Итак, весной 1913 года мы уехали на Волынь к моей матери, а оттуда направились к матери Бугаева, которая владела старым имением вблизи Москвы. Эта хорошо знакомая помещичья жизнь показалась мне чужой, почти враждебной. Угрюмый парк, великолепный, но разрушающийся дом, которые хозяин перекультивирует и одновременно запускает, составляли свой собственный причудливый мир. Красивое прошлое без будущего. Мы были рады, когда приблизился отъезд.

По пути в Гельсингфорс Бугаев захотел несколько дней провести в Петербурге, чтобы навестить кое-каких старых друзей. Первым мы встретили поэта Александра Блока. Братская любовь, но также "братская вражда" были тяжелым роком, висевшим над этими отношениями; он принял нас с радостью, в которой таилась старая боль. В прекрасном лике еще сильнее, чем прежде, чувствовалась застылость. Он трогательно радовался за нас, — за то, что в Штейнере мы нашли нечто великое и приносящее счастье, — однако это, дескать, не для него. Он слишком много перестрадал, чтобы сохранить надежды на новую жизнь.

У Дмитрия Мережковского нас ожидало холодное разочарование. Его супруга, поэтесса Зинаида Гиппиус, — уже немолодая, странной наружности, — приняла нас с прохладной любезностью, исключающей настоящий разговор. Сам Мережковский был заинтересован в нем еще меньше: он слышал только самого себя, в отношении других, казалось, он был по-настоящему глух. Третий в этой компании, их друг Философов, из-за своей комплекции занимал много места, но несмотря на известное благодушие, производил впечатление какой-то дыры в пространстве.

"Философофофов": так фонетически охарактеризовал его однажды доктор Штейнер. Он не мог без досады вспоминать о встрече с этой троицей в 1906 году в Париже. Вот что он рассказывал: "Дама играла своей красивой туфлей, все время глядя на нее. Он, Мережковский, очень долго кричал о "коммуне", — подразумевая при этом "коммунион"; мы не понимали, о чем идет речь. Затем он потребовал, чтобы я ответил на последние вопросы. "Охотно, — сказал я, — если Вы ответите мне на предпоследние". Так что мы плохо поняли друг друга!"…

Из тех, кто принадлежал к писательским кругам, с которыми дружил Бугаев, на его отношение к Рудольфу Штейнеру особым образом отреагировал один человек — философ Николай Бердяев. Приведу краткие выдержки из его писем 1912 года к Бугаеву, сохранившихся случайно, они характерны для тогдашней постановки вопроса. Эти письма побудили Бугаева спросить у доктора Штейнера, может ли быть допущен Бердяев, не являющийся членом Общества, на предстоящие лекции в Гельсингфорсе об "Оккультных основах Бхагават Гиты".

(Из письма к Бугаеву от 8 июня 1912 года)

"Уже несколько лет я испытываю большой интерес к Рудольфу Штейнеру, он мне близок. Я изучил его книги. (…) Хотя мне не нравится его стремление уподобить мистику науке и сделать оккультизм чем-то естественнонаучным в духе Геккеля, (…) однако я считаю его выдающимся человеком, значительным явлением. (…) Я охотно поехал бы в Мюнхен ради встречи с ним, но это невозможно. (…) Я считаю оккультизм одной из основных проблем нашего времени. В личности Штейнера проявляются в обостренном виде старые, тысячелетние судьбы оккультизма. Лучшая книга Штейнера-"Как достичь познания…". Ей присуща удивительная ясность и последовательность в мыслях. В связи с ней у меня есть вопросы, на которые Вы сможете мне ответить благодаря Вашему близкому знакомству со Штейнером. (…) Оккультизм Штейнера считается формой христианского гнозиса. Почему весь этот путь (путь посвящения) идет "снизу вверх", — только через человеческое усилие, без благодатной помощи сверху? — Тайна человека не отделима от тайны Христа; человеческая природа не только тварная. Она причастна Божественной природе через Богочеловека. Эту тайну христологии открыли мистики, а у Штейнера никакой христологии нет, поэтому его антропософия неверна. Что это значит? (…) Другой вопрос: почему в конце концов он отрицает дионисийскую силу, инстинктивно-бессознательный жизненный элемент? (…) Почему он такой рационалист? (…) Наконец третий вопрос: признает ли Штейнер творческое в качестве абсолютно изначального, признает ли творение никогда не бывшего через человека? Не является ли путь посвящения неким пассивным обучением (…) какой-то древней, статичной на протяжении многих тысячелетий, творчески не возрастающей мудрости?

В моих глазах священство непоколебимо, его не может затронуть никакая революция. (Я человек церковный.) Но пророчески-творческая область свободна и не может быть скована консервативно-священническим духом".

Во втором письме из Москвы, датированном 9 декабря 1912 года, он пишет, в частности, следующее:

"Этим летом и осенью я много читал и перечитывал Штейнера. Внутренне многое для меня прояснилось и было заново осознано. Во многом я против штейнеровского пути. Но у меня нет враждебности к нему. (…) Я придаю ему огромное значение и вижу в нем симптом великого космического поворота, обращения к тем тайнам Космоса, которые до сих пор были скрыты как от Церкви, так и от науки. Я ощущаю содрогание физического бытия. Налетает сильный космический ветер, и человек может быть унесен космическими вихрями, если он будет и впредь оставаться в неведении. (…) Но необходима также религиозная опора, чего штейнеризм не дает. На путь оккультного познания космических тайн нужно вступать со Христом. (…) Меня очень заинтересовали первые гносеологические сочинения Штейнера, его книги о Гёте, — мои собственные мысли удивительно созвучны ему. (…) Я тоже считаю познание внутренней, творческой силой бытия".

Бердяев не замечает, что этой своей последней фразой он опровергает упрек в адрес штейнеровского оккультизма, высказанный им в предыдущем письме. Он мог бы подкорректировать и прочие упреки, — особенно после своей поездки в Гельсингфорс. Вместо этого в своей автобиографии в связи с воспоминаниями о встрече с Рудольфом Штейнером он избирает пренебрежительный тон превосходства. Так человек проходит мимо того, что могло бы оказаться ему — в соответствии с его существом — ближе всего.