которого зарезали вчера вечером, только подтвердило худшие опасения, накопившиеся за последние дни, не посулив ничего хорошего впереди. Предсказания же по направлению полета птиц и числу птичьих криков уже давно в Константинополе никто не брался делать. Потревоженные легкокрылые чайки, обычно многочисленные у городских базаров, теперь метались над заливом, уступив место воронью, которое словно предвкушая обильную, кровавую пирушку, черными стаями зловеще кружило над Городом. От хриплых криков этих предвестников смерти кровь застывала в жилах.

Высыпавшие на стены горожане, дивясь на крестоносный флот, громко обсуждали последние события. Среди прочего говорили и о том, что Император вчера выглядел подавленным, что на торжественную литургию в храм Святой Софии он явился в одном девитисии, не надев даже полагающегося для такого выхода цицакия!

Прокопий горько усмехнулся. Обыватель всегда остается обывателем! Что же необычного в перемене настроения нынешнего базилевса? Порфироносного понять не сложно. Должно быть, накануне он опять до икоты опился молодым вином…

Существует ли причина, которая заставила бы этого узурпатора, погрязшего в разврате и пьяных пиршествах, одуматься и заставить себя действовать на благо разваливающейся на глазах империи? Вряд ли! Государственные дела мало его интересуют. Император, не глядя, подписывает любую бумагу, даже если это бессмысленный набор слов. По Городу ходят шутки, что базилевс ставит свою подпись, даже если проситель требует распахать Босфор или желает, чтобы корабли стали плавать по суше. Подстать императору и его чиновники. Эти за взятку продадут все что угодно с потрохами. У них нет ни истинной веры, ни совести, ни чести! Можно ли положиться на этих продажных глупцов? Доверить им Город в то время, когда столица империи гудит, как потревоженный улей, а обозленный нищетой и налогами народ, того и гляди, заварит очередную смуту?!

Вероятно ли, чтобы состоящая из наемников, наспех набранная армия смогла удержать Константинополь? Армия, которая «отличилась» в последних неудачных войнах с сельджуками и болгарами? Разве можно положиться на тех, кто сражается только за плату?

— Нет! — ответил себе Прокопий и, с тоской оглянувшись, отчетливо понял, что Город действительно обречен…

Деньги кончились внезапно. Посланный на греческий рынок за продуктами Терентий принес оттуда только «полное лукошко проклятий» в адрес одесских карманников.

— Спасу нет, какое ворье! — сокрушался он, предъявляя на всеобщее обозрение прорезанную подкладку. — Народу столько, что не продыхнуть! Притулились ко мне поближе да кошелек-то и умыкнули! Я и пикнуть не успел. Эти — почище наших подлетов будут.

— А жратва где? — Степан засопел и ринулся к корзине.

— Яблоков вот натрес… — Терентий хмуро разглядывал носки своих сапог.

— У меня от яблоков твоих уже третий день буркотня в животе, — яростно зашипел Степан. — Мы ж тебя, остолопа, за мясом посылали!

— Сам ты остолоп! — рявкнул дядька с обидой. — Пасть закрой! С каких шишей тебе мяса? Я же говорю, кошель у меня увели!

— Раззява! — визгливо крикнул Степан. Не прошло и секунды, как оба уже катались в пыли, тузя друг друга руками и ногами.

— Эй, а ну разойдись! — Нарышкин ухватил бывшего сверху Терентия за шиворот и оттащил его в сторону.

— Что, подчистую все выгребли? — спросил он с участием.

— Все, сударь… Не гневайтесь. Оплошал я.

Сергей тяжело вздохнул и опустился на камень.

В Одессе компания обреталась уже неделю. За это время выяснилось, что отправиться в Стамбул, просто взяв билет на пароход, не получится. Имеющихся наличных явно не хватало для покупки билетов. Бумаги Степана были не в порядке.

В них не оказалось какой-то важной подписи. У Заубера документы отсутствовали вовсе. Однако это были еще цветочки. Верхом всего стали расклеенные в порту объявления о розыске важных государственных преступников. В них давались довольно точные приметы всей честной компании и даже гравированный портрет главаря банды. Нарышкин узнал себя с трудом, но в целом некоторое портретное сходство наличествовало.

— А господа сыщики не дремлют! — нахмурился «Гроза морей». — Несмотря на то, что этот губастый малый с их афиши больше похож на Дюка де Ришелье, чем на меня. Как ни крути, а ход в порт мне теперь заказан.

Ежедневные солнечные ванны, принимаемые на диком пляже в Аркадии, вначале действовали благотворно на всю компанию. Однако Степан, не поладивший с местными медузами, умудрился еще и обгореть. Он хмуро сидел на берегу в тени и, слегка подвывая, мазал воспаленную кожу лампадным маслом. Удовольствие от купания получали только Нарышкин с Катериной. Терентий занимался разведкой в порту и окрестностях, а Иоганн Карлович пропадал на Биржевой площади в здании «Музеума» Одесского общества истории и древностей. Манускрипт все время был при нем, и немец не переставал внимательно его исследовать.

— Вы на нем глазами уже дыру протерли, — шутил Сергей.

Из любопытства однажды он составил компанию Зауберу и отправился вместе с ним поглядеть на одесские древности. Ничего полезного для себя из этой прогулки он не вынес. В «Музеуме» было скучно, безлюдно и пахло пылью. Тут и там висели какие-то планы, литографии и линялые гравюры с видами старого города. Некоторый интерес вызвал отдел нумизматики с монетами времен Ольвии и «златниками» киевских князей. Наибольшее оживление Нарышкин испытал при виде выставленной в экспозиции железной трости, принадлежавшей Пушкину. Смотрителю музея пришлось дать небольшую взятку, чтобы тот разрешил подержать трость в руке.

— Тяжелая! — одобрительно крякнул Сергей. — Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!

Море, однако, привлекало Нарышкина гораздо сильнее древностей Одессы.

По неодобрительному выражению Степана, «купаться он был горазд». В воде «Гроза морей» мог торчать часами и весьма преуспел в нырянии, ловле бычков и собирании красивых камней. Погода стояла чудесная. Ночи были теплыми, поэтому несколько дней подряд ночевали на берегу в приморской балке. Место было дикое, посещаемое только рыбаками.

— Мы здесь действительно, как в Аркадии! — не переставал восхищаться Нарышкин. — Подходящее название, хотя я понятия не имею, что оно значит. Странно, что никто в Одессе не додумался построить здесь какой-нибудь курортный поселок. Надо бы подарить идею губернатору!

— Угу, — бурчал Степан. — Купаться мы сюда приехали!

Наконец к его огромному удовольствию погода испортилась. Море заштормило весьма прилично, и Нарышкину ничего другого не оставалось, как заняться делами. Перво-наперво пришлось подыскивать жилье. На оставшиеся деньги снять что-либо приличное в городе не было никакой возможности. Время гостиниц для компании, похоже, миновало. Крыша над головой нашлась неподалеку от Арбузной гавани. Довольно просторная, беленая известью мазанка фасадом выходила к причалам для «дубков» с херсонщины, до верху заваленных арбузами. Сотни этих лодок стояли в несколько рядов, сцепившись друг с другом бортами так, что между ними едва виднелись полоски грязной, усеянной арбузными корками воды. Вереницы грузчиков, растянувшиеся цепочкой, перекидывали арбузы из «дубков» на подводы биндюжников, сгружали их в тачки, тащили в мешках. За гривенник Нарышкин купил пять арбузов — каждому из компании по одному. Однако, не удержавшись, он сам слопал два и весь день бегал «до ветра» с расстроенным желудком.

Содержал мазанку немолодой близорукий инженер. Звали инженера Яков Аркадьевич. Фамилия его была весьма примечательна для Одессы — Ланжерон. Яков Аркадьевич был вдов и вскармливал на свой счет целую кучу растрепанных, сопливых ребятишек. Сколько их было точно, похоже, он сам не знал, так как все свободное от кормления и вытирания детских поп время проводил в большом сарае-мастерской за домом. Значительную часть рациона его хлопотливой, чумазой семьи составляли дармовые арбузы из гавани, это приводило к тому, что детские попы приходилось вытирать, пожалуй, слишком часто. В целом инженер Сергею понравился. Он был безобидным чудаком и за съем части дома запросил совсем немного.

— Я с этих детей прямо в отчаянии! — бормотал он в сердцах. — За ними скучать не приходится. Вы же видите сюда, я здесь сам-один, и рук у меня не десять, как хотелось бы кому-то, а всего два. И этими двума мне некогда даже зачинить фортку.

— А Вы какой инженер будете? — более от скуки, чем от любезности, поинтересовался Нарышкин.

— Что значит «какой»? — вскинулся Яков Аркадьевич. — Я, милостивый государь, инженер-мостовик. Когда при вас станут говорить, что мосты у нас в Одессе строил не Яша Ланжерон, плюньте этому негодяю на лицо. Когда я строил первый мост в Военной гавани, то приходила смотреть вся Дерибасовская. Да что Дерибасовская! Приходила вся Пересыпь! А когда эти спекуляторы заимели мосты разобрать, то за это плакала вся Одесса. Из Житомира и Бендер приезжали люди, чтобы плакать. Верьте моему слову! Я строил мосты в Карантинной балке, на Базарной, на Успенской, на Троицкой и на Еврейской тоже! Смотреть сам губернатор приходили!

И когда эти биржевые зайчики порешили-таки меж собой, чтобы балку засыпать, я не плакал. О, нет! Я с них смеялся. Я плюнул этим подлецам на их физиогномию и ушел. Если эти гаврики много себе понимают, то пускай им Моня Фрейденберг и Веня Шнеерзон делают хорошие мосты!

Яков Аркадьевич гордо тряхнул седой головой, на которой будто корона высилась потертая фуражка инженерного ведомства, но неожиданно скосил глаза куда-то в сторону и, меняя тон, прикрикнул:

— Роза, где ты нашла эту каку, иди и скорей положь ее там, где взяла!

В один из дней битый, но добившийся своего Степан в сопровождении Катерины отправился на привоз за продуктами, Терентий как обычно ушел в порт, а Нарышкин и Иоганн Карлович пошли прогуляться к морю.

День выдался свежий, и прогулка взбодрила обоих. Сергею нравилось находиться в обществе немца. Заубер, похоже, испытывал сходные чувства. От Градоначальнической улицы они дошли до Водяной заставы, прошли мимо Дюковского сада и спустились в Водяную балку. Всю дорогу навстречу им тянулись раздрызганные «валки» водовозов, обыватели, катившие бочки с водой на тачках, бабы с ведрами и коромыслами. Из балки веяло прохладой. Домики на Бугаевке и Колонистской утопали в винограде и фруктовых садах. Недостатка в колодцах здесь не испытывали, а во многих дворах были устроены цементные бассейны, в которых плескались дети и домашняя птица. Пахнувшая навозом Водопойная площадь была запружена скотом, утоляющим жажду из длинных корыт. В Колодезном переулке за гроши Нарышкин купил бутыль молодого вина, и это значительно скрасило прогулку.

— Благодать! — Сергей потянулся, словно сытый кот, и его лицо озарилось широкой улыбкой. — А что, Иоганн Карлович, может нам с Вами остаться здесь и перестать гоняться за царскими библиотеками и призрачным златом-серебром?

Заубер улыбнулся в ответ, но отрицательно качнул головой и задумчиво посмотрел на небо.

— Это не есть правильно, Серьожа, — сказал он. — Мы пройти большой, весьма большой дорога. И сейчас нельзя сидеть и как это… сложить руки, будто половецкий истукан в музеум. Вы понимать, что происходить? У меня есть мнений, что господин Трешчинский охотился не за царский библиотека. Ему отшень нужен был рукопис, который к нам попадать! Этот манускрипт есть ключ, — Заубер огляделся по сторонам и понизил голос. — Ключ к расшифровка тайна…

— Тайны чего? — спросил Нарышкин тихо.

— Тайна, где есть спрятано величайшее сокровищ Византия!

Возникла пауза, в продолжение которой оба собеседника внимательно смотрели друг на друга. Слышно было, как за соседним забором плескались карапузы. Женский голос истошно закричал: «Митька, поросюк сопливый, ты куда запропастил наше чайное ситечко?!».

— И что же, это самое византийское сокровище… Оно очень большое? — спросил Сергей, глядя немцу в глаза.

— О да! — прошептал Иоганн Карлович, — Вы себе не иметь представлений, какой бесценный клад там скрываться!

Иоганн Карлович набрал в легкие воздух и сделал долгий выдох, во время которого он подозрительно оглянулся по сторонам. За забором, сложенным из валунов, послышался громкий плеск, и чей-то томный голос протянул: «Яка приемна вода! Дуже приемна! Цей бассейн мени подобаеться!»

Заубер снова оглянулся, и, понизив голос, повторил:

— Там, в Константинополь спрятан великий сокровищ! Отшень великий!

Сергей отвернулся, полагая, что речь опять пойдет о несметных кучах злата-серебра, болтовня о которых уже набила ему порядочную оскомину. Он позавидовал тем, кто плескался сейчас за забором.

— Серьожа, Вы должен выслушать меня отшень внимательно, — Иоганн Карлович взял Нарышкина за руку. Из-за стекол penz nez глаза немца смотрели тревожно.

— Это есть не только земной сокровищ! Там, в Истанбул находиться величайший реликвий христианства! Вы понимать меня?

— Нет. Не понимать, — Сергей высвободил руку. — То есть не совсем понимаю, о чем Вы.

Заубер, раздражаясь его неведением, покачал головой:

— Погребальный покров Христос, ну, как это… плач… пласчаница! Это вам хоть что-то говорить?

— Не знаю, — честно признался Гроза морей.

— Как, Вы не знать? — удивился немец. — Для нее в Константинополь даже специально строить базилика. Каждый пятница пласчаница выносить для поклонений перед народ! — Заубер смотрел уже с торжествующим укором. Тревога в его глазах пропала совсем.

— Серьожа, Вы понимать, что это реликвий, которой нет цена!

— Ну, — неопределенно протянул Нарышкин.

— Уфф, — выдавил из себя Иоганн Карлович. — А венец Иисус из терновник? Вы слышать про него?

— Терновый венец?

— О да! — радостно воскликнул Иоганн Карлович, вновь хватая Сергея за руку. — Вы знать про риза и пояс богомуттер… то есть Божья матерь?!

— Богородица, — догадался Нарышкин, в очередной раз высвобождая руку.

— О да, Богородитца! — немец закивал головой. — Церков Богородитца был отшень почитаемый в Царьград. Житель Византия считать, что когда Риза с молитвой погружать в Босфор, то подниматься буря и сокрушайт флот неприятель!

— Это все? — поинтересовался Нарышкин, пряча руки за спину.

— Найн, — взвился Заубер, делая хватательные движения и не находя рук собеседника. — Найн, там находиться мандилион!

— Что? — вздрогнул Сергей.

— Ман-ди-ли-он, — произнес по слогам Иоганн Карлович. — Это есть платок с нерукотворный портрет Иисус!

— Ну, — снова протянул Гроза морей.

— Я Вам говорить про величайший реликвий, а Вы изволить мычать, как баран! — взорвался Заубер.

— Бараны не мычат. Они блеют, — поспорил Нарышкин, дивясь внезапной раздражительности всегда спокойного немца.

— Какой в этом разница, Серьожа! Вы же есть христианин! Там, в Истамбул скрыт самый загадочный святынь — копье Лонгин! Вы читать библий? Римский воин Лонгин проткнуть в бок Христос, который был распят на крест.

— Я читал, — вставил Нарышкин, стараясь вспомнить уроки закона божьего.

— Копье долгий время был в Иерусалим, а затем, когда город захватить персы, его привезти в Константинополь. Там его хранить в позолоченный ларец, который закрываться на шесть пар застежка и особый замок с серебряный ключ.

— Это очень занятно! — искренне сказал Сергей, чувствуя возрастающий интерес. — Как вы говорите, что ларец был позолочен?

— О да! — закивал головой Заубер. — Позлачен!

Он прикрыл веки и, слегка покачиваясь, стал произносить, словно читал заклинание:

— Железный наконечник быть острый, будто шип, и иметь в свой нижний часть отверстий, дабы закрепить его на древко. Длина наконечник составлять приблизительно один пядь и цвай… два дюйм, ширина — около два дюйм. На конец острия виднеться следы свежий кровь. Да, именно свежий кровь, — повторил Иоганн Карлович.

— Копье находился на почетный место в храм Богородица Фаросская. Рыцар Робер де Клари видеть его там и оставлять свидетельство.

И еще. Это есть отшень важный момент! Древний пророчество говорить, что тот, кто будет завладеть копьем, станет держать в своей рука судьба мира!

Нарышкин ошалело завертел головой, чувствуя, как по лицу неожиданно прошла тугая струя свежего ветра. Кроны тополей закачались. В саду за забором с тупым стуком посыпались на землю яблоки. Женский голос завопил: «Фроська, дывись, рушник улетает!».

— Это есть знак! — тихо сказал Заубер.

— Рушник? — переспросил Сергей.

— Найн. Этот ветер есть благовестительный знак свыше! — Заубер поднял назидательный перст и повел им перед носом Нарышкина.

— Погоди, минхерц! — Сергей отступил на шаг назад. — Никак я в толк не возьму всю эту библейщину!

— Это не есть библейщина! — жестко сказал Заубер. — Мы с Вами стоять на пороге величайший момент. Мы должен отыскать самый великий артефакт в историй, а Вы при этом не иметь ни малейший вера! Это отшень и отшень печально. Вы обладать сила, но вам не хватать крупитца ум и познаний в ваш голова! Без этот познаний Вы, герр Нарышкин, не есть авантюрист. Вы есть просто мелкий безмозглый сошшка!

— Что! — Сергей был поражен. — Да Вы… Ты, что себе позволяешь! Я же тебя, немчишку, в бараний рог сворочу! Он расправил плечи, чувствуя, как кровь приливает к лицу, и вместе с тем понимая, что драться с Заубером ему совсем не блазнится.

Немец блеснул стеклами penz nez, гордо вскинул голову и напустил на себя черство-мраморный вид.

— Как Вам будет угодно! — ответил он и, щелкнув каблуками стоптанных туфель, нервной походкой зашагал вверх по улице.

Бредя назад, в сторону арбузной гавани, Гроза морей никак не мог успокоиться:

— Ну и трепачок мне задал господин Заубер! Ах, он ботанист хренов. Архивный юноша! Ишь, как стеклами-то сверкнул, штудиозус!

Нарышкин шел, бурча проклятия и не разбирая дороги, отчего путь его был долог. Бредя по Водяной балке, он вышел к губернаторской даче с рощами белых акаций, ясеня и орешника, а затем каким-то образом оказался в центре города на Херсонской. Там уже рукой подать было до хорошо вымощенных гранитными кубиками Ришельевской, Греческой и Дерибасовской. Нарышкин бредучей поступью прошествовал по приморскому бульвару, постоял у памятника «основателю», где долго вглядывался в позеленевшее лицо бронзового Дюка, а затем спустился по Потемкинской лестнице. Он пришел в себя только у маяка на Большом Фонтане, когда город уже вовсю жег очищенное конопляное масло в фонарях, и вышедшие на работу одесские фонарщики проворно карабкались вверх-вниз по своим приставным лестницам.

— Нет, минхерц, шалишь! — сказал Гроза морей, мысленно продолжая разговаривать с Заубером. — Я тебе еще докажу, что крупица ума у меня есть.

— Я тебе, брат, не мелкая сошка! — с некоторой угрозой пробормотал он и погрозил маяку внушительным кулаком.

На следующее утро, не говоря никому ни слова, Нарышкин отправился в публичную библиотеку.

В просторном пыльном зале было покойно и почти безлюдно. Над пухлым романом краснел гимназического вида прыщавый юнец, да морщила нос забаррикадированная медицинскими изданиями неинтересная суховатая мамзель. Непривычно озираясь, Нарышкин спросил сначала одну книгу, потом, не найдя нужного, — вторую, а затем разошелся и, изрядно погоняв важеватого обходительного библиотекаря, булдыхнул себе на стол целую кипу книг и журналов. Он стал просматривать их сперва осторожно, с подозрением, но неожиданно тема захватила его, и Сергей принялся вовсю шелестеть страницами, время от времени покрякивая, хлопая себя по ляжке и вставляя небольшие замечания: «Ишь ты! Ах, вон оно как! Ну, ты подумай!».

Гимназист и серьезная барышня бросали на него удивленные взгляды, но Гроза морей был так увлечен, что не замечал этого. От книг он оторвался лишь под вечер, когда почувствовал, что его афедрон изрядно отсижен, а перед глазами крутится вертопляска из слов и букв. Сергей устал, но был доволен. Он готовился к разговору с «заносчивым немцем» и так спешил, что промахнул центр города на едином дыхании и даже не завернул по пути ни в одно заведение.

«Становлюсь водопийцей», — подумал он с легкой гадливостью, однако путь свой продолжил, не сворачивая.

Возле Ланжероновой хаты его караулила Катерина, прохаживаясь взад— вперед вдоль палисадника и поплевывая семечки, которые изящно доставала из грязноватого бумажного кулечка.

— Жду, жду, прямо извелась вся! — проворчала она, морща носик. — Хочете семок?

— Благодарю, — отмахнулся Сергей. — А что, Иоганн Карлович здесь?

— Куда ж ему деться, — хмуро сказала девушка, преграждая Нарышкину путь. — Что, так ничегошеньки и не скажешь?

— Потом, Катенька, я спешу! — Сергей легко поднял ее на воздух, обхватив за талию, немного помедлив, чмокнул в губы, после чего отставил девушку в сторону и прошел к крыльцу.

— И зачем только я в тебя, вертопляса такого, врюхалась! — краснея и сжимая кулачки, гневно бросила Катерина. Кулек с семечками жалобно хрустнул в ее руке.

 

Глава третья

КОПЬЯ И КОПИИ

Город был наполнен звуками. Внизу у подножья домов, словно обитатели растревоженного муравейника, копошились обыватели. Слышался шум многотысячной людской толпы, которая, подобно бурной реке, текла извилистыми рукавами улиц и переулков, выплескиваясь у внешнего оборонительного вала. Люди лезли на стены, откуда любопытных простолюдинов сгоняли пинками хмурые стражники. На вторых и третьих ярусах домов хлопали резные ставни. Перегнувшись через затейливые перила балконов и стараясь перекричать друг друга, делились последними новостями соседи. Особенно любопытные лезли повыше, хрустели черепицей на крышах, пытаясь занять места с видом на рейд, запятнанный разноцветными парусами пришельцев.

Над мокрыми крышами плыл тревожный звон колоколов. Одних только церквей в этом городе, поднявшемся из античных руин, было около пятисот. Прокопий Архонт невесело усмехнулся, вспомнив, что перед тем, как построить новый град, император Константин разрушил древний акрополь со святилищами Аполлона и других языческих богов. Рядом с развалинами торжественно вознес свои величественные главы Собор Святой Софии. Построен он был, кажется, уже при Юстиниане. Легенды говорят, что планировку будущего храма император узрел от небесного ангела, явившегося к нему в чудесном сновидении. Храм возвели в кратчайшие сроки. Всего за шесть лет. Строительным материалом порой служили остатки самых красивых античных зданий. Мрамор для колонн везли из Рима, Афин, Эфеса. Стены храма были облицованы плитами из розового, зеленого, темно-серого, черного и белого камня. Их резали так, что прожилки на мраморе складывались в лики людей и животных, деревья, фонтаны, водопады. По этим причудливым изображениям Константинопольские гадалки пытались делать свои предсказания.

Прокопий посмотрел на огромную, тускло сверкающую в сыром, напитанном влагой воздухе дугу куполов Святой Софии.

«В храме сейчас, должно быть, не протолкнуться», — подумал он, глядя на восьмое чудо света. Никто в божьем мире, кроме, быть может, покрытых пылью и темной патиной, опаленных солнцем Египта арабских купцов, не видел более грандиозного сооружения. Купцы рассказывают, что далеко на юге есть пирамиды, построенные так давно, что никто и не помнит, когда и зачем они вознесли к небесам свои острые вершины. Говорят, что эти пирамиды выше и массивней Константинопольского собора. Выше? Быть может…

Однако трудно представить более великолепное творение рук человеческих. Юстиниан украсил собор с баснословной расточительностью. Иконостас поддерживают двенадцать колонн из чистого золота, балдахин над амвоном усыпан драгоценными камнями, вся священная утварь — чаши, сосуды, ковчеги — сплошь из злата. Шесть тысяч золотых и серебряных лампад льют вокруг свой божественный свет, который отражается в мозаике, преломляется в драгоценных камнях, загадочно мерцает и тает в просторе под необъятным куполом. Император поставил перед своими архитекторами Исидором и Анфимием задачу: превзойти размерами, богатством, красотой знаменитый храм в Иерусалиме.

Юстиниан достиг цели. Собор, созданный его повелением, затмил Храм Иерусалимский. Рассказывают, что в день освящения Святой Софии император воскликнул: «Я превзошел тебя, о, великий Соломон!».

Прокопий словно в последний раз впился глазами в слегка размытые дождем очертания Города.

Рядом с Софией высился Большой дворец и примыкающий к нему Ипподром. Дворец строился и перестраивался на протяжении веков. Вот и сейчас часть его была окружена строительными лесами. Подминая под себя всё новые и новые земли, дворец постепенно сползал к морю и ширился бы дальше, не прегради ему дорогу береговые укрепления. Это был воистину город в городе. Громадный комплекс, состоящий на восточный манер из садов, парков, фонтанов, павильонов, церквей и часовен. Там находились покои для двадцати тысяч слуг, шелкопрядильные и золототканые мастерские, бани, кладовые, конюшни, псарни с охотничьими собаками и гепардами, арсенал и монетный двор. Из века в век там копилось столько произведений ювелирного искусства, что весь дворцовый ансамбль представлял собой огромный разросшийся музей. На глазах Прокопия германский посол, которому случилось быть во дворце, пришел в изумление от придворного обеда, во время которого гости ели с золотых блюд, а фрукты лежали в таких неподъемных золотых чашах, что их спускали с потолка и передвигали по столу специальными механизмами. Прокопий улыбнулся, вспомнив округлившиеся глаза и перекошенный рот тевтонца.

Неподалеку находился еще один отдельный императорский дворец, Вуколеон. Балконы его выходили на Мраморное море, а свое название он получил благодаря большому барельефу, изображавшему битву между быками и львами. Варвары-франки переиначили греческое название дворца на свой лад. Непонятное для них слово они произносили так, чтобы звучало более понятно — «буколеон», «Пасть льва», или «Львиная пасть» — так прозвали они императорскую хоромину.

«Чудовищный язык у этих пришельцев!», — в очередной раз подумал Прокопий и, словно стараясь навечно сохранить в памяти, продолжал вглядываться в знакомые силуэты дворцов, храмов и мокрых черепичных крыш. Пора было уходить. Прокопий зябко повел плечами и еще плотнее обернулся в плащ. Он спустился с крепостной стены по осклизлым ступеням, непроизвольно хватаясь за шершавые, крошащиеся камни рукой.

Стены, защищавшие столицу империи, в этой части города возводились спешно, ввиду грозившего Константинополю нападения гуннов Аттилы. Каменный пояс вокруг города состоял из нескольких частей. Главным и наиболее внушительным укреплением считалась стена Феодосия. Она тянулась от Золотых ворот до Влахернского дворца. На всем протяжении ее усиливали высокие двухъярусные башни, удаленные друг от друга на расстояние полета стрелы. На верхних ярусах, имевших выход на стены, находилось все необходимое для того, чтобы отразить осаду. Здесь всегда дежурили стражники. Вот и теперь они шумно переговаривались между собой, пытаясь укрыться от дождя. Прокопий знал, что Внешняя стена была не столь крепка. Она изрядно обветшала, а проломы в ней заделывались наспех. Укрепления Константинополя только на первый взгляд производили впечатление неприступных. От зоркого взгляда успевших погостить в городе крестоносцев Людовика седьмого не укрылось ничего. Французские рыцари, ошеломленные красотой и богатством Византийской столицы, заметили слабину стен этого огромного хранилища драгоценностей, которыми им так хотелось владеть. Они желали взять этот город, набитый несметными сокровищами дворцов и храмов. Они жаждали обладать столицей великой империи, уподобляясь нетерпеливым любовникам, дрожащим от страсти в предвкушении прелестей своей возлюбленной. Но было кое-что еще. То, что разжигало рыцарей Христа паче желания обладать золотом Константинополя…

При появлении Нарышкина Иоганн Карлович поднялся, снял свое penz nez, и стал торопливо протирать его.

— Мне очень жаль, Серьожа! — пробормотал он. — Я не должен быть так говорить с Вами.

— Пустое, Иоганн, — отмахнулся Нарышкин. — Я тут сегодня почитал кой-чего, и у меня появилось много вопросов.

Брови Заубера поползли вверх:

— Почитал? — немец недоверчиво улыбнулся.

— Ну да, почитал, — с легкой обидой сказал Сергей. — Что я, по-Вашему, готтентот какой-нибудь темный? Я все-таки кой-чему обучался и книги не хуже прочих читать умею.

— О да, разумеется, — сконфузился Заубер. — Какой будет вопрос?

Сергей присел на колченогий стул и наморщил лоб.

— Я буду говорить, а Вы меня покамест не обрывайте. Хорошо?

— Хорошо, — согласился Иоганн Карлович.

— Ну так вот, — начал Нарышкин. — Давайте танцевать от печки.

— Танцевайт? Здесь? — Заубер недоуменно огляделся.

— Это так говорится, когда надобно начинать сначала. Итак, допустим, что у нас имеется кладовая запись и карта места, где зарыты разбойничьи сокровища. Так?

— Так, — кивнул Заубер.

— Мы делаем вывод, что в схроне находится библиотека царя Ивана. Хотя саму библиотеку мы так в глаза и не видели, но на нее, считай, впрямую нам намекал мерзавец Левушка.

— Так, — коротко сказал немец.

— При этом Трещинский не расставался с документом из царской библиотеки, сделал с него копию, а оригинал волею обстоятельств попал к нам. И вот из этого документа мы с Вашей любезной помощью узнаем, о том, что в Константинополе где-то лежат и нас с вами дожидаются сокровища Византии.

— О, да! — согласился Иоганн Карлович. — Все есть именно так.

— А вот тут получается неувязочка! — торжествующе воскликнул Сергей. — Я все проверил. Эта самая святая плащаница находится в городе Турине, а терновый венец обретается в Соборе Парижской Богоматери.

Иоганн Карлович посмотрел на Нарышкина с нескрываемым удивлением.

— До одна тыща шестьдесят третьего года Терновый венец хранился на горе Сион, что в Иерусалиме. После чего оный был перевезен во дворец византийских императоров в Константинополе. В одна тыща двухсот четвертом году священная реликвия была захвачена ворвавшимися в Константинополь западноевропейскими рыцарями-крестоносцами, которые разграбили христианский город.

Сергей выдал текст без запинки и втайне был горд этим. «Славно вызубрил, — подумал он, — Не будет нос задирать, вражонок!»

— Под ударами крестоносцев Византийская империя распалась на несколько частей, — продолжил барабанить Нарышкин. — Константинополь оказался под властью… м… м… каких-то князьков, которые ненасытным образом грабили остатки великого наследия. Один из этих ребят, а именно — Балдуй второй…

— Балдуин второй, — с мягкой улыбкой поправил Заубер.

— Ну да, я и говорю, — раздраженно мотнул головой Гроза морей. — Тот самый второй Балдуин сидел весь в долгах, как в шелках. Чтобы не попасть в долговую яму, он решил выкрутиться и начал распродавать священные реликвии. В результате Терновый венец достался французскому королю Людовику… м… м… не помню которому. Там много цифр.

«Эх, ма, — подумал Сергей. — Начал гладью, а кончил гадью!».

— Отшень хорошо! — подбодрил Иоганн Карлович.

— Что касается копья, — продолжил Нарышкин, — тут вообще темная история. Да, действительно, копье в свое время было в Константинополе, спору нет. Однако получается, что на сей день в мире находится сразу несколько таких реликвий, и что удивительно — все считаются подлинными. Одно копье хранится в Австрии, другое… м… м… в Кракове, третье в Ватикане, а четвертое в Армянском монастыре, как бишь его, запамятовал…

— Гегардванк, — подсказал Заубер.

— Так, стало быть, Вы знаете! — взвился Нарышкин. — Ну, тогда объясните мне, как это может статься, чтобы одно копье находилось одновременно в пяти местах?

Заубер подошел к Сергею и порывисто обнял его.

— Дорогой Серьожа, я есть отшень счастлив, что ошибаться на Ваш счет!

Немец смахнул с глаз непрошенную сентиментальную слезу. — Вы есть настоящий авантюрист!

— Да будет Вам, а то устроил мне, понимаешь, головомытие! — Нарышкин нахмурился, хотя душа его ликовала.

— Видите ли, Серьожа, — немец посерьезнел. — Нет сомнений, что из пять копий подлинный есть только один.

— Ну, разумеется! — кивнул головой Нарышкин.

— Теперь мы возвратиться к наш манускрипт, — Иоганн Карлович любовно провел рукой по сморщенным, пожелтевшим листкам, лежавшим на столе. — Как раз, когда войско крестоносец быть у стен Константинополь, драй… три византийский велможа, устроить заговор. Они тайно сделать копий с христианский реликвий, а подлинник спрятать так, чтобы никто его не найти.

— Погодите, погодите… — Нарышкин чувствовал, что начинает что-то понимать. — Значит, три человека устроили заговор, подсунули копии заместо настоящих реликвий, а настоящие укрыли в надежном месте? Так что ли?

— Точно так!

— Да ведь как же… это получается, что все настоящие реликвии — ненастоящие?! Погодите, а как же верующие? Они-то как не раскусили? Это все-таки не безделица какая-нибудь. Тут такая каша заварилась — будь здоров!

— Главное есть сама вера! — серьезно сказал Заубер. — И потом, посудить сами, Серьожа, если враг стоять у ваших ворот, разве не может появляться идея: спасать великий духовный ценность? Это есть логика. Когда я раньше много читать об захват Константинополь, мне не давать покой мысль: как же они не пытаться все спрятать? А вот сейчас все на свой места! — немец улыбнулся. — Теперь Вы и я знать!

— Действительно, пожалуй, что Вы правы. — Сергей напряженно разглядывал манускрипт. — И что же, этот тайник надежно спрятан?

— Мне казаться, что да. Если бы его найти, турецкий власть не упустил бы повод дать дело огласка и посмеяться над глупый христианин, который почитать копий!

— Возможно, что так оно и есть, — Нарышкин задумался. — Но как манускрипт попал в наши веси?

— О, это отшень просто! Заговоршчики оставить зашифрованный текст и спрятать его в библиотека, среди книга. Библиотека сохраняться до того время, пока не достаться царевна Софья, который поехал на Русь и стал женой …

— Ну да, — перебил Нарышкин. — Это как раз понятно: Софья стала царской женой, библиотека переехала в Москву, а потом наступило смутное время.

— Оно наступить не сразу, — напомнил Заубер.

— Ну да, ну да! В конце концов, поляки ограбили царскую библиотеку, а наши разбойнички в свой черед подломили ляхов.

— И книги попадать в ваша усадьба.

— Да, я это помню. — Сергей наморщил лоб. — Но вот, что я не возьму в толк. Ведь, пожалуй, Трещинский точно знал о манускрипте. Я начинаю думать, что он охотился вовсе не за книгами царя Ивана. Нет сомнений, что он знал про реликвии. Ясное дело знал, иначе, зачем ему было держать именно этот документ у себя?

— Я тоже так думать, — вставил немец. — Но вот откуда он узнавайт про манускрипт?

— Он знал, точно знал и не случайно обратил внимания на эти желтые листки! Там ведь, судя по всему, были и другие документы, книги. Оба помолчали, обдумывая разговор. Из полисадника слышался голосок Катерины, которая что-то напевала с набитым ртом, временами сплевывая шелуху от семечек.

— Постойте, постойте… — воскликнул «Гроза морей». — Одно из священных копий хранится в Кракове, так?

— Так, — согласился Заубер, морща лоб.

— Но ведь наш дражайший Лев Казимирович тоже был родом из Кракова! И этот его родственничек… Калиновский! Ну, тот, что купил усадьбу по соседству с моей… Он ведь, кажется, тоже, из тех самых мест! А нет ли тут какой-нибудь связи?

— Я не знайт! — пожал плечами Иоганн Карлович и неожиданно добавил:

— Вы не хотеть скушать арбуз?

— Арбуз? — переспросил Нарышкин, продолжая хмурить чело. — Зачем арбуз? А, впрочем, давайте, черт с ним! Устроим колыхание чресл, как говорил наш приходской батюшка отец Агамемнон, садясь обедать.

Они достали увесистый зелено-полосатый валун из арбузной горки, возвышавшейся возле печки, и, смачно отплевываясь косточками, принялись поглощать алую, рассыпчатую мякоть.

— Значит, золота там нет, — приземлил разговор Нарышкин.

— Как можно сравнивайт! Это есть чудовищно: думайт об материализм, когда нам выпадать такой шанс — найти величайший духовный ценность! — вновь возмутился Заубер.

— Вы, Иоганн Карлович, голштинские свои замашки бросьте и гаркать на меня не смейте. Нам теперь деньги как никогда нужны, а то, выходит, что мы, считай, шестой месяц по России за Святыми мощами колесим! Да еще и к туркам наведаться собираемся, — плюнул в сердцах Сергей.

— В манускрипт про золото нет прямой указаний, — смягчился и пустился в рассуждения Заубер, — однако я полагать, что тот, кто составлять документ, вместе со священный предмет схоронить и свой собственный добро. Ведь это быть как раз накануне штурм город.

— Ну да, — подхватил Нарышкин, — почему бы ему не воспользоваться тайником и свое добро обезопасить! Слабая надежда… А впрочем, ладно, не отступать же теперь, раз уж столько пройдено. Что делать, поищем и в Турции, главное — как нам туда попасть? Вот вопрос… — Сергей нахмурил лоб.

— Есть хороший мысль! — Заубер утер рот платком и отодвинул от себя недоеденный арбуз. — Мы должны организовать общество возвращения реликвий!

— Чего, чего? — удивился Нарышкин.

— Да! Мы должны объявляйт весь научный сообщество об наша находка! Я полагать, что православный государство должен взять на себя обязательство финансировать поиск священный реликвий и организовайт экспедиция!

— Ну уж нет! Бестолковица какая-то! Турки клад просто так никогда не отдадут. А если и отдадут, то не в наше отечество. Продадут англичанам, и дело с концом! Нет, клад этот наш, достолюбезный Иоганн Карлович, и я до него доберусь! И потом, отчего ты решил, что тебе поверят? Примут за авантюриста, а скорее уж за сумасшедшего. И где это видано, чтобы русский чиновник без выгоды для себя деньги выделял?! Ты его сначала подмажь, пообещай долю, а уж потом он может быть что-то и решит. Нет, Иоганн, плоха твоя мысль! Ты вот, поди, второй десяток лет в России живешь, а страны так и не понял.

Нарышкин с брезгливостью двинул от себя арбуз.

— А что же делайт?

— Клад возьмем сами, тихохонько, чтобы господа янычары ни ушком, ни рыльцем не повели! Вот только для этого нам оборотный капитал требуется…

В этот момент в Ланжероновом сарае что-то грохнуло, и оттуда повалил густой черный дым.

— Ахти, господи, пожар! — из сарая выскочил перемазанный копотью инженер Яков Аркадьевич и, засумятившись, помчался к колодцу.

Нарышкин и Заубер последовали его примеру.

Возгорание удалось быстро погасить. Как оказалось, взорвалась некая металлическая конструкция, склепанная из жести и снабженная какими-то трубками и колесиками. Внутри сарая немилосердно воняло керосином.

— Что это Вы, Яков Аркадьевич, в зажигатели подались? — поинтересовался Нарышкин.

— Горе мое! Прямо Дамоклесов меч! Вы себе не подозреваете — пятый раз переделываю, а нужной тяги все нет. И у клапана недержание, будто у старого Мойши Цинципера! Вот сейчас накачал атмосферу, так она возьми и грохни! Мои дети могли остаться без ничего! Нет, надо заканчивать, а то уже вся гавань смеется с этих опытов. Нечего строить себе утраченных иллюзий…

— Так все-таки, Яков Аркадьевич, что Вы тут мастерили? — Гроза морей с интересом обозревал задымленное помещение, в котором проступали очертания большой плетеной корзины, подвешенной к потолку.

— Мастерил! Именно что смастерил большой гемороид на всех оставшихся у меня конечностей! Яков Ланжерон думал прославить Одессу, он думал об служению науке. Но для его идей требуется приличный цех, а не этот гнилой сарай!

— Да скажите же прямо, что вы хотели сделать? — рявкнул Нарышкин, проявляя нетерпение.

— Дирижабль! Вы читали что-нибудь за изобретения француза Анри Жиффара или другого француза — Жульена?! Раз мои каменные мосты никому не нужны, то я хотя бы повяжу человечество воздушным мостом.

— А что у вас взорвалось? — морща нос от едкого дыма, поинтересовался Нарышкин.

— Горелка, будь она неладна! Вот извольте поглядеть сюда!

Ланжерон указал в угол мастерской, где к стене был прикреплен чудом уцелевший от пламени большой чертеж летательного аппарата. В общих чертах он объяснил компаньонам устройство дирижабля и его принципы. Если верить Ланжерону, главная техническая задача для него заключалась не в пошиве шара и не в плетении корзины, а в создании мощной горелки, способной быстро нагревать воздух. Взорвавшаяся была уже второй улучшенной конструкцией, но и она подвела изобретателя.

— Видите вон то загнутие, — кивал Яков Аркадьевич на чертеж. — Это нос! Вон там под нумером три — пропеллер! Удобопомещаемая корзина типа гондола изготовлена из бамбука для пущей легкости. В оболочку вделан так называемый «баллонет». Это нужно, чтоб уменьшить перетекание воздуха. Посредством перемещаемого вдоль гондолы груза мы можем менять дифференцию тудой и сюдой…

— Голова! — восхищенно отозвался Нарышкин.

— Горизонтальные рули, позволяют аппарату подниматься ввыспрь, — продолжал рассказ Ланжерон.

— А вот эти шнурочки-бляшечки? — допытывался Гроза морей.

— Это сетка нужна, чтоб придерживать оболочку, — бодро сыпал польщенный Яков Аркадьевич. — Название дирижаблю я придумал с аффектацией: «Будитель ума»!

— Отшень красиво! — восхитился молчавший Заубер.

— Ага, Вам тоже понравилось?! — взвился Ланжерон. — Обратите Ваше внимание: для того, чтобы уменьшить лобное сопротивление воздушных масс, я придал аппарату рыбообразную форму…

Неожиданно Яков Аркадьевич потянул носом воздух и схватился за голову грязными от сажи руками:

— Боже мой, рыба! Я же ставил жарить моим деткам полную сковородку бычков! Он метнулся на кухню, задевая по пути предметы и, какое-то время спустя, вышел и вытряхнул на двор кучу дымящихся черных головешек.

— Жаль бычков, — констатировал Нарышкин и, тронув за плечо Заубера, шепнул ему:

— А знаете, Иоганн Карлович, у меня тут созрел один интересный план!

— Скажите, Яков Аркадьевич, а Вы часом не обращались …ну, скажем, к одесскому купечеству с просьбой о том, чтобы оплатить ваш проект? — начал издалека Гроза морей.

— Да чтоб я имел просить у этих жлобов? Они же за поганую копейку маму с папой посмертно удавят и родственников их в придачу. Нет, все свои кровные, недоеденные! От деток отрывал и в дело! Вот, имеете видеть, какая это корзина! — инженер спустил наземь привязанную к потолку большую кособокую конструкцию из толстой лозы.

— Ее Опанас плел, первый мастер на весь Качибейский лиман! Вы бы видели его плетень! Это ж таврическая ограда, а не плетень. Лоза к лозе — мышь не просочится. Он думал, что я в этой корзине гуппиков ловить стану. А оболочка? Вы знаете, за что мне обошлось пошить оболочку? Либерман хоть мне и дальний родственник, а ободрал как родной! Пять рублей — один к одному, смотрят и ухмыляются! Ладно, что парусина почти даром досталась, у рыбаков со старых шаланд за поговорить и поднести рюмочку. А это ж тоже расход. Но зато Яков Ланжерон теперь имеет ни с кем ни славой, ни прибылью не делиться! — инженер гордо вскинул всклокоченную седую шевелюру.

— Так-то оно так, Яков Аркадьевич, вот только Вашему предприятию солидности не достает. Ну, изготовите Вы шар, а дальше-то что? Кто на нем полететь отважится, если он в таком сарае на коленке сшит? — вставил Сергей, незаметно подмигивая Зауберу.

— А сам-один и полечу! — воскликнул инженер в запале.

— Вам нельзя, у Вас дети. Не дай Бог случится чего, по миру пойдут, — грустно и сочувственно вздохнул Нарышкин.

— Дети… дети, да! — на чело изобретателя легла скорбная тень. Он пошарил полными слез глазами по углам мастерской и бросил в сердцах:

— А тогда я в целях науки посажу туда Мойшу Либермана с его пятью рублями, пусть он ими там задавится!

— Нет, Яков Аркадьевич, — улыбнулся Сергей. — Этак у Вас ярмарочный балаган получится. По пятаку за погляд. Не солидно…

— Что Вы имеете этим сказать! — насупился Ланжерон.

— А то, любезный мой инженер, что испытателем Вам нужен человек во всех отношениях достойный. Представьте, Яков Аркадьевич, афиша, аршинными буквами: «Русский дворянин покоряет атмосферу на аппарате системы Якова Ланжерона»! Каково?! И чуть ниже: «Акционерное Общество Южно-Черноморской воздухоплавательной линии „Одесса-Бухарест-Стамбул“ представляет демонстрационный полет над Большим Фонтаном. Спешите видеть, количество зрительских мест ограничено!». И цена билета соответственная.

Афишу беру на себя… Фу, ну и воняет же тут у Вас, давайте на воздух выйдем, — Нарышкин поспешил наружу.

— И еще, вот Вам, прошу любить и жаловать: профессор атмосферных наук, знаток воздушных потоков, Иоганн Карлович Заубер. (Брови немца стремительно поползли к затылку).

— Чувствуете разницу! Да под такое солидное дельце мы с Вами одесских торгашей как грушу потрясем! Вы мне только человека подыщите, чтоб подход к этим Вашим гаврикам знал, — продолжил обхаживать инженера Сергей.

— Есть такой человек. Племянник мой, Моня Брейман. О, это такой способный молодой человек, что он далеко пойдет, если полиция не остановит, — отрекомендовал родственника Ланжерон, с сомнением разглядывая «знатока воздушных потоков».

— Прекрасно! Такого и надо. Я вижу, Яков Аркадьевич, мы начинаем находить с Вами общий язык! — радостно потер руки Нарышкин.

— Только одна загвоздка, где мы с Вами отыщем этого храброго русского дворянина?

— Как!? Вы, что же, не поняли? Это же я! — чуть не задохнулся от притворного возмущения Сергей.

— Вы? — Ланжерон скептически оглядел изрядно потрепанный костюм Сергея.

— Да-с! Извольте видеть, отставной поручик и дворянин Сергей Валерианович Нарышкин… Неслыханно! Не увидеть во мне благородного человека?!

— Так-то оно так, но уж Вы с меня не обижайтесь сударь, тут бы кого поблаго… потребнее, ипостась у Вас не та!

— Вздор! Поизносился в дороге и что с того? Я дворянин и полагаю, что этого довольно, а главное — я не боюсь взлететь на этой вашей штуке, — Нарышкин нервно расхаживал по двору, бросая на Заубера многозначительные взгляды.

— Так-то оно так, я то Вам верю… — заблеял Яков Аркадьевич.

— Все, ни слова больше! Подайте мне этого Моню, пусть он сведет меня с нужными людьми, и завтра же я предстану перед Вами во всей ипостаси! — гаркнул Сергей и хлопнул Ланжерона по плечу.

Инженер пожал плечами.

— Соля! Соломон! Иди к папе! — позвал он копошившегося в дворовой пыли мальчишку, который таскал за хвост упитанную дохлую крысу.

— Завтра утром, Соля, ты имеешь пойти на Привоз и привести мне дядю Моню. Скажи — он срочно нужно. Понял?

Малец утер нос, важно кивнул кучерявой головой и, мотая крысой, ушел.

— Зоологистом будет! — провожая отпрыска теплым взглядом, сообщил Яков Аркадьевич.

— А Вы и правда… профессор атмосферных наук? — обернулся он к Зауберу.

Немец вздохнул и развел руками, дескать, и сам не понимаю, как это вышло.

Ланжерон вздохнул в ответ и скрылся в дымном чреве сарая.

— Может я быть чем-то полезен? — вежливо осведомился «профессор».

— Идите до меня, вот эту железку подержите! — донеслось из мастерской.

Заубер вдохнул несколько раз поглубже и нырнул в сарай.

К вечеру Нарышкин проявил сердобольность, сходил в гавань и все-таки добыл рыбы на ужин. У плиты была поставлена Катерина, которая, не кокетясь, быстро нажарила несколько сковородок вкусных золотистых цуциков. Чумазые отпрыски Ланжерона, с выпуклыми, как у бушменов, животами, смели пару сковородок зараз, и умиротворенный изобретатель принялся рассовывать детей по кроватям.

— Странно, что до сих пор нет Терентия, — сказал Гроза морей, вглядываясь в темное окно. — Куда этот старый черт запропастился?

Сергей вышел на крыльцо, вынюхал щепоть скверного Березинского табака, что не принесло ему ни малейшего удовольствия. Он крякнул, прочихался и сел возле хаты, напряженно всматриваясь в сумрак.

Ночь была тиха, только со стороны гавани слышался плеск, да где-то вдали заунывно-тонко неслось:

Сергей прислушался. На какой-то миг ему показалось, что в палисаднике кто-то стонет. Он поднялся и пошел к забору, продолжая вглядываться в темноту, и едва не споткнулся обо что-то мягкое.

— Кто еще здесь! — недовольно спросил Нарышкин, шаря вкруг себя ногой.

— Я это сударь, — послышался сдавленный голос Терентия.

— Ты что это, старый черт, удумал? — нагибаясь и трогая распростертое на земле тело, сказал Сергей. — Я уже все глаза проглядел, а ты под забором прохлаждаешься?

Руки его коснулись чего-то липкого.

— Что это у тебя, кровь!?

— Прибили меня, сударь! — простонал дядька. — Как есть прибили…

Сергей подхватил слугу на руки и понес в хату. Попавшаяся им на пути Катерина тихо взвизгнула:

— Ой, батюшки святы!

— Помоги, — бросил ей Сергей, занося Терентия в дом.

У дядьки оказалась довольно серьезная ножевая рана в боку. Все его тело было в синяках и кровоподтеках.

— Немного повыше полоснули бы, и прощай, раб божий! — констатировал Нарышкин, осматривая рану, которую осторожно перевязывала Катерина. — Кто тебя так, Терентий?

Сердобольный инженер принес особую целебную настойку. Жидкость, находящаяся в ней, по уверению Ланжерона, излечивала все виды ушибов, а кроме того, помогала при потливости ног и отлично выводила пятна.

Дядька сделал несколько больших глотков, закашлялся и принялся ловить ртом воздух. Сергей опасливо понюхал целебный раствор, удивленно поднял бровь, но попробовать не решился. Тем временем, дядьке стало заметно легче. Глаза его заблестели.

— Чтоб тебя! Чистый огонь! — выдавил он, обращаясь преимущественно к инженеру. — Дай только на ноги встать, лекарь, я тя еще не так изуважу!

Терентий откашлялся и, наконец пересилив себя, заговорил:

— А знаете, сударь, кого я нынче в порту видал?

— Кого же? — поинтересовался Нарышкин, пожимая плечами.

— Нашего знакомца, Льва Казимирыча Трещинского собственной персоной!

— Как! — Сергей округлил глаза. — Не может того быть!

— Истинный крест! — побожился Терентий. — И мамзель евойная с ним!

— Анастасия жива? — не мог поверить Нарышкин. — Но ведь она… они же оба утонули в той лодке на Волге!

— Стало быть, не утонули! — слегка задыхаясь, пробормотал дядька, смежил глаза и забылся сном.

 

Глава четвертая

ДВОЙНОЕ ЗЕРО

На следующее утро Терентию полегчало, и он смог рассказать все обстоятельно.

По обыкновению, с утра он отправился потереться в порт и узнать, что в божьем мире делается. Там он побеседовал со знакомыми шкиперами, заглянул в судовую контору, покрутился на причалах, а затем стал коротать время, созерцая работы на судах. И тут внимание дядьки привлекла вставшая под погрузку яхта с названием «Калифорния».

— Леший знает, что я в ней такого углядел, — пожал плечами Терентий. — Но только больно уж хороша! Любо дорого глянуть! Оконечник вострый, как стрела. И весь наличный вид — прямо загляденье! Ну, думаю, за погляд денег не берут. Плюхнулся недалече на кнехт и сижу сиднем, навроде как болдыри на воде разглядываю. Сидел, сидел, да, видать, и заполудремался. Сморило меня. И туг, как линьком по спине, кто промеж лопаток стеганул. Открываю глаза и вижу — на сходнях стоит покойник наш во всей красе, живехонек, и мадам евойная рядышком! Стоят на солнышко жмурят да прямо мне в глаза скалятся!

Господи благосердный! Я аж подпрыгнул с этакого испугу. Чур меня, думаю, чур! А они — знай себе ухмыляются да пальчиком на меня тыкают — вот он, дескать, ату его! Глядь, а ко мне уж два облома с яхты направляются! Третий впоперек дороги стал. Я к складам рванул, да куда там! Обкружили! Спервоначалу-то я отбивался, а тут — хрясь, сзади чем-то треснули! Повалили и ну утюжить, да так, что только клубышком катался, увертывался. Изуважили до беспамятства …

Очнулся уже на яхте, как есть связанный по рукам и ногам. Прочухался малость, огляделся. Вижу — дверь приоткрыта, а наверху, на палубе, — голоса. Я уши-то и навострил! Слышу — навроде, как про меня разговор. Кто-то сипатый спрашивает: «Что, мол, с ним делать?», со мной то есть. А этот врагоугодник Трещинский отвечает: «А что делать, коли он уже богу душу отдамши? Перестарались, болваны! Надо было его попытать хорошенько, он бы нас на Нарышкина навел». На Вас то есть, сударь! «Теперь, говорит, делать нечего. Дождитесь темноты. Балласт ему к ногам и пущай бычков кормить отправляется!».

— Ну, думаю, рановато вы меня, господа, схоронили. Нет же, постойте, есена вошь, я еще побрыкаюсь!

Тут слышу — мамзель подошла и об Вас сударь разговор заводит.

— Про меня? — переспросил Сергей, покосившись на Катерину.

— Точно так, — закашлявшись, кивнул Терентий. — Спрашивает, что мол, теперь с господином Нарышкиным делать станем?

А этот гад ей и говорит: «Афиши с евойным портретом в порту и по городу уже расклеены, наводка в полицию дадена. На лапу кому следует тож сунули, ищут голубчиков! Как сыщут, упекут в кандалы всю кампанию. А пока суд да дело, мы уже в Истамбуле халву-пахвалу кушать будем».

«А ежели не сыщут? Ежели они морем в Туретчину рвануть удумают?», — это она, значит.

А он ей: «Пусть попробют. Полиция за шаландами приглядывает. Рыбаки предупреждению имеют. Сыщутся, голубчики! Чай, не иголка в сене! Одесса — город не великий!»

Эван, думаю, какой ход получается! Не след мне темноты дожидаться, а то и впрямь на тот свет вся недолга! Извернулся я кое-как, веревки ослабил, да и размотался весь. Дождался, покамест тихо стало, доковылял кое-как до трапа, выполз на палубу и бултых, будто куль дерьма за борт! А там уж, видать, Господь пособил! До времени я в порту за штабелями отлеживался, а уж по темноте до фатеры нашей добрался… Вот и весь мой рассказ.

— Он так и сказал: «будем в Истамбуле»? — переспросил Нарышкин.

— Так и сказал, — кивнул дядька.

— Стало быть, противостояние наше продолжается! — усмехнулся Сергей, поймав выразительный взгляд Заубера. — Получается, что Трещинский уверен, что мы тоже направляемся в Турцию?

— О да, — хмуро согласился Иоганн Карлович. — И это есть отшень плохо!

— Это есть хорошо, потому что у меня чешутся руки намять бока мерзавцу Левушке. Теперь, когда мы знаем, что он хочет завладеть реликвиями, мы обязаны опередить Трещинского.

— Если мы это не сделать, может случиться то, что нельзя поправлять! — вставил Заубер. — Мы должен действовать отшень бистро!

Моня не заставил себя долго ждать. Это был шумный, развязный, напористый еврейчик лет тридцати, со щегольскими усишками и кокетливо вьющимися пейсами, в длиннополом поношенном, но, как видно, сшитом на заказ сюртуке. Подвижными, маслянистыми, близко посаженными глазками он сразу с головы до пят огладил зардевшуюся Катерину, и это обстоятельство не понравилось Нарышкину.

Брейман расшаркался перед девушкой, ухватил ее руку и поднес к губам.

— Маммуазель, Ваши прекрасные глаза заставляют мене забывать, хто я есть!

— Ой, да что Вы, сударь! — отмахнулась Катерина, и по лицу ее растекся румянец. Сергей заметил, что грубая галантность пришлась ей по вкусу.

Моня раскланялся перед Нарышкиным; как старому приятелю кивнул Зауберу.

— Ну, и где у нас случилось? — спросил он, вертя головой во все стороны.

Сергей пригласил его в хату и в двух словах обрисовал ситуацию. Моня ухватил суть дела «с первых аккордов». Он вскочил и забегал по комнате, притворно всплескивая руками.

— Нет, Вы мне просто начинаете нравиться! Вы вот это здесь изволите рассказывать на полном серьезе или Вы просто подумали, чтоб пристроить Моне жмурку? С мене же вся Одесса потом будет смеяться! Воздухоплавательная компания! Скажу Вам без лишних ушей за то, что мой дядя, который самых честных правил, он же полный адиет! Этот инженер с дипломом, ну как его еще изволите называть? Разве что придурком! Одесса, Букарешт, Стамбул… не смешите мене! У нас таким распоследний поц не занимается! Это же полный карман гембеля!

— Ну, хватит обезьянничать! — оборвал его Нарышкин. — Короче, Вы беретесь или нет?

— К мене вопросов быть не надо, — перестав смеяться, ответил посерьезневший Моня. — Сдается, что я с этого буду иметь одну беременную голову!

— Сколько Вы хотите? — в лоб спросил Нарышкин.

— Жить надо так, чтобы потом не было печально, а залететь на глупости мы всегда успеем, — уклончиво ответил Моня.

— Двадцать процентов Вас устроит?

— Вы мне нравитесь все больше! Пятьдесят!

— Тридцать!

— Больной вопрос недешево тянет! Сорок пять, Ваше здоровье!

— Сорок, — угрожающе сказал Нарышкин. — Это мое последнее слово!

— Я Вас умоляю, сорок так сорок! Зачем же кипятиться! Я строю Вам дальше Вашу акционерную лабуду, или Вы мне лепите балабуза!

— По рукам, — мрачно констатировал Нарышкин, мало что понявший из Мониной трескотни.

Несмотря на то, что Брейман не показался Нарышкину серьезным человеком, каким-то образом тот «расстегнул» одесских купцов и принес целый ворох денег. Вернее прикатил их на тачке, прикрыв сверху какой-то грязной ветошью. Увидев полную тачку ассигнаций, ошалевший Гроза морей развел руками.

— Черт возьми, вот это я понимаю!

— Но… почему в тачке? — спросил он Моню.

— А ше, я буду у всей Одессы на виду, как той баклан, ходить с оттянутыми карманами? — обиженно выдал Моня, вываливая деньги на стол.

— Ну и как все прошло? — поинтересовался Нарышкин, не отрывая взгляда от денежной горки.

— Моня сделал такой заманухис, шо наши одесские артельщики таки да поверили, — скривился в улыбке Брейман.

Запершись в комнате, они с Нарышкиным все тщательно пересчитали.

— Двадцать тысяч! — ошалело пробормотал Сергей, когда ассигнации были сочтены.

— Так о тож! — потирая руки, хмыкнул Моня. — С такими деньгами вашему пузырю можно уже и не взлетать.

— То есть как? — удивился Нарышкин.

— Шутю! — осклабился Брейман. — Купечество делает нам хорошо не для того, чтобы им сделали на головы с тем же удовольствием! Не имейте волноваться, я уже тиснул объявление за полет в «Одесский вестник»!

Всю следующую неделю вокруг хаты инженера Ланжерона кипела бурная деятельность. К дому в арбузной гавани зачастили рассыльные, на подводах и пешком доставлявшие всевозможные свертки, пакеты, тюки и ящики. Стали являться какие-то криминального вида «эксперты», заходившие в мастерскую и осматривавшие будущее воздушное судно. Они цыкали зубом, сплевывая шелуху от семечек, и досаждали инженера разнообразными идиотскими вопросами.

— Нет никакой возможности работать! — жаловался Яков Аркадьевич. — Наше предприятие еле дыхлает в живот! Эти гаврики с Молдаванки проявляют до него дикий интерес. Полный рот неприятностей — вырванные дни! Ей богу, проще и дешевле утопиться!

В день, когда «пузырь» начерно был готов к пробному полету, хитрован Моня, озираясь по сторонам, поманил Нарышкина в сторонку.

— Есть некоторое соображение в стиле идеи, только без лишних ушей!

Он наклонился к Сергею и интимным тоном заворковал:

— Есть тут одно богоугодное заведение, ну, знаете, на углу Дерибасовской и Ришельевской. Называется эта бодега — казино. У меня там знакомый работает, так, мелкий цуцик, вахлачок бордельный. Но дело свое знает, как старый Хаим Менделевич знает за Тору…

— И какая тут связь с воздухоплаванием? — нахмурился Нарышкин.

— А связь такая, шо наша с вами жалкая кучка банкнотов за один вечер может вырасти, как кендюх у беременной Фени с Тираспольской, которая родила тройню за один присест!

— Заманчиво, — Сергей поскреб щетину на подбородке. — А не сорвется?

— Шо значит «не сорвется»! Дело верное, или нам с вами надоело жить с головами на горлах!

К походу в казино Нарышкин подготовился основательно. Перво-наперво он отправился в заведение известного в городе куафера Ля Виньота, на пересечении Дерибасовской и Екатерининской. Здесь его изрядно обросшей шевелюре придали вполне приличный и благопристойный вид. Сидя в кресле, пока мастер порхал вокруг него, Сергей разглядывал плакат на стене. На нем был изображен лысый субьект, посредством ложных волос, преображающийся в писаного красавца. Рекламное объявление гласило: «Наилучшие в Одессе парики и шиньоны — косы, хвосты, кублики, а также великолепные „блонд арден“ и „ун блонд д'анж“, делающие вас весьма неотразимыми!» Поразмыслив, Нарышкин приобрел себе черный лохматый скальп и белокурый «блонд» для Екатерины. Затем он направился в магазин готового платья, где выбрал добротный, аглицкого кроя костюм и щегольской полуцилиндр в придачу к нему. Одобрительно крякнув при взгляде в зеркало, он довершил череду покупок приобретением элегантных штиблет и трости из красного дерева. Дома он все это примерил. Черный парик в сочетании с бородкой, доставшейся в наследство от Аскольда, придавал ему неотразимо-злодейский вид.

— Похож я на грека? — вертясь перед зеркалом, спросил Нарышкин у Заубера.

Немец только развел руками, всем своим видом демонстрируя высшую степень изумления.

Вошедшая Катерина, взглянув на преобразившегося Нарышкина, обмерла, а затем зарыдала.

— Что такое… Катенька? — пробормотал Гроза морей, пытаясь успокоить девушку.

— В город собрался, женолаз этакой! — всхлипывала Катерина. — Ишь, расчуфырился, словно павлина!

— Это я для дела! — оправдывался Сергей. — Я вот и для тебя купил… ун блон… как, бишь, его? Он достал парик и надел его на голову Катерине.

— Не нужно мне волос ваших! Они, небось, с мертвяков срезаны! — девушка стащила с головы белокурые локоны и больно хлестнула париком по щеке Нарышкина. — Ступайте к своим мамзелям!

Она выбежала из комнаты, хлопнув дверью с такой яростью, что посыпалась штукатурка. Сергей развел руками, встретив понимающий взгляд немца.

— Дьявол… Вот ведь какая оказия, Иоганн Карлович!

— Мигер, — сказал Заубер, покачав головой. — Вы помнить, что мы будем делать сегодня пробный запуск наш дирижабль?

— Успею! — ни секунды не сомневаясь, решил Нарышкин.

У казино было людно. Возле столиков денежных менял с зелеными конторками топтались обыватели. Шумная, хмельная матросня звенела фунтами, франками и лирами, превращая их в российские рубли и ассигнации.

В заведение было изрядно накурено, ввиду чего его интерьер почти не просматривался. Нарышкин даже закашлялся, ухватившись за дверной косяк.

Из табачного смога резво вынырнул Моня, и, бегло обстреляв Сергея глазками, одобрительно хмыкнул: «Шикарный барин, шоб и я так жил!».

В казино стоял гомон. Публика была разномастная: в смокингах, сюртуках, форменных кителях, в каких-то лапсердаках и даже в тех одеяниях, о коих в иных местах никто и не разумеет. В ходу была речь, состоявшая из окрошки, в которой плавали обрывки русских, французских, итальянских, новогреческих и еврейских фраз. Большей частью беседы сводились к городским происшествиям, мировым и портовым сплетням, а также обсуждению цен и достоинств колониальных товаров.

Кроме Американской и Французской рулеток здесь играли в Блэк-джек, расписывали покер, а также азартно лупились в прочие карточные игры, бывшие в ходу на всей территории Российской империи.

Сергея неодолимо потянуло к столам, за которыми дулись в вист, но Моня деликатно, словно селедку, подцепил его за локоть.

— Что Вы себе думаете? Мы топали сюдой ногами не за то, шоб обувать этих мелких цуциков! Мы желаем делать здесь хороший гешефт. А хороший гешефт — это рулетка! Игра ума и духа против администрации заведения и жлобского закона случайных возможностей.

Он потянул Сергея к барной стойке, тут же заказав ему ямайского рома, а себе — рюмку шартреза. К ним сей же час подсел бледный, бесцветный человечек в испачканном мелом жилете крупье, с беспокойно бегающими, сильно полинявшими глазками. Он возник из ниоткуда, до того, словно большая камбала, сливаясь с интерьером. Слегка поклонился, предупредительно бросив каким-то пустым, ничего не выражающим голосом:

— Никаких имен, господа.

— Понимаю, — согласился Гроза морей. — Конспирасьен!

— Вот именно-с, — кивнул «человек-камбала».

— Это ты хорошо придумал, Жоржик! — одобрительно отозвался Моня. — Чтоб ни один гэц свой нос не подточил до наших секретов! Давай верещи нам за игру!

Жоржик скорбно посмотрел на него и спросил у Нарышкина:

— О правилах осведомлены-с?

— Игрывал как-то по младости-с, — в тон ему ответил Сергей. — Может, лучше в картишки перекинемся?

«Человек-камбала» с укором посмотрел на Моню. «Кого ты привел?», — явственно читалось теперь в его рыбьих глазах.

— Жорж, уберите ваш бледный вид! — констатировал Брейман. — Не надо делать из себя лимонную физиогномию.

Крупье вздохнул и принялся нудно наставлять:

— Напоминаю, что правила предельно просты-с: выигрыш зависит от ставки, которую вы делаете. Если желаете-с, можете поставить свои деньги на нечетные либо четные числа; красное, черное либо зеленое, что означает «зеро». Во французской рулетке, такоже имеются особые правила, называемые «эн призон» и «ля партаж»…

Нарышкин зевнул и недоуменно взглянул на Бреймана.

— Жорж, что вы о себе думаете? — взвился Моня. — Мы тащились в эту бодегу, шоб вы, как той херсонский маяк, светили нам жизненный путь и играли в гимназистов и учителя?!

Крупье пожал плечами и принял смиренно-отстраненный вид.

— Хорошо-с, — сказал он, понизив голос до полной интимности. — Извольте видеть вон тот стол для «американки». Советую сесть за него и ставить на зеро, двойку и цифру три. Дело верное. Выигрыш — одиннадцать к одному.

— Тю… — задумчиво протянул Моня.

— Не подходит-с? — встрепенулась «камбала», иронично скривив губы. — Что ж, раз вам мое предложение неугодно, ставьте на нумер. Выигрыш — один к тридцати шести. Ежели повезет, можете сорвать куш, но предупреждаю: имеется весьма значительный риск… значительный! Можно и того-с… проскакаться!

— Нет, как вам это понравится! — довольно громко воскликнул Моня и поворотился к игровому залу в поисках поддержки. — У этого деляги вместо глаз — два червонца!

— Бросьте, — одернул его Нарышкин, тревожно оглядываясь. — К дьяволу риск. Будем играть на три цифры, как нам сказал этот Ваш приятель.

— Вы это мне говорите? — не унимался Моня.

— Это я Вам говорю, — сквозь зубы прошипел Сергей. — Заткнитесь, болван Вы этакий! Всю игру нам сорвете!

Моня как-то сразу обмяк и напустил на себя обиженный вид.

— Ну, хорошо…

Он пожал плечами. — Раз Вы так решили за игру, то так и будет. Но имейте себе в виду, Брейман Вас предупреждал!

За столом уже шла игра, правда достаточно вялая. Колесо рулетки вращалось со скрипом, будто принадлежало не известному заведению, а старой телеге биндюжника.

Шарик тоже производил изрядный шум, напоминавший грохот проезжавших за окнами пролеток. Жоржик, пошептавшись с дилером, занял его место и, незаметно подмигнув помощнику, стал крутить колесо сам. Нарышкин пропустил и только в следующий раз решился обменять несколько радужных бумажек на фишки и поставить их на указанные «человеком-рыбой» цифры. Когда шарик в очередной раз принялся прыгать по колесу рулетки, Сергей замер… Выпала тройка. Ставка выиграла, и Гроза морей загреб горсть фишек себе. Моня одобрительно хмыкнул и зашептал через его плечо:

— Перекратите мене нервничать! Дышите носом, а то с нас все будут смеяться!

— Цыц! — сердито мотнул головой Нарышкин и, прикупив еще фишек, снова поставил их на тройку, двойку и зеро.

Жоржик усмехнулся и принял ставку.

Двойка выиграла. Гроза морей, весьма довольный собой, разменял новую пачку ассигнаций.

— Играю еще, — объявил он с некоторым вызовом. Стол загудел. Вокруг Нарышкина стали собираться любопытные.

— Играйте на все, — шипел вошедший в азарт Моня. — Таки не нужно сидеть одной попой на два базара!

— Ступай, отдохни! — огрызнулся Нарышкин.

— Тоже мене прынц! — с обидой пробормотал Моня. — Гордый, как тая жяба!

— Ставлю все на «зеро»! — неожиданно для самого себя объявил Сергей. Подошел инспектор зала и с интересом принялся наблюдать за происходящим.

— Вы ставите на «зеро»… все? — с легкой дрожью в голосе переспросил Жоржик, косясь на инспектора. Рыбьи глаза его слегка округлились.

— Ставлю, — кивнул побледневший Нарышкин.

— Принято! — громко сказал инспектор, самолично крутя колесо.

Дрогнувшая рука крупье выронила шарик, и все то бесконечно длинное время, покуда он танцевал между цифрами, Нарышкин покрывался испариной. Наконец, слегка покачавшись, шарик остановился на зеленом поле, в середине которого красовались… два ноля.

Зрители ахнули, Моня взвыл.

— «Двойное зеро»! — объявил инспектор, загребая лопаткой фишки Сергея.

— Позвольте, как же так, моя ставка должна была выиграть! — воскликнул Нарышкин, хватая инспектора за руку.

— Вы на «зеро» ставили, а тут, извольте видеть — двойное! — ухмыльнулся тот, пытаясь выдернуть руку. — Пустите, сударь! Да, что Вы, в самом деле!

— Откудова двойное! — взвился Брейман, не управившись с эмоциями. — Ты что обещал, лярва! Зарезал! Как есть зарезал! Укокошил без ножика!

Он уцепился за жилетку Жоржика, пытаясь дотянуться до горла разом побледневшего крупье.

— Ну гляди, сволота, щас у тебе в грызле зубов убавится!

Оба покатились под стол, при этом Брейман нещадно тузил своего знакомца коленками.

— Шоб у тебя заместо палец гангрены повырастали! — рычал он. — Ляжь ровно, погань, я щас тебе буду изображать каннибала!

— Полиция! — в свой черед закричал инспектор, которому Нарышкин пытался скормить свои фишки. Он каким-то образом вывернулся, схватил Сергея за волосы, и в руках у него остался черный флибустьерский парик, приобретенный у лучшего в Одессе куафера Ля Виньота.

— Они жулики! — давясь фишками, заорал инспектор. — Хватайте их!

От соседнего стола отделились два амбала и с интересом уставились на разоблаченного Нарышкина.

— Дывись, Петро! Сдается мене, что ето той мусью, ше на Арбузной гавани пузырь запущать собирался! — густым басом сказал один из них, и в казино сразу стало тихо.

— Чтоб мене! Господин воздухоплаватель! — отозвался второй. — Он, как видно, решил за то, шоб поиграть в наши кровью заработанные ассигнации! Видать, не придумал ничего интереснее, чем просто навсегда зажмуриться.

— А вон и Моньчик тут! Ступай Моня до нас!

Оба детины, раздвигая толпу, двинулись к горе-игрокам, но тут Нарышкин, затрубив, как раненый африканский слон, ухватился за игральный стол и, понатужившись, опрокинул его. Бывшие на зеленом сукне фишки, деньги и даже драгоценности — все это полетело под ноги зрителей. Толпа вокруг стола тут же смешалась. Кто-то кинулся подбирать монеты, кто-то бросился за фишками, остальной доселе мирно глазеющий на игру народ принялся воинственно вопить и с удовольствием бить друг дружку по физиономии. С пышным звоном на паркет посыпалось большое зеркало, в которое кто-то метнул фикусом. Мимо уха Нарышкина просвистел пущенный, будто копье, биллиардный кий и врезался в домовину настенных часов, насмерть убив кукушку или того, кто вместо нее там обитал…

— Ливеруемся! — завопил Моня, оставляя в покое недодушенного, насмерть перепуганного Жоржика и поспешно суя за пазуху разлетевшиеся, словно листья, ассигнации.

Пользуясь суматохой, раздавая направо-налево пинки и зуботычины, Нарышкин с Моней выползли из общей свалки и под жизнерадостную трель полицейской дудки рванули из казино вон.

— Сюдой! — Моня дернул Нарышкина за рукав.

Они кинулись в лабиринт одесских двориков, пахнущих помоями и таранью, мокрым бельем и пыльными каштанами.

— Хорошо поиграли, — хмуро заметил на бегу Моня. — Аж гай шумит!

Нарышкин, шумно сопя и не прекращая ходу, навесил Брейману хорошую затрещину, отчего тот еле удержался на ногах.

— Вот тебе твой «хороший гешефт», скотина! — запыхавшись, выдавил он.

 

Глава пятая

НЕ ПОМИНАЙТЕ ЛИХОМ!

Двор ланжероновой мызы был окружен народом. Окрестные обыватели, грузчики с гавани, торговки рыбой и всякая мелкая босота норовили заглянуть в щели забора, повиснуть на покосившихся воротах, забраться на деревья. Предметом общего любопытства и острых споров была похожая на огромный кабачок, раздувшаяся до неприличия оболочка дирижабля, повисшего над разобранной крышей мастерской.

— Почикайте, бабоньки, якой справный ливер! К ему б ищщо пару пузырев — и совсем как той антон!

— Да ты уж, поди, и забыла який он бывет!

Нарышкин и Моня еле пробились во двор инженеровой хаты, по пути затеяв ссору с компанией каких-то портовых огольцов.

— Ша, босота! — вполне по-одесски огрызнулся на них Нарышкин, тяжело дышавший от долгого бега.

Прорвавшись во двор и кое-как затворив за собой калитку, Сергей первым делом кинулся к Зауберу.

— Плохи наши дела, Иоганн! Мой грех, послушал этого пейсатого краснобая да и полез за длинным рублем!

— Что случаться? — с тревогой поинтересовался немец.

— Случаться то, что с минуты на минуту сюда могут явиться либо полиция, либо наши приятели — кредиторы! — шумно дыша, объявил Гроза морей.

Убираться нам надо отсюда подобру-поздорову!

Он хлопнул по плечу подошедшего инженера:

— Как, Яков Аркадьевич, все ли готово к полету?

— Катенарная подвеска меня беспокоит! — Ланжерон озабоченно поскреб козырек фуражки. — Может и не выдержать!

— Выдержит! — уверенно произнес Сергей и тихо бросил Зауберу:

— Грузите наши вещи, Иоганн. Будем отсюда выбираться!

— Как! Дирижабль надо испытывайт, — удивился Иоганн Карлович. — Он не готов к перелет.

— К черту! — взвился Сергей. — Или летим сей же час, или уже никогда!

— Но как быть с ветер? Нам нужен попутный, в сторону Истанбуль!

Нарышкин послюнявил палец и поднял его вверх.

— Ветер есть. Приятный, легкий бриз… и, может быть, даже в сторону турецкого берега. Вот и славно! Грузитесь, Иоганн Карлыч, или нам с Вами не видать константинопольских реликвий, как своих ушей!

Узнав о предстоящем отлете, Ланжерон вскричал на всю арбузную гавань:

— Не допущу!!!

Инженер заметался по мастерской и, брызжа слюной, принялся что-то доказывать, однако слушать его Нарышкин не стал. Он кивнул Терентию, вдвоем они повалили непокорного строителя дирижабля на диван и спеленали его полотенцами, не забыв и про кляп.

— Послушайте, милый Яков Аркадьевич, — быстро заговорил Сергей. — Не обессудьте, обстоятельства сложились так, что мы вынуждены лететь. Ваше изобретение попадет в газеты, пусть даже и в скандальную хронику, за это я Вам ручаюсь! Мы сами опробуем Ваш аппарат… Считайте, что Вы ненадолго сдали его нам в аренду!

Он порылся в карманах и извлек оттуда жидковатую стопку оставшихся ассигнаций. Отсчитал часть и сунул их инженеру за пазуху.

— Вот. Здесь около тысячи рублей. На первое время Вам хватит… Простите, все, что могу!

Он повернулся, чтобы выйти из хаты.

— И еще… Советую Вам какое-то время не развязываться. Так, по крайней мере, вы обеспечите себе алиби. Понимаете меня?

Инженер поднял на Сергея красное заплаканное лицо и энергично кивнул.

— Вот и хорошо. Не поминайте лихом! — бросил Нарышкин и вышел из комнаты.

— У нас есть готовность! — отрапортовал Заубер, с тревогой глядя на собравшееся у гондолы товарищество.

— Ну и с Богом! — кивнул Сергей. — Полезайте в корзину!

Все, кроме Катерины, поспешили исполнить его приказание.

— Ни в жисть не полезу! — заартачилась она. — Хошь обеими руками перекрестите, а я туда не ногой!

— Надо, Катя! — пытался увещевать Нарышкин. — Другого выхода нет.

— Сердце мое непереносчиво подобных страстев! Где это видано, чтобы в этакой малипусенькой кошелке люди по небу летали?!

— Полезай, Катя, прошу тебя! — прикрикнул Сергей. — Нам тут не до твоих белоснежностей! Лезь, или я тебя силой туда засуну!

— А Вы на меня ор-то не подымайте! Вы мне не муж еще! Вот кабы женились, тогда и горло драли бы!

«Ишь, ощетинилась, не хуже той пантеры, — подумал Сергей. — Того и гляди вцепится!»

Со стороны гавани уже явственно слышались переливы полицейских дудок.

— Катя я прошу тебя, — сказал Нарышкин, стараясь сохранять спокойствие.

— Так что, женитесь? — с вызовом бросила девушка.

— Ну, хорошо… Бог с тобой, пожалуй, что и женюсь!

— Жаловать опосля будете! Говорите сей же час, мучитель души моей, женитесь иль нет?

— Хорошо, я согласен! — негромко ответил Сергей.

— Ну, вот и славно! — крикнул из гондолы Степан. — Смотрите же сударь, чтоб без коварства! Слово не воробей. Пообещались — стало быть, и молодец!

— Молодец в лавке при прилавке! — хмуро буркнул Сергей, помогая сразу ставшей покорной Катерине влезть в корзину.

— Дывись, бабоньки: и девка с ими, — ахнули за воротами. — Совсем страмоту потеряла!

— А что ж, видать без женского полу не один огурец кверху не подымется!

— Ты хоть знаешь, как этой штукой управляют? — спросил Нарышкин у немца, задирая голову и с сомнением глядя на огромную, нависшую над двором оболочку.

— Я немного понимайт, — пожал плечами Заубер, перелезая через борт гондолы.

— О, майн гот! — добавил он и, несмотря на то, что был лютеранином, перекрестил себя православным троеперстием.

Немец запустил двигатель, работающий на светильном газе, открыл какие-то клапаны, и дирижабль, еще пуще раздувшись, на добрую сажень оторвался от земли. Зрители восхищенно ахнули.

— Ой, вэй! — заорал молчавший доселе Брейман. — Вы что, оставите мене на растерзание етим волчкам?! Как делать гешефт — так вместе, а как подыхай ни за что, так один Моня, с нашим удовольствием!

Он ухватился за волочившийся по земле фал и потянул дирижабль на себя. Однако махина уже рвалась вверх, и родственник инженера, смешно дрыгая ногами, повис в воздухе.

— Возьмем его? — спросил Нарышкин у Заубера.

— Аппарат слишком тяжелый, — с сомнением ответил немец, ковыряясь с двигателем. — Мы все иметь шанс упасть!

— Черт с ним! Возьмем! — махнул рукой Сергей. — Не оставлять же его и впрямь кредиторам! Общими усилиями судорожно болтавшегося на конце фала Моню затащили в корзину, и он повалился на ее дно, словно тюк с мануфактурой.

— Вай-мэ! — запричитал Брейман, едва отдышавшись. — Издрасьте вам, нашел пятый угол!

Заубер высыпал немного песка из балластного мешка, и дирижабль стал подниматься быстрее.

Освободившийся фал еще какое то время поскакал по пыльному двору, взъерошил кроны яблонь и приветливо помахал задравшей головы толпе обывателей, как бы прощаясь с землей, но вскоре сильный порыв ветра потянул дирижабль вверх, словно мячик подбросил его в небо и неумолимо понес над землей. Двор стал быстро уменьшаться в размерах, люди внизу сделались не больше мизинца, а потом и того меньше. По каракулевым папахам каштанов, соломенным и черепичным крышам домов заскользила вытянутая веретенообразная тень и поползла в сторону гавани. Нарышкин посмотрел вокруг и поразился открывающейся красоте. Впереди была безбрежная морская синева. Позади раскинулась утопающая в зелени акаций и каштанов Одесса. Внизу — не больше ракитового листа — силуэты многочисленных «дубков», заполнивших арбузную гавань.

Наверху сила ветра совсем не ощущалась, здесь было тихо, и воздухоплавателям показалось, что аппарат просто висит в воздухе.

Только пляшущая на волнах тень и удаляющийся берег говорили о том, что дирижабль движется. Выглянувший из гондолы Моня смертельно побледнел и запричитал, тряся Заубера за плечо.

— Ой-вэй, поворачивай! Нам же всем здесь придет кадухис!

Он опустился на четвереньки и забился в угол корзины.

— Как в…вы себе понимаете, этот мотлох с…способен долететь до К. константинополя? — спросил он, выбивая зубами чечетку.

Никто ему не ответил. Воздухоплаватели тревожно озирались вокруг, стараясь свыкнуться с новой обстановкой.

— Пяченый-то жидок, кажись, резонт говорит! — зашипел Степан на ухо Терентию. — Как есть, накроемся мы все одной кадушкой! Вот такой, значит, нам леестр выйдет!

— Будет тебе мозоль на душу натирать! — с раздражением отмахнулся дядька, у которого разыгралась рана. — Не пропадем! А еврейчик этот — он и у турка на колу тетю встретит. Помяни мое слово!

Терентий — один из немногих, кто чувствовал себя в гондоле аппарата как в своей тарелке. Сергею было неуютно в плывущей по воздуху зыбкой соломенной корзине, а, кроме того, его слегка подташнивало от непривычного отсутствия твердой земли под ногами. Степан, по-видимому, руководимый тем же чувством, со стонами принялся травить за борт. Катерина, заботливо придерживала его за полу, и весь вид ее служил явным и живым укором Нарышкину. Заубер был слишком сосредоточен на поведении пресловутых катенарных подвесок, чтобы чувствовать что-то, кроме напряжения. Лоб его был мокрым от пота.

— Не имейте беспокоиться, — заметив озабоченность немца, попытался утешить его Терентий. — Канат надежный! Манильской. Я покудова эти самые подвески крепил да узлы плел, семь потов с себя спустил. Прямо как на флоте в прежние времена…

Выглянув из корзины, дядька приложил ладонь козырьком ко лбу и осмотрелся.

— Эх, море-окиян! — крякнул он удовлетворенно. — Вот она, бескрайность природная!

Заходящее солнце вызолотило море и нагрело оболочку дирижабля. Он поднялся еще выше и парил теперь примерно на расстоянии полверсты от поверхности воды. Пронзительно-ясное закатное небо пятнала только легкая тучка, севшая на горизонт…

Неожиданно Терентий указал рукой на длинный белопенный след на волнах.

— Вона она! Яхта та самая — «Калифорния»! В аккурат к турецкому берегу подалась!

Нарышкин, оглядев еле видимый вдали силуэт яхты, нахмурился.

— Ага, господин Трещинский тоже желает осмотреть стамбульские достопримечательности! А мы летим как раз наперерез его курса. Как это понимать, Иоганн Карлович?

Заубер развернул карту и, сверившись с ней, оглянулся на тающий вдали берег.

— Нас выносить в сторону Крым! — пробормотал он озабоченно. — Если ветер не будет измениться, то мы приземляйся прямо на вершину Аю-даг.

— А мы можем идти против ветра? — поинтересовался Гроза морей, не спуская глаз с яхты.

— Только под угол к ветер, — развел руками Иоганн Карлович. — Мотор не иметь отшень большой мощность. Мы можем делать семь — восемь миль в час. При сильный противный ветер, это есть совсем немного. Запас газ тоже не велик. Я запускать мотор только в самый крайний случай!

— И что нам делать?

— Молиться! — улыбнулся Заубер. — Господь да помогать всем нам!

Однако аппарат все больше сносило в сторону открытого моря и тяжелых свинцовых туч, не весть откуда взявшихся на горизонте. Слегка оправившийся Моня приподнял голову над краем корзины и тронул немца за плечо.

— А ше это там, профессор? Сдается мене, вон та большая куча хорошей погоды идет прямо до нас!

— Это есть гроза, — педантично пояснил Заубер.

— Перестаньте меня нервничать! — снова побледнел Брейман. — Давайте уже ее объедем.

— Ой, матерь божья! — неожиданно взорвалась Катерина — Да что Вы на всех мерихлюндию-то напускаете! У нас, поди, не корабль с парусом! Куда ветер дунет, туда и летим!

— Злые вы, — пожаловался Моня. — Хужее только верблюды в зоологическом саду, ше плюются слюной на себе подобных.

— Ну, будет бакланить! — оборвал его Терентий. — Бог не выдаст, свинья не съест!

Заубер запустил двигатель и подтянул несколько строп, но это не помогало. Дирижабль продолжал двигаться в сторону приближающейся грозы.

И вот она разыгралась. Ветер превратился в шквал. Дождь забарабанил по обшивке. Аппарат подбросило еще выше, и свирепая стихия понесла его прочь от родных берегов со скоростью курьерского поезда.

Воздухоплаватели принялись молиться каждый своему богу. И, пожалуй, что три раза молитвы их были услышаны. Первый раз помог еврейский Яхве. Когда аппарат вдруг стал стремительно опускаться к белым шапкам волн, беснующихся на море, Моня сообразил ухватить один из мешков с песком и сбросить балласт за борт. И вовремя. Штормовая волна успела-таки лизнуть корзину. Все, кто был в гондоле, ахнули, но дирижабль так же быстро, как и опускался, взмыл к тучам.

Второй раз Зауберу помог его лютеранский Христос.

Задрав голову вверх, немец углядел в грозном движении воздушных масс какое-то едва заметное изменение. Иоганн Карлович схватил Нарышкина за локоть и указал на небольшой просвет, возникший среди туч.

— Вот там, наверху, ветер может иметь другой направлений. Мы должен сбросить весь балласт и взлетать выше туча!

— Но если у нас не станет балласта, а воздух в пузыре остынет, как же мы потом поднимемся? — вытирая мокрое от дождя лицо, резонно спросил Сергей.

— Это есть риск, — согласился Заубер. — Но это есть наш шанц!

— А, шут с ним. Была — не была! — Сергей подал пример остальным и стал вытряхивать за борт песок из мешков. Терентий, морщась от боли в ране, пришел ему на помощь. Дирижабль вздрогнул и слегка поднялся вверх.

— Гут! — одобрил немец. — Надо еще! Аппарат сильно намокайт и стать весьма тяжелый.

— Ах, ты, тундерветер! — заскрипел зубами Гроза морей и, ухватив сразу два мешка, выкинул их из корзины.

— Молодцом Вы, сударь! — похвалил его Терентий. — Там в аккурат вся наша провизия была.

И в третий раз спасла терпящих бедствие воздухоплавателей Матерь Божья, которой вознес православные молитвы Нарышкин. Избавившись от балласта, дирижабль прошил грозовую пелену и взмыл над тучами, туда, где в чистом небе теплым золотистым закатным светом светило солнце, окрашивая в немыслимые цвета и оттенки гривы облаков.

Вскоре стемнело, и небо украсили крупные, с кулак, близкие звезды.

— Я думать, что ветер будет поменяться — удовлетворенно отметил Иоганн Карлович. — Вот только боюсь, что мы будем падать быстрее, чем увидать берег!

— Сумели подняться, сумеем и сесть, — беспечно хмыкнул Сергей.

— А там-то как? — встрял в разговор Терентий. — Янычары нас завидят, чирик по горлышку сабелькой и прощевайте, православные!

— Да выкрутимся как-нибудь! — улыбнулся Нарышкин. — Главное — летим!

— Вы есть настоящий авантюрист, — впервые за весь полет засмеялся Заубер. — А теперь, как это говорить в России, «Утро вечер мудренее»! Вы укладываться спать, а я буду дежурить…

В эту ночь Нарышкину снились одалиски. Они, смеясь, кружились в восточном танце, старались затащить Сергея в свой круг и манили его за собой, обещая тайные наслаждения.

— Кыш, черноглазые! — прикрикнул на них Гроза морей. — Знаю я вас, чертовок! Меня не проведешь! Сначала хороводы водить будем, а потом вы меня жениться на себе заставите! Нет, шалишь, Сережа Нарышкин не таковский будет!

Девушки рассыпались серебряным смехом, одна из них приподняла вуаль, закрывающую лицо, и Сергей узнал в ней… Анастасию Нехлюдову.

— Вот чертовщина! — подумал он и сдернул покрывало у другой танцовщицы — опять Анастасия!

— Не иначе как нечистый ворожит, — подумал Нарышкин.

— Не узнаете меня, корсар? — голосом Анастасии усмехнулась третья.

— Дьявольщина какая-то, — подумал Сергей, тронул вуаль очередной одалиски… и замер, словно громом пораженный.

Из-под вуали ухмылялся, кривя рот, Царь всея Руси Иоанн Васильевич Грозный! Борода и губы его были почему-то измазаны сметаной.

— А ты, Сережа, зело шалун! — облизнувшись, сказал самодержец и зашелся противным клокочущим смехом…

…Нарышкин проснулся оттого, что стало неожиданно тихо. Шум кашляющего двигателя смолк, и слышался только мерный рокот волн где-то далеко внизу.

Сергей резко поднялся, качнув гондолу, и, не удержавшись на ногах, брякнулся навзничь.

— Что происходит? — пытаясь прогнать остатки сна, пробурчал Гроза морей.

— Ничего особенного. Просто мы падать, — спокойно сказал Заубер. — Газ у нас кончаться, и оболочка остывать.

Нарышкин выглянул наружу. На чистом, ясном горизонте гасли последние звезды, и уже вовсю разгоралась алая полоска рассвета. Шторм, так безжалостно оторвавший наших героев от родной земли, стих, и море спокойно и величаво несло свои волны, которые с шипением накатывались на незнакомый скалистый берег внизу.

— Где это мы? — протирая глаза, поинтересовался Нарышкин.

— Как знать? — пожал плечами немец. — Может, это есть Крым, а может и Кавказ!

— Слава Богу, таки не в раю — попытался пошутить Моня. — А может, ше это уже земля обетованная?

— Я не знать, где мы точно находиться, — печально усмехнулся Заубер, с тревогой оглядываясь по сторонам.

— Ветер меняется, — констатировал Терентий. — Отжимной дует с берега. Ежели так и далее будет продолжаться, то нас неуклончиво в море унесет!

— Что можно сделать, Иоганн Карлович? — спросил Сергей.

Надо быстро посадиться! — серьезно сказал Заубер. — Пока мы есть недалеко от берег! Иначе может быть совсем швах!

Немец дернул за трос, прикрепленный к клапану для выпуска газа, но, видимо, он перетерся, или узел был затянут неправильно, только веревка оторвалась и осталась в руках у Заубера.

— О, майн гот! — вырвалось у немца.

Гроза морей быстро оценил обстановку, сдернул с головы свой щегольской полуцилиндр и, перекрестившись, полез по стропам вверх. Гондола стала опасно раскачиваться.

— Осторожнее! — вскрикнула Катерина — К чему балаганство затеяли! Угробитесь до свадьбы — и вся недолга!

— Не переживай, Катенька! — заскрипел зубами Сергей, пытаясь подтянуться по мокрому, скользкому тросу. — Найдется кто-нибудь и повыгодней меня!

— Ну уж нет! Ишь, чего удумал, лопни твоя утроба! Слазь сей же час, мутитель спокойствия!

Нарышкин, ругая про себя на чем свет стоит глупую бабу, медленно — вершок за вершком — продвигался вверх. Налетевший откуда-то сбоку порыв жаркого, пахнущего степью ветра едва не сбросил его в море. Изо всех сил, в кровь разрезая ладони, Сергей цеплялся за веревки и, барахтаясь в катенарных подвесках, словно муха в паутине, полз к намеченной цели. Вот он уже оказался под самым брюхом оболочки. Здесь тросы сплетались в сеть, и двигаться стало легче. Нарышкин изловчился и, дотянувшись до выпускного клапана, дернул за обрывок веревки что есть сил.

Клапан раскрылся с треском, и Сергея обдало тугой струей теплого газа, который стал с шипением стремительно вырываться наружу. Задыхаясь от кашля, Нарышкин удерживался из последних сил, чувствуя, как слабеет с каждой секундой. Оболочка быстро съеживалась, и дирижабль стал терять высоту. Приближалась прозрачная изумрудно зеленая поверхность воды с мерно шевелящимися на дне водорослями. Не в силах больше держаться, Сергей разжал руки и ухнул вниз, сопровождаемый горестным истошным женским воплем.

— Не много в женихах ходил! — подумал он со странным удовлетворением.

Полет был долгим, и Нарышкин смог даже разглядеть резвящихся неподалеку от берега дельфинов и чаек, облепивших прибрежные скалы.

«Надо бы воздуха набрать», — успел подумать он, прежде чем бултыхнуться. Его сразу потянуло вниз, ко дну. В ушах возникла резкая боль. Вспомнив свой купальный сезон в Аркадии, Сергей развел руки в стороны, замедлил погружение и стал медленно, очень медленно, как показалось ему, выбираться на поверхность. Наконец зеленоватый туман вокруг рассеялся и в лицо ему хлынул солнечный свет.

— Жив!

От радости он заорал и, отплевываясь, принялся хохотать и бестолково колошматить руками по воде.

— Жив!!!

На солнце набежала тень. Сергей поднял голову и увидел приближающийся изрядно похудевший дирижабль. Потерявший свои размеры аппарат несло вдоль полоски прибоя, мимо острых скал, словно зубы огромного морского существа торчавших из воды. У Сергея перехватило дух, но Создатель видимо решил вмешаться и здесь…

Корзину протащило над каменным гребнем и бросило в тихую, спокойную песчаную бухту позади него. Воздухоплаватели кубарем выкатились из гондолы и повалились на мелководье. Сдутую оболочку дирижабля проволокло еще саженей триста и прибило к скале.

Сергей, морщась от боли в разъедаемых солью, порезанных ладонях, доплыл до бухты и, пошатываясь, выбрался на теплый песок.

— Живой! — Катерина со слезами кинулась Нарышкину на шею, замолотила кулачками по его груди. — Дурень этакой! Черт безголовый! Я чуть апоплексическим ударом не скончалась, когда ты упал!

Первым делом было осмотрено воздушное судно. От удара у корзины отвалилось дно, а сам шар сильно изорвало о прибрежные камни.

— Дело шлехт, — констатировал Заубер. — Наш аппарат приказать долго жить!

— Ну и как вам это понравится? — пытаясь выжать промокший сюртук, пробурчал Моня. — Сдается мене, ше это даже не шлехт. Это полный тухес!

— Хватит причитать, — улыбнулся Нарышкин. — Главное, что мы все живы! Давайте лучше посмотрим, куда это нас занесло.

Сергей мягко отстранил от себя Катерину и, несмотря на смертельную усталость, принялся решительно взбираться на крутой берег.

 

Глава шестая

БЕРЕГ ТУРЕЦКИЙ

Солнце поднималось над горизонтом все выше. День обещал быть знойным.

В скалах обнаружилась узкая тропинка, змеящаяся вдоль берега.

— Пойдем по ней, — вытирая пот, предложил Нарышкин увязавшемуся за ним Терентию. — Обязательно к людям выйдем. Хорошо бы раздобыть чего-нибудь на зуб и устроить встряхнутие чресел, а то внутри меня полковой оркестр играет. Причем фальшивит изрядно!

— И то верно, — согласился дядька. — Цельную ночь по небу мотались! Недурственно б и того… подхарчиться маленько.

— И почему ты меня, дурень этакой, сразу не предупредил, чтобы я мешки с провиантом не трогал?! — буркнул Сергей и уверенно зашагал вперед по тропинке. Сзади послышался возглас. Их догонял Заубер.

— Нам надо быть отшень осторожным! — запыхавшись, сказал он. — Ты должен спрятать то, что осталось от аппарат.

— Отличная идея, — похвалил Гроза морей. — Но меня беспокоит, что мы до сих пор не имеем представления о том, где находимся.

Солнце пекло. В сухих травах стрекотали кузнечики и прочая насекомая братия. Над прогретой землей уже дрожало знойное марево. Тропинка повернула от моря, и путешественники углубились внутрь неизвестного «континента».

Вскоре они наткнулись на изящное глинобитное сооружение. Его купол был украшен керамической плиткой с затейливым геометрическим орнаментом. Перед входом, на закапанных воском плитах, во множестве торчали свечные огарки. Внутри было прохладно и пусто, только в дальнем углу высилась груда каких-то узлов и тряпок. По всем четырем стенам бежала причудливая арабская вязь.

— Это есть стих из Корана. Я немного понимать, — присмотревшись, определил Заубер.

— Эге, так Вы знаете арабский! — вскинул брови Сергей. — Вы не устаете меня удивлять, Иоганн Карлович. Может быть, подскажете, где мы все-таки, и почему до сих пор вокруг такое безлюдство?

— Я полагать, что это есть склеп, могила. Как это… мавзолей. Усыпальница мусульманский святой.

— Вот как! Значит мы все-таки в Крыму. Я видел там похожие штуки …

— Отшень возможно.

— Ну и шут с ним. Крым так Крым. Доберемся до Феодосии или до Севастополя, а там видно будет! Давайте население искать. Жрать хочется, мочи нет.

Прошли по безлюдной пересеченной местности еще с версту. Узкая тропинка все больше забирала в горы. По краям ее рос, какой-то колючий кустарник, кое-где появились торчавшие столбами пирамидальные тополя, вдали виднелись поросшие невысоким лесом холмы.

— Древняя Киммерия — благословенный край! Пять веков татары владели, а теперь, слава Богу, эта красота наша, — Нарышкин по-хозяйски оглядел окрестности.

Заблеяли овцы. Из-за поворота на тропинку выкатилась небольшая отара — голов пять шесть. Подгонял овец босоногий мальчонка в драном полосатом халате.

— Эй ты, татарчонок, ходи сюда! — радостно заорал Нарышкин. — Ходи-ходи, как тебя там, Юсуф-Мустафа!

Но татарчонок повел себя очень странно. Сначала он остолбенел, выпучив свои черные круглые глаза, а потом, бросив хворостину.

— Шайтан! Шайтан! — заорал он благим матом, и со всех ног припустил наутек.

— Он что, русских людей не видел? — нахмурился Гроза морей. — Вот же дикий народ. Учишь их, дураков, учишь, и все без толку!

— Это не есть татарчонок, — прислушиваясь к удалявшимся крикам, сказал Иоганн Карлович.

— А кто же? — удивился Нарышкин. — Давай за ним пойдем, чую: неподалеку кишлак или аул… или как там их деревни называются!

Ведомые криками перепуганного пастушка, путешественники быстро добрались до селения. Мазанки с плоскими крышами густо лепились по склону холма. Над ними вились дымки, свидетельствуя о присутствии человека. Крик пацаненка раздавался из ближайшего двора. Поспешили к нему, но прежде чем войти в калитку, догадались заглянуть за невысокий, сложенный из необработанных камней, забор.

Посреди двора несколько женщин в шароварах до лодыжек и темных халатах, о чем-то оживленно болтая, растягивали на деревянных рамах овечью шерсть. Возле дома, в тени, которую давал навес, на ковре вокруг большого блюда с пловом сидело и полулежало несколько бородатых мужчин в фетровых фесках, а перед ними прыгал, размахивая руками, испуганный пастушок. Он быстро тараторил на своем тарабарском наречии, из которого Нарышкин явственно понимал только одно слово: «шайтан». Мужчины смеялись. Сергей хотел, было, уже крикнуть и объявить себя, как вдруг Заубер дернул его за рукав, выразительно провел ладонью по горлу и, сделав большие глаза, указал куда-то взглядом. Проследив его направление, Нарышкин рассмотрел рядом с одним из смеющихся бородачей ятаган. Внимательнее осмотрев двор, Сергей также заметил стоявшие у стены дома ружья и сваленные в углу кривые сабли.

Путешественники разом присели.

— Это не есть Крым. Это не есть Кимерия. Это… это есть Туркай!

— Эвон! Туретчина, стало быть, — шепотом констатировал дядька Терентий.

— Барашка лопают, башибузуки! — плотоядно облизнулся Нарышкин, по-своему осмыслив услышанное.

Потихоньку отойдя от забора, компаньоны что есть духу пустились наутек.

Отдышались только возле заброшенного глинобитного мавзолея.

Неожиданно для всех Гроза морей расхохотался.

— Что с Вами? — с тревогой спросил Заубер.

— Подумайте… ну разве не смешно? Мы столько дней готовились к перелету, создали даже это чертово акционерное общество. С риском для жизни полетели, сломя голову, за море… И вот теперь, когда мы наконец попали туда, куда так стремились, нам пришлось улепетывать во все лопатки, едва завидев этих басурман! О чем мы раньше-то с Вами думали, Иоганн Карлович?! У нас нет ни приличных документов, ни прикрытия… и, как выясняется, нет провианта!

Сергей нахмурился и стал разглядывать пол усыпальницы.

Немец хмыкнул и развел руками:

— Мы не успеть подготовиться. Все получаться так внезапно! И потом этот жуткий штормовой ночь…

— Да уж. Это Вы верно сказали. Как-то так выходит, что куда ни кинь — мы все время не готовы! И только негодяй Трещинский всегда подготовлен лучше нашего! Он-то, поди, сейчас уже в Стамбуле — вынюхивает, как бы побыстрее добраться до реликвий!

Заубер пожал плечами и промолчал.

— Ладно, пустое. Вы лучше скажите, Иоганн Карлович, что дальше-то делать станем? Если эти головорезы нас поймают, абгемахт всем выйдет! Либо сразу чик по горлышку, либо, в лучшем случае, в рабство продадут. Я этих антихристов знаю. На Кавказе навидался, — Сергей тяжело дышал от бега.

— Они не повериль мальчонка. Это есть хорошо, — улыбнулся Заубер.

— А овцы-то разбежамшись! — вставил Терентий. — Как начнут их излавливать да по округе шарить, на нас и наткнутся. Тогда уж точно подумают, что у них тут шайтаны завелись.

— Нас не будут убивайт, — рассудительно сказал Иоганн Карлович. — Турки не есть варвары. Они понять, что мы не шайтан. Они подумать, что мы иностранный шпион и, вероятно, будут отводить нас к свой начальство.

— Все одно тогда нам не выбраться! Прощайте стамбульские схроны!

Помолчали. Терентий приглядывал за дорогой.

— Нам надо сделать маскировка. Притвориться турок! — озарился Заубер.

— Как? В наших-то нарядах? — хмыкнул Сергей. — Да мы и болтать по-ихнему не можем.

— Говорить за себя, Серьожа! Я немного знать персидский, совсем немного арабский, но зато я бывать в Истанбул раньше и иметь возможность понимать их язык. Как это говорить в России… — «чуть-чуть».

— Но… Вы ни словом не обмолвились об этом! — удивился Нарышкин. — Поистине, сюрприз за сюрпризом.

— У меня быть мало время, но кое-что я могу сказать и по-турецки. А еще я знать стихи…

— Причем здесь стихи?

— Стихи из Коран! — пояснил Иоганн Карлович.

— А… Ну тогда другое дело… Хотя нет, все равно зарежут, — жизнерадостно хмыкнул Сергей и окликнул дядьку:

— Что там, Терентий?

— Тихо покамест! — отозвался старый моряк.

— Я все обдумать. Мы должны переодеться в дервиш, — заговорил Заубер, протирая penz nez.

— В кого?

— В дервиш. Это что-то вроде ваш юродивый. Ходить, говорить «каля-маля», иногда полный чушь, околесица. Простой народ дервиш очень уважать и давать им милостыня.

— Ну, знаешь, Иоганн, наши юродивые не так просты, если хочешь знать. Тебе со своим холодным, немецким разумом не понять…

— Простите, Серьожа, я не хотеть Вас обижать! Заубер вздохнул и принялся обстоятельно рассказывать:

— Дервиш — это такой секта. Общество людей, которые распространять тайный учений пророк Мухаммед. Это, если можно так говорить, религий в религии.

Есть несколько орден: Кадири. Он иметь отшень большой влияний и терпимость. Рифаи. Эти дервиш доводить себя до состояний транс и могут ходить по раскаленный огонь… уголь. Могут глотать змея и протыкать себя холодный оружие. Калантари. Бродить босиком, как нищий. Мавляви. Эти люди могут приходить в состояние экстаз, когда они делают танец под музыку свирель и бубен.

— Тьфу ты, нехристь окаянная! — перекрестившись, выругался дядька.

— Есть еще орден, который называть «Бекташи». Его правила разрешать употреблять вино и принимать женщин, которые не носить чадра…

— Это нам подойдет! — обрадовался Нарышкин. — Вот видите, Иоганн Карлович! А Вы мне «каля-маля»! Есть, стало быть, и у турок приличные люди, коли им можно винцом баловаться да женщин принимать.

Золотая ты голова Иоганн, все-то ты знаешь! Вот только одежонку нам откуда взять?

— А вот в этот мавзолей. — Заубер кивнул на груду тряпья. — Там быть какие-то вещи! Это бедный народ на хранение оставлять. Чтобы святой защищал. Это есть такой обычай.

— Ах вот оно что! Придется взять грех на душу.

С некоторой брезгливостью покопавшись в узлах, Нарышкин и Заубер преобразились. Обрядившись в живописные лохмотья, они и впрямь стали выглядеть как пара нищебродов. Правда, Нарышкин смахивал на турка весьма отдаленно.

— Голова надо брить, — скептически глядя на него, посоветовал Иоганн Карлович.

— Еще чего! — зыркнул Гроза морей. — Сойдет и так.

Его вихры с трудом поместились под феской. Светлую седеющую голову Заубера пришлось прикрыть вонючей бараньей шапкой.

— Какой запах! Пфуй! — жаловался немец.

— Да, амбре еще то! Зато, может статься, живы будем, — утешал его Сергей. — Надо бы нам свою одежонку припрятать. И потом… — он запнулся. — Катерине что-нибудь поприличней хорошо бы найти. Негоже ей все время в нищенках ходить.

— Это есть правильно! — согласился Заубер, вглядываясь в кучу белья на полу. — Здесь имеются женский вещь.

Компаньоны связали в узел свою одежду, прихватили тряпки для остальных и поспешили к морю.

— Ах ты ж, Боже ж мой, — снова запричитал Брейман, когда ему рассказали, какому черту на кулички занес их черноморский ветер. — Вы, видно, решили, что у Мони сильно розовые щечки и надо сделать ему лицо страданий! И зачем я не сидел себе дома? Иди, знай! Шил бы сейчас спинжаки, как папаша, и горя не нюхал! Говорила мама за то, чтоб иметь свой кусок хлеба и не забивать себе голову всяких глупостей! — тараторил одесский еврейчик, дрожащими руками поспешно надевая халат и тревожно озираясь по сторонам.

Обломки воздушного корабля — развалившуюся корзину, стропы и огромный мокрый ворох — все, что осталось от оболочки, — спрятали в расщелину у прибрежной скалы.

Хотели завалить припрятанное камнями, но сил у путешественников уже не было. Они повалились на прибрежную гальку и забылись сном…

В саду пели птицы. Пряные ароматы южных растений щекотали ноздри. В беседке, увитой плюющем, на ковре с причудливыми персидскими узорами возлежала женщина. Яркие шелка одеяния свободно охватывали стан дочери востока.

Ленивая красавица поманила к себе пальцем. Сергей подошел и прилег рядом с ней. Он попытался обнять гурию, но своенравная бестия выскользнула из рук и сама навалилась на Сергея; черные глаза ее, подведенные сурьмой, оказались совсем рядом.

— Ну что, Серьежа, нашель чего искаль? Может быть, я — твой сокровищь? — красавица коверкала слова и говорила почему-то с акцентом.

— Кто такая? — пытался припомнить Сергей, но ответа не находил. Было ясно только, что это явно не Катерина.

Нарышкин сжал неизвестную одалиску в объятьях и проснулся…

Вставшее над морем солнце светило Нарышкину прямо в глаза. Спина, измученная сном на камнях, болела. Под левую лопатку вонзился острый голыш. От голода сводило живот.

— Эй вы, горе-пилигримы, вставайте! — принялся будить спутников Сергей.

Товарищество «дервишей» заворочалось и стало шарить сонными глазами вокруг себя.

Опасливо оглядев море, скалы, пирующих у воды бакланов, Степан перекрестился и первым делом спросил:

— Куды это нас занесло? Ась?

— Шё тебе этих мучений? — огрызнулся Брейман, гадливо плеща водой себе на лицо. — К мине вопросов быть не надо. Ясный факт: мы приземлились не на Пузановском пляже. Таки разбуди господина немца и спроси у них, а то он лежит себе, как той мертвый труп утопленника.

— Велькомен зи мир битте, Туркай! — ответил, зевая и потягиваясь, Заубер. И добавил по слогам с легкой улыбкой:

— Это есть Тур-ци-я!

— Ой, значит не приснилось! — загоревала Катерина. — Вот занесла нелегкая в этакие тарашки!

Она с неожиданной злобой пнула голыши под ногами.

— Все бока себе отмяла. Соломушки бы хоть чуток!

В разговор, громко заурчав, вступил живот Нарышкина.

— Неужели ничего не осталось? Хоть бы цукерброд какой-нибудь пожевать, а, Иоганн?

Немец в очередной раз оглядел горку пожитков и молча развел руками.

— Я, сударь, могу сплавать мидиев надрать, — предложил Терентий. — Ежели сварить, а еще пуще — чинненько зажарить с лучком, — то твои грибы: съел и пресытехонек!

— Ракушки, дядька, лопай сам! — нахмурился Гроза морей.

— Зажмурьтесь и глотайте слюни, — посоветовал Моня. — Или можно половить глосиков, но у мене нет с собой ни кручка, ни катушки.

— Вы как хотите, а я в аул пойду. Попрошу хоть лепешку, что ли! — поднялся с гальки Сергей.

— Это верно. Надо в село ходить, милостыня просить, — поддержал Заубер.

— Издрасьте вам через окно! Где вы сохнете белье?! — взвился Моня. — Вы к ним припротесь, и они-таки примут вас как родных, с распростертыми объятиями. Облобызают, дадут покушать кишмиш и еще добавят шмот кошерного сала. Принесут прямо в руки, как в компании быстрой доставки «симон Бикицер и сыновья». Из нас дервиши, как из той селедки риба золотая! Спалимся, Сергей Валерианович. Точно спалимся!

— Мещанин Брейман, отставить скулеж! — скомандовал Гроза морей. — Где наша не пропадала, авось пронесет. Вон, Иоганн Карлович им стишок по-персидски расскажет, глядишь, они и подобреют.

Пошли, что ли, — Нарышкин побрел в сторону деревни. — Степан, ты оставайся с Катериной на берегу. Постарайтесь не высовываться без нужды и приглядывайте за пожитками.

— Ой мне, пропадем! С ума двинуться от такой жизни, — запричитал Моня, но, тем не менее, побрел за Сергеем.

— Будет лучше, если вы все молчать, а говорить буду я, — посоветовал Заубер.

Компания в живописных лохмотьях, изнывая от жары, снова вошла в турецкое селенье. На узких улочках по-прежнему не было ни души. Пахло дымом, навозом и жареной бараниной. Последний запах сводил Сергея с ума. Ряженые «дервиши» устремились на этот аппетитный дымок. Они остановились у двухэтажного дома с плоской крышей. Из-за высокого забора доносились оживленные голоса. И тут Заубер почему-то хрипло запел по-немецки. Песня была написана еще в золотые студенческие времена, причем слова придумал сам Иоганн Карлович, чем немало гордился. В дословном переводе текст песни выглядел так:

На улицу высыпали подростки и юноши.

— Надо вертеться как волчок, — посоветовал Иоганн Карлович и, широко улыбаясь, заорал: «Гюнайдын! Мерхаба!»

— Шашлык-башлык! Хурма-шаурма! Вах-Аллах! — вторя ему, выкрикнул Сергей первую пришедшую на ум восточную тарабарщину.

Видя, что юное население деревни находится в некотором замешательстве, Заубер снова запел, но теперь уже по-персидски. Песня была о вине и красавицах, слова принадлежали, кажется, Омару Хайяму, а залихватский мотив Иоганн Карлович подхватил в одной из пивных Кенигсберга.

Допеть ему не дали. Молодые турки залопотали что-то по-своему и потащили «дервишей» под руки в калитку.

Во дворе взору путешественников открылся настоящий достархан.

На низком помосте в блюдах и на подносах грудами высились яства. Восточные сладости, фрукты, рассыпчатый плов и куски жирной баранины. Нарышкин едва не подавился слюной. Его сердце бешено колотилось. Однако компанию изголодавшихся «дервишей» провели мимо помоста с едой и заставили опуститься на корточки в углу двора.

Вдруг где-то в глубине дома громко и отчаянно заверещал ребенок, потом крик перешел в плач, а на улицу из дома повалили радостно возбужденные мужчины.

«Все понятно, — подумал знакомый с некоторыми мусульманскими обычаями Нарышкин. — Обрезание. Чик-чирик мальцу сделали. Вот и радуются, нехристи!»

Сергей брезгливо поморщился.

А из дома на руках уже тащили зареванного мальчишку двух-трех лет. Новообращенного мусульманина поднесли к дервишам. Заубер не растерялся. Подражая муэдзинам, он, воздев руки к небу, пропел стих из Корана. А потом, склонившись над заплаканным личиком мальчика, зашептал по-персидски:

Дервиш Иоганн Карлович осторожно погладил ребенка по головке. Тот перестал реветь и протянул к нему свои ручонки.

— Майн либен киндер, — шепнул Заубер малышу в самое ухо. Тому стало щекотно, и он заулыбался.

Радостные крики огласили двор. Дервишей потащили к столу, и Нарышкин наконец-то смог запустить руку в горячий плов. Обжигаясь и дуя на пальцы, Сергей быстро принялся уписывать рис и баранину за обе щеки.

На все вопросы по совету умного Заубера он широко улыбался и, давясь пловом, старательно мычал: «Ийим! Тешеккюр едерим!»

Не прошло и нескольких минут, как турки принялись играть на каких-то своих балалайках, забили в барабаны, и мнимым бекташи опять пришлось изображать бурное веселье. Так продолжалось несколько раз. Перерывы между пловом и танцами становились все короче. Наконец «половецкие пляски» с их странноватой хореографией туркам прискучили.

Музыка смолкла. Мокрым от пота «дервишам» дали мешок с провизией и вывели их за ворота.

— Иоганн Карлович, а почему ты, сударь мой, решился по-немецки-то петь? — поинтересовался Нарышкин.

— О, это есть точный расчет на понимание человеческий натура, — улыбнулся немец. — Люди — везде есть люди. Любопытство. Надо было привлечь к себе вниманий. А, кроме того, я не знать длинных песен по-персидски. Пришлось петь на свой родной язык. Он для турок все равно не понятный. Какой разница? Святой человек все можно.

— А, пожалуй, верно! — Гроза морей хлопнул немца по плечу. — Помнишь, как мы нашего Аскольда монахам под таким же соусом сбагрили? Поблажил он немного, монахи и сомлели.

— Вот ты правильно сказал: люди — везде люди, что христиане, что мусульмане, — разглагольствовал Нарышкин. — И те, и другие до всякого такого бреда охочи. Надел рубище, поорал дурным голосом, покрутился волчком — все! Можешь нести любую околесицу — всему поверят, — резюмировал он.

В ответ на это Заубер, шедший впереди, резко повернулся и, нахмурившись, неодобрительно посмотрел на Сергея.

— Послушайте, молодой человек! — сказал он внушительно. — Мой студенческий стих не есть «бред и околесица»! Зарубить это на вашем носу!

— Ишь ты как! Пиит! У них собственная гордость имеется! — хмыкнул про себя Нарышкин, но не стал подначивать надувшегося немца.

Вдруг откуда-то со стороны моря донесся отчаянный женский крик.

Сомнения быть не могло: кричала Катерина.

Группа оборванных «бекташи» во главе с Нарышкиным скатилась с обрыва на прибрежную гальку. У кромки прибоя бился в истерике Степан, размазывая кровавые сопли по бороде и в ярости потрясая кулаками.

— Дочуру мою… ыыыы! Ироды…. Живодеры… ыыы-х!!!

Нос у Степана традиционно был разбит и напоминал мятую сливу. Катерины нигде не было видно, но в море уже довольно далеко от берега качалась на волнах фелука.

— Ше случилось среди здесь? — поинтересовался Моня.

— Уииии! — взвыл пуще прежнего Степан, указуя рукой на небольшое судно. — Украли Катеринушку, нехристи басурманскиииия!

— Как так! — Сергей озадаченно посмотрел на фелуку, которая, наполнив ветром паруса, быстро удалялась.

— А вот так! — крякнул Степан. — Умыкнули джанечку мою, блудодеи окаяннные! А мне всюю душу в пятки вколотили, еле живым оставили!

— Что делать-то станем, зятек дорогой, ась? — с надеждой спросил он, хватая Сергея за рукав.

«Ишь ты, быстро меня в зятья записали!», — подумал, высвобождаясь, Нарышкин, в то же время чувствуя приступ ярости и бессилия перед похитителями.

— А и впрямь, что же делать, Иоганн?!

— Такой цорес, такой цорес, — запричитал Моня. — Шебы вся их турецкая шаланда отправилась бичков покормить!

— Они украсть девушка, чтобы продавать в гарем, — задумчиво глядя на уменьшающуюся в размерах лодку, пробормотал Заубер. — Я думать так, что они плыть в Истанбул. Там есть большой спрос на русский красавица.

Степан, услышав, что дочь хотят продать в гарем, совсем обезумел от горя и, воздев руки к небу, большими скачками понесся прямо в набежавшую волну.

— Стой, дурак! — крикнул ему Нарышкин, но невысокая волна уже сбила разбитого горем отца с ног, и тот, полетев кверху тарашками и поболтавшись некоторое время в полосе прибоя, был выброшен на берег ногами вперед с полным ртом гальки и водорослей.

Мокрый и жалкий, он сел на берегу, стуча зубами и отплевываясь, и тихо заплакал.

— Уломался, дуралей сероухий, — глядя на него с жалостью, вздохнул Терентий.

— Если они поплыли в Стамбул, то это нам на руку, — твердо сказал Гроза морей. — Не хнычь, Степа, разыщем мы Катерину и обязательно вернем!

— Шанец есть — подбодрил Брейман. — Крохотный шанец, ше мы не умрем на етих чертовых камнях, а дотопаем-таки до Константинополя. В какой он, господа, стороне, кто-нибудь может сказать? Чтобы «да», так нет!

— Я думать, что он там. — Заубер махнул рукой в ту сторону, куда ушла фелюга. — Сола сапин, гери денюн, повернуть налево и идти назад… по берег моря! Когда мы лететь, я видеть в той сторона много огней.

— Слышали, господа дервиши? — спросил Нарышкин, оглядев компанию. — Собрали вещички и коммен отсюда нах Истанбул!

Верно, я толкую, Иоганн Карлович?

 

Глава седьмая

СЛАДКИЕ ВОДЫ АЗИИ

Впереди, в знойном мареве дня, будто нарочно положенного на раскаленную солнцем сковородку, путешественников ждали обнесенные стеной знаменитые семь холмов великого города. Где-то там, вдали, с востока на запад пересекая Стамбул, ползла извивающейся лентой древняя Меса. На эту центральную улицу, словно ломти мяса на шампур, нанизывались срединные районы. Над каждым из них возвышались тонкие, остро оточенные карандаши минаретов и сверкающие изразцами, перевернутые пиалы мечетей.

К мечетям лепились городские кварталы — махалля, представлявшие собой спутанный клубок улиц и переулков.

Но все это было там, впереди, посреди изнывающего от зноя марева. Пока же вдоль дороги тянулись предместья, какое-то большое, обсаженное исполинскими кипарисами кладбище с серыми, выцветшими от времени могильными камнями, украшенными резными изображениями тюрбана, цветов с листьями или просто набалдашниками. Многие камни повалили ветер и время, гробницы были неухоженными. На их куполах свили гнезда аисты, сквозь многочисленные проломы в стенах полз плющ и дикий виноград.

— Вы знать, что такое Истанбул? — говорил небритый, темный от загара и пыли «дервиш» своим товарищам, поправляя сползшее на нос penz nez. — По-гречески это слово означать «истимполис», то есть «к городу». Когда встречаться двое странник, один спрашивать другого: «Куда ты идешь?» А тот отвечать: «Истимполис, к городу».

— Ну и когда мы до него допехаем? — поинтересовался, вытирая пот, Гроза морей. — Сколько топаем, а это Ваше «истимполе» еще не начиналось.

Шли они, действительно, уже двое суток. Передвижение сильно затрудняла жара, поэтому пытались больше идти ночью. Днем отсыпались на кладбищах, стараясь меньше попадаться на глаза местному населению. В последний раз, правда, в облюбованной Нарышкиным гробнице — то ли воина, павшего за веру, то ли какого-то имама — нашелся обитатель. Это был донельзя оборванный, худой турок — по виду дервиш, — принявшийся громко верещать и потрясать кулаками, требуя освободить помещение.

Уставший от жары Нарышкин языком жестов объяснил нищекормливому «конкуренту», что тот не прав и выставил его вон.

— Сделай вид, шеб мы тебя долго искали, — посоветовал из-за спины Сергея расхрабрившийся Брейман.

С провиантом трудностей не было. Иоганн каждый раз приносил из встреченных на пути селений котомку с провизией. На еду здесь стоило только глаз положить, как весьма расположенные к дервишам турки молили принять ее в дар.

Верблюжатина Нарышкину почему-то не понравилась, и он всякий раз требовал от Заубера, чтобы тот принес молодого барашка.

— И халвы больше не бери, — морщился расханжившийся Гроза морей. — У меня от этой липкой дряни рот склеился еще в Нижнем!

— Эх, расстегайчика бы сейчас, да под рюмочку холодненькой! — мечтал он. — Кажется, все бы сейчас отдал за то, чтобы посидеть в трактире где-нибудь на берегу Оки. И чтоб сиренью пахло, колокола бы к вечерне звонили, а внизу на реке небольшой пароходик колесами шелестел!

— А я мечтать сидеть в Кенигсберг, в маленький подвальный ресторанчик. Кушать свинина на ребрышках и пить светлый, прусский пиво, — вставил Заубер и облизнул сухие потрескавшиеся губы.

Однако вокруг была жара, дорожная пыль да сама дорога, которая по мере приближения к Стамбулу становилась разве что шире.

За оставленным позади поворотом неожиданно возник гул, топот и воинственные крики. Из облака рыжей пыли вынырнули с десяток оборванцев под предводительством давешнего кладбищенского знакомца.

— Ба, да это никак наш приятель из гробницы! — улыбнулся Гроза морей, вглядываясь в клубок пестрых, грязных одежд. — Пришел восстанавливать статус-кво!

— Кого? — не понял Моня, заходя за спину Нарышкину. — Сдается мине, ше нам хотят на полном серьезе набросать лишней красоты на лицо.

Толпа яростно шумела, впереди всех бесновался, потрясая в воздухе клюкой, худой турок.

— Чего они, сударь, хочут? — тревожно поинтересовался Степан.

— Нас они хотят, Степа! — пояснил Нарышкин, оценивающе глядя на конкурентов.

В воздухе просвистел камень и больно стукнул Сергея в плечо.

— Ах вот оно как! — взревел Гроза морей и ринулся в самую гущу турок, награждая ударами всех, кто стоял на его пути.

— Ату их, православные! — подхватил Терентий и, несмотря на то, что рана, полученная в Одессе, еще не зажила, ухватил увесистый сук и, действуя им как палицей, врубился в толпу. Иоганн Карлович последовал за ним и, с неожиданной ловкостью выбив у одного из нищебродов клюку, принялся довольно успешно фехтовать ею, отражая нападения визжащих, словно стая павианов, дервишей. Как всегда хуже всех пришлось Степану. Пока он шарил глазами в поисках орудия защиты, метко пущенный камень угодил ему в лоб. Покружившись для порядку на месте, Степан опустился на четвереньки и с причитаньями отполз к обочине. На лбу его мгновенно поспела огромная шишка, а глаза как-то сами собой скатились к переносице.

Звуковое сопровождение побоища взял на себя Брейман, который, приняв грозный вид и перебегая с место на место, принялся кричать:

— Иоганн, заходи справа! Нацепил на нос цейсы и ничего не видишь! Справа бери его, справа, тебе говорю!

— Что, шмындрики, зубы жмут?! — воинственно вопрошал он турок. — А ну, ты, длинный, иди сюдой! Приведите его скорее до меня, я буду делать с него форшмак! Нет, лучше возьму нож и зарежу его насовсем! Искромсаю насмерть топором! Дайте ж мне топор, щас здесь случится расчленение!

Впрочем, свои угрозы Моня производил с безопасного расстояния и в непосредственных боевых действиях участия не принимал.

— Аллах хай! — вопили турки, наседая.

— А-а-а, шайтан вас побери! — кричал Гроза морей, продолжая даже в драке старательно играть роль приверженца ислама. Скоро в туче пыли, которую подняли сражающиеся, стало совсем не разобрать кто где. Воинственные выкрики слились в один общий гвалт.

Повергая на землю очередного ретивого оборванца, Нарышкин выпрямился и огляделся. Внимание его привлекла богато украшенная карета, видимо, только что остановившаяся неподалеку от «поля брани». Из окна экипажа выглядывало прелестное женское личико…

Из-под тюрбана, очень шедшего к этому личику, выбивались рыжие, как огонь, волосы. Огромные глаза были, как это принято на востоке, подведены сурьмой, что еще больше подчеркивало их выразительность. Тонкие черты лица, угадывавшиеся за усыпанной золотыми блестками кисеей, были восхитительны. Вглядываясь в них, Гроза морей расправил плечи и развернулся во всю свою богатырскую стать. Похудевший за недели скитаний торс его смотрелся великолепно. Выпятившуюся грудь лишь слегка драпировал драный халат, подобно львиной шкуре античного героя, живописно свисающий с мощных плеч.

Женщина, не сводя с Нарышкина крайне заинтересованного взгляда, издала вздох восхищения и произнесла только одно слово: «Gercoules!»

В ответ Гроза морей широко улыбнулся… и получил сильный удар по голове. Горизонт неожиданно поплыл куда-то вбок, а высокие кипарисы завертелись в каком-то неистовом хороводе…

Очнулся Сергей от легкого прикосновения. Первое, что увидел, был потолок, покрытый похожей на пчелиные соты диковинной резьбой…

Он почувствовал, что лежит на спине, на чем-то очень мягком — приятное ощущение, успевшее забыться за время ночевок на лоне природы. Поморщившись от ноющей боли в голове, Нарышкин попытался подняться.

— Dieu, il est immense!— произнес по-французски, чистый, мелодичный голосок, принадлежавший, как оказалось, той самой прекрасной незнакомке из кареты. Смуглое личико склонившейся к нему красавицы было встревожено.

Она слегка коснулась Сергея рукой:

— Je vous demande pardon… monsieur.

— Я, сударь, говорил ей, что Вы оклемаетесь, да она все не унималась, — послышался радостный голос дядьки Терентия. — И то сказать, лежали Вы прямо как мертвехонький.

Дядька подошел и, наклонившись над Сергеем, заглянул барину в глаза.

— Членоповреждений особенных нет, значит жить будете, — бодро констатировал он.

— Отойдите правым галсом, сударыня, будьте ласковы, ай не видите: поправляется человек, — ревниво буркнул моряк в сторону прекрасной незнакомки, делая красноречивый жест.

— Diable, c`est Moscovite! — рыжеволосая красавица фыркнула, поморщила носик, повернулась и поплыла к двери. Затем оглянулась и, погрозив Терентию пальчиком, пропела:

— Moujzik!

— Хотела она своего фелшера к Вам приставить, да я не дал, — зашептал дядька, глядя на удаляющуюся женщину. — Ну их к лешему, басурман этих. Еще опоят до смерти какой-нибудь дрянью. Я рыженькую просил лучше винца Вам поднести. Оно понадежней будет.

— Где это мы? — спросил Сергей, осовело разглядывая ковры на полу и мягкие диваны, стоящие по периметру комнаты.

— Мы у етой дамочки, навроде, как в гостях. Когда Вас сзади, значит, шибанули, она из кареты вышла и бегом к Вам. И слуги ейные туда ж. Разогнали к лешему всю эту нищую братию, а не то затоптали бы нас юродивые, как пить дать.

Ну, а опосля повезли нас всех к этой мамзели в имению. Вот мы теперь тут и обретаемся.

Вошел слуга с подносом, одетый вполне по-европейски. Восточный колорит выдавали в нем разве что феска да мягкие кожаные тапки с загнутыми носами.

Он молча поставил поднос на низкий резной столик посреди комнаты и, пятясь задом, удалился. На подносе оказалось французское вино, сыр, оливки и какие-то сладости.

— А где остальная команда? — поинтересовался Сергей, делая большой глоток.

— В баньку она их спровадила, — жуя, ответил дядька. — Бойкая такая мамзель, пресвоевольная. Уж не знаю, чем Вы этаким ей, сударь, глянулись…

— Ну, ты, Терентий, не заговаривайся! — перебил его заметно повеселевший барин. — По-твоему, на меня и глаз положить нельзя?

— Положить-то на Вас можно, — задумчиво протянул Терентий.

— Ну так что ж? Я, поди, не шваль подзаборная. Дворянин!

— Это да, — согласился дядька. — Что есть, то есть. Я, вот, кумекаю, как нам с Катериной быть? Жалко девку!

— Будем искать, — подумав, нахмурился Нарышкин. — Все-таки это не иголка в стоге сена.

Слегка перекусив, они с Терентием были препровождены в баню, которая находилась в одном из больших павильонов тенистого, заросшего кипарисами сада. К павильону вела аккуратная, обсаженная кустами роз дорожка.

— Ну прямо «тысяча и одна ночь», — удовлетворенно хмыкнул Гроза морей.

В предбаннике худой, смуглый турок, низко кланяясь и постреливая дробинками чернявых глаз, выдал им простыни и сандалии, представлявшие собой подобие маленьких деревянных скамеечек, которые крепились к ногам кожаными ремнями.

— Благодарю покорно! — брезгливо сказал Нарышкин, жестом показывая, что не нуждается в обуви. — Рахмат, любезный! Отдыхай.

Удивленный турок в замешательстве пожал плечами, а Гроза морей, ступив на мокрый мраморный пол, тут же поскользнулся и, высоко взмахнув грязными пятками, опрокинулся на спину, ударившись при этом едва зажившей головой. Баню огласил поток отборной русской брани, эхом отскочившей от стен и колонн.

— Вставайте сударь! — подоспел на деревянных платформах предусмотрительно одевший их Терентий. — Как же Вас угораздило…

— Эфиоп проклятый! — на чем свет ругал банщика Нарышкин. — Развел тут, понимаешь, сырость, так тебя перетак!

Пол в центральном зале под куполом действительно был очень скользким, посреди зала в круглый бассейн лилась вода из фонтана, и брызги летели во все стороны.

— Ну, купель это хорошо! — Нарышкин потер ушибленные места. — Может, тут и парная есть?

Парная в бане нашлась, худой банщик препроводил Сергея в соседнюю комнату — мраморную темницу, насыщенную жарким паром, — и уложил на возвышение посредине. Он окатил Нарышкина горячей водой, надел жесткую рукавицу и стал натирать Сергея с головы до пят. Затем банщик в тазу взбил гору пены мочалкой, напоминающей конский хвост. Однако Терентий, вошедший вслед за Сергеем, мылить барина турку не позволил, принялся за дело сам и хорошенько, будто корабельную палубу, отдраил Нарышкина мочалой.

— Эх, сейчас бы в иордань с разбегу бултыхнуться, — размечтался Сергей. — Тише ты, старый черт, всю кожу до костей стер!

Красный и упарившийся Нарышкин, фыркая, как тюлень, охладился прямо в фонтане центрального зала, вытеснив собой изрядное количество воды.

На шум из соседнего мыльного помещения выскочили Степан, Брейман и Иоганн Карлович. Все были задрапированы в чистые простыни. Следов дорожной пыли на раскрасневшихся, загорелых лицах как не бывало.

— А вас и не узнать! — вылезая из бассейна, усмехнулся Сергей. — Будто заново родились.

— Только костылев не хватает до полного счастья, — хмуро отозвался Степан, думая, очевидно, о своем. Он осторожно приложил медную монету к огромной шишке на лбу, на которую, верно, ушла добрая половина всей кожи его головы.

— Да, у рыженькой тут отдохновенно, — вздохнул Нарышкин.

— Ну, доложу я вам, и краля! — оглядываясь по сторонам, сообщил как всегда словоохотливый Брейман. — Это тебе не наши мымры с молдаванки. Одалиска, одно слово. Высшая проба, шебы я так жил!

— О да, — согласился Иоганн Карлович, плотски причмокнув губами.

— И ше Вы такой на это дело везучий, — пробормотал Моня, завистливо оценивая раздевающегося Нарышкина. — По всему видать, не далее, как чудным сегодняшним вечером, Вас ожидают райские кущи с раздвиганием ног и всеми вытекающими последствиями. Бахчисарайский фонтан, одно слово, или я плохо знаю за жизнь.

— Да будет вам, — отмахивался польщенный Гроза морей.

— Это какое такое «раздвигание»? — забыв про боль, взметнулся Степан. — Мы, сударь, об таком с Вами не договаривались! Вы как-никак жениться на Катерине обещались! Сам вон что говорил, а чуть что — за первую попавшуюся юбку — цоп!

— Ладно, утихни, старый хрыч! Больно рано ты тестем прикидываться стал, — зло огрызнулся Сергей.

При вспоминании о Катерине фривольное мысли потекли вспять.

— Действительно, нехорошо как-то получается, — подумал он. — Что же это я, любил, любил и на тебе…

Мысли о похищенной девушке не давали ему покоя, однако и от предвкушения прелестей черноглазой незнакомки сладко свербило где-то внутри и, как сказал бы какой-нибудь античный грек местного разлива, «огонь охватывал чресла».

Предложенный банщиком кофе Гроза морей с негодованием отверг.

— Пивка бы, — сказал он, с надеждой глядя на изумленного турка-банщика.

Молчите, Серьожа, — горестно вздохнул Иоганн Карлович. — Тут у них не подают.

Последнюю фразу он выговорил на удивление чисто, почти по-русски.

— Кто она такая, эта наша благодетельница? — вполголоса, стараясь не глядеть в сторону Степана, спросил немца Сергей. — Ты говорил с ней?

— О, это есть замечательный женщина, в свой роде Роксолана, — улыбнулся Заубер. — Она родиться во Франция, много путешествовать по миру, а затем жениться…

— Вышла замуж, — поправил Нарышкин.

— Совершенно верно. Вышла за один отшень богатый туретский вельмож.

— Понятно, — протянул Сергей. — Та еще авантюристка. Я чувствовал, что дело не ладно… Ну и где обретается сей доблестный муж?

— О, вы можете быть спокоен. Он умереть пять лет назад.

— Вдовушка, значит, — удовлетворенно присвистнул Нарышкин, чувствуя на себе косой, неприязненный взгляд Степана.

— Это нам на руку, Иоганн. Она может помочь пообвыкнуться здесь да и поразведать кой-чего по нашему делу. У нас ведь ни одной души знакомой в этом чертовом Истамбуле нет. Ну кроме, пожалуй, мерзавца Левушки.

— Я быть согласный, — кивнул Заубер. — Она может узнавать, где находиться Катерина. И потом, не надо забывать про главный дело, ради который мы здесь!

— Ну, разумеется, разумеется, — согласился Сергей. — А хороша, чертовка! — добавил он, понизив голос. — Верно, Иоганн?

— Верно, — с понимающей улыбкой кивнул немец. — Она будет ждать Вас вечером в свой покой.

До вечера Гроза морей дотянул с трудом, изнывая от желания, и в то же время мучимый уколами совести. Больших трудов стоило отделаться от навязчивого внимания «тестюшки». Степан все время болтался рядом, явно подозревая намерения Нарышкина и служа ему живым укором. Наконец стало смеркаться. После сытного ужина, в котором хозяйка дома не участвовала, усадьба стала погружаться в тишину. Затих звон посуды на кухне и перебранка слуг во дворе.

Наскоро простившись со всей компанией и особенно горячо пожелав Степану хороших сновидений, Нарышкин прокрался на женскую половину дома.

— Ну и где же у нас спальня? — размышлял Сергей, разглядывая полутемную анфиладу комнат. Из одной слышались звуки рояля, но у дверей на карауле стоял и дремал, пришепетывая губами, здоровенный, черный, как головешка, слуга.

— Дьявол, этого только не хватало! Так не пойдет, — замявшись и чувствуя внезапную неловкость, решил Гроза морей. — Да и не романтично как-то. Она ведь, кажется, прогрессивная иностранка. Поди, и романы читывает. Как в таком щекотливом случае у мсье Дюма поступил бы главный герой? Сергей развернулся и, стараясь не привлекать ничье внимание, выскользнул во двор.

Он обошел дом и остановился под нависающим балконом второго этажа, слушая нежные аккорды рояля, которые лились из-за притворенного решеткой окна. Вокруг благоухала ароматами востока южная ночь. Кружилась голова, кружились звезды над ней, и прямо в центр этого звездного хоровода, словно в бесконечность, устремлялись изящные, как одалиски, кроны кипарисов…

Нарышкин постоял, раздувая ноздри, словно молодой рысак, а затем вдруг решительно и неожиданно для себя самого поставил ногу на оконный парапет, подтянулся на руках и полез на второй этаж, цепляясь за многочисленные выступы и лепные элементы. Изрядно вспотев, но внутренне торжествуя, он был почти уже на балконе, когда внезапно со двора донесся крик.

— Заметили, — понял Нарышкин, чувствуя, что краснеет до корней волос.

«Вот ведь дурак! Тоже мне Ромео», — подумал он, пошатнулся и, стремясь сохранить равновесие, ухватился за решетчатую деревянную ставню, прикрывающую окно. Крепкая решетка, которую мусульмане называют мишрабийи, крякнула и с треском отошла от стены. Гроза морей повис на ней, болтая ногами в воздухе, и держался так еще с минуту, раздумывая над своим бедственным положением, чувствуя, что начинает слабеть. Внизу тем временем собралась стайка слуг, принявшись шумно обсуждать поступок Сергея.

— Театр вам тут что ли? — не переставая клясть себя, подумал Нарышкин, но обращаясь к толпе, воскликнул с натянутой теплотой:

— Гюнайдын… чок тешеккюр идерим («доброе утро», «большое спасибо»)!

Это было то немногое, что он от нечего делать почерпнул еще в Одессе из купленной по случаю брошюры некоего господина Стаховича «Познание языка турецкаго для быстраго ознакомления и овладения оным».

Толпа притихла, и в возникшей паузе с пронзительными интонациями муллы, возвещающего вечерний намаз, прозвучал крик повисшего на оконной решетке Нарышкина:

«Лютфен… хезабз… гетирин», — что в самом приблизительном переводе означало: «Принесите, пожалуйста, счет!».

И покуда народ турецкий в оцепенении замер, пораженный глубиной языковых познаний, обнаруженных незнакомцем, ставня с треском отломилась, и Нарышкин вместе с ней рухнул вниз на головы правоверных.

В миг образовалось нечто, именуемое в народе русском не иначе, как «куча-мала». Турецкого аналога этому определению Сергей не знал, но, все еще не расставаясь с решеткой, вскочил кому-то на спину и изготовился к неравному бою.

В это время с балкона послышался властный женский окрик. Куча-мала вмиг рассыпалась по сторонам, оставив в своей середине отставного поручика Нарышкина, представшего перед хозяйкой дома во всей красе: без фески, с разметавшейся копной непослушных волос, оторванным рукавом нового, выданного в бане халата и оконной решеткой в руках.

— J` aime ce tableau — сказала женщина и, прыснув со смеху, жестом пригласила Сергея следовать в ее покои.

Жаркая ночь пролетела как будто в хмельном угаре, и спохватился Сергей только утром, когда муэдзин закозлил дурным голосом с недалекого минарета.

— Все, Фатима… Зарема… Гюли, как там тебя, алесс! Довольно…

Женщина потянулась, как сытая кошка, и, подложив руку под голову, стала откровенно разглядывать своего героя.

Tres bien? — лениво протянула «одалиска».

Oui! Еще бы, — произнес Нарышкин с хрипотцой.

Красавица грудью прильнула к Сергею и быстро-быстро залопотала ему на ушко фривольные и жаркие французские комплементы.

— Ну вот, опять! Что у вас тут в туретчине мужики перевелись, что ли, — сонно ухмыльнулся Сергей. — Je ne comprends pas! Ну погоди ты, ненасытная… Mademoiselle, faites apporter… А, черт! Как там по-французски? Мясо… еда, кушать… de viande, un fromage, du raisin… Так, что ли?

Нарышкин жестом показал, что голоден.

— Oui! S'il vous plait.

Она вскочила и нимало не стесняясь, накинула на себя сброшенный Нарышкиным халат, распахнула двери и, прокричав распоряжения уже по-турецки, захлопнула их вновь. Спустя всего пару минут в опочивальню тихонько постучали.

Сгибаясь в поклоне и осторожно ступая, в комнату втиснулся амбал с непроницаемым бабьим лицом, он тащил поднос уставленный яствами. Красавица забрала у слуги еду и поспешила к Сергею.

— Бон апетит, ханум! — сладенько пропищал слуга неожиданно тонким, евнухоидным голоском и задом выпятился в двери.

На большом серебряном подносе, испещренном червяками арабской вязи и прихотливыми восточными узорами, оказалось вино, фрукты и сладости, но самое главное — это куски сочной ягнятины, горкой высившиеся на синем керамическом блюде. Гроза морей даже зарычал от удовольствия, отправляя в рот первый кусок жаркого.

— Э… comment vous appellez-vous? — мучительно вспоминая заученные с детства французские фразы, поинтересовался Сергей, едва утолив голод.

— Je m'appelle Mishelle, — «турчанка» подхватила с подноса кусок халвы и, смеясь, залепила Нарышкину рот.

— Тьфу ты… Вот те раз, Мишель! Мишка, то есть, выходит! Ну да, Мишель — то у французов женское имя, — вспомнил Нарышкин и, не зная, что сказать, добавил:

— Так ты француженка, значит? Je viens de Russie, et vous? А ты из Франции, стало быть? Из Парижа?

— Oui! Oui! Bon appetite! — Мишель вновь заклеила Нарышкину рот чем-то сладким. На сей раз это был поцелуй.

— Карагез, — добавила она, неохотно отлепляясь и истомно потягиваясь. — Аh, Serjoza… que ce beau!

Первую вылазку в город сделали после обеда. В карете поместились сама хозяйка с евнухом, естественно Нарышкин, верный Терентий и Заубер. Слишком расторопного Моню вместе с обиженным, замкнувшимся в себе Степаном оставили от греха подальше в усадьбе под присмотром амбала-слуги. Все переоделись в чистое белье, приготовленное предусмотрительной Мишель: европейские сюртуки и новые красные фески. Сама хозяйка также была в феске, похожей на мужскую, и длинном фиолетовом дивной красоты бархатном платье, отделанном лебяжьим пухом и серебром.

— Ну как? — улучив момент, украдкой поинтересовался Заубер, кося глазами в сторону женщины, увлекшейся чем-то интересным за окном экипажа.

— Недельный пансион, пожалуй, заработал, — устало пробормотал Нарышкин. — Она меня то «Карагезом» величает, то, как бишь его, …«гюрещи».

— «Гюресчи», — поправил Иоганн Карлович, пряча усмешку. — Это значит «борец»!

— М…м… — протянул неопределенно Нарышкин, — а «Карагез»?

Заубер замялся, неловко посмеиваясь, и глядя в пол.

— Как это говорить по-русски… — он долго подбирал определение. — Ну, это есть такой народный Петрушка.

— Как у нас на ярмарках?

— О да! Только вместо большой длинный нос, у него… ну, Вы понимаете, — Иоганн Карлович выразительным, но не совсем приличным жестом показал, что именно у Карагеза является выдающейся частью тела.

— Да уж… — Нарышкин хмыкнул, смутился и слегка запунцовел. — Скажешь тоже…

Через время он, уже с трудом подавляя зевок, бурчал, очевидно, продолжая сумбурный внутренний диалог:

— «Гюрещи», говорит. Какой, к чертям, «борец», когда я все больше со сном борюсь, а она, чертовка, вишь ты — ни в одном глазу. Если так и дальше пойдет… кель гонт… кискесе… — Сергей не договорил и задремал, убаюканный плавным покачиванием кареты.

— Медвьедь, — улыбнулась Мишель.

Часть дороги Нарышкин проспал, похрапывая и сладко причмокивая, сопровождаемый теплым, насмешливым взглядом молодой женщины. Разбудили его, только когда карета подъехала к пристани, где нужно было сесть в лодку, чтобы переправиться через залив. Гроза морей, сонно морщась, вылез из затемненного закрытого экипажа, и на него сразу обрушился водопад солнца, свежего морского ветра и оживленного людского гомона. Впереди был хорошо знакомый по гравюрам в «Ниве» залив Золотой рог — дна из красивейших гаваней в мире, отделяющая Стамбул от его предместий Перы и Галаты.

У причалов пританцовывали на волнах изящные, хрупкие на вид каики, похожие на удлиненные турецкие туфли с высоко загнутыми носами. Здесь же, слепя белизной парусов, столпились сотни судов под флагами, должно быть, всех мировых держав. Между парусниками сновали, попукивая дымком, паровые катера.

К воде спускались мраморные ступени, к ней подступали многочисленные торговые лавки, павильоны и кофейни, из которых доносились ароматы пряностей и крепкого местного кофе. Позади среди роскошных садов, пиний и стройных кипарисов прятались зубчатые крепостные стены, дома, дворцы и купола мечетей. Набережная была запружена народом. Слышалась турецкая, армянская, еврейская и бог знает чья еще речь. Все это перемежалось с выкриками лотошников и гортанными командами лодочников-каикджи. Особенно много в толпе было женщин и детей. Отцы семейств, по-видимому, проводили время за кофеем или молитвой. Целые стаи собак, безмятежно высунув языки, дремали, прячась в тени под деревянным дебаркадером. Рядом разложили свои товары бродячие торговцы кальяном, шербетом, фруктами, вареной кукурузой, мелкими сувенирами — арами азиатских берегов. Здесь же с заплечными бидонами сновали бродячие торговцы различными водами, сладким сиропом и шербетом. Общий колорит разнообразили яркие пестрые одежды, над которыми колыхались белоснежные тюрбаны, разноцветные чалмы, красные фески и расшитые золотом тюбетейки.

Мишель жестом указала на большую белую с зеленым обводом и золотым позументом лодку, скользившую по глади бухты. Ее многочисленные гребцы были одеты в одинаковую бело-голубую форму.

— Это лодка султан, — сказал Иоганн Карлович, пояснив, что владыка империи Османов, по всей вероятности, направляется в одну из мечетей на молитву, а за ним на отдельных судах, держась в кильватере, следует хранитель султанской чалмы и прочая челядь.

Народ на берегу приветствовал небольшой караван поклонами и возгласами восторга: «Падасахим чок яса» — «Да здравствует султан!». Нарышкин, поддавшись общему настроению, хотел было также преломиться в поклоне, но, измерив на глаз расстояние до султанской лодки, передумал.

— Все равно не оценит, — решил он и лишь небрежно кивнул головой угнетателю балканских славян.

Один из слуг Мишель, кучер кареты, нанял шестивесельный каик. Рассевшись на его корме под шелковым балдахином, компания продолжила путешествие.

Гребцы действовали согласованно, и вскоре лодка была уже на середине бухты.

Сергей оглянулся вокруг, и дух его захватило от открывающейся на все четыре стороны красоты. Сонливость бесследно улетучилась, гонимая прочь свежестью моря и теплого ласкового ветерка, который, обнимая лицо и легонько гладя по волосам, бежал себе из Азии, а может даже из Африки, куда-то в сторону Европы и нес с собой неведомые ароматы то ли трав, то ли дерев, то ли невиданных чудесных растений.

Нарышкин с сопением втянул в себя эти ароматы, шумно выдохнул и, растопырив руки — одну в сторону Азии, а другую в сторону европейского берега, — подмигнул Зауберу:

— Ну что, Иоганн Карлович, наконец-то мы с Вами добрались. Вот он, Истанбул!

 

Глава восьмая

ГОРОД КОНТРАСТОВ

Примыкавший к дворцу сад патриарха был поистине прекрасен. Финиковые пальмы, вишни, персики, айва, гранаты и смоковницы создавали пышное природное великолепие, способствовали уединению и покою. Всё пространство между деревьями было занято розами, фиалками и шафраном, что еще более усиливало благоуханье. Тут было тихо. Шум города сюда не доходил и лишь басовое гудение шмелей и более высокие ноты, которые брали пчелы, нарушали тишину. Здесь, на прохладной мраморной скамье, в прозрачной тени миндальных деревьев казалось, что находишься в райских кущах. Казалось что в этом мире, не знавшем грехопадения, нет зла, есть только вечное, неземное блаженство.

— Вам шах, — коротко сообщил верховный понтифик, ухмыляясь в пышную бороду и двигая вперед ферзя.

Прокопий стряхнул с себя дурман, навеянный чудесным садом, и вернулся к игре. Вгляделся в изменившуюся расстановку фигур на доске.

— Ну что же, ферзь, — пробормотал он, заставив себя улыбнуться. — Неплохо… совсем неплохо. Вы ведь знаете эту легенду, Владыко?

— Легенду?

— Да, восточную легенду о том, откуда произошло слово «ферзь». Это очень забавно, я прочел ее в одной рукописи.

— Я всего лишь пастырь, — ухмыльнулся понтифик. — И не могу все знать, это, скорее, в ведении Господнем, а легенды и рукописи — по Вашей части. Ведь не я, а Вы у нас являетесь «великим хартофилаксом», хранителем документов.

Слово «великий» Владыко произнес слегка поморщившись, так, как будто сандалии натерли ему ноги.

— Говоря проще, библиотекарем, — скромно ответил Прокопий. — Я предпочел бы именоваться так.

А легенда такова. У одного заядлого шахматного игрока по имени Диларм была прекрасная жена — Фируза. Вопреки обычаям Востока ее муж играл на деньги и однажды, спустив таким образом все имущество, не придумал ничего лучше, как поставить на кон жену. Играл он плохо и почти проигрался, но умная Фируза шепнула супругу, что он может одержать победу, пожертвовав противнику обе ладьи. Диларм последовал совету и выиграл партию. Раздосадованный, что не он, а жена оказалась умнее, игрок стал осыпать жену упреками. В пылу ссоры он произнес, что если шахматы так дороги жене, пусть превращается в шахматную фигуру.

И тут произошло чудо. Прекрасная Фируза действительно стала фигурой, но не простой, а подлинной императрицей шахматного войска. Фируза, то есть ферзь, улавливаете? Говорят, что до сих пор любимой угрозой арабок против зарвавшихся мужей является фраза: «Уйду от тебя в ферзи!».

— Я, пожалуй, сыграю вот так, — сделав ход, выводивший его из-под удара, удовлетворенно констатировал Прокопий.

— Хм… что же было дальше? — впиваясь взглядом в доску и теребя бороду, хмуро спросил Владыко.

— Не найдя способов вернуть жену и окончательно отчаявшись, Диларм ушел в пустыню и там умер, а из его горьких слез возник источник. Человек, испивший воды из этого источника, до самого захода солнца был обязан решать шахматные головоломки.

— Ах, вот как! — патриарх сухо рассмеялся. — Действительно забавная легенда…

— Ну, а если вернуться к нашему разговору? — добавил он уже серьезно. — Вы действительно считаете, что Их необходимо спрятать?

— Да это необходимо, — жестко отозвался Прокопий. — Святые реликвии не должны попасть в руки этих варваров. В этом я убежден. Но главное, что меня беспокоит…

— Копье? — угадал Владыко, разом помрачнев.

— Да, именно Оно. Вы же знаете, что копье способно наделять того, кто им обладает, возможностями вершить судьбы мира. Оно может творить Великое Добро, но может принести в мир и Огромное Зло. Смотря по тому, в чьих руках Оно окажется…

Патриарх погрузил персты в бороду и, нахмурив чело, глубоко задумался. Доска с фигурами перестала его интересовать.

— Позвольте напомнить Вам, Владыко, — гнул свою линию Прокопий, — Константин Великий, владевший Копьем, провозгласил с Его помощью христианство нашей государственной религией. Император верил в то, что могущество Копья намного больше силы всех языческих богов вместе взятых.

Но вспомните, что случилось, когда варвары во главе с их предводителем Аларихом вошли в Рим? Прокопий Кесарийский в своей «Истории» рисует нам поистине страшную картину.

Библиотекарь закрыл глаза и прочитал по памяти: «В самом центре разрушения и грабежа восседал на императорском троне Аларих, одетый в роскошные одежды, с золотой короной на голове и со священным копьем, когда-то пронзившим тело Христово. И перед ним, сидящем на троне, тысячи римлян вынуждены были склонить колени и воздавать ему почести, именуя его императором и победителем. После шести дней бесчинств и грабежа армия Алариха покинула Рим, унося с собой все его богатства».

На высоком челе Патриарха возникла капелька пота. Стало как-то необычно тихо, даже хлопотливые шмели прервали, казалось, свою работу и теперь прислушивались к разговору.

— Представьте, Владыко, что будет, если Копье достанется грядущим варварам? Не лучше, если Им завладеют и те, кто, хотя носят кресты на одеждах своих, также далеки от истинной веры, как невежественные дикари и закоренелые грешники от Царства небесного.

Прокопий кивнул в сторону залива, где невидимый отсюда, но оттого не менее жуткий в своей реальности расправил крылья парусов флот крестоносцев.

— Вам не страшно, Владыко? — тихо спросил Прокопий.

— Я согласен, — почти сдавленно произнес Патриарх. — Согласен. Вот только…

— Что «только»? — нетерпеливо переспросил Архонт. — Если мы спрячем реликвии, их отсутствие будет замечено. Без сомнения их станут искать… Я обдумал это. На их месте окажутся копии. Очень хорошего качества. Я уже позаботился.

— Но ведь это подлог! — патриарх заерзал, скроив брезгливую физиономию. — А как же тысячи верующих, вы подумали о них?

— К сожалению, другого выхода у нас нет; в противном случае, реликвии попадут к нашим врагам.

— Но… — Владыко замялся. — Вы говорите, что копии уже готовы, а как же быть с теми, кто их изготовил. Ведь слухи об этом могут распространиться очень быстро и тогда нам с Вами, дорогой мой хартофилакс, не сносить головы.

— Копии сделал один надежный человек. Он живет по ту сторону залива и никому ничего не скажет. Я убежден.

— Стало быть, обо всем знаем только мы трое — Вы, я и он…

Патриарх замолчал и, нахмурившись, склонил голову к доске. Он взял в руки ферзя и принялся рассеянно поглаживать фигурку указательным пальцем.

— Где же Вы намерены их спрятать? — спросил священник.

Прокопий, оглянувшись по сторонам, наклонился к его уху и прошептал всего несколько слов.

— Вы уверены, что там реликвии будут в безопасности?

— Уверен, — отрезал Прокопий. — Место уже подготовлено. Я сам положу их в тайник, после чего работники пустят воду.

Владыко поднялся, прошелся по саду, отечески, словно юного отрока, погладил дрожащей ладонью невысокий розовый куст.

— Но что будет, если город действительно падет и, ни Вы, ни я… — Патриарх внимательно посмотрел на вершину устремленного в небо кипариса. — Ведь тогда реликвии так и останутся во мраке…

— Я подумал об этом и оставлю в одной из духовных книг библиотеки путеводную нить тем, кто придет с истинной верой. Если ей суждено погибнуть, это будет означать конец нашего мира, а значит, реликвии уйдут вместе с ним. Но если книгу суждено будет прочесть, то человек, который это сделает, вряд ли окажется невежественным варваром, следовательно, он сможет понять и найти скрытое до времени. Его задача не будет слишком сложной, — взгляд Прокопия упал на шахматную доску.

— Да, Владыко, подсказка будет простой.

В Галате — европейской части Стамбула, города и без того шумного, — царила атмосфера праздника и какого-то нервного возбуждения. Как оказалось, гильдии городских ремесленников проводили в этот день свой ежегодный парад, традиции которого терялись едва ли не во временах Сулеймана Великолепного.

Наши путешественники прибыли как раз в разгар этих весьма своеобразных торжеств, когда содержатели лечебниц для душевнобольных вели по улице живописную толпу из пары сотен пациентов. Последние были закованы в позолоченные цепи, их поочередно весьма убедительно пичкали лекарствами и картинно били. Зеваки ликовали, сотрясая воздух одобрительными выкриками. Затем перед зрителями на повозке, запряженной могучими волами, проехало духовное лицо, весьма истово декламирующее Коран. Мальчики в белоснежных одеждах, окружавшие это лицо, тоже во всю «шевелили строку», на разные лады подвывая детскими голосами и закатывая глаза. Впрочем, вокруг и без того стоял гвалт, а посему насладиться красотой восточных рифм не было никакой возможности. Да и оценить силу стиха изо всей компании мог разве что один Иоганн Карлович.

Гильдия палачей протащила повозки с экспозицией, в которой были заявлены семьдесят семь орудий пыток. При виде этакого изобилия впечатлительному Зауберу сделалось нехорошо, а у Сергея что-то противно зашевелилось и заскребло в животе. Особенно, когда один из участников парада, изображавший сторожа, резко дунул в свой медный свисток.

— Какая прелесть — средневековье! — поморщился Гроза морей. — Надеюсь, четвертовать никого не будут, иначе я зря обедал.

Неприятное впечатление дополнила процессия скорняков с уродливыми чучелами животных, набитыми соломой. От них нехорошо пахло. Но еще большую вонь распространяли рыбачьи повозки, на них были выставлены не только гарпуны, сети и корзины с рыбой, но и подвешенные на пеньковом шнуре дельфины, морские львы и другие диковинные существа, изъятые рыбаками у моря. Нарышкин бросил взгляд на Мишель, но в прошлом рафинированная француженка даже не поморщилась, наблюдая вполне варварское зрелище.

«Привыкла, видать», — подумал Сергей и продолжил вглядываться в толпу. Одно женское лицо на другой стороне улицы показалось ему знакомым, но толком рассмотреть его Нарышкин не успел. Его толкнули, все смешалось, толпа резко отхлынула назад, уступив дорогу очередной процессии. На сей раз это были укротители львов. Они вели хищников на поводках, тыча им под нос, куски оленьего мяса, как потом выяснил Сергей, обильно сдобренного опиумом. От наркотика львы выглядели несколько сонными и одуревшими, но, тем не менее, должное впечатление на собравшихся жителей Стамбула произвели.

А Нарышкина порадовали стамбульские нищие — несколько тысяч попрошаек тоже прошли парадом вслед за львами. Эта группа горожан пахла паче всех вместе взятых. Здесь были слепые и хромые, безрукие и одноногие, босые и даже совсем голые. Были и вовсе редкостные уроды, достойные содержания их в петербургской кунсткамере. Особым искусством блистали перед народом эпилептики. Они тут же на глазах у всех изображали припадки и от души корчились в судорогах, катаясь в дорожной пыли. Изрядно повалявшись, они прекращали показательные корчи, вставали, и, утирая с губ пену, как ни в чем не бывало шествовали дальше вслед за главой гильдии, восседавшем на осле.

Этот человек вызвал живейший интерес Нарышкина.

— Ба, а вот и наш знакомец! — Сергей тронул Заубера за локоть и показал на тощего наездника, украшенного незаурядным синяком в пол-лица. — Не узнаёте этого красавца?

— А Вы хорошо его приложить, Серьожа! — усмехнулся Иоганн Карлович, разглядывая живописного предводителя нищебродов.

Парад завершали школяры в бумажных шапочках, игравшие на тамбурах.

— М-да, познавательно, — неопределенно сказал Гроза морей.

— Это есть восток, Серьожа, — резонно заметил Заубер.

Главной целью визита в Галату был съем жилья для Нарышкина. После ночного переполоха, который он учинил в доме Мишель, оставлять его там было бы неблагоразумно: по махалля могли пойти нежелательные слухи. Впрочем, они сразу же и пошли, поэтому любвеобильная француженка, несмотря на свою видимую независимость и эмансипацию, решила «от греха» переправить Сергея за Босфор. Тем не менее, пословица «С глаз долой — из сердца вон» в этом случае не действовала. Мишель, судя по всему, намеревалась превратить будущее жилье Нарышкина в дом их совместных свиданий. Обо всем этом Сергей догадывался, но виду не подавал. Действия вдовы пока были ему только на руку.

Подходящий дом нашли неподалеку от древней Галатской башни. Всезнающий Заубер пояснил Нарышкину, что здесь издавна селились иноверцы: генуэзские купцы когда-то основали в этом месте колонию и добились у византийского императора почти полной ее независимости. При турках Галата также осталась районом со своим особым устройством. В течение веков заправляли в ней итальянцы, именовавшие колонию не иначе, как «великолепная община Пера». По-гречески это означало «там». Сначала «там» были холмами за крепостными укреплениями Галаты, а потом так стали называть и весь генуэзский район. Здесь всегда жило множество неверных — греков, армян и евреев. В последнее время к ним добавились сыны туманного Альбиона, славяне Адриатики, немцы, французы, испанцы шведы и даже представители американского континента. Коренные жители Востока попросту тонули в этом этническом котле, едва выделяясь из толпы своими одеждами. Пользуясь близостью к Золотому Рогу и Босфору, в этом человеческом муравейнике оседали всевозможные любители легкой наживы — моряки, купцы, авантюристы, готовые по первой необходимости сорваться с мест и отплыть за горизонт на поиски приключений.

Последнее обстоятельство Нарышкину весьма понравилось.

— Стало быть, мы здесь будем как дома, — заявил он, широко улыбаясь вдове.

Галата действительно могла смело претендовать на право считаться самым космополитичным местом на земле. Этот город в городе нельзя было назвать ни Востоком ни Западом. Ее темные, душные, грязные улицы и базары наполняла столь разноязыкая, крикливая и пестрая публика, что казалось, весь этот сброд собрался здесь для того, чтобы строить вавилонскую башню. Однако никто ничего не возводил, и лишь башня Галаты, увенчанная островерхой шляпой черепичной крыши, возвышалась над местностью, напоминая о смутных, библейских временах.

Турки любили попугивать своих детей нечестивой Перой, где, якобы, день и ночь на улице с непокрытой головой валяются пьяницы. Существовала даже поговорка: «Кто говорит Галата, тот говорит таверна». Заведение главного инспектора вина находилось рядом с воротами Перы, однако мало кто в округе мог сказать, чем занимался этот чиновник. Вино рекой текло из знаменитых галатских виноградников прямо в таверны, которые держали греки.

— Это нам подходит, — констатировал Сергей, узнав про виноградники. — А то у правоверных и горло промочить как следует не чем.

Седоусый хозяин одной из таверн с забавной для русского уха фамилией Перекакис согласился сдать внаем жилье и отвел гостям комнаты на втором этаже дома. С Мишель он взял плату за месяц вперед.

«Значит, по меньшей мере, месяц собралась меня пользовать… Ну ничего, сдюжим», — подумал Сергей в тот момент, когда рыжая вдовушка отсчитывала хозяину звонкие монеты.

Жилье у грека оказалось устроено на турецкий манер, с небольшой претензией на роскошь: в комнатах, кроме встроенных шкафов для хранения матрасов, не было никакой мебели. Дорогими, но тронутыми временем коврами были завешаны стены и застелен пол, повсюду в живописном беспорядке располагались горки подушечек, играющие роль кресел.

Сергею была отведена отдельная комната. Когда Терентия и Заубера хозяин повел в другую, более скромную, Мишель прикрыла за ними двери, и бросилась к Нарышкину в объятия, он повалил женщину на ковры, и разноцветные подушки покатились по сторонам…

Вечером этого же дня Мишель с блуждающей улыбкой на лице отбыла восвояси, а в таверну под конвоем ее слуг были переправлены Моня и Степан. В собравшейся компании Сергей наконец-то, как он выразился, «поужинал по-человечески», что по его понятиям означало изрядно выпить. Правда, винцо на греческий манер было разбавлено водой, и Сергею, чтобы дойти до нужной кондиции, пришлось опрокинуть в себя целых три кувшина.

За ужином держали военный совет, который порешил разделить небольшой отряд на части и вести поиски параллельно. На разыскание следов Катерины отправлялся Сергей вместе с Мишель. Правда, Нарышкин, опасаясь ревности вдовушки, еще не знал, как сообщить ей, кого, собственно, надо найти. Иоганн Карлович с Терентием, вооружившись манускриптом, продолжали осуществлять главную линию поисков. Моня, которому истинную цель путешествия так и не открыли, под внезапным приливом чувств вызвался посетить местную еврейскую общину. Степана же, ввиду его никчемности и постоянного плаксивого пессимизма, никто с собой брать не захотел.

— Что ж мне тут, на этом ордынском подворье, цельный день одному обретаться? — заныл убитый горем отец. — Как же мне без Катеньки моей быть? Может, она сейчас под туркой, под нехристем басурманским ходит, а мне тут в безвестии, сложа руки, сидеть! — изводил себя Степан.

— Ну, будет тебе причитать! — отрезал Нарышкин. — Станешь тут, пока нас нет, местоблюстителем, все равно проку от тебя никакого. А с нехристями я как-нибудь сам разберусь!

Все, идите спать, господа дервиши. Завтра с утра на поиски. Стамбул город не маленький, тут как в той сказке: семь пар железной обуви сотрешь. Успеем еще набродиться вдосталь, надо отдыхать!

Сергей выпроводил компаньонов, знаком попросив задержаться Заубера, плотно прикрыл дверь и разлил остатки вина по тюльпановым чашкам.

— Что там у нас с Вами вытанцовывается, Иоганн Карлович?

Немец достал манускрипт и разложил его листки на ковре.

— Мы хотя бы что-нибудь уже знаем? — поинтересовался Нарышкин.

— О да, — улыбнулся Иоганн Карлович. — У меня есть все оснований думайт, что искать надо вниз… под земля.

— То есть как? — удивился Нарышкин.

— Греки спрятать свой сокровище в подземный… как это… катакомба. Заубер отпил вина и принялся за рассказ.

Стамбул был уникальным городом не только по своей красоте, но и по своей древней истории. Он представлял собой своего рода слоеный пирог с многометровыми пластами древних культур, которые накатывались одна на другую словно волны в прибой. Византийские стены, выросшие на античных фундаментах, прирастали османскими минаретами, а под куполами мечетей сияли знаменитые греческие смальты. В пластах столетий под землей таились большие искусственные полости, предназначенные для хранения питьевой воды. Дело в том, что своих источников в старом Константинополе не было, и воду приходилось доставлять сюда из родников, находившихся более чем в двадцати верстах от города, в Белградском лесу. Через систему акведуков в свинцовых трубах или по каналам вода доставлялась самотеком в нужное место. Правда, во время войны неприятелю ничего не стоило перерезать водопровод, а посему городские власти решили в свое время сооружать большие подземные водохранилища. Их называли «цистернами» и от прежних византийских времен таких громадных водных резервуаров под Стамбулом осталось около сотни. Самыми крупными из них были две цистерны Акрополя, Большая дворцовая цистерна, водохранилища Аспара, Аэция, Еребатан, Золотого рога, Перы, Святой Ирины, Филоксена, Байазид и некоторые другие.

— Судя по манускрипту, — пояснил Иоганн Карлович, понизив голос, — греки спрятали реликвии в одном из подземных хранилищ воды.

Это он знал наверняка, правда, не знал — в каком именно. Из множества подземелий Заубер выделил относительно небольшой «список подозреваемых».

Некоторые подземелья из этого списка использовались по своему прямому назначению, а в некоторые турки просто сваливали мусор. Трудность состояла в том, что «карта» представляла собой набор подсказок — головоломок, которые были доверены манускрипту теми, кто жил в городе шестьсот с лишним лет тому назад.

— И какого лешего им понадобилось сочинять все эти ребусы? Почему нельзя было просто написать: вот мол, господа потомки, все положено там-то и там-то. Придите, забирайте и владейте, — раздраженно воскликнул Гроза морей, осмысливая услышанное и растворяя окно. Черное небо было усеяно мерцающими звездами, восточная ночь веяла прохладой, морем и покоем.

— Это быть бы слишком просто, — Заубер улыбнулся, но глаза его из-под поблескивавшего penz-nez глядели серьезно. — Это есть слишком важный артефакт, чтобы доверить его поиск первый встречный.

— Ох-хо, — Сергей поперхнулся вином, закашлявшись, зашелся в смехе.

— Ой, уморил ты меня, Карлыч! Да ведь мы-то с тобой кто, по-твоему, такие? Мы и есть «первые встречные»!

Заубер вскочил, опрокинув опустевшую чашку, и в негодовании стиснул кулаки:

— Это есть отшень большой ошибка! Как Вы не понимайт! Весь этот наш перипетий — это, по-Вашему, просто так?

— Да ты, Иогаша, не кипятись, — миролюбиво протянул Нарышкин. — Не гони волну, как говорят в славном городе Одессе.

— О-о, если Вам угодно думайт, что Вы не есть избранник, тогда Вы есть действительный болван и олух небесный царь! — Иоганн Карлович с трудом сдерживался. — И не сметь называйт меня «Игогаша»!

— Ишь ты, какой гусь-институтка выискался! — Гроза морей, расплескав свое вино, вскочил на ноги. — Кто кто тут олух царя небесного?!

То, что произошло далее, оба потом старались не вспоминать. Перевозбужденный немец отвесил Нарышкину звонкую пощечину. Нарышкин рыком схватил Заубера за грудь. Тот повис, как колбаса на крюке у прусского мясника, и только с хрипом пытался дотянуться пальцами до горла Нарышкина. Неожиданно Сергей пошатнулся, потерял равновесие, какая-то сила потащила его к раскрытому окну… Так и не успев полюбоваться бархатной чудной стамбульской ночью и видом на башню Галаты, компаньоны ухнули вниз, с шумом и треском обрушив полосатый тент таверны грека Перекакиса и похоронив под собой, оказавшиеся на удивление хрупкими столики…

Рассвет застал их здесь же, в таверне. Они сидели в обнимку за одним из уцелевших столов и, стукаясь лбами, пытались в очередной раз выпить на брудершафт, в то время как хмурый, сосредоточенный грек выметал с пыльной мостовой обломки.

— Я не х-хочу искать релик-ик-вии, — утверждал Нарышкин, мутными глазами, с приязнью глядя на собеседника. — Не обиж-жайся, Карлыч.

— Warum, Серьожжа, — с улыбкой натужно жужжал немец.

— Я недостоин. Я пьяница и развратник-ик, — выдавливая слезу, икал Гроза морей. — Вот женюсь на Катерине… нет, пардон, на обоих, уедем в имение и будем там жить… в смысле поживать.

Он поник головой и, слегка раскачиваясь, запел с чувством: «Уж ты ми-илая моя, сама виноватая… Титьки выросли большие, голов-ва лохматая!»

— Найн, — пытаясь нацепить на расквашенный нос разбитое penz-nez, ухмылялся Заубер. — Мы не должжен отступайт!

Последовавшие за этим несколько дней каждый занимался своим делом, но по отношению друг к другу партнеры старались выказывать редкую вежливость и предупредительность, однако, встречаясь нос к носу, что, впрочем, бывало нечасто, они смущенно улыбались и отводили глаза. Сергей, не имея четкого плана, начал поиски Катерины, и они вместе с Мишель окунулись в солнце и воздух Истанбула, ветер в каменных иглах минаретов и море, в котором отражалось высокое небо.

Сергею нравился этот город, все эти яркие ткани, мечети, запахи специй и подведенные сурьмой глаза встречных незнакомок. Плохо было только то, что среди этих глаз не встречалось васильковых очей Катерины. Совесть, и без того донимавшая его, материализовалась в виде злобных взглядов, которыми бомбардировал его мрачный, ушедший в себя Степан. Муки совести привели к тому, что Нарышкин попытался было манкировать своими обязанностями в отношении Мишель, на что та ответила Сергею ночным скандалом с классической истерикой, заламыванием рук и битьем посуды. Под утро она долго рыдала у него на плече, после чего собралась, привела себя в порядок и, оставив возлюбленному некую сумму «на проживание», велела ждать несколько дней, ничего не предпринимая. Нарышкин последовал совету и ничего не предпринимал, за исключением того, что слонялся по душным, крикливым улочкам и переулкам Галаты, временами пускаясь в исследование содержимого заведений, в коих подавали горячительные напитки. Терентий и Заубер, усталые и перепачканные грязью, возвращались в свою комнату поздно ночью, когда Гроза морей уже во всю храпел, разметавшись среди подушек. Но сны его были беспокойны…

Катерина, наклонившись над ним, смотрела с укоризной. Лицо её выглядело печальным. Нарышкин хотел было объяснить: то, что произошло, было необходимо для дела; соврать, что между ним и француженкой ничего такого особенного не произошло, но слова застревали в горле, и наружу вырывалось какое-то нелепое бормотание.

Сергей попытался ее обнять, но Катерина выскользнула и погрозила Сергею пальчиком. Нарышкин двинулся к девушке, но та стала отступать, а потом вовсе бросилась прочь. Гроза морей поспешил за ней, еле шевеля чужими, ватными ногами. Катерина уходила от преследования бесконечными анфиладами незнакомых комнат, открытыми террасами, лестницами с деревянными перилами, гулкими залами и темными коридорами. Нарышкину казалось — вот-вот он схватит ее за руку, но в самый последний момент Катя увертывалась, и Сергей ловил пустоту.

Наконец они оказались в комнате с одним только выходом, Нарышкин растопырил руки и попытался загнать девушку в угол, тогда Катерина сорвала со стены икону и выставила перед собой.

— Что, поцеловать хочешь? — зло усмехаясь, спросила его Катя, — Не меня, Её целуй! — закричала она, вздымая икону над головой.

— Иверская, — успел подумать Сергей, но вместо светлого лика Богородицы с иконы елейно и томно улыбалась Мишель…

— Я недостоин, недостоин! — крикнул Нарышкин…

…и проснулся. Из высоко расположенного окна бил луч света, где-то совсем рядом на улице противно завывал муэдзин, от дешевого вина подташнивало, и на душе у Сергея было гадко. Поднявшись и кое-как приведя себя в порядок, он отправился в общий зал таверны, где занялся самолечением. То есть принялся поглощать порцию популярного в Пере лекарства для тех, кто перебрал накануне. Называлось это снадобье «ишкембе чорбасы» и представляло из себя суп из бараньей требухи с лимоном и уксусом. За этим занятием его и нашли компаньоны.

— Ну, будет Вам, сударь мой, прохлаждаться, — без укора сказал Терентий, заглядывая в тарелку к барину. — Что Вы тут как сыч в дупле сидите?

— Друг сердечный, таракан запечный, пора дело делать, Серьожа, — бодро посверкивая новыми стеклами, почти чисто выговорил Заубер и осторожно хлопнул Нарышкина по плечу. Сергей оторвался от тарелки и прищурился, глядя на компанейцев.

— А вы неплохо снюхались, как я погляжу!

— Хватит телепкаться, — улыбнулся Иоганн Карлович. — Надо немного мыслить.

Как говорят в Россия: одна голова хорошо, а два лучше.

— Ну, моя-то сейчас вряд ли что сообразит, — Нарышкин отхлебнул «ишкембе чорбасы». — Извольте видеть: поправляюсь… после вчерашнего… и вообще, мне кажется, я не достоин искать реликвии. Что я вам Перцифаль какой-нибудь? Обычный отставной поручик, плевка жалко… В бабах, вот, запутался… К тому же, соблаговолите заметить, — пьющий человек…

— Через фюнф минут — на улица, — безапелляционно объявил Заубер.

Когда попали в старый город, солнце уже выкатывалось из-за крыш. Стамбул наполнялся разноголосьем, шумом и суетой, чтобы потом, после знойного дня, усталым и довольным отвалиться на мягкие подушки диванов и вновь предаться сладкой лени вечернего спокойствия. Открывались всевозможные мелкие лавчонки, кондитерские подслащивали утренний воздух медом и корицей. Груженые товаром ослики покорно семенили на рынок, а разносчики уже во всю галдели, предлагая всем желающим жареные каштаны, напитки и лакомства. Кричали чайки, стайки турчанок в разноцветных чадрах, словно бабочки в коконах, неторопливо вились по мощеной дороге по направлению к базару, скользя мимо высоких резных городских оград, мимо домов, увитых плющом и виноградом, мимо особняков, прячущихся среди деревьев, чьи раскидистые кроны бросали густую тень на пыльные каменные мостовые. Слышно было, как загорелый усатый точильщик с тележкой, переходя от улицы к улице, громким голосом оповещал горожан о своих услугах.

Чумазые чистильщики обуви уже расположились на своих скамеечках, ожидая прохожих. Жители города наполняли кофейни, в которых дымились и позвякивали на серебряных подносах миниатюрные тюльпановые чашечки, а гостей угощали анисовой ракы, долмой, халвой и лукумом. Мужчины в фесках, развалясь на плетеных стульях, чинно потягивали свои напитки или склонялись над нардами…

— И все же надо попробывайт, я уже переводить манускрипт, — втягивая ароматы свежесваренного кофе, говорил Заубер. — Это есть византийский стих. В нем находиться отгадка! Я запомнить его наизусть!

Иоганн Карлович приостановился и, щурясь на солнце, принялся нараспев читать древние вирши. Если отбросить произношение, с которым Заубер с помощью Терентия пытался бороться, то стихи звучали так:

— Ну и где находятся эти тысяча и одно дерево, да еще и на кронах друг у друга? Околесица какая-то. И что значит «конница к царю поскачет дважды»? Белиберда! Чистая надуванция. Может быть, ты неверно перевел? — возмутился Гроза морей.

— О-о найн! — с оттенком трагизма воскликнул Заубер, будто обманутый муж в немецкой опере. — Мне казаться, я все правильно понимайт, я тут весь день ломаль над этим свой голова… и сломаль!

Иоганн Карлович патетически ткнул перстом в гущу пыльных черепичных крыш. — Там, на западе от скакачка, вы понимать?

Он не очень убедительно изобразил жокея, причмокнув губами и ударив себя по ляжке воображаемым хлыстом.

— Биржа извозчиков? Контора дилижансов? Ипподром! — догадался, наконец, Нарышкин.

— О да, это место называться «гипподром». На западе от него находится цистерна Филоксена! — немец радостно, как младенец, заулыбался.

— Я понял, — сообщил Гроза морей, — но… как всегда ничего не понял.

— О, это есть проще парной репа, — поспешил объяснить Заубер.

— Всецело доверяю твоему чутью, герр Мюллер, — отреагировал на его радость Нарышкин, поспешно давая понять, что никакие объяснения не принимаются.

— Не хватало еще, чтобы я целый день «голова ломаль», — буркнул он в сторону.

Нужное место действительно находилось неподалеку от ипподрома. Нарышкин запрокинул голову, оглядывая грандиозное сооружение, печально известное трагическими события восстания «Ника», когда по приказу Юстиниана здесь было перебито тридцать тысяч недовольных правлением императора жителей Константинополя. Однако факт сей был скрыт для отставного поручика под спудом времени и библиотечной пыли, а посему Сергей сказал просто: «Эх, ма!». А потом добавил веское «да-а!». Этими возгласами его комплименты архитекторам, равно как и скорбь по поводу Юстиниановых бесчинств, ограничились.

У входа в катакомбы, очевидно, велись какие-то строительные работы — тут и там были навалены груды пиленого мрамора, плинфы и жженого кирпича, однако ни каменотесов, ни работников с тачками нигде не было видно. Из какой-то норы вылез толстый полусонный сторож, похожий на хомяка-переростка. Заубер сказал ему несколько слов и предъявил некую бумагу, от которой страж подземелья отшатнулся, как черт от ладана. Он согнулся в поклоне, бормоча приветствия и извинения.

— Отарафа гидин, — сторож указал на ведущие вниз ступени.

— Что это Вы ему показали? — поинтересовался Нарышкин, когда, вооружившись припасенными масляными фонарями, все трое стали спускаться вниз. Заубер молча сунул Сергею небольшой лист плотного сложенного вдвое картона, оказавшийся ничем иным, как приглашением на ужин в ресторане «Волжский откос». Украшенное имперскими двуглавыми орлами и вензелями, оно произвело на сторожа неизгладимое впечатление.

— Случайно в карман положить и забывать, — оправдывался Заубер.

— Ну-уж, Иоганн, это как-то даже… а если откроется, что все это фикция?

— Я уже быть здесь вчера, — ответил Заубер, старательно наблюдая за пятном света, скользившим по стенам. — И представляться как инженер-консультант, представитель фирмы «Мюллер и Мюллер». Турки отшень уважать все немецкие инженеры…

— И этот человек называл меня авантюристом, — усмехнулся Гроза морей. — А почему никого не видно?

— Сегодня здесь нет работа, — сказал Иоганн Карлович, поднимая фонарь повыше. — Нет работа, значит нет хороший освещений. Ничего. Все что нам надо, мы увидеть и так.

Тусклый свет, отразившись от пола подземелья, на сажень покрытого водой, вырвал из мрака уходящий вдаль и тающий в темноте лабиринт колонн, подпирающих кирпичный свод. Впечатление было завораживающее.

— Мать честная! — только и смог вымолвить Терентий.

— Вот это и есть деревья, — сказал Иоганн Карлович. — Только их сделать люди.

И вправду, рукотворная роща простиралась вдаль, насколько хватало света. Наверху был шумный, пронизанный солнцем город с домами, мечетями, площадями, базарами и садами, а здесь, словно в волшебной пещере Аладдина, оказался совсем другой мир — мир вечного мрака и тишины. Здесь даже голоса звучали совсем по-другому.

— Тысяча и одно дерево, в трех ярусах. Стоят на кронах друг у друга, — сообщил Заубер.

— Когда вы успели их сосчитать? — спросил Сергей, поразившись искаженному звуку собственного голоса.

— Я видеть план цистерна, там, наверху. Не забывать, что я есть инженер Мюллер, — усмехнулся немец, осторожно двинувшись вперед. — Надо смотреть под ноги, — предупредил он.

Осторожно ступая по скрипучим деревянным переходам, компания двинулась сквозь каменный лабиринт.

— Иоганн Карлович, как там в стихах сказано? — спросил Нарышкин, вглядываясь во мрак впереди.

— Нужно спуститься на второй ярус, — Заубер показал рукой в дальний угол. — Там лестница, коммен зи битте!

— Слон меня смущает, — тревожно огляделся Нарышкин. — Были в Византии слоны? Думаю, пожалуй, только в виде слоновой кости.

— Скажи-ка, Терентий, в Греции есть слоны? — спросил он.

— В Греции все есть… — глубокомысленно отозвался дядька, трубно высморкавшись в воду. — Тут, какую штуку не загни, непременно сыщется.

— Нет, ты постой… Геракл со львом бился или Самсон? — поинтересовался у Заубера Сергей, пытаясь вспомнить уроки древней истории.

И не дав немцу ответить, Нарышкин продолжил рассуждения:

— Самсон не подходит. Он боролся с этой, как бишь ее? Далилой!

Геракл меня тоже смущает, потому, что он воевал с Гидрой!

Гидра, Сцилла и… Харбида, этих я помню, а вот слонов что-то не припоминаю. И еще как это: «Своих бойцов на третий ряд сдвигать и самому с собой играть»? Как играть, во что? Во что можно самому с собой играть, а, Терентий? — спросил Нарышкин, пытаясь размышлять вслух.

— Сказал бы, сударь, да срамно, ей богу.

— Я серьезно, старый ты охальник!

— Ну, так это… ежели в карты лупиться, то, пожалуй, даже в «дурня» сам-друг не сыграть. Вот, разве что, в «пьяницу», — подумав, выдал дядька.

— Иоганн Карлыч, ты, часом, в «пьяницу» не умеешь играть? — подначил Гроза морей.

— Найн, — серьезно ответил Заубер. — Я играть в шахматы. Это есть очень хороший тренировка для мозга…

— Ну, так… это же и есть…

— Думкопф! Старая дурная голова! Ну конечно! — немец в сердцах хлопнул себя ладонью по лбу. — Конечно же, шахматы! Конь ходить два раза по направление к королю, пешки есть бойцы, слон грозно встречает…

Это есть так просто! Теперь во втором ярусе нужно отсчитать от крайней колоны по восемь колонн влево и вправо, и разыграть на этом поле шахматный партия, нужная колонна будет отмечена рыбой! — воодушевился немец.

— Рыбой? А что, есть такое шахматное понятие? — Гроза морей скептически ухмыльнулся.

Они спустились на нижний ярус, значительно продвинувшись вперед по закоулкам и надводным переходам подземного лабиринта, но было совершенно непонятно, какую колонну, исходя из показаний манускрипта, следовало считать крайней. Отыскать знак рыбы тоже оказалось невозможно — базы скрывались под мутной водой, которой было почти по пояс.

Сергей разочарованно вздохнул, к тому же у него возникло странное ощущение постороннего присутствия. Нарышкин будто спиной ощутил чей-то недобрый взгляд из темноты и поежился. Надо было ворочаться ни с чем.

 

Глава девятая

ПЕРЕПОЛОХ В ГАРЕМЕ

Прощаясь, Прокопий склонился к руке священника. Главный клирик Византии теперь всецело был на его стороне. Оставалось еще убедить Никифора — распорядителя строительных работ в столице. С помощью его людей можно будет устроить надежный тайник в подземельях великого города. Никто не должен знать, для чего он предназначен. Ну да это не составит труда. Главный константинопольский строитель религиозен и во всем доверится патриарху. Однако надо спешить. После неудачного штурма, когда греки сбрасывали огромные каменные глыбы на осадные орудия крестоносцев, разнося их в куски и превращая в щепы, нападавшие разозлены сверх меры. Более того, отбившие приступ византийцы принялись во всю орать и вопить, стали снимать с себя одежду и со стен показывать воинам креста свои голые ягодицы. Понятно, что оскорбленные варвары этого не простят и снова пойдут на штурм совсем скоро.

Ослепленный небольшой победой Базилевс, сказал придворным: «Ну вот, поглядите, разве я не достойный император? Никогда у вас не было такого достойного императора! Разве я не хорошо это содеял? Отныне нам нечего опасаться; я всех их повешу и предам позору!». Глупец… глупец!

Прокопий ясно понимал, что для осуществления Замысла у него в запасе не более пяти дней.

Когда Катерину волокли на борт рыбацкой фелуки, она отчаянно сопротивлялась, визжала, царапалась и кусалась, а потому людям, решившим подзаработать на живом товаре, пришлось ой как не сладко. Одному из них, долговязому Жилдириму, девушка, брыкаясь, засветила босой ногой прямехонько в глаз, толстому Огузу прокусила руку, плюгавому Карадуману расцарапала нос, а предводителю нападавших, грозному на вид Бурхану, достался меткий плевок в лицо. Тем не менее, общими усилиями злоумышленники затащили девушку на судно, связали ей руки и привязали к мачте. В это же время двое туповатых крепышей — младшие братья предводителя, близнецы Атмаджа и Айчобан — отдубасили Степана, прыгнули в лодку, и фелука отчалила.

Катерина видела как с обрыва скатились к морю Нарышкин, Заубер и Моня, однако лодка отошла от берега уже довольно далеко, и спасти похищенную у них уже не было никакой возможности. Связанная Катерина рванулась от мачты к борту, веревка больно впилась в тело, и девушка бессильно опустилась на палубу.

Плавание продолжалось до самого вечера, и все это время Катерина просидела под навесом, привязанная к мачте. Она победила голод и отказывалась есть, но жажда оказалась сильнее, и воду из рук похитителей она все же приняла. Её слегка укачивало, но гнев не позволил проявиться слабости, и все путешествие «дочь снегов» испепеляющим взглядом прожигала матросов небольшого судна, вполне годившихся в команду к какому-нибудь Синдбаду-мореходу. Фелука выглядела так, будто была ровесницей легендарного персонажа «Тысячи и одной ночи». Впрочем, кто такой «Синдбад» Катерина не знала, сказок не читала за неграмотностью, а те из них, что слышала в детстве — про глупого помещика, про Горе-злощастье да про Липунюшку, мало походили на пряные истории Востока. За относительно продолжительное плавание девушка, хотя и не знала ни бельмеса по-турецки, успела понять и разобраться, как кого зовут.

Пока команда дремала, разморенная солнцем, а фелука проворно летела к своей цели, к Катерине, щеря редкие зубы, попытался подкатиться слюнявый и вертлявый Карадуман. Катя изловчилась и пнула похотливого турка в причинное место. От боли тот завопил на все Черное море, проснулся Бурхан и добавил Карадуману «на орехи». Предводитель отвесил сластолюбцу хорошую затрещину и разразился бранью. Катерина была удивлена, когда в потоке ругательств смогла различить знакомые выражения. Несколько раз она услышала слово «СЕРАЛЬ».

«Точно, он самый и есть, — с ненавистью подумала она, глядя на съёжившегося Карадумана. — Ох, горюшко горькое, вот ведь — занесла судьбинушка….», — Катя потихоньку заплакала.

Слегка отвлекшись, стоит сказать, что во времена, о которых идет речь в нашем повествовании, поставка девушек в гарем как промысел переживала период окончательного упадка. Повернувшаяся лицом к Западу и смотревшая ему «в рот» Порта, старалась перенимать у европейцев так называемые «прогрессивные обычаи». Рынка рабов в Стамбуле давно уже не существовало. Небольшие вливания живого товара в гаремы проходили как коммерческие сделки, причем с добровольного согласия обеих сторон, а потому такой поступок, как умыкание свободной девушки и превращение её в наложницу, мог быть строго наказан.

Однако из любого правила есть свои исключения. Команда, руководил которой Бурхан, занималась небольшими частными заказами стамбульских сластолюбцев. За такие дела, узнай об этом власти, по бритой голове не погладили бы, но занятие, несмотря на то, что постепенно хирело, продолжало худо-бедно кормить пёстрый сброд на борту фелуки.

Всё бы ничего, но в данном случае Бурхан понял, что просчитался, захватив эту светловолосую тигрицу. Невольница вела себя не по правилам. Ни малейших признаков покорности не подавала, и подступиться к ней было попросту опасно. Выглядела она по меркам рынка неважно. Под глазами у девушки появились темные круги, растрепанные и спутанные волосы красы, казалось, тоже не прибавили. Не могло быть и речи о том, чтобы при таком положении дел получить выгодный барыш. Так и случилось. Уже под покровом темноты судно пришвартовалось в одной из многочисленных гаваней Стамбула, затем все ещё связанную Катерину с опаской погрузили в крытую повозку и повезли в условленное место. По дороге девушка, которой неосмотрительно позволили размять конечности, изловчившись, едва не откусила нос Атмадже и до крови расцарапала лицо Айчобану. Когда прибыли на место, окончательно расстроенный Бурхан был вынужден сбыть вновь связанную Катерину по дешевке. Хитрый купец-перекупщик обвел-таки наивного пирата вокруг пальца, заплатив едва ли четверть обычной цены за белую рабыню. Пряча тощий кисет с монетами, Бурхан был мрачен, как туча. Садясь в повозку, в которой подвывал Айчобан и хлюпал носом Атмаджа, он подумал, что, пожалуй, стоит оставить опасное ремесло более удачливым людям и заняться чем-то менее хлопотным. Например, охотой на акул в Средиземном море. Суп из их плавников, что умеют готовить повара в ресторанах Перы, говорят, просто обожают эти чудаковатые иностранцы-гяуры.

Бедолага Бурхан был не ахти каким докой в женской психологии. Да и есть ли знатоки её? Очень хотелось бы взглянуть на человека, объявившего себя таковым. Как бы то ни было, но в доме у купца Катерину, которая непостижимым образом стала вдруг «шелковой», отмыли, нарумянили, на столик перед ней поставили таких яств, что оголодавшая Катя не смогла устоять. Подумала и стала кушать.

Служанки переодели девушку в восточный наряд, и зашедший на женскую половину хозяин дома зацокал языком, смекнув, что не прогадал.

— Гёркем, ихтизам… гёркем — великолепно, — сладко причмокивая, лопотал удовлетворенный работорговец, удаляясь.

Уже через два дня он удачно продал Катерину члену султанского дивана кадиаскеру Кылыч-эфенди, который покупал забаву для своего избалованного сынка Таркана.

Катерину поселили в харемлике вместе с женами и наложницами Кылыч-эфенди, но все знали, что новая рабыня предназначается старшему сыну и наследнику бея.

Вечером в комнату к девушке проникла кухонная служанка — пожилая турчанка, на деле оказавшаяся уроженкой Малороссии. Гюзель, которую прежде звали Галиной, рассказала, что её еще в детстве украли цыгане, вывезли в Бессарабию, оттуда переправили за Дунай, а там уже и в саму Турцию.

— Ты ж моя детонька, — сокрушалась Галина, слушая рассказ Катерины.

— О, це ж дьяволы! У тоби чоловик був? Ни? Жоних? Шукае тоби? Це добре, тильки зря… Зараз отдадуть тоби Туркану. Он парубок швыдкий, тильки заполошный трохи… Ой, доля, доля…

Слушая рассказ Гюзель-Галины о житье-бытье в гареме и приглядываясь к местным порядкам, Катя сделала для себя неожиданный вывод, что на самом деле в доме, казалось бы, патриархальных турок всем заправляли бабы. Вернее, самые проворные из них. Так, например, у Кылыч-эфенди верховодила молодая ещё черкешенка Мадина. Дочь Кавказа два года назад попала к кадиаскеру, сумела стать любимой женой и теперь вила из старика веревки. Единственно, кому еще потакал бей, так это сыну от старшей жены, но это пока Мадина не произведет на свет мальчишку. В прошлом году у нее родилась дочка, однако поговаривали, что Мадина своего добьется. Недаром любимая жена хозяина каждый месяц совершала паломничества к святым мавзолеям, а в дороге всякое может случиться… И всякий тоже…

Быстро усвоив обычаи, Катерина смиренно, на первый взгляд, принялась ждать, чувствуя на себе неприязненные взгляды всей женской половины гарема.

Исключение составляла только Галина, с которой удавалось иногда размолвить словечко. Мадина, явившаяся из своих отдельных покоев с одной лишь целью — увидеть новую наложницу, окинула Катю с ног до головы презрительным взглядом, заскрежетала зубами и удалилась, намеренно опрокинув по пути цветочную вазу.

— Це ж змеища! — оценила выходку Галина. — Зарежет зараз як того барана. Почикай, вона ж сама на сынка глаз положила.

— Не зарежет, мы еще поглядим, чья возьмёт, — вскинулась Катерина. — За мной придут, — с уверенностью добавила она. — Серёжа, сокол мой ясный, меня, поди, уж обыскался!

Таркан явился к своей новой наложнице на следующую ночь. Был он, как водится у турок, брит налысо, черноглаз, вертляв и тонок станом, словно девица. Стрюк да и только. На Катерину, привыкшую к изрядной стати Нарышкина, её новый «господин» не произвел должного впечатления. Более того, на юношу, ожидавшего встретить томную негу северной красавицы, обрушился настоящий ураган хотя и маленьких, но ощутимо лупящих в цель кулачков. От такой неожиданности в гордо выпиравшем естестве юного любовника произошли значительные перемены. Таркан насилу вырвался и с позором, поддерживая штаны, ринулся прочь из опочивальни. Дом огласили его крики.

После этого случая Катерину какое-то время не трогали. Таркан с исцарапанным лицом выглядел весьма плачевно. Утром он имел с отцом серьёзный разговор, после чего уехал поправляться на воды в Бюйюдере, где Кылыч-эфенди имел свой загородный дом.

Галина-Гюзель рассказала, что наследник наотрез отказался принимать отцовский подарок, и чересчур разборчивую рабыню решено было отдать в служанки Мадине, тем более что та сама настойчиво намекнула об этом хозяину.

Катя быстро сообразила, что такой оборот дела ей совсем не на руку. Презлющая черкешенка выказала явное желание сжить девушку со света.

Катерина тайком всплакнула, после чего упрямо вздернула подбородок.

«Ничего, подстилка турецкая, ты у меня сама ещё попляшешь», — мысленно пообещала она.

Случай выяснить отношения представился совсем скоро.

После пятничной молитвы младшая жена кадиаскера предавалась кейфу в отдохновенной тени садовой беседки, вокруг нее роем расположились служанки.

Когда по вызову Мадины Катя была вынуждена явиться в беседку, черкешенка, не поднимаясь с подушек, что-то зло сказала ей по-турецки.

Катерина промолчала, но дочь Кавказа принялась оскорблять её, причём в потоке ругательств замелькали и крепкие выражения, очевидно подхваченные у кубанских казачков. В ответ на это Катя попыталась уйти, однако Мадина вскочила как ошпаренная, поддала ногой поднос с яствами. Сладости и фрукты покатились по сторонам, а рассерженная фурия вцепилась в волосы строптивой сопернице. Катя вместе с изрядным пуком своих волос оторвала Мадину от себя, а потом со всего размаху, по-деревенски, как бывает, когда мужики ходят биться «стенка на стенку», врезала черкешенке кулаком под дых.

Мадина оплыла как прогоревшая свечка.

Служанки подняли визг и попытались защитить свою госпожу, но Катя, подхватив с земли тяжелый поднос, набросилась и на них, нанося удары направо и налево. Бабы кинулись врассыпную. На помощь турчанкам поспешили евнухи, но досталось и им. Округу огласил раскатистый медный звон: Катерина с размаху расплющила нос первому подбежавшему смотрителю гарема.

Справилась с разъяренной северной фурией только вооруженная охрана кадиаскера. Катерину свалили наземь и связали ей руки за спиной. Вопящих турецких баб тоже растащили кое-как по углам и стали отливать водой.

Кылыч-эфенди, бывший в то время на заседании султанского дивана, узнал о случившемся только ввечеру, когда новость о женской драке в доме военного судьи уже облетела добрую половину махалля. Бей сгорал от стыда.

К следующему дню слухами полнился весь район Бейоглу.

Строптивица провела весь этот день взаперти на воде и черствых безвкусных лепешках. Она смотрела через резные просветы мишрабийи на едва видневшуюся вдали синюю полоску залива и горько вздыхала:

— Ну, где же ты, Сережа, соколик?

А примерно в это же самое время на другом конце Стамбула её «соколик» в очередной раз слегка повздорил с Заубером.

— Знаешь, Иоганн, мне это «far niente», это моё бездействие, уже поперек глотки стоит, — почти кричал он. — Девчонку у меня из-под носа умыкнули, а я ничего-то и сделать не в силах. Только и могу, что сожалеть. Diable!

Нарышкин пнул ногой мягкую подушку, лежавшую на ковре.

— Мишель куда-то запропастилась, опять же — жара эта совсем с ума свела. Мечусь весь день, как угорелая кошка…

— От угару, Серьёжа, хорошо прикладывать к голова лист кислой капусты, — посоветовал Заубер, оглядываясь на Терентия.

— Ну, я же говорю, спелись, — досадливо махнул рукой Сергей, разглядывая запылённую одежду компаньонов.

— Мы хотя бы немного продвинулись? — спросил он, несколько смягчившись.

— Я знаю, как надо искать сокровищ, — выдал немец, победоносно поблескивая стеклами своих окуляров.

— Ты и в прошлый раз знал, — снова встрепенулся Гроза морей, — а мы только без толку по катакомбам пролазали, каменные деревья и так, и эдак считали, а что вышло? Нужного деревца, с рыбкой, так и не нашли!

— О найн, толк есть, — возразил Заубер, озаряясь, словно старое огниво, и, понизив голос, добавил:

— Теперь я имею твердый уверенность. Как известно, под катакомба есть еще один подземелий, еще один ярус, он соединен с системой…клоак. Ну, то есть, канализация. Если путь туда прочистить, вода спадет, и мы сможем найти нужная колонна спокойно, как «нечегонеделать» и «раздваплюнуть»!

— Канализация? — если Заубера можно было сравнить с огнивом, то Сергей походил сейчас, скорее, на тот персонаж из Андерсена, у которого глаза были, как мельничные жернова.

— Ка-на-ли-зация? — повторил Нарышкин по слогам. — И это ты называешь твердой уверенностью? Опять, стало быть, в дерьме возиться?! У себя в имении навоз месил, чтоб до клада добраться и тут такая же история выплясывается. Просто насмешка судьбы!

— Найн, нет, в фекалий лезть не надо. Просто под верхний ярус иметься такой же большой пустой пространство. — Иоганн Карлович изобразил полость, соединив пальцы рук. Часть вода раньше — кап-кап, уходить по труба вниз, вы понимайт? Я всё успел рассчитывать. Тот, кто прятать сокровище, придумывал один простой и гениальный вещь: заделал слив и скрывал знак рыбы под слоем вода. Рыба в воде — это есть очень… символично. Христианский знак, понятно?

— Куда уж нам этакие велимудрости постичь, — съязвил Гроза морей. — Тебе что-нибудь понятно, Терентий?

— Мудрено, — согласился дядька, — но скумекать можно.

— Хорошо, и как мы сможем этот слив раскупорить? — поинтересовался Сергей.

— Я пока не знайт, — развел руками немец. — Но узнавайт обязательно. Надо еще, немного… как это… поразведаться, да, Терентий?

— Тиколка в тиколку, — удовлетворенный своим учеником, отозвался дядька.

В этот же день вернулась Мишель.

— Передайте, что я нашла того, кого вы искали, — устало бросила она Зауберу по-турецки.

Иоганн Карлович перевел Нарышкину услышанное.

— Где её держат? — встрепенулся Сергей, не обращая внимания на выразительно-печальные глаза француженки.

Мишель взяла у Заубера перо с бумагой и как могла точно начертила план городской усадьбы старого кадиаскера, пояснив, что ей доводилось бывать там прежде вместе с мужем.

Гроза морей попытался неуклюже поблагодарить вдову за помощь, но та лишь скорбно усмехнулась и порывисто ушла, пряча в глазах слезу.

— Вот такая получается тарарабумбия, — вслед ей пробормотал Нарышкин.

— Вы будете нужны мне сегодня ночью, — добавил он, обращаясь к компаньонам.

План его, как обычно, оригинальностью не отличался. Состоял он в том, чтобы под покровом ночи забраться в усадьбу, а там уж — как бог на душу положит.

— Сумнительная диспозиция, — старательно проговаривая каждую букву и привычно оглядываясь на Терентия, выразил своё мнение Заубер. — Это есть большой авантюра!

Дядька одобрительно кивнул. Молодец, мол, «сумнительная» и есть.

— Да ведь мы не можем заявиться в усадьбу с парадного хода и предъявить свои права на Катерину, — запальчиво принялся объяснять Сергей. — Этот киоскер будет смеяться нам в лицо, да еще и полицию, пожалуй, позовет. У нас ведь даже бумаг никаких нет. Кто мы такие? Поди, докажи потом, что я — дворянского звания поручик, а ты Иоганн — инженер Мюллер. Даже если и к консулу обратиться, все одно скандал! А пока суд да дело, Катю отошлют куда подальше за город, и поминай, как звали. Да и Трещинский, чует моё сердце, на пятки нам вот-вот наступит…

Покряхтев, Заубер вынужден был согласиться, поразившись произошедшей в Нарышкине очередной перемене — от хмельного безделья к решительным действиям.

Глаза Сергея горели. Тронь его, казалось, — и из него посыплются электрические искры. Гроза морей стремительно мерил комнату большими шагами.

— Хорошо, я согласен, Серьожа, — сдался Иоганн Карлович.

— Стало быть, диспозиция принимается. Как стемнеет, полезем в усадьбу, — подвел итог военному совету Нарышкин.

До наступления темноты решено было прогуляться и, что называется, провести рекогносцировку местности. Неожиданно для компаньонов Нарышкин обрядился в мундир французского морского офицера, вооружившись приличного размера зрительной трубой.

— Откуда есть такой решпект? — поинтересовался Иоганн Карлович, оглядывая выправку новоявленного морского волка.

— Выиграл в карты у одного баклана, он здесь на этаже тоже комнаты снимает… снимал, — Гроза морей подмигнул Терентию. — Ну что, двинулись?

Усадьба кадиаскера располагалась в Топхане, здесь же, на европейском берегу, вдоль которого выстроились виллы придворных султана. Яркие резные фасады домов выходили к заливу, где у мраморных ступеней причалов мерно покачивались на волнах каики с дремавшими в них гребцами. За роскошными фасадами, на холмах, в тени высоких пиний располагались сады, откуда доносились чудесные ароматы, и слышалось журчание многочисленных фонтанов.

— Райское местечко, черт побери! — восхитился Гроза морей.

— Ишь, жиру нагуляли нехристи. Не уколупнуть, — по-своему отреагировал не чуждый красоте Терентий.

Дом Кылыч-эфенди, как и все богатые виллы побережья, гляделся на залив. А с трех других сторон его окружал высокий, в два человеческих роста каменный забор, за которым шумел сад и противно горланили павлины.

Поднявшись на холм несколько выше усадьбы, Нарышкин «лорнировал» её в трубу.

— Черт, плохо видно, но, судя по всему, гарем вон там, на втором этаже. Окна плотно закрыты ставнями…

Сергей дал взглянуть немцу, и тот согласился.

— Сделаем так: вы с дядькой отвлечете хозяев у парадного крыльца, а я, тем временем, поднимусь по фасаду на второй этаж… Хотя нет, не годится, — Нарышкин вспомнил недавнее происшествие в доме Мишель и слегка покраснел.

— Эти чертовы решетки снаружи не открыть. Тогда вот как: пользуясь темнотой я проникаю в сад, подбираюсь к дому и пробираюсь на второй этаж через черный ход.

— А там этакого раскрасавца, да еще при мундире, уже ждут, — критически откликнулся Терентий.

— Кто ждёт?

— Да этот самый старичок-женишок со своими слугами сидят и дожидаются. Еще, поди, и пловом угостят!

— Ты меня не путай, — раздраженно отмахнулся Нарышкин. — Мундир нужен для конспирации ну и вообще… не могу же я отправиться выручать любимую в обносках.

— Любимую? — переспросил Иоганн Карлович.

— Да что вы меня пытаете, ступайте оба к лешему, я и без вас уже окончательно перепутался, — раздраженно отмахнулся Сергей. — В общем, делаем, как я сказал. Риск есть, но вы же будете меня прикрывать…

— Каким Макаром прикрывать-то? — встрял старый моряк.

— Иоганн Карлович, ну придумай что-нибудь, ты же у нас башковитый!

— Что есть «башковитый»? — спросил Заубер, покосившись на дядьку.

— Это у которого по всем статьям — семь пядей во лбу, — пояснил Терентий.

— А-а-а, — протянул «инженер Мюллер».

Ожидание, во время которого решили совершить прогулку по заливу на каике, длилось долго. Компаньоны молчали, разглядывая красоты побережья в вечернем освещении. Сергей беспрестанно поигрывал желваками и думал, по-видимому, о своём.

Наконец на город спустилась темнота. Вода зазмеилась отражавшимися в ней огоньками и «заговорщики» вернулись к усадьбе. К её задней стене с внешней стороны примыкал крытый павильон-фонтан, отделанный мрамором. Ещё вечером здесь было людно, но мрак прогнал обывателей, и теперь тишину нарушало только журчание воды из кранов, пение цикад, да отдаленное мерное деревянное пощелкивание колотушки ночного сторожа.

— Пора! — решил Нарышкин. — Ждать дальше нет никакой возможности. А ну, подсадите меня!

Вскарабкавшись с общей помощью на декоративный арочный фриз фонтана, Сергей схватился за ветку, росшую прямо из трещины в стене, подтянулся, опираясь на неё, и, шумно сопя, захрустел по черепичной крыше павильона, а оттуда уже перелез на стену. Прислушался, и, не услышав ничего подозрительного, махнул в сад.

— О-ё-ё! — этот звук сопровождал его приземление.

— Что там? Что случилось? — тревожно оглядываясь, приглушенно окликнули своего предводителя компаньоны.

— Здесь куст… с розами! — сипло отозвался Гроза морей, добавив непечатное слово по адресу стамбульских садовников.

— Все в порядке, я пошел к дому, и вы ступайте уже!

Терентий и Иоганн Карлович торопливо обогнули усадьбу и подошли к затейливо украшенному порталу, окаймляющему парадный вход.

Они потоптались в нерешительности на месте, стараясь держаться подальше от освещенного фонарями пятачка на тротуаре.

— Так и будем сумерничать? — спросил Терентий, переминаясь с ноги на ногу.

— Ничего не приходить мне на ум, — признался Иоганн Карлович.

— Давай, сударь мой, кумекай, а то торчим тут, как два статуя!

— Мне как-то стыдно начинайт, — развел руками Заубер. — Надо что-то закричать. Но вот что — то есть вопрос.

— Стыдится, пока не обвисится! — с досадой бросил Терентий. — Как по-ихнему будет «пожар»?

— Я не знать, — ответил немец и неожиданно сдавленным голосом крикнул почему-то по-французски: «О сэкур! Алле ля полис!»

— Вот! — подбодрил Терентий, принимаясь дубасить в дверь парадного, — Давай, могешь ведь. К чему, сударь мой, себя сокращать? Ори по-театрашному, в полное горло!

Иоганн Карлович набрал воздуха и закричал что есть мочи: «Au voleur! Au feu! Au secours!»

В то же время Гроза морей пересёк сад и подобрался к затемненному дому. Неподалеку от того места, где, по его мнению, должен был находиться черный ход, сохло развешанное на веревках бельё.

«Очень кстати», — решил про себя Нарышкин, сорвал впотьмах какое-то покрывало и набросил на себя, укрыв голову и плечи.

— Ничего себе получилась одалиска, — хмыкнул он, заражаясь от собственной находчивости.

Дверь, к несчастью, была закрыта изнутри, однако Сергея это обстоятельство никогда не останавливало. Он хорошенько потянул затейливую дверную ручку на себя, но та с неожиданным скрипом вырвалась из креплений и осталась у него в руках.

— Проклятье! — выругался Нарышкин. — Вроде, живут не бедно, а ручки дверные как следует приделать не умеют!

Он поискал вокруг, ухватил шест, держащий веревки с бельём, и поддел его в дверную щель снизу, нажав на получившийся рычаг. Шест обломился, но и дверь, подавшись, пронзительно пискнула и раскрылась.

Сергей шагнул в темноту коридора, одновременно почувствовав, как большой дом, дотоле казавшийся мирно спящим, обретает движение. Затопали ноги, послышались голоса, в комнатах стал зажигаться свет. Мимо укрывшегося под лестницей Нарышкина, пробежали несколько встревоженных слуг с фонарями.

«Иоганн с дядькой начали действовать», — понял Гроза морей и стал осторожно подниматься на второй этаж. Здесь было все еще тихо, и Сергей, решив передохнуть и отдышаться, спрятался в какую-то неглубокую нишу за портьеру. Он простоял там с минуту, слыша, как шум в нижних покоях все усиливался.

Вдруг мимо него прошлёпали по мрамору пола босые пятки, на портьеру упал трепещущий свет свечи, и сонный женский голос недовольно произнес: «Чи шо вони там з глузду зъихали такой гай подымать?»

Нарышкин вынырнул из своего убежища и схватил руку, держащую свечу.

— Тихо ты, — прошипел он, другой рукой зажимая готовый взорваться криком рот. — Я ничего тебе не сделаю!

Женщина, а это была Галина-Гюзель, сдавленно охнула и испуганно закивала головой.

— Где русская девушка? Ты её видела? — Сергей постепенно убрал руки. — Только не вздумай кричать! Видела ты её?

— А як же, видала, — успокаиваясь, кивнула Галина и жестом пригласила Сергея следовать за собой.

Они прошли длинным коридором на женскую половину. Галину окликнули из-за полуоткрытой двери покоев, но та успокоительно ответила что-то по-турецки и потащила Нарышкина за рукав дальше.

У дальней двери женщина остановилась.

— Здесь вона, сердэнько! Под замком мается!

Сергей осторожно тронул дверь — заперто. Он отступил на шаг назад и со всего маху наддал плечом. Галина ойкнула, выронив свечу, замок с хрустом приказал долго жить, и дверь распахнулась.

Нарышкин порывисто шагнул вперед и… тут же получил сильный удар по голове. Перед глазами его поплыли разноцветные новогодние шары…

— Серёжа! Сергей Валерьянович! Очнись! — он почувствовал, что кто-то с силой трясет его за плечо.

— Катя… — выдавил из себя Гроза морей, пытаясь встать.

Его подняли четыре женских руки, и, пошатываясь, Сергей прислонился к дверному косяку, силясь в то же время сообразить, что такое с ним произошло.

— Как же это меня впотьмах угораздило Вас ушибить, — хлюпнула носом Катерина, под ногами у нее заскрипели осколки глиняного кувшина. — Думала, это сынок хозяйский сызнова…

— Что «сызнова»? — поинтересовался Нарышкин, потирая ушибленный лоб.

— Тикать вам трэба! — посоветовала Галина-Гюзель, сердобольно глядя на Катерину.

— Уходим, — Нарышкин и Катерина, поддерживая друг друга, бросились по коридору, но тут разом стало как-то очень шумно, возникло много света, и женская половина дома наполнилась вооруженными слугами. Они вели связанных Заубера и Терентия.

— Вуаля, — смущенно сказал Иоганн Карлович. — Песенка есть спета!

— Жён Пети проблем, — добавил дядька Терентий.

Появился и сам хозяин дома — мощный старец в халате нараспашку и съехавшей набок феске, с выпяченной, как у снегиря, седой грудью и аккуратно подстриженной седой же бородой. В одной руке кадиаскер держал обнаженную саблю. С удивлением Сергей заметил, что другая рука прижимала к боку потрепанный французский том собрания сочинений мсье Дюма. Точно такое собрание, правда, новое, с иголочки, стояло на книжной полке в имении Нарышкиных.

Кылыч-эфенди перебросился несколькими фразами с Галиной, после чего жесткое выражение лица его несколько смягчилось, но тяжелая складка все еще никак не хотела сойти с переносицы кадиаскера.

Нарышкин скинул с себя ненужную более маскировку, и его флотский китель засиял позументами в неверном свете свечей.

Хозяин дома хмыкнул и поглядел на непрошенного гостя уже, пожалуй, с некоторым уважением.

— Франк?

— Тебе-то какое дело! Ну что, Иоганн Карлович, попались мы с Вами, — попытался улыбнуться Сергей. — Всё, теперь наше дело — зиндан!

— Но зиндан, — перехватив фразу, внушительно произнес Кылыч-эфенди. — Но зиндан! Нё па туше, — добавил он с сильным восточным акцентом, не коверкающим всё же смысл фразы.

Вельможа еще больше выпятил седовласую грудь и ожесточенно потряс в воздухе томиком Дюма:

— Жё вудре дуэль!

— Ух ты, про монтекристов начитался, — сообразил Нарышкин. — Благодарю покорно, эфенди, я дуэлями еще в юности объелся.

— Но? — переспросил любитель Дюма и добавил, выразительно кивнув при этом в сторону улицы:

— Ля полис! Кавас!

— Если Вы отказаться, он вызовет местный полиция, — угрюмо пояснил Заубер.

— Да что этот престарелый Портос о себе думает? — взвился Гроза морей. — Тоже, дуэлянт записной выискался. Меньше книжек на ночь читать надо!

— Умом срешился человек, — печально констатировал Терентий.

Кадиаскер тем временем подозвал толстого евнуха и отдал ему какое-то приказание. Своих ночных визитеров эфенди широким, церемонным жестом пригласил следовать за собой.

Все спустились в сад, в котором расторопные слуги уже зажигали факелы и фонари. Вскоре евнух притащил две старинные шпаги, одна из которых была вручена Нарышкину.

— Отличная работа, — подумал Сергей, глядя на поблескивающий клинок.

— Ну и как будем биться? — спросил он.

Эфенди картинно сбросил халат, обнажив крепкий, мускулистый, сплошь поросший седой шерстью торс, и остался в одних шароварах и феске.

Он смерил противника с головы до ног и бросил несколько фраз по-французски, из которых Нарышкин понял, что биться предложено до смерти одного из участников поединка.

— Гладиатор, твою мать! — выругался Сергей, снимая китель и оставаясь в сорочке.

— Ангард! Аллах хай! — зычно крикнул кадиаскер и ринулся в бой.

Бился он напористо, чувствовалась прекрасная школа. Нарышкин, решивший поначалу поддаваться, вынужден был отступать и уйти в глухую оборону.

Уже в первую минуту боя острая шпага эфенди прочертила красный след на рукаве Сергея. Двор вельможи, наблюдавший за поединком, взорвался криками одобрения.

Гроза морей зарычал и принялся яростно вертеть оружием, пытаясь отразить петушиные наскоки и выпады престарелого дуэлянта. Делал это Нарышкин не так умело, и единственное, что могло спасти его, — то скорость движений и преимущество в возрасте. В бытность свою в армии, Сергей слыл недурным бойцом на саблях и эспадронах, но шпагой владел много хуже. Ему пришлось туго, очень туго. Вскоре еще одна легкая рана заалела у него на плече. Еще миг — Нарышкин едва успел увернуться, как шпага соперника со свистом рассекла воздух рядом с его головой и сбила висящий на ветке фонарь. На площадке стало темнее, и эфенди выхватил из рук слуги факел. Сергей невольно залюбовался своим противником. В пляшущем свете пламени сын Аллаха был поистине подобен разъяренному льву.

«А ведь проткнет, пожалуй, чертов янычар! Так и помрешь не за понюшку табака», — подумал Нарышкин, тоже хватая факел. Неожиданно, глядя сквозь танцующее пламя, он увидел в толпе дворни сжавшую руки, натянутую как струна Катерину, и это придало ему силы.

«Ладно, гад, сейчас я тебе Синоп устрою!», — мысленно пообещал Сергей и принялся яростно контратаковать, размахивая при этом одновременно и шпагой и факелом.

Эфенди не ожидал такого идущего против всяких правил фехтования напора и вынужден был отступить. Турок прогнулся назад, отражая яростные удары шпаги Сергея, и вдруг охнул, громко воскликнул: «А-а, шайтан!» и, выронив оружие, схватился за поясницу.

С воплями и причитаниями к поединщику подбежали жены.

— Что с ним такое? — удивленно спросил Нарышкин, опуская шпагу и подходя к компаньонам.

— Прострелило болезного, — обрадовано отозвался Терентий.

— Это есть «радикулит», — выразился Заубер по-ученому.

Так неожиданно начавшийся смертельный поединок внезапно и довольно нелепо закончился. Смущенного, скрюченного эфенди под руки увели жены во главе с Мадиной. Все четверо членов товарищества «Нарышкин & К» стояли в плотном кольце свирепых слуг с недвусмысленными выражениями физиономий.

— Живым не дамся, — решил Сергей, сжимая рукоять шпаги и стараясь заслонить собой компаньонов.

Гудящая как улей толпа надвинулась ближе, но тут вмешался толстый евнух, который, бесцеремонно расталкивая слуг, протиснулся к Сергею и неожиданно для последнего склонился перед ним в поклоне настолько глубоком, насколько позволял его изрядно выпирающий живот.

Обернувшись к слугам, он отдал им приказание, и вмиг из враждебной ставшая доброжелательной толпа расступилась. Чьи-то проворные руки потянулись к Терентию и Зауберу, и веревки, опутывающие обоих, упали в траву.

Евнух прочирикал что-то по-своему, заискивающе глядя в глаза Нарышкину.

— Что он там лопочет? — спросил Сергей, все еще тяжело дыша после поединка.

— Эфенди отпускает всех нас с девушкой на четыре сторона, — перевел Заубер. — Шпага должен остаться у Вас, Серьожа, как подарок от его хозяина за храбрость!

 

Глава десятая

СОКРОВИЩА ЦИСТЕРНЫ ФИЛОКСЕНА

Город горел, наполняя улицы удушливым дымом. Бран, с окровавленной секирой в руке шел по скользким от крови каменным плитам, ведущим от дворца Буколеон к Ипподрому. Он шел, нагнув голову, словно борзая, взявшая верный след, и его ноздри трепетали от запаха крови, смешанного с гарью. Нужно было, во что бы то ни стало попасть на ипподром раньше рыцарей Пьера де Брешэля. Бран знал, кого он там встретит, и готовился к этой встрече. Он знал. Это была не его война, но упустить все выгоды, которые она сулила, означало быть глупцом. Бран глупцом не был.

Императоры в обреченном городе сменялись с неимоверной быстротой. С завидным постоянством очередной претендент на трон предавал действующего императора, чтобы в свою очередь тоже быть преданным. Еще вчера Византией правил Марзуфль, но сегодня в полночь он трусливо бежал, бросив осажденную крестоносцами столицу рушащейся империи. Базилевсом провозгласили Ласкера, но и этот еще до рассвета сел на галеру переплыл рукав Святого Георгия, и отбыл в Никею…

Навстречу Брану выскочил какой-то оторвавшийся от своих молодой оруженосец с выпученными, слезящимися от дыма глазами. На плече он тащил угловатый мешок, скорее всего с драгоценной посудой; при каждом шаге мешок немилосердно гремел металлом. Бран, не раздумывая ни секунды, обрушил оружие на голову незадачливого мародера. Хорошо поставленный удар раскроил голову парня до подбородка. Оруженосец, обливаясь кровью, рухнул на землю, из мешка его посыпались блюда и кубки, со звоном поскакал по мостовой серебряный тазик. Обычно в таких украшенных гравировкой сосудах константинопольские красавицы мыли свои прелестные ножки…

Опьяненный кровью, Бран не отдавал себе отчета, зачем он убил. Сейчас для него не было ни своих, ни чужих. Он не знал, кого презирал больше — грязных, озлобленных, пропахших потом пришельцев с крестами на плащах или византийцев, которые отсиживались в своих домах, трясясь от страха перед крестоносцами. Из ближайшего дома доносились отчаянные женские крики. Горе побежденным! Трусливые и ленивые греки, не пожелавшие защищать свой город, заслужили наказания. Теперь их жен и дочерей жестоко насилуют одуревшие от воздержания паломники.

Спасать несчастную не имело смысла и Бран поспешил к Ипподрому. Он был пуст, но стены и трибуны, казалось, еще хранили в себе вопли многотысячной толпы горожан, ржание лошадей и грохот конных квадриг. Прямоугольное поле ипподрома, поделенное на две части было украшено специально привезенными сюда древними памятниками. Бран, на секунду стряхнув с себя кровавый дурман, с удовлетворением оглядел бронзовую Змеиную колонну из Дельф — три исполинских медных змия, перевивавшиеся своими туловищами, и золотой треножник на их головах. Всякий раз, бывая здесь, он любил разглядывать скульптурные шедевры — Египетский обелиск из Карнака, коней Лисиппа… На этот раз Бран надолго задержал взгляд на четверке сытых, уверенных в себе бронзовых исполинов, профессионально оценивая работу гениального мастера.

— Бесподобно, — пробормотал он. — Бесподобно.

На одной из трибун он увидел знакомую одинокую фигуру и твердой походкой направился к ней.

— Я знал, что найду Вас здесь! — издали крикнул Бран.

Прокопий повернул голову и с удивлением посмотрел на приближающегося человека с секирой. Казалось, библиотекарь не узнавал его.

— А вы изменились, Бранислав, — сказал Прокопий, недоуменно глядя на окровавленное оружие и забрызганные кровью снятые с убитого крестоносца доспехи.

— Не называйте меня так. Теперь я — Бран, ясно?

Прокопий проигнорировал угрозу, слышавшуюся в его голосе.

— Ну, вот и все, — устало пробормотал он. — Город погиб… Вы странно выглядите для художника, Бранислав. Мне показалось, что мы с вами полностью рассчитались. Вы изготовили то, что я просил, я с вами щедро расплатился. Кроме того, помните, что вы дали клятву…

— Да, все пропало, — согласился Бран. — Скоро мародеры придут и сюда. Они заберут то, что хотят, и никто не сможет их становить. Никто!

Прокопий задумчиво кивнул головой.

— Вы теперь с ними? — спросил он прямо.

— Нет. Но я пришел забрать у вас реликвии. Их необходимо унести отсюда как можно дальше. Ни византийцы, ни крестовое воинство недостойно владеть ими, понимаете Вы!

Бран говорил сбивчиво, но чем больше слов вылетало из его уст, тем сильней он чувствовал, как крепнет стена отчуждения между ним и его собеседником.

— «Как можно дальше»… — повторил Прокопий. — И где же находится это укромное место, позвольте вас спросить?

— Оно находится на моей родине, в польской земле, Вы слышали о такой? Я унесу реликвии туда, где мой народ смог бы открыто поклоняться им. В самом сердце моего края, в городе на Вавельском холме, реликвии обрели бы подлинную силу, которая заключена в них. Если бы Копье попало в руки моего короля, весь мир узнал бы о его благородстве и милосердии. И тогда польский народ стал бы поистине великим и несокрушимым! Бран говорил, все больше распаляясь, а слова «благородство» и «милосердие», вырвавшиеся из его уст, прозвучали и вовсе угрожающе.

— Поздно, Бранислав, реликвии находятся в надежном месте, и я скорее умру, чем выдам Вам его, — печально улыбнулся Прокопий.

— Нет, ты скажешь, пес! Ты меня отведешь туда, сей же час! — визгливо крикнул Бран и в отчаяньи занес секиру над головой библиотекаря. — Говори или умри!

У входа на ипподром послышались крики и шум приближавшейся толпы крестоносцев.

— Нет, — твердо сказал Прокопий. — Никогда!

Бран дико взвыл, широко размахнулся, и секира со свистом опустилась на шею библиотекаря. Голова великого хартофилакса покатилась по ступеням к подножью трибуны, туда, где любили с триумфом проезжать перед ликующим народом увенчанные лаврами победители конных ристалищ. В ворота уже вбегали с обнаженными мечами члены крестоносного братства. Убийца дико посмотрел на укоротившееся тело, которое все еще содрогалось в предсмертных конвульсиях.

— Я все равно найду реликвии! — хрипло выкрикнул Бран и погрозил секирой небу. — Я разыщу их, будьте вы все прокляты!

Нарышкин, по правде говоря, вовсе не горел желанием донести до «тестюшки» радостную весть об освобождении Катерины. В последнее время Степан сделался невыносим, и все это чувствовали. Однако поведать отцу об освобождении из турецкого полона любимой дочери, как ни крути, следовало. Гроза морей подергал себя за вихры и отправился «докладать». К великому изумлению Нарышкина, его компаньона в доме вдовы не оказалось. Хмурая, опухшая с лица Мишель, глотая слезы и стараясь не глядеть на Сергея, сообщила о том, что Степан ушел в неизвестном направлении, о чем она нимало не сожалеет. В довершении рассказа она разревелась и швырнула в отставного поручика туфлей, отчего тот, весьма смущенный, поспешил как можно скорее ретироваться.

По возвращении первым, кого встретил Гроза морей, была заплаканная Катерина.

— Господи, да что они все сговорились? — Нарышкин сделал стремительный поворот, какой умеет делать на море разве что косяк кальмаров, в сердцах плюнул и спустился вниз к Перекакису, заказав себе бутылку вина и успевшую полюбиться «ишкембе». Здесь его и нашел Терентий.

— Худо дело, сударь, — пробормотал дядька, без приглашения усаживаясь за столик барина. — Степан-то Афанасич, похоже, того…

— Что «того»? — давясь требухой, осведомился Нарышкин.

— Отплавался, — с оттенком торжественной скорби объявил Терентий и перекрестил лоб.

Оказалось, что Степан возник в доме грека внезапно, как приведение. Когда несчастный отец увидел освобожденную дочь, он бросился ей навстречу, но вдруг пошатнулся, охнул и мешком осел на землю. Старика на руках внесли в комнату, пытались отпоить сильно разбавленным вином, терли виски уксусом, расстегнули ворот рубахи и распахнули окна, чтобы дать больному больше воздуха, но все безуспешно. Степан пришел в чувство, однако в разум так и не вернулся. Он лишь бессвязно мычал, и бессмысленно таращил в одну точку провалившиеся внутрь черепа глаза, не узнавая никого вокруг.

Напрасно Катерина, прижимая руки старика к груди, причитала: «Тятенька, это же я!». Напрасно Заубер пробовал отворить компаньону кровь и, подкладывая подушку тому под голову, пытался шутить: «Ну, Афанасьич, полно придуривайтся, постращать нас — и хватит. Мы еще с тобой будем повоевать!».

Степан хмурил брови, силился что-то вымолвить, но в результате издавал лишь слабые нечленораздельные звуки.

Поверхностно знакомый с медициной Заубер был вынужден констатировать апоплексический удар. Жизнь старика могла оборваться в любую минуту.

Узнав про такие дела, Нарышкин поднялся к больному и посидел у его изголовья, понимая, что ничего утешительного сказать не может.

— Ну, ты это… — пробормотал Гроза морей, стараясь придать своему голосу больше бодрости. — Ты давай, что ли, поправляйся. Чего еще придумал, в самом-то деле…

Ничего, впрочем, не менялось. Глаза Степана, глядевшие из глазниц, словно из дупла, бессмысленно пялились в потолок, исхудавшая грудь почти не подымалась в такт еле заметному дыханию, а руки повисли, будто обрубленные снасти бегущего такелажа. Нарышкин, многозначительно переглянувшись с Заубером, вышел вон и осторожно прикрыл за собой дверь.

Спустившись в таверну, он заказал еще вина и всю ночь беседовал со стаканом.

Катерина ночь провела у изголовья умирающего. Под утро Степан, казалось, пришел в себя. Катя растолкала задремавшего в остатках бараньего бульона Сергея и шепотом позвала его к постели отца: «Тятя зовет, рукой поманил!».

Сергей, морщась и утирая с лица налипший жир, приблизился к постели.

Степан слабым жестом попросил его наклониться.

— Покаяться хочу… — еле слышно прошептал старик.

— Сделаем, не беспокойся, дядька за попом отправлен. Должен же быть в этом басурманском городе хоть один наш поп?! Терентий — он из-под земли достанет! — обнадежил умирающего Сергей.

— Не… не то… не успею… перед тобой покаяться хочу, — каждое слово давалось Степану с трудом.

— Я Трещинскому… рассказал все об Вас… Наткнулся на него случайно, когда…по городу бродил. Я ему про катаконбу выложил все… Он обещал Катю… вызволить.

— Эх, дурень ты, дурень, — беззлобно сказал Нарышкин. — А ты-то сам как узнал про подземелье?

— Не мог у вдовы в доме, как прикованный, сидеть…ни часу. Удрал…сыскал вас а потом шел… следом…

Степан жадно, будто птенец червяка, попытался схватить порцию воздуха, и из груди его исторгся слабый стон. Последним усилием, холодеющими и квелыми пальцами он схватил Сергея за рукав.

— Теперь тот человек все знает… берегись, барин… прости. Бес попутал… Катю вызволить хотел… береги ее… — Степан повел взором в сторону дочери, попытался улыбнуться, но вышло криво, губы его дрогнули и вытянулись в струну, он откинулся на подушки и затих.

— Будь покоен, Степан Афанасич. Все сделаю! — глотая ком в горле, произнес Нарышкин.

Утренний покой таверны нарушил вой Катерины.

Похороны прошли назавтра же. Пригодился найденный Терентием священник. Степана отпели по православному чину и опустили в сухую, каменистую землю христианского участка кладбища на окраине Перы. В обмен на грубо сколоченную дядькой домовину земля исторгла на божий свет обломок античной капители и груду битых черепков.

— Забавно, — пробормотал Сергей, глядя на фрагмент колонны. — Ионический ордер… Мы когда-то точно такую в академии художеств рисовали. Он отвел увлажнившиеся глаза и огляделся. Тесно посаженные кипарисы создавали густую тень, но их зеленые кроны то тут, то там пропускали солнечный свет, скользящий по поверхности памятников. Высокие надгробные камни таинственно и торжественно мерцали белизной, и Нарышкину стало казаться, что он среди развалин сказочного разрушенного города. Сергей вспомнил, как он вместе со своей компанией бродил по Лавре в Петербурге в самом начале их приключений. И вот теперь окраина Стамбула…

Последнее пристанище Степана находилось в очень занятном месте, если только слово «занятно» допустимо применять к усопшим. Все здесь говорило об интернациональном характере населения города мертвых. Пришедших сюда со всех сторон окружали надписи и по латыни, и на современных языках — напутствия молиться за души усопших: образцы французской куртуазности, немецкой сентиментальности, итальянского красноречия, скупые английские перечисления дат рождения и смерти, возрастов и болезней. На армянских надгробиях, кроме дат, были еще высечены эмблемы рода торговой деятельности или ремесла усопшего.

Одни памятники поражали пышностью, другие отличались суровой простотой. Сергей обратил внимание и на цилиндрический постамент из песчаника, вокруг которого обвивались звенья корабельной цепи.

На надгробии был немного грубовато высечен православный крест. Фамилию усопшего и даты стерло время, но осталась надпись на русском: «Спи спокойно, дорогой товарищ!». И подпись ниже: «Экипаж клипера „Забияка“».

Погребение Степана обошлось недорого, но на простой деревянный гроб и крест, услуги могильщиков и батюшки были истрачены последние средства, оставленные Нарышкину страстной вдовой. Просить у Мишель других денег Сергей не решился. Его положение и так было двусмысленным, тогда как Перекакис, поначалу льстиво поджавший хвост, день ото дня становился все наглее и стал уже намекать, что если компания не заплатит ему за постой и стол, он обратится в местную полицию.

— Съезжать нам из таверны надобно, — с невеселыми думками обратился Сергей к Терентию, когда они тащились с кладбища. — А не то грек к кавасам побежит.

Он глубоко вздохнул и оглянулся на шедшую позади Катерину. Она больше не выла, не причитала, хлопоты, связанные с похоронами, не позволяли ей распуститься в истерике. Но, когда дело было сделано, Катю накрыла волна скорби: она села на могильный холмик и в отчаянье закрыла лицо руками. Сергею стоило больших трудов поднять девушку и заставить шагать вперед. Но идти было некуда, а ночевать на кладбище никто не хотел, памятуя недавнюю встречу с местными нищебродами…

— У вдовы клянчить денег неудобно, — посетовал Нарышкин, — но если и даст, то придется опять как-то выкручиваться. А это мне уже совсем не с руки, да и Катерину жалко. Я ж не султан какой-либо, чтобы двух баб по очередке пользовать.

Дядька деликатно обошел женскую тему.

— Тут, сударь, Моня наш объявился. Я покамест попа разыскивал, этого хитрована и повстречал. Земляков он тут сыскал. С ними уже и коммерцию обтяпал…

— А-а, я говорил, что Брейман и у турка на колу землячков себе найдет! Ну и что он, процветает? — заинтересовался Гроза морей.

— Он тут недалече. Чудодейственной землицей с могилы басурманского праведника торгует. Говорит, враз исцеляет от бесплодия и всяческих напастей. И бабы, и мужики здешние в охотку берут.

— Что, и впрямь помогает?

— Если бы! Так, слюногонка одна, — отмахнулся Терентий, скривив губы. — Да уж больно баклан этот складно втирает. Я, было, сам едва попробовать не покусился.

— Земли что ли? — хмыкнул Сергей. — Что-то ты крутишь! К чему ты мне Моню сватаешь?

— Я так думаю, что надоть к нему на откормление пойти, — поделился соображениями дядька.

— Ты что ж это, старый черт, совсем ожидовить нас хочешь? Я и так жалею, что с жульем этим связался, честь свою дворянскую замарал!.. …Едва не замарал, — слегка конфузясь, поправился Нарышкин.

— Что ж с ними поделаешь! Криво рак выступает, да иначе не знает, — резонно сказал Терентий. — Зато этот финтерлей темноголовый уже собирается контрабандой в Одессу ворочаться! И нам домой пора, а то видит бог — сгинем тут на чужбине.

Старый моряк кивнул на могильные плиты, тянущиеся вдоль дороги.

Сергей еще раз оглянулся на остатки товарищества, бредущие с кладбища. Катерина отстала и шла теперь рядом с немцем, который деликатно поддерживал ее под локоть.

— Ну что ж, — пробормотал Нарышкин, — денег нет, а есть хочется… Веди нас к евреям, что ли…

Пока Сергей пил вино в греческих тавернах, Заубер и Терентий обследовали подземелья Стамбула, а Катерина «томилась» в турецкой неволе, Моня Брейман развел бурную деятельность. Впрочем, иной он и не знал, ибо все, что ни делал, выходило бурливо, кипуче и имело шумные, не всегда приятные последствия.

Для начала Моньчик прошелся по городу, потерся на рынках, а затем отправился в Балат — еврейское гетто турецкой столицы. Жители района говорили на ладино, представлявшем из себя средневековое кастильское наречие с вкраплениями идиш и турецкого. Что и говорить, тарабарщина для непосвященного человека это была редкостная, и, тем не менее, Моня быстро нашел с аборигенами общий язык. Недолго думая, он заявился в синагогу Ахрида, кафедра которой была устроена в виде корабельного носа. Коренные жители Балата считали, что это нос одной из галер Баязеда, на которых изгнанные из Испании евреи добирались в Константинополь. Впрочем, были и такие, которые свято верили, что кафедра не что иное, как нос самого Ноева ковчега.

Вопросы веры и привели Моню в Балат.

К еврейскому счастью Бреймана, в саду синагоги как раз праздновалась свадьба, и, по его собственному выражению, «люди уже шуршали столом». Один почтенный балатский лавочник выдавал свою дочь за сына другого не менее почтенного торговца. К слову, все торговцы здесь считали себя почтенными или стремились таковыми стать.

Поскольку в Балате мирно уживались сразу четыре конфессии, то на торжество к евреям собрались и греки, и армяне, и мусульмане. То есть налицо было полное собрание нужных людей.

Коммерческая идея Мони, обдуманная еще в бытность его «паломником», базировалась на вере, надежде и любви. За основу была взята вера в то, что земля с могилы мусульманского святого способна исцелять от бесплодия женщин и наделять способностью к продлению рода мужчин. У людей приобретших атласные мешочки с могильным прахом должна была появляться надежда на то, что все так и получится, и любовный пыл не будет растрачен зря.

Идея была настолько хороша, что Моне удалось растолковать свой план даже на пальцах и плохом идише. Там же, в саду у синагоги, была составлена компания, не имевшая официального названия, но ее заинтересованными пайщиками стали Шлёма — лавочник, выдавший дочь замуж, и его соседи — рек и армянин.

Поскольку предприятие изначально попахивало шариатским судом, то в число официальных представителей стамбульские компаньоны войти не пожелали, и весь риск Моня брал на себя. На небольшой капиталец, предоставленный интернациональным сообществом, он снял лавчонку и принялся усиленно распространять слухи о чудодейственном средстве. Одновременно шустрый еврей организовал местное производство симпатичных атласных мешочков. Разумеется, наполнять их содержимое землей с настоящей могилы святого никто не собирался. А вот пыли на улицах Стамбула было предостаточно…

Самое удивительно, что дело пошло, причем покупать чудодейственное средство приходили не только мусульмане. Секрет заключался в том, что Моня изначально задрал цену. Прах продавался почти на вес золота. Старшим женам и богатым седеющим мужам и в голову не могло прийти, что их дурят за такие огромные деньги. Люди пожимали плечами, но мешочки покупали исправно. Строгого рецепта по применению стамбульской пыли Брейман не давал, полагаясь на вдохновение покупателя, поэтому кто-то посыпал ею голову, кто-то пробовал втирать в кожу, но чаще всего доверчивые турки использовали прах здешних мостовых как приправу.

— Такая интересная женщина и стесняется брать нужную вещь! — кричал Брейман турчанкам, потрясая заветным мешочком. — Я вас умаляю, разве это дорого! Вам несходно, мадам? Считайте, ше я и не предлагал! Не маячьте, отходите. Ступайте, купите себе глосиков и наешьтесь ими до икоты, может тогда живот у вас и вырастет!

Через неделю о предприятии Мони знал весь Стамбул. Через две Моня почувствовал себя состоятельным человеком и тут же сообразил, что дело надо сворачивать. И хотя грек с армянином каждый день до упаду пили за его здоровье, Моня стал подумывать о красивом отходе. На этот случай он зафрахтовал небольшой парусник и набил его контрабандным, хорошо расходившимся в Одессе товаром. Отплытие было назначено на утро, но вечером явился Нарышкин «сотоварищи» и спутал Брейману все карты.

— Ой, вы мне даже не говорите за ваши дела, у меня у самого такие дела, ше только бы успеть пятки салом смазать, — попытался отмахнуться Брейман. — Вы же видали рожи тех одесских херувимчиков, ше решили нам насорить своими червонцами? Их же можно выставлять в кунсткамере, и люди будут убивать, только за посмотреть и прослезиться. Эти хари не больше похожи на людей, чем бичок с арбузной гавани на предводителя одесского дворянства! Вы знаете за царя Ирода? Так вот то, ше он сделал за свою жизнь — то конфекты по сравнению с тем, ше они сделают с бедным евреем, если он не вернет с процентами тачку денег!

Моня ткнул себя в грудь:

— Нет, и не уговаривайте меня задержаться! Если у вас в кармане водится монет, я таки возьму вас до Одессы, но только завтра же…

Продолжить Моня не смог. Он хотел привести еще какие-то веские аргументы в защиту своей позиции, но получил от Нарышкина более серьезный довод в ухо и кубарем покатился в угол своей лавчонки.

— Значит так, тля ты библейская, слушай меня сюдой! — Гроза морей метал из глаз молнии. — Ты не только задержишь отправление своей поганой контрабанды, ты еще и с нами в катакомбы полезешь, чтоб не сбежал, а будешь артачиться, узнаешь, что такое шариатский суд в моем исполнении. Придавлю как клопа! Понял меня, червь ветхозаветный?

Сергей клубился, словно туча, над поверженным коммерсантом.

— Так бы сразу и сказали, ше вам сильно надо. Разве ж я имею что против старых друзей… — проблеял Моня в ответ.

На том и порешили.

Из лавчонки был второй выход во внутренний дворик. Оставив Заубера и Терентия сторожить притихшего Бреймана, Сергей и Катерина вышли на воздух. Пора было бы уже и объясниться.

— Ну вот и схоронили мы твоего батюшку, — пытаясь придать своему голосу как можно более участливости, сказал Сергей. — Как жить-то теперь будем, Катя?

Девушка ничего не ответила, только пожала плечами.

— Я так думаю, надо нам в Россию возвращаться, имение поправить, а там, глядишь, и заживем… — неуверенно продолжил Нарышкин. — Сыт я здешними красотами по горло.

Катерина все так же молчала.

— Но сперва нужно наше дело до конца довести. Если его не доделаем, то смерть отца твоего вроде как напрасной будет…

Говоря это, Нарышкин в большей степени убеждал сам себя.

После смерти Степана Сергей вдруг ощутил безразличие к цели своих приключений. Навалилась усталость. Призрачное сокровище Византии больше не манило его. Для себя он решил, что если назавтра не получится найти святые дары, он воротится на родину и возьмет Катерину замуж. Пора бы уже угомониться, остепениться… опять таки — сам давно уже не мальчик…

— Делай как знаешь, Сережа… — в ответ его мыслям тихо ответила Катя.

Чуть свет Моня с Нарышкиным отправились в порт, дабы задержать на время отплытие посудины контрабандистов. Велеречивый Брейман, капая слюной и боязливо косясь на Сергея, объяснил задержку рейса некими чрезвычайными интересами, сулившими исключительные выгоды. За отдельную плату капитан принял во внимание его доводы и согласился взять на борт еще четырех пассажиров. Через час после переговоров вся компания, включая Катерину, стояла у входа в цистерну Филоксена.

— Рабочий сегодня не будет, а сторож давайт храпака без задний нога, — с воодушевлением сообщил Заубер.

Построенная во времена императора Константина цистерна была вторым по величине водным резервуаром в столице. До прихода турок ее худо-бедно поддерживали в рабочем состоянии, после чего забросили, правда, в семнадцатом веке обширное подземелье использовалось в качестве мастерской по окраске шелковых нитей…

— И кто такой этот Филоксен? — поинтересовался Сергей у Заубера.

— О, это был такой человек из императорский совет, он как это… вдохновлять строительство, — ответил немец, спускаясь в подземелье первым.

— Был у него, значит, свой интересец, — с уверенностью решил Гроза морей. — Должно быть, расподлец последний, со строителей червонцы драл.

Сергей зажег фитиль лампы и на колонах заплясали причудливые тени.

— Это да. Это может быть. Тут каждый колонна подписан бригадир строительный артель, за этот право, вероятно, надо было заплатить, — отозвался Заубер.

— Башковитый ты, Иоганн Карлыч, — подал голос Терентий. — И откудова всех этих премудростев знаешь?

— Я читаль много умный книжки, и теперь все это храниться в мой голова, — честно ответил немец, осторожно, но уверенно ведя компанию к спуску на второй ярус.

— Ну хорошо, разумник ты наш книжный, а как мы в этот раз нужное место найдем? И потом, как нам воду-то спустить? — опять приступился к немцу Нарышкин.

— Правильно сударь, — поддержал барина Терентий. — А то так и рюматизм подхватить вся недолга.

— Есть одна идей, только надо будет потрудиться, — Заубер достал из заплечного мешка и развернул в руках план подземелья. — Дайте мне здесь свет!

Терентий наклонил к нему свою лампу, которая тут же бросила на каменные столбы зловещую тень.

— Смотрите, это есть чертеж второй ярус: двести двадцать четыре колонна в шестнадцать ряд по четырнадцать колонна в каждый. Так?

Нарышкин внимательно посмотрел на план. Каждая колонна в нем представляла собой небольшой кружок в центре квадратика — колонной базы. Эти кружки и квадратики выстраивались в ряды. Шестнадцать рядов по четырнадцать колонн…

— Скорее, это похоже на шашки, а не на шахматы, — поделился увиденным Гроза морей.

— Теперь смотреть здесь: если мы будем отсчитать по восемь колона с каждый угол, то получать как бы четыре шахматный поле. На каждый из них надо решать наш шахматный этюд.

Заубер, что-то бормоча себе под нос, стал проделывать загадочные пассы над планом подземелья.

— Ты, Иоганн, бросай свое шаманство. Рассказывай, что у нас там вытанцовывается, — буркнул Сергей.

Заубер повторил отрывок из манускрипта:

— Так это есть несложно. Конь скакать к царю… цвай раз. Это есть ходы — айнс, цвай. Навстречу ему ходить слон.

— И кто кого из них съел? — полюбопытствовал Сергей.

— О, это не есть важно, — отмахнулся Заубер. — Главное, я подсчитать, что в место их рандеву получаться «d4». Мы отмечать такой колонна на каждый из шахматный поле. Получаем четыре колонна. Вот их нужно проверяйт, — удовлетворенный своими рассуждениями, Заубер заулыбался.

— Ну хорошо, и как проверять по пояс в воде? — возмутился Нарышкин. — Ведь ты сам сказал, что ее там выше колена.

— О, это отшень просто: нужно вокруг колонна сделать тюк-тюк-тюк ломиком. Там, где иметься пустота, звук будет другой, — невозмутимо парировал немец.

— Ну да, герр профессор! А вода? Через воду звуки совсем по-другому слышатся! Дайте-ка мне кирку.

Сергей снял висевший на плече у Заубера мешок, достал из него инструмент и занес над головой, собираясь показательно стукнуть им об пол.

В этот момент откуда-то с нижнего яруса донеслись приглушенные звуки ударов железа о камень.

Компания оторопела.

— Что это? — с дрожью в голосе спросила Катерина.

— Это не иначе, как наш старый «друг» Левушка Трещинский! — перейдя на шепот, предположил Сергей. — Опередить нас хочет, бестия.

Нарышкин отдал кирку немцу и выхватил из ножен подаренную кадиаскером шпагу.

— Терентий, ты, брат, останься с Катериной, а мы с Карлычем и господином Брейманом вниз пойдем.

— Как же, останусь я тут в темнотище! Хватит уже с меня, натерпелась. Ни на шаг теперь от себя не отпущу! — Катерина решительно двинулась вслед за Сергеем.

— Ладно, будь по-твоему, — согласился Гроза морей. — Пойдем вниз все вместе. Старайтесь не шуметь, надо посмотреть, сколько их там.

— Если говорить за меня, так я не полезу. Тоже, нашли адиета, — заартачился Моня. — Ше я с этого буду иметь?

— Полезешь за милую душу, — пообещал Нарышкин. — А иметь ты с этого будешь целый букет оплеух, я лично прослежу.

Нарышкин первым спустился на второй ярус и осмотрелся, загасив свою лампу.

В царившем полумраке сложно было определить расстояние до дальнего угла подземелья, откуда и доносились звуки. Однако было видно, что там при свете ламп и смоляных факелов вовсю шла работа. Шестеро турок по пояс в воде долбили кирками каменную кладку стены бассейна. Руководил работами стоявший на мостках европеец.

Дело спорилось, часть кладки уже была разрушена и вода из резервуара с шумом устремлялась куда-то в провал.

— Они отыскать место стока, — догадался немец.

— Отлично, половина работы за нас уже сделана. Теперь надо разогнать турок и прищучить негодяя Левушку, — у Сергея чесались руки поквитаться со своим бывшим однополчанином.

Заубер схватил его за рукав:

— Мы не должен спешить!

— Вы думаете за то, ше они побегут, как цуцики, от вашей шпырялки? — Моня указал взглядом на обнаженную шпагу. — Не делайте мне смешно!

— Хорошо, — согласился Сергей, мысленно пообещав себе прибавить к Мониному «букету» еще пару развесистых «бутонов». — Тогда придется покараулить да поглядеть, чем дело кончится. И тихо там! Сидим тише воды, ниже травы.

Через некоторое время кладка у стены была, по-видимому, окончательно разрушена, и Гроза морей скорее почувствовал, нежели углядел, как уровень воды стал понижаться. Турки вылезли на мостки и загалдели по-своему. Слов было не разобрать, но Сергей догадался, что речь идет о том, чтобы получить «бакшиш» за выполненную работу. Поскольку расчет требовал дневного света, то рабочие и их предводитель стали подниматься вверх по ближней к ним лестнице. Очевидно, имелся еще один вход в катакомбы…

Когда гортанные голоса стихли, Сергей обернулся к своим:

— Терентий, зажигай лампу, уходят! Этот чистоплюй, пожалуй, подождет, пока все здесь не просохнет. У нас мало времени, все за мной!

Воды в бассейне теперь почти не оставалось, она хлюпала под ногами, когда компаньоны спустились в скользкий резервуар.

— Черт, тут внизу что-то шевелится, — посетовал Гроза морей.

— Ой! — тихо взвизгнула Катерина.

— А что вы хотеть, это же небольшой подземный озеро. Нормально, что в нем кто-то обитать, — резонно ответил Заубер, считая колонны.

— Фу ты, нечисть! — выругался Терентий, отбросив от себя что-то ногой.

Нужную колонну, согласно расчетам Заубера, отыскали далеко не сразу. Знака не было ни в одном из четырех вариантов решения шахматной головоломки. Рандеву слона и «конницы» никак не могло состояться. Компания нервничала, то и дело поглядывая в сторону лестницы.

— Погоди, Иоганн Карлович, а с чего ты взял, что надо отсчитывать эти самые шахматные поля с углов, — наморщил лоб Нарышкин. — Почему бы не предположить, что все гораздо проще. Поле только одно, и находится оно в центре подземелья, греки ведь любили симметрию, это я еще, слава богу, по академии художеств помню.

— Точно так! — немец постучал пальцем себе по лбу. — Я есть гросс думкопф… глупый башка!

Он сделал пометку карандашом, нарисовав в центре подземелья квадрат со сторонами в восемь колонн.

Задача с «заблудившимися» слоном и лошадью, решенная на новом участке, выявила искомую колонну, однако знака рыбы на ней не оказалось.

— Тупик, — упавшим голосом сказал Иоганн Карлович.

Внезапно Сергей хлопнул себя по лбу, ибо в процессе подземных поисков это была, пожалуй, самая популярная часть тела.

— Да ведь в тексте сказано «свети свечой»!

— И что? — Заубер оторвался от созерцания колонн. — Что это означать?

— А то, что лампа дает слишком много лишнего света. Из-за этого контуры знака попросту не видны. Слабое освещение лучше выявит светотень. Нам в свое время так ставили свет, когда мы рисовали гипсы. Нужна свечка, понимаете?

— О да, рихтиг! — немец согласно закивал и оглянулся в растерянности. — Но где нам взять этот свечка?

— У меня есть, — Катерина извлекла из полы своего халата огрызок свечи. — Страшно было сидеть взаперти да еще в темнотище, вот я и пригрела к рукам. Думала, «авось сгодится», — пояснила она.

— Есть! — воскликнул Заубер. Свеча очертила на камне выбитый в нем знак рыбы. Он стоял чуть повыше базы колонны, и найти метку удалось, только отодвинув источник света на определенное расстояние.

— Вот оно! — не сдерживая восторга, воскликнул Иоганн Карлович. Осторожно простучали пол под знаком, и в одном месте звук выдал полое пространство.

Ковырнули плиту киркой, но с первого раза она не поддалась. Терентий приволок забытый турками ломик, и дело пошло шибче. Наконец плиту удалось извлечь из пола. Под ней обнаружилась кирпичная кладка. Несколько ударов кирки проломили и ее.

— Давайте, Серьожа! — Заубер дрожащей рукой подтолкнул Нарышкина к пролому.

— Может лучше ты, Иоганн? — неуверенно сказал Сергей.

Немец молча покачал головой и закрыл глаза. Его губы шептали: «Unser Vater in dem Himmel! Dein Name werde geheiligt. Dein Reich komme…».

Нарышкин неуверенно опустился на живот и пошарил в проломе рукой.

«Отче наш, иже еси на небеси…», — зашептал и он, чувствуя странный жар во всем теле. На секунду, только на какое-то мгновение, ему показалось, что пальцы наткнулись на струю горячего упругого воздуха.

«…Und vergib uns unsere Schulden, wie wir unsern Schuldigern vergeben…»

«…И прости нам долги наши, яко же и мы прощаем должникам нашим…»

— Есть! — радостно воскликнул Сергей и извлек из пролома тяжелый резной ларец.

В наступившей тишине раздался только один звук. Это судорожно дернул кадыком, проглатывая вставший поперек горла ком, Моня Брейман.

Один за другим Нарышкин стал извлекать наружу увесистые, усыпанные драгоценными камнями ларцы и покрытые искуснейшей резьбой деревянные киоты. На колоннах заиграли изумрудные, аметистовые и рубиновые всполохи.

— Шеб я так жил! — сказал Моня, с трудом удерживаясь на ногах. Катерина неожиданно разрыдалась.

— Успокойся, — Нарышкин прижал девушку к себе. — Вот мы и нашли его!

— Amen! — выдохнул Иоганн Карлович.

 

Глава одиннадцатая

КЛИНКИ И РЕЛИКВИИ

Константинополь пал. Крестоносцы, по рассказам хронистов, разбивали раки, где покоились мощи святых, хватали оттуда золото, серебро, драгоценные камни, «а сами мощи ставили ни во что»; их попросту забрасывали, как писал Никита Хониат, «в места всякой мерзости». Разграбили и собор Святой Софии. Оттуда были вывезены «священные сосуды, предметы необыкновенного искусства и чрезвычайной редкости, серебро и золото, которыми были обложены кафедры, притворы и врата». Войдя в азарт, пьяные вояки заставили танцевать на главном престоле обнаженных уличных женщин и не постеснялись ввести в церкви мулов и коней, чтобы вывезти награбленное добро. От погромщиков, закованных в латы, не отставали грабители в сутанах. Католические попы рыскали по городу в поисках прославленных константинопольских реликвий. Сохранились имена некоторых из этих наиболее усердствовавших слуг Господних, словно в лихорадке предававшихся благочестивому воровству. Так, аббат Мартин Линцский, присоединившийся к банде рыцарей, совместно с ними разграбил знаменитый константинопольский монастырь Пантократора.

Гунтер Пэрисский в своей «Константинопольской истории» писал, что аббат Мартин действовал с величайшей жадностью — он хватал «обеими руками». Безвестный хронист из Гальберштадта передает, что, когда епископ этого города Конрад вернулся в 1205 года на свою родину, в Тюрингию, перед ним везли телегу, доверху нагруженную константинопольскими реликвиями.

В Западной Европе, отмечали современники, не осталось, вероятно, ни одного монастыря или церкви, которые не обогатились бы украденными раритетами. Русский очевидец константинопольского разгрома, автор «Повести о взятии Царьграда фрягами», также не мог обойти молчанием факты открытого надругательства «ратников Божьих» над религиозными святынями и их разграбления. «Церкви в граде и вне града пограбиша все, им же не можем числа, ни красоты их сказати», — писал он.

О грабежах своих соратников упоминал и Жоффруа Виллардуэн. Явно замалчивая или смягчая их бесчинства, даже вкладывая в уста баронов слова сожаления об участи города, «этих прекрасных церквей и богатых дворцов, пожираемых огнем и разваливающихся, и этих больших торговых улиц, охваченных жарким пламенем», Виллардуэн был не в силах удержаться от восхищения богатой добычей, взятой в Константинополе. Она была так велика, что ее «не могли сосчитать». Добыча эта заключала в себе «золото, серебро, драгоценные камни, золотые и серебряные сосуды, шелковые одежды, меха и все, что есть прекрасного в этом мире». Маршал Шампанский не без гордости утверждал, что грабеж этот не знал ничего равного с сотворения Мира. В сходных выражениях высказывался и простой рыцарь Робер де Клари, испытывавший восторг от того, что там были собраны «две трети земных богатств».

В городе завечерело. Ветер, пришедший со стороны Босфора, поднял пыль, в небесах погромыхивал гром. Петляя узкими улочками старого города, обретшие сокровище путешественники устремились к причалу, где их ждала шхуна с контрабандным грузом. На вместительной тележке, выкупленной у зеленщика, прикрытые старым грязным ковром погромыхивали ларцы. Моня, который лучше других освоился в этой части Стамбула, вел компанию наиболее безлюдными переулками и дворами, что было понятно, поскольку странная процессия, появись она на более оживленной улице, не могла бы не вызвать подозрение властей. Со стороны выглядело это так: впереди группы гяуров, воровато оглядываясь по сторонам, семенил вертлявый еврей. За ним, толкая скрипучую тележку, сопел плотный европеец в перепачканном французском мундире, при шпаге и с дамой, которая цепко держалась за его локоть. Далее еще двое подозрительных и грязных типов, тревожно озираясь, тащили за ручки зеленый от времени не поместившийся на тележке сундук. Вся компания находилась в состоянии крайнего возбуждения.

— Я до сих пор не верю в то, что мы Трещинского обставили, — говорил на ходу Нарышкин. — Помнишь, Терентий, как мы в имении навоз ворочали, а этот гад потом воспользовался и пробрался в схрон? Помнишь, как он у нас из-под носа добычу увел? Теперь, видать, наша очередь посмеяться…

— Auri sacra fames… проклятая жажда золота! — как гром среди ясного неба прозвучало на полутемной стамбульской улочке.

Навстречу компаньонам из-за угла выходил господин Трещинский, а за ним появились и стали придвигаться ближе три хмурые личности в фесках. Нарышкин обернулся и увидел, что в конце улочки показались еще несколько головорезов. Пути к отступлению были отрезаны.

— Это засада! — крикнул друзьям Сергей.

— Засада? — противно засмеялся Трещинский. — Пожалуй! А ты, Сережа, думал, что я такой же простофиля, как и ты? Неужели ты поверил, что я позволю тебе воспользоваться плодами моего труда? Хватит и того, что я дал вам проделать последнюю часть работы…

Ненавистный соперник, не сводя с Сергея колючих, прищуренных глаз, подошел к тележке и довольно бесцеремонно откинул ковер.

— Вот оно! — прошептал Трещинский, восхищенно трогая ларцы. — Долго же я искал его!

— Сокровище тебе не принадлежит, — упрямо сказал Нарышкин и потянул тележку на себя.

— Довольно пустых разговоров, — ухмыльнулся Левушка. — Пусть те два красавца поставят сундук на землю и могут убираться ко всем чертям. Все кроме тебя, моншер, свободны. Извини, но тебя я отпустить не могу. Слишком уж ты горяч и опасен. Irritabilis gens poetarum, раздражительно племя поэтов. Еще, чего доброго, опять кинешься за мной в погоню, станешь покушаться на мою жизнь. Мне эти волнения ни к чему.

— Сережа! Я никуда не пойду! — Катерина бросилась на шею Нарышкину.

— Как трогательно! Твоя подруга, кажется, снова захотела в гарем? Мои башибузуки могут все устроить, но это будет неправильно, сударыня, ведь я Вашему батюшке обещал избавить вас от плена.

— Ступайте все, тут уже ничего не поделаешь, их слишком много, — Нарышкин отстранил от себя девушку и вытащил шпагу.

— Стрелять эти бакланы не будут, сударь, это все лукавствие, — Терентий поставил сундук на землю и отцепил висевшую за спиной кирку. — Побоятся, здесь слишком людственно, полицию можно навлечь. Опять же, базар недалече, турки сбегутся…

— Да это есть верно, рихтиг, мы остаемся! — немец вытащил из-за пояса внушительный тесак, который на всякий случай позаимствовал на кухне у грека.

— Вы умные или конечно же дураки? — заюлил Моня, не спуская, однако, алчных глаз с тележки зеленщика. — Я имею сказать, ше надо быстро делать ноги, пока люди проявляют к вам состраданию. Если наскучило жить, оставайтесь, а я сюдой как-то не по делу зашедши.

— Давай, давай, двигай! Пропустите его! — приказал Трещинский.

Моня бочком-бочком обошел вдоль стены вставших на пути компании громил и со всех ног прыснул вниз по улице к пристани.

Турки молча достали ножи и ятаганы.

— Что, Лева, за спины этих нехристей решил спрятаться? У самого силенки маловато? — вызывающе спросил Нарышкин.

— Ладно, подождите, — Трещинский жестом остановил своих башибузуков. — Дам тебе последний шанс, — он распахнул полы флотского непромокаемого плаща, и стало видно, что на боку у него висит сабля.

Левушка бросил своим людям несколько фраз по-турецки, и те неохотно спрятали оружие.

— Хорошо, ты меня убедил, Сережа. В конце концов, я тоже офицер. Не могу я старого приятеля без сатисфакции оставить, тем более, когда он шпажонку с собой прихватил.

— Признаться, у меня тоже руки чешутся с тобой поквитаться, — хмуро сказал Нарышкин. Ангард?!

— К бою… — глухо отозвался Сергей, вставая в позицию.

Клинки со скрежетом скрестились, и поединок начался.

Трещинский оказался очень серьезным противником. Уступая Нарышкину в телесной массе, он брал свое стремительностью и резкостью движений. Польская школа сабельного фехтования недаром имела репутацию одной из самых сильных в Европе. Еще недавно сами турки всерьез утверждали, что исторической родиной сабли является… именно Польша — так велика была слава польских рубак.

Наиболее известным типом польской сабли стала знаменитая «карабель». Про шляхтичей в самой Речи Посполитой говаривали: «Без Бога — ни до порога, без карабели — ни с постели». Именно эта «игрушка» была теперь в руке у Трещинского, и он чертовски ловко с ней управлялся.

Чувствуя свое преимущество, Левушка не спешил сразу разделаться со своим соперником, предпочитая цинично знакомить его с приемами польской манеры фехтования. Всех тонкостей последней Нарышкин не знал, поэтому мгновенно взмок и отбивался с большим трудом.

«Да, это тебе не с престарелым турком сражаться. Резвый дьявол!», — пронеслось в голове у Нарышкина.

Карабель со свистом рассекла воздух, едва не коснувшись подбородка Сергея.

— Этот удар называется «голова». Мотай на ус, друг мой, — усмехнулся Трещинский.

Он снова сделал резкий взмах саблей, и Нарышкин еле успел прикрыть бок гардой своей шпаги. Полетели искры.

— А вот это — «референтский» удар, — прокомментировал Левушка.

Сергей сделал движение, пытаясь пронзить грудь соперника, но Трещинский с легкостью парировал и этот выпад. Кончик шпаги со звоном обломился.

Катерина ахнула. Терентий закрыл глаза. Исход боя всем сделался ясен.

Стремясь выиграть время и продать свою жизнь подороже, Нарышкин отступал, парировал выпады, пытался и сам наносить колющие удары, но каждый раз обломок его шпаги протыкал пустоту. Трещинский нагло улыбался на это и продолжал играть со своим противником как кошка с мышкой.

— Пора, наверное, заканчивать. А то, я вижу, ты утомился, — съехидничал он, знакомя Сергея с очередным приемом.

Шпага укоротилась еще на один обломок, и Нарышкин почувствовал, что еще немного, и ловкий поляк раскроит ему голову…

Он был еще жив только лишь потому, что Трещинский просто продлял себе удовольствие. Но долго так продолжаться не могло, Сергей с трудом отразил гардой очередной «референтский» удар.

В пылу боя никто из сражающихся не заметил, как Иоганн Карлович, прикрывшись тележкой, обследовал содержимое лежащих на ней ларцов и осторожно извлек на свет предмет, завернутый в ветхую ткань.

В это время Трещинский, картинно прищурившись и наклонив голову, готовился нанести свой решающий удар, размышляя: как бы сделать это с наибольшим эффектом.

— Господи, он убьет его, убьет! — простонала Катерина, в ужасе закрывая глаза.

Сергей отбросил в сторону все то, что осталось от его шпаги — помятую бесполезную гарду и, тяжело дыша, следил за своим противником.

— Держите, Серьожа! — крикнул Иоганн Карлович, метнувшись к Нарышкину.

В руке у Сергея оказался холодный металл. Еще не успев разглядеть предмет, казавшийся невзрачным черным куском железа, — Нарышкин схватил наконечник древнего Копья, который считался одной из главных христианских реликвий…

Могучий удар грома, подобный Иерихонским трубам, расколол небеса, как орех, и сотряс все вокруг. Сергею показалось, что окрестные дома зашатались под этим ударом. Пахнуло озоном. Вспышка молнии довершила громовой раскат, ослепив оглушенных, испуганных людей. На землю упали первые тяжелые капли дождя, и вместе с холодом этих капель Нарышкин почувствовал, как рука его, дотоле висевшая плетью, обретает силу. Он сжал Наконечник и, все еще оглохший, шагнул навстречу смерти, минуту назад казавшейся неминуемой.

Теперь все было по-другому. Копье, которое с соблюдением древнего ритуала, выковал для своих тайных целей третий первосвященник Финеес, это самое Копье было теперь в его руке!

Хриплое пение победных фанфар и кровавые реки были спутниками Копья с момента появления его на этом свете. Впитавшее кровь Спасителя, за время своего хождения по миру Оно повидало многое: крики невинных младенцев, убиваемых по приказу Ирода, и стоны воинов Аттилы, орды которого разгромил, сжимая реликвию в руках, король остготов Теодорих.

Священное Копье!

На Него опирался Иисус Навин, наблюдая, как рушатся стены Иерихона. Его метнул в юного Давида царь Саул, с Ним не расставался Карл Великий, Его хозяином объявил себя Фридрих Барбаросса…

С каждым новым владельцем Копье обретало все большую силу, и целые народы преклонялись перед этой силой, способной творить и великое добро, и невероятное зло.

И вот теперь Копье, не желая оставаться во мраке подземелья, вышло на свет, чтобы найти себе новую жертву. И не успело стихнуть рычание грома, как Оно нашло ее…

Трещинский смахнул с глаз капли дождя и взгляд его упал на холодный блик света, коснувшийся священного жала в руке Сергея. Этого оказалось достаточно для того, чтобы Левушка смертельно побледнел и отшатнулся, словно пытаясь увернуться от этого блика, от этого жала.

— Ты не должен! Оно мое! — закричал Трещинский, однако Копье уже сделало свой выбор.

Позже ошеломленный Нарышкин утверждал, что Наконечник сам вырвался из его руки. Как бы там не было, но Копье Гая Кассия Лонгина со свистом рассекло воздух и впилось в грудь человека, который так страстно хотел обладать бесценной реликвией, что шел к этому обладанию по трупам ни в чем не повинных людей.

Трещинский пошатнулся.

У Сергея в мозгу, словно выжженные каленым железом, стали всплывать когда-то слышанные слова и складываться в строчки.

«Но так как была пятница, Иудеи, дабы не оставить тел на кресте в субботу, ибо та суббота была день великий, просили Пилата, чтобы перебить у них голени и снять их. Итак, пришли воины, и у первого перебили голени, и у другого, распятого с Ним. Но, придя к Иисусу, как увидели Его уже умершим, не перебили у Него голеней, но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода. И видевший засвидетельствовал, и истинно свидетельство его…».

Левушка снова пошатнулся и растянул тонкие губы в кривой улыбке, запекающейся на его белом как мел лице.

— Да воззрят… на того, Которого пронзили… — прохрипел он, булькая кровью.

— Не обольщайся, Лева, вечная жизнь тебе в отличие от Него не уготована, — сказал Сергей, почувствовав сострадание к умирающему врагу. — Но, как знать, может, Он тебя и простит?

Трещинский стекленеющими глазами посмотрел на торчащий из его груди наконечник и, усмехнувшись, отрицательно покачал головой:

— Иди ты… знаешь куда …моншер! — давясь кровью, выплюнул он, выронил саблю и показал холеным пальцем на мокрые булыжники мостовой, по которой неслись по направлению к Босфору потоки грязной воды.

— Моя сковородка…там, в самом низу…уже греется, — пробулькал он с мрачной иронией, коченеющими руками вырвал из груди Копье и бездыханный повалился на мостовую. Мощный поток подхватил его и вместе с грязью и мусором стамбульских улиц медленно потащил вниз. Еще ниже…

В конце улочки раздался истошный женский крик, наполненный болью и яростью. Это была «Анастасия Нехлюдова».

— Убейте их всех!

Схватка была недолгой. Нарышкин успел выхватить из мутного потока Наконечник и один из нападавших с рассеченным лицом тут же забарахтался в воде. Копье, испившее свежей крови, как будто само выбирало себе жертву. Нарышкина охватил священный трепет, который, похоже, передался и нападавшим. Во всяком случае, близко подойти те уже не рискнули, несмотря на крики разъяренной женщины. Посовещавшись, они повернулись и растворились в одном из боковых проулков. Сергей оглянулся. Тылы удачно прикрывали Терентий с Заубером. Дядька вовсю размахивал киркой, и подступиться к нему было опасно. Иоганн Карлович также успешно отбивался от двух нападавших. Видя бегство части своего воинства, головорезы сделали то же, что их приятели — развернулись и показали пятки.

— Стойте, трусы, куда вы? — в отчаяньи кричала Анастасия, но ее никто не слушал.

— Похоже, наша взяла, а, Карлыч? — с содроганием глядя на Копье и все еще не веря в то, что произошло, спросил Нарышкин.

Заубер обернулся, и в этот момент хлопнул негромкий выстрел.

Анастасия отбросила в сторону разряженный пистолет и, пошатываясь, последовала за убегавшими башибузуками.

Иоганн Карлович прислонился к стене и медленно сполз на мостовую. Поток тут же образовал возле него пенные буруны. Рука, которую Заубер почему-то прижимал к левому боку, вся оказалась в крови.

— Это есть шлехт. Простите, меня, кажется, задевайт, — виновато улыбнулся он.

К отплытию контрабандистов и Мони компаньоны все же успели. Нарышкин дотащил немца на себе. И хотя рана Заубера была перевязана сорочкой Нарышкина, он потерял много крови и был очень бледен.

— Нужно найти доктора! — Сергей был в замешательстве. Можно ли брать немца в море?

— Не надо доктора. Я справиться. Рана не есть глубокая. Просто крови немножко потеряль, — говаривал товарища Заубер. — Ты не сметь рисковать тем, что у тебя в тележка. Надо отплывайт немедленно.

Сергей, скрепя сердце, подхватил немца, дядька вкатил по сходням тележку, вслед за ними поднялась на борт и Катерина.

— Ну и ловкий же Вы человек, Сергей Валерианович, из всякой пертурбации выйдите. А я так сразу решил: побегу, чтоб паруса подымали, чтоб значит…

Договорить Моня опять не сумел, поскольку получил увесистую оплеуху.

— Да что Вы деретесь, как скаженный?! Нельзя Вам и слово сказать! Эй, там, отплываем! — заорал на подряженных контрабандистами моряков-греков Моня. — Отдать концы!

По камням пристани загрохотал экипаж. Из кареты выпорхнула рыжеволосая турчанка.

— Сергей! Серьёжа! — во весь голос закричала женщина и призывно замахала руками.

Но шхуна, медленно набирая ход, уже двинулась из гавани на север.

— Кто это? — сурово спросила Катерина у Сергея.

— Это одна знакомая француженка. Она… — договорить Нарышкин не успел: Катерина влепила «грозе морей», обладателю сокровищ и победителю в дуэли звонкую пощечину, а сама в рыданиях упала на сваленные на палубе мешки.

— О как! — констатировал Моня.

Шхуна, не зажигая огней, чтобы не привлекать внимания лишних глаз, выбиралась из теснин Босфора. Этому способствовала черная, смоляная ночь, которую лишь изредка озаряли далекие всполохи уходящей грозы. Зауберу стало как будто немного легче, и его уложили на палубе возле мачты, чтобы меньше качало. Перед тем как заснуть, Иоганн Карлович подозвал к себе Сергея.

— Где оно?

Нарышкин, поняв, достал из-за пазухи сверток с Копьем и с неохотой подал его немцу.

— Вы уже не расставаться с ним? — спросил Заубер, с тревогой глядя в глаза Сергею. Нарышкин отвел взгляд. Иоганн Карлович развернул сверток и взял в руки тускло мерцавший в темноте Наконечник. Красноватая капля, казалось, все еще дрожала на его острие.

— Сколько людей … — пробормотал немец, хмуро разглядывая темный металл. — Целые народы убивать друг друга с Его помощью.

— Ну, посмотрел и будет, — заволновался Нарышкин. — Ложись-ка лучше спать, утро вечера мудренее.

— Оно не станет больше делать зло, — почти торжественно сказал Иоганн Карлович и, прежде чем Сергей смог его остановить, размахнулся здоровой рукой и швырнул Священное Копье за борт. Наконечник сверкнул летучей рыбкой, напоследок мигнул кровавым бликом и бесшумно исчез в водах Босфора.

— Зачем Вы…ты… это сделал? — только и успел сказать Сергей.

— Так было надо, Серьожа, Вы потом будете понимать, — ответил Заубер, откинулся на соломенный тюфяк и забылся крепким сном.

Сергей просидел на корме до самого рассвета, наблюдая, как постепенно удаляются и гаснут в утреннем тумане огни Стамбула. Под утро он слегка задремал, но сон не шел. После того как Копье отправилось на дно Босфора, Нарышкин испытал странное, непонятное облегчение, однако где-то в уголке его души все еще свернулась клубком смутная тревога.

— Кара дениз! — сообщил шкипер, хмурый седоусый грек в пунцовой феске, которая каким-то чудом держалась на его голове, упорно не желая слетать под напором густых пепельных волос. Звали его Христо, фамилия была подходящая для управления посудиной — Капитанаки. Сергей посмотрел вперед. Берега расступались, и насколько можно было видеть в розоватой туманной дымке, все пространство вокруг занимала теперь водная ширь, украшенная пенными «барашками».

— Черное море! — с восторгом повторил Сергей. — Еще немного — и мы дома…

На просторе шхуну закачала крутая черноморская волна. Поднялся порывистый попутный ветер. Шкипер, скаля белые зубы, засмеялся и кивнул Сергею как старому приятелю.

— Хорошо! — крикнул он, снял феску и отбросил ее в сторону. Ветер сразу растрепал его седые кудри.

— Хорошо! — крикнул в ответ Сергей.

— Что только на себя не напялишь, лишь бы нехристи меньше в душу лезли, — пояснил грек, предупреждая вопрос Нарышкина.

— Это верно, — согласился Гроза морей, покосившись на свой грязный китель.

Шкипер отдал распоряжение трем босякам, составлявшим экипаж, те добавили парусов, и посудина побежала быстрее. За кормой показалось и постепенно стало приближаться темное пятнышко. Вскоре в нем можно было различить очертания парусника. Христо снова нахмурился и долго лорнировал судно в зрительную трубу.

— Это не таможенный корабль, — пробормотал он. — Какого дьявола ему от нас нужно?

На палубу выбрался заспанный но, довольный Моня. Вчерашние тумаки, которыми награждал его Сергей, похоже, не оставили следа в его памяти. Почувствовав запах наживы, Брейман лоснился, потирал руки и посматривал по сторонам с адмиральским видом.

— Добрейшее утро! — сказал он, по-хозяйски осматриваясь вокруг. — Ну что, берегите слюни, потому ше скоро они нам понадобятся. Будем подсчитывать крупные кипюры!

— А этому все как с гуся вода, — не скрывая своего отношения к торгашу, буркнул Нарышкин.

— Чудное утро, в воздухе полно озону! По курсу у нас Порто-Франко, одесские каштаны и девочки с Ришельевской. Скоро мы с вами будем там, где:

Моня продекламировал все это с самодовольной улыбкой, но вот взгляд его упал за корму, и улыбка тут же исчезла, как будто кто-то смахнул ее корабельной ветошью.

— Ше этот гад вытворяет? Откуда он взялся?! — самодовольство вмиг слетело с Бреймана, и он растерянно развел задрожавшими руками. — Надо что-то делать, а, господа?

Между тем, корабль за кормой стремительно приближался, так что у Сергея не оставалось сомнений относительно его намерений. Бухнула пушка, и ядро шлепнулось в воду прямо по курсу шхуны, недвусмысленно давая понять, что той следует лечь в дрейф. На палубу, привлеченные выстрелом, выбрались все, кто был на борту. Катерина, прижавшись к Нарышкину, спросила коротко: «Это они за нами?» Сергей кивнул, рассматривая стремительный красивый силуэт догонявшего их судна, его длинный бушприт, две слегка отведенные назад мачты.

— Это она, «Калифорния», и есть, — сообщил Терентий.

Яхта нагнала их и шла теперь параллельным курсом. В зрительную трубу хорошо были видны фигурки матросов, суетящихся на палубе.

— Если бы я не видел своими глазами смерть Трещинского, я бы подумал, что у него, как у кошки, девять жизней… — пробормотал Гроза морей.

— Это не есть Трещинский. — подал слабый голос Иоганн Карлович. — Это Анастасия. Сергею показалось, что он видит злодейку, стоящую на палубе со скрещенными на груди руками. «Должно быть, в этот миг она чертовски хороша…». Между тем, матросы на яхте открыли замаскированные для посторонних глаз орудийные порты.

— О, бог мой, да у них полно пушек! — всполошился шкипер. — Убираем паруса, ребята, не то один их залп и — «бона сера», привет рыбам!

Матросы кинулись исполнять его поручение. Грек, встретившись взглядом с Нарышкиным, потупился и развел руками — мол, ничего тут не попишешь.

— Иоганн, что будем делать? — Сергей наклонился к раненому. — Выходит, все прахом? Неужели эта змея так просто все заграбастает!?

— У меня нет идея, — поморщившись от боли, ответил немец и внимательно посмотрел в глаза Нарышкину. — Кто у нас есть «Гроза морей», я или Вы, Серьожа?

— Нашел тоже время выяснять! — разозлился Сергей. — Теперь эта пиратка завладеет всеми реликвиями! И Венец, и Риза Богородицы, и вообще все сокровище ей достанется?!

Заубер не отвечал, продолжая испытывающе глядеть на Сергея, словно пытаясь проникнуть в его душу.

— Стоп…погоди-ка, Риза… ты что-то рассказывал мне про то, как ее погружали в залив, и тогда…тогда поднималась буря! Ну да!

Сергей вскочил, пытаясь осмотреться и оценить ситуацию. Во время дрейфа суда немного развернулись по отношению друг к другу. Яхта покачивалась теперь боком к волне, прикрывая собой шлюпку, которую спускали с ее подветренного борта. Поддавшись внезапному порыву, вызванному неким странным наитием, Нарышкин кинулся в трюм.

— Чего это он, будто нахлестанный, мечется? — с тревогой спросила Катерина. — Я ведь его, вихрастого, и понять порой не умею. Как бы беды не натворил!

— О нет, найн, он все делать правильно! — странно улыбаясь, ответил Заубер.

— Шкипер! — крикнул Гроза морей, выскакивая на палубу. — Закрепи все веревки, паруса…что там у тебя есть?!

— Такелаж, сударь, — подсказал дядька Терентий.

— Ну да, это самое. Чем поправлять, лучше держи-ка меня крепче, старый дурень!

В руках у Сергея был бережно свернутый кусок некогда белой материи. Прижимая его к груди, Нарышкин свесился с борта шхуны к самой воде. Волна окатила его с ног до головы.

— Держи меня крепче! — крикнул Гроза морей, пытаясь расправить в воде Покров. — И вы все там, держитесь!

— Самое же время устроить постирушки, — возмущенно воскликнул Брейман. — Нет, ну как вам это понравится?!

— Держитесь! — отплевываясь от брызг, снова закричал Нарышкин. — Дядька, ты молитвы знаешь?

— Как не знать! — откликнулся Терентий, изо всех сил пытаясь удержать Сергея за ноги.

— Ну, так молись!

— Ох ты, мать честная! — заорал дядька, обхватив ускользающие ноги барина и одновременно стараясь не последовать через борт, вслед за ним. А дальше произошло то, чего никто не ожидал. Стремительно налетевший невесть откуда порыв ветра приподнял шхуну на особенно крутой волне и положил ее на борт.

— Шквал! — истошно завопил шкипер. — Помоги нам святой Николай!

Нарышкин, подброшенный волной, вылетел из воды и вместе с дядькой хлопнулся на палубу. Все покатились кувырком в пенном водовороте, в котором замелькали руки, ноги, испуганные лица… Больно ударившись плечом о мачту, Нарышкин обхватил ее руками, одновременно пытаясь затолкать Покров себе за пазуху. Некоторое время казалось, что шхуна опрокинется. Но вот водяной вал схлынул, оставив на мокрой палубе кучу беспорядочно копошащихся и отчаянно цепляющихся за снасти тел. Судно, будто размышляя о том, стоит ли ему жить или уйти в пучину, подрагивало всем корпусом и все еще кренилось на подветренный борт. Затем стало выпрямляться, пока наконец не закачалось мерно и спокойно на волнах, сразу ослабивших свой натиск.

— Все живы? — подал голос Сергей.

— Кажись, все! — отозвался дядька.

Нарышкин с трудом поднялся и, морщась от боли в плече, взглянул на товарищей. Они были здесь и, на первый взгляд, отделались только ушибами.

— Эх-ма, а где ж яхта? — оглядевшись по сторонам, удивился Терентий. Сергей посмотрел в ту сторону, где должна была находиться «Калифорния», и ничего не увидел. Только несколько обломков кружились в водовороте пены и гейзера воздушных пузырей, бьющего из воды.

— Бог мой, что Вы сделали? Я никогда такого не видел! — истово перекрестившись, спросил у Нарышкина перепуганный шкипер.

— Я помолился, — убирая со лба налипшие волосы, ответил Сергей. — Я просто помолился, — добавил он, чувствуя странное тепло за пазухой, там, где лежал, прильнув к его груди, невзрачный кусок светлой материи — Покров Богородицы.

Глубокой ночью Нарышкин, Катерина, Терентий и Заубер высадились в Балаклаве, куда шхуна завернула по настоянию Сергея. Причалили напротив руин генуэзской крепости, ориентируясь на маячный огонь, горевший на верхней площадке донжона. Едва не запутавшись в ставленых сетях, компания перебралась на берег. Стараясь не шуметь, на скалы перегрузили багаж. Прощаясь, Нарышкин дружески хлопнул шкипера по плечу и сухо кивнул Брейману:

— Желаю удачи. Впрочем, вашему брату ее, кажется, не занимать. Надеюсь, мы уладили все наши финансовые вопросы?

— Шеб беспокоиться за это, таки нет, с нашим почтением! — раскланиваясь, пропел Моня.

Резко повернувшись к нему спиной, Сергей взглянул вперед. Там, в извилистой тихой бухте крепко спал казавшийся вымершим городишко. Ни огня. Только сонно помаргивающий красноватый фонарь таможенного поста выдавал присутствие людей.

— Где это мы, Сережа?

В темноте Катерина отыскала локоть Нарышкина и боязливо стиснула его.

— Не волнуйся, — успокоил ее Гроза морей, — все плохое уже позади.

Сергей вдохнул аромат сухих крымских трав. Лицо его погладил прохладный ветерок, в котором, кроме благоуханий степного разнотравья, почудился запах костра, хвои и печеной картошки.

— Мы дома! — сказал он и улыбнулся.