Недели через три после драки на Разувайке Аленка сама подошла ко мне после уроков. Сунула портфель в руку и, не дожидаясь, пока я приду в себя, первая пошла со школьного двора, не оборачиваясь и не проверяя, иду ли я следом. Конечно, я поплелся за ней. Что мне оставалось?

Мы подошли к ее дому. Аленка присела на лавочку, жестом пригласила сесть рядом. Я остался стоять. Посмотрел на нее сверху вниз. Аленка подняла голову, чуть улыбнулась уголками рта.

— И за что ты на меня надулся, не понимаю, — сказала она. — Может, объяснишь?

Я промолчал.

— Так и будешь стоять, как пенек? — спросила Аленка.

— Мне и здесь хорошо.

— Ну и ладно! Слушай, никогда бы не подумала, что ты его побьешь…

Я понял, что она говорит о Гриньке Колончакове.

— Почему это? — спросил я.

— Так… Не думала, и все. А знаешь, хотела бы я посмотреть на вашу драку.

Я пожал плечами.

— Правда, интересно, — продолжала Аленка. — Я, конечно, видела, как дерутся. Но чтобы так… чтобы потом в больницу… Такого — никогда.

— Ладно. В следующий раз я тебя извещу. Открыткой. С печатью. А потом автограф дам, — сказал я.

Аленка обиделась. Я знал, как изменяется ее лицо, когда она обижается, — она поджимала пухлые губы и они сразу превращались в тонкую бледную ниточку, словно обида разом высасывала из них всю кровь; при этом она щурилась — так, что видны были только зрачки, и глаза темнели, будто в голове Аленки выключали свет.

На этот раз все было по-другому. Губы, чуть дрогнув, вспыхнули яркой краской, лицо побледнело и даже приобрело какой-то зеленоватый оттенок, глаза сделались совсем светлыми и прозрачными. Это длилось мгновение. Потом Аленка вновь стала прежней. Но за эту секунду я понял (нет, вру, не понял, — почувствовал) что, пока я ее избегал, Аленка изменилась. Раньше я мог, так мне казалось, предугадать все ее поступки и слова, а теперь — нет. Ни сочувствия ко мне, ни раскаяния, ни даже неловкости в ее взгляде не было, лишь немного любопытства. Я растерялся. Чтобы как-то скрыть свое замешательство, сел. Аленка отодвинулась и сбоку посмотрела на меня.

— Так почему ты на меня обиделся? — опять спросила она. — Что я такого сделала? Ну, рассказала… Ну и что? Подумаешь, тайна какая…

— Да. Тайна, — огрызнулся я.

— Тайна… — Аленка фыркнула. — Помнишь, как мы в секретики играли? Закапывали от бутылок осколки, а потом друг другу показывали. Не помнишь разве?

— Почему, помню.

— У тебя еще всегда тяжелые стекляшки были. От шампанского. А у меня — от водки, — рассмеялась Аленка. — Они легкие. И через них землю было видно. А у тебя — нет.

— Ну и что? — спросил я, не понимая, зачем она вспомнила про эти «секреты».

— Не понимает, маленький, — вздохнула Аленка. — Как там у вас острова эти называются? Табуаки?

— Тубуаи, — насупился я.

— Название какое смешное… Тубуаи… Никогда не слышала. Ну что тут такого? Рассказала и рассказала… Ну, придумали себе игру. Эка невидаль!.. Может, потому и рассказала, что другие тоже поиграть хотят…

— Ты не понимаешь! — сказал я. — Ты же ни черта не понимаешь! Секреты эти — одно. Вот, вспомнила — секреты… Это — ерунда. Подумаешь, секреты. Здесь же другое. Совсем другое!

— Да в чем же разница? — Аленка надо мной смеялась.

— Как ты не понимаешь? Ну, другое… Это — тайна.

— А секреты — не тайна?

— Нет, не тайна. Секреты — не тайна. Сколько нам было лет тогда? Мы еще малявки были…

— А сейчас — взрослые?

— Сейчас — да, взрослые.

— И острова — ваша взрослая тайна. Тогда конечно… Раз тайна — то конечно. Вы еще с ней поцелуйтесь, со своей тайной. А помнишь, как ты мой секрет поцеловал? Помнишь?

Я помнил. Казалось, вся кровь хлынула мне в лицо. Да, я помнил, как Аленка предложила поцеловать наши секреты. Она сказала, что тогда наши секреты никто не сможет найти. Потому что они станут заколдованными. И теперь на вечные времена будут только нашими секретами. Она сказала, что сначала должен поцеловать я, потом она. Я встал на колени. Приблизил губы к стекляшке, поцеловал крохотный прозрачный островок. От земли пахло чем-то неприятным. Я поднялся с колен. Сказал, что теперь Аленкина очередь целовать. Она посмотрела на меня, поморщилась и сказала, что передумала.

— Почему? — закричал я.

— А вдруг здесь собаки писают? — ответила Аленка.

Я кинулся ее побить. Но она от меня убежала. В тот же день ее предположения оправдались. Над тем самым местом, где были зарыты наши секреты, бродячая дворняжка подняла ногу. Я оглянулся в надежде, что Аленка этого не видит. Но она была тут как тут, за действиями дворняжки наблюдала с интересом, потом посмотрела на меня и показала язык. Я опять погнался за ней. На этот раз мне удалось ее поколотить. Вечером меня за Аленку выпороли.

— Ну и что? — выдавил я.

— А то… Вот и целуйтесь со своей тайной! Шпана, вот вы кто… Шмакодявки. Я вот в Ленинград уезжаю. С мамой. И с папой! Вот это — классно. А вы тут оставайтесь. Со своими Табуаками. И нечего из меня дуру делать!

— Дура! — заорал я. — Ты и есть дура. И вали отсюда в свой Ленинград! Сволочь!..

— Сам ты сволочь! — Аленка вскочила и кинулась к своему подъезду. Я бросился следом, еще не зная, чего мне сейчас больше всего на свете хочется — убить ее или только поколотить. Но она оказалась проворнее меня: заскочила в подъезд и хлопнула перед моим носом дверью; лихо застучали каблучки по лестнице. Когда я ворвался в подъезд, она уже звонила в дверь своей квартиры. Я сплюнул и медленно вышел на улицу.

Больше мы с ней не разговаривали. Встречаясь в школе, старались друг на друга не смотреть, старательно делали вид, что больше друг для друга не существуем. Правда, у меня это плохо получалось. Время от времени я все же срывался и пялился на нее во все глаза. А она отворачивалась презрительно.

Потом учебный год закончился и она уехала.