#img_5.jpeg

 

1

«Юлия П. Фаркаш. Дамское платье» — Юци Пинтер собственноручно изготовила вывеску своей фирмы, в двух экземплярах. Каллиграфически вывела буквы тушью на картоне, один экземпляр прикрепила кнопками на воротах, а другой — на веранде, рядом с входной дверью. Обе вывески как бы узаконивали салон Юци Пинтер, нарекли именем развивающееся, процветающее и предъявляющее свои права детище. Во всяком случае, так считала хозяйка, тогда как Пинтер-старший усматривал в этом акте нечто из ряда вон выходящее.

Выведенные тушью черные буквы резали ему глаза. Увидев впервые прикрепленную к воротам вывеску «Юлия П. Фаркаш», он с саркастической улыбкой предстал перед своей половиной.

— Если не ошибаюсь, «П» — это, по всей вероятности, я? — спросил он вежливым, но леденящим душу, как пишут в английских детективных романах, голосом.

Атака не застала жену врасплох.

— Ты угадал. Я думала, тебе будет приятно, что я не афиширую твое имя. Никому ни о чем не говорящая фамилия Фаркаш ничуть не компрометирует твою торговую фирму, не подрывает, так сказать, твое реноме.

В нарочитом подчеркивании таких слов, как «торговая фирма», в употреблении необычных терминов — «компрометировать», «реноме» — явно чувствовалась тщательная подготовка к сокрушительной контратаке. И Пинтер, посрамленный и обиженный, ретировался в свою комнату.

Нет ничего проще, чем насмеяться над безоружным человеком. Занимаемое им ныне положение не позволяет ему стукнуть кулаком по столу и утвердить свои права главы семьи. Бразды правления мало-помалу ускользают из его рук и переходят к Юци, но не рано ли она торжествует! Его торговая фирма, как бы ни подрывала ее устои Юци, фирма Дёрдя Пинтера не умерла, хотя и погребена под развалинами, и петь ей заупокойную рано: это только кажется, что она мертва.

В результате неуставных хлопот Пинтера несколько дней назад во дворе дома Вайтаи побывала комиссия из двух человек. Во время осмотра двора члены комиссии установили, что для расчистки подступов к погребенному под развалинами магазину Пинтера и вывозу щебня потребуется всего-навсего три грузовика. Дело в том, что, находясь в самом конце двора, он, к счастью, пострадал меньше, чем соседний магазин. Капитальная стена между двумя помещениями, по существу, уцелела, а раз так, то работы по расчистке подступов к магазину Пинтера не потребуют вывозки всей обрушившейся части дома. Это уже обязанность домовладельца.

Все дело упиралось теперь в деньги на оплату рабочих и шоферов. И Дёрдь Пинтер не случайно все свои усилия заблаговременно сосредоточил именно на этой стороне дела. Но к сожалению, столкнулся с непредвиденными трудностями. Кое-кто из прежних друзей и знакомых погиб в рабочих ротах, а кое-кого угнали в Германию, и до сих пор — уже шел май 1945 года — никаких известий о них не было.

Другие оказались примерно в таком же положении, как и он сам: разрушен магазин, разграблен сад и так далее. Те же, у кого были кое-какие ценности — золото, драгоценные камни, — не давали взаймы. Постепенно растущая инфляция могла принять угрожающие размеры, поэтому они соглашались заключать сделки только в долларах и наполеондорах. Все это не могло не обескуражить Пинтера-старшего. Что касается кассеты с наполеондорами, то насчет нее он вынашивал другие, далеко идущие планы.

Вопрос о найме рабочих тоже оказался не из легких. Можно было предположить, что в столь трудное время люди обеими руками ухватятся за любую возможность заработать, а они, наоборот, предъявляют немыслимые требования, очень уж стали сознательными и самоуверенными, одним словом, по мнению Пинтера-старшего, настолько обнаглели, что извозчикам чуть ли не заявление надо подавать. А все потому, что слишком много воли и привилегий дали пролетариям.

Газету противно в руки взять, так как пишут исключительно о положении и правах рабочего класса. Не удивительно, что они возомнили о себе невесть что и свысока смотрят на работодателя, сокрушался Пинтер-старший.

Своими наблюдениями он поделился в семье и еще раз убедился: его слова не находят желаемого отклика. Первого мая получилось так, что сын опоздал к обеду.

— А Дюрка где? — спросил он у жены.

— Ушел на демонстрацию, — ответила Юци таким тоном, что, мол, само собой разумеется: Первого мая Пинтер-младший, кроме как шествовать вместе с рабочими, нигде и быть не может.

Дюрка пришел вечером, раскрасневшийся, потный, возбужденный.

— Грандиознейшая была демонстрация, целое море знамен… Мы с песнями двинулись на площадь Героев — удивительное, незабываемое зрелище! — восторгался парень.

А мать, вместо того чтобы умерить его пыл, возьми и упрекни сына:

— Право, ты мог бы и меня взять с собой, я тоже с удовольствием пошла бы!

После демонстрации в Городском саду и Английском парке собралось столько народу, продолжал рассказывать Дюрка, что яблоку негде было упасть. Настроение у всех было приподнятое, праздничное, в палатках продавали пиво. Он тоже выпил кружку.

Мать подробно обо всем расспрашивала сына, словно нарочно, чтобы досадить мужу.

— На каком трамвае добирался? Представляю, какая давка была на «шестерке»! Не знаешь, трамваи пустили только на Первое мая или они будут ходить теперь постоянно?

Все это не могло не раздражать Пинтера-старшего… Подумаешь, пустили несколько трамваев, экая невидаль! Можно подумать, будто майские гулянья в Городском саду — их собственное изобретение. Так было и раньше, по меньшей мере с тех пор, как он себя помнит. В юные годы он и его друзья, прокутив всю ночь, брали на рассвете пролетку и ехали в Городской сад, стреляли по мишеням, катались на карусели, ели сдобные булочки… А теперь, ишь, шум какой подняли!

Пинтера-старшего прямо-таки взбесило то, что десятого мая, на следующий день после капитуляции Германии, Юци и в самом деле пошла с сыном на площадь Свободы, танцевала там с матросами, как потом сама рассказывала, захлебываясь от восторга.

— Возле биржи выступало кабаре, слышал бы ты, как они пели, и каких танцоров мы видели! На площади играл оркестр, бесподобные вальсы: это меня очень порадовало, так как я убедилась, что не умею танцевать ни одного современного танца. Объявили, что будет демонстрироваться фильм, но мы не стали ждать.

— Напрасно, — съязвил Пинтер-старший. — Вы очень много потеряли, не дождавшись фильма.

«К чему все это приведет?» — мысленно рассуждал он, улегшись после обеда на диван вместе со свернувшимся клубочком у его ног Жигой.

Обычно его размышления прерывались стуком в дверь, громким разговором, затем по комнате быстро проходила Маришка. «Клиентка пришла», — говорила она, с немым упреком взглянув на Пинтера. Он закрывал глаза. Кто-то проходил мимо него в соседнюю комнату, превратившуюся в последнее время из уютной спальни в нечто среднее между швейной мастерской, примерочной и приемной зубного врача. Клиентка уходила, и во взгляде жены Пинтер видел тот же упрек, что и в глазах Маришки. Потом, когда клиенток стало еще больше, жена прямо высказала мужу свое неудовольствие:

— Не обижайся, но мне неудобно перед заказчицами, что ты лежишь тут.

— А где же мне лежать?

Юци, заметно раздражаясь, ответила:

— Нигде. В приемные часы мог бы подремать в кресле или что-нибудь еще придумать…

— Я не знал, что мешаю тебе. — С этими словами Пинтер встал, рассовал по карманам свои неизменные атрибуты и пошел к двери.

— Ну вот, сразу и обиделся. Слова нельзя сказать…

— Человек часок хотел отдохнуть в собственной квартире, оказывается, и этого нельзя, — перебил жену Пинтер и, уходя, хлопнул дверью.

Он решил положить конец своему унижению. Хоть из-под земли, но достанет кредит, раскопает свой магазин и, пустив в оборот уцелевшие ценности, заключит грандиозные торговые сделки. Он еще покажет жене, как надо зарабатывать большие деньги. Война кончена, настала пора прекратить и рубку дров.

Пинтер неторопливо прогуливался по улице Надор. Приглядывался к полуразрушенным, обгоревшим магазинам текстильных товаров, затем по улице Ваци вышел на площадь Эшкю. Перед кафе «Белварош» были расставлены столики, за ними сидели и беседовали люди. Пинтер тоже сел за свободный столик и заказал кофе. Отхлебнул и поморщился: бурда… Велел позвать газетчика. Но через некоторое время сам официант подал ему газету на четырех страницах. Он просмотрел раздел «Кто может сообщить о нем?», надеясь встретить знакомую фамилию… «Нилашистские бандиты предстали перед народным судом… Арестованы нилашистские палачи будайского дома смерти». Прочитал объявления: об обмене квартир, о купле и продаже, об обучении иностранным языкам… Возобновлено производство такой-то и такой-то краски для волос. «Вот уж поистине в такое время никак не обойтись без нее!» — подумал со злорадством Пинтер и насмешливо скривил губы. «На строительстве моста требуются водолазы»… Тоже мне профессия, водолаз! Теперь насчет мостов поднимут шум, а построят какой-нибудь приличный мост не раньше чем лет через двадцать-тридцать… В общем, ничто не радовало Пинтера, и хотя неплохо было бы посидеть в кафе подольше, чтобы заставить семью с нетерпением посматривать в окна, а может, и поволноваться, однако ему все надоело, и он отправился домой.

На улице Надор Пинтер встретил старого знакомого. Он вмиг преобразился, бурно приветствовал розовощекого, сравнительно молодого толстячка, широким жестом протянул ему руку:

— Как поживаете, дорогой Лантош? Тысячу лет не виделся с вами…

Названный Лантошем господин тоже обрадовался, они пошли рядом, увлеченные обоюдоинтересным деловым разговором, затем переключились на политические темы. Дёрдь Пинтер поделился своими сомнениями, рассказал о погребенном магазине, о товарном складе. Тут собеседник перебил его:

— Надо как можно быстрее раскопать, понимаете, дорогой Пинтер! Ни дня не медлите! Перед вами откроются колоссальные возможности, это я вам говорю!

— Я и сам знаю, будьте уверены, не пройдет и нескольких дней… — Тут он внезапно умолк, так как по выщербленному асфальту улицы Надор катила тележка, и оба собеседника услышали задорный свист. Губа у Пинтера-старшего отвисла, ноги сами остановились.

— Привет, папа! — крикнул Дюрка и помахал рукой.

Пинтер-старший пробормотал что-то невнятное.

Его знакомый удивленно посмотрел на него.

— Ваш сын?

— Угу, — сдавленно прохрипел Пинтер. — Как видите, дровами торгует.

— Ловкий малый. Сейчас на этом деле можно неплохо заработать.

— Вы так думаете?

На углу улицы Зрини они тепло распрощались, и Пинтер продолжал путь домой в одиночестве. Возможно, этот Лантош прав, Дюрка разбитной, ловкий парень, и если когда-нибудь поумнеет… Но почему-то ему не верилось в это. Пинтер остановился, набил трубку, затем медленно, шаркая ногами, побрел к бывшей зимней резиденции баронов Вайтаи, и мрачное настроение вновь овладело им. Приближение к дому уже не радовало его, как прежде, и сам дом казался каким-то унылым. Приятных вечерних бесед тоже не стало. Жена наспех проглатывает ужин, вскакивает из-за стола, спешит в другую комнату и при свече продолжает шить, а если очень устала, ложится спать. «Я хочу кое-что сказать тебе», — заговорит иногда Пинтер-старший, но сам не знает, с чего начать. «Только не сейчас, право, у меня столько работы, просто не знаю, за что хвататься». И Юци вскакивает, не убрав со стола. Маришка в эту пору уже точит лясы в квартире дворника. Собственно говоря, из-за Юци испорчены и те приятные полчаса, которые он проводил обычно у Ковачей. Как-никак Маришка все-таки прислуга у них, и в ее присутствии ему уже неловко вести прежние доверительные беседы. И что особенно мучительно, он не может сказать Юци: «Зачем ты набираешь столько работы? Разве я заставляю тебя?..» Нет, он не может сказать ей так, потому что без заработка жены — ему даже страшно подумать об этом! — они умерли бы с голоду в последние недели войны, а он на всю жизнь наголодался на проспекте Ракоци. В то время у него впервые мелькнула мысль, почему, собственно, он неделями должен сидеть в нилашистском логове на проспекте Ракоци, подвергая свою жизнь тысячам опасностей, тогда как Юци находится в полной безопасности у своей матери в Матяшфёльде, куда уже в декабре пришло освобождение? Откуда было знать Юци, что переживает человек, когда рядом с ним рушится комната и он оказывается, по сути дела, под открытым небом, не смея даже двинуться с места, и вынужден сидеть, подняв воротник зимнего пальто, исхудавший, обросший. В таком состоянии, конечно, каждый осунется… И в тот момент приходит начальник противовоздушной обороны, грубая скотина, кричит на человека и гонит его в убежище…

Пинтер плетется домой, и в ясный, безоблачный майский вечер в душе его — смятение и буря. «Ничего, будет и на моей улице праздник… еще узнают, на что способен Дёрдь Пинтер, рано меня списывать в расход…» — мысленно грозит он неизвестно кому — нилашистам с проспекта Ракоци, начальнику противовоздушной обороны или жене и сыну, из-за которых он вынужден вести неприемлемый для него образ жизни, влачить существование пролетария.

Он подходит к воротам, и в глаза ему назойливо лезут написанные черной тушью слова: «Юлия П. Фаркаш. Дамское платье». Хорошо еще, что она все-таки поставила букву «П», а то ведь вполне могла обойтись без нее. Она бы пережила это. Да и сын тоже. Погодите, еще все переменится, я покажу вам, как надо со мной обращаться…

За дверью кухни дворницкой сначала что-то часто-часто заскреблось, затем он услышал короткое, отрывистое тявканье и радостный лай, а когда дверь отворилась, к его ногам подкатил живой, теплый клубок. Откуда-то из бездонной глубины на него был устремлен взгляд двух коричневых глаз. В мгновение ока песик преодолел недосягаемую высоту человеческого роста. Пинтер почувствовал, как его изнывшее сердце захлестнула теплая волна нежности. Он наклонился к собаке, неловко погладил ее блестящую шерстку и, шаркая ногами, пошел вверх по лестнице, за ним смешно засеменила такса.

Потом за Жигой придет Мари, уведет его к себе, в квартиру Вайтаи, и то, что собачка всегда, радостно тявкая, устремляется за женщиной, больно ранит его. Даже собака и та… никому он не нужен. Водоворот жизни не касается его, и он остается ни с чем, прихрамывающий на левую ногу.

Случалось, что Юци спросит: «Скажи, что с тобой происходит?» На какой-то миг ему покажется заманчивым одним духом высказать все, что у него наболело, освободиться от тяжелого бремени мучительных раздумий. Объяснить Юци, что вся ее затея с салоном — глупость и возиться с ученицей тоже незачем — с какой стати жертвовать своей личной свободой, если в этом нет необходимости. Сообщить ей, что в результате его длительных переговоров на будущей неделе начнут разбирать завал над его магазином — до смешного быстро привыкаешь ко всем этим новым словам и понятиям, — обстоятельно и доверительно обсудить с ней сложившуюся обстановку, но вслух он скажет: «А что может со мной произойти? Живу так себе — ни шатко, ни валко».

В связи с работами по расчистке завала Пинтера обуревали противоречивые чувства. Он готовился к ним, как к какой-то важной операции по вызволению из вражеского плена кассеты и товарного склада, которые станут затем его грозным оружием в борьбе с взбунтовавшейся женой. Он заранее предвкушал тот момент, когда, овладев ценностями, он снова горделиво поднимет голову и предстанет пред очи жены, которая ради ничтожного гуся трудится не разгибая спины, с утра до ночи.

Наконец-то наступило то долгожданное утро, когда во дворе дома Вайтаи появились рабочие, вооруженные кирками и лопатами. Один из них поднялся на третий этаж и постучал к Пинтерам.

— Приступайте, я сейчас спущусь, — сказал Пинтер-старший.

На шум вышла жена, в ночной сорочке, с взъерошенными волосами, напуганная и сонная. Пинтер манеру держаться при любом возможном повороте изменчивой судьбы заимствовал из детективных романов, выстроившихся в шкафу до самого потолка. Вот почему на сей раз он принял невозмутимый вид и придал своему голосу побольше значимости:

— Мой магазин… как бы тебе сказать… ведут раскопки… я тоже сойду вниз.

— Вот как? — проговорила жена, которая полагала, что в столь ранний час пришла ее клиентка, но, спохватившись, продолжала восторженным тоном: — Это же замечательно! И ты до сих пор молчал! Боже, как я рада!

— Пустяки, — небрежно процедил Пинтер-старший.

— Как так «пустяки», отец! — воскликнула Юци, И это «отец», и ласковый тон упрека поразительно напоминал ее прежнюю манеру разговаривать с ним.

Снизу уже доносился стук кирок и лопат. Спустя несколько минут открылась дверь на втором этаже, появилось гневное лицо толстухи Лацкович.

— Мне показалось, что рушится дом, — отчеканивая слова, сообщила она кому-то невидимому в прихожей, затем, снедаемая любопытством, перегнулась через перила.

Вышел из дому дворник Ласло Ковач в старом, засаленном комбинезоне и принялся давать руководящие указания трем рабочим, доставляя немалое удовольствие стоявшему на почтительном расстоянии уполномоченному по дому.

— Разбросайте основной завал и расчистите проход к магазину. Как раз этой ночью мне пришла мысль, не навредили ли крысы господину Пинтеру, но будем надеяться на лучшее, не надо заранее переживать.

Крысы не причинили особого вреда магазину Пинтера, если не считать изглоданных ими конторских книг, остатки которых они затащили за печку и под прилавок. К полудню работа продвинулась настолько, что свет божий увидели дверь и покрытая известью стершаяся вывеска над ней: «Пинтер и К°. Текстильные товары». Один из рабочих, тот, что постарше, бросил через плечо Пинтеру:

— Вот и расчищен проход!

Уцелел прилавок, деревянные полки, опоясывающие весь магазин, печка «Зефир» и — что самое удивительное — стекла в перегородке, разделяющей торговый зал и контору. В стене против двери зияло отверстие, примерно с полметра в диаметре. Набросанные перед отверстием камни неплотно закрывали его, по всему было заметно, что их бросали наспех, кое-как.

Пинтер остановился в дверях, нерешительно осмотрелся. Полки пусты, под засыпавшим их щебнем — ничего, хоть шаром покати. Перешагнув через груду битого кирпича, он очутился внутри. Ключ от письменного стола лежал у него в кармане, но он не стал его доставать, так как понял, что он не понадобится. Замки всех ящиков письменного стола оказались взломанными. Средний ящик чья-то нетерпеливая рука выдернула из пазов, и он валялся на полу, рядом были разбросаны: календарь за 1944 год, расческа, трубочный табак в жестяной коробке, втоптанная в грязь детская фотография Пинтера-младшего, фирменные бланки. Боковые дверцы стола были распахнуты, на этих полках сохранился относительный порядок, даже крысы пощадили хранившиеся здесь бумаги, но кассета была изъята неизвестным похитителем, проникшим сюда с соседнего двора через отверстие в стене. В кассете лежали фамильные реликвии, драгоценности Юци Пинтер, золотые часы и золотой портсигар Пинтера-старшего; кроме того, там были ценные бумаги, сберкнижка и пятьдесят наполеондоров. Согласно письменному обязательству за кредит, полученный для раскопки магазина, Дёрдь Пинтер должен был уплатить десять наполеондоров «точно в указанный срок».

Выйдя из конторы, он пересек торговый зал и только тут заметил у прилавка, в самом центре зала, кучу, которую оставил неизвестный грабитель. С отвращением отвернувшись, Пинтер стремительно вышел из магазина. Позади него негодовал дворник:

— Ах, свинья, где награбил, там и нагадил!

Во дворе их ожидали трое рабочих. Они сидели на обломках кирпичей, рядом лежали кирки и лопаты. Самый пожилой из них не спеша поднялся, когда фигура Пинтера показалась в дверном проеме. «Да, придется отказаться от их услуг. Люди наняты на два дня, но продолжать работы бессмысленно. Пинтер мельком взглянул на третий этаж, на закрытую дверь. Юци обещала сойти вниз, но прошло несколько часов, а она и не думала показываться. Сейчас ее место — рядом с ним, но в трудные минуты жизни он всегда оставался один… Уполномоченный по дому повернулся к рабочим и чужим — он даже сам не узнал его — голосом сказал им что-то. Старик хмыкнул, почесал в затылке. Еще некоторое время рабочие постояли, переминаясь с ноги на ногу, и наконец ушли.

— На какой день заказали транспорт? — спросил дворник.

«Транспорт? Да, щебень, конечно, необходимо вывезти, не оставлять же его посреди двора, но чем расплачиваться?»

— Обещали приехать завтра в полдень, — ответил уполномоченный по дому.

— Вот оно что… Ну и как же, господин Пинтер?

— Ничего, уладим как-нибудь, господин Ковач.

Пинтер поднялся на третий этаж, постучал в дверь. Ему открыла жена, лицо ее сияло.

— Представь, отец, приходили электромонтеры! К вечеру включат свет.

Дёрдь Пинтер не ответил, резко отстранил жену и прошел в комнату.

 

2

На этот раз баронесса приехала на более длительный срок, в весеннем наряде, веселая.

— Здравствуйте, Маришка, — проворковала она, впорхнув на кухню, — Привезла вам немного домашнего хлеба и деревенского масла.

Мари улыбнулась, поблагодарила за гостинец, но сердце у нее сжалось: наступил конец ее блаженству, все начнется сначала — в комнатах баронессы полнейший беспорядок, и за великодушный дар придется расплачиваться. Луйза поступила бы просто: решительно отказалась от гостинца и заявила, что с утра до вечера работает и у нее нет ни минуты свободной. Но Мари упустила подходящий момент, и баронесса уже затараторила:

— Я услышала, что в Пеште дали свет, собралась и приехала. Причем в вагоне поезда, представляете! Правда, сидели чуть ли не на коленях друг у друга, но зато через час я уже была здесь. Ну а что у вас новенького? Привет, Жига.

Появление хозяйки не вызвало у собаки особого восторга. Жига забился под стул, настороженно посматривал оттуда, изредка меланхолически, без всякого энтузиазма повиливая хвостом. Мари рассказала о последних событиях, о своей работе у Пинтеров, о трагедии уполномоченного по дому, на что Малика сказала:

— Я привезла всякой всячины: картошку, капусту, колбасу, свинину, залитую жиром, к вечеру все доставят сюда. Так что есть из чего приготовить.

— На чем?

— В газетах пишут, скоро дадут газ. А пока на чем-нибудь приготовлю. В прошлый раз я совсем исхудала здесь, в Пеште, это мне не к лицу. Меня не спрашивали?

— При мне никто не спрашивал.

— Я сейчас уйду, если будут спрашивать, скажите, после обеда буду дома.

Мари повторила, что она целыми днями не бывает в квартире, так как работает у Пинтеров, но Малика махнула рукой:

— Впрочем, не беда, я оставлю записку, чтобы обратились к вам, и вы впустите, не так ли?

«Вот еще придумала! Нашла себе прислугу по этажам бегать, открывать дверь ее гостям. Ну, сегодня ладно, но пусть не надеется, что я всегда буду отрываться от работы, в следующий раз непременно скажу…»

— Знаете, — прервала ее мысли баронесса, — что у нас отобрали имение? Оставили всего сто хольдов, просто смех. Мама в отчаянии, боится, что Эгон голову с нее снимет, когда вернется. Как я ни стараюсь убедить ее, что мы ни капельки не виноваты, все напрасно. Между прочим, долго так продолжаться не может.

— Как?

— Так, как поступили с нами. Землю мы получим обратно, правда, к тому времени ее загубят…

— Что вы говорите, Малика! — всплеснула руками Мари. — Землю не для того разделили, чтобы вернуть обратно, люди не дураки. Представляю, как рады бедняки, получив ее.

— Вот как вы заговорили! Поняли, что к чему…

— Поняла! Мы тоже в Пецеле…

— А я, собственно, не имею в виду крестьян! И сама знаю, что они добровольно не отдадут землю обратно. Но если их заставить, они придут с повинной, мол, так и так, мы тут ни при чем… знаю я мужиков. Я сказала маме: не надо отчаиваться, чудес не бывает, а если и случаются, то ненадолго. Мне известно кое-что, но я буду держать язык за зубами. Вы думаете, ничто не готовится? Будьте уверены! Этого так не оставят… за акт насилия против двух женщин там, в Чобаде… Эгон сумеет отомстить…

Мари почувствовала, как кровь ударила ей в лицо. Слушать монотонно льющуюся, вкрадчивую речь сразу стало ей в тягость. Да и зачем выслушивать все это? А то еще может подумать, что она согласна с ней, баронессой Вайтаи, и писклявым Рене.

— Вы не говорите мне такое! — От своего резкого тона она сама даже вздрогнула, в горле запершило, кроткие глаза ее стали колючими. — Вы не равняйте… меня с собой, Малика, могли бы уж понять, что я смотрю на вещи совершенно иначе и…

— Бог ты мой, неужели и вы стали коммунисткой? — Малика деланно засмеялась, подняла руки и протянула пальцы к свету, врывавшемуся в окно. — Я же говорю, люди посходили с ума. Не знаете, лак для ногтей продается? Хотя, что я, ведь коммунистки не красят ногти, к тому же людям, занятым с утра до вечера работой, это ни к чему. О, как вижу, мебель вы уже перевезли, здесь стало совсем уютно. — И она уставилась в одну точку на стене, как смотрела прямо в лоб Мари, если ей что-то не нравилось.

Под вечер в прихожей Пинтеров раздался стук. Мари открыла дверь. Облокотясь на перила, на веранде стоял высокий, широкоплечий молодой человек с повязкой Красного Креста на рукаве и в незнакомой военной форме.

— Здравствуйте, — сказала Мари.

— Я к ее сиятельству Вайтаи, — сказал мужчина, не ответив на приветствие.

— Одну минутку.

Мари побежала за ключом от квартиры Вайтаи. «Мог бы поздороваться сначала, хоть и носит на рукаве повязку Красного Креста», — возмущалась она про себя, провожая молодого человека на второй этаж. На лестничной площадке, у двери своей квартиры, стояла Малика.

— Куда же вы исчезли? Выбегаю на стук — никого.

— Я прочитал записку и поднялся на третий этаж, — ответил гость, одетый в незнакомую форму. Дверь они оставили открытой, мол, Мари закроет, и направились в комнаты баронессы. «Что это за девушка?» — услышала Мари. «Моя уборщица», — последовал ответ баронессы.

Мари, раскрасневшаяся от негодования, жаловалась Юци Пинтер:

— Я просто из любезности помогаю ей, потихоньку от сестры, чтобы не выводить ее из себя, бегаю открывать дверь кавалерам баронессы, которые даже не считают нужным ответить на приветствие. И она еще выдает меня за свою уборщицу… вот уж поистине…

Юци засмеялась:

— А вы не расстраивайтесь, а проучите ее: ничего не делайте для нее, и все тут. С самого начала нужно было именно так поставить себя. Эти люди привыкли, чтобы им служили.

Два дня Мари не видела баронессу. Утром, когда она уходила к Пинтерам, та еще спала, а вечером возвращалась домой поздно и проходила прямо к себе в комнату. На третий день баронесса неожиданно заявилась на кухню к Пинтерам. Принесла с собой на подносе чашку с жиром, картошку, лук. Стоя с подносом в руках, она обрушила на опешившую жену уполномоченного по дому сплошной ливень слов:

— Я знаю вашего мужа и сына и никогда бы не подумала, что у такого взрослого юноши такая красивая молодая мать. Вы разрешите мне поджарить картошку, а? У вас ведь все равно топится плита.

— Пожалуйста, жарьте. — И Юци освободила с краю место для Малики.

Баронесса поставила сковороду и, не дожидаясь приглашения, уселась на стул.

— Кстати говоря, — продолжала она как ни в чем не бывало, — моя мама в годы войны тоже была привлекательной, между тем вполне могла бы выглядеть бабушкой, не так ли? Сейчас она очень подурнела, столько волнений, возрастные недомогания, а в довершение ко всему этот раздел земли, ужас, но я не люблю ныть. Поверьте, сударыня, сейчас хорошо лишь тому, кто никогда ничего не имел. Слышала я, ваш муж тоже пострадал, ужасная неприятность… Захотелось жареной картошки, привезла вот свинины… Маришка, здесь есть острый нож?

Мари принесла нож, Малика вскочила, и сразу на кухне стало тесно из-за мечущейся из стороны в-сторону баронессы, ее чашек, тарелок.

— А что, если я приготовлю картошку с луком? — спросила она.

— Неплохо, — ответила Юци. И хотя ее ждала срочная работа, любопытство, вызванное столь необычным вторжением, удерживало ее здесь.

— Надеюсь, к вечеру от меня уже не будет пахнуть луком? На чем порезать лук? — Ей подали доску. — Его режут вдоль или поперек, луковицы?

— Можно как угодно, — объяснила Юци, — вдоль и поперек. — И она быстро нарезала лук.

— Да не срезайте такой толстый слой с картошки! — ужаснулась Мари. — Ничего же не останется!

— Иначе у меня не получается.

— Потоньше срезайте! — раздраженно объяснила Мари и отвернулась, решив не вмешиваться больше в стряпню баронессы, и так же резко добавила: — Да побыстрее, нам тоже нужна плита.

Баронесса, отдуваясь, плюхнулась на стул, как после тяжелой работы. Через минуту из ее уст одна за другой полились «истории», которые она могла рассказывать в любое время дня и ночи. Пока картошка поджаривалась на сковороде, Юци узнала все о немецком офицере и шведском дельце, который ради Малики перебрался из Гранд-отеля на острове Маргит в гостиницу «Геллерт», о бароне Эгоне Вайтаи она имела теперь представление как о человеке надменном с людьми не его круга, от которых он держится на почтительном расстоянии, тогда как родня Малики имеет тяготение к богеме, в их семье был даже поэт. Юци от души смеялась, изредка задавала вопросы, с интересом слушала Малику, тогда как Мари молча делала свое дело у стола, погруженная в собственные мысли. «До чего же я глупая гусыня! Гордилась доверием баронессы, воображала, что поверенные ею в ночной тишине откровения предназначены лишь мне, потому что ей тоже двадцать четыре года, она так же, как и я, одинока, и вот, пожалуйста: она впервые в жизни видит Юци Пинтер и выворачивает себя перед ней наизнанку, посвящая во все подробности своей никчемной жизни».

Когда пришел Дюрка и устроился на подоконнике, баронесса, нисколько не смущаясь, продолжала рассказывать, будто Пинтер-младший был одним из безымянных статистов, перед которым она читает монолог, или же просто пустое место, как обе эти женщины на кухне. Она как раз рассказывала историю неудавшегося брака тети Берты.

— Мама тоже была очаровательной девушкой, но Берта была помоложе и более чистых кровей. Она сделала прекрасную партию: дядя Куно был послом в Лондоне, полномочным послом, сказочно богатым человеком, и все такое прочее…

В истории фигурировала актриса, с которой дядя Куно прижил двоих незаконнорожденных детей, так как Берта, разумеется, ни в какую не соглашалась на развод… Смерть дяди Куно и неустроенные финансовые дела… Дюрка соскочил с подоконника.

— Однако этими историями сыт не будешь, — сказал он. — Мама, мне нужно пораньше пообедать, у меня срочное дело. — И он направился в комнату.

— Вечно вы куда-то спешите, вам и двух слов не найдешь время сказать, — крикнула ему вслед Малика.

— Ска́жете, когда наговоритесь, — проворчал себе под нос Дюрка. — Такие истории меня не интересуют.

Наконец-то картошка поджарилась.

— Ну, я пойду, — сказала баронесса, водворяя все на поднос. — Пообедаю, отдохну, а там и гости придут.

В ожидании гостей она заглянула вечером в комнату для прислуги. Мари сидела на кровати и вязала себе шерстяной платок.

— Я вам рассказывала, что жду гостей? — начала она, усевшись рядом с Мари. — Придут два брата и девушка, моя подруга, очень милая. Принесут вина, граммофон, право же, так хочется повеселиться. Кстати, имейте в виду, они пробудут здесь до рассвета, так как живут в Пашарете и им придется ехать на первом трамвае. Да, ведь вы, наверно, знакомы с Питю, он ходит с огромным красным крестом на рукаве, я так смеялась над ним! Он весельчак и с чувством юмора; я люблю, когда что-нибудь смешное рассказывают с каменным лицом, а вы?

Мари мысленно перебрала всех своих знакомых и не нашла никого, кто бы мог с каменным лицом рассказывать смешные истории, поэтому лишь улыбнулась баронессе и проворнее заработала спицами.

— Не скажу, чтобы я уж очень любила кутить, но разве плохо, когда приподнятое настроение, играет хорошая музыка, не так ли? Да, чуть не забыла: у вас не найдется нескольких стаканов?

— Как же, найдется. — Мари вскочила и услужливо заторопилась на кухню. — Есть и рюмки для вина.

— Поставьте на поднос, я потом захвачу. Они и кофе будут пить. Питю принесет кофе с собой, и чего только у него нет. Где-то в комнате Эгона валяется электрическая кофеварка, но не стану искать. Нет ли у вас какой-нибудь чистой посудины?

— У меня вся посуда чистая, — подчеркнула Мари.

— Я не в том смысле, на ней не должно быть следов жира, они очень щепетильны насчет кофе… Ага, слышите? Кажется, стучат! — Баронесса бросилась к двери и, радостная, широко распахнула ее.

— Здесь живет Мари Палфи? — спросил незнакомый мужчина, и Малика, разочарованная, отступила назад.

Это был Фекете, жилец будайской дворничихи Йолан Келемен. Мари всплеснула руками и, искренне обрадовавшись гостю, пригласила его в комнату. Баронесса бесцеремонно последовала за ними и, пока Мари подставляла гостю один из тех коричневых стульев, которые в свое время Лайош Келемен взял со склада хозяина будайской виллы, уселась на кровать и с любопытством принялась разглядывать знакомого своей жилички. Молодой шатен, по-своему красивый, и даже вполне, одет просто — костюм на нем из магазина, а не сшитый на заказ.

Мари представила его Малике:

— Мой будайский знакомый, господин Фекете, мы жили в одном доме, да я же рассказывала вам, Малика, о Йолан Келемен. Господин Фекете механик и музыкант…

— Неужели? — произнесла Малика нараспев и в нос, впившись взглядом прямо в лоб Фекете. — И что же вы играете?

— Да так, безделицы, бренчал на пианино в корчме, когда пришлось уйти с работы.

— Вас, видимо, уволили за что-нибудь?

— Нет, что вы! Сам еле ноги унес, барышня.

Мари на какой-то миг смутило это слово «барышня», но, не зная, стоит ли представить Мали господину Фекете и как это сделать, только пожала плечами: пусть Малика порадуется, что ее принимают за девушку. Она забросала гостя вопросами. Что нового в Буде? Как поживает Йолан, очень ли убивается по своему мужу? Молодой человек кивнул, мол, да, гибель мужа очень потрясла ее. По ночам сидит в постели и часами смотрит перед собой. Скоро они переедут, поэтому-то он и зашел к Мари, чтобы сообщить новый адрес В доме № 8 по улице Марвань они получили хорошую однокомнатную квартиру, с балконом. Он возлагает большие надежды на новую квартиру, возможно перемена обстановки благотворно подействует на Йолан, да и сам переезд отвлечет ее от мрачных дум. С тем, дескать, он и зашел, Йолан просила, поскольку он находился тут поблизости…

— А где именно, господин Фекете? — спросила Мари.

— Заходил в управление, кое-какие справки получить.

— А где вы играете сейчас? — перебила его Малика. Молодой человек сначала с недоумением посмотрел на нее, а затем рассмеялся.

— Теперь я работаю на заводе «Филипс» и музыкой занимаюсь только в свободное время. Сейчас мы создаем оркестр нашего профсоюза, трудно собрать ребят, многих угнали на фронт, как баранов на бойню.

— Позвольте, мой муж тоже…

Фекете, не придав значения ее реплике, пожал плечами:

— Ну тогда, барышня, вы значит в курсе.

Он повернулся к Мари, стал прощаться.

— Надеюсь, вы навестите Йолан, не забывайте ее.

— Да что вы, господин Фекете, я часто вспоминаю о ней, словно слышу ее жизнерадостный смех, напоминающий музыку. Вы, наверно, смогли бы даже изобразить его на пианино!

— Будем надеяться, — сказал молодой человек, — что Йолан со временем поправится и станет прежней, ведь вы, Маришка, знаете, какая это замечательная женщина, другой такой не найти в целом свете.

Мари проводила гостя до лестничной площадки, и, когда вернулась, Малики уже не было в комнате.

…Как будто издалека долетала граммофонная музыка, вполне приятная. Мари лежала теперь уже на собственной кровати; в углу, свернувшись на подстилке, посапывал Жига, зажмуренный глаз его был прикрыт длинным ухом. За окном светила луна, два распустившихся диких каштана во дворе заливал серебристый свет. Деревья, старые-престарые, вытянулись выше трех этажей. Их посадил кто-нибудь из рода Вайтаи бог знает когда. Возможно, какая-нибудь приехавшая из провинции баронесса Вайтаи сказала: «Какой же пустынный этот пештский двор, ни травы, ни деревьев…» На следующий день муж — теперь уж никто и не упомнит, какой доломан, расшитый шнурами, и какие баки носил он, вроде тех, что она видела на старинных картинах, — сказал гайдуку: «Здесь посади дерево, разве не слышал, что сказала ее сиятельство?» Весь большой трехэтажный дом занимала одна баронская семья, летними вечерами они выходили посидеть во дворе, как сейчас Луйза с мужем, смотрели, насколько подросли за год два молодых каштана, которые, может, едва достигали человеческого роста… И возможно, звучала мелодичная музыка, негромко, как сейчас, из какой-нибудь дальней комнаты… как давно все это было…

Хлопнула дверь, и к Мари через прихожую ворвались оглушающие звуки граммофона, послышались топот ног, мужской бас, протяжное мяуканье Мали и заливистый смех. Похоже, что они там играют в прятки: бегают, возятся, кричат, как ошалелые.

— Ой, Питюка, пусти, сдаюсь! — простонала сквозь смех запыхавшаяся баронесса.

Вторая пара отплясывала в комнате дикий танец, у двери на кухню раздался шум возни, приглушенное хихиканье, кто-то побежал, хлопнула дверь, и опять звуки музыки доносились словно издалека.

У Мари учащенно забилось сердце. Все это так необычно и неожиданно, словно какой-то ураган, внезапно ворвавшись, пронесся по квартире. В наступившей на мгновение тишине она закрыла глаза и, когда вздрогнула от нового шума, не могла определить, минуты прошли или часы. Стуча сапогами, кто-то прошел на кухню. Распахнулась дверь, и сквозь щелочку Мари увидела вспыхнувший там свет, зазвенели стаканы. Жига заворочался на своей подстилке, негромко, но зло зарычал.

— Я буду мыть, а ты вытирай.

— Чем вытирать?

— Вот, возьми фартук, — сказал мужчина, и они оба громко засмеялись.

Мари присела на постели. Испачкают ее чистый белый фартук, который она надевает, когда шьет; приготовила его на завтра! Тот тип, видимо, напялил фартук на себя.

— Завяжи, Эжеб, бантиком.

— Завяжу, только не лапай меня.

— Давайте пить из чашек, надоела эта глупая затея с мытьем посуды.

— Согласен. Будем пить из красивых, с яркими цветами чашек.

Затем раздался мяукающий голос Малики:

— Осторожно, не разбейте, посуда не моя.

— А чья?

— Моей жилички.

Новый взрыв хохота заглушил слова Мали. Потом уже знакомый голос Питю — того, с красным крестом:

— Однако злой язычок у тебя, Мали! А она ничего… смазливенькая… твоя жиличка. — Затем голосом капризного ребенка Питю потребовал: — Я хочу взглянуть на твою жиличку, Мали, покажи мне ее.

— Ой, не смеши, мне уже дурно.

Слышится приглушенный смех, возня и опять голос капризного ребенка:

— Я хочу видеть жиличку…

Мари вскочила с постели, босиком подошла к двери, щелкнула ключом. Жига зарычал. На какое-то время на кухне примолкли.

— Там кто-то рычит, — сказал Питю, имитируя рычание.

— Моя собака! — взвизгнула Малика. — Жига, сюда, слышишь, Жига!

Собачонка неторопливо подошла к кровати, прижала голову к опущенной руке Мари, застыла на месте, глядя на постель. Мари погладила теплую мордочку, они смотрели друг на друга в глаза с затаенным страхом и решимостью одновременно.

— Моя собака… еще чего, — прошептала Мари, — а сама давно бы голодом ее заморила…

— Твою собаку зовут Жига? Божественно!

— Жига, Жига, чудный Жига…

— А это что за глупый напев?

— Почему глупый? Это забытый шлягер. Я хочу видеть чудного Жигу!.. Жи… Жи… Жигу…

Смех и перешептывание за дверью не прекращались. Мари слышала:

— Коммунисты… ходят к ней…

Женский голос запел фальцетом:

— Вставай, проклятьем заклейменный… — И снова раздался надрывный, истеричный смех.

— Хватит дурачиться, — пророкотал мужской голос. — Пошли в комнату, я хочу еще выпить.

— Зачем идти? Кухня относится к местам общего пользования, — сказала Малика.

В конце концов они все-таки ушли из кухни, но дверь оставили открытой. И тут же заиграла танцевальная музыка, доносились стук каблуков, визгливый смех, беготня в прихожей. Теперь уже дверь и в комнату не закрывали. В ванной лилась вода, слышались странные, прерывающиеся голоса, вся квартира была освещена, кухонная дверь дрожала, что-то глухо ритмично ударялось о нее.

Мари сидела в постели с широко раскрытыми глазами, прислушивалась. В окно лился лунный свет. Какая чудная ночь! Тепло, как летом, хорошо бы выйти и посидеть на веранде, но Мари не смела даже пошевельнуться. Выйдешь на кухню, и они тут же ворвутся туда. Наверно, пьяные… Мари поежилась, словно от холода, и инстинктивно поднесла руку к губам, как бы защищаясь от удара сапогом, который нанес ей тогда старший брат; она даже явственно слышала омерзительный рыгающий звук, издаваемый пьяным братом… Но ведь ее брат — забитый пецельский крестьянин, разве можно его равнять с такими, как Питю и Эжеб… И они еще смеют презрительно отзываться о господине Фекете! Ведь он и Йолан Келемен неизмеримо выше, чем они. Сейчас Мари это особенно остро чувствовала.

В комнате горланили песни. В нестройный хор голосов временами врывался чей-нибудь рев, сопровождавшийся громким смехом, доносились тоненькие голоса женщин, они то затихали, то вновь усиливались…

Хотя бы дверь закрыли. Завтра много срочной работы… Приезжей заказчице взялись сшить три платья и полотняный костюм, да еще купальник; у Юци Пинтер золотые руки, за что бы она ни бралась — все у нее ладилось. На вечер назначили примерку, а костюм даже не скроен, остальное еще только сметано… Вдруг Мари услышала стук в окно. Она открыла рот, но от страха не могла вымолвить ни слова.

— Маришка…

Дюрка!.. У нее сразу отлегло от сердца! Мари соскочила с кровати, подбежала к окну и приоткрыла его.

— Мать велела сказать, если вам не дают уснуть, приходите к нам.

— Спасибо, теперь… может, наконец утихомирятся.

— Они что, совсем сдурели? Прямо на кухне пьянку устроили!

— Стаканы брали. Кажется, перепились, — прошептала Мари. — Я заперла дверь, а то того и гляди ко мне ворвутся.

— У меня руки так и чешутся, набил бы им морду! В случае чего — приходите.

— Ладно.

У Мари стало тепло и радостно на сердце. Чего ей бояться? Внизу Луйза, ее сестра, наверху друзья. Славный парень этот Дюрка, и мать у него такая же, да и господин Пинтер неплохой… правда, сдал за последнее время, хандрит после несчастья с магазином, охает да стонет, лежа на диване… Спи, Жига, не бойся, нас не дадут в обиду.

Ранним утром снова началось хождение в прихожей, но шаги были твердые, уверенные, изредка раздавался хрипловатый, негромкий смех, но вот хлопнула дверь и наступила глубокая тишина. Видимо, и Малика ушла с ними. Мари осторожно открыла дверь, виляя хвостом, из-под ее ног выскочил Жига, добежал до кухни, затем вернулся обратно через прихожую. Баронесса действительно ушла со своими гостями, иначе Жига не подбежал бы к ее комнате, где он провел столько дней взаперти, голодный и холодный. Все двери были распахнуты. Мари заглянула в комнату. Там все было вверх дном: по полу разбросаны подушки, ковер залит вином, кресла сдвинуты в один угол, всюду валяются объедки. Она тихонько свистнула шнырявшему под столом Жиге, и они побежали обратно на кухню, затем — к Пинтерам.

Весь дом возмущается ночной оргией, рассказывала Юци Пинтер, когда они вдвоем завтракали в кухне. Чуть свет приходили обе старые девы Коша, жаловались Пинтеру-старшему. А Лацкович подстерегла уходившую компанию на веранде и все высказала баронессе.

— Мой муж только хмыкает, мол, он ничего не может, жалуйтесь дворнику. А ваш зять говорит, что он спал, ничего не слышал, если бы его разбудили, он показал бы им. Ей-богу, мне было очень жаль вас, Маришка.

Теперь уже Мари улыбалась, признаваясь, что они струхнули с Жигой, но в конце концов все-таки уснули.

— Квартиру здорово загадили, посмотрим, как Малика уберет после них. — И Мари пожала плечами, дескать, пусть как хочет, а ее это не касается.

— Гости баронессы тоже аристократы. Говорят, что тот, с кем Вайтаи путалась в прошлый раз, будто бы граф Фештетич. Теперь я и сама вижу, что это за люди… Пойду скрою костюм, а то из-за него всю ночь кошмары снились.

С уходом Малики в доме стало тихо, словно она была единственным возмутителем спокойствия. Вот уже несколько дней Пинтер-старший куда-то уходил необычно рано, с таинственным и озабоченным видом. Семье о своих делах он не рассказывал, видимо выжидая чего-то. И лишь Луйзу посвятил в свою тайну. Пинтер-старший решил посетить все магазины текстильных товаров в округе, обойти всех уличных продавцов. Подолгу торговался с ними, щупая ткани и подвергая их тщательному осмотру. Он искал свой исчезнувший товар. В спокойные утренние часы, когда «прислуга» и его жена были заняты работой, он, возвращаясь после безуспешных скитаний, заходил в дворницкую и обсуждал свои дела с Луйзой.

— Зашел в магазин на площади Святого Иштвана. Во время осады там ветер гулял по полкам, а теперь они ломятся от товаров. Готов поклясться, что там мой зеленый вельвет и серый шевиот, во всем городе только один я торговал ими. Если вы умная женщина, подскажите, как мне поступить.

Он вытягивал длинные ноги, охал, курил трубку и выжидательно смотрел на Луйзу. Эта женщина хоть выслушивала его внимательно. Бог знает как у нее получалось, но никто не умел так успокоить его, как она… Луйза делала все обстоятельно, не спеша, пододвигала стул уполномоченному по дому, с живым интересом в сотый раз выслушивала историю о его страданиях на проспекте Ракоци, о кассете и разграбленном складе. Если Пинтер-старший брал карандаш и бумагу и подсчитывал, сколько бы он получил за похищенные пятьдесят наполеондоров по курсу на этот день, Луйза проверяла каждую цифру, указывала на ошибки при умножении. Она прямо и без обиняков выкладывала ему то, что думала, а это было куда приятнее лести, когда, например, говорят: «Ты прав, отец, верно, отец», а на уме дериват совсем другое и выжидают лишь подходящий момент, чтобы избавиться от него… Так рассуждал про себя уполномоченный по дому, ожидая Луйзиного ответа.

— Знаете, что я вам скажу, господин Пинтер? Бросьте вы эту затею. Только терзаете себя понапрасну, да ногам покоя не даете. Все равно обратно вы своего товара ни метра не получите.

— Не говорите глупостей, госпожа Ковач. Я только вчера слышал, как кто-то обнаружил в магазине на улице Пала Телеки все свои товары, тотчас прибыла полиция, и…

— Так это на улице Пала Телеки, а ваш товар, господин Пинтер, давно уже сбыли на площади Телеки.

— Откуда вам это известно?

— Чтобы прийти к такому выводу, не надо иметь много ума! Тот, кто пролез в ту дыру, не мог вывезти все сразу, на машине. Каждый раз выносил по штуке, бежал с ней на площадь Телеки и продавал там. Следующей ночью опять вытащит штуку. Вот и выходит, что вы зря стараетесь.

— Это сказки, госпожа Ковач.

— Хорошо, я умолкаю.

Пинтер-старший еще некоторое время продолжал сидеть в дворницкой, затем поднимался к себе, на третий этаж. Из комнаты жены доносились громкие женские голоса, в кухне позвякивала посуда, выражая нетерпение, тявкал, терся о дверь Жига. Пинтер-старший бесшумно приоткрывал дверь на кухню и шел к себе в комнату, следом за ним прыгала, выражая свою радость, собачонка. «Сидеть!» — строго приказывал он, делая вид, что ему докучают эти бурные восторги. Послонявшись по комнате, он опрастывал карманы, снимал с ноющих ног ботинки, надевал шлепанцы, затем, остановившись перед шкафом с книгами, перелистывал то одну, то другую книгу. Наконец брал томик, зевал и ложился на диван.

В комнате жены пришла пора прощания…

— Значит, договорились, завтра днем померяем еще раз, сударыня, а к вечеру получите платье.

— Я очень признательна вам, дорогая госпожа Пинтер, вы меня очень выручите!

Пинтер, кряхтя, привставал и бормотал проходящей через комнату клиентке что-то вроде приветствия.

— Ну, что у тебя нового? — спрашивала, возвращаясь, на ходу жена и тут же исчезала в своей комнате.

«Настоящий проходной двор, — мысленно сетовал он. — Звонки, беготня, стук швейной машины, на кухне готовят сразу трое. Правда, вот уже два дня Вайтаи не показывается, словом, с той самой попойки. Не обиделась ли она на что-нибудь? А сын совсем отбился от рук, бог знает где шляется весь день».

В это самое время сын шагал по улице Яноша Араня, свернул на проспект императора Вильгельма и тут увидел баронессу Вайтаи. Она шла навстречу ему под руку с кавалером в форме цвета хаки и с повязкой Красного Креста на рукаве.

— Целую руки, — поздоровался Дюрка, улыбнулся и, замедлив шаг, но не останавливаясь, слегка поклонился.

Баронесса стрельнула взглядом прямо в лоб парня, чуть заметно моргнула обоими глазами и продолжала оживленную беседу со своим молодым спутником, которым был Питю.

Дюрка, придя в полдень домой, еще в прихожей услышал беспрерывно льющийся протяжный голос, доносившийся из кухни.

— Скажите, вас когда-нибудь учили здороваться с людьми? — войдя в кухню, обратился Дюрка к Малике.

— Меня?

— Да, вас.

— Так это, значит, были вы! А я еще сказала Питю: «Кажется, прошел сын нашего уполномоченного по дому. Вы были так элегантны в сером костюме! Знаете, я привыкла видеть вас в рванье, вы гораздо интереснее, чем мне казалось…

— Бросьте болтать. — И Дюрка вышел из кухни.

Баронесса казалась огорченной и несколько обиженной. Она поставила на поднос свой обед и сказала Мари:

— Ну и дикарь! Но между прочим, так ему больше идет, чем скалиться.

А Пинтер-младший отводил душу в комнате матери, превращенной в мастерскую.

— Она, наверно, за идиота меня принимает! Делает вид, что не узнает, и хочет, чтобы я перед ней в любезностях рассыпался, как… — Он кивнул в сторону соседней комнаты, где находился Пинтер-старший. — Конечно, сразу узнала, так зачем же вилять, изворачиваться?

— Ты прав, почему бы ей, действительно, не поздороваться с тобой?

— Откуда мне знать… может, потому что шла с тем типом?

На шум голосов вышел Пинтер-старший.

— Чего раскричались? — спросил он.

— А, — Дюрка в сердцах махнул рукой, — и говорить об этом не стоит.

— Нет, позволь! Я тоже хочу знать. — И он обиженно посмотрел сначала на сына, потом на жену.

Юци начала рассказывать во всех подробностях, в чем дело, и, когда она говорила, неприязнь к баронессе у нее все время нарастала. Закончила она так:

— Завтра же выгоню, чтоб духу ее здесь не было!

— И правильно сделаешь, — сказал Дюрка. — Нечего ей околачиваться у нас.

Пинтер-старший, набивая трубку, неодобрительно хмыкал, переминался с ноги на ногу. Как у них все просто получается… Выгнать!.. Разумеется, это не выход, но, учитывая до предела накаленную обстановку, он счел за лучшее промолчать, все равно ведь сделают по-своему. Но вопрос этот не давал ему покоя, и за обедом он вернулся к нему.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты поссорилась с баронессой, — обратился он к жене. — Тут надо бы поступить покорректнее, повежливее…

— Можешь не беспокоиться, я вежливо выпровожу ее.

— Нет, позволь, ты должна понять, что мне это крайне неприятно, все же Вайтаи…

— Бароны, — подсказал сын.

Наступила пауза.

— Одним словом, мои симпатии на стороне аристократов, — резюмировал Пинтер-старший, не глядя на сына.

— В том-то и дело, иначе ты бы тоже не мог не заметить, какая беспардонная и глупая женщина эта Вайтаи.

— Ко мне ее отношение безупречно. Я уже предупреждал тебя, что ты разговариваешь с ней неподобающим тоном. Но вы и тогда оставили без внимания мое замечание, и вообще вы стали пренебрегать мной.

— Ну что ты говоришь! — вспылила Юци. — Никто тобой не пренебрегает.

— Мне даже рот не даете открыть, особенно с того времени…

— С какого именно? Пожалуйста, оставь свои намеки и скажи прямо, что ты имеешь в виду?

— Разве я могу позволить себе иметь что-нибудь в виду?

— Делаешь гнусные намеки, причем уже не первый раз, что с тех пор, как ты перестал зарабатывать, изменилось мое отношение к тебе. — Юци повысила голос: — Это ты изменился! Вживаешься… в роль всеми заброшенного и гонимого. Вместо того чтобы взять себя в руки и не поддаваться меланхолии, меня изводишь.

— Что же, по-твоему, я должен делать?

Нарочитая покорность и холодная вежливость еще больше взвинтили Юци.

— Разве ты один пострадал? У некоторых все погибло, и они не опускают руки. Ведь тебе самому опостылело… это безделье…

— Словом, я должен работать. Да?

— Столько возможностей найти работу, папа! — восторженно сказал Дюрка. — Восстанавливаются заводы, начинают работать учреждения. С твоим опытом…

Пинтер-старший внезапно со злостью хлопнул рукой по столу, тарелки и ложки зазвенели.

— Тебя не спрашивают! Яйца курицу не учат!

«Вот ведь как бывает! Не всегда приходится поступать так, как вычитаешь в книгах. Виданное ли дело: какой-то сопляк, а уже осмеливается… но обиднее всего, что собственная жена настолько далека от тебя, что не понимает твоих терзаний, более того, встает на сторону сына…» — так сокрушался Пинтер-старший.

— Он уже взрослый человек, — сказала Юци. — Раз уж мы заговорили при нем о наших делах, он имеет право высказать свое мнение.

— Пусть будет по-вашему, — произнес Пинтер-старший. Встал, трясущимися руками рассовал по карманам курительные принадлежности, причем дверью не хлопнул, а тихонько прикрыл ее за собой.

Юци молча убрала со стола, пошла к себе в комнату и снова взялась за шитье.

Малика даже не подозревала, какая драма разыгралась из-за нее в семье Пинтеров. Через два дня она вновь заявилась со своим подносом.

— Вы, наверно, думали, что я совсем пропала, а? — прогнусавила она, входя на кухню. — Столько получаю приглашений, что прямо с ног сбилась, дня свободного нет.

Сочтя момент благоприятным, Юци сразу перешла к делу:

— Вот и хорошо, по крайней мере дома готовить не надо. Мы корпим тут с утра до вечера, разве скоро управишься с одной конфоркой.

— Вы так считаете? — спросила Малика, прикинувшись непонимающей.

— Вижу, вы любите жареную картошку? Значит, у вас наверняка есть электрическая плитка.

— Спасибо, что напомнили, конечно, есть, я совсем забыла о ней. Выкурю сигарету и пойду поищу. Столько хлама всякого, что нужная вещь не сразу на глаза попадется.

И на кухне Пинтеров стало тихо. Было тихо и в комнатах, так как после стычки Пинтер-старший хранил гробовое молчание. Появлялся только к обеду, все остальное время где-то пропадал. Единственное, что спросит утром у жены:

— Во сколько будем обедать?

— В два часа, — ответит она.

И больше ничего. Но через несколько дней Юци смягчилась, ей стало жаль мужа, который теперь входил в роль изгоя. Как-то после обеда она спросила:

— Куда ты идешь?

— По делам.

— Прилег бы на часок.

— К тебе может прийти кто-нибудь, не хочу мешать.

— Ты не помешаешь.

— Как же не помешаю, ты ведь сама говорила.

И он ушел, согнувшись, волоча левую ногу. Вечером поужинал и сел в кресло читать газету; спать не ложился, и, когда жена спросила, мол, чего же спать не ложишься, он ответил вежливым вопросом:

— Уже можно?

— А почему же нельзя?

— А вдруг еще кто-нибудь придет.

Он поднимался с кресла и принимался стелить постель — после той бурной сцены Дюрке он не позволял это делать. Кряхтя и стеная, неумело расстилал простыню, возился с одеялом. Мари он совершенно не замечал, словно ее вовсе не было. По утрам уже не раздавалось его громкое: «Эй… Маришка, принесите теплой воды», а он молча шел в ванную. В первые дни даже Жигу игнорировал, но вскоре в этом пункте пошел на некоторые уступки. Однажды утром наклонился, погладил счастливую собачонку и стал шарить глазами по прихожей.

— Поводок ищете? — спросила Мари и тотчас принесла его, как по утрам, не дожидаясь, пока он попросит, приносила теплую воду в ванную.

Как-то раз они сидели за обедом. Пинтер-старший посмотрел на лацкан сына, положил ложку.

— Что это за значок? — спросил он.

— Пятиконечная звезда, ведь ты же видишь.

Стул отлетел далеко в сторону, когда Пинтер-старший с силой отшвырнул его. Побагровев, он хриплым, запинающимся голосом спросил:

— Ты вступил в коммунистическую партию?

— Подал заявление. Надеюсь…

Отец замахал руками, лицо его исказилось.

— Это уже слишком! Имей в виду, я не потерплю. Пока ты живешь здесь, в моем доме… не допущу!

Сын встал.

— Я могу переехать. — И он вышел из комнаты.

Юци поднялась, чтобы идти за ним, но окрик мужа остановил ее.

— Это твое влияние! Двадцатилетний сопляк, и самостоятельно решает, что ему делать, потому что мать во всем потакает ему, умиляется любой его глупости. Вы губите меня, да, да, сознательно губите! — Он провел трясущимися руками по взмокшему лицу и уже тише добавил: — Я кое-что предпринимаю, чтобы обеспечить им приличную жизнь… чтобы избавить от этой грязи, покончить с этим жалким, пролетарским существованием…

— Ты о какой грязи говоришь? — с обидой в голосе спросила Юци. — Собственно, в чем дело? Чего ты хочешь от нас? Я отказываюсь понимать тебя…

— Ты никогда и не понимала! Устроили заговор против меня… швея и дровосек… Но меня вы не обратите в свою веру, не выйдет!

— Никто тебя и не собирается обращать! Живи как знаешь. Меняй, торгуй на черном рынке, спекулируй, делай что угодно. — Юци направилась к выходу, но муж неожиданно преградил ей дорогу.

— Твой излюбленный прием прекращать спор. Бросаешь меня в беде, и сейчас, и раньше так было. — Он взмахнул трубкой, она выскользнула; кряхтя, неуклюже Пинтер поднял ее с полу. Жена недоуменно уставилась на него.

— И раньше? Когда именно?

— Вся округа знает… все меня считают тряпкой! Один погибал за колючей проволокой… Имея сына и жену, с которой прожил двадцать два года, остался один как перст!

Юци взвизгнула и схватила его за руку.

— Ведь ты сам так хотел! Я собиралась идти с тобой, но ты велел мне оставаться дома, стеречь квартиру, магазин… кассету… И теперь у тебя поворачивается язык…

— Мало ли чего скажешь в такую минуту! Но любая порядочная женщина знает, что в трудное время ее место — рядом с мужем.

— Ты же сам так хотел… Я…

— Твое место всегда должно быть рядом. Но тебя не оказалось со мной… ни тогда, ни теперь. Тогда ты послала меня на проспект Ракоци… а теперь хочешь, чтобы я таскал на горбу мешки на каком-нибудь заводе. Так знай, ты заблуждаешься… глубоко заблуждаешься… Есть и другой выход…

Уходя, он попытался свистнуть собаке, но издал какой-то слабый писк. Собачонка дрожала в углу, посматривая то на одного, то на другого.

Юци решила сегодня же вечером подвести черту под всей их совместной жизнью. Она больше не могла этого выносить, да и ради чего! И когда вечером открылась дверь и в прихожей послышались старческие шаркающие шаги, ею овладела ненависть к мужу. Да, надо сейчас же, немедленно кончать…

Подавленная, она вышла в холл к сыну, который как раз укладывался спать.

— Он плакал, — прошептала Юци. — Если бы ты видел его глаза!.. Он плакал…

Сын широкими шагами заходил по комнате, сунув руки в карманы, края губ его подергивались.

— Ну ничего, мама, — произнес он и погладил мать по плечу. — Успокойся…

 

3

Двадцать пятого мая выдался жаркий день. Было душно. К вечеру у двери квартиры Вайтаи остановился мужчина и нажал кнопку звонка. Раздался короткий дребезжащий звук. Тогда нетерпеливая рука один за другим несколько раз надавила всей пятерней на кнопку звонка. Баронесса, провалявшаяся весь день в постели, накинула халат.

— Вот трезвонит, сумасшедший! — бросила она на ходу Мари, тоже выбежавшей из кухни, и открыла дверь.

Мужчина в сапогах и венгерских солдатских брюках, в широком плаще с поясом держал в руках рюкзак и военную шапку.

— Целую руки, Амелия, — проговорил он.

Баронесса захлопала в ладоши.

— Ой, Эгон!

Первым ее движением было броситься мужу на шею, но тот слегка коснулся ее талии, как бы приглашая пройти вперед. В комнате положил рюкзак, поцеловал жену в щеку, затем обе руки и осмотрелся.

— Эта комната уцелела, как вижу. Снаружи у дома такой вид, что я не надеялся застать вас здесь. Можно присесть? — И он опустился в кресло, достал из верхнего кармана плаща сигарету, стал разминать ее пальцами. — Может, у вас найдутся сигареты получше, Амелия?

Баронесса, приоткрыв рот, уставилась на мужа, еще раз всплеснула руками и расхохоталась.

— Ну вы и фрукт! Неожиданно заявляетесь после такой разлуки, а ведете себя так, словно приехали из Чобада! А я, глупенькая, сижу и жду…

Барон протянул руку, Малика упала ему на колени.

— Сейчас не время для чувствительных сцен. Чертовски устал с дороги, но рад вам, Амелия.

— Наконец-то заговорили! Ну рассказывайте, где скитались, откуда приехали?

— Прибыл с лихтенвёртским эшелоном.

— А где этот Лихтенвёрт?

— Под Веной. Говорят, это первый эшелон, доставивший на родину интернированных, точнее, обратно в Венгрию.

— Вас тоже интернировали? — Малика глупо таращила глаза на мужа. — На фронте?

— Вы не так меня поняли, Амелия. — Он шевельнул коленом, баронесса тотчас вскочила и села в кресло напротив, поджав под себя ноги. — Нас, нескольких венгерских офицеров, доставили с эшелоном интернированных. Утомительной была дорога, а впрочем, хватит об этом… — Помолчав с минуту, он продолжал: — Друзья устроили меня в Красный Крест. Помните Йошку Банффи?

— Как же, такой… носатый. Он там?

— Да. Встретил много знакомых. Когда я пришел к ним, окружили меня вниманием и заботой, тут же позвонили по телефону и на машине доставили в Лихтенвёрт.

— А где вы были до этого?

— У англичан. Угадайте, Амелия, кто был начальником лагеря военнопленных?

— Он англичанин?

— О чем вы спрашиваете, дорогая Амелия? Кто же может быть еще начальником английского лагеря для военнопленных?..

— Неужели Гарри?

— Какой Гарри?

— Я познакомилась с ним у вас, помните, мама привозила меня в Чобад, я была еще совсем девчонкой. Вы ездили охотиться на диких уток, и этот Гарри влюбился в меня, я думала, маму удар хватит, виданное ли дело, десятилетней девчонке дарить розы?!

— Помнить всех ваших поклонников — это слишком непосильная задача, — холодно сказал барон Эгон Вайтаи. — Вижу, вы не угадаете. Начальником был Эрнест Мак-Каллум.

— Мак-Каллум? Какой-то шотландец? Я знакома с ним?

— Я рассказывал вам о нем. В тридцать восьмом, когда я в последний раз был в Лондоне, мы часто встречались. Его отец — один из крупнейших дельцов по сбыту в Европе художественных ценностей, неужели вы не помните его, Амелия? Молодой Мак-Каллум участвует в скачках, у него своя отличная конюшня.

— Надеюсь, вам жилось неплохо, он, должно быть, делал вам всяческие поблажки.

— Вел себя по-джентльменски. Своим возвращением на родину я тоже обязан ему. Довожу до вашего сведения, что я пригласил его в Чобад.

— Ничего не имею против. Особняк пока еще принадлежит нам.

— Как так?

— Разве я не сказала? Ведь у нас отобрали имение. Оставили всего сто хольдов.

Барон подался вперед, уставился в накрашенные губы Малики, потом перевел взгляд на белую грудь, просвечивающую сквозь прозрачную ночную сорочку, и снова выпрямился.

— Вот как! — произнес он. — На границе мы что-то читали в венгерской газете, рассказывайте, что здесь творится… гм… стало быть, сто хольдов! — Он криво усмехнулся.

— Именно по стольку оставляют участникам Сопротивления. — Малика, открыв рот, издала какой-то нечленораздельный звук, но, тотчас овладев собой, с деланным достоинством продолжала: — Этим мы обязаны Питю Матеффи. Он работает в министерстве иностранных дел, ну и позвонил в министерство земледелия Акошу Берецу, тот — в какой-то комитет по разделу земли; здесь теперь столько комитетов, профсоюзов, что сам черт не разберет, а я и подавно. Как-нибудь Питю проинформирует вас обо всем. Они в министерстве иностранных дел не сидят сложа руки, между прочим, возлагают на вас большие надежды. Не делайте такой кислой мины, как-нибудь перетерпите несколько недель.

— Что-нибудь готовится?

— Конечно. Обсудите все с нашими, они ежедневно собираются у Берты. Я всегда говорила вам, чтобы вы занялись общественной деятельностью, но вы не вняли моему совету. Теперь же это ваш святой долг…

— Что за спешка, Амелия? Дайте мне хотя бы дух перевести.

— Не дам, не отстану до тех пор, пока вы не совершите что-нибудь экстраординарное! Свой диплом агронома можете пока забросить на чердак, надеюсь, вы не собираетесь вести хозяйство на ста хольдах? К тому же мне опостылел Чобад, мужики ведут себя все наглее, пусть это не будет для вас неожиданностью. Да, чуть было не забыла: в нашей квартире поселилась пролетарка…

К вечеру весь дом облетела весть о приезде барона. Мари побежала в дворницкую и, не переставая удивляться, рассказывала Луйзе:

— Вошел и: «Целую руки, Амелия». А та только захлопала в ладоши. Что за странные люди!

Мари и зятю рассказала о словах барона. Ласло Ковач хохотал до упаду, перестанет, а потом снова принимается хохотать.

— Так как же было, Мари, что, бишь, сказал барон? — Услышав напыщенно-надменный, произнесенный Мари мужским басом ответ, он хлопал себя по коленям, подпрыгивал так, что очки в железной оправе сползали на самый кончик носа. Жига тявкал, ошалело бегал вокруг него. — Что за люди, я намял бы тебе бока, Луйза, если бы ты, полгода не видя меня, захлопала в ладоши и сказала: «Ой, Лаци!»

— Я тоже не могла бы так, — сказала Мари, — я, наверно, закричала бы не своим голосом или умерла бы на месте от радости.

Сердце ее заныло: она тут смеется, а между тем пленные уже возвращаются домой, только Винце нет среди них. Муж Малики вернулся, что ж, кому как повезет, ой, как нужен ей Винце, особенно сейчас, когда приехал барон. Она как-то сразу почувствовала себя беззащитной и с мольбой во взгляде посмотрела на сестру.

— Не знаю, как бы теперь не вышло осложнений с квартирой.

— Какие могут быть осложнения? — строго спросила Луйза и воинственно выпрямилась. — Опять труса празднуешь. Комната твоя, на места общего пользования у тебя равные права независимо от того, здесь барон или нет. Немного погодя, когда отдохнет с дороги, скажешь, чтобы освободили лакейскую, твой муж тоже вот-вот вернется, и ты не успеешь прибраться в ней, расставить мебель. — Глядя на засиявшее надеждой лицо Мари, разозлилась. — Да что с тобой говорить! — Луйза повернулась к мужу. — Погляди на нее: не иначе, она вообразила, что, когда поднимется к себе на этаж, увидит Винце, который поджидает ее, облокотившись на перила веранды.

— Это вполне возможно.

— Не говори глупости, слышишь? Во всяком случае, сначала он заглянет сюда, к нам. Но это еще не известно, когда…

— Но ведь пленных уже привозят.

— Не всех же сразу. Понадобится много поездов.

На следующий день о прибытии барона Эгона Вайтаи Мари рассказала и Пинтерам. А когда она спустилась вниз по лестнице, ее остановили девицы Коша.

— Значит, приехал барон? Откуда, с запада или с востока?

А когда Мари рассказала им, подделываясь под мужской голос, насчет «целую руки, Амелия», они еле сдержались, чтобы не взвизгнуть, и, сгорая от любопытства, поглядывали на дверь, не выйдут ли вдруг из нее барон и баронесса. Толстуха Лацкович, встретившись позже с Мари в пекарне «Зрини», предостерегла:

— Смотрите, как бы они вас не турнули из квартиры.

— Не посмеют. У меня ордер есть.

— Полноте, для барона ваш ордер — пустая бумажка. У него связи в управлении, в министерствах, стоит ему пошевелить пальцем, как в квартире и духу вашего не будет. — И ее заплывшее жиром лицо засияло злорадством.

Мари удивлялась теперь тому, как у нее самой могли возникнуть точно такие же опасения, как у толстухи Лацкович. Ведь такие люди, как Лацкович, воспримут как должное то, что она останется без крова! Они только радуются тому, что барон Эгон Вайтаи пользуется покровительством в управлении и в министерствах.

— Не беспокойтесь, сударыня, — сказала, улыбаясь, Мари, и в голосе ее на этот раз звучала уверенность, — теперь не удастся чинить произвол над нами. Мы ведь тоже люди и наделены такими же правами, как… как и всякий другой.

— А что вы мне говорите это? Или глаза разгорелись и на мою двухкомнатную квартиру?

В пекарне было многолюдно, своей громкой перебранкой они стали обращать на себя внимание, и какая-то девушка, размахивая кошелкой перед носом Лацкович, сказала:

— С вашими формами, сударыня, конечно, в одной комнате не поместиться.

Лацкович, еще вся красная от кипевшей в ней злобы, столкнулась в подворотне с Луйзой.

— Длинный язык у вашей сестры, госпожа Ковач.

— У Мари? — Луйза, недоуменно посмотрела на толстуху, затем лицо ее посветлело. — Ну что ж, я очень рада.

Мари действительно заметно изменилась, невольно подумала она. Уже не прикрывает рукой губы, раньше этим жестом она как бы защищалась от удара. Робкая походка стала тверже, лицо всегда спокойное, она не теряется при разговоре, мучительно подыскивая нужные слова, в глазах ее почти исчез прежний испуг, но какая-то грусть в них осталась еще. Юци Пинтер хвалит ее за прилежание, говорит, что из нее получится хорошая портниха, причем очень аккуратная и обязательная. Правда, в этом отношении ее и раньше нельзя было упрекнуть, но Мари была какой-то несобранной, и, кажется, только сейчас она начинает чувствовать твердую почву под ногами. Вот Винце обрадуется, если ему суждено будет вернуться когда-нибудь! И Луйза вздохнула. Мари, правда, не во всем еще разбирается, но в последнее время она стала иногда читать газеты: Лаци теперь ежедневно покупает не одну, а целых две; видимо, ей немало дают беседы с Дюркой, и если она не все еще ясно представляет себе, то, во всяком случае, не может не видеть, как вокруг нее меняется мир.

Одни понимают неизбежность этих перемен, активно способствуют им, другие пассивно приветствуют, как, например, Мари Палфи, третьи стараются не замечать их, уподобляясь страусу, который прячет голову в песок. К таким принадлежат и супруги Вайтаи со второго этажа.

Прошло несколько дней, а Мари так и не удалось встретиться с бароном, хотя ей и хотелось взглянуть на него и переговорить об освобождении лакейской. Барон после приезда несколько дней пробыл в Чобаде, а возвратившись оттуда, не выходил из своей комнаты. Мари иногда слышала, как он что-то делает в разрушенной комнате, одно выносит оттуда, другое, наоборот, вносит, каждый раз плотно закрывая за собой дверь. Осмотрел ванную комнату для гостей с обрушившейся стеной; повреждения в кухне и лакейской его совсем, видимо, не интересовали. Малика тоже лишь на несколько минут выходила на кухню, едва успевая перекинуться несколькими словами с жиличкой. Однажды вынесла на кухню посуду, столовые приборы, затем мешочек муки, жир в трехлитровой банке, тертое тесто, мешок картошки, привезенный утром чобадским крестьянином. Сложила все в большой кухонный шкаф и заперла на ключ.

— На днях дадут газ, а пока эти вещи пусть будут здесь, — сказала она. — Мне придется готовить, Эгон не может без горячей пищи. Знаете, теперь и нам трудновато, я жду не дождусь, когда Эгон получит хорошую должность. Не оставляют его в покое нынешние правители, а то бы он хоть завтра мог поступить в министерство иностранных дел. Поговаривают о какой-то чистке, и чего только не придумают на нашу голову! Вы тоже заприте свой шкаф.

— Я не привыкла запирать, да у меня и замка нет, — сказала Мари.

— Я тоже, но Эгон настаивает, каждый, говорит, должен точно знать, что его, а что чужое. Этот набор был здесь? — указала она на фарфоровые банки, стоявшие в ряд на кухонном шкафу Мари.

— Нет, я привезла.

— Красивые вещицы. Вы все равно не готовите, так что я пока положу в них соль и паприку. Ну, прощайте, Маришка, придется весь день ходить с Эгоном по гостям.

Как-то вечером, перед тем как лечь спать, Мари вошла в ванную. Не успела она закрыть за собой дверь, как из баронской комнаты раздался мужской голос:

— Кто там ходит?

— Это я, — ответила Мари и на мгновение застыла в дверях.

В комнате стало тихо, видимо Малики не было дома. Мари с дурным предчувствием пошла к себе. Тщетно пыталась забыть, не придавать этому значения, в ушах ее звенел резкий вопрос, звучавший повелительно, как команда. В конце концов, желание барона знать, кто ходит по квартире, вполне естественно и нечего тут строить всякие догадки, тысячу раз переживать сцену, длившуюся какую-то долю секунды. Под конец она стала упрекать себя за то, что пошла в хозяйскую ванную, нечего ей там делать. На следующий день вчерашние треволнения показались ей просто смешными, и, чтобы вновь обрести поколебленную уверенность, она решительно направилась в ванную. Дверь оказалась запертой…

Ни минуты не колеблясь, она постучала в баронскую комнату, затем нажала на ручку, но дверь не поддавалась. Тогда она спустилась к Луйзе и, негодуя, рассказала о случившемся. Не успела она закончить свой рассказ, как вошла Вайтаи.

— Скажите, госпожа Ковач, у вас нет на примете надежной женщины, которая согласилась бы убирать у нас?

— Хорошо, что вы пришли, баронесса, — сказала Луйза, — я уже заходила к вам насчет общественных работ, но не дозвонилась.

— Мы весь день ходим с Эгоном. Какие общественные работы?

— Мы включили вас, баронесса, и господина барона в список. Раз в неделю придется ходить на общественные работы.

— Нам? — Малика вытаращила глаза на дворничиху.

— Всем лицам до сорока пяти лет — в обязательном порядке, — объявил дворник.

— И чего только не придумают! — Малика засмеялась. — Я сама поговорю с этим Пинтером, неужто вы всерьез думаете, что мы станем расчищать развалины? Значит, никого не порекомендуете?

— Не знаю, право. А ванную, пожалуйста, не запирайте, не бегать же моей сестре ночью к нам.

— Он запер ее? Я скажу Эгону, у него просто какая-то мания все запирать.

На следующий день в квартиру Вайтаи пришли в полдень два каменщика. Несколько корыт раствора — и к вечеру стена в ванной для гостей с крошечным окошком на улицу была возведена. Утром снова пришли двое, на этот раз с унитазом. В полдень баронесса поднялась к Пинтерам.

— Эгон сделал для вас, Маришка, прекрасную ванную, не хотите ли взглянуть?

— Успею вечером, — ответила Мари и ушла в комнату, оставив Малику с Юци. Спустя некоторое время и Юци пришла в комнату. Усаживаясь за швейную машину, она сказала:

— Как видно, этот барон — порядочный человек, внимателен к людям. Вы рады, что у вас своя ванная, Маришка?

— Рада.

Никогда в жизни она не чувствовала себя такой униженной и содрогалась при одной мысли, что Пинтеры или Луйза догадаются, почему у нее отдельная ванная. Потому что барон брезгует пользоваться одной с нею ванной. Просто вытурил ее оттуда, тогда как она и без того пользовалась ею только в случае самой крайней необходимости… Умывалась на кухне и весь день проводила у Пинтеров, так из-за одного случая… «Что я, прокаженная какая, чтобы они так презирали меня, — размышляла она за шитьем. — Или у них денег слишком много. Из-за того, что я однажды…» Лицо у нее пылало, к горлу подкатывал комок горькой обиды. Скорей бы кончился день и она могла бы забиться в свою комнату. Ей казалось, что не только барон, а все считают ее почему-то гадкой, отвратительной.

Вечером она немного успокоилась и, узнав, что Вайтаи вышли из квартиры, осмотрела свою ванную. Ей открылось удручающее зрелище: наспех возведенная грязно-серая стена, справа и слева виден выщербленный кирпич, извилистая линия огромных щелей на грязных, закопченных стенах, перевернутая вверх дном ванна, из покосившейся набок печки торчит труба, грозя в любую минуту обрушиться на голову вошедшему, кучи щебня и совершенно новый унитаз рядом с раковиной.

Мари наломала через коленку планок, поставила на печку большую кастрюлю воды, затопила и, усевшись у открытого окна, устремила задумчивый взгляд на два зеленых каштана во дворе. Все вокруг нее стало казаться иным: расписанный тюльпанами комод теперь уже не ласкал ее взора, в комнате и двух шагов не сделаешь, не стукнувшись локтем о какую-нибудь мебель, запертый шкаф в общей кухне тоже воспринимала как обиду, густые каштаны с чуть слышно шелестящими листьями, с отцветшими, поблекшими свечками тоже не радовали ее. Сколько раз по собственной воле она убирала ванную, увидев засохшую на раковине мыльную пену или грязные полосы в ванне, делала это охотно, ничем не брезгуя. И вместо благодарности, вот, пожалуйста… А еще злилась на Луйзу, когда та предупреждала, чем это кончится… Да, без Луйзы она осталась бы совсем одна, как перст.

Мари вскочила, поднесла руку ко рту и тихонько застонала. Песик покинул свой угол, приветливо завилял хвостом, в его неподвижном взгляде застыло ожидание чего-то. Мари прижала к себе щенка, ощутив ритмичное биение его сердца, успокоилась, более того, это придало ей какую-то решимость. «Останемся здесь, — сказала она себе, — не побежим к Луйзе ныть и жаловаться».

Она вымыла пол в ванной. Ванна чуть не придавила вертевшегося у ее ног Жигу, пока ей наконец не удалось перевернуть и поставить ее на место. Собачонка, взвизгнув, отбежала к дверям и оттуда смотрела за быстрыми движениями рук Мари, отчищавших некогда белую, а теперь местами облупившуюся ванну. Оконный проем она завесила полотенцем, приложив немало усилий, водворила на место и печку. В полночь управилась с уборкой, разогнула ноющую поясницу, осмотрелась. Вот так совсем другое дело. Ну что ж, зато теперь у нее есть своя персональная ванная, как у какой-нибудь важной барыни. И тут ей снова вспомнилось то, что произошло три дня назад, слова барона: «Кто там ходит?» Торопливо закрыла дверь, взяла ведро и ушла в свою комнату.

 

4

Случилось как-то так, что в историю о своей ванной она посвятила только Дюрку Пинтера. Они остались вдвоем в комнате, парень выписывал объявления из газет: вот уже несколько дней он искал себе подходящую работу. Мари сидела за швейной машиной и, быстро вращая колесо, не поднимая глаз, рассказала о своей незримой встрече с бароном.

— Так и должно было случиться, — сказал парень, — по крайней мере наперед умнее будете. Надо самим устраивать собственную жизнь и смело отстаивать свои права. А вы пошли, решая вопрос о комнате, на поводу у моего отца, — сказал он и махнул рукой. — Но ему говорить все равно…

Дюрка не закончил фразы, но Мари знала ее конец. В квартире Пинтеров после той стычки жизнь стала невеселой. В гробовом молчании садились они за стол, поев, все трое также молча вставали и расходились по своим делам. Не было семейных советов, эхо которых отзывалось на всех трех этажах дома. Если из проворных рук Юци выпадал мел или ножницы, не слышно было визгливых возгласов и причитаний, на которые сломя голову бежала Мари, а следом за ней разгоряченный охотничьей страстью Жига. Теперь в каждом таком случае хозяйка недовольно бурчала что-то себе под нос и с болезненной гримасой на лице нагибалась за ножницами или укатившейся катушкой. Эта гримаса оставляла свой след на ее лице в виде глубокой складки, протянувшейся от носа до уголков рта. Даже с сыном не вела она по вечерам разговоров, засыпала, не дождавшись возвращения Дюрки домой. Умиление, вызванное заплаканными глазами мужа, с течением времени забывалось. Упрямое молчание Пинтера-старшего злило и ожесточало ее: ведь этим он подчеркивал, что не в пылу гнева бросил ей обвинение и считал себя правым, что он-де все обдумал, прежде чем сказать, а она, не порвав с ним сразу, как бы признала свою вину. Ее положение осложнялось еще и тем, что теперь она уже бесспорно была кормильцем в семье и поэтому ни в коем случае не могла бросить мужа. Юци казалось, что муж тоже понимал это, пользовался своим положением и со злорадством наслаждался ее беспомощностью. Он капризничал, разыгрывал из себя «униженного мужа», мученика, с достоинством несущего свой крест, и молчал целыми днями, играя на ее нервах.

Мари взяла на себя роль как бы связующего звена между супругами, а также между отцом и сыном. Передавала заявления враждующих сторон, старалась сблизить их, использовала для этих целей и Жигу, посылала песика, страстно привязавшегося ко всем членам семьи Пинтеров, то к одному из них, то к другому. Но все ее усилия были тщетны, и в мрачном настроении заходила она по вечерам в дворницкую.

А здесь все реже топили плиту. Супруги Ковач сидели за длинным столом и ели на ужин хлеб с жиром. Коммерческая деятельность Ласло Ковача не приносила доходов. Воодушевившись на первых порах успехами с продажей печек, он стал торговать табаком, но дело это кончилось плачевно. Табак заплесневел. Встав однажды пораньше, Луйза отнесла мешок к воротам и вывалила его содержимое в мусорную машину. После о табаке ни разу не упомянула, точно так же, как канула в Лету поездка Ласло Ковача в провинцию. Луйза была не из тех, кто любил вспоминать старое. Она сидела за столом и с неподдельным восторгом слушала страстные рассуждения мужа о политике. Между прочим, дворник вступил в социал-демократическую партию и стал одним из ее активных членов в своем районе. Все свое время он проводил теперь в основном в помещении партии, вел переговоры на улице, в подворотне, на обеих верандах дома. Развлекал Луйзу рассказами о том, что происходило на партийных собраниях, воспроизводил доклады и выступления, то сгущая краски, то безудержно фантазируя. Чаще всего сообщения Ковача возвеличивали его собственную роль. «Я прямо в глаза сказал партийному секретарю, дескать, меня хотите засадить изучать азы, как какого-нибудь первоклассника? У меня в мизинце больше социализма, чем у другого в голове. Ты ведь помнишь, Луйза, сколько тебе пришлось натерпеться из-за меня во времена Салаши, да и раньше. Ты всегда боялась, как бы я не натворил бед, но я…» И он еще и еще раз восторженно и громко пересказывал, как он пронял партийного секретаря, как тот, устыдившись, стал оправдываться: «Не обижайся, я только теперь узнал тебя как следует, товарищ Ковач». Затем, как бы между прочим, дворник замечал: «Потом меня попросили выступить с докладом об истории социал-демократической партии».

Луйза внимательно слушала не в меру расхваставшегося мужа, затем с таким же вниманием выслушивала истории, рассказанные сестрой об осадном положении в семье Пинтеров, о платьях, сшитых в мастерской, капризах заказчиц и о песике Жиге. Позже Ласло Ковач читал вслух наиболее интересные сообщения «Сабад неп» и «Непсавы», и, если в какой-нибудь статье упоминалось имя функционера социал-демократической партии, фамильярным тоном, как о близком приятеле, говорил: «Ага, дружище Янчи Келети, так-так, социал-демократы заседали в Сексарде…»

По субботам Луйза мыла лестничную клетку, вечером выносила с Мари под арку ворот мусор, собирала у жильцов продовольственные карточки, если объявлялось о выдаче чего-нибудь, становилась в очередь у булочной и продовольственного магазина, а если Лаци, захватив ящик с инструментами, отправлялся куда-нибудь ремонтировать лопнувшую трубу, подтекающий водопроводный кран или засорившийся унитаз, с сияющим лицом говорила Мари: «Лаци пошел на работу!»

И если жизнь на третьем и первом этажах была унылой и удручающей, то в комнате для прислуги на втором этаже ее с полным основанием можно было назвать сплошной мукой.

Баронесса где-то разжилась керосинкой, поставила ее на газовую плиту и начала кухарничать. Керосинка коптила, после каждой готовки стены покрывались пятнами копоти, нестерпимая вонь просачивалась в комнату Мари, куда баронесса, разумеется, заходила, не закрывая за собой дверь. Пока что-то подогревается на коптящей керосинке, Малика пооткрывает настежь все двери в квартире, затем усядется с книгой на кровать Мари и следит оттуда за своими кастрюлями, упрямо не поддававшимися воздействию огня керосинки. Супруги Вайтаи ели на кухне, так как баронесса не захотела носить посуду в комнату и обратно. Приходившие в это время гости тоже усаживались на кухне. Именно так они принимали однажды братьев Матеффи и пресловутую подругу баронессы, которая принимала участие в той памятной попойке.

— Я люблю сумбур и в хозяйстве, — сказала Малика. — Лучше переносить запах пищи на кухне, чем в спальне, не так ли?

— Ну конечно, — согласился Питю Матеффи с повязкой Красного Креста на рукаве, по-кавалерийски оседлав один из кухонных стульев.

— Здесь удивительно приятно, — восторженно прогнусавила та, которую баронесса выдавала за свою подругу, стреляя глазами в кислое лицо барона Эгона Вайтаи и заговорщически подмигивая Мали.

Когда они кончили есть, Мари зашла за чем-то на кухню. Ощутив на себе устремленные на нее любопытные взгляды, она смутилась и негромко поздоровалась. Сказав свое «Здравствуйте!» хотела было идти к себе в комнату, но ее остановила баронесса.

— Привет, Маришка, — сказала она. — Знакомьтесь, это мой муж.

Мари взглянула на обрюзгшее, желтоватое лицо барона Эгона Вайтаи, на обвислые усы, гладко зачесанные назад светлые волосы, на его пухлые, обросшие рыжими волосами руки. Барон, хмурясь, молча кивнул. Закрывая за собой дверь, Мари слышала, как кто-то, скорее всего тот молодой, с красным крестом на рукаве, тихонько присвистнул. У себя в комнате она открыла окно, поправила постель, а когда компания удалилась из кухни, ушла к Пинтерам. Вечером на кухне было все так же, как днем: посередине стул, на котором сидел по-кавалерийски Иштван Матеффи, на столе гора грязной посуды, на полу разбросаны картофельные очистки и над всем этим — резкое зловоние. Услышав шаги баронессы, Мари вышла в прихожую:

— Не оставляйте, пожалуйста, грязную посуду, вся вонь идет ко мне в комнату.

— Неужели? Завтра придет женщина и наведет чистоту.

Мари собралась уходить, но тут же повернулась:

— Вы используете кухню как столовую, а где я буду готовить, когда вернется мой муж?

— Это случится нескоро. Разве нынче можно загадывать так далеко?

— Но ведь господин барон вернулся?

— Мой муж — совсем другое дело… одним словом, он приехал специальным эшелоном.

— Да и комната мне понадобится, — теперь уже упрямо продолжала Мари.

— Какая комната?

— Вот эта. — Они стояли возле лакейской, и Мари постучала пальцем в дверь. — Вы, Малика, знаете, что она моя и в комнату для прислуги я въехала временно, пока вы не освободите ее.

— Откуда я могла знать? Впервые слышу об этом. Что творит этот Пинтер! — всплеснув руками, засмеялась она. — Сначала записывает нас на общественные работы, ну ничего, Эгон объяснил ему, что мы даже не прописаны в Пеште, и он сразу прикусил язык, теперь с этой комнатой. Что с вами, Маришка, вы, наверно, с левой ноги встали сегодня, ко всему придираетесь. Разве вам плохо в этой комнате?

— Пока я одна. Но…

— Знаю: если вернется муж. Тогда и поговорим, поверьте, я впервые слышу насчет лакейской.

На следующий день она объявила Мари, что барон и слышать не хочет об освобождении лакейской. Уполномоченный по дому в его отсутствие самовольно поселяет Мари Палфи как квартирантку в комнату для прислуги, рядом с кухней, и пусть теперь задним числом она не претендует ни на что другое.

— Но ведь у меня ордер есть, — недоумевала Марина одну комнату, там сказано и насчет мест общего пользования…

— Вот в том-то и дело. Кроме того, вы получили еще и ванную и тем не менее недовольны. — Баронесса уставилась в самую середину лба Мари и, не дождавшись возражений, громче обычного хлопнула дверью.

Луйза насела на Пинтера.

— Ловко вы это обстряпали! Баронесса провоняла ей всю комнату своей готовкой, оставляет на кухне грязную посуду, заходит к ней когда вздумается… принимайте меры!

Уполномоченный по дому хмыкал, сетовал, делал кислую мину.

— Послушайте, госпожа Ковач, — сказал он, — мне очень неприятно… Потерпите, все надо уладить по-хорошему.

Луйза размахивала руками, кричала и, когда в подворотне лицом к лицу столкнулась с бароном, прошла мимо, не поздоровавшись. Эгон Вайтаи не обратил внимания на враждебно настроенную дворничиху, и невозмутимо безразличный взгляд его светлых глаз еще больше разозлил Луйзу.

— Говорят, что не прописаны в Пеште, и тем не менее занимают четыре комнаты. А людям жить негде. Вы, господин Пинтер, как уполномоченный по дому, обязаны поставить в известность управление, так сказано в газетах!

— Чего вы хотите от меня, госпожа Ковач? — простонал Пинтер. — У меня и без того забот по горло, а вы еще тут…

— Так вот знайте, господин Пинтер: стоит Мари захотеть, и она въедет в одну из комнат с окнами на улицу, право у нее на это есть. Вы, господин Пинтер, прекрасно знаете, что комнаты для прислуги не считаются жилым помещением. Но она не будет претендовать, если ей дадут другую, где можно поставить две кровати и шкаф.

— Ладно, ладно, я постараюсь все уладить.

Но прошло несколько дней, и все осталось по-прежнему, за исключением появившейся однажды на кухне сварливой и грязной старухи. Шаркая ногами, ворча и бранясь, она вымыла гору грязной посуды, кое-как подтерла кафельный пол, взяла свою затасканную сумку и ушла, хлопнув дверью. Вечером Мари тщетно искала свой белый фартук, который она обычно вешала сбоку на кухонном буфете. Даже не могла уснуть, до того расстроила ее эта пропажа. Где взять теперь новый фартук, ведь жалованья, которое она получает от Юци Пинтер, едва хватает на самое необходимое. Она прячет заработанные деньги в комоде под простынями, но, когда соберется наконец что-нибудь купить, цены возрастут вдвое. Юци постоянно ругает ее, зачем она ждет, пока деньги не обесценятся наполовину. Но что поделаешь, ведь ей так хочется кое-что скопить к возвращению Винце. Старая ведьма, больше некому взять этот фартук. Вся ее посуда, кастрюли на кухне. При этой мысли она как ужаленная соскочила с кровати, побежала на кухню и сунулась в буфет. Ну конечно, исчезла алюминиевая кастрюлька с длинной ручкой! В отчаянии она осмотрелась вокруг и обнаружила закопченную кастрюльку в раковине. Облегченно вздохнула и в чем была, босиком, в выцветшей ночной сорочке до колен, принялась песком чистить кастрюльку. Надо будет попросить Лаци врезать замок в буфет, а насчет фартука сказать Малике.

На следующий день она не находила себе места. То и дело бегала от Пинтеров на кухню, но Малика в тот день не готовила обед — барон снова уехал в Чобад, а жена его не нуждалась в горячей пище. Поздно вечером, услышав знакомые шаги, Мари выбежала из дворницкой. Сообщила Малике, что пропал ее белый фартук из кухни: по всей вероятности, стащила его старая ведьма.

— Я же говорила вам, запирайте свои вещи, — ответила Малика. — Если замечу у нее, скажу. У меня она вроде бы ничего не украла. А вы сами спросите у нее, может, и отдаст.

Мари печально кивнула: мол, ладно, что же остается делать. Они вместе поднялись по лестнице, баронесса, не заходя в свою комнату, прошла прямо к Мари, уселась на ее постель и глубоко вздохнула.

— Знаете, я даже рада, что Эгон уехал, ей-богу, устаешь с мужчинами, а с ним в особенности. Впрочем, ну их всех, я не привыкла ныть. Каждый раз он что-нибудь да выкинет: видите ли, не хочет проходить проверочную комиссию, ему там, дескать, делать нечего, вот и попробуйте втолковать ему! Если, говорит, придется довольствоваться ста хольдами, как-нибудь перебьемся это время. Я не люблю зря спорить, вы знаете, и всегда уступаю, но всему же есть предел. На сей раз решила настоять на своем. Ношу одно старье, а тут надо парикмахеру платить, купить сигареты, да мало ли еще что… Он обиделся и уехал в Чобад. Одно твердил: «В такое смутное время человек должен пассивно наблюдать за действиями черни, не вмешиваться…» Почему же тогда, позвольте узнать, Питю Матеффи и другие могут?.. Он хочет, чтобы мы вернулись в Чобад, вели хозяйство на ста хольдах, как вам это нравится, Маришка?

— Малика, вы говорите о ста хольдах так, будто это бог знает какая малость! Я знаю одно: будь у меня хоть полхольда земли и домик, я жила бы припеваючи.

— Тогда возвращайтесь в Пецел. Сейчас прямо-таки навязывают крестьянам землю! Впрочем, ваш муж рабочий, ему не полагается.

Мари засмеялась.

— Вы ошибаетесь, Малика, почему не полагается? Наоборот, я читала в газете, что рабочие получат усадьбы, участки для застройки. На чепельском заводе Манфреда Вайса уже пятьсот человек заявили о своем желании получить землю, а ведь мы тоже чепелевцы…

— Теперь все вы стали просвещенными, газеты читаете, что ж, тут мне за вами не угнаться, признаюсь откровенно, я еще ни разу не взяла в руки газету.

— Вот погодите, вернется мой муж, я тогда совсем образованной стану.

— Ну, если он у вас такой ученый… Да, что это я хотела вам сказать? Значит, вы жили бы припеваючи, имея полхольда земли? Но вы забываете разницу между нами. Какое бремя лежит на нас! Один особняк с двадцатью четырьмя комнатами содержать чего стоит! Ведь не сносить же его! А знаете ли вы, сколько для этого требуется прислуги и денег? Прислугу надо кормить, платить ей жалованье, а у вас совсем иной образ жизни. Вы не думайте, я не такая, как некоторые, я даже имею представление о социализме, да вы сами меня знаете, я понимаю, что и войну мы проиграли, все это так. Но грабить себя я не позволю, так и Эгону сказала. Хотелось бы знать, какая польза будет народу от того, что я тоже буду ходить в лохмотьях?

Мари лихорадочно искала ответ, но ее душила злоба и мысли путались в голове. Каждое слово этой женщины — кощунство, она чувствует фальшь в словах баронессы и свою правоту, но убедить ее в этом не умеет… «Ой, какая я глупая, да-да, непроходимо глупая! А как бы нужно ответить ей сейчас, такими же красивыми, убедительными словами, как это умеет делать, например, господин Фекете, ведь вот чувствую, а выразить не могу…» Но Мари все-таки нашла нужные слова:

— В том-то и дело, что они хотят, чтобы весь народ… чтобы никто не ходил в лохмотьях. В вашем представлении, Малика, рабочий — это какой-то бродяга, который одевается в лохмотья и не имеет гроша за душой… Но разве он виноват, что так беден?

— Что ж, я не против, чтобы все одевались прилично. Но эти нынешние политики лезут со своей демократией и коммунизмом! Я, право, не понимаю, почему коммунистам дали такую волю? Ведь они буквально везде!

— И результаты этого уже налицо!

— А по-моему, и через двадцать лет ничего не изменится к лучшему, если они останутся у власти. Как раз об этом вчера шел разговор у Берты. Конечно, я в политике мало что смыслю, но были знающие люди. Заводы и фабрики работать не будут, потому что нет сырья, угля, станков и бог знает чего еще, все остановится, земля запустеет, так как никто заботиться не будет о необходимых крестьянину семенах, сельскохозяйственных орудиях, машинах. Будет здесь такой голод, вспомните потом мои слова. Не верьте пустым обещаниям.

— А тому, что там говорят, вы верите, Малика?

— Там совсем другое дело. У Берты собираются хорошо осведомленные люди, политические деятели, члены партии мелких сельских хозяев, чиновники министерств, не то, что Эгон. Я говорила с Питю о несносном поведении Эгона. Питю зол на него, к тому же мой муж приехал весьма некстати. — Малика засмеялась, взгляд ее блуждал по противоположной стене комнаты. — Совсем обезумел, места себе не находит, бедняжка! Не знаю, почему они липнут ко мне? Я в общем не кокетка по натуре, скорее предпочла бы быть хорошим другом, люблю повеселиться, подурачиться, но кончается всегда одним и тем же.

— И мост возводят, — сказала Мари, пропустив мимо ушей излияния баронессы. — Что здесь было два месяца назад, помните? А сейчас ходят трамваи, поезда.

— Подумаешь, какое дело! В Германии железнодорожное сообщение не прекращалось ни на один день.

— Не мудрено! Ведь туда со всей Европы отправляли железнодорожные составы и оборудование, в том числе из Венгрии тоже! — резко отпарировала Мари.

— Откуда вы это знаете? Из всеведущих газет?

— Один человек рассказывал Дюрке Пинтеру, он как раз вернулся оттуда на венгерском поезде. Говорит, там не только венгерские вагоны, но и голландские, румынские и многих других стран, вывезенные немцами.

— Вы, конечно, принимаете все за чистую монету уже по одному тому, что сказал это Дюрка Пинтер?

Мари покраснела, но решила дать отповедь баронессе, которая, видимо, не допускает, что между молодым человеком и женщиной могут быть чисто товарищеские отношения, какие сложились у нее с Дюркой, у нее все сводится к одному…

— Слов нет, — опередила ее Малика, — он красивый парень, но не в моем вкусе. К тому же слишком молод. Я люблю мужчин импозантных. Когда я с Эгоном или Питю вхожу в ресторан, официанты, даже не зная нас, издали раскланиваются, выбирают лучший столик, отлично обслуживают! А если такой юнец, чего доброго, влюбится, потом от него не отвяжешься.

— Дюрка не такой.

Баронесса пожала плечами.

— Бросьте, стоит мне только мизинцем пошевелить, все они такие!

Надо же было так случиться, что на следующий после этого разговора день в дворницкую пожаловал посетитель. Юци делала примерку в дальней комнате, Мари готовила на кухне, когда Луйза громко позвала ее с первого этажа.

— Спустись к нам!

— Некогда, — крикнула Мари, — и так не управляюсь с делами…

— А ты все-таки спустись.

Было что-то особенное в лице Луйзы, в ее взволнованном голосе… Мари очертя голову помчалась вниз, чуть не сорвала дверь с петель и… разочарованная, остановилась. Это был не Винце, а незнакомая женщина — не то горожанка, не то из деревни. Она сидела у печки, сложив руки на груди, и пристально, с усмешкой смотрела на Мари, окидывая ее взглядом с ног до головы.

— Смотрите-ка, я бы и не узнала ее, — произнесла она хрипловатым, грубым голосом, продолжая сидеть.

Это была Кати, сестра из Пецела, та стройная молодая девушка, которая любила танцы, с двумя братьями ходила на гулянки, прятала от них деньги под подушкой, давала волю своим рукам, выпивала, та самая Кати…

— Это ты… — пролепетала Мари.

— Я, — кивнула Кати и засмеялась. Она не встала, Мари тоже присела на соседний стул, посматривая то на Кати, то на Луйзу, хлопотавшую у плиты.

— Цыпленка привезла, — сказала Луйза. Все ее движения, раскрасневшееся лицо говорили о том, что она рада сестре. — Но, видишь, сидит и молчит, ничего не рассказывает.

— А что рассказывать? — Кати повела полными плечами. — Видишь, жива, здорова.

— А братья в Пецеле?

— Там. Тоже живы, здоровы. Женились. Фери выучился на столяра, обзавелся мастерской, остепенился. Йожи каким был, таким и остался.

Луйза спешила поскорее управиться, чтобы сесть рядом с Кати. Она расспрашивала, изумлялась. Каждое слово приходилось вытягивать из сестры, как клещами. А оба старших брата, которые еще в тридцать втором году переехали в Пешт, как они, что с ними? Кати не знала и только пожимала плечами… Пропали бесследно, может, на войне погибли. Луйза все расспрашивала и расспрашивала:

— А сама-то в девках или замужем? Где была все это время, да говори же наконец!

— Вышла замуж, — ответила Кати.

— Где живешь, кто твой муж?

— Где же еще, в Пецеле, конечно. Два месяца назад получали землю.

— Он пецельский?

— Да. Но познакомились мы в Дебрецене, он был солдатом тогда.

Посыпались новые вопросы: что она делала в Дебрецене? Цел ли дом в Пецеле, кто живет в нем? Мари поставила на стол тарелки, побежала на третий этаж сказать, что приехала сестра, с которой она не виделась восемь лет, и снова вернулась в дворницкую. Кати хлебала суп, посматривая на обеих сестер, на знакомые ей строгие губы, морщинки на лбу у одной и кроткое, узкое и бледное, детское личико другой. Постепенно она разговорилась:

— Что делала в Дебрецене? Служила, и там, и в других местах, так как не могла подолгу усидеть на одном месте. Дом в Пецеле, два хольда земли пришлось продать, вскоре после того, как ты, Луйза, потребовала ее долю. — Она кивнула в сторону Мари. — Не оставалось и мешка картошки, ничего, хоть шаром покати. Обоих братьев взяли в армию, а я уехала в Пешт.

— Была здесь и не навестила?

— Зачем?

— Но ведь теперь ты все-таки зашла?

— Теперь одно дело, а тогда — совсем другое, — сказала Кати и, гордо вскинув голову, добавила: — Теперь я тоже стала хозяйкой, не с пустыми руками приехала… Да и не долго я была тогда в Пеште. Трудно мне было в городе. Кто родился и жил в деревне, тому все дома здесь кажутся одинаковыми, я и через полгода с трудом находила дом, где жила, если, бывало, уйду подальше в воскресенье вечером. Четыре месяца жила в Хатване, у аптекарей. В Дёндёше целый год. Хозяин имел виноградник, магазин на Главной площади, он даже за границу вывозил вино, рослый, толстый вдовец. А уж после и не помню, куда ушла. Ну, хватит, наверно, надоело слушать? Твой-то муженек где?

— На работе, скоро придет.

— Ну тогда хоть эти косточки оставь ему, — сказала Кати и засмеялась.

— Ешь, не заботься о нем. И где же ты еще побывала?

Кати ничего не ответила и впервые обратилась к Мари:

— Ты тоже замужем? Вижу, кольцо на пальце.

— Да.

— Нет, полюбуйтесь, какой красавицей стала! А была такой замухрышкой, правда, деньги умела находить под подушкой.

Мари хотела ответить, но в лице сестры, в ее голосе уловила иной упрек, не тот, что в словах. Как изменилась Кати, трудно узнать в ней прежнюю красивую, необузданную девушку, которая в то холодное утро, когда она ушла на станцию, спала с рассыпавшимися волосами, в комнате стоял терпкий кислый запах перегара, братья, не раздеваясь, храпели на соломенных тюфяках… Эта Кати другая: кажется, что она все время вглядывается, рады ей здесь или все еще не простили, и не уверена, считают ее эти две будапештские женщины своей родней, ее, мужичку, ей хочется, но совестно сказать прямо, что она уже не прежняя Кати. Поначалу она упрямо отмалчивалась, но потом, правда не сразу, смягчилась, и из ее коротких фраз перед сестрами предстала вся ее жизнь.

— В сорок втором я попала в Дебрецен. Хозяин преподавал в коммерческом училище, на Церковной площади; уже став дедом, он купил дом, вроде виллы, в Надьрете. Там мы и жили. И этого маленького, лысого старичка с кривыми ногами, безобидного и незаметного — весь день, бывало, роется в книгах, — все-таки забрали в гетто вместе с внуком. В тот день, когда их согнали, я пошла туда, понесла в кошелке смену белья и еду. Старичок страдал сахарной болезнью, я всегда готовила ему отдельно. Гетто охраняли жандармы и солдаты, один наставил на меня винтовку, стал отпихивать. Но среди них нашелся порядочный человек, солдат, наш, пецельский.

Так она познакомилась со своим будущим мужем, Яношем Пилиши. Луйза помнила Пилишей, а Мари нет. Так вот, этот Янош Пилиши оказался отзывчивым человеком, тайком проносил учителю диетическую пищу, был посредником между ним и Кати. В свободные дни гулял с ней в Большом лесу. Кати осталась на вилле стеречь вещи учителя. В первый же день какой-то тип хотел въехать, но она метлой выгнала его. На следующий день пошла в коммерческое училище, разыскала того молодого, еще не женатого учителя, который частенько бывал у ее хозяина, и упросила его поселиться в доме. По всем учреждениям ходила вместе с ним, пока не добилась ордера, потому что молодой учитель очень уж был неприспособленный, помогла ему даже вещи сложить в коммунальной квартире, где он ютился. Так жили они до самого конца войны, зато даже иголки не пропало на вилле, все сохранила.

— А Яни Пилиши?

— Яни мы там укрывали, — просто сказала Кати. — Однажды я ему сказала: снимай-ка ты свою форму. Господин учитель дал ему свой старый костюм, я подшила ему брюки, потому что учитель был ужасно худой и длинный, так что стало нас трое. Я из окна кухни видела каждого, кто шел к нам, и тотчас отсылала Яноша в подвал, где под дровами был его тайник. Искали его даже ночью, так как знали, что он ухаживал за мной, среди солдат нашелся один негодяй, он и привел патрулей прямо к нам. Ну, он получил от меня по заслугам: так его пропесочила при сержанте, век будет помнить, подлец.

Теперь уже, тесно прижавшись друг к другу, сестры сидели вокруг стола. Мари заволновалась, с нетерпением ждала конца рассказа. Когда Яни вышел из своего убежища? Когда сыграли свадьбу? А старый учитель и его внук выжили? Но Кати умолкла, словно нарочно подогревая их любопытство, наслаждаясь их нетерпением. Яни? Он вышел из подвала, когда пришли русские, и сразу же хотел сыграть свадьбу, но она осадила его: мол, в чем жениться-то будешь? В старом чужом костюме, ведь ты гол как сокол, ничего у тебя за душой и никого — ни отца, ни матери, работал он батраком в имении. К тому же Кати решила дождаться учителя. Когда освободили Пецел, Яни отправился туда пешком. В апреле вернулся в Дебрецен, сообщил, что получил шесть хольдов земли, назвался женатым, а жена, мол, в Дебрецене пока.

— Тогда уже и молодой учитель стал уговаривать, поезжайте, говорит, а то сочтут Яни лгуном. Он и пошел свидетелем на свадьбу, а состоялась она на третий день после приезда Яни. Вот так и стали мы хозяевами шести хольдов земли. — Кати выпрямилась, посмотрела на сестер. — Есть и кое-какая живность, не знаю только, как прокормить ее. У нас поговаривают, будто в Пеште страшный голод, вот я и зарезала эту курицу, все равно она не неслась…

— Шесть хольдов! — с вожделением произнесла Луйза, за ней и Мари повторила:

— Шесть хольдов…

— Работы много, трудиться приходится не покладая рук, — продолжала Кати, давая таким образом понять сестрам, что с прежними беззаботностью и ленью покончено. — Землю разделили, потом оказалось, что нет семян, а как раз сеять пора. В имении Фай было зерно, но не хотели давать. Русские вскрыли амбар и роздали зерно крестьянам. Правда, оно уже проросло и немного подопрело, но мы все-таки посеяли… Только мы знаем, что значит пахать землю, не имея своего тягла, но так или иначе, а через три недели начнем уборку… Особенно хороший урожай не соберем, конечно, сорняков много, но все-таки осенью свой хлеб будем есть. Огород развели, в следующий раз привезу кошелку зеленого гороху, черешни, ну и цыпленка, вижу, понравился вам… Надо скотиной обзаводиться, вола купить или лошадь для работы. Яни день и ночь только об этом и думает, инвентарь тоже заимствуем. В партии сказали, все будет, потерпите немного. Мир не в один день сотворен, сказали ему в национальной крестьянской партии, куда он записался, для сотворения нового мира тоже нужно время. Яни сознательный, говорит, если человек на себя работает, ему никакой труд нипочем, но не все такие, как он. Немало таких, кто и подштанников запасных не имел, а нынче стучит по столу, вынь ему да положь то и се, раз, дескать, землю дали, пусть дают и все остальное. Идут с жалобами к нотариусу, к попу, а те пожимают плечами и стращают людей: увидите, мол, добром все это не кончится. Что ж, не знаю, какой будет конец, но своего не отдадим. Яни и то уже посмеивается надо мной: возьмешь, говорит, опять метлу, как в Дебрецене? Возьму, говорю ему, но в придачу и косу прихвачу.

Кати опять стала прежней, нельзя было без улыбки смотреть на воинственную позу, которую она приняла. Когда пришла пора прощаться, Луйза чуть не расплакалась. Ведь мы, дескать, еще и не наговорились, упрашивала ее остаться, и Лаци, мол, Кати не повидала. Мари тоже была в обиде за то, что Кати не захотела посмотреть ее комнату.

— А чего ее смотреть? Комната как комната. Я еще приеду, теперь дорогу знаю, привезу кой-чего.

— Да и так будем рады, — сказала Луйза. — Мы ни в чем не нуждаемся.

— Сама вижу, но не в том дело. — Кати направилась к выходу и у дверей сказала: — Да, между прочим, из Пешта в Пецел тоже поезда ходят, а не только из Пецела в Пешт, так что вы учтите это.

Кати зашагала по улице Надор, обе сестры остались в подворотне.

— Она так и не сказала, что сталось с учителем! — воскликнула Мари.

— С каким?

— С дедом и его внуком.

Она выбежала за ворота, крикнула, но Кати уже свернула на улицу Яноша Араня.

Вечером Мари о визите сестры Кати рассказала Дюрке Пинтеру, а также о своем последнем разговоре с Маликой. Для баронессы сто хольдов — все равно что ничего, а для Кати ее шесть хольдов — целое богатство; одной ста хольдов не хватает, чтобы одеться, а другая, имея шесть хольдов, может даже подарки привозить. Заметив, с каким вниманием слушает ее парень, она продолжала с еще большим жаром:

— Ей вместо прежних тысячи двухсот хольдов оставили сто, так она считает, что ее по миру пустили. У Кати же ничего не было, а стало шесть хольдов, но таких, как Кати, гораздо больше, верно ведь? Янош Пилиши был батраком, а теперь трудится на своей земле. Если посчитать, то земли одного такого барона, имевшего тысячу двести хольдов, если давать, скажем, по четыре хольда, хватит на… на…

— Триста человек… триста семей будут иметь свою землю, — подсказал ей парень.

— Нет, меньше, потому что пахотной было девятьсот хольдов. Как бы истошно ни вопила баронесса, мне не жаль ее, она все способна оболгать и извратить. В любом хорошем начинании она видит только одно плохое. Уверяет, что нечего ждать никаких улучшений, а сама тем не менее ездит на трамвае, зажигает по вечерам электричество и все же наотрез отказывается расчищать развалины. Вот и мы здесь шьем, работаем, верно? В газетах ежедневно читаем, то один завод пустили, то другой, сооружается мост, сплошь объявления: срочно требуются служащие, рабочие, продавцы, официанты, открылись кинотеатры и театры тоже, так почему же она говорит…

— Потому что глупа как пробка. Эх, до чего же я ненавижу эту вертихвостку!

Пинтер-младший и в самом деле ненавидел Малику, а вернее, все то, что олицетворяла собой баронесса Вайтаи. Его раздражало и злило каждое ее слово, произнесенное мяукающим, холодно-безразличным голосом, ему была чужда и враждебна не только сама Малика, но и весь образ ее жизни.

Но было еще одно обстоятельство, которое порой так ожесточало его, что он готов был наброситься на баронессу, бить и душить ее.

Эта женщина вторглась в его внутренний мир, совсем не желая того, он беспрестанно думал о ней. Ни с того ни с сего ему вдруг казалось, что он слышит ее мяукающий голос, и его наполняла буйная, безудержная радость. Глаза у Малики, хоть и голубые, но пустые, рот — жирно нарисованная красная черта, и тем не менее стоит ему войти в подъезд, как тело напрягается в волнующем ожидании: а вдруг он увидит сейчас ее? Но когда он однажды услышал гулкие шаги на лестнице, то шмыгнул к Ковачам — не дождется эта вертихвостка, чтоб он еще: хоть когда-нибудь заговорил с ней.

Но Малика не принадлежала к щепетильным натурам. У нее сложилось твердое мнение, что определенная категория людей вообще не может ее обидеть и должна почитать за честь, если она удостоит ее своим вниманием. Вот почему для нее было в порядке вещей зайти вслед за Пинтером-младшим в дворницкую.

— Ну знаете, хорош вы гусь, — начала она. — Каждый раз, когда я захожу к вашей матушке, вы запираетесь в своей комнате, у вас сразу появляются неотложные дела. А между тем я бываю рада встретить в доме человека, с которым можно побеседовать. Терпеть не могу одиночества, а вы?

— Оказывается, вы и беседовать умеете?

— Бросьте паясничать! Конечно, умею.

— А мне казалось, что вы способны только одна говорить.

— Странно слышать такое от вас.

— И все-таки это так. Вы даже самого Гёте не стали бы слушать, настолько влюблены в свой голос.

Малика ответила веселым раскатистым смехом.

— Послушайте, перестаньте разыгрывать из себя какого-то нелюдима. Мне знаком этот прием. Правда, женщины нередко могут клюнуть на него. Можете говорить обо мне все, что угодно, даже то, что я глупа… Знаете, вы мне нравитесь…

— Мне не нужна ваша благосклонность и вообще ничего от вас не нужно.

Он хотел сохранять спокойствие и тем не менее незаметно для себя чуть ли не кричал. А уходя, с такой силой хлопнул дверью, что весь дом задрожал.

Малика с томной улыбкой произнесла нараспев:

— Однако он забавный малый!

А Ласло Ковач всю эту сцену резюмировал потом одной короткой фразой:

— Она втрескалась в Дюрку.

 

5

Барон задерживался в Чобаде значительно дольше, чем в первый раз, и, судя по всему, жену не особенно это огорчало. Утром, когда она еще нежилась в постели, зазвонил звонок. Набросив халат, Мари открыла дверь. Как всегда, пришел Питю Матеффи, и с ним, для отвода глаз, явилась Эжеб. Своего зачастившего гостя Малика встретила, как обычно, такими словами:

— Как хорошо, что ты пришел, приготовь, пожалуйста, завтрак, — и снова легла в постель.

Питю и Эжеб засуетились вокруг Малики, придвинули к ее ложу столик, разложили на нем завернутые в бумагу чобадские сало и ветчину, огромный каравай домашнего хлеба. Из Чобада присылали одну посылку за другой, казалось, запасы продовольствия были там неисчерпаемы. О завтраках в интимной обстановке вскоре стало известно всей компании, и по утрам звонок в квартире Вайтаи не умолкал.

— Что будем готовить на завтрак, детки? — где-то уже около полудня спрашивала Малика.

Начиналось бурное обсуждение. Затем гости вваливались на кухню. Молодые люди принимались стряпать, а известный своими пошлыми шутками Питю Матеффи развлекал всех. Эжеб иногда так визжала, словно с нее кожу сдирали:

— Поглядите, что придумал этот Питю, лопнуть можно со смеху! Положил посредине тарелки тонюсенький кружочек колбасы, украсил его завядшей петрушкой и поставил в комнате жилички!

В другой раз он сделал из метлы чучело, привязал большую круглую голову из тряпок, подрисовал усы над верхней губой, надел на голову солдатскую шапку, а на грудь прилепил бумажку: «Пламенный привет из России». Поставил метлу в дверях комнаты Мари и отдал честь. Эжеб не могла уже смеяться и только стонала, Малика повалилась на стул и хохотала так, что чуть живот не надорвала… Ну и выдумщик этот Питю!

После завтрака компания отправляется на Розовый холм. У Берты тоже весело проводят время. Вдова дяди Куно во многом похожа на Мали, любит повеселиться, но у Берты в доме ведутся и серьезные разговоры: для этого мужчины удаляются в курительную комнату. Если они долго не приходят, Мали врывается к ним:

— Хватит заниматься политикой! — и включает радио.

Вечером, а чаще всего ночью Малика в сопровождении друзей возвращается на улицу Надор. Когда они поднимаются по лестнице, то будят весь дом, жильцы ворчат, негодуют. Но вот дверь за ними захлопывается, жильцы, облегченно вздохнув, поворачиваются на другой бок. Некоторое время шума не слышно — гуляки резвятся в комнате с окнами на улицу. Однако вскоре начинаются хождения через прихожую на кухню. Раздаются звон посуды, хохот, пение, из открытой двери несутся оглушительные звуки граммофона. Кое-кто выходит подышать свежим воздухом на веранду. Но своего апогея веселье достигает в тот момент, когда распахивается окно у Лацкович:

— Что за свинство! Это возмутительно! Прекратите шум! Я позову полицейского!..

В ответ на пронзительный визг толстой Лацкович раздается сначала сдержанный смех, затем резкий свист, шиканье. В темноте кто-то задает друг другу вопросы: «По-моему, она что-то сказала?» — «А тебе не могло показаться?» — «Да что ты, своими ушами слышал». — «Тебе померещилось…»

Однажды ночью на пороге кухни появилась Луйза, позади нее стоял Ласло Ковач. Дворничиха, словно не замечая гостей, обратилась к Малике:

— И вам не совестно, баронесса? Так дерут глотку только пьяные матросы в корчме.

— В своем доме, в собственной квартире… — промямлила Малика.

— В свободной стране, — ввернул Питю.

— У себя в комнате, баронесса, вы хоть на голове ходите, — сказала Луйза и бросила уничтожающий взгляд на Питю. — Там в случае чего дело полицейского составить акт. Но отсюда немедленно убирайтесь, иначе…

— Что иначе? — вызывающе спросил Питю.

Вмещался Ласло Ковач:

— Иначе получишь хорошую оплеуху, вот что, молодой человек.

Худощавый дворник в очках не представлял угрозы. Питю Матеффи шагнул к нему, но Эжеб удержала его за руку:

— Брось, не станешь же ты драться с ним!

И они ушли из кухни.

Луйза заглянула к Мари.

— А ты тут молчишь и терпишь, выгнала бы их давно!

— Если я слово скажу или выйду, они поднимут меня на смех, — сказала Мари. — И тогда совсем покоя не будет.

Два дня было более или менее тихо, на кухне появлялась только ворчливая и грязная старуха, которая клялась и божилась: мол, «лопни глаза мои, если я видела тот белый фартук, мне чужого не нужно», да забежала на минутку Малика.

— Знаете, что Эгон приехал? — затараторила она. — Устроил мне сцену ревности, и опять как ни в чем не бывало у моих ног. Нет у мужчин никакого самолюбия. Я сказала ему, пожалуйста, можешь жить здесь, но не вздумай требовать, чтобы я так же кисла, как ты. Мы достаточно настрадались во время войны, теперь не грех и повеселиться. Такая чудесная подобралась компания, веселая, да вы и сами небось слышите. Эгон отказывается проходить проверку, не желает получить пост, заниматься общественной деятельностью, я, право, отказываюсь понимать его. Сидишь тут, ждешь их, а оказывается, вот они какие… ну, да вы и сами убедитесь. Я не виновата, что могу любить только человека, который импонирует мне.

О событиях минувшей ночи она даже не упомянула, словно ничего и не было. Как ни в чем не бывало заходила к супругам Ковачам, справлялась у Луйзы, как готовить секейский гуляш, пирожки с мясом. Однажды под вечер она даже оставила ключ от квартиры: «Питю зайдет за ним», причем сказала это таким тоном, словно он был очень близким знакомым Ковачей, этот пошляк Питю Матеффи.

Появление барона удручающе подействовало на компанию, правда, днем было большое оживление — 13 июня дали газ — и стряпня на кухне приобрела еще больший размах, но вечером стало сравнительно спокойно. Раньше полуночи баронесса редко заявлялась домой, часто затевала у ворот продолжительные беседы со своими друзьями; их крики, громкий смех будоражили жителей этой тихой улицы.

Однажды вечером барон принялся приводить в порядок разрушенную комнату. Расставил перевернутую мебель, вытряхнул все из ящиков своего письменного стола, собрал под опрокинутыми креслами старые письма и бумаги, сгреб все это в охапку и отнес в жилую комнату. За разбором документов и переписки, накапливавшихся в течение многих лет и забытых в ящиках, он убивал вечерние часы одиночества. В руки ему попали программы скачек многолетней давности. Некоторые из них он, задумавшись, подолгу разглядывал, прочитывал пометки, воскрешал в памяти подробности скачек. Затем, отложив программу, предавался воспоминаниям, живо представляя себе, когда и сколько лошадей бежало, кто был жокеем на каждой из них, потом снова перелистывал программу и радовался, если убеждался в том, что не ошибся. Расписание занятий на курсах бальных танцев, письма матери, почтовые открытки с заграничными штемпелями, школьные аттестаты, прейскуранты, старые счета… Развертывал каждую бумажку, прочитывал, мысленно уносился в прошлое, оно было прекрасным и безоблачным, безвозвратно утраченным… Ненужные бумажки бросал на пол, когда их накапливалась большая куча, запихивал в зияющую топку печи. Наконец ему надоело копание в прошлом, он начал поспешно собирать и охапками засовывать в топку прейскуранты и программы скачек. Письма складывал отдельно, решив просмотреть и разобрать их потом.

Среди сваленных на стуле в ванной халатов и белья отыскал свою ночную сорочку, почистил зубы и зачесал назад жесткие рыжеватые волосы. Часы показывали ровно десять. Барон решил поспать до прихода жены. В полночь вернется Мали, разбудит его, станет бесконечно долго готовиться ко сну и болтать, не умолкая ни на минуту… Собственно говоря, он наслаждался отдыхом, лежа в постели, пока ее не было.

Вернувшись в комнату, он зажег затиснутые в печь бумаги, лег и моментально уснул. Сон его был глубоким и тяжелым, дыхание хриплым и прерывистым. Он напрягал все силы, чтобы вырваться из тисков этого кошмарного сна, но не в состоянии был открыть глаза. Грудь сдавило какой-то тяжестью, она все росла и росла, ноги и руки онемели под страшным гнетом, ему казалось, будто он слышит долетающие издалека чьи-то голоса, постепенно они замирали, пока не исчезли совсем…

Примерно в половине первого баронесса вошла в прихожую, полную густого плотного дыма. «Наверно, из кухни Лацковичей, — подумала Малика. — И чего это им взбрело в голову затопить на ночь глядя. А Эгону лень было проветрить, привык, как в деревне, даже летом спать с закрытыми окнами». Тут она услышала хриплый стон и вошла в комнату.

Зажгла свет, но в первую минуту ничего, кроме густого дыма, не видела. Потом стали проглядывать смутные очертания ближайших предметов. Зажав рот и нос, кашляя, она шагнула в дым и кое-как добралась до кровати. Сквозь слезы, вызванные едким дымом, лицо мужа показалось ей страшным: рот искривлен в гримасе и открыт, лицо мертвенно — бледное, усы топорщатся… и непропорционально тонкие ноги — на какую-то долю секунды именно это почему-то поразило ее — по сравнению с раздавшимися плечами и поросшей рыжими волосами широкой грудью. Эгон никогда не говорил ей, что болел в детстве рахитом… Надо было что-то предпринять, но что, она не могла сообразить, к тому же и сама стала задыхаться в едком дыму…

Зажав рот носовым платком, включая по пути свет, она добралась до комнаты Мари, распахнула дверь.

— Маришка! Идемте скорей… Эгон умирает!

Произнеся эти слова, она сразу почувствовала страшную слабость. Эгон и в самом деле может умереть, это так страшно. На нее обрушатся все заботы и трудности, бедный Эгон…

— Ой, быстрее, Маришка, — взмолилась она, беспомощно опустив руки.

Мари сунула ноги в туфли и, так и не решив, во что одеться — халата у нее не было, — выбежала вслед за Маликой в ночной сорочке. В прихожей было полно дыму, а в комнате можно было продвигаться только на ощупь — дым стоял непроницаемой стеной. Из груди лежавшего на кровати в бессознательном состоянии мужчины вырывался негромкий прерывистый свистящий звук.

— Почему вы не открыли окно? — Мари подбежала к окну и распахнула обе створки.

— Я не знала… да и растерялась…

— Какая же вы бестолковая! Неужели вы не видите, что ваш муж почти задохнулся? Ну чего стоите? Идите сюда… — Вернувшись к кровати, Мари попыталась приподнять неимоверно тяжелое безжизненное тело, но безуспешно. — Берите за руки, а я возьму за ноги, нужно скорее вынести его отсюда.

— Ой, не могу, он уже совсем окоченел, — простонала Малика.

— Берите под мышки! Слышите?!

Неловко, напрягая последние силы, они приподняли и кое-как стащили барона с кровати. Но у Малики тут же разжались пальцы и голова барона с громким стуком ударилась о пол.

— Мне не удержать, — запыхавшись, пролепетала Малика. — Идите вы сюда, я возьму за ноги…

Они поменялись местами. Мари ухватила барона за плечи, попыталась приподнять, но тело, хоть плачь, выскальзывало из ее рук; все же, пыхтя, отдыхая на каждом шагу, они наконец дотащили безжизненное тело в прихожую. Малика выпустила из рук сначала одну, потом другую ногу, и они с гулким стуком ударились о пол.

Мари командовала:

— Держите крепче! Взяли!

— Не могу, они выскальзывают!

— Здесь он еще скорее задохнется. Да держите же, говорят вам!

— Я еще на лестнице почувствовала запах дыма, вхожу и…

— Помолчите хоть сейчас! Не могу же я одна. Не отпускайте, осталось еще несколько шагов…

— Давайте будем тащить, не поднимая! И черт его дернул затопить в июне. Ой, Маришка, я надорвусь.

Наконец потерявший сознание барон лежал на каменном полу кухни в задравшейся ночной сорочке, издавая хрип, лицо у него стало землисто-серым, глаза были закрыты, щеки ввалились. Малика выбежала на веранду и закричала:

— Ковач! Ковач!

В квартире дворника распахнулось окно, Малика перегнулась через перила.

— Идите сюда, скорее!

Мари принесла из своей комнаты одеяло, тяжело дыша, принялась приподнимать окоченевшее тело, чтобы подстелить под него одеяло, не лежать же ему на голом полу. Взгляд ее случайно остановился на собаке: Жига, поджав хвост, неподвижно застыл в дверях ее комнаты, как бы олицетворяя своим видом весь ужас случившегося.

— На место, Жига, — пролепетала Мари, и песик послушно побрел в комнату.

Пришла Луйза и вслед за ней Ласло Ковач в старом прорезиненном плаще, надетом прямо на нижнее белье. Хмыкая и переступая с ноги на ногу, он безучастно смотрел на неподвижное тело, тогда как Луйза прежде всего энергично и по-матерински заботливо оправила задравшуюся сорочку барона и велела мужу идти за врачом.

— Где же я найду врача среди ночи?

— Где хочешь, но обязательно приведи! Нет, вы поглядите на него, он еще торгуется со мной!

Ласло Ковачу ничего не оставалось, как отправиться искать врача.

Малика села на кухонный стул, прижала рукой колотившееся сердце и принялась сбивчиво рассказывать Луйзе:

— Вхожу в прихожую, и мне в нос ударяет едкий запах дыма; правда, я еще на лестнице его почувствовала. Но подумала, что это Лацковичи затопили. И вдруг из прихожей слышу хриплый стон в комнате — так может хрипеть только умирающий. Бегу к Маришке…

То же самое она рассказала потом врачу, который сделал барону искусственное дыхание, укол. Из вежливости слушая словесные излияния баронессы, он склонился над бароном.

— Вам легче, господин барон? Вы слышите меня?

Хрипение постепенно прекратилось, барон открыл глаза, Помутившимся взором уставился на врача.

— Что со мной?

— Отравились угарным газом. Вам легче теперь?

— Да, конечно…

Он чуть приподнялся на локтях, затем откинулся назад, обвел взглядом постепенно прояснявшиеся лица присутствующих, наконец остановил его на Малике.

— Извините, Амелия, — сказал он, — очень сожалею, Что причинил вам столько хлопот.

— Полно, о чем вы говорите! Хорошо еще, Что я вовремя вернулась домой. Между прочим, меня оставляли, но я как предчувствовала! Задержись я еще на час, случилось бы непоправимое, не так ли, господин доктор?

— Думаю, смогу теперь дойти к себе, — сказал барон, — мне лучше.

Он попытался встать на ноги, но они подкосились. С одной стороны его подхватила под руку Луйза, а с другой поддерживал дворник, шествие замыкала Малика, оживленно болтавшая с врачом.

Мари подняла с полу одеяло, сдвинула два стула и повесила одеяло на них сушиться. Ее мучило странное чувство смятения: барону наверняка невыносимо стыдно созывать, что именно Мари Палфи стала свидетельницей его беспомощного состояния и что именно ее одеяло он испачкал.

Хлопнула дверь в прихожей, раздались шаги на лестнице и голос Лаци, что-то объяснявшего врачу, затем все стихло.

Наступила душная июньская ночь. Мари лежала в постели, ей не спалось… А если бы Малика совсем не пришла домой, барон мог бы задохнуться в дыму и умереть, и она осталась бы в квартире одна с мертвецом! Какие кошмарные ночи у нее в этой квартире, прямо жуть берет! Как тихо было здесь в первое время, но тогда она боялась тишины. Потом приехала Малика и, наконец, барон. Надменный, чопорный человек, пожалуй, она всего единственный раз слышала его голос, когда он крикнул ей из своей комнаты: «Кто там ходит?»

При воспоминании об этом кровь хлынула к лицу Мари, уж очень горький осадок остался у нее на душе… А она, дура, еще подстилает под него одеяло, чтобы он не простудился на каменном полу. Завтра придется стирать одеяло. А барон так грубо обошелся с ней тогда, готов был прогнать ее из ванной комнаты, хотя она ходила туда в случае самой крайней необходимости, да и плевать ему на то, что теперь она должна будет стирать после него свое одеяло…

Мари закрыла глаза, попыталась заснуть, по телу ее время от времени пробегала мелкая дрожь. Она чувствовала, как подергиваются у нее руки, веки, губы тоже изредка вздрагивают, пальцы нервно ощупывают швы на одеяле. Она впервые так близко прикоснулась к смерти, и та показалась ей гораздо страшнее, чем во время бомбежки в осажденной Буде. Человек хочет сжечь ненужные бумаги, ничего не подозревая, засыпает и не просыпается. И если такова человеческая жизнь, то на чем же тогда зиждутся ее ожидания, непоколебимая вера в возвращение Винце? А вдруг он не вернется? Что, если будут бесконечно идти дни, даже годы, а она так и будет одна в этой комнате? Другие тоже ждали, как она, например Кауфман на проспекте Иштвана, Йолан Келемен… И вот настанет день, когда приедет из Неменя неизвестный ей человек и скажет, что он был вместе с Винце там-то и там-то, возможно в одном тифозном бараке, и своими собственными руками — ошибка совершенно исключена — закопал Винце, ее мужа, с которым она прожила всего-навсего три месяца в будайской квартире…

Наверно, из груди ее вырвался стон, может быть более громкий, чем прежде, так как послышались быстро семенящие, легкие шаги, едва касавшиеся пола, и к ее недвижимой руке прижался прохладный влажный нос. Мари дала волю слезам. Громко всхлипывая, она гладила Жигу по голове. В эту страшную ночь ей представилось, что жизнь ее сломана, потерпела катастрофу, и единственное, что у нее осталось в жизни, — это собака, гладкошерстная такса…

 

6

Первой открытку Юли прочитала Луйза и, когда Мари вошла в дворницкую, молча подала ей. Юли, помня о своем обещании, писала:

«Дорогая Маришка, надеюсь, вы не забыли Юлишку с фабрики Шумахеров. Выполняя свое обещание, сообщаю, что на шелкоткацкой фабрике «Хунния» принимают рабочих, поскольку она уже работает. Обратитесь прямо к начальнику цеха Йожефу Тенцеру, я говорила с ним о вас, он мой старый знакомый, обязательно примет. Сама я не могу, Яни не пускает. Всего вам наилучшего, дорогая Маришка.

С приветом.

Мари с трудом разбирала почерк, но, когда прочитала до конца, лицо ее просияло, и, размахивая открыткой, она обратилась к Луйзе.

— Ты читала?

— Прочла, ведь это открытка.

— Конечно, не секрет! — Она улыбалась и была в каком-то взволнованно-приподнятом состоянии. — Что ты скажешь на это, Луйза?

— Что скажу? Сама решай.

— Надо посоветоваться с Юци Пинтер. — Она стояла в нерешительности, словно ожидая от Луйзы окончательного решения этого сложного вопроса.

— Что ж, посоветуйся, — сказала Луйза и, прищурившись, пристально посмотрела в глаза сестре.

Мари побежала на третий этаж и через несколько минут снова была в дворницкой.

— Все в порядке! — выпалила она. — Юци Пинтер очень расстроилась, да и мне самой жаль расставаться с ней, но главное, конечно, это то, чтобы я… чтобы у меня была настоящая профессия. Я хочу встретить Винце совсем другой, не такой серой и глупой, какой была, когда он познакомился со мной…

Луйза облегченно вздохнула и перебила сестру:

— Хватит, все ясно. Когда пойдешь?

— Завтра же.

Небольшая фабрика «Хунния», помимо главного, занимала несколько подсобных корпусов. На фасаде маленького домика из красного кирпича у ворот, похожего на будку железнодорожного обходчика, висела вывеска с надписью: «Проходная». По обе стороны двери на стенах были прибиты доски с ячейками, на каждой из них — номер и фамилия. Худощавый человечек в берете, преградивший путь Мари, напомнил ей чем-то хорька.

— Вы к кому? — строго спросил он.

— К начальнику цеха товарищу Тенцеру, — ответила Мари и, чтобы усмирить готовое выпрыгнуть из груди сердце, подняла голову и взглянула на хорька.

— В рабочее время нельзя! — Вахтер указал рукой на улицу. — Товарищ Тенцер освободится в два часа, — слово «товарищ» он произнес с нарочитой издевкой, — вот тогда и поговорите с ним. — Вдруг он вскинул брови и крикнул удалявшейся Мари: — Эй, куда же вы?

— Разве начальник цеха Тенцер не пришел еще?

— Пришел или не пришел, вас это не касается, дорогая. Можете подождать его на улице. — Он сделал шаг к Мари, словно собираясь выпроводить ее за дверь, но Мари дала ему отпор. Слишком много позволяет себе этот хорек! Кто пришел сюда, чтобы поступить на работу, того нельзя так бесцеремонно выпроваживать на улицу, как какого-то попрошайку.

Проходная соединялась узким крытым проходом, тянувшимся вдоль ограды, со следующим одноэтажным зданием, где висела вывеска: «Приемная». Мари с чуть замет-вой дрожью в ногах, но решительно направилась в ту сторону. Вахтер, оторопев, проводил ее взглядом до длинной скамьи, на которой она уселась, положив рядом плетеную сумку.

— А как товарищ Тенцер узнает, что я жду его здесь? — спросила она у человечка, чтобы лишний раз подтвердить свое моральное превосходство.

— Ему объявят по радио, — съязвил вахтер и, повернувшись на каблуках, ушел на свой пост.

Мрачные, тревожные мысли одолевали Мари. Ей казалось, что человечек в берете не оставит ее в покое, а подойдет и опять начнет приставать к ней. Но мало-помалу она забыла о нем и принялась рассматривать двор. Почему-то представление о фабрике у нее сложилось совсем не таким. Ей казалось, что уже у ворот человека оглушат оживленные голоса, стук молотков, грохот, шум машин, беготня множества людей и гора ящиков.

Проходную и главный корпус разделяет довольно большая площадка, узенькие дорожки, утрамбованные щебнем, из-под которого кое-где пробивается трава, чахлые цветочки. Справа и слева от главного корпуса стоят приземистые, похожие на склады здания; изредка между ними промелькнет человеческая фигура в комбинезоне; сквозь огромные, растрескавшиеся стекла окон из главного корпуса доносится монотонный, рокочущий шум. Но нигде — и это особенно ее поразило — не видно разрушенных, поврежденных стен.

Вахтер у входа, поговорив о чем-то с проходившим мимо невысоким лысым мужчиной, кивнул в сторону Мари. Мужчина пожал плечами и прошел во двор. Мари встала, сжимая в руке сумку, и растерялась, не зная, что ей делать: бежать или нет за лысым мужчиной. Тот остановился, достал из жилетного кармана мундштук, взял его в рот и искоса посмотрел на Мари, бежавшую к нему. Не успев отдышаться, она начала объяснять:

— Юли… я не помню ее фамилии… Одним словом, Юли с фабрики Шумахеров написала мне, что…

— Знаю, знаю, — сказал начальник цеха, покусывая мундштук. Он с ног до головы смерил взглядом стоявшую перед ним женщину и произнес всего одно слово:

— Переросток…

— Позвольте, но я…

— Нравится вам это или нет, ноя смогу поставить вас только подносчицей. Хотя вы слишком взрослая для восемнадцатилетней девушки…

— Простите, мне уже двадцать четыре, я третий год замужем! — У нее немного отлегло от сердца: только что слово «переросток» больно кольнуло ее, ибо она подумала, что начальнику цеха она показалась какой-то старухой, но он, видимо, счел, что она просто переросла для определенной работы, подносчицы.

Начальник цеха направился к главному корпусу, подал знак Мари следовать за ним, и вскоре они очутились в огромном цехе, среди оглушительного грохота машин.

— Подождите здесь, — сказал Тенцер и пошел в конец зала.

Мари стояла у дверей, прислонясь к стене. Среди машин сновали пожилые и молодые женщины, девочки лет четырнадцати-пятнадцати. Многие из них с любопытством оглядывали ее. Мари отвернулась, стала смотреть во двор. За открытой дверью соседнего помещения виден был огромный черный котел, издававший шипящие звуки; за другой открытой дверью она увидела медленно вращающийся большой, похожий на цилиндр механизм. В приземистом здании слева, на небольшом расстоянии друг от друга, были расположены двери, на каждой — табличка с фамилией, как в коммунальном доме с коридорной системой.

Мари стоит неподвижно, смущенная, оробевшая. Разве сможет она когда-нибудь постигнуть все это многообразие процессов, работу машины, похожей на цилиндр? Слух ее постепенно привыкает к шуму, грохоту, шипению, и она даже улавливает смысл коротких фраз, которыми обмениваются друг с другом проходящие мимо мужчины в комбинезонах и белых халатах. Вокруг какой-то таинственный, совершенно незнакомый ей мир, но у нее нет-нет, да и мелькнет слабая надежда, и она, устыдясь своей робости, тотчас прогоняет прочь мрачные мысли. Разве не то самое испытывала она и у Шумахеров в первые часы? Потом Чепаи стала добрее и приветливее, а Юли и по сей день тепло вспоминает о ней… Подобное малодушие не к лицу Мари Берец!.. У каждой из незнакомых женщин есть свое имя, фамилия, со временем она будет знать их, и в машинах разберется, и в том, куда какая дверь ведет…

Усатый мужчина средних лет, который подошел к Мари, уже несколько раз проходил мимо, окидывал ее взглядом, а теперь произнес приветливым голосом:

— Ну пошли!

Она шла за ним в конец цеха. Тенцер стоял там между двумя рядами ящиков.

— Эти ящики, — сказал он усатому мужчине, — нужно убрать в подвал, а то они загромоздили весь проход. — Он вдруг закричал на двух мужчин, прислонившихся к горе ящиков. — Вы что, собираетесь по одному носить их?

— А вы как думали, господин начальник? — спросил один из них, седой небритый мужчина в рваной одежде.

— Прикатите тележку и ставьте на нее ящиков по десять сразу. А так — вы сами это хорошо понимаете, Шандор, — угробите массу времени.

— Все равно таскать придется по одному, — стоял на своем седой.

— Но там всего два шага до подвала, делайте, как сказал, не пререкайтесь, Шандор! — Седой понуро побрел между ящиками, а начальник цеха обратился к Мари: — Вы приехали из деревни?

— Нет, я живу в Пеште.

— Так. — В проходе между ящиками показалась какая-то женщина. Тенцер окликнул ее: — Подойдите-ка сюда, Герец. — В непрекращающемся шуме, чтобы она расслышала, Тенцер наклонился к самому ее уху: — Возьмите новую ученицу, подыщите ей какую-нибудь работу. Подносчиц вам хватает?

— С избытком! — визгливым голосом ответила женщина на ухо начальнику цеха и недоброжелательно посмотрела на Мари. Старый, рваный серый халат туго обтягивал ее выпирающий живот. Спереди халат не прикрывал и до колен ее распухшие ноги, а сзади доставал до самых лодыжек; бледное, все в пятнах лицо было обрюзгшим, светло-голубые глаза смотрели устало, и только мягкие, волнистые русые волосы украшали ее.

— Погоди, Йошка, — сказал усатый мужчина, который привел Мари, — я хочу показать ей фабрику, пусть сначала осмотрится.

— Ну что ж, валяй.

Они прошли по цеху, и у Мари радостно забилось сердце. «Вот видишь, — мысленно шептала она себе, — у тебя уже есть два доброжелателя, строгий начальник цеха и этот совсем незнакомый мужчина, который сам вызвался опекать тебя. Герец, правда, не очень-то любезно посмотрела в твою сторону, но у нее, бедняжки, и без того хлопот, наверно, хватает…»

Дойдя до входной двери, они пошли обратно. Мари смотрела на выстроившиеся в ряд огромные катушки, подставляла ухо к губам усатого мужчины и все равно слышала лишь отрывочные слова:

— Этот цех называется мотальным.

Ей хотелось кое о чем расспросить, но голос ее тонул в оглушительном шуме, поэтому она молча кивала, будто все ей было понятно. На идеально ровные шеренги веретен наматывалась шелковая пряжа разного цвета. У станка стояла молодая женщина, легкий движением руки она изредка что-то поправляла в машине; можно было без конца смотреть, как разбухает веретено, как на него плотными рядами наматывается шелковая нить. Мари быстро стала считать. Она обслуживает: раз, два, три, тридцать веретен. Вот бы мне научиться!

— …Снуют основу, — сквозь грохот услышала она слова мужчины, когда они прошли дальше, — наматывают на барабан, видите, это мы называем барабаном. — И они остановились у станка. — Отсюда перематывают на навой, мы говорим обычно: навивать основу…

«Навой то же самое, что шпулька в швейной машине, только огромных размеров». Мари обрадовалась удачно найденному сравнению, словно в толпе встретила вдруг знакомого, и вновь почувствовала, что усвоить все это не так уж трудно, если знать, для чего предназначена та или иная машина, как за ней ухаживать; навой помещают в ткацкий станок, затем, когда он вращается, нить наматывается, и начинают работать длинные зубья, в одной основе шесть тысяч нитей, именно столько нужно продеть, объяснил ей усатый мужчина. Шесть тысяч нитей! Просто невероятно, но маленькая пожилая женщина с кривыми ногами, работавшая на станке, почти стояла на месте, тем не менее все шло без сучка, без задоринки… нет, право, это не так уж трудно освоить. Мари, немного взволнованная, прокричала мужчине на ухо:

— Думаю, что быстро научусь!

Тот махнул рукой.

— Ведь вы еще почти ничего не видели. Пройдет несколько недель, прежде чем вас поставят к ровничной машине. Верно, Чука?

Маленькая женщина пожала плечами.

— Если Балаж Тот говорит, значит, так и будет, — сказала она, окидывая Мари взглядом с ног до головы. К Чуке подошла высокая шатенка с растрепавшимися волосами, то и дело облизывавшая и без того влажные пухлые губы. Она тоже посмотрела на Мари, вскинула брови, что-то сказала Чуке, они обе засмеялись. Мужчина отвернулся, пошел с Мари дальше, на ходу крича ей на ухо:

— Такие уж они. Не обращайте на них внимания, со временем привыкнете. Думают, что теперь тоже нужно дрожать за кусок хлеба, как в прежние времена, поэтому-то и косятся на всякого новенького, забывая, что теперь мы сами все решаем, фабком… Сейчас я покажу вам шлихтовальный цех.

Они вошли в помещение одноэтажного корпуса слева. Двое мужчин, широко улыбаясь, приветствовали Балажа Тота.

— Наконец-то и к нам пожаловал! — воскликнул один из них, худенький паренек с нежным, как у девушки, лицом. Он прислонился к станку и вымазанными маслом руками свернул цигарку, а другой довольно сильно хлопнул Балажа по спине, но тот лишь слегка повел плечами, словно отгоняя назойливую муху.

— Новая ученица, — представил он Мари. — Покажите ей, как вы тут работаете, а то эти женщины готовы навечно зачислить ее в подносчицы.

— Что ж, можно, но у нас особенно учиться нечему. — Паренек с девичьим лицом посмотрел на Мари, разглядывавшую часы, установленные перед станком, и тут же стал объяснять ей: — Этот прибор замеряет температуру шлихтовального барабана, шлихта должна иметь определенную температуру, в зависимости от плотности основы. Но для вас, наверно, и основа — китайская грамота?

— Ничего, научусь, — уверенно сказала Мари.

— Вот это, я понимаю, ответ, — приветливо кивнул паренек.

Во дворе Балаж Тот сказал:

— Имейте в виду, на первых порах вас будут заставлять мыть полы, но вы приглядывайтесь к работе: какую облюбуете, та и будет вашей. Пока ни на кого особенно не надейтесь, тут еще много придется повозиться, люди разные, в общем, сами увидите. Фабрику совсем недавно приняло Управление по надзору за бесхозным имуществом. Здесь еще найдутся и такие, кто не прочь, чтобы вернулся прежний хозяин. Но скоро мы наведем порядок. Ну идите, Шандора найдете в цехе, они таскают ящики.

По сравнению со страшным грохотом станков в ткацком цехе в этом большом, светлом помещении было тихо, не слышалось разговоров, стука шагов, фигуры маячивших вдалеке женщин казались почти неподвижными. Временами раздавалось гулкое уханье — таким условным знаком они звали к себе девушек-подносчиц или появлявшегося среди станков в белом халате наладчика. Мари разыскала Шандора в узком промежутке между двумя рядами ящиков, он коротко распорядился:

— Принесите ведро горячей воды и половую тряпку.

Мари хотела спросить откуда, но промолчала. Вышла во двор, заглянула в каждую дверь корпуса слева — она уже знала, что справа, за дверями с именными табличками, находятся служебные кабинеты. Перед шлихтовальным цехом она чуть замедлила шаг, и, когда уже решила пройти мимо, в дверях появился паренек с девичьим лицом и спросил, что она ищет.

— Ах, вот оно что, горячую воду! Что ж, спросите у тетушки Сабо, возле проходной, там ее закуток и весь инвентарь для уборки. Между прочим, я тоже Сабо, — он протянул руку, — Михай Сабо. Если что-нибудь понадобится, найдете меня здесь.

После того как убрали ящики, Мари подмела, а затем содовой водой вымыла цементный пол; в это время Шандор нагрузил тележку ненужными картонными бобинами, Мари пошла следом за ним, поднимала скатывавшиеся бобины, толкала тележку. А потом она раз двадцать проделала этот путь до подвала и обратно одна, не проронив ни звука. Один раз ее тележка чуть задела тачку, которую толкала хилая девочка лет пятнадцати.

— Вы что, ослепли? — рявкнула та и с силой оттолкнула тележку.

Медленно тянулись часы, казавшиеся неделями. Наконец цех пришел в движение. Женщины достали свои сумки, одни остались у станков, другие уселись на пол вдоль стены, пристроив на коленях кастрюльки. Лохматая шатенка с пухлыми губами, облокотившись на свой станок, с зеркальцем в руках красила губы, не обращая никакого внимания на насмешки по ее адресу. Мари отложила тряпку, подошла к большой, не похожей на другие, снабженной множеством зубьев машине у стены и с любопытством принялась разглядывать ее.

— Не прикасайтесь мокрыми руками!

Позади нее стояла, уплетая лепешку, Герец. Она отрывала огромные куски и с жадностью запихивала их в рот.

— Я осторожно, — сказала Мари. — Который теперь час?

— Десять. Можете перекусить, если есть что.

— Я не захватила.

— Дело хозяйское. — И она отошла в сторонку.

Мари стояла у машины, опустив голову, наблюдала за движением ремизок вверх и вниз; это бёрдо, «оно предназначено для прибивания утка к ткани», — слышала она голос Балажа Тота и повторяла про себя как урок: «…оно предназначено для прибивания утка к ткани…» Эта Герец не иначе как беременна, наверно на восьмом месяце, и поэтому такая злая…

Она подошла к ведру, намочила тряпку и, водя ею по цементному полу, вслушивалась в разговоры женщин.

— И долго еще ждать то обещанное масло?

— Сам черт пусть ест это растительное масло, раньше я никогда не держала его в доме, меня от одного запаха мутило…

— Но на худой конец пусть хоть такое дадут, коли обещали!

— Бобами и горохом приходится набивать брюхо, я бы с удовольствием съела кусочек белого хлеба, но в фабкоме только языком болтают…

Теперь, за работой, время шло быстрее. На Мари никто не обращал внимания, и вдруг она увидела, что женщины собираются. Она сняла фартук и выжала тряпку, там, где стояли раньше бобины, остались бумага и солома. Мари подмела, оставив весь мусор в углу. Шлепая, к ней приближался седой Шандор и еще издали закричал:

— Не оставляй там мусор!

— Рабочий день кончился, — сказала Мари.

— Хоть и кончился, а мусор не должен оставаться…

В это время в цех пришел наладчик в белом халате, которого Мари не раз видела еще утром. Впереди него шагал высокий, чисто выбритый мужчина в светлом полотняном костюме. Он шел быстро, ни на кого не смотрел и только на Мари бросил беглый взгляд, спросив у Шандора:

— Кто это?

Старый Шандор чуть заметно подтянулся.

— Не знаю, господин главный инженер, сегодня с самого утра работает.

Но тут подошел начальник цеха Йожеф Тенцер, в шапке, он уже собрался идти домой.

— Я принял ее, и вы прекрасно знаете это, Шандор, зачем же зря болтать!

Мари переводила взгляд с одного на другого, рука невольно потянулась было к губе, но она тряхнула ею и чуть дрогнувшим голосом сказала упрямо:

— Завтра утром вынесу.

Кое-кто из женщин замедлил шаг, с любопытством прислушиваясь к разговору. Начальник цеха махнул рукой.

— Конечно. Вы не правы, Шандор, у нее рабочий день кончился.

С этими словами он отвернулся, главный инженер тоже пошел дальше вместе с наладчиком, который, вытягиваясь на носках, что-то горячо ему доказывал, косясь на неторопливо шагавшего к выходу Тенцера. Женщины шли гуськом, девушка с пухлыми губами, улыбнувшись Мари, сказала кривоногой Чуке:

— Эта по крайней мере не испугалась главного инженера Халтенберга…

Мари тоже пошла следом за ними и, хотя несколько минут назад думала, что никогда не разогнет спины, сейчас не чувствовала усталости, преисполнившись надежды. «Конечно, они только языком болтают, а так неплохие… и к тому же у них можно кое-чему научиться. Вот и прошел первый день, и хоть я только и делала, что мыла полы, все же многое поняла… Людей, с которыми мне пришлось сегодня встретиться, можно разбить на два лагеря. По одну сторону: начальник цеха Йожеф Тенцер, Балаж Тот и паренек Михай Сабо, а также, как это ни странно, ворчливая, неприветливая Герец и красивая девушка с пухлыми губами; по другую же сторону — все остальные, и особенно кривоногая Чука, похожий на хорька вахтер, главный инженер Халтенберг с наладчиком. А вахтер наверняка служил прежнему хозяину, привык покрикивать на рабочих, за людей их не считает; Балаж Тот и его товарищи, пожалуй, и не знают, что за тип этот вахтер, но ничего, ему тоже в свое время вправят мозги, на то и существует фабричный комитет».

Деловым тоном, даже с некоторой гордостью, она рассказала Луйзе о первом дне, проведенном на фабрике «Хунния», лишь вскользь упомянув, что ей пришлось мыть пол: это только для начала, пока не дадут настоящую работу. А у Пинтеров об этом вообще умолчала и со знанием дела начала объяснять назначение различных машин, как перематывается пряжа, рассказала о выстроившихся в ряд веретенах, на которые наматывается цветная шелковая нить, о шлихтовке и, правда немного сумбурно, пыталась растолковать Юци Пинтер, как снуется основа. Дюрка Пинтер тоже принял участие в разговоре, спросил о численности фабричного комитета, создали ли коммунисты свою партийную организацию, сколько будет зарабатывать Мари. Она смутилась, затем раздраженно сказала:

— Ведь я всего полдня пробыла там и не могла обо всем узнать! Не стану же я в рабочее время ходить и спрашивать. — Она подошла к швейной машине, засмотрелась, как Юци Пинтер быстро работает иглой. — Что шьете?

— Нужно отделать жакет, утром придут за ним.

Мари попрощалась, спустилась к себе на второй этаж. Прибралась на кухне, навела порядок в ящиках, затем сняла с окна занавеску, которую она сшила из разлезавшейся ночной сорочки в мелкий горошек. Простирнула прямо под краном на кухне и повесила на спинку стула сушить. Потом пришла в свою комнату, села на кровать, подперев голову ладонями, задумалась. За что бы ей приняться? К шести часам утра надо быть на фабрике, а до тех пор — уйма времени. Раньше в эти предвечерние часы она сидела за швейной машиной, громко смеялась вместе с Юци Пинтер, слушала ворчание Пинтера-старшего, шутки Пинтера-младшего… Собственно говоря, почему бы ей не заниматься шитьем и впредь. Вечерами она свободна. Ею овладело ненасытное желание действовать, научиться сразу всему, чтобы к тому времени, когда вернется Винце и станет задавать ей вопросы, как сегодня Дюрка, она могла бы ответить точно и уверенно на любой из них: фабричный комитет состоит из стольких-то членов, партийная организация не только существует, но и делает то-то и то-то… Ей захотелось зарабатывать как можно больше, работать до изнеможения, чтобы Винце, вернувшись, увидел плоды ее труда. Например, большое зеркало, которое она купила бы. Винце подойдет к нему, посмотрит: «Послушай, Мари, вроде бы зеркало не то, что мы с тобой купили на площади Телеки…» — «Да, — как бы между прочим ответит она, — то разбилось вдребезги при бомбежке, а это я купила на свой заработок…» — «А этот красивый глиняный горшок откуда взялся у нас?» — «Понравился мне, вот и купила на рынке…»

Такие мысли обуревали ее и позже, когда, размечтавшись, в тихой квартире Пинтеров она приметывала подкладку к жакету. Мари уже столько раз представляла себе со всеми подробностями, как произойдет ее встреча с мужем: в тот день, под вечер, она будет сидеть на кровати за шитьем. Вдруг в окне потемнеет, кто-то загородит свет, она поднимет глаза, увидит серьезное лицо Луйзы, которая будет молча смотреть на нее. Она подымется, зная, что Винце стоит рядом с Луйзой. Пошатываясь, подойдет к двери, долго будет возиться с ключом, Жига сердито заворчит, залает на чужого человека, и, распахнув дверь, она закричит: «Винце! Винце!»

Но все произошло совсем не так.

Шла вторая неделя ее работы на фабрике «Хунния». Кончалась суббота, солнце как раз бросало прощальные лучи на двор по улице Надор, перед тем как скрыться за крышей дома. Не успела Мари поздороваться с Пинтерами и взять в руки работу, как в дверь постучали. Мари не спешила открывать: так осторожно стучать может только нищий. До ее слуха донесся приглушенный голос Луйзы, взволнованно шептавшей что-то Юци Пинтер, и, когда у Юци вдруг вырвался громкий возглас, Луйза шикнула на нее. Мари вышла, остановилась на пороге, посмотрела на Луйзу.

— Спустись вниз, — сказала сестра.

— Винце?

— Он.

Винце сидел на том же самом месте у печки, где недавно сидела сестра Кати, и Мари и на этот раз тоже не спешила к гостю. Она остановилась в нескольких шагах и смотрела на него, чуть дрожа всем телом. Что-то чужое было в облике этого худого молодого человека в солдатской форме, да и выглядел он гораздо моложе, чем тот, который жил в ее памяти; талия у него была тонкая, как у школьника, волосы подстрижены коротко. Он встал, подошел к Мари, пожал ей руку и молча улыбнулся… Луйза ушла в комнату, и только тогда молодой мужчина обнял свою жену.

— Ты поправилась, — произнес он наконец. — Мне казалось, что вы здесь, в Пеште, совсем отощали.

— Продукты появляются, теперь уже можно купить, только очень все дорого, — ответила Мари.

Они молча сели рядышком, затем Винце, чтобы прервать неловкое молчание, начал рассказывать:

— Я искал тебя в Буде… Если бы знал… Мы прибыли на Восточный…

— Из Советского Союза?

— Оттуда, уже целую неделю на родине. — Он снова умолк, теребя в руках шапку. — В том доме никто не живет. Ты там была во время осады?

— Да.

— Вижу, цела и невредима. Соседи говорят, тот дом снесут.

— Ты видел Йолан Келемен?

— Она тоже выехала.

— Лайош Келемен погиб, бедняга.

После короткой паузы Винце сказал:

— Да, жаль его… Я решил, что Луйза наверняка знает, где ты. Здесь живешь?

— На втором этаже. — Затем Мари негромко, с затаенной тревогой спросила: — Ты не ранен?

— Нет, но перенес тиф, а сейчас здоров.

— Я так и думала, — прошептала Мари.

— Остальные еще там, в первую очередь отпускают больных. Меня тоже отпустили домой, хотя вот уже три месяца, как я выздоровел. С тех пор поправился на двенадцать килограммов.

— Значит, тебе там неплохо жилось?..

— Неплохо. И в госпитале и потом тоже. Я учился.

— Я… — Самое время рассказать бы сейчас ему, выпалить залпом обо всем, начиная с андялфёльдской фабрики Шумахеров и кончая «Хуннией», обо всем, что пережила, но сказала всего лишь, да и то запинаясь: — Я тоже… учусь шить и кроить здесь в доме, а утром хожу на фабрику.

— На какую?

— Шелкопрядильную фабрику «Хунния».

— Ну и молодчина! — Винце улыбнулся и, продолжая сидеть, подался вперед, вглядываясь в лицо жены. — Ты встречаешь меня такими хорошими вестями.

Они надолго умолкли, наконец Мари предложила:

— Ну, пошли наверх?

— Идем.

Он взял рюкзак, надел шапку, пошел вслед за женой. Они свернули на террасу второго этажа, к двери на кухню. Винце остановился на пороге комнаты, явно разочарованный, не стал входить, сел на кухонный стул. Мари быстро и бессвязно стала рассказывать ему сразу обо всем: о Буде, о замурованном окне, за которым однажды утром она услышала голос Луйзы, о Марцелле Боршоди и полковнике, о том, как два советских солдата провели их по мосту, без них они, пожалуй, так и стояли бы там как неприкаянные, о господине Пинтере, об ордере и коммунальной квартире… Она внезапно умолкла, почувствовав, что Винце почти ничего не понял из ее рассказа, да и откуда ему знать, что творилось у моста, кто такой господин Пинтер и бароны Вайтаи и что ей пришлось пережить в полном одиночестве. Вдруг она умолкла на полуслове и как-то отчужденно посмотрела на мужа.

— Нет, нет, я все понимаю, — подбодрил ее Винце. — А где вторая кровать, тоже пострадала? Правда, ее здесь и ставить-то некуда…

— Я же говорю, она внизу, у Луйзы, потом поставим в другой комнате.

— У тебя две комнаты?

— Одна комната… я сказала «в другой»… — И она принялась растолковывать все сначала, членораздельно и по порядку, как разговаривают с глухим. — Я поговорю с бароном, нам будет тесно на этой узкой кровати, тем более что ты еще не окреп после болезни. — Сказав это, она немного смутилась… И в самом деле, это скорее чулан, чем комната, даже шкаф не поставишь, все внизу, у Луйзы, штатский костюм Винце и обе его спецовки… Она резко повернулась, заулыбалась. — Это Жига, собачка баронессы, но ее совсем не признает, всегда со мной…

Винце тоже улыбнулся.

— Ты здесь готовишь? — спросил он, встал и свистнул Жиге.

— До сих пор готовила только баронесса… а теперь и мне нужно будет.

Винце, видимо, подумав о том, из чего же будет готовить жена обед и ужин, спросил:

— Фабрика Неменя уцелела?

— Уцелела, уже работает вовсю. Лаци разговаривал с одним рабочим с фабрики…

Слова Мари взволновали Винце, ему захотелось немедленно отправиться на Чепель, но, вспомнив, что сегодня суббота, он сообразил, что, пока доберется туда, никого не застанет.

Когда все было переговорено, они спустились к дворникам. Винце попросил свояка рассказать о политической обстановке, кто из министров коммунист, какие нововведения на предприятиях, какова численность компартии. После долгого и сумбурного рассказа Лаци выяснилось, что он сообщил вернувшемуся издалека и малоосведомленному Винце о состоянии дел в социал-демократической партии. Винце разозлился, отвечал невпопад, видно было, что ему надоела болтовня, беспардонное бахвальство свояка. Он вдруг поднялся, буркнул что-то Мари и направился к себе наверх. Мари последовала за ним.

Когда она мысленно рисовала себе эту встречу, разве могла она подумать, что в первый же вечер у них произойдет размолвка? Тем более что раньше они никогда не ссорились.

Мари постелила постель, никак не могла уместить на узкой кровати принесенную от Луйзы большую подушку. В комнате тоже стало как-то тесно, ее всю заполнил Винце: на столе его вещи, выложенные из рюкзака, нигде не пройдешь… Невольно мелькнула мысль: «У окна сидит кто-то чужой!» Мари разделась и легла, пыталась как-нибудь рассеять плохое настроение, найти то слово, которое бы перекинуло мостик между двумя годами, разделявшими их, но, когда заговорила, сама не узнала свой голос.

— Ну чего ты молчишь? Или у тебя язык отнялся?

Винце не ответил, даже не шелохнулся, это взорвало Мари:

— Ты что, приехал домой любоваться на дикие каштаны?

— Не кричи!

— Я не кричу.

Винце подошел к кровати, сел на краешек и взял жену за руку.

— Не могу я так… не чувствуя… — Только и успел сказать.

Из глаз Мари брызнули слезы, она крепко обняла мужа, стала гладить его по плечу и вдруг поняла, что только сейчас стала сама собой. Ведь это он, ее Винце, но она не сразу узнала его лицо, карие глаза, прикосновение его руки, всего несколько минут назад, когда он сидел у окна, она еще думала, что нужно здесь этому чужому человеку в военной форме. Она обняла его за шею, привлекла голову к своей груди, погладила по волосам, провела рукой по загорелой, похудевшей шее, сердце ее готово было разорваться от раскаяния, сожаления и переполнившей его любви, и теперь ею безраздельно владело огромное чувство. Она соскочила с кровати, поправила простыню, взбила подушку.

— Не знаю, хорошо ли тебе будет, но ночь как-нибудь переспишь. Да? Я знаю, ты устал с дороги, а я болтаю, вместо того чтобы позаботиться о тебе… я сразу поняла, что ты болен!

— Я давно выздоровел, — возразил Винце.

Но Мари только махнула рукой и продолжала ужасаться:

— Говоришь, поправился на двенадцать килограммов. Представляю, до чего же довела тебя болезнь, даже подумать страшно! — причитала она, лихорадочно помогая Винце раздеться. Сняла с него китель, побежала в ванную, включила свет, страх и радость бушевали в ее душе. Хоть Винце и не отрицает, что очень ослаб, тем не менее рвется, на работу… Непрошенно в ее мысли вторглась Малика, обеды на кухне, горы грязной посуды, лакейская и барон. С ужасом поднесла она руку к губам, словно защищаясь от удара, но тут же гордо вскинула голову. Разве она пустое место! Муж ее первый помощник машиниста на фабрике Неменя, нет, с Винце им придется считаться, да и она, Мари Берец, тоже не даст себя в обиду, сумеет постоять за себя!

Вернулся из ванной Винце. Он посвежел от холодной воды. Грудь у него действительно широкая, на руках играют бицепсы, и улыбается он совсем как раньше.

— Значит, у тебя своя ванная?

— У нас с тобой.

— Это хорошо.

— Ляг усни, ты ослаб, наверно, — сказала Мари, но теперь уже не столько потому, что была уверена в этом, сколько из желания дать ему почувствовать, что она проявляет заботу о нем.

— Как бы не так, нашла слабака… А догадываешься ли ты, что я только теперь по-настоящему узнал тебя…

— А я тебя. — В комнате было темно, и Мари шепотом продолжала: — Я так ждала тебя, но не хотела виду подавать.

— Пройдет немного времени, и мы опять привыкнем друг к другу.

— А я уже было совсем приуныла.

Винце приподнял жену, прижался лицом к ее лицу.

— Ты не смей унывать, слышишь? Мы с тобой не пропадем, будем работать.

— Конечно, будем.

— Будем, обязательно будем.

Вскоре все в доме знали о возвращении из русского плена мужа Маришки Палфи, но весть эта не вызвала такой сенсации, как несколько недель назад приезд барона. «Какая же это Маришка Палфи? Ах, та, что служит у Пинтеров…» — И на этом прекратились разговоры жильцов о Палфи. Барон уехал в Чобад, Малика возвратилась домой поздно ночью и не знала о столь важном событии. Утром в прозрачном халатике, лохматая, она появилась на кухне, где сидел за столом и завтракал молодой мужчина в солдатских брюках, в тенниске.

— А, — растерянно произнесла Малика и подошла поближе. Молодой человек встал, представился, пожал Малике руку с розовыми ногтями. Баронесса присела против него. — Значит, приехали? — протянула она. — Из России?

— Да, из Советского Союза.

— Странно, постоянно слышу «Советский Союз», но никак не могу привыкнуть. В конце концов, почему нельзя называть, как прежде, ведь там живут русские, не так ли?

— Русские и люди других национальностей. Советские люди.

— Видите, как вы толково разъяснили мне. Стало быть, из Советского Союза, — подчеркнуто повторила она и непринужденно засмеялась. — Как там жилось вам?

— Спасибо, хорошо. — Винце широко улыбнулся. Мари не говорила, что эта женщина такая наивная. Неужели ей нужно объяснять, что такое Советский Союз?

Но Малику это совсем не интересовало. Она зажгла газ, вскипятила чай, принесла из комнаты масло, хлеб и варенье, села за стол, и теперь они уже завтракали вдвоем.

— А Маришка где? Тоже хороша, в первый же день сбежала от вас.

— Ушла к Луйзе, у них моя одежда и другие вещи, сейчас принесет их.

— А что вы скажете насчет фабрики? Может, вы ей втолкуете, что ходить туда нет никакого смысла.

— Почему?

— Полно, так уж вы и не знаете, что скоро они все закроются. Нет ни сырья, ни угля, ничего!

Винце с любопытством разглядывал эту, видимо, еще недавно цветущую женщину, но уже начинавшую блекнуть, поскольку ей, наверно, приходится подолгу жить в Пеште. Чуть склонив набок голову, он сказал:

— Все может быть, все может быть…

— Видите, как быстро мы нашли общий язык. А ее хлебом не корми, только бы работать на фабрике… Хотите варенья?

— Спасибо, я сыт.

— Однако вы основательно отощали в том Советском Союзе. — Малике понравилось это название, и она, подчеркнуто смакуя, повторяла его, усмехаясь при этом.

— Там я поправился на двенадцать килограммов. В плен попал в конце войны, уже заболев тифом. Два месяца пролежал в госпитале, вылечили.

— Где?

— Под Москвой.

— Какая она, Москва? О пей столько всего говорят. Будто она похожа на большую деревню, женщинам запрещают носить шляпы, но я не верю. Разумеется, там есть Кремль, трамваи и театры. Маришка скрыла от меня, что у нее такой интересный муж. Я представляла вас не таким, а, знаете, этаким толстячком с большими усами и красным лицом, правда ведь, странно?

Винце плавно раскачивался на стуле, кивками, едва заметной улыбкой отвечая на вопросы баронессы. Даже не зная ни слова по-русски, он лучше понимал там людей, чем здесь эту баронессу, все интересы которой сводятся к трамваям и театрам в Москве.

— Я читала «Войну и мир», вы слышали о Толстом? Это был чудаковатый русский граф, к счастью войну и мир он описывал отдельно, в разных главах, поэтому войну можно было не читать. В романе много говорится о Москве и Санкт-Петербурге, как там жили. Конечно, с тех пор все изменилось. Но знаете, я беспристрастна, не так, как другие. Я утверждаю, что настоящий интеллигент не должен судить о чем бы то ни было односторонне, вынести приговор можно, только выслушав обе стороны, не так ли? Я, право, предпочла бы сначала увидеть Москву, а потом уже составить о ней свое мнение.

Как ангел-спаситель вошла на кухню Мари с одеждой на руке. Баронесса встретила ее словами:

— Почему вы, Маришка, скрывали от меня, что у вас такой симпатичный муж? Из ваших слов могло сложиться о нем впечатление как о каком-то сухаре, между тем с ним беседовать приятнее, чем с кем-либо из общества. Ну, пойду одеваться, за мной скоро зайдут, сегодня мы отправляемся в Императорские бани.

Но на Мари уже не действовал развязный, подкупающе безразличный тон баронессы. Она решительно заявила:

— Комнату сегодня же освобождайте, Малика, нам с мужем совсем тесно. В понедельник, возможно, он пойдет на работу, так что ночью ему нужно будет отдыхать.

— Вы это мне говорите, Маришка? Хотя прекрасно знаете, что здесь распоряжается мой муж.

— Господина барона нет в Пеште, поэтому я говорю вам, причем в последний раз.

— Ой, Маришка, — взмолилась баронесса, — что вы от меня хотите! Комната заперта, и я не знаю, где ключ…

— Я сумею открыть, можете не беспокоиться.

Мари повернулась и ушла в комнату. Винце, довольный и веселый, сунув руки в карманы, последовал за ней; остановился на пороге, улыбнулся вертевшемуся у его ног Жиге:

— Так-то, брат, наша хозяйка за словом в карман не полезет!

— Мне с ней детей не крестить! — воинственно сказала Мари. — Хватит, натерпелась от нее.

— Что это за комната?

Наконец-то Мари связно рассказала о договоренности с Пинтером-старшим и показала ордер жилищного управления.

— Сколько у них комнат?

— Кроме лакейской, три, но живут они только в одной. Две другие пострадали от бомбежки.

— А ты все же хочешь занять лакейскую?

— Конечно. Она отдельная, да и кухня рядом, ванная. Одним словом, вполне нас устроит, я не хочу жить по соседству с ними.

— Ну тогда идем.

— Куда?

— Освобождать лакейскую.

Мари решительно устремилась вперед, за нею с лаем Жига, словно предвкушая надвигающиеся события, затем, насвистывая, Винце, в измятой солдатской шапке на голове. В прихожей они столкнулись с Дюркой. Вытирая пот со лба, Дюрка спросил:

— Вы куда?

— Это мой муж Винце, — запыхавшись, представила Мари. — Идем освобождать лакейскую.

— Правильно! — одобрил Дюрка и, сбегав за супругами Ковач, вместе с ними поднялся на второй этаж.

Дворник гремел большой связкой ключей, подбирая нужный; на всякий случай он захватил с собой отмычку и ломик. В этот момент раздался звонок. Дверь открыла Малика. Пришла ее подруга Эжеб с Питю Матеффи.

— Смотрите, пришли взломщики! — услышали они голос Малики, затем за компанией захлопнулась дверь в комнату. Когда Малика снова появилась, дверь в лакейскую была уже распахнута настежь и около нее лежали вынесенные вещи.

— Минуточку, — сказала баронесса своим друзьям и подошла к Ласло Ковачу. — Питю сказал мне сейчас, что это посягательство на неприкосновенность частного жилища. Имейте в виду, вы ответите за это, Ковач.

— Я принимаю к сведению ваше заявление, — ответил дворник. — Осторожно, не задень дверь, Винце, опусти пониже.

Винце и Дюрка выносили белый шкаф, Дюрка слегка задел локтем баронессу. Малика отпрянула назад, взмахнув купальным костюмом.

— Мне лично все равно, но Эгон поднимет скандал, вот увидите, Ковач, это вам даром не пройдет. Захламили мне всю прихожую…

Никто не обращал на нее внимания. Мари складывала в корзину разбросанное белье, коробки, Ласло Ковач ушел за лестницей, чтобы ввернуть лампочку, Луйза выносила в прихожую кое-что по мелочи. Мали передернула плечами и резко спросила:

— А если что-нибудь пропадет?..

И на это никто не ответил ей, и баронессе ничего не оставалось, как круто повернуться и присоединиться к поджидавшим ее на лестничной площадке друзьям. Питю, делая рыцарский жест, предложил:

— Мали, хочешь, я вмешаюсь в это дело?

— А, пусть Эгон, оставь их.

— Надо бы сходить за полицейским, — посоветовала Эжеб нарочито громко, чтобы ее визгливый голос услышали на всех этажах дома.

Ласло Ковач прошел мимо них со стремянкой и захлопнул за собой дверь прихожей.

— Мужлан! — со злостью бросил Питю Матеффи.

Стремянка загремела по полу, дверь распахнулась, и из нее высунулись очки и лицо дворника.

— От мужлана слышу! — крикнул он в ответ. — Вы уже давно мозолите мне глаза, лучше убирайтесь отсюда подобру-поздорову, лоботряс!

Дверь снова захлопнулась. С веранды донесся голос Эжеб:

— Брось, не станешь же ты марать руки об него! — И, подхватив кипевшего от злости Питю под руки, они увлекли его вниз.

— Это у них именуется демократией, — прошипел Питю Матеффи. — Взламывать двери, врываться в чужую квартиру, хамить, вот к чему приводит широкая демократия!

Тем временем в квартире работа шла полным ходом. В освобожденной комнате Лаци, громко стуча, снял люстру и вместо нее повесил скромный стеклянный плафон. Велел Луйзе встать возле выключателя и со стремянки командовал:

— Включи… Выключи… Ну вот, все в порядке, горит. Я хотя и не учился на электромонтера, но могу сделать не хуже любого специалиста.

Женщины принялись стирать пыль, мыть пол, подоконник, дворник снимал размеры оконных рам, чтобы сделать как-нибудь ставни из фанеры. Принесли вторую кровать, стулья, одежду и комод.

— Я забыла сказать тебе, что гардероб тоже пострадал от бомбежки, но части его я берегу, — сообщила Мари мужу.

К вечеру супруги Палфи поселились в лакейской. В окно заглянула Юци Пинтер: она принесла тюлевые занавески, может, понадобятся Мари, пока не заделано окно, да и потом они не помешают, Маришка как-то говорила ей, что ее занавески пропали в Буде. Сейчас она не сможет зайти, надо готовить ужин, но ей нужно знать, может ли она рассчитывать на Мари завтра, в понедельник, после обеда?

— Конечно, я обязательно приду, — ответила Мари и вопросительно посмотрела на мужа. — Ты, кажется, собираешься на Чепель?

— Пойду, хотя и не знаю, что меня там ждет. Но пусть это не отражается на твоих делах.

— Я очень рада, — сказала Юци Пинтер. — Приближается осень, меня завалили работой.

Когда она ушла, Винце сказал:

— Симпатичная женщина.

— Замечательная. — Мари рассказала о Пинтерах, об уполномоченном по дому и раскопанном магазине, о грандиозном скандале у Пинтеров из-за красной звезды на лацкане у Дюрки, о том, какой безрадостной стала жизнь у Пинтеров из-за семейного разлада. Мать заодно с сыном, но, очевидно, и мужа жалеет, не может бросить его на произвол судьбы.

— Обыватели, — заключил Винце. — Мечутся из стороны в сторону. Есть среди них немало таких, кто никогда не сможет приспособиться к новой жизни. Но есть и такие, кто, пожалуй, найдет свое место в ней… Говоришь, сын рубил дрова?

— Да, а теперь ищет настоящую работу. Дюрка совсем другой. Ему всего двадцать один год, но он умеет быть добрым товарищем. Это он перевез мебель из Буды, чуть не надорвался, да вот и сегодня, ты сам убедился.

Они сидели на кровати, и даже не верилось, что всего два дня назад рядом с нею не было Винце, да и двух лет разлуки тоже, казалось, не было вовсе.

— Что ж ты о фабрике ничего не расскажешь? — спросил Винце. — Кто тебя надоумил пойти туда работать? Или сама додумалась?

— Право, пока не о чем рассказывать, — ответила Мари, махнув рукой, — ведь я еще ничему не научилась.

— Научишься, было бы желание. Не думай, что другие — какие-то особенные люди, и тем не менее научились.

— Дело не только в желании…

И она принялась рассказывать, начав с площади Телеки, где одна женщина, купившая печку, упомянула в разговоре с Луйзой фабрику Шумахеров в Андялфёльде. Рассказ ее носил несколько сумбурный характер, в нем фигурировали Чепаи, Юли, Мишка Вираг, инженер… Робоз, появившийся на американском джипе… Коммунистическая партия ничего не могла поделать, они принесли документ от министра, члена партии мелких сельских хозяев…

Винце с возрастающим интересом слушал Мари и, если она умолкала, просил продолжать:

— Что ж ты молчала до сих пор? Вот, значит, какие у вас здесь дела! Ну и как же потом?

— Потом все разбрелись по домам. Впрочем, не знаю, что сейчас у Шумахеров, с тех пор я ни разу не была там. Но на фабрику «Хунния» поступила по рекомендации Юли, той самой, которая живет с Яни, — она ухмыльнулась, — не забыла меня. Может, сказала начальнику цеха Тенцеру, как я умею работать, или как-нибудь иначе рекомендовала, только чувствую опеку над собой членов фабкома и партии.

— Какой партии?

— Коммунистической, конечно. Она так и называется: Венгерская коммунистическая партия.

— Значит, ты уже две недели работаешь на фабрике…

— Правда, за эти две недели я не многому научилась. — Мари рассказала, что все еще работает подносчицей, о мытье полов умолчала. И тем не менее нельзя было сказать, что она осталась такой же несведущей, как в первые дни. — Многие женщины, — продолжала она, — работали там еще при старом владельце, нашлись и такие, кто болтает, будто все это временно, вернется хозяин и всех сторонников нынешнего строя выгонит. Ведь это неправда, Винце? Ну конечно, я так и думала… Поэтому-то и боятся учить, к станку не подпускают…

Она вдруг умолкла, ей не хотелось жаловаться мужу, что ей очень горько на фабрике «Хунния», боялась, как бы Винце не осудил ее за малодушие и трусость. Тем более что в последние дни, как ей казалось, кое-кто из женщин стал проявлять некоторую благосклонность к ней; но стоило Мари остановиться у какого-нибудь станка и спросить о чем-нибудь, следовал один и тот же ответ: «Не слышу!», и Мари ничего не оставалось, как с обидой покачать головой… Ее все чаще стали посылать из шлихтовального цеха в приемочную, поскольку «все в точности исполнит и передаст» — так отзывалась о Мари полная и лохматая Маргит Балинт. Начали уже злоупотреблять ее готовностью услужить всем, кое с кем она сошлась поближе, беседовала с ними. Но разве можно обо всем этом рассказать Винце, чтобы у него сложилось впечатление о ней как о беспомощной и никудышной, а между тем она как раз сегодня заметила во взгляде Винце гордость за свою жену. Поэтому Мари поспешила переменить разговор. Рассказала о визите сестры Кати, о своем беспокойстве за Луйзу, о коммерческих авантюрах зятя, о его деятельности в социал-демократической партии. Лаци, мол, только болтать умеет, тогда как на Луйзу ложится все бремя забот по дому и о том, чем накормить мужа. Но она никогда не упрекает его, любит своего сумасброда.

— Но знаешь, — шептала Мари в тишине, плотнее прижимаясь к мужу, — я ее понимаю. Ведь они — муж и жена, одно целое… А в общем-то, он неплохой человек. Сообразительный, мастер на все руки, да ты и сам знаешь, вся беда в том, что ему быстро все надоедает. Но смелости ему не занимать, сумеет постоять за себя и за свою жену.

Чудесный июньский вечер спустился над двором. За дверью послышались мужские шаги, наверно, вернулся барон. Мари, когда открылась дверь в прихожей, не вздрогнула, вспомнив о вынесенной мебели, а была готова в любую минуту дать отпор.

Барон даже не замедлил шаги, проходя мимо выставленной в прихожую мебели, а направился прямо к себе в комнату. Эгон Вайтаи не был способен удивляться чему-либо; он лишь отметил, что, несмотря на столь поздний час, жены нет дома. «Наверно, все собрались у Берты. Амелия поистине создана для общества; при ее красоте, складе ума, веселом характере было бы несправедливо запирать ее в четырех стенах. У мужа должно хватить такта не устраивать сцен ревности, он даже не должен допускать мысли, чтобы упрекнуть ее в чем-то. Брак — это не ярмо, которое сильный надевает слабому», — констатировал барон и тут вспомнил о мебели, вынесенной в прихожую. «Как видно, эта Палфи без моего разрешения и ведома заняла лакейскую, воспользовавшись тем, что оказала мне помощь в ту ночь. У этих людей свои принципы: я сделала тебе хорошо, ты сделай мне еще лучше. Да и где им было набраться правил хорошего тона, вежливости, приличия? Во всяком случае, надо поговорить с адвокатом, чтобы не входить с ними в непосредственный контакт…»

Так рассудил барон и лег спать. Уже за полночь пришла Амелия, веселая и беспечная, утреннюю сцену она давным-давно забыла и, когда муж спросил ее об этом, пожала плечами.

— Полно, оставьте их. Вернулся ее муж, им действительно тесно в той комнате, подумаешь, какое событие…

— Вы забываете, Амелия, что я не дал им своего согласия.

— Ой, не будьте таким педантом! Мне не нужна та комната, вам тоже. — Она небрежно бросила пляжную сумку, раскидала всюду одежду, белье и с тенью упрека и вместе с тем с сочувствием в голосе сказала: — Она работает как лошадь и может позволить себе такую роскошь. А кроме того, я не хочу портить отношения с ними и тем более ссориться. Терпеть не могу надутых физиономий.

На следующий день барон Эгон Вайтаи переговорил со своим адвокатом, затем нанял двух человек, которые под его личным наблюдением сдвинули и сложили мебель в пострадавшей комнате, а на освободившееся место поставили вещи, вынесенные из лакейской. Барон запер на ключ разрушенную комнату, признав на этом и со своей стороны инцидент исчерпанным. Ему было неприятно, что Амелия упрекнула его в педантичности, когда по отношению к нему, а следовательно, и к ней, Амелии, была допущена столь вопиющая несправедливость, но Амелия упряма, некоторых вещей упорно не хочет понять и, несмотря на случившееся, продолжает разговаривать с обитателями лакейской.

В половине шестого утра Винце отправился на Чепель. К тому времени Мари навела в комнате полный порядок и тоже отправилась в путь с плетеной сумкой. Уже к вечеру все с той же пляжной сумкой, в летнем платье в горошек, веселая и жизнерадостная, Малика заявилась к Пинтерам. Дверь ей открыл Пинтер-старший. Увидев баронессу, он вздрогнул. Наверно, опять это неприятное дело с комнатой! Придется выслушивать упреки баронессы Вайтаи, и в конечном счете его вынудят выселить супругов Палфи, но тогда Ковачи сживут его со свету… Еще больше ссутулившись и заикаясь, он пригласил баронессу войти в квартиру.

— Здравствуйте! — радостно поздоровалась Малика. — Тысячу лет не видела вас. Не могу не отметить, что вы располнели за это время, и вам очень идет полнота.

— Да?

— Маришка здесь? — спросила Малика и, не дожидаясь ответа, открыла дверь в мастерскую. — Здравствуйте, я на минутку. Просто чудо, какая была вода в Императорских банях, завтра опять пойду, а что мне мешает, не так ли? Что вы шьете? — Она пощупала пальцами яркий материал.

— Купальный костюм, — ответила Юци Пинтер. Она с явным удовольствием слушала болтовню Малики, любовалась ее красотой, цветущим видом, и даже мяукающий голос баронессы нравился ей сегодня.

— Мне тоже нужен такой костюм, надоело ходить в старье, но на этот год уже не стоит. — Она обратилась к Мари. — Я знала, что найду вас здесь, понятия не имею, как вы только не надорветесь — с шести утра до позднего вечера трудитесь. Еще раз говорю вам, бросьте свою фабрику, но вы, конечно, не послушаетесь меня. Между прочим, я заглянула в вашу комнату, очень мило устроились. Представляю, как вы обрадовались мужу! Вы видели его, сударыня?

— Видела, — ответила Юци. — Правда, Маришка прячет его, ни разу не привела к нам…

— А когда бы я могла его привести? Позавчера вернулся, а потом весь день устраивались…

— Такой симпатичный мужчина, не зря вы его так оберегаете, — игриво сказала Малика. — Радуйтесь, что русские женщины не отбили его у вас, в прошлой войне нередко случалось, когда пленные оставались там, женились на русских женщинах, а теперь их сыновья участвуют здесь в боях. Венгр против венгра.

— Трудящиеся за трудящихся — так будет вернее, Малика, — поправила ее Мари и вдруг покраснела.

— Чего вы только не придумаете, Маришка! — засмеялась баронесса. — Ну, мне пора, до свидания.

Дверь за Маликой захлопнулась, но она долго еще болтала с уполномоченным по дому, проводившим ее в прихожую; самовольного захвата лакейской не касалась: по мнению Малики, она не стоила того, чтобы из-за не копья ломать, кроме того, где-то в глубине души она сознавала, что притязания на нее супругов Палфи не так уж несправедливы. Она жаловалась Пинтеру-старшему на своего мужа, на его несносное поведение, которое заставило ее разочароваться в нем.

— Я не знаю, на что он рассчитывает, — сетовала Малика. — Надеется своим пассивным упрямством изменить положение в мире. Разумеется, я не поддаюсь любому поветрию. Вот сейчас, например, все твердят о социалистическом пути развития, что капиталистам крышка. Я знаю, что на Западе придерживаются иного мнения, но, поскольку мы здесь, надо стараться как-то устроить свою жизнь, не так ли?

— Разумеется, — согласился Пинтер-старший. — Но не извольте думать, что иного мнения придерживаются только на Западе. Нас и здесь немало, можно сказать большинство…

— Конечно, вам, как торговцу, тоже несладко…

— Видите ли, торговцы тоже люди с умом, вы уж не извольте пренебрегать ими, я, к примеру, вынашиваю весьма грандиозные планы, и, если бы меня не постигла та… мягко выражаясь, неудача с магазином, сегодня я был бы уже не тем, кто есть. — И широким жестом он показал на убогость обстановки и самой квартиры, на весь ненавистный ему пролетарский образ жизни.

Но баронесса не дала ему возможности изложить свои грандиозные планы.

— Знаю, знаю, — сказала она. — Вы, наверно, наслышались о том, как многие бегут, которым здесь не нравится, говорят, что границу перейти очень просто. Люди забирают с собой драгоценности — и адью, демократия!

— Мои ценные вещи, как вы, вероятно, изволили слышать…

— А, что-нибудь да осталось, меня не проведете, семейные драгоценности или еще что-то. Я говорила мужу, давай уедем, во всяком случае, за границей в более благоприятных условиях будем дожидаться перемен, но он и слышать об этом не хочет. Никакая сила не заставит его притронуться к замурованным драгоценностям. Бежать — это, видите ли, унижает его… — Она вдруг умолкла и на минуту задумалась. — По-моему, такое поведение недостойно мужчины, зачем всем показывать свою боль, причиненную потерей былого могущества, не так ли?

Пинтер многозначительно хмыкнул, последнее утверждение явно задевало его, ему показалось, что баронесса намеренно бросила камень в его огород. Но на самом деле никакого умысла с ее стороны не было, баронесса просто рассуждала вслух, и ее совершенно не интересовало, чем живет и дышит Пинтер.

— Знаете, что бы там ни говорили о пролетариях, а вчера я, честно говоря, позавидовала Маришке. Вот ее муж не такой размазня. С ним приятно беседовать даже о литературе. — Выпалив все это, баронесса ушла.

А в дальней комнате Юци спросила Маришку:

— Вы очень ненавидите эту женщину?

Мари подняла глаза на Юци: ненавидит ли она баронессу Вайтаи? Она никогда не задумывалась над этим, но если проанализировать все чувства, которые она питала к ней, то нужно признать, что за последнее время они претерпели серьезные изменения. Ей неприятно теперь быть в обществе баронессы, хочется прогнать ее со своей кровати, когда она бесцеремонно усаживается на нее, в квартире она чувствует себя чужой, все сильнее испытывает желание быть подальше от баронессы, иметь свою кухню, свою комнату, — все это с молниеносной быстротой пронеслось в ее мозгу, и она неуверенно сказала:

— Нельзя сказать, чтобы я ее уж очень ненавидела.

— Но тем не менее в последнее время вы как-то враждебно настроены к ней.

— Иначе нельзя, — сказала Мари. — В противном случае она сядет на голову. Я пробовала с ней иначе вначале, но потом убедилась, что они таких, как я, за людей не считают.

— Да, это верно. Они с молоком матери впитали презрение к беднякам.

Мари задумалась, обметывая петли, и, помолчав немного, заговорила опять.

— У нас на фабрике есть девушка, Эдит Кунц, красивая, черноволосая, с пухлыми губами, всегда улыбается… Так вот она целиком занята только собой; работает, правда, старательно, но не успеет поесть, как сразу же спешит накрасить губы. Мы не подруги с ней, но я вижу, что она лучше, чем хочет казаться… Есть там одна беременная женщина, Герец. Так вот Эдит приносит ей в бутылочке каждый день молоко, бог знает где она достает его, и так передаст, чтобы никто не заметил. Иногда мне кажется, что эту девушку, Эдит Кунц, я давно знаю, уважаю и люблю, хотя она тоже весь день не закрывает рта, дурачится и смеется, как баронесса…

На дворе смеркалось, медленно тянулось время… Она задумалась о Винце. Как там у него? Взяли на фабрику Неменя, и он сразу приступил к работе, или отказали, и теперь он пытается устроиться в другом месте? Вот и Дюрка с каких пор бегает в поисках работы, и все напрасно. Правда, Винце шесть лет проработал на фабрике Неменя, начал там еще мальчишкой…

Мари сбегала на второй этаж, раздвинула занавеску на окне лакейской, но в комнате никого не было. Вернулась и снова взяла в руки купальный костюм. Весь вечер обметывает петли, Юци Пинтер прорезала целых двадцать четыре! Никогда она их не закончит обметывать, если будет то и дело отрываться. Надо бы что-нибудь приготовить Винце на ужин… В душе ее все росло беспокойство. Ей было неловко перед Юци, что она так часто выходит, поэтому на сей раз она крикнула Луйзе из окна:

— Винце не приходил?

— Нет. Придет, не волнуйся.

И впрямь, что она так беспокоится за Винце? Осталось еще четыре петли… Кажется, подумаешь, купальный костюм, всего несколько швов, а между тем сколько возни с ним. В соседней комнате тихо, никаких признаков присутствия там Пинтера-старшего, под вечер он ушел, заглянув против обыкновения в мастерскую.

— Схожу в кафе, к ужину вернусь.

Он произнес это кротким, жалостливым голосом. Молчит, молчит целыми днями, потом вдруг скажет что-нибудь, словно хочет помириться, да никак не может себя заставить. Юци, почувствовав это, оторвала взгляд от машины и ласково сказала:

— Ступай. Я выстирала твой полотняный пиджак, надень его, а то сегодня невыносимая жара.

Пинтер что-то пробормотал, но полотняный пиджак надел. Рассовал по карманам свои курительные принадлежности, смел рассыпанный табак в ладонь и высыпал его в пепельницу, затем приказал юлившему у его ног Жиге вскочить на кровать, чтобы прикрепить к ошейнику поводок. Не нагибаться же ему со своими больными ногами к собаке, довольно с нее и того, что он берет ее с собой в кафе! Он знает, что прохожие станут подсмеиваться над ним, когда он, форменная каланча, будет шествовать по улице с коротконогой таксой. Пусть себе зубоскалят, мнение людей его теперь не интересует. К собаке он привык, можно сказать полюбил ее, а человеку трудно отказаться от своих привычек… Пинтер тяжело вздохнул и направился в сторону Парламента. Кто-то поздоровался с ним:

— Добрый вечер.

Это муж Маришки, вчера он встретился с ним у Ковачей. Пинтер приподнял двумя пальцами шляпу.

— Мое почтение.

Винце Палфи свистнул собаке и свернул во двор. Пройдя несколько шагов, громко крикнул, переводя взгляд с окон второго этажа на третий:

— Ма-а-ри!

Она тотчас выскочила на веранду третьего этажа.

— Я здесь. Зайдешь?

— Пойду домой, а ты кончай работу.

— Ты ел что-нибудь?

— Конечно.

— Сейчас кончаю.

— Ладно.

У Винце под мышкой был какой-то сверток. Мари не терпелось узнать, что в нем, но она лишь скорчила гримасу в сторону толстухи Лацкович, которая перегнулась через перила веранды, впившись недобрым взглядом в стоявшего внизу молодого человека в солдатской шапке. Винце подмигнул Мари и, насвистывая, поднялся по лестнице.

Юци уже второй раз отсылает Мари:

— Идите поухаживайте за мужем, на сегодня хватит работать, я и сама сейчас кончаю, с Дюркой в кино идем.

Но Мари отмахнулась: не оставлять же ей эти две петли на купальном костюме? Винце не избалован, сам позаботится о себе, а ей хоть и не терпится узнать, как его дела на фабрике, подождет еще полчаса. Мари была спокойна, совершенно спокойна с того момента, как увидела Винце во дворе. Просто невероятно, уму непостижимо, как она могла прожить два года без Винце? Этот вопрос она то и дело задавала себе и не находила ответа.

Но вот наконец-то она бежит вниз по лестнице, распахивает дверь, сияющая, останавливается на пороге и, встретившись глазами с Винце, спрашивает:

— Что у тебя в свертке?

— Вот полюбуйся.

Содержимое свертка разложено на столе: пакетики, бутылка подсолнечного масла, на небольшом подносе кусок сала. Винце все аккуратно разложил и, раскачиваясь на стуле, интригующе смотрит на Мари, которая, по очереди раскрывая пакетики, громко объявляет:

— Мука, бобы, сахар. Сделаем лапшу с орехами, в магазине напротив продают орехи. Тебя взяли?

Винце засмеялся.

— Представь, я не сразу нашел ворота.

— Как так?

— Их перенесли поближе к трамвайной остановке. Подошел и ничего не понимаю — были ворота и нет ворот. Даже разозлился на себя, вот, думаю, черт бы побрал этот тиф проклятый, даже память у меня отшибло.

— Ой, не говори так! — Мари села напротив Винце и обеими руками ухватила покачивавшегося мужа за колени. — Смотри не опрокинься. А потом все-таки нашел? Ну, рассказывай!

— Так вот, значит вглядываюсь — представляю, какой у меня дурацкий вид был тогда, — вдруг смотрю, Фараго идет, помнишь, наладчика из первого цеха. Рванулся к нему, он замедляет шаг, смотрит, кто это бежит к нему. Ну, конечно, обрадовались друг другу, он крепко обнял меня, даже погладил по стриженой голове. Знаешь, у него пятеро детей, видишь, какой он молодец… — Он на минутку умолк, многозначительно взглянул на жену и продолжал: — Повел меня прямо в фабком, там я узнал, что он его председатель. Все двенадцать членов фабкома — старые кадровые рабочие, правда, многие из них социал-демократы. Разумеется, сразу же спросили, в какую партию я хочу вступить. Странный вопрос, говорю, хоть я недавно вернулся домой, но считаю, что мое место только в коммунистической партии. Встретил всех своих старых знакомых. Я не хотел тебе говорить, зачем, думаю, расстраивать, но, когда собрался ехать туда, подумал: вот будет скверно, если там не осталось старых рабочих. Дадут от ворот поворот: мол, работы нет, и придется идти дальше. Можешь себе представить, как я обрадовался… Конечно, меня сразу взяли.

— Первым помощником машиниста бумагоделательной машины?

— Нет, пока буду на роле. Сейчас работают всего две бумагоделательные машины… Ну чего ты загрустила? Ведь никто не знал, что я вернусь. А кто уже работает, того нельзя просто взять и снять из-за меня. У рола тоже ответственное дело, как раз тот человек, который работает вместо меня на второй машине, рассказал мне, что недавно заминка вышла при просушке, потому что на роле слишком передержали массу. Зимой вступит в строй новая бумагоделательная машина, и я перейду на нее.

— Вот это здорово, просто замечательно, Винце! Я знала, что все будет хорошо.

— Сейчас на производстве занято вдвое меньше рабочих, чем в сорок третьем году, тогда нас работало около девятисот человек. Да, я сказал тебе, что будем работать четыре дня в неделю? Три дня свободных. Ничего, зато будет время оглядеться в Пеште, а то я хожу и смотрю на все как баран на новые ворота, не имею ни малейшего представления о том, что делается в городе. Обо всем переговорил с товарищами…

— О чем именно?

— И о тебе в том числе, — вскользь заметил Винце. — Я сказал, что моя жена работает на фабрике, пока меня не было дома, сама пошла приобретать специальность… Все одобрили твое решение.

— И ты так просто говоришь об этом.

Мари засмеялась и сильно сжала руку Винце. Еще позавчера он сидел у окна какой-то чужой и смотрел на дикие каштаны, а сегодня она обсуждает жизненно важные проблемы с прежним Винце! Какой-то ток проходит по ее жилам, когда она слушает его. Что такое рол, об этом она спросит позже. Неужели он начинает работу опять с самого начала? Ведь Винце любит свою машину, хорошо знает ее, как восторженно говорит о новой бумагоделательной машине, ее длина метров шестьдесят, трудно представить, как управляют такой громадиной… Но он сказал, что работа на роле тоже ответственное дело.

— Найду, на что с пользой потратить свободное время, — сказал Винце. — Здесь тоже многое изменилось, рабочие получают образование, открылись специальные курсы, не знаю, как ты посмотришь, если и я сяду за школьную парту? — Заразительный смех Мари передался и Винце, затем он посерьезнел, ему еще многое надо было сказать ей. — Это планы на далекое будущее, фабрике предстоит преодолеть немалые трудности, главное, надо пустить в ход другие предприятия, а им необходимы сырье, уголь и мало ли что еще. Я подробно ознакомился с фабрикой, потому и задержался так долго, хотя прекрасно знал, что ты тут ждешь и волнуешься.

— Неправда!

— Не ждала?

— Ишь как повернул! Конечно, ждала, но не думай, что весь день только и делаю, что проливаю слезы по тебе. У меня тоже есть дела, к тому же я знаю, что за тебя мне нечего волноваться.

— Ты у меня молодчина. Итак, я, значит, основательно осмотрелся, многое изменилось. И знаешь, что меня обрадовало? То, что у машины можно курить. Раньше курили тайком или бегали в туалет, никакого тебе удовольствия. Есть спортивное общество, это тоже неплохо, по воскресеньям вместе будем ходить, если захочешь. Да, обед на фабрике дают, если ты останешься на «Хуннии», надо будет готовить только ужин, что-нибудь овощное.

— А почему не останусь? Раз уж начала, добьюсь своего.

— И я так считаю. Спецодежду, ботинки тоже выдают. Год-два будет, возможно, трудновато, но нам с тобой нечего бояться! Мы молодые, у нас все впереди, и, если ты еще хоть раз поднесешь руку к губам… если будешь смотреть такими испуганными глазами, что даже мне становится страшно, тогда я…

— Ну что тогда? Может быть, побьешь?

— Побью. Потому что тебе нечего бояться, нас теперь никто не может уволить, лишить места. Насчет увольнения мы сами решаем в фабкоме, и, если человек выполняет то, что от него требуется, он нужен коллективу… Я многому научился в Советском Союзе, и то, что знаю я, ты тоже будешь знать.

Он говорил серьезно, голос его звучал чуть ли не торжественно. За окном совсем стемнело. Мари, скорее угадав, чем увидев вновь тронувшую его губы улыбку, спросила:

— Ты упомянул о роле. Что это такое и что ты будешь делать на нем?

— Так называется бетонная ванна, снабженная барабаном для размола бумажной полумассы…

Винце рассказывал о длинном светлом цехе, находящемся на втором этаже.

— Представь себе, Мари, шесть огромных железобетонных ванн, стоящих в два ряда и образующих как бы два канала. В них перемалывается полумасса — каждая ванна вмещает шесть тонн: древесина, тряпье, макулатура. Это тоже тонкая работа, ответственность не меньше, чем у первого помощника машиниста, который просушивает бумагу. Не думай, Мари, что рол доверят любому мальчишке, ничего не смыслящему в деле.

Настолько стемнело, что они уже не видели друг друга. Мари встала, включила электричество, оба зажмурились от яркого света и засмеялись.

— Ты не заходила к Луйзе?

— Нет.

— Пойдем расскажем им. Отнесем сала и хлеба, согласна?

— Чего ты спрашиваешь, конечно, согласна.

Луйза варила картошку, они пришли с салом как нельзя кстати. Ласло Ковач на радостях решил во что бы то ни стало раздобыть вина, на улице Яноша Араня у него есть, мол, знакомый, который торгует вином, как-никак, а надо отметить приезд свояка и первые радостные успехи. Винце с трудом удержал его. Он не выносил Лациной болтовни, поэтому Мари сидела как на иголках, боялась, как бы муж не сорвался. А глупый зять опять не в меру расхвастался своими успехами на коммерческом поприще. После освобождения никто еще опомниться не успел, а он уже натаскал домой старых печек и страсть сколько заработал на них! О табаке упомянул лишь вскользь, но зато подробно остановился на своих приключениях во время поездки в провинцию, хотя Мари уже рассказывала мужу об этом. Винце ненавидел таких хвастунов, как Ласло Ковач, поэтому не сдержался и ляпнул вдруг:

— Ты не рассказывай мне об этом, не раздражай своей болтовней.

— Я? Болтовней? — У дворника было такое огорченное лицо, что Мари стало жаль его. Но Винце решил высказать все, раз уж начал:

— Не думал я там, что после освобождения мои родственники займутся торговлей и спекуляцией.

— Тебе легко рассуждать, пришел на все готовое! А на что бы мы жили?

— Сдается мне, да и Мари рассказывала, что Луйзе пришлось хлебнуть из-за тебя горя.

— Луйзе? Ведь я хотел облегчить ее…

— Вот именно хотел, но получилось наоборот. У тебя есть специальность, зачем же заниматься махинациями с табаком и печками?

— Он в этом деле тоже разбирается, — примирительно сказала Луйза.

— Страна лежит в развалинах, сейчас мы начинаем заново ее строить; не станешь же ты утверждать, что, спекулируя табаком, помогаешь восстановлению? Я говорю так не потому, что… что побывал сегодня на фабрике Неменя. Мне и раньше не нравилась твоя болтовня. Ну так вот, то, с чем раньше можно было мириться, сегодня нетерпимо. Теперь на случайный заработок не проживешь, потому что рано или поздно и у нас все будет национализировано, как в Советском Союзе. Надо идти в ногу с коллективом, тогда, свояк, с тобой не случится беды, коллектив будет стоять на страже твоих интересов. А если будешь и впредь так жить, жена твоя надорвется на работе и состарится раньше времени.

— Луйза? — Ласло Ковач посмотрел на жену, на его подергивавшемся носу подплясывали очки, худое и морщинистое лицо стало бледным, и он, терзаемый сомнениями, еще раз повторил: — Луйза? Да как же так, ведь я ради нее стараюсь…

По всему было видно, что он ждал поддержки от жены, но произошло что-то непостижимое… вместо того, чтобы схватить скалку и защитить мужа от обидчика, Луйза в задумчивости убирала посуду. На кухне наступила напряженная тишина, и лишь тихонько посвистывал Винце. Затем он встал, его примеру последовала Мари, к ним подбежал Жига, смирно сидевший до сих пор в углу.

— Подумай об этом, свояк, и не обижайся на меня, я добра тебе желаю.

— Ладно, ладно, — лепетал дворник, провожая гостей до лестничной площадки. — Я и сам уже начал подумывать об этом, так что не считай себя изобретателем пороха. — Смех его получился невеселым и натянутым.

Пока Винце мылся в ванной, Мари сбегала в дворницкую. Застала Луйзу одну, Лаци вышел к воротам прохладиться.

— Мне так неудобно за Винце, — взволнованно оправдывалась Мари, — не успел вернуться… Ты ведь его знаешь, он всегда такой сдержанный… и понимает, сколько хорошего вы оба сделали для меня…

Но Луйза ничуть не считала себя обиженной, наоборот, и лицо и голос ее были необыкновенно радостными.

— Что ты скулишь? Винце сказал правду. Он смог это сделать, а я вот не смогла, и не ломись в открытую дверь, никто твоего мужа не считает в чем-то виноватым.

— Лаци… не обиделся?

— Нет, во всяком случае, мне так кажется. Вы плохо его знаете, считаете немножко придурковатым, но он не глупее других и, думаю, прислушается к словам Винце, чему я буду очень рада, хотя люблю его и таким, какой он есть.

«Проживи я еще хоть тысячу лет, все равно не стану такой доброй, как Луйза! — думала Мари, поднимаясь по лестнице. Мысль эта растрогала ее. — Да разве я одна? Никто в мире не смог бы стать таким, какой была Луйза…» И тут она вспомнила, что обещала сшить Луйзе платье… «С первой же получки непременно куплю материал. Пожалуй, черный шелк. Юци Пинтер скроит… попрошу ее… Юбку сделаю с оборками, воротничок и манжеты — из белого пике, тогда оно не будет старить… Впрочем, можно и какой-нибудь яркой расцветки…» Мари повеселела, мысленно представив Луйзу в новом платье, сердце ее переполнилось нежностью к сестре.

На следующий вечер Мари замесила тесто на кухне, растолкла орехи, перемешала с сахаром, принесла кастрюльку в комнату. За ужином они вспомнили, как жили в Буде, в отдельной, разрушенной теперь квартире, о гардеробе, о трюмо. Мари никак не могла примириться с тем, что лишилась их. Как трудно было им тогда купить это трюмо, она никогда не забудет, как они шли на площадь Телеки, скопив двадцать пенгё — тогда это были большие деньги. Потом Мари вымыла посуду, прибралась на кухне, и они с Винце пошли гулять. Осмотрели развалины, спустились к Дунаю, Винце остановился на берегу и молча смотрел на обломки Цепного моста.

 

7

Как чудесно летом ранним утром! На рассвете, в пятом часу, солнце освещает подоконник. Мари кладет на него проветривать подушки, подметает в комнате, а сама все посматривает на каштаны, на их густую темно-зеленую листву, и на нее веют давние, пецельские запахи. Спросив и ответив друг другу: «Ты готов?» — «Готов», — «Пошли?» — «Идем», они бегом спускаются по лестнице, чтобы тут же, в воротах, расстаться. Мари идет к Западному вокзалу, а Винце — на площадь Борарош.

Ворота бумажной фабрики не сразу заметишь среди невысоких деревенских домиков. За ними простирается огромный двор, застроенный одноэтажными и многоэтажными корпусами.

Чтобы попасть в свой цех, Винце нужно было пересечь двор. В нос ударил хорошо знакомый, характерный запах; стараясь скрыть легкое волнение, он начал негромко насвистывать. Проходя мимо конторы, увидел высунувшуюся из разбитого окна голову какой-то женщины, а затем молодого мужчины.

— Палфи! Палфи! — окликнула его женщина. Светло-рыжие локоны ниспадали ей на плечи. — Вы что, не узнаете нас?

Винце, ускорив шаг, подошел к окну, засмеялся:

— Как же можно вас не узнать, я узнал бы вас из тысячи, но просто не ожидал, что в конторе так рано начинают работу, прежде начинали в восемь часов.

Говоря это, он не выпускал руку взлохмаченного парня, с какой-то трогательной нежностью они смотрели в глаза друг другу.

— Рад видеть, тебя, товарищ Лехотаи, — сказал Винце, еще раз встряхивая руку парня. — Значит, жив… молодчина! А между прочим, мы здорово боялись за тебя и часто вспоминали…

— Я узнал, что ты вернулся и уже побывал у нас, — сказал Ференц Лехотаи, — и тоже обрадовался… ведь с сорок третьего о тебе не было ни слуху ни духу.

— Я же сказал тогда, что обязательно перейду к русским, — пожал плечами Винце и улыбнулся. — Заболел тифом. — Сказав это, он помрачнел и задумался. — Не стоит вспоминать о плохом… все хлебнули горя. — Переведя взгляд на красивую молодую женщину с волосами цвета меда, Винце сказал: — Рад, что вам удалось сохранить свои роскошные волосы.

— А я вдвойне рада, что вы вернулись живым и здоровым. А как ваша жена… с ней ничего не случилось?

— Все хорошо, — ответил Винце. — Я, правда, поволновался немного, когда приехал. В нашей будайской квартире ее не оказалось, дом увидел полуразрушенным, окна замурованными. Но потом разыскал ее у сестры. — Помолчав с минуту, добавил: — Тоже работает, на шелкоткацкой фабрике «Хунния». Ты теперь в конторе? — спросил он у молодого мужчины. — Видишь, значит, не зря учился…

— Да, здесь и в парткоме.

— Тогда, значит, еще встретимся, — обрадовался Винце и пошел дальше, в свой цех.

На душе у него стало еще радостнее, когда, раздвинув видавшую виды войлочную занавеску, он вошел в машинный зал. Взгляд его любовно скользнул по четырем огромным, черным, неподвижным агрегатам, и только теперь ему резанула ухо непривычная тишина. У первой машины стояли трое мужчин; он направился к ним, еще издали махнув рукой.

— Стоим? — озабоченно спросил он.

— Эржебет не дает току, — ответил машинист, здороваясь с Винце за руку. — Стоим уже полчаса, ничего не поделаешь.

— Вижу, гофрированная бумага идет.

Машинист Матяш Хольцер молча кивнул, затем протянул Винце деревянную табакерку.

— Закуривай!

Потрескивая, горел крупно нарезанный табак, тихо было в огромном машинном зале, в котором почти терялись четыре человеческие фигуры. Грязная жижа, обычно бурлившая под сеткой, сейчас была неподвижна, как бы застыла, прессовые валы тоже; тишину нарушали лишь женщина, подметавшая пол в конце зала, да негромкий разговор четырех мужчин.

— Ты здорово похудел, — сказал Винце долговязому белобрысому парню.

— Тифом болел. Посмотрел бы ты на меня тогда, на остриженного! — Первый помощник машиниста второй машины Янош Деметер засмеялся, затем закашлялся и с досадой растоптал самокрутку. Бледное гладкое лицо его еще не знало бритвы, и только на подбородке пробилось несколько рыжеватых волосков, и, когда он кашлял, светлый пушок слегка подрагивал. — Как только очистили шоссе, я в тот же день пришел сюда пешком. Мать говорила, не доберусь живым, а я добрался-таки, хотя и впрямь не думал никогда, что оно окажется таким длинным, черт возьми, это Шорокшарское шоссе! А здесь меня приняли очень радушно, — добавил он. — Выдали ватник, продукты, дрова.

— Когда вы возобновили работу? — спросил Винце.

— Сразу же после Первого мая, — ответил Матяш Хольцер. — Провели кабель из Эржебета, оттуда получаем ток. Но по правде говоря, в первые дни мы больше слонялись из угла в угол, расчистили развалины, их было не так много, ты сам, наверно, убедился, посадили огород — салат, редиску и прочую зелень, а потом, когда нас собралось уже человек пятьсот, взялись за дело. — Он прижался спиной к машине и, неторопливо поглаживая черные густые усы, словно припоминая что-то, продолжал: — А случилось это в тот день, когда мы рыбачили. Был у нас большой баркас, на нем и ходили на Дунаец. Все, что поймаем, женщины тут же сварят, знаешь, как вкусно! Так вот, значит, поехали мы вчетвером вниз по течению, спешить было некуда, загораем себе на солнышке, запускаем невод, забыли обо всем на свете, наслаждаемся ласковым плеском воды, весной! Наловили два полных ведра рыбы и пустились в обратный путь, против течения. Вдруг слышим, кто-то кричит на дороге: «Поторапливайтесь, первая машина уже работает!»

— Вот и сейчас то же самое, — сказал первый помощник машиниста первой машины Имре Хорос, маленький молчаливый человечек, и указал на свисавшую на шнуре вспыхнувшую ярким светом лампочку: — Ток дали!

Поднимаясь вверх по узкой лестнице, Винце вслушивался в хорошо знакомый гул машин. К подошвам его ботинок налипли цветные бумажные полоски, ступеньки и пол были покрыты древесной массой, похожей на кукурузные хлопья. В верхнем небольшом зале уже работали питавшие первую машину четыре рола. В ваннах, бурля и пенясь, перемалывалась древесная масса, макулатура; ритмично вращался барабан. Оператор рола, рослый полный человек, даже не заметил вошедшего Винце. Распрямившись в полный рост у одного из ролов, сердито крикнул:

— Плохо заделаны сальники валов, забетонировали безобразно. Вы бросьте мне втирать очки!

Из-за ванны вышел человек в серой спецовке с небольшим ящичком в руке.

— Слесарная работа выполнена хорошо, — возразил он и, пожимая плечами, направился к железной лестнице.

Винце, переступая через клейкие темные лужи, подошел к оператору рола, возбужденному, раскрасневшемуся и продолжавшему кричать:

— Ведь слепому видно, что бетонщики напортачили. В сальник пробивает массу, прямо на приводной ремень. Это же халтура, а не работа… Вот взгляни, Винце! — Он подошел к лестнице, крикнул в машинный зал: — Сбавьте скорость первой, вышел из строя один рол. — Постепенно успокоившись, он вернулся к ванне, похлопал Винце по плечу. — Значит, временно поработаешь здесь? Вот и отлично! Глядишь, и мне будет полегче, а то один никак не могу сладить с ними. — И он кивнул на двух парней, что-то мастеривших в углу и прислушивавшихся к разговору. — Тянут волынку, приходится все время стоять у них над душой, а им только одно надо — где бы пожрать, не хватает, видите ли, того, что дают, так что ли, Гажи? — Он ловко передвигался, подпрыгивая, как резиновый мяч. — В двенадцать часов соберемся во дворе, у конторы, там услышишь кое о чем, что огорчит тебя, в общем, узнаешь потом, а сейчас распорядись, пусть те, наверху, пошевеливаются, транспортер стоит.

Новая железная лестница вела на склад макулатуры, Винце шагал в полном смысле слова по бумажным горам. Чего только не было здесь: книги, брошюры, исписанные детскими каракулями тетради, цветные литографии, конторские книги, счета, письма, проспекты. Какая-то девушка и двое пожилых мужчин на вершине горы разбирали бумагу. Здесь, на верхнем этаже здания, был большой, побеленный, светлый зал, где было сравнительно тихо, лишь глухо отдавался от стен далекий гул машин. Груды цветной бумаги, устилавшие пол, поглощали звук шагов. Винце не любил находиться в помещении склада, поэтому, передав слова оператора рола, сразу же спустился вниз по лестнице.

Густая масса медленно перемешивалась в ваннах, плотная фигура оператора рола дяди Кепеша появлялась то в одном, то в другом месте, двое пареньков что-то молча делали в углу. Винце расхаживал между ваннами, шлепая прямо по небольшим лужам. Принесенным с собой куском хлеба с жиром он поделился с Матяшем Хольцером в машинном отделении, вдвоем они вышли во двор, где уже собралась небольшая толпа. Мужчина в кожаном фартуке надрывался хриплым голосом:

— Обещали прислать лошадь, а где она, спрашиваю? Нужно вывезти отходы из подвала, их нельзя оставлять там! Наобещают, а потом стой и жди как дурак, и все зря!

Кое-кто пытался урезонить его:

— А ты думаешь, легко раздобыть лошадь? Ишь раскричался! Раз обещали, пришлют.

Но мужчина продолжал шуметь:

— Да разве с лошадью управишься? Тут трактор нужен, говорю я вам. Только трактором можно перевезти к Дунаю отстой и грязь…

— Трактор по крайней мере есть не просит! — резким визгливым голосом подхватила какая-то женщина.

Одни засмеялись, а другие, словно им бросили кость для затравки, подхватили эти слова и, перебивая друг друга, беспорядочно загалдели.

— И людей надо бы заменить трактором, потому что человек тоже есть просит!

— Вот именно! — подхватил другой голос. — А фабком и в ус не дует. Какая может быть работа, черт возьми, на голодный желудок? А еще собираются пустить третью машину….

В это время из конторы вышли Иштван Фараго, председатель фабкома, вихрастый молодой человек и светловолосая бухгалтерша. Толпа нехотя расступилась. Некоторые, в том числе и Винце, стали проталкиваться поближе к ним.

— Не шумите, люди, спокойно, — сказал Иштван Фараго. Его морщинистое, обычно веселое лицо было серьезным и озабоченным. — Мы для этого и собрали вас, чтобы все обсудить…

— Привезите из провинции, если здесь взять негде! — взвизгнула та же самая женщина. — Вон другие предприятия целыми грузовиками привозят картошку и муку… Масло когда еще обещали, а что я домой принесу?

— Получите, масло выдадим, только не кричите зря, — сказал вихрастый молодой человек. — Чего раскричались? Думаете, только у вас дети? У меня тоже их четверо.

Винце Палфи удивленно повернулся к Матяшу Хольцеру:

— В сорок втором, когда я уходил, у него был всего один. Когда же он успел?

— Что ни год, то ребенок, — ответил Матяш Хольцер и глубоко затянулся махоркой. — У него на все хватает времени. Лехотаи у нас партийный секретарь, знаешь?

— Он сказал мне, что работает в парткоме.

Несколько слов молодого Лехотаи, сказанных спокойно и уверенно, восстановили порядок, и люди стали внимательно слушать. Многие знали его с детства: он на складе сырья сортировал макулатуру, пристрастился к чтению. Окончил вечерние коммерческие курсы, познакомился там с девушкой. И хотя она была на несколько лет старше его, это не помешало ей стать потом его женой. Когда у них родился первый ребенок, его уволили с фабрики: один из тогдашних управляющих застал его в обеденный перерыв за чтением нескольким рабочим «Коммунистического манифеста». Три дня избивали его в полиции, но к суду привлекать не стали, а со штрафной ротой отправили на Украину. После освобождения он одним из первых пришел на фабрику. Люди любили его и доверяли ему. Сейчас на лице его выступил пот, руки были сжаты в кулаки, а слова гулко разносились по двору, как удары молотка.

— Мы же взялись с вами за восстановление. Не думайте, что это легко. Если вы поразмыслите, то сами поймете, что без лишений и жертв страну из руин не поднять. Придется еще немного потерпеть и затянуть потуже ремни. Вот вы, женщины, каждый раз ссылаетесь на детей… но ведь мы ради них, ради наших детей и идем на все жертвы, чтоб у них жизнь была лучше, чем у нас с вами… Неужто вы не хотите этого?

Горластая женщина несколько раз провела ладонями по фартуку из мешковины, затем виновато сказала:

— Вот теперь дошло. Ну что ж, не обессудьте, иногда и сболтнешь лишнее, язык-то, он без костей.

В том же духе высказались и другие, мол, не надо все принимать всерьез. Но тут опять подал голос мужчина в кожаном фартуке.

— Так-то оно так, но одними словами человек сыт не будет, словами утробу не набьешь!

Матяш Хольцер негромко сказал Винце:

— Обрати внимание, это Керекеш. Он вечно бузотерит! Если других можно все-таки убедить, то этого ни за что, упрямый как осел…

— А ты почему отмалчиваешься?

Матяш Хольцер пренебрежительно махнул рукой.

— Пусть бабы болтают, может, им легче станет, а потом приглашу к себе одну, другую и поговорю с ними по душам. А кроме того, вас, молодых, тут хватает…

Подумав немного, Винце, кивнув в сторону мужчины в кожаном фартуке, спросил:

— Кто он?

— После освобождения стал возчиком, черт знает зачем его приняли к нам. Заискивает перед инженерами и мастерами, возит их в Пешт, подлаживается к социал-демократам…

Когда после реплики мужчины в кожаном фартуке по толпе снова прокатился гул, Винце, не отдавая себе ясного отчета, ринулся в самую гущу толпы, и в следующее мгновение зазвенел его голос, да так, что все разом смолкли.

— Я человек здесь, на фабрике, новый, первый день, как вышел на работу, но тем не менее успел увидеть и услышать такое, отчего нельзя не прийти в ярость. Когда мне сообщили, что в двенадцать часов состоится собрание, я подумал, мы соберемся и обсудим наши производственные дела, но до сих пор я ничего не слышал здесь, кроме разговоров о масле, муке и пустом брюхе. Ну ладно, допустим, ваши глаза уже привыкли к этим развалинам, к разрушенным заводам и фабрикам, но я только что вернулся домой и у меня сердце сжалось при виде того, что стало с этой страной. Так от кого же вы ждете манны небесной? Неужели надеетесь, что жареный голубь сам влетит вам в рот?

Светловолосая бухгалтерша засмеялась, другие тоже заулыбались и одобрительно поглядывали на негодующего Винце Палфи.

— Сколько сами заработаем, столько и сможем съесть, — продолжал Винце. — В будущем году больше, чем нынче, а потом еще больше. И чем больше кирпичей заложим в дело восстановления, тем больше и получим. Надеюсь, это каждому понятно, а? Мы должны работать в поте лица, болтовней и криками делу не поможешь. А виновников во всех наших бедах нужно искать не в фабричном комитете. — Он сунул руки в карманы и, подавшись корпусом вперед, негромко, но внушительно сказал: — Я приехал из Советского Союза и знаю, как там живут. Там тоже люди терпят лишения, но таких речей мне ни разу не приходилось слышать. — Он отыскал глазами мужчину в кожаном фартуке и, сверля его взглядом, гневно отчеканил: — А тех, кто пытается сеять здесь раздор и недовольство, не слушайте. У нас есть партия, и со всеми своими бедами мы будем обращаться к ней, только она одна может помочь нам.

— Ну-ну, чего уставился? — выдавил мужчина в кожаном фартуке, лицо его то бледнело, то становилось багровым. — Много берешь на себя. Еще молоко на губах не обсохло, а поучать нас вздумал. — И он отошел к стоявшей посередине двора грузовой машине.

Винце расправил плечи, стал рядом с Иштваном Фараго и, смущенно улыбаясь, сказал:

— Он считает меня желторотым юнцом. Ну что ж, это даже лестно.

— Вот именно! Можно только позавидовать.

Оба дружно засмеялись, Иштван Фараго взял Винце под руку, и они пошли к фабричному корпусу.

— Когда будешь уходить, крикни мне, вместе пойдем, — сказал Фараго, — а то я и поговорить с тобой толком не успел.

— Ладно, зайду.

Старик остановился у войлочной занавески и, не выпуская руки Винце, сказал:

— Рад твоему возвращению. Как раз тебя-то и не хватало нам, понимаешь?

— Постараюсь не подкачать, — заверил Винце, испытывая в эту минуту приятное чувство, такое же, как в далеком детстве, когда отец, бывало, гладил его по голове.

Винце Палфи первый день работы на фабрике казался настолько насыщенным событиями, что поделиться своими впечатлениями с женой он считал просто необходимым; то же самое спешила сделать и Мари, так как на шелкоткацкой фабрике «Хунния»… Впрочем, расскажем все по порядку.

Ровно в десять часов женщины уселись на свои привычные места, на валявшиеся у стены мешки, достали кастрюльки, бутылки с кофе. Герец, икая, уплетала холодную савойскую капусту. Мари взяла у нее кастрюльку и побежала к воротам, чтобы подогреть у уборщицы, тетушки Сабо. Когда Мари шла с кастрюлькой обратно, ее окликнул какой-то чумазый мальчуган, просунувший голову между железными прутьями ограды:

— Тетя! Вы знаете женщину по фамилии Такач?

— Конечно, знаю.

— Это моя мама. Скажите ей, что папа прислал меня сюда.

Мари осмотрелась: вахтер Дюри с кем-то разговаривал по телефону в своей будке. Воспользовавшись этим, Мари быстро открыла ворота, взяла мальчика за руку и осторожно, чтобы не расплескать содержимое кастрюльки, пересекла с ним двор. Такач, тихая, кроткая женщина — Мари по-настоящему даже не слышала ее голоса, — считалась одной из лучших ткачих на фабрике. Привалившись к станку, она подкреплялась хлебом с жиром. Увидев сына, женщина бросилась к нему.

— Ты как попал сюда? Как тебя пропустили?

Мальчик показал на Мари:

— Тетя провела.

Эдит Кунц вдруг подхватила мальчика на руки, пробежала с ним по цеху, вызывая общий смех женщин. Именно в этот момент откуда ни возьмись появился холеный главный инженер Халтенберг в сопровождении наладчика в белом халате.

— Что здесь за балаган? Чей ребенок?

Такач какую-то секунду колебалась: признаваться ей или нет, но потом все же сказала:

— Извините, мой.

Мари уже стояла рядом с ней.

— Я привела мальчика, он стоял за воротами, и мне казалось…

— Пусть вам ничего не кажется. И знайте раз и навсегда: здесь не детский сад. Кому не с кем оставлять ребенка, пусть сидит дома.

Он повернулся на каблуках, но резкий голос Мари остановил его.

— Я же сказала вам, что это я привела его!

Главный инженер метнул на Мари холодный взгляд.

Такач торопливо накинула на плечи вязаный платок, взяла сына за руку и засеменила к воротам, кутая и мальчика в платок. Мари перевела полный решимости взгляд на главного инженера.

— Фабрика должна иметь свой детский сад, — сказала она, — чтобы те, у кого есть дети, могли приводить их туда… так делают в Советском Союзе, мой муж вернулся оттуда и рассказывал мне… — Она немного растерялась, произнеся столь длинную тираду, моргая, посмотрела на стоявших в стороне и с интересом наблюдавших за происходящим женщин, и вдруг ей показалось, что она прочла на их лицах одобрение и доброжелательность. Ею неожиданно овладела беспредельная радость, и четким, чистым голосом она добавила: — Это новшество нужно ввести, и чем раньше, тем лучше.

Главный инженер Халтенберг, не проронив ни звука, вышел из цеха, за ним, как тень, проследовал наладчик. У дверей он сделал шаг в сторону, чтобы дать дорогу женщине — это возвращалась Такач.

Первой заговорила кривоногая Чука:

— Какая вы неосторожная! Если Такач вызовут за трудовой книжкой, вы будете виноваты!

Эдит Кунц толкнула ее локтем и передразнила:

— Кар-кар-кар… раскаркалась, старая ворона! Вызовут за книжкой! За что? За то, что два слова сказала своему ребенку? Пусть Халтенберг не хозяйничает тут! Для этого есть фабком, а он вряд ли поддержит Халтенберга.

— А здорово она взяла в оборот Халтенберга! — восхищалась беременная Герец, и ее измученное, бледное лицо озарила едва уловимая, довольная улыбка. Затем, как бы в утешение Мари, произнесла: — Впрочем, никто не виноват, что нелегкая принесла его именно в тот момент.

Мало-помалу все возвращались к своим рабочим местам. Мари курсировала со своей тележкой между станками, ни с кем не разговаривала, от сильного гула у нее шумело в ушах, а от пережитых волнений бешено колотилось сердце. Правильно она сделала, что не уступила холеному главному инженеру? Если так пойдет дальше, она станет скоро такой же, как Луйза, — не сможет оставаться равнодушной, если кого-нибудь будут обижать… К тому же не исключено, что фабком станет на сторону главного инженера Халтенберга и ей укажут на ворота…

Мари хотелось поговорить с Йожефом Тенцером, но он с утра ушел на склад, и вот уже полдень, а его все не было видно в ткацком цехе. Наверно, ему уже стало известно о случившемся, возможно, судьба ее уже решена. Ну ничего, дома Винце скажет, правильно она поступила или нет, Винце развеет ее сомнения, успокоит. Но как ужасно, когда человек сам не может решить, разумно он поступил или наделал глупостей.

Она проходила со своей тележкой возле Такач; женщина приветливо кивнула ей, нажала пальцем кнопку:

— Это совсем несложно, регулировать эксцентрики, — сказала она. — Ты как, имеешь представление, что к чему?

— Немного, — ответила Мари и подошла к женщине.

— Со временем освоишь и станок. Поработать подносчицей тоже полезно, научишься обращаться с утком. Работа здесь чистая, только надоедает весь день стоять у эксцентрика. Жаккард совсем другое дело, на нем вырабатывается фасонная ткань, но Герец не подпускает тебя близко, да? Ну вот и обрыв. — Она громко позвала наладчика, расхаживавшего между станками. Мари пошла дальше.

Плавно, бесшумно вращались веретена станка Эдит Кунц, а девушка старательно красила губы, затем, взмахнув зеркальцем, подозвала Мари.

— Твой муж был в плену? — спросила она.

— Да, недавно вернулся, всего четыре дня назад.

— Из Советского Союза?

— Ага.

— А где он работает?

— На Чепеле, первым помощником машиниста бумагоделательной машины на фабрике Неменя.

— Он красивый у тебя?

Мари засмеялась, прижалась головой к плечу девушки.

— Да еще какой красавец! Как-нибудь придешь к нам, познакомлю.

— Где вы живете?

— На улице Надор…

— Ладно, непременно нанесу визит.

И она снова засмеялась. Мари поспешила со своей тележкой дальше, проходя мимо работниц, улыбалась каждой, останавливалась у станков, смотрела, как ловко орудуют женщины руками. «Конечно, я права, не стоит говорить с Йожефом Тенцером, да и в поддержке Винце не нуждаюсь, потому что говорила так, как надо, и все тут!» Винце сказал, что честному труженику нечего больше бояться. Гляди, сколько она сразу приобрела себе друзей, все изменилось, даже цех стал казаться иным, уютным и приветливым, особенно когда заглянет в него по-осеннему ласковое солнце, а до чего красива пряжа, цветной шелк, равномерно сматывающийся с бобины! Как же она не замечала этого раньше? Словно ходила до сих пор с завязанными глазами.

Мари так спешила домой, что даже дух перехватило, когда она хотела окликнуть тихонько насвистывающего молодого человека, не спеша шагавшего впереди по противоположной стороне улицы Надор.

— Винце! Винце! — позвала она, но он не услышал. Мари ускорила шаг и, поравнявшись с ним, замахала руками. Только тут Винце заметил ее и перешел на другую сторону улицы.

— Что случилось? — встревожился он, глядя на разгоряченное лицо жены.

— Так много всего, на ходу не расскажешь, — ответила Мари и чуть ли не потащила Винце за собой к воротам.

Винце передалось ее волнение, и, терзаясь неизвестностью, он строил самые невероятные догадки. А главное, понял, что его собственные дела отодвигаются теперь на второй план.

А с третьего этажа донесся ошалелый лай, Жига мчал вниз по лестнице, поводок извивался позади него.

 

8

Утром, когда позвонили, Винце был один в комнате. Какое-то мгновение он колебался, открывать или не открывать дверь, и решил не открывать — наверняка пришли к баронам. Настойчивые звонки повторились несколько раз; наконец в прихожей раздались шаги и незнакомый голос, потом в комнату постучали и, не дожидаясь ответа, открыли дверь… На пороге стояла баронесса с листочком бумаги в руке.

— Вы дома? А я думала, вы ушли, вот уже целый час звонят.

— Разве это к нам приходили? — спросил Винце, еле сдерживая улыбку. Малика в халате, из-под которого выглядывал подол длинной ночной сорочки, имела довольно-таки комичный вид:

— В такой же мере, как и ко мне. Принесли счет за газ. За полмесяца.

— Придется написать на двери, что к Палфи три звонка.

— А, не важно, все равно вы ходите через кухню. Главное, нужно оплатить счет, завтра придут за деньгами.

— Сколько?

— Много, семьдесят четыре пенгё. Половину придется уплатить вам, как жильцам. — И баронесса бесцеремонно уселась на кровать.

Винце встал, пододвинул к кровати стул.

— Пересядьте, пожалуйста, сюда. Жена, уходя на фабрику, застелила кровать, а вы ее сомнете.

Малика удивленно посмотрела на этого странного, ершистого молодого человека, но пересела. Винце тщательно разгладил покрывало, затем сказал:

— Моя жена вчера вечером впервые пользовалась газом, согрела всего одну кастрюлю воды.

— Откуда мне знать? — Малика разозлилась, что ее заставили пересесть. — Не буду же я стоять целый день на кухне и контролировать, что делает ваша жена?

— Вы можете узнать об этом у моей жены. Уж если она говорит, что пользовалась газом один раз, то, поверьте, так оно и есть.

Малика встала и, все более распаляясь, замахала счетом.

— Я поговорю с мужем. Это дело надо упорядочить, с газом и электричеством. Я допустила глупость, не подумав об этом раньше, но раз вы упрямо стоите на своем, я буду говорить иначе.

— Согласен, надо упорядочить. Будем платить исходя из того, сколько у кого лампочек и помещений, которыми каждый пользуется.

— И у нас и у вас по одной комнате и по одной ванной, кухня и прихожая общие, какой тут может быть спор.

— Нет, извините. В вашей ванной, как мне известно, имеется газовая колонка. Она много потребляет газа.

— Допустим…

— Кроме того, жена говорила, что вы пользуетесь электрическим утюгом и электрическим чайником. Это нельзя не учитывать, надеюсь, вы не будете возражать, а?

Едва заметная улыбка по-прежнему играла на лице Винце. Он чуть было не начал насвистывать, но спохватился и продолжал смотреть на заспанное лицо баронессы, еще молодое, но уже слегка поблекшее, на ее голубые, круглые и пустые глаза. Малика отвела взгляд и молча вышла из комнаты. А Винце снова сел к окну и склонился над книгой.

Малика на этот раз не на шутку разозлилась. Пожалуй, Эгон прав, она слишком просто ведет себя с этими пролетариями. До тех пор, пока они вели себя скромно, никакой беды в этом не было, но, когда вернулся этот рабочий из России, они многое стали себе позволять. Где, черт возьми, достать ей денег, чтобы оплатить счет за газ? Эгон ни о чем не заботится, проведет в Пеште всего какие-нибудь сутки, и на рассвете уезжает в Чобад, вот и сегодня… и ей самой приходится разбираться с этой чернью! Безденежье начинает уже действовать ей на нервы. Не может же она жить в Пеште, не имея гроша за душой. А стоит ей начать разговор об этом с Эгоном, как он отвечает, что в Чобаде можно прожить и без денег. Даже в трамвае платит за нее Питю, хотя Питю и сам бедствует, ведь в министерстве иностранных дел расплачиваются бобами и горохом, что немало раздражает Питю. Он все чаще повторяет, что ему осточертела эта страна.

Конечно, можно найти выход из столь затруднительного положения: взять какую-нибудь пустячную драгоценность и продать. Нынче так поступают все люди ее круга. Но все, что у нее имелось, она отдала за соболью шубу, а остальное замуровано в стене чобадской часовни, за алтарем. Эгон и слышать не хочет, чтобы извлечь оттуда драгоценности, говорит, что прибегнет к этому только в случае самой крайней необходимости. Наступят времена, когда все будет зависеть от того, какими ценностями и сбережениями располагает человек. А Питю способен в любую минуту бросить ее. Мужчины все непостоянны, вроде Рене; этот тип с тех пор так и не показывается. Ну и черт с ним, с Рене, кого может интересовать дегенерат с женским голосом. Питю несравненно лучше его, к нему у нее совсем другие чувства, ничего подобного она не испытывала раньше.

Так она размышляла, лежа в постели. В комнате была приятная прохлада, а на улице опять стояла невыносимая жара… Даже о счете за газ она забыла, но когда пришел Питю, а за ним и Эжеб, вспомнила о нем и подробно рассказала о «нахальстве того рабочего».

— Ужасно обнаглели! — посочувствовал ей Питю. — Но не надо расстраиваться, это испортит тебе цвет лица. Не беспокойся, мы проучим их, так турнем отсюда, что только пятки засверкают.

Так Иштван Матеффи, советник венгерского министерства иностранных дел периода 1945 года, отпрыск старинного, но разорившегося дворянского рода, возглавил начатую еще ранее кампанию против супругов Палфи. До сих пор она носила характер спорадических стычек, насмешек и легких уколов, которые время от времени развлекали гостей. Этой кампании не хватало продуманности и целеустремленности.

Хотя баронесса и считала это излишним, поскольку чета Палфи все равно, мол, ходит через кухню, Винце сделал и повесил над кнопкой звонка табличку: «Вайтаи — один звонок, Палфи — три звонка». Едва он прикрепил ее, три резких звонка оторвали его от книги. Винце открыл дверь. За нею стоял Питю Матеффи, уже без повязки Красного Креста. Не здороваясь, отпрыск старинного дворянского рода направился в комнату баронессы.

— Читать умеете? — спросил у него Винце.

— Как же, — с готовностью ответил тот.

— А мне показалось, раз вы не научились здороваться, то и азбуку не постигли. — С этими словами Винце повернулся и ушел к себе в комнату.

До его слуха доносились громкие возгласы, крики, взвизгивания и смех в комнате баронессы. Не прошло и пяти минут, как в прихожей зашуршали крадущиеся шаги, тихонько скрипнула открываемая дверь, затем последовали длинные звонки, три раза подряд. Винце не шелохнулся, звонки повторились. Тогда он вышел в прихожую, прислонился к шкафу, сунул руки в карман и, покачиваясь и насвистывая, стал ждать. Снова раздался трезвон, еще и еще раз. Мимо Винце, виляя бедрами, продефилировала Малика и бросила на него испепеляющий взгляд. Отворив дверь, она прошествовала назад в свои апартаменты, уже вместе с Эжеб.

А позднее из кухни в лакейскую просочился едкий запах гари, захлопали двери, зазвенела посуда. Мари вышла на кухню подогреть Винце ужин. Находившаяся там троица не обратила на нее никакого внимания. Питю Матеффи сидел верхом на стоявшем посередине кухни стуле и рассказывал Малике и Эжеб пошлые анекдоты.

— Так вот, значит, возвращается однажды вечером Кон домой и застает Шварца в постели со своей женой…

— Мы уже слышали, но все равно расскажи! — прокричала Малика, давясь от смеха.

Но настоящее сражение разыгралось поздно вечером. Супруги Палфи уже спали, когда Малика вернулась домой. Дружки, очевидно, остались на лестничной площадке, так как каждую минуту раздавался звонок, затем сильно хлопали дверью и следовал наигранный радостный визг:

— Привет, а я уже думала, ты не придешь, проходи, пожалуйста. — И как только вновь прибывший скрывался в комнате, опять раздавался трезвон, стук, шум, топот ног, восторженные крики: — Сколько лет, сколько зим, вот это сюрприз!

Так продолжалось битых полчаса. Наконец им, видимо, надоела эта игра, и тогда начались беспрерывные хождения из комнаты в кухню и обратно, парочки гонялись друг за другом, визжали, хохотали, и все это под аккомпанемент граммофона, исполнявшего джазовую американскую музыку.

Винце встал с постели.

— Ты куда?

— Пойду скажу им.

— Чтобы подняли тебя на смех? — Мари удержала мужа за руку. — Если ты меня любишь, никуда не пойдешь. Завтра скажешь ей…

С открытыми глазами они молча лежали рядом. Когда опять — часа в два ночи — прозвенел резкий звонок, они оба вздрогнули. Вся компания с громким воинственным гиканьем вышла в прихожую, в дверях стояла Луйза с полицейским.

— Прошу прекратить шум, — сказал полицейский, — поступило много жалоб от жильцов, вы мешаете людям спать. — С этими словами он поднес руку к верхнему карману, намереваясь вынуть блокнот и составить акт.

Вперед вышел Питю Матеффи.

— Я Иштван Матеффи, советник министерства иностранных дел, — отрекомендовался он, — и ответственно заявляю от имени всего общества, что никаких нарушений никто не позволял себе, просто мы устроили небольшую пирушку у ее сиятельства баронессы Вайтаи.

Полицейский нерешительно опустил руку, забыв застегнуть верхний карман, оглянулся на неподвижно стоявшую Луйзу, затем изрек:

— Гм, но все же попрошу веселиться потише. — И он вышел из квартиры.

Луйза молча шла впереди, полицейский спускался по лестнице следом за ней, щелкнул замок, распахнулись тяжелые ворота.

— Здорово вы с ними разделались, — сказала она с издевкой. — Наверно, боитесь их?

— Я знаю службу, не вмешивайтесь не в свое дело.

— Ну что ж, вряд ли вы продержитесь долго в рядах демократической полиции, — рассерженно выпалила Луйза и захлопнула ворота.

А на втором этаже визит блюстителя порядка только подлил масла в огонь, веселье стало поистине безудержным. Особенно торжествовал Питю Матеффи: мол, он хорошенько проучил полицейского, что там ни говори, а громкое имя, представительная внешность и теперь производят впечатление. В прихожей хождения не прекратились, но после визита полицейского старались не топать, ходили на цыпочках, то и дело доносился скрип осторожно закрываемых дверей, а перед лакейской раздавались свистящие восклицания: «Тс! Тс!» Этим шиканьям, перешептываниям, приглушенному хихиканью, казалось, не будет конца. Когда же открывалась дверь, из комнаты вырывались громкие звуки музыки, топот ног, пение, отрывочные фразы, взрывы хохота, дикие, нечленораздельные выкрики.

В эту ночь Питю Матеффи превзошел самого себя богатством и оригинальностью выдумок. Он принес из кухни мешочек сухих бобов и принялся обстреливать ими дверь комнаты. Каждый по очереди запускал в мешок руку, и горошины градом обрушивались на дверь. Малика верещала:

— Не безобразничайте, вся комната усыпана бобами!

Но вскоре и она вошла в азарт. Теперь они уже ползали на четвереньках по полу, собирали зерна, закатившиеся под кровать и шкаф, и обстреливали ими дверь. Питю Матеффи командовал:

— Залпом, пли!

А в лакейской Винце Палфи говорил жене:

— Так ведут себя только обреченные люди.

К рассвету они угомонились, один за другим заходили в ванную, с шумом из крана лилась вода, и наконец в квартире все стихло. В шесть часов утра Винце, собравшись идти на Чепель, вышел в прихожую и столкнулся там с баронессой. С белым, как известка, лицом она стояла, держась за стенку и вытаращив на Винце стеклянные глаза.

— Надеюсь, сегодня вам удалось заснуть? — прогнусавила Малика. — Мы, поверьте, приняли все меры предосторожности, чтобы не тревожить вас.

— Спасибо за чуткость, мы очень хорошо выспались, — сдержанно ответил Винце и прошел мимо.

Вскоре квартира опустела. Баронесса, видимо, уехала в Чобад, так как в последующие три дня никто не звонил к ней и не приходил. На четвертый день рано утром, свежая и отдохнувшая, она возвратилась. Супруги Палфи как раз завтракали на кухне.

— Какой аппетитный запах, — сказала Малика и, улыбаясь, некоторое время выжидательно посматривала то на Винце, то на Мари. Что это, они уже и не здороваются? Неужто надеются, что она первая поздоровается?

Супруги Палфи спокойно продолжали есть суп. Малика присела на кухонный стул.

— Вкуснейшая вещь этот суп с укропом, чай и кофе страшно надоели, но от супа я боюсь располнеть. Вам в какое время удобно готовить? Желательно, чтобы мы не сталкивались на кухне, потому что я не люблю ссор, это не в моем характере, да и для вас в них мало приятного, не так ли?

— Жена вечером обычно готовит овощное рагу, иногда на два дня сразу, — сказал Винце. — Утром суп и три раза в неделю полный обед. Определенный час установить трудно, но она постарается избегать вас.

— Вот и прекрасно, — кивнула Малика. — Надеюсь, Маришка, вы не обиделись?

— На что обижаться?

— Мало ли на что. Вы смотрите так угрюмо, что меня даже жуть берет. Вечером придет Эгон, вот тогда и договоримся насчет платы за газ и электричество. Ужас, до чего тоскливо в этом Чобаде, я быстро собралась и сбежала оттуда. Ко мне никто не приходил? — Не получив ответа, она смутилась на мгновение и, чтобы скрыть это, наклонилась к Жиге, забившемуся под стул Мари. — Привет, Жига, какой же ты стал большой пес! — Она схватила его за шею и подняла вверх. Жига заскулил. — Ну, идем. — И понесла его к себе.

Мари вскочила, поднесла руку к губам и посмотрела на Винце. Муж сжал Мари плечо и силой заставил ее сесть.

— Не подавай виду, Мари. Если она заметит, что причиняет тебе боль, не видеть тебе больше собаки. Перестань, она скоро забудет о ней.

После обеда Мари, не находя себе места, слонялась по прихожей. Из комнаты доносились жалобные завывания плененной собаки. Она скреблась, делала отчаянные попытки вырваться на свободу. Малика, очевидно, легла, потому что не было слышно ее шагов и вообще никакого шума, этого непременного спутника баронессы. Мари поднялась к Пинтерам, нехотя взялась за работу. Пинтер-старший, изменив своей привычке, несколько раз заглядывал в мастерскую, наконец не выдержал и спросил:

— А где же… собака?

— Внизу, у баронессы.

То, что Жига — собственность баронессы, все уже давно забыли. Пинтер-старший не спеша спускался по лестнице, и ему казалось необычайно странным, что у него под ногами не вертится смешной пес с длинным туловищем. Когда на втором этаже хлопнула дверь, он остановился и стал набивать трубку. С ним поравнялась Малика.

— Целую руки, — поздоровался уполномоченный по дому, пытаясь согнуть неподатливую спину. — Как поживаете, баронесса?

— Живу, как видите, — ответила Малика. — А вы?

— Как всякий старый безработный, — пошутил Дёрдь Пинтер. — Прогуливаюсь под вечер… Ваша собачка, баронесса, обычно гуляет со мной.

— Мерзкий пес, Маришка приручила его, мне же некогда возиться с ним.

— А я с превеликим удовольствием, — отозвался Пинтер.

Они вернулись. Малика выпустила ошалевшего от радости Жигу. Пинтер поднялся за ошейником. Собака молниеносно обежала все закоулки квартиры, заметалась по полу, чуть не сбила с ног Мари, и ее то ликующий, то жалобный лай оглашал весь дом. Так Жига снова обрел свою настоящую хозяйку, а баронесса Вайтаи — новый козырь в своей неблаговидной игре. Когда Питю задерживался, она, чтобы убить время, забирала к себе Жигу и дрессировала. «Садись! Дай лапу! Ложись!» — командовала она, и, когда Жига, не понимая, что от него хотят, отбегал в сторону и рычал, оскалив зубы, баронесса больно хлопала, его своей холеной рукой с розовыми ногтями. Наконец приходил господин советник Матеффи, и она выбрасывала собаку вон, иногда по нескольку дней даже не вспоминая о ней. Но неожиданно, появившись на кухне или у Пинтеров, снова уносила с собой сопротивляющуюся собачонку. Сборища на кухне и ночные кутежи стали постоянным явлением. И только тогда в доме становилось сравнительно тихо, когда барон наведывался в Пешт. Присутствия же собаки в комнате он не выносил.

Общение жильцов коммунальной квартиры ограничивалось к этому времени одной-двумя фразами. Письменное соглашение об оплате электричества и газа Малика, не сказав ни слова, положила на стол в кухне. Согласно этому соглашению, супруги Палфи обязывались платить тридцать процентов общей суммы по обоим счетам, а за квартиру — шестьдесят пенгё в месяц. Винце молча принял условия барона.

Как-то раз он разговорился с чобадским крестьянином, который привез мешок картошки. Крестьянин рассказал, что барон с раннего утра до поздней ночи ходит по полям, ко всему присматривается, тогда как раньше только и знал, что гонять свою автомашину. В Чобаде есть немало крестьян, которые в глаза не видели барона. Раньше крестьяне боялись его, теперь ненавидят. Он расхаживает среди них, словно каждого берет на заметку, ведет точный учет всех их прегрешений и не скрывает своего отвращения, если ему в силу необходимости приходится вступать с кем-либо в разговор. Стал ужасно жадным. Из двадцати четырех комнат особняка двадцать две закрыл, а две оставил для себя и жены, всю прислугу распустил.

— Я вижу, вы жалеете его? — спросил Винце. — Только напрасно, имейте в виду, у него одного намного больше, чем у нас с вами вместе. А ему и половины того не полагается.

— Да, да, — закивал крестьянин, — но ведь он был таким большим барином! — Он наклонился к Винце и шепотом, но с явным одобрением сообщил: — Кажется, ему недолго осталось отсиживаться в особняке. Община решила поселить в этих двадцати четырех комнатах ребятишек, устроить детский дом… Посмотрим, как встретит это его сиятельство!

Барон Эгон Вайтаи чаще всего приезжал в Пешт утром, в сапогах, с рюкзаком. Привозил жене мед, варенье, парных кур и фрукты, хлеб домашней выпечки, ветчину, калачи, а все, что не вмещалось в рюкзак, везли на подводе. В комнате баронессы обычно было все вверх дном — следы ночного кутежа. Барон редко заставал жену в постели, чаще всего она уходила на рассвете вместе с компанией, но Эгон Вайтаи знал, что до вечера он найдет жену у Берты. Судя по стаканам, грязным тарелкам, сдвинутым креслам, ночью здесь побывало немало гостей. И в этом барон находил утешение; он никогда не был ревнивым и даже мысли не допускал, чтобы его Амелия проводила ночи с кем-то наедине. Амелия слишком многим обязана, ему, носителю фамилии Вайтаи. Она молода и любит веселое общество. Весь последний год войны она была оторвана от мира, вдвоем с матерью прожила в Чобаде. Правда, некоторое время в особняке стояли немцы, но Амелия, конечно, только в случае крайней необходимости общалась с немецкими офицерами. Барон, как мастер конного спорта и заядлый охотник, превыше всего ставил английскую аристократию, среди английской знати у него было много друзей и хороших знакомых, а благодаря женитьбе — даже родственников, но немцев он презирал. Что же касается Амелии, то вполне понятно, что после вынужденного одиночества и связанных с войной треволнений и лишений она пытается теперь наверстать упущенное… Она вправе сама устраивать свою жизнь, тут вмешиваться нельзя, ибо можно достигнуть, как считал барон, лишь обратных результатов. Он знал Амелию как своенравную и упрямую женщину, которая не любит жить по чужой указке, но знает чувство меры, грань, за которую нельзя переходить. Вот перебесится, надоедят ей пештская жизнь и друзья, потянет ее к тихой, спокойной жизни, и она вернется в Чобад.

Барон привел в порядок комнату, постель жены и, убедившись, что соседей нет дома, вынес на кухню грязную посуду, затем переоделся в ванной и ушел.

После обеда он явился на Розовый холм, поздоровался с женой и остальными, потом вместе с Бертой и мужчинами удалился в курительную комнату. После переговоров он еще с полчаса посидел в окружении молодежи, затем поцеловал жену в лоб и, сославшись на привычку рано ложиться спать, отправился домой.

По улице он шел, прямо глядя перед собой, чтобы не видеть плакатов на стенах, которые он принципиально не желал читать. Он игнорировал работы по расчистке развалин, кое-где уже восстановленные здания тоже не вызывали у него интереса, а озелененную, благоухающую запахами цветов, ярко освещенную площадь Свободы он просто-напросто обходил, чтобы не видеть белоснежного памятника погибшим советским воинам; при одной мысли о нем у него сводило скулы. Кругом него был враждебный ему мир, так, во всяком случае, казалось барону. «Ничего, долго не протянут, — повторял он про себя, — но когда придет им конец?»

В полночь вернулась домой Амелия, и разбуженный барон натянуто улыбнулся жене.

— Вы ужинали, Амелия? — вежливо осведомился он. — Весело провели время у Берты? — Затем, воспользовавшись минутной паузой в сплошном потоке слов Амелии, сказал: — Я привез курицу, старуха ощипала и выпотрошила ее, так что недолго придется возиться. Она в кладовке.

— Ладно, пусть лежит, — безучастно сказала жена и продолжала о том, что интересовало ее неизмеримо больше. — Питю хочет поговорить с вами, завтра утром он зайдет… Вы даже не представляете, какой весельчак этот Питю, сегодня у Берты мы буквально катались от смеха, когда он…

Барон выслушал восторженный рассказ о Питю Матеффи, ни единым словом не обмолвившись о том, что лично он считает фаворита своей жены легкомысленным и примитивным балбесом, который не достоин находиться в приличном обществе, но что поделаешь, видимо, это дань времени и подобные компромиссы с демократией неизбежны. Наконец Малика улеглась на другой кровати и погасила свет. Воцарилась тишина. Спустя некоторое время Малика громко зевнула и сказала:

— Я ужасно хочу спать, Эгон.

— Спокойной ночи, Амелия, — упавшим голосом произнес муж.

Но Малика еще не поставила точки на разговоре. Поворочавшись в постели, она обратилась к мужу:

— Надеюсь, вам известно, что у меня кончились деньги.

Муж кашлянул в кулак, ему явно было неприятно выслушивать подобные заявления, но тем не менее он холодно ответил:

— Я так и думал, поэтому захватил с собой несколько сот пенгё. Может быть, и не следовало напоминать вам о необходимости немного сократить расходы..

— Знаю, знаю. Но я столько должна, что боюсь, как бы послезавтра снова не остаться без гроша в кармане.

— Не делайте столько долгов, прошу вас.

— Не понимаю, чего вы так жметесь. У нас там столько драгоценностей, что, право, ничего не случится, если…

— Оставим это, Амелия, — категорически заявил барон, — прибегать к этому преждевременно.

На несколько минут воцарилась напряженная тишина, затем Амелия спросила:

— Вы когда уезжаете?

— Утренним поездом.

— Значит, не дождетесь Питю?

— Нет, к сожалению.

Баронессе только это и нужно было узнать. Успокоившись, она заснула.

На следующее утро Эгон Вайтаи, захватив с собой рюкзак, примерно в одно время с супругами Палфи ушел из дому. Часам к десяти пришла Эжеб и, конечно, Питю, начиненный целым арсеналом новых козней против жильцов. И до следующего рассвета продолжались беготня, шум, стряпня, дикая ночная оргия. Под личным наблюдением советника Матеффи поджаривалась ощипанная чобадская курица, а непрерывные звонки служили доказательством того, что баронесса Вайтаи пользуется большой популярностью в обществе.

Как-то ночью Мари расплакалась.

— Я не могу больше этого выносить, — прошептала она. — С ума можно сойти! Ты ни одной ночи не отдохнул спокойно. Я вижу, утром ты едва стоишь на ногах. — Но когда Винце хотел встать, она судорожно схватила его за руку. — Не ходи! Их много, ты ничего не сделаешь с ними.

Винце сидел на краю кровати, Мари всхлипывала, руки ее судорожно подергивались каждый раз, когда открывалась входная дверь и в прихожей раздавались шлепающие шаги. Из кухни донесся хохот, затем наступила тишина, но тут же она была прервана грохотом опрокинутого стула, кто-то негромко взвизгнул, и снова воцарилась тишина. Все это до предела напрягало нервы. Вдруг что-то тяжелое грохнулось о дверь лакейской. «О, пардон!» — раздалось за дверью сквозь сдерживаемый смех, но Винце уже подскочил к двери и рывком распахнул ее.

Питю Матеффи покачнулся и, чтобы не потерять равновесия, шагнул в комнату. Винце с такой силой толкнул его в грудь, что тот отлетел к корзине с дровами, стоявшей в прихожей. Малика завизжала.

— Как вы смеете! Негодяй! — взревел советник министерства и поднял кулак.

Винце перехватил руку советника и ловким движением вывернул ее назад; от злости лицо его стало белее стены.

— Кто негодяй, я вас спрашиваю? Морду разобью, если не перестанете безобразничать… вы… вы…

— Отпустите! — визжала баронесса.

— Если вы еще хоть раз прикоснетесь к моей двери и сейчас же не уберетесь отсюда…

— Кто вас уполномочил распоряжаться здесь? — Иштван Матеффи безуспешно пытался высвободить руку, лицо его побагровело, язык заплетался. — Это не ваша квартира, для вас же лучше вести себя скромнее.

— Убирайтесь в комнату, пока целы!

Голос Винце прозвучал настолько грозно, что Малика молча ретировалась в свою комнату. Винце дал пинка ее хахалю, тот, втянув голову в плечи и не оглядываясь, дошел до двери и лишь оттуда стал грозить:

— Вы мне дорого за это заплатите!

Но Винце не стал его слушать и вернулся в комнату. Он застал Мари стоявшей у двери, она дрожала всем телом от клокотавшего в ной негодования.

— Если бы тот подонок тронул тебя, не знаю, что бы я сделала с ним, — сказала она, — Я чувствую себя виноватой, что всегда удерживала тебя.

Они снова легли. Винце, чтобы успокоить Мари, гладил ей лицо, волосы.

— Я высплюсь и за оставшиеся несколько часов, — прошептал он, — фронтовая привычка, а вот ты… Ну, успокойся, не терзай себя.

— Что они за люди…

— Паразиты, — сказал Винце. — Жалкие, ничтожные людишки. Тысячу лет сидят у нас на шее, привыкли уже. — Голос его сразу стал суровее. — Глупцы, не понимают, что этому пришел конец.

Винце прислушался к неровному дыханию жены и, когда ее посапывание стало ритмичным, тоже уснул.

 

9

На кухне Мари увидела целую гору грязной посуды, к раковине не подступишься, плита забрызгана жиром. Она растерялась, здесь даже повернуться негде! Спустилась к Луйзе, сварила рагу, суп, но Винце не стала говорить о безобразии на кухне. Зато Луйзе отвела душу. Вскоре, когда Мари как-то вечером забежала к дворникам, сестра сказала ей о том, о чем она и сама все чаще стала думать.

— Вам надо подыскивать себе квартиру.

— Совершенно верно! — энергично подхватила Мари, но ее энтузиазм тотчас угас, она безнадежно махнула рукой. — Кто же нам ее даст, ведь у нас есть квартира.

— Обменяете! В Чепеле наверняка найдется желающий переехать в Пешт. Постарайтесь подобрать такого, у кого полдюжины детей, а то и больше.

Они вдоволь посмеялись: именно таких жильцов нужно поселить баронессе Вайтаи, многодетную семью, тогда она узнает, почем фунт лиха! О своем плане Луйза рассказала Винце.

— Почему я должен бежать? — спросил Винце. — Мы живем здесь на законном основании. Да и Мари работает поблизости, и вы, наши родственники, рядом с нами. С какой стати ей из Чепеля бегать в Андялфёльд?

— Но ведь ты добираешься отсюда в Чепель, — возразила Мари.

— Что же ты равняешь меня с собой?

— Не только из-за них, Винце, — уговаривала Мари и умоляюще посмотрела на мужа. — Разве сравнишь свою отдельную… помнишь, как в Буде…

— Согласен, но, пока не будут восстановлены разрушенные дома, нечего и надеяться на это.

Ночью, когда начался топот и прихожую огласили воинственные выкрики, Мари опять завела разговор об обмене. Винце это дело представлялось неимоверно трудным. Где найдешь такую семью, которая бы свою отдельную квартиру обменяла на коммунальную? Те, кто живет в Чепеле, обычно там и работают и вряд ли согласятся переехать в Пешт.

Прошло несколько часов, а шум за дверью не утихал. И Винце уже сам заговорил об обмене.

— Все-таки надо поискать, может, и подвернется какая-нибудь квартира в Чепеле. Поговорю с Иштваном Фараго… Если эту сдадим жилуправлению, наверняка получим ордер на другую, Луйза права…

— Ой, Винце, как я буду счастлива!

— Не радуйся раньше времени, еще нет ни квартиры, ни ордера.

На следующий вечер, когда начались беготня и звонки, Винце вышел в прихожую и, встав в дверях кухни, загородил Малике дорогу.

— Ну? — произнесла баронесса и уставилась на лоб Винце, словно это был какой-то ненавистный ей предмет.

— Вы не могли бы вести себя потише, мы с женой уже несколько ночей не спим из-за вас.

— Меня совершенно не интересует, что вы делаете ночью, — холодно процедила Малика. — Каждый волен делать в своей половине все, что ему вздумается, я не виновата, что вы вместе с курами укладываетесь спать, не так ли?

— Ну что ж, — сказал Винце, — тогда нам ничего не остается, как выехать отсюда.

— И очень умно сделаете. — Малика, тряхнув головой, дала понять, что не желает больше разговаривать и хочет пройти.

— А квартиру сдадим жилищному управлению, и вам поселят новых жильцов.

— Что это вы задумали?

— Иначе ничего не получается. Две квартиры мне не могут дать. А новые жильцы наверняка не удовлетворятся этой комнатушкой с окнами во двор. Так что советую вам подумать.

Этот короткий разговор привел к неожиданным результатам. С «половины» баронессы доносилось лишь негромкое шушуканье, и примерно через полчаса вся компания разошлась.

Спустя некоторое время раздались три звонка. Винце не шелохнулся, он уже привык к подобным выходкам, Мари тоже не пустил. Когда троекратный звонок повторился, выскочила Малика. На пороге стоял Дюрка Пинтер.

— А, — произнесла вместо приветствия баронесса, — что скажете?

— Ничего, — ответил парень и направился к лакейской, постучал, затем приоткрыл дверь.

Винце пригласил гостя в комнату. Мари обрадовалась, покраснела, провела передником по стулу, пододвигая его Дюрке.

— У баронессы гости, вот я и подумал, что вы тоже, наверно, не спите, — заговорил парень.

— Хорошо, что пришли. Вот видишь, Мари, а самой тебе ни разу в голову не пришло позвать его, он охотно пришел бы.

— Откуда я знала, — оправдывалась Мари.

Они помолчали, Винце раскачивался на стуле, затем пододвинул Дюрке табакерку.

— Я не курящий, — отказался парень.

— Завидую. А я никак не брошу.

Снова пауза.

Мари, опустив руки на колени, посматривала то на одного, то на другого. Ломала голову, чем же угостить Дюрку, не подавать же ему остатки рагу? Ей так хотелось его угостить. Ведь к ним пришел дорогой гость, Дюрка Пинтер, ее единственный друг. Но как поддержать разговор, она не знала, поэтому и посматривала с надеждой на Винце, словно ища у него помощи. Дюрка перелистывал лежавшую на столе книгу, они с Винце стали обсуждать ее и разговорились. Мари сидела рядом, мало что понимала из разговора, прикрыв рукой рот, зевнула, но они не заметили этого. Винце рассказывал о Советском Союзе, о курсах, на которых он учился три месяца. Время от времени оба собеседника громко смеялись, затем вновь становились серьезными, и теперь уже не возникало заминки в разговоре. Дюрка расспрашивал о бумажной фабрике Неменя, сколько машин и рабочих работает там, кто вошел в фабком, какова продолжительность рабочего дня, сколько платят, какие новшества ввели со времени освобождения в области социального обеспечения, а затем сказал:

— Мне тоже надо браться за настоящее дело, а то я совсем ничего не умею, отец прочил мне карьеру приказчика в магазине. Вы, наверное, слышали, что случилось с магазином… Правда, меня не устраивала такая перспектива, но отец настаивал.

— А чем бы вам хотелось заняться?

— Чем бы хотелось? — Дюрка наморщил лоб.

— Почему вам не поступить служащим на какой-нибудь завод? Напрасно думаете, что в них не нуждаются. У вас, кажется, есть аттестат зрелости?

— Что-то не тянет за письменный стол, сиди там и протирай локти. Я с удовольствием уехал бы куда-нибудь в лес…

— В какой лес?

— На лесоразработки. Если бы можно было получить там какую-нибудь должность, на свежем воздухе… Знаете, в рабочей роте мы жили хуже скотины, да вы и сами знаете, какие там условия. Как ни странно, иногда даже во сне вижу Марамарошские горы, вдыхаю прохладный, чистый горный воздух, и так радостно становится на душе…

— Почему же вы не наведете справки? Я не думаю, чтобы трудно было подобрать работу, хотя с транспортом еще очень плохо, а поэтому и крупные лесоразработки не ведутся. Все это привело к тому, что со снабжением древесиной дело обстоит из рук вон плохо.

— Завтра пойду в министерство промышленности, — сказал Дюрка.

— Зачем?

— Есть же казенные леса, может, получу назначение.

— Лесами ведает не министерство промышленности, а министерство земледелия.

Оба замолчали, паузу прервал Винце:

— У меня тоже есть кое-какие планы. Хочу продолжить учебу. Говорят, будто организовали вечерние курсы для работников бумажной промышленности. Если это действительно так, поступлю на них. Конечно, нелегко будет днем работать, а вечером учиться, особенно если приму новую машину.

— Кем же вас назначат? — поинтересовался Дюрка.

— Машинистом, — ответил Винце и краем глаза посмотрел на Мари.

Жена, зардевшись от радости, воскликнула:

— И ты говоришь об этом так, словно это какой-то пустяк! Как ты можешь целый день скрывать от меня такое…

— Ладно, ладно. Я уже раскаиваюсь, что сказал, ведь еще не принял машину.

— Ой, Винце, перестань, я не сомневаюсь, что ты получишь ее!..

Мари была безгранично счастлива. Винце будет не первым помощником, а сразу машинистом, важной фигурой в цехе! Пусть все знают, какой у нее муж. Вот и Дюрка чувствует себя свободно и хорошо с ними, они беседуют, как старые друзья. Винце имеет свое собственное мнение по любому вопросу, он читает такие же книги, как и Дюрка. Какое ничтожество этот Питю по сравнению с ними!

Дюрка попрощался, не рассчитав, громко хлопнул дверью в прихожей. Минуту спустя заглянул в окно, на лице его была виноватая улыбка:

— Я нечаянно, — извинился он, — силу не рассчитал.

— Мы уже перестали замечать кое-что и похлеще, верно, Мари? — И они оба рассмеялись…

На следующее утро Винце спускался по лестнице вместе с баронессой. Пытался обогнать ее, но Малика тоже ускорила шаг.

— Ну, — произнесла она, — теперь мы квиты, вчера у вас тоже был гость. — Беспечное посвистывание Винце возмутило ее, она повысила голос: — Молодой Пинтер любит к вам заглядывать. Пока вы были в Советском Союзе, он усиленно ухаживал за вашей женой. Даже Эгону это бросилось в глаза, но я сказала, что нам до этого нет никакого дела, не так ли?

Она свернула к Западному вокзалу, а Винце вскочил в 49-й трамвай, проехал мимо разрушенных домов на площади Кальвина, потом долго ждал 89-й номер. Ни о чем не думалось. В электричке его вытеснили на площадку, он стоял у окна, пытаясь воскресить в памяти крекинги и одноэтажные домики Пештсентэржебета. В такую пору бесконечными ручейками стекаются к заводам и фабрикам рабочие и работницы. Ему вспомнился желтый домишко с двумя окнами, занавешенными белыми батистовыми занавесками. Возле ворот вот у того обрушившегося дома когда-то всегда сидела старушка. Ехал ли он вечером или рано утром, она неизменно сидела, согнувшись, на своем стульчике. Здание кинотеатра казалось пустующим, раньше под вечер здесь толпились юноши и девушки, грызли семечки, улица была многолюдной и шумной.

В вагоне освободилось место, Винце сел, закрыл глаза. Мари права, по утрам он едва на ногах стоит, мучительны эти бессонные ночи. Мари постоянно беспокоится о нем, между тем ей труднее, вечерами приходится еще подрабатывать у Пинтеров. Особенно тяжело было ей, наверно, одной. Правда, рядом были Луйза с мужем, Пинтеры, их сын, который помог Мари перевезти вещи из Буды…

Конечно, у баронессы это не могло не вызвать подозрений. А так как он никогда не придавал значения болтовне Малики — в одно ухо влетает, в другое вылетает, — то до него только сейчас дошел смысл ее слов.

И вдруг им овладело яростное негодование. Ишь что вообразила! Будто его Мари — скучающая барыня, которая в отсутствие мужа принимает хахалей! И он позволил говорить этой мерзавке, не заставил ее замолчать! В ушах Винце снова звучал мяукающий голос: «Даже Эгону это бросилось в глаза, но я сказала, что нам до этого нет никакого дела…» До чего именно, черт возьми, вам нет дела? До чего? Надо бы вернуться, ведь это и для Мари оскорбительно, если он весь день будет носить в себе подобную клевету!

Он уже хотел было соскочить с трамвая, но вспомнил, что баронесса уехала в Чобад. Попытался унять волнение, терзавшее его, причинявшее душевную боль; к рождеству или к Новому году он станет машинистом, они обязательно переедут с улицы Надор, воздух вокруг них станет чище. Но ничто не помогало.

— Свобода! — хмуро пробормотал он в воротах.

— Свобода! — ответил вахтер. — Ты что, товарищ Палфи, с левой ноги сегодня встал?

Винце раздраженно махнул рукой и, пробив свою карточку у часов, быстро пошел к цеху. Дядюшка Кепеш, оператор рола, и два молодых парня закусывали в углу, возле их ног темнели лужи. Третий помощник, Гажи, рассказывал какую-то историю, Винце некоторое время молча слушал, затем строго сказал:

— Хватит болтать.

— Откуда я мог знать, что ты сегодня не с той ноги встанешь? — обиделся Гажи.

И Гажи о том же… что они сговорились, что ли? Что значит не с той ноги? Он встал, как в любое другое утро, вместе с Мари, позавтракал, посмеялся над ней, что она совсем сонная и еще, чего доброго, примет ткацкий станок за слона, затем вопреки правилу вышел из дому один — Мари убирала в комнате, — попрощался с женой и пошел, черт его знает с какой ноги, с левой или правой. И тут подвернулась эта женщина, дескать: «Даже Эгону это бросилось в глаза, но я сказала…»

Старый дядюшка Кепеш уже возится с тюками, один за другим поступающими в машинный зал со склада макулатуры, работает транспортер, гудят машины. В зале нестерпимо жарко. Рабочие до пояса раздеты; они обмениваются репликами, подтрунивают друг над другом, подшучивают и над дядюшкой Кепешем; старик, ухмыляясь, некоторое время терпит, затем отчитывает Гажи, припоминает ему левенте, там, дескать, он и научился всяким подковыркам…

Медленно тянется время. На лице и на всем теле Винце выступил пот. Временами, как только он вспомнит о Малике, в нем закипает ярость, испепеляющая ненависть. Тут же, у ванны, без всякого аппетита он наспех съедает кусок хлеба с жиром, после чего время тянется еще медленнее, ему не верится, что когда-нибудь настанет конец рабочему дню. У этого Гажи одни смешки на уме, до сих пор он надеялся, что из него удастся воспитать хорошего рабочего, но парню явно не хватает серьезности… да и другие любят позубоскалить, словно пришли не на работу, а в увеселительное заведение и в жизни их все сложилось как нельзя лучше.

Наконец заревел фабричный гудок. Винце, сунув руки в карманы и тихо насвистывая, не спеша шел через двор. Здесь ему повстречался Иштван Фараго, председатель фабричного комитета, самый близкий его друг.

Иштван Фараго взял Винце под руку. Этому круглолицему, коренастому мужчине было лет пятьдесят. Все его пятеро детей унаследовали озорно поблескивающие голубые глаза отца; нельзя было сдержать улыбку, если приходилось видеть вместе всю семью. Как и каждый раз после того памятного дня, Фараго заговорил о собрании, на котором Винце так удачно выступил.

— Ты, Винце, помяни мое слово, из тебя выйдет заправский оратор. Сердце радуется, когда в нашей среде обнаруживается человек с такими способностями. Мы, старики, не умеем складно говорить; мучаемся не только мы, но тошно и тем, кто нас слушает. Ничего не поделаешь, в старое время нам не очень-то удавалось открывать рот.

Они шли рядом. Фараго не отпускал руку Винце — с молодыми рабочими он вел себя так же, как со своими детьми. Перед дверью фабкома они остановились. Фараго пристально посмотрел на Винце.

— А ты что куксишься? Какая муха тебя укусила?

Винце хотел было резко ответить: мол, никакая муха его не укусила, не приставайте со своими расспросами, но помимо своей воли заговорил о коммунальной квартире, о том, как они заняли лакейскую, о ночных кутежах. До самого рассвета они с женой глаз не смыкают, а между тем оба работают: Мари, его жена, тоже поступила на фабрику.

— Где работает твоя жена?

— На шелкоткацкой фабрике «Хунния». Ученицей. Но ей уже доверяют станок, мотальный. А вечером учится шить в доме, где мы живем, через год-полтора станет портнихой.

— Замечательная у тебя жена.

— Что верно, то верно.

Иштван Фараго, наморщив курносый, широкий нос, задумался.

— Надо что-то предпринять. Конечно, там нельзя вам оставаться, баронесса и ее окружение вконец изведут вас. Да и далеко тебе. Двумя трамваями ездишь да электричкой.

— У меня был велосипед, но перед отправкой на фронт я его продал, нужно было оставить жене деньжонок.

— Ничего определенного не обещаю, но поговорю о тебе в комитете. Не унывай, держи голову выше!

Винце остановился в воротах на улице Надор, скрутил цигарку. С жадностью затянулся, так, что слезы навернулись на глаза. Со стороны улицы Яноша Араня, широко шагая, приближался Дюрка Пинтер в светло-сером костюме. У него маленькие усики, приятная улыбка, подметил Винце и, отбросив цигарку, пошел навстречу парню.

— Здравствуй! — обрадовался ему Дюрка, но тут же осекся, вспомнив, что накануне вечером они с Винце еще не перешли на «ты», и выжидательно посмотрел на него.

— Здравствуй, — ответил Винце. — Пройдемся до угла. — Они пошли рядом. Винце некоторое время молчал, затем начал без обиняков: — Утром я встретился с той женщиной, с баронессой. Она намекнула, будто ты и Мари, пока меня не было…

— Ну и ну! — Парень присвистнул, остановился. — Вот стерва! Надеюсь, ты Мари ничего не сказал?

— Я еще не был дома и вообще не собираюсь говорить ей об этом.

— И правильно сделаешь. Ты бы сильно обидел ее, у меня и то все кипит от злости! Моя мать оказалась умнее всех, она сразу, как только та повела себя нагло, выгнала ее из своей кухни.

— Это самое умное, — пробормотал Винце, все больше стыдясь начатого разговора. Юци Пинтер выгнала баронессу, а он не только не заставил ее прикусить свой грязный язык, но и дал ход ее сплетне.

— Мари мне много рассказывала о тебе, — продолжал Дюрка. — Вот я и решил помочь ей, чтобы к твоему возвращению она успела обставить комнату. Да и Ковачей я знаю с детства. К тому же они тоже в свое время помогли моему отцу, но я не только поэтому. — Он внезапно взорвался: — Какая же она мерзкая тварь! Мужа ее, что ли, призвать к ответу?..

Винце посмотрел на ставшее пунцовым лицо парня и рассмеялся. Да что они, с ума сошли, чтобы принимать всерьез сплетню баронессы? Достаточно и того, что она сумела испортить ему весь день.

— Надеюсь, ты не собираешься драться с бароном на дуэли? — спросил он.

— На дуэли — не собираюсь. Но влепить кому-нибудь пощечину, например тому хахалю баронессы, не мешало бы, — сказал Дюрка.

Винце, громко насвистывая, взбежал по лестнице, на втором этаже остановился, помахал на прощание Дюрке и крикнул:

— Зайдешь вечерком?

— Обязательно.

Мари не понимала, чем вызвана такая нежность: муж то обнимет ее, то погладит руку, а Винце не стал объяснять причину своего необыкновенно радостного настроения. Рассказал ей о делах на фабрике, об Иштване Фараго, лучше которого нет на всем свете, и о Гажи — он, правда, с ленцой, но зато весельчак.

Приподнятое настроение Винце передалось и Мари. Жига и то без всякой видимой причины несколько раз обежал комнату, весело тявкая. Если бы Винце знал Кати Берец, ныне Пилиши, то удивился бы поразительному сходству быстрой, подвижной Мари со своей сестрой.

— Купила винограду, — сказала Мари. — А то вдруг зайдет Дюрка.

— Обязательно зайдет.

— Он сказал?

— Да. Мы с ним прошлись возле дома, побеседовали.

— О чем?

— О тебе. Он сказал, что ты ему очень нравишься.

— Не дури! — Мари засмеялась, усердно расставляя на места стулья. — А что, он парень ничего, красивый, и ты не очень-то задавайся!

Винце, вобрав голову в плечи, сделал несколько шагов по комнате. По сути дела, следовало бы рассказать обо всем Мари, пусть знает, какой у нее беспринципный муж, позволивший баронессе безнаказанно клеветать на его жену, но в последнюю минуту передумал. Он остановился перед Мари.

— Хочу предупредить тебя, что баронесса злая и подлая женщина, наш смертельный враг. Пока мы живем здесь, ни о чем не разговаривай с ней больше.

Мари вытаращила глаза.

— Почему? Что случилось?

— Так будет лучше, — ответил Винце. — Не расспрашивай меня, а делай, как говорю. И хватит об этом.

Накануне вечером Пинтер-старший слышал, как его сын спустился на второй этаж и позвонил в дверь. У баронессы, видимо, собралась компания, пригласили и Дюрку. Матери он наверняка сказал, что идет к Вайтаи, но его они не посвящают в свои дела. Пинтер вздохнул, но где-то в глубине души радовался тому, что его сын наконец-то принят в порядочное общество, в компанию господ: может быть, там наберется уму-разуму. Сборища у баронессы, правда, немного шумные, но, бог ты мой, они молоды, полны жизни!

Потом ему показалось, будто он слышит голос сына во дворе, но его заглушил шум на кухне, и старый Пинтер уснул.

На следующее утро он отправился в управление. Уполномоченный по дому хотел, чтобы ему разъяснили один неясный пункт из нового указа об общественных работах, а заодно собирался поинтересоваться насчет патентов.

За обедом некоторое время они молча ели суп. Первым заговорил Пинтер-старший, стараясь подавить нервную дрожь в голосе.

— Я разговаривал в управлении. К завтрашнему дню подготовь документы, у меня там есть один знакомый, он оформит патент. Возможно, тебе придется явиться туда с двумя свидетелями.

— Ой, как я рада! — Юци Пинтер захлопала в ладоши. — Этот патент угнетал меня, как кошмар какой-то. Правда, я не пользуюсь наемной рабочей силой, но…

— Вот в этом-то вся беда. — Пинтер-старший набил трубку и назидательно, как подобает главе семьи, стал наставлять: — Своим трудом хоромов не построишь. Надо поставить производство на широкую ногу, наладить аккордную работу, давать ее надомницам, они за филлеры будут выполнять твои заказы…

— Это эксплуатация чужого труда, папа! — сказал Дюрка.

Губы Пинтера-старшего скривила легкая усмешка, и он чуть было не сказал: «Не болтай глупостей, что ты лезешь со своими замечаниями, я больше тебя смыслю в таких делах!», но он только пожал плечами, как человек, который бессилен что-либо сделать, и сказал:

— Ну что ж, возможно, я устарел со своими взглядами, делай как знаешь.

— При чем тут устарел…

Пинтер-старший махнул рукой.

— Оставим этот разговор. — Затем примирительным тоном спросил сына: — Ну, что у тебя новенького?

— Особенно похвастать нечем, папа, — ответил сын.

— Потому что ты не умеешь ничего решать по-деловому. Человек прежде всего должен поставить перед собой цель, а затем методически осуществлять ее. Например, чтобы получить должность, нужно действовать осмотрительно, использовать все имеющиеся связи…

На этот раз Дюрка сдержался и вежливо сказал:

— Ты, возможно, прав. Со вчерашнего дня мне не дает покоя одна мысль…

— Потом обсудим, — с достоинством произнес Пинтер-старший и отправился с Жигой в кафе на площадь Орсагхаз. Дорогой он ворчал себе под нос. До чего неприспособленные к жизни его жена и сын! Никогда не будет преуспевать тот, кто уповает только на свой труд и понятия не имеет, как надо заставить работать на себя других. К счастью, у них есть он, глава семьи; он скоро вытащит двух беспомощно барахтающихся людей из болота, в котором они уже увязли по самую шею. В кафе у него назначена встреча с двумя знакомыми мануфактурщиками, которые ворочают большими делами… Переговоры обещают благоприятный исход, судя по всему, кооперацию удастся осуществить… Тут Пинтер решительно распахнул дверь и, пропустив вперед Жигу, вошел в кафе.

Вечером он раньше обычного вернулся домой и улегся на свою кровать. Вдруг он услышал знакомые стремительные шаги сына на лестнице, затем мужской голос со второго этажа: «Зайдешь вечерком?» И ответ Дюрки: «Обязательно».

Потрясающее открытие. Стало быть, он проводит вечера с этими рабочими. Юци, разумеется, знает и поощряет это. Пинтер собрался было уже встать, чтобы пожурить жену, но раздумал. В комнату вошел Дюрка, улыбнулся, как в доброе старое время, и громко поздоровался с отцом:

— Привет, папа, как дела?

— Так себе, — пробормотал Пинтер-старший.

Им овладел какой-то леденящий душу страх при мысли, что стоит ему потребовать от сына объяснений, как тот снова отдалится от него, и, может быть, навсегда. Время мучительного одиночества и отчужденности, страха и самоотречения осталось позади. Несомненно, было бы куда приятнее, если бы Дюрка подружился с Вайтаи, но что поделаешь? Он поднялся с постели, заглянул в мастерскую.

— Ужинать скоро будем?

— Минутку, отец, — ответила Юци, — только прострочу один шов.

Пинтер-старший остановился возле книжного шкафа, поправил очки и принялся перелистывать томики Агаты Кристи, а в ушах все еще звенел голос жены: «Отец». После ужина он обратился к сыну:

— Ты собирался о чем-то поговорить со мной.

Ага, семейный совет! Дюрка широко осклабился, подмигнул матери и приступил:

— Я надумал, папа, хотя ты и презираешь мою работу дровосека, податься куда-нибудь в горы, на лесоразработки. Мне кажется, я кое-что смыслю в этом деле, имею опыт, да и у тебя поднабрался немного… Это дело перспективное, как ты полагаешь?

Пинтер-старший глубоко задумался и в свою очередь изложил свои контраргументы. Между отцом и сыном разгорелся жаркий спор, который отдавался эхом на двух этажах дома.

— В кафе у меня есть несколько знакомых, занимающихся лесоразработками, — сказал Пинтер-старший, — я поинтересуюсь у них.

— Нет, папа, не надо у них спрашивать. Эти частные предприятия рано или поздно перейдут в собственность государства. Пожалуй, разумнее было бы действовать через министерство.

— Как так в собственность государства? Полагаю, торговля дровами и лесом останется в частных руках?

— Возможно, но лесоразработки… одним словом, я наведу справки, а потом мы снова поговорим, ладно?

Пинтер-старший пробормотал что-то невнятное и, когда Дюрка собрался уходить, спросил:

— Ты куда?

— К Палфи, — ответил сын.

Юци шепнула сыну в прихожей:

— Я так рада, что вы разговариваете. Иногда у меня так ноет сердце за него.

Она снова села за швейную машину. Спустя некоторое время к ней с книгой в руках пришел муж, сел за стол, чтобы не жечь свет в двух комнатах.

— Я скоро кончу, — сказала Юци. — Приносят такой скверный материал, что приходится затрачивать в два раза больше времени.

— Что ты шьешь?

— Халат.

— Сатин?

— Да. Я сэкономила кусок, — засмеялась Юци, — сошью Маришке фартук. Ей пойдет яркая расцветка. По крайней мере поработаю в свое удовольствие, за полчаса управлюсь. — Наконец она встала. — Может, сходим в кино?

— А что идет?

— В фильме участвует Норма Ширер.

— Не возражаю.

Давно не ходили они под руку по улице. У ворот стоял Ласло Ковач — он вышел подышать свежим воздухом. Дворник радостно приветствовал чету Пинтеров:

— Превосходный вечер, сударыня, не правда ли?

— Просто чудо, — кивнула Юци.

— Не заметим, как и осень подойдет.

Последние слова он адресовал скорее себе, чем удалявшимся супругам. Постояв еще с минуту, Ласло Ковач заковылял в дворницкую, чтобы сообщить новость жене:

— Пинтеры помирились.

— Откуда ты взял?

— Сам видел. Идут под руку, словно какие-нибудь молодожены. Поэтому-то я и не ссорюсь с тобой, Луйза, ведь кончится все равно примирением.

Уже три дня прошло, как дворник работал на строительстве моста и потому страшно важничал. Утром, до того как уйти на работу, он объяснял Луйзе:

— Я тебе не раз говорил, что мелкая, случайная работа — дело нестоящее. Как приходят деньги, так и уходят. А вот субботнюю зарплату ты распределишь с умом, рассчитаешь, сколько надо на квартиру, питание, одежду, на развлечения, и в соответствии с этим будешь вести хозяйство. Неплохо, если удастся кое-что и отложить, но не мне тебя учить, ты сама знаешь, Луйза.

На это дворничиха могла бы ответить многое: во-первых, что за квартиру они не платят, да и на развлечения тоже не очень-то раскошеливаются, а во-вторых, добавила бы, что они, собственно, еще не получали заработной платы, так как Лаци вышел на работу в понедельник, а сегодня только среда. Но Луйза промолчала и приготовила мужу еду, потому что «кто работает, того надо кормить досыта». Луйза хранила молчание и тогда, когда муж с апломбом рассказывал ей о строительстве моста, в котором он, Ласло Ковач, настолько сведущ, что поправил инженера, когда тот проявил полнейшее незнание дела, и какой авторитет завоевал Ласло Ковач за эти три дня. Луйза молчала, так как знала мужа, ее снисходительность и терпимость объяснялись еще и тем, что она немногих допускала в свое сердце, но зато эти немногие утверждались в нем на веки вечные.

Юци очень огорчилась, когда Мари сообщила ей, что они собираются переехать, поскольку жить в квартире Вайтаи с каждым днем становится невыносимее.

— Как же я буду без вас, Маришка? Я так привыкла к вам, кажется, будто мы с вами всю жизнь прожили вместе.

— Я буду заходить иногда, — ответила Мари. — Ведь мы не на край света уедем.

Юци и мужу высказала свое огорчение по поводу того, что супруги Палфи решили переехать и она потеряет Маришку, а между тем такую старательную, трудолюбивую и способную помощницу не сразу найдешь.

— Нынче не так легко переехать, — утешил ее Пинтер-старший. — Не думай, что этот Палфи так просто найдет квартиру.

— Получит от фабрики. Как видно, он хороший рабочий, пользуется уважением, Маришка говорит, что его скоро переведут на новую должность. — После короткой паузы Юци добавила: — Он далеко пойдет. Молодой, по-настоящему взялся за учебу, им только теперь и жить.

— Кем он может стать? В лучшем случае квалифицированным рабочим.

— Не знаю…

— В таком случае твой салон бесперспективен. Надо подводить другую базу, если ты действительно хочешь иметь деньги.

— Ой, отец, плохо я разбираюсь в коммерции!

— Зато я разбираюсь! Надеюсь, ты не станешь отрицать это?

Прежний самонадеянный тон! Юци подозрительно посмотрела на мужа, на пухлый портфель, который он держал под мышкой, собравшись в дорогу.

— Куда ты? — спросила жена.

— Есть дела.

— Где?

— В кафе.

— Какие могут быть в кафе дела?

Ее удивление несколько смутило и вместе с тем разозлило Пинтера.

— Чего ж тут удивительного? В кафе я веду переговоры со своими друзьями.

Юци молча пожала плечами, но где-то в глубине души ощутила ту самую отчужденность, которая уже много месяцев, как пропасть, лежала между ею и мужем. Ей чужд был образ мыслей мужа, весь его мир. Как она не замечала этого раньше? Дёрдя Пинтера знали как солидного торговца, и он действительно был таким… а теперь? Вечно у него какие-то тайны, не иначе как пошел по кривой дорожке, поэтому и планами своими не делится…

И Юци сразу поняла, что муж ее не изменился. Разочарование было настолько горьким, что губы ее дрогнули, на глазах выступили слезы. Чтобы взять себя в руки, она вскочила и с рвением принялась кроить демисезонное пальто.

Возвращаясь домой, Пинтер-старший по обыкновению заходил к Ковачам. Если заставал Луйзу одну, садился и, долго и старательно набивая трубку, вздыхая и ворча, бросал одну-две фразы, а иногда пространно и взволнованно говорил о своих противниках, посвящал Луйзу во все события минувшего дня. Если у Ковачей был кто-нибудь посторонний, он некоторое время сидел молча, мрачный и насупившийся, затем неторопливо поднимался к себе.

Дворницкая находилась как раз против лестничной клетки и у всех жильцов была на пути. Но помимо этого, все больше людей, проходя мимо, заглядывало туда благодаря какой-то притягательной силе Луйзы. Раз десять на день заходил молодой Пинтер, и лицо Луйзы каждый раз озарялось незаметной для постороннего взгляда внутренней радостью. Возвращаясь с фабрики, хоть на одну-две минуты, но обязательно заглядывала Мари, торопливо докладывала обо всем случившемся на работе и, о чем бы ни рассказывала, заканчивала обычно так:

— Только не говори Винце, не хочу, чтобы он расстраивался из-за меня.

Винце тоже зачастил к свояченице. По вечерам, поджидая Мари, он обсуждал с Луйзой события, происшедшие на фабрике, делился своими тревогами о самочувствии жены.

— Иду домой и с ужасом думаю, что выкинут сегодня эти паразиты, чтобы напакостить нам. Никогда не знаешь, что тебя ждет дома. Мари не говорит, но я вижу, что глаза у нее заплаканные.

Спустя несколько дней он зашел к Луйзе и доверительно сообщил:

— Дело проясняется. По всей вероятности, мы скоро получим квартиру. Только молчок! Не говори Мари, а то она сразу начнет укладывать вещи.

Неподалеку от Чепеля выселили несколько швабских семей, фольксбундовцев, часть освободившихся квартир выделили фабрике. Иштван Фараго сказал, что первым на очереди стоит Винце Палфи.

— Так что в один прекрасный день приду с ордером, а назавтра нас уже не будет здесь.

— Хорошо бы, — сказала Луйза, улыбаясь, хотя у нее и сжалось сердце. — А вашу комнату, — добавила она решительно, — сдадим жилищному управлению. Пусть не рассчитывают бароны, что и теперь в мире все происходит так, как они того пожелают. В Пеште много еще бездомных.

В эти дни в доме было сравнительно спокойно. В озаренной солнцем кухне все сверкало чистотой, ничто не омрачало жизнь супругов Винце. Затем приехала баронесса, отдохнувшая, энергичная, а вместе с ней раздоры и треволнения.

 

10

Баронесса, каждый раз, встречаясь с мужем, возвращалась к разговору о драгоценностях, о том, чтобы извлечь их. С этой целью она ездила даже в Чобад, но безрезультатно. Вся изнервничавшись после многодневных споров, Малика решила вернуться в Пешт. Поездка по железной дороге еще больше испортила ей настроение: переполненные вагоны, всюду мешочники, всякий сброд с узлами и кошелками, вонь и гам, да еще так смотрят на нее, словно донага раздевают взглядами. Неужели она не имеет права одеваться по своему вкусу? Во Франции тоже демократия, тем не менее парижанки задают тон своими элегантными нарядами — так всю дорогу брюзжала про себя баронесса Вайтаи.

Войдя в квартиру, она швырнула чемодан на середину комнаты, молниеносно переоделась и помчалась прямо в министерство иностранных дел. Швейцар окликнул ее, но Малика, даже не оглянувшись, взбежала на второй этаж, где находился кабинет титулярного советника Иштвана Матеффи.

Дверь, разумеется, заперта, придется идти в соседнюю комнату и объяснять секретарше, ужасно противная процедура! У окна письменный стол, рядом пишущая машинка, за ней миловидная блондинка, она поднимает глаза, но поздороваться считает излишним: придется се как следует проучить.

— Иштван Матеффи! — Малика, вскинув брови, устремила взгляд прямо в середину лба красивой секретарши.

— Господин советник? — Блондинка смерила взглядом Малику, голос у нее был протяжный, и слова она произносила с присвистыванием.

— Он самый.

— Его нет сейчас.

— Все равно доложите.

— О ком и кому?

Малика, ничего не ответив, устремилась к обитой двери. Секретарша даже не взглянула на нее, быстро пробежала пальцами по клавишам, отстукала две строчки, затем достала из ридикюля сигареты и закурила. Потом уселась на стол, да так, что ноги не доставали до пола, и стала набирать номер телефона. Баронесса открыла дверь, в кабинете — никого. Она чувствовала, что потерпела фиаско, эта противная блондинка делала вид, будто не замечает ее, а в душе смеялась над ней. Самым разумным в данной ситуации было молча уйти, но Малика не могла смириться со своим поражением.

— Представь, — грассировала секретарша в трубку, — вчера у англичан играли в покер… нет, я с Грегом… угадай… больше!.. Угу… Коктейль был прямо-таки божественный, Питю превзошел себя, он просто душка… Да, собирается, на днях…

Какой Питю? Где она играла в покер с англичанами? И самое главное — неужели Питю Матеффи? А-а, наверно, болтает в пустую трубку, морочит ей голову, станут с ней играть англичане! Но все же надо узнать, где Питю, кто собирается, и если ехать, то куда. Поэтому Малика продолжала стоять, снедаемая злобой и любопытством, Наконец секретарша закончила разговор, снова села за машинку. Малика на шаг приблизилась к ней.

— Он… советник или как там еще… когда будет?

— Понятия не имею.

— Он совсем не бывает на работе?

— Взял отпуск по состоянию здоровья.

— Вот как!

После этого она уже не могла назвать себя. Ей бы надо с самого начала выкурить с блондинкой сигарету, а теперь не оставалось ничего иного, как повернуться и уйти, хлопнув дверью… Вот, наверно, посмеется над ней блондинка! До чего же противные улицы в Пеште! Лето постепенно уходит, а жара невыносимая. В воздухе пыль столбом; новым хозяевам и невдомек, что летом улицы надо поливать… Малика стремительно летела вперед, не стала дожидаться трамвая, ей нужно было обязательно мчаться куда-то… Питю снимает комнату на улице Пала Кирая, наверно дыра какая-нибудь, поэтому он никогда не приглашает к себе. О боже, ведь она вся потная, в таком виде неблагоразумно показываться на глаза Питю!..

В кафе «Белварош» она заказала кофе, но, отхлебнув глоток, расплатилась и помчалась дальше. Улица Пала Кирая, дом № 9 — адрес она случайно узнала от Эжеб. Ох, какая казарма! Неужели придется облазить все шесть этажей? Зашла к дворничихе и опять-таки не спросила, а скорее потребовала:

— Иштван Матеффи!

— Четвертый этаж, по веранде направо.

Лифт, конечно, не работает. Малика трижды нажала кнопку звонка: может, Питю, догадается, что к нему звонят, так они подшучивают над супругами Палфи; но нет, в дверь высунулась взлохмаченная голова молодой женщины.

— Матеффи…

— Его нет дома. Что ему передать, кто спрашивает?

— А где же он?

Женщина вышла за дверь, окинула Малику с ног до головы.

— Странный вопрос! На службе, конечно, уже десять часов.

Малика приоткрыла рот, дабы бросить этой женщине, что Питю нет на службе, что его вообще редко можно застать там, так как в одиннадцатом часу он обычно исчезает, чтобы позавтракать с ней, с Маликой, но проглотила сами собой напрашивающиеся слова. Женщина с нажимом повторила:

— Что передать, кто его спрашивал?

— Скажите, пожалуйста, что его спрашивала тетя.

Малика улыбнулась и ушла с сознанием на сей раз своего превосходства. Но на улице это мимолетное опьянение своей «победой» моментально улетучилось, и на смену ему пришли беспомощность, мучительное беспокойство и сомнения. Где ей искать Питю, и что за тайны окружают его? Две женщины, таинственная квартира… Возможно, его уже нет в Пеште? А может, за это время он побывал на улице Надор и они разминулись? За десять минут Малика пробежала путь от улицы Пала Кирая до улицы Надор.

В дверях нет ни визитной карточки, ни обычной записки: «Я не застал тебя, зайду в полдень. П.». Спросить бы Маришку, может, она видела Питю, но теперь они почти не разговаривают друг с другом, ну и пусть.

Малика скрылась у себя в комнате, но тут же вышла в ванную, потом заглянула в кухню и на минуту остановилась, прислушиваясь, у лакейской. Она не знала, что ей делать: не было ничего мучительнее, как в одиночестве и в полной неизвестности ждать, а если уйти из дому, они могут разминуться.

Она завела граммофон; бравурная джазовая музыка напомнила ей о блондинке с ее англичанами, и ею овладела бешеная ревность. Ужасно ждать, ничего не делая, в конце концов это кого угодно выведет из равновесия. А что, собственно, произошло? Питю не может знать о ее приезде. Его секретарша — невоспитанная тварь, но, бог ты мой, неужели из-за этого расстраиваться и злиться? Все же она заглянет к Пинтерам, а на двери оставит записку, что она там; может быть, сын их дома, поболтает с ним, убьет время. Он каждый вечер стал наведываться к Палфи. Что он находит в этой Маришке? Замухрышка, того гляди ветром сдунет. Правда, лицо у нее не лишено привлекательности, здесь нужно отдать ей должное, но, сравнивая каждый день баронессу Вайтаи и Мари Палфи — а такая возможность есть у молодого Пинтера, — кто бы мог подумать, что он остановит свой выбор на последней? Этот вопрос нет-нет, да и вставал перед баронессой, вызывая у нее досаду.

Пока она решает, идти ей или не идти, раздается звонок. Спокойно, не надо бежать очертя голову, но вот дверь распахивается, из груди Малики вырывается вздох облегчения: да, это он, Питю.

Молодой человек, на ходу поздоровавшись, влетел в комнату, швырнул на кровать шляпу и, переведя дух, спросил:

— Ты что-нибудь сказала Ирене… той женщине?

Малика уже снова владела собой и, как всегда, жеманясь, промяукала:

— Какой женщине? Их столько увивается вокруг тебя, что я даже не соображу, кого ты имеешь в виду: блондинку из министерства или ту…

— Я имею в виду мою хозяйку… ты тысячу раз слышала, что ее зовут Ирена, не притворяйся… одним словом, что ты ей сказала?

— Ничего. Впрочем, ты бы лучше поздоровался сначала как следует, — пожурила она его, выразив обиду на лице, и уселась в кресло, поджав под себя ноги.

— Не обижайся, Мали, видишь, я чертовски зол, а ты дурачишься. — Он тоже сел, закурил, постепенно успокоился. — Значит, ты ничего ей не сказала?

— А что я ей могла сказать?

— Ну предположим, о поездке и прочем.

— Неужели ты считаешь меня идиоткой? Но почему это так напугало тебя? Я не подозревала, что у тебя такие интимные отношения с ней… — Она задрала вверх носик и уставилась в потолок.

Молодой человек подошел к Малике, сел на подлокотник кресла.

— И чего только не взбредет тебе в голову! Кто тебе наплел насчет интимных отношений?

— Разве я не вижу, как ты испугался!

— Как тебе известно, подобные поездки не подлежат огласке. Кроме того, я немного задолжал Ирене… за квартиру, надеюсь, ты понимаешь…

Малика просияла. Ах, вот в чем дело! У нее словно гора с плеч свалилась, даже голос зазвучал как-то особенно звонко. Не то чтобы она приревновала его к той Ирене или к кому-то еще, хотя, между прочим, его секретарша и премерзкая тварь, тем не менее если люди постоянно бывают вместе… В голосе ее зазвучали томные нотки, она придвинулась поближе к молодому человеку, прижалась головой к его плечу. Словно под действием болеутоляющего средства стала проходить головная боль, но подозрения и страх продолжали терзать ее. Малика готова была расплакаться. Но тут Питю встал, начал расхаживать по комнате и спросил:

— Ты добилась чего-нибудь?

Малика отрицательно покачала головой.

— С Эгоном бесполезно говорить на эту тему, он непреклонен. Твердит одно: «Пока драгоценности замурованы, нам обоим нечего опасаться за свою жизнь» — и тому подобное.

— Так, значит, все срывается? — скорее констатировал, чем спросил, Питю, и Малика опять заволновалась.

— Почему срывается? Я же сказала, что добьюсь своего, и ты согласился ждать. Но если ты передумал, пожалуйста…

— Опять начинаешь все сначала! Ну как ты не можешь понять, что я не могу ждать до бесконечности. Для меня все обернулось сейчас так…

Он до шепота понизил голос, зашептала и Малика:

— Вот увидишь, через неделю я доставлю их сюда. Он всегда так: сначала упрямится, а потом уступит. Иногда его легче взять лаской, поэтому я и не нажимаю.

— Надеешься через неделю?

— Конечно. Самое большее, через десять дней. Но поклянись, что будешь терпеливо ждать.

Итак, еще неделя. Она принадлежит ей. Будущее — весьма туманно, крупная авантюра чревата последствиями; что ее ждет, неизвестно, поэтому она будет жить сегодняшним днем.

Так решила баронесса, а Иштван Матеффи всячески этому способствовал.

Готовясь к крупной авантюре, Малика рассудила, что ей нечего бояться угрозы жильцов. Пусть делают со своей «половиной» все, что хотят, ее это не волнует. Зато сейчас она отыграется, а то эти пролетарии слишком зазнались!

Не раз они всей компанией врывались в квартиру на рассвете, а иногда целыми сутками торчали дома. На кухне не меньше восьми, а иногда десяти женщин и мужчин что-то готовили; супруги Палфи часто не имели возможности войти туда. Мари рассказала Луйзе о перемене, но та тоже не знала, чем объяснить ее. Что-то замышляют, это точно, потому так и распоясались. Мари, заставая на кухне друзей Малики, безропотно сносила их насмешки, свист, перешептывания. У нее все кипело внутри от негодования и горечи. И она еще успокаивала Винце! Сестра Кати поступила бы иначе: схватила бы метлу и разогнала всех. Мари тоже так и подмывало вступить в борьбу. Иногда, поджидая Винце, она готова была выбежать из комнаты и кинуться на них, но понимала, каким посмешищем станет, размахивая метлой. А Винце молчит, не говорит, есть ли надежда получить другую квартиру.

Винце продолжал бы молчать, но как-то вечером Лаци сказал:

— Даже не знаю, в чем у твоей Мари душа держится.

— У Мари? — Винце недоуменно посмотрел на жену. — Ее целыми днями не бывает дома, а вечером я с ней, с чего бы это?

— Ни с чего, — поспешила успокоить его Мари, — днем пусть беснуются, только бы ночью дали поспать.

— Нам уже недолго осталось мучиться. Иштван Фараго не тот человек, чтобы бросать слова на ветер.

— А что он сказал? — накинулась на него Мари. — Обещал?

— Пока ничего определенного. Вернее… поговаривают об одном домике для нас. Но раз уж он сказал… меня там ценят, считаются со мной.

— Ой, Винце! Какой домик, с садом?

— Вот, пожалуйста, она уже ойкает! — Винце улыбнулся Луйзе, покачал головой. — И зачем я только сказал ей, не получив ордера. Обязательно выпытает раньше времени.

Теперь по вечерам они часто говорили об этом. Хорошо бы получить хорошую, светлую комнату и кухню и хотя бы небольшой сад.

— А если бы еще и ванную, — мечтательно добавила Мари, — с ней очень удобно: и помыться, и постирать!

О чем бы они ни заговаривали, все сводилось к квартире: они жили бы одни, в тишине и покое, подальше от баронессы, которая становится все несноснее. То веселится без удержу, то мечется в тревоге. Уйдет, и через полчаса опять дома, выбегает на каждый звонок. Проснется на рассвете, прислушивается, не повернется ли ключ в замке. Иногда бродит целый день непричесанная, в халате, разговаривает сама с собой за запертой дверью. Какие-то подозрительные женщины приходят к ней, с ними она торгуется, иногда до хрипоты, затем женщины уходят с узлами в руках. Одна из них унесла приобретенную на золото соболью шубу. Супруги Палфи старались избегать встреч с баронессой, по вечерам Мари поджидала мужа в дворницкой, а на кухне появлялась, когда там не было никого.

Как-то утром приехал барон, и Мали воспрянула духом. Она решила довести борьбу до победного конца. Подготовилась к решительному штурму, но при первой же атаке потерпела поражение. Только она заикнулась о драгоценностях, барон прервал ее:

— Прошу вас, Амелия, ни звука об этом!

Эти слова прозвучали в его устах настолько категорически, что у нее не оставалось никакой надежды. Малика рвала и метала, в этот момент она смертельно ненавидела мужа, в голове ее созревали планы мести… Приехал и все разрушил! Лег тяжелым гнетом на квартиру, на ее друзей, на всю ее жизнь, распоряжается, выносит решения, разве это можно терпеть! Когда Эгон приезжает в Пешт, квартира напоминает камеру смертников. В воскресенье и без того тоска зеленая, магазины закрыты, между тем человек, если он и не может купить, любит посмотреть, что выставлено в витринах. Ее не привлекают ни толпы на улицах, ни кинотеатры, воскресенья придуманы для таких, как Палфи; тем не менее они сидят дома. О чем они могут болтать друг с другом? Со стороны посмотреть, живут, как два голубка; ловкая женщина эта Маришка, вечно шепчется со своим мужем, а раньше перешептывалась с Пинтером-младшим… Эта мысль еще больше разозлила Малику. Она вышла на кухню. Мари разделывала на столе тыкву и даже не взглянула, когда открылась дверь.

— Сколько времени вы намерены готовить? — В голосе Малики звучали враждебные, вызывающие нотки.

— Пока не управлюсь, — спокойно ответила Мари.

— Мне тоже нужен газ.

Мари молча делала свое дело. Присолила тыкву, выжала, старалась закончить готовку как можно быстрее, ей тоже не очень было приятно находиться на кухне с этой фурией. Разложила на столе необходимые специи, поставила бутылку с подсолнечным маслом, горшок с мукой, кулек сахара. Баронесса остановилась возле стола, уставилась на горшок с мукой, склонилась над кульком сахара.

— Откуда у вас сахар?

Мари не хотелось разговаривать, но все же она ответила:

— Муж с фабрики принес.

— Интересно, с ним сахаром расплачиваются?

Мари молчала. Баронесса подошла к шкафу и стала лихорадочно вынимать из него бумажные пакеты, мешочки и складывать их на каменный пол. Через несколько минут на кухне нельзя было повернуться. Затем принялась развязывать в кладовке мешки с картошкой и мукой, загремела подвешенным на гвозде мешочком, до половины наполненным орехами, передвигала банки с вареньем. И вдруг заголосила:

— Кто-то заходил в кладовку! У меня всего было больше, чем сейчас.

Мари покраснела до корней волос. Баронесса стояла в дверях кухни, уставившись своими круглыми пустыми глазами на ее пылавшее огнем лицо, скривила губы в презрительную усмешку.

— Терпеть не могу домашних сорок, — процедила она и, громко хлопнув, заперла дверь кладовки на ключ.

Рука Мари с ножом застыла в воздухе, пораженная, она еле выдавила из себя:

— Я… вы это мне?

— Нет, эгерскому епископу.

— Как вы смеете меня подозревать?

— Сюда никто больше не ходит.

Мари сдавило грудь, в горле застрял комок, а главное, ее напугало то, что она, задыхаясь, подыскивает слова, а та стоит уверенная в себе, тон у нее резкий и наглый. Огромным усилием воли она взяла себя в руки, но, когда начала говорить, поняла, что не так бы следовало ответить.

— Тут многие к вам ходят. Всегда полная кухня дармоедов.

— Ничего не вижу в этом плохого! Они мои друзья, если хотите знать…

Мари закричала:

— Я знаю, кто они, не объясняйте! Меня они не интересуют, и вы тоже! Не нужно мне вашего, я скорее с голоду умру… мой муж… уходите отсюда, слышите!

— С моей кухни и меня же гонят! Вы что, рехнулись?

Мари шагнула к двери, рука ее сжалась в кулак и взметнулась вверх:

— Убирайтесь вон отсюда, иначе я…

Винце выскочил из комнаты, подбежал к жене, схватил ее за руку. Мари оттолкнула его и что-то закричала, не помня себя, и только где-то далеко-далеко видела расплывшиеся очертания Жиги, неподвижно застывшего на пороге и олицетворявшего собой изваяние ужаса.

— Она смеет меня подозревать! Будто я ворую у нее! — Мари вдруг шагнула вперед, баронесса в страхе отпрянула назад. — Так знайте же, все, что мы имеем, мы заработали своими руками… собственным трудом… а вы живете на всем готовеньком, за всю жизнь палец о палец не ударили… на вас всегда другие гнули спину и проливали пот, а мы…

— Это не ваше дело!

— Нет, мое! Вы думаете, вам все позволено, и, если у вас плохое настроение… значит, решили выместить зло… разве так можно?..

— Конечно, нельзя, ну, Маришка, успокойся! — Винце тщетно пытался утихомирить разбушевавшуюся Мари, старавшуюся вырваться из его рук. — Ведь если ты будешь так шуметь…

— На воре шапка горит, вот и кричит! — Малика дернула плечом и хотела было уйти, но Винце преградил ей дорогу.

— Что вы сказали?

— То, что слышали.

— Я советую вам попридержать язык и оставить в покое мою жену. Ей зазорно даже дышать одним воздухом с вами.

— Вы много себе позволяете!

— Я могу еще больше позволить, уверяю вас, если вы сейчас же не уберетесь отсюда!

Баронесса, завизжав, попятилась назад.

— Мне угрожают! Набрасываются, как бандиты! Эгон!

Барон открыл дверь, но не вышел, а сухо и негромко сказал:

— Может быть, хватит, Амелия. Перестань спорить с этими…

— Под «этими» вы подразумеваете нас? — Винце облокотился на корзину с дровами. — Ничего, со временем вам придется усвоить, что мы не какая-нибудь вещь.

Мари заметила, что муж ее дрожит, она знала, что, если Винце употребляет такие обороты, как «вам придется усвоить», — это признак крайней взволнованности. Сразу утихнув, она подошла к нему, взяла его за руку.

За баронской четой закрылась дверь. Винце повернулся к жене, и на его измученном лице появилось нечто вроде улыбки.

Мари стояла возле дровяной корзины, глаза ее были совершенно сухие, и лишь в голосе чувствовалось, что она долго сдерживала слезы.

— С тех пор как ты вернулся, у нас одни неприятности. Но я же не могла этого предвидеть, верно?

— Конечно, не могла, ведь нам никогда не приходилось иметь дело с подобными людьми.

— Уедем и навсегда забудем о них.

— Ну нет, — серьезно сказал Винце. — Забывать о существовании таких людей нельзя.

А барон сказал жене так:

— Это вульгарно, Амелия. Вы унижаете себя, затевая ссоры с этими пролетариями.

— Пожалуйста, не поучайте. Положись я на вас, меня бы уже давно убили.

Она повалилась на постель, закрыла глаза, чтобы не видеть ненавистного мужа, что-то спокойно делавшего в комнате. Ох, как он медленно собирается! Уходил бы скорее, чтобы никогда его больше не видеть! «Вульгарно»! Если человек не прикидывается равнодушным, как он, и у него течет в жилах кровь, а не простокваша, тогда он, по его мнению, вульгарный.

Наконец барон собрался, стал прощаться.

— Целую руки, Амелия.

Мали сначала решила не отвечать, но тут же передумала. Открыла глаза, жалобно промяукала:

— Я чуть жива от пережитых волнений, а вы покидаете меня. Разве так поступают любящие мужья?

— Мне необходимо… по неотложному делу, — ответил барон. — К обеду вернусь.

— А вечером уедете в Чобад?

— Да, сегодня вечером.

— Что ж, уезжайте, мне все равно!

— Во вторник вечером или в среду утром вернусь, надо уплатить налог за дом.

— Ладно, ведь я знаю, что вы приезжаете не ради меня.

— Без меня вы приятнее проводите время, — сказал барон.

Когда за ним закрылась дверь, Мали соскочила с кровати. «Эгон дорого заплатит мне за это! Тот грубиян рабочий защищает свою жену, готов убить кого угодно за нее! — Малика теперь уже и сама верила, что, не завизжи она, они убили бы, задушили ее. — Маришка даже замахнулась на меня ножом, тогда как барон Эгон Вайтаи не нашел ничего лучше, как назвать меня вульгарной, сам же сидел, притаившись, в комнате, а жену его убивали. И это называется муж, у нас с ним ничего нет общего, он должен получить то, что заслужил».

Скрестив на груди руки, баронесса как затравленный зверь металась по комнате. Напрягая свой маленький умишко, она думала: «Питю в любую минуту может явиться, что ему сказать? Посоветоваться с ним? А, он и сам не ахти какой герой, я не раз убеждалась в этом. Тот рабочий легко разделался с ним, но все же он милый… Больше я не могу только обещать, иначе Питю, чего доброго, бросит меня…»

В прихожей раздался звонок. Пришел Иштван Матеффи. Они недолго посовещались с Маликой за закрытыми дверями.

— Ну и как? — спросил молодой человек.

— В общем, все в порядке, — выпалила Малика.

— Он привез?

— Нет, во вторник вечером или в среду утром.

— Это точно?

— Абсолютно!

Затем она перешла на шепот и вскоре выпроводила молодого человека.

— Эгон может прийти домой, нельзя, чтобы он застал тебя здесь, так требует здравый смысл. — А сама, забыв о предосторожности, проводила Питю на лестничную площадку. — Значит, в четверг. В среду вечером нам ни в коем случае нельзя встречаться. Главное, чтобы нас не видели вместе. У тебя все готово?

— Конечно. Не вздумай брать с собой громоздких вещей.

— Ты что, за дурочку меня принимаешь? Значит, ровно в пять поезд отходит с Восточного вокзала?

— Не кричи, хочешь, чтобы весь дом узнал?

Малика чуть не заплакала от обиды. Что за тон! Как бы он ни нервничал, все же должен соблюдать приличия! Она взяла Питю за руку.

— Хоть ты-то не ссорься со мной. Что это сегодня все ко мне придираются. Я не успела рассказать тебе, эти подлые Палфи…

— Потом расскажешь, — оборвал ее Иштван Матеффи. — Только, пожалуйста, будь осмотрительнее. По своей неосторожности ты в самую последнюю минуту можешь все испортить.

— Не беспокойся, Питю.

Когда Иштван Матеффи сбежал по лестнице вниз, Малика перегнулась через перила и крикнула ему вслед:

— Только смотри не подведи меня!

Не получив ответа, она вернулась в комнату. Легла на кровать, прижала рукой бешено стучавшее сердце. «Боже мой, на что я решилась! Теперь уже отступать нельзя, а то Питю всерьез разозлится, да к тому же что это за жизнь? И Эгон, и жильцы — все осточертело… это выше моих сил — всю жизнь видеть их постные лица! У супругов Палфи сегодня на обед тыква с начинкой. Да, дверь шкафа я не закрыла, а на полу оставила мешочки, пакеты. Вот бы унизила и разозлила их, если бы вошла и на глазах у них все покрепче заперла. Но сейчас не до Палфи. Эгон… Как мне вести себя с ним? Ничего не приходит на ум, мысли путаются в голове, одно несомненно: надо усыпить бдительность Эгона. Он сказал, что вернется во вторник вечером или в среду утром… Два дня… Хватит ли у меня сил на эти два дня?»

Барон вечером уехал, и Малика решила в одиночестве предаться размышлениям. Но думать было утомительно, к тому же не в ее характере, поэтому вскоре она уже не знала, куда ей деваться со своим одиночеством. Хоть бы книгу интересную достать. Если бы она не поссорилась с Маришкой, попросила бы у нее, она видела у них собрание венгерских классиков и какие-то брошюры. Где они их взяли? Она, по-видимому, слишком доверчивая, Эгон прав: честным путем им эти книги не могли достаться… Ужасно, опять мысли зашли в тупик, между тем ей есть над чем задуматься, гораздо более важном, чем эти Палфи… С этим она и уснула, так ничего и не решив.

Во второй половине следующего дня пришла Эжеб, и Малика впервые без всякого энтузиазма встретила подругу. Эжеб без умолку болтала о всякой ерунде, и Малике приходилось ее выслушивать, ведь свои личные проблемы она не собиралась обсуждать с Эжеб. Да и другие тоже надоели, постоянные звонки, шум, когда так хочется остаться одной, отдохнуть. Но пришел Питю, и все горести были забыты. По крайней мере можно посмеяться, и если не чем иным, то хоть мелкими замечаниями насолить жильцам… Например, Малика с Питю входят на кухню, где Мари готовит ужин — рагу из сушеных грибов и картошки. Малика воротит нос и громко говорит:

— Какая ужасная вонь!

А когда Мари направляется с кастрюлькой к себе, она слышит, как баронесса говорит своему рыцарю:

— Приходится постоянно сталкиваться с ними. Вот и скажи, как после этого жить в такой стране?

— Именно об этом я твержу тебе уже несколько недель, — отвечает Иштван Матеффи, и оба громко смеются.

Эгон высокомерно упрекнул бы ее в мелочности, сказал бы, что это унизительно. Но Мали разозлило то, как спокойно эта женщина закрыла за собой дверь, словно не слышала замечаний. А во вторник, когда ее нервы были натянуты до предела, когда она ни на минуту не выходила из квартиры, чтобы не прозевать приезд Эгона — время не терпит, Питю назначил окончательный срок отъезда на четверг, — у жильцов происходило что-то необычное, и Малика сгорала от любопытства. Она вздрагивала каждый раз, как раздавалось три звонка. Приходили Пинтер-младший, его мать, чета дворников: все хлопали дверями, оживленно разговаривали, смеялись. У таких голодранцев тоже есть друзья. Пинтер-младший с тем рабочим на «ты»… А, пропади они пропадом!

Вечером Маришка забрала с кухни свои вещи, кастрюли, жалкие запасы продуктов и красивые фарфоровые банки, будто бы они ее собственные. Что это они придумали? Больше не будут пользоваться кухней? Между тем Маришка могла бы теперь торчать там сколько влезет… При этой мысли баронесса чуть вздрогнула, ведь это уже было похоже на то, что она приняла окончательное решение… Что с Эгоном? Она сидит как на иголках, вот и вторник подходит к концу, а его все нет. Никто, конечно, не мог бы утверждать, что Эгон ночей не спит, скучая без жены, он, право же, достоин своей судьбы… Так сумбурно думала Малика, стараясь успокоить себя.

А у супругов Палфи произошло вот что.

Во вторник вечером Винце поднялся к себе на второй этаж вместе с Луйзой. Расстегнул верхний карман комбинезона и протянул Мари бумагу.

— На, получай ордер.

Мари не сразу сообразила, в чем дело, без особого интереса взяла бумагу, посмотрела на Винце, затем на Луйзу и вдруг зажала рот рукой, чтобы не крикнуть.

— Голову мне морочите, — прошептала она, опуская руки, но властный голос Луйзы привел ее в чувство.

— Что ты лопочешь! — сказала Луйза и встряхнула сестру за плечи: — Вот он, ордер, можете хоть завтра переезжать.

— Куда?

— В Чепель. Небольшой домик и все, что надо.

Тогда Мари села, улыбнулась Винце, хотела сказать ему что-нибудь приятное, но потом гордо выпрямилась и произнесла:

— Я знала, что ты получишь этот дом. Наше место там, в Чепеле. — Затем показала на лакейскую: — А с этой что будем делать?

— Сдадим жилищному управлению, — ответил Винце. — На нее выдадут ордер кому-нибудь другому, кто работает в этом районе.

Вскоре после этого начались хождения, которые так раздражали баронессу. Мари побежала к Пинтерам сообщить, что они переезжают в Чепель. Юци всплеснула руками, обняла Маришку.

— Значит, вы покидаете меня?

Мари кивнула, и лицо ее светилось таким неописуемым счастьем, что Юци замолчала. Она спустилась с Мари вниз помочь уложить и упаковать вещи, расспросила Винце, где находится дом, в каком состоянии оставили его фольксбундовцы. Потом пришел Дюрка и предложил перевезти вещи на своей тележке и, когда Винце начал благодарить и отказываться, махнул рукой и сказал:

— Зачем же тебе тратиться? Я знаю, сколько у вас вещей, не впервой мне перевозить вас.

— Вот рассмешил, — хихикнул Ласло Ковач. — Словно он персональный перевозчик супругов Палфи.

Когда гости ушли, Мари поняла, что не сможет ни секунды сидеть без дела. Она стала носить из кухни посуду, запасы продовольствия и укладывать их в бельевую корзину. Она так деловито курсировала между комнатой и кухней, будто все ее вещи нельзя было уложить в течение какого-нибудь часа, как когда-то давным-давно в Буде. От помощи Винце она отказалась.

— Ты уж сиди, любуйся на свои каштаны, — сказала она, — с меня хватит и того, что Жига помогает, все время вертится под ногами!

Вдруг она застыла на пороге, в руках ее покачнулась пирамидка кофейных чашек.

— Чуть не забыла, Винце… а как же с Жигой?.. Что с ним будет?

— Хорошим сторожем будет в доме. Что же еще?

— Да, но ведь он же…

Поняв, в чем дело, что Жига принадлежит не им, Винце тоже помрачнел. Но после того, что произошло, не станет же он говорить с бароном о Жиге, а без его согласия они не могут взять собаку с собой. Сколько горьких слез прольет Мари по этому псу.

— Заведем другую, — наконец произнес он. — Разве мало на свете собак.

— Собак-то немало, а Жига один, его никто не заменит.

Мари умолкла, задумалась. В конце концов, нельзя нагонять тоску на Винце оплакиванием собаки, ведь он с такой радостью принес ордер. Но и сознавая это, она все же как-то вдруг притихла, и каждый раз, глядя на вертевшегося вокруг нее Жигу, мысленно прощалась с ним, и в сердце ее огромная радость сменялась щемящей болью, неожиданной для нее самой.

 

11

Барон приехал в среду утром. Его ждал приятный сюрприз: жена впервые встретила его, лежа в постели, тоскующе кротким взглядом.

— Ну наконец-то вы все-таки приехали, — сказала Амелия.

— Я же сказал, что во вторник или в среду утром. У меня дела в Пеште. Целую руки, Амелия.

Он поцеловал жену в лоб и тотчас отправился в ванную переодеваться, бриться.

— Рассказывайте, что нового? — спросила жена томным, воркующим голосом, когда он вернулся в комнату.

— Ничего особенного. Пойду попытаюсь уладить дела с налогом за дом. Будет какой-нибудь обед?

— Если смогу подняться. Мне что-то нездоровится, а впрочем, вас это не интересует.

Но барона, конечно, интересовало, он постоял возле кровати, вежливо выслушал жалобы Амелии на боль в голове и желудке, на расшалившиеся нервы.

— К сожалению, я не настолько богата, чтобы позволить себе купить болеутоляющие порошки, — закончила Малика.

— Все наши средства поглощает налог за дом…

— Оставьте меня в покое с вашим налогом! У вас могли бы быть деньги, если бы вы пожелали, — взволнованно произнесла Амелия. — В конце концов, не понимаю, почему я должна вымаливать…

— Прошу вас, Амелия, опять вы за свое. У вас это стало буквально навязчивой идеей, объясните мне наконец, чем она вызвана? Пока вы имеете все необходимое, зачем же так упорно стремитесь вконец разорить себя и… но обо мне, пожалуй, не стоит говорить.

— Почему я разорюсь, если продам несколько драгоценностей, являющихся моей собственностью…

— Я уже много раз объяснял вам, и не обижайтесь, у меня нет времени на пустые споры. Запомните раз и навсегда: драгоценности останутся там, где они лежат, пока я не приму другого решения.

Дверь закрылась, Амелия соскочила с кровати и с ненавистью посмотрела вслед ушедшему мужу.

— Ты сам, — бормотала она, — ты сам хотел… толкнул меня на этот шаг… — Она подошла к шкафу, открыла дверцу, лихорадочно стала рыться в своих платьях, затем выдвинула ящики комода, принялась разбирать белье. Пожалела, что нельзя было взять с собой все свои вещи; часть денег, полученных за проданные одежду и соболью шубу, сегодня она истратит на машину… «Он сам толкнул меня на этот шаг и пусть пеняет на себя», — то и дело мысленно повторяла она.

Некоторые вещи она швыряла на пол, другие, свернув, запихивала в шкаф. По всей комнате раскидала туфли, стала на колени перед ящиком, набитым вязаными вещами, затем вскочила, задвинула ящик ногой. В полдень вернется Эгон, увидит этот погром!

Отобранные вещи она уложила отдельно, в спешке из рук ее валились то вешалка, то туфля и с громким стуком падали на пол. Ящики не задвигались обратно, лицо ее раскраснелось от чрезмерных усилий, она пнула дверь шкафа ногой, посмотрела вокруг и немного успокоилась. Питю прав, из-за какой-нибудь неосмотрительности можно испортить все. Наклонившись к зеркалу, она стала разглядывать свое лицо: оно было бесцветное и помятое, словно после бессонной ночи.

Малика снова легла на постель, прижала руки к часто поднимавшейся и опускавшейся груди. «Спокойствие, Мали, — строго приказывала она себе, — все зависит от тебя самой!»

За дверью слышатся шаги, вытаскивают что-то тяжелое. Опять все в сборе, полдома помогает переезжать чете Палфи. «Значит, они получили квартиру и даже не сочли нужным поставить в известность ответственного съемщика и хозяина дома. Эгон пусть лопнет от злости, а меня уже не интересуют Палфи. Все это смахивает на какой-то детективный роман; человек затаив дыхание ждет, когда повернется ключ в замке, придает своему лицу безразличное выражение, голос его неестественно медоточивый, примирительный… а вот наконец-то и Эгон!»

— Добро пожаловать, — встретила Малика входившего барона, вяло поднимаясь с постели. — Видимо, я уснула, но не удивляйтесь, в последнее время мне пришлось много волноваться. Может быть, потом приготовлю что-нибудь горячее, хотя и нет особого желания торчать на кухне…

Она запнулась в нерешительности: говорить или не надо о переезде Палфи? Слегка передернула плечами. Пусть Эгон сам заметит, все сразу заметит… При этой мысли Малика злорадно ухмыльнулась. Барон сказал:

— Неважно, Амелия, перекусим чего-нибудь так.

На столе рядом с огромным караваем хлеба появилось сало, ветчина и малосольные огурцы в стеклянной банке. Отменно засаливает их старуха, Малика иногда съедает штук десять зараз, просто так, без ничего, но сейчас лишь нехотя съела один огурчик и запила его целым стаканом рассола.

— Хотите? — спросила она, собираясь налить мужу.

— Нет, не надо. Вам тоже не следовало бы.

— Почему? И вообще, откуда вы можете знать, что мне следовало бы, а что нет?

Спохватившись, она засмеялась и снова обрела хладнокровие, замяукала своим безразлично-певучим голосом, забравшись с ногами в кресло.

— Я собираюсь в кино, вы не пойдете? Есть сеанс в одиннадцать часов. — Глаза ее вдруг дрогнули, это опять неосмотрительность. Вдруг Эгон согласится, хотя он и не ходит в кино, так как в хронике показывают всякие демократические преобразования и эпизоды войны, а Эгон этого терпеть не может, что, между прочим, также характеризует его — не обязательно же смотреть хронику, можно поболтать с соседом.

— Вы же знаете, Амелия, что я не посещаю увеселительных мест, но вы не смущайтесь, идите.

Услышав ответ мужа, Малика облегченно вздохнула и снова засмеялась.

— И не подумаю смущаться. Мы предоставляем друг другу полную свободу, вы тоже ходите куда захотите, не так ли?

— Но разумеется, в известных пределах…

— И вы говорите мне это?

Вот это разговор! Питю лопнет со смеху, когда она расскажет ему о нем, и у него еще поворачивается язык говорить о каких-то пределах! На густых рыжих усах барона повисла крошка, Малика нагнулась и ловким щелчком сбила ее. Муж подался назад:

— Что там?

— Крошка, — сказала Малика, — она делала вас таким комичным. После кино я загляну к Берте, надеюсь, вы тоже придете?

— К сожалению, не смогу. После обеда должен уехать домой.

— Какое убожество, эти отправляют туда только два поезда в сутки, а тут всего каких-нибудь тридцать километров. Раньше добирались до Пешта за двадцать пять минут.

— Автомашиной.

— Не пешком, конечно. А теперь, какие бы неотложные дела ни ждали, раньше утра в Пешт не приедешь, верно?

— Пока что действительно так.

Малика начала собираться, неторопливо, обстоятельно, как человек, которому некуда спешить. Вышла в ванную, оставила двери открытыми и оттуда продолжала разговор с мужем:

— А что у вас за дела, если не секрет?

— Надо встретиться кое с кем.

— Где?

Барон не любил разговаривать с женой на расстоянии, поэтому дождался ее возвращения и только тогда ответил:

— На улице Дамянича и в других местах. Боюсь, что на вокзал приду в последнюю минуту и тогда опять буду вынужден стоять в вагоне до самого дома, а это все-таки утомительно.

— Зато в пять часов будете в Чобаде, не велика беда, постоите. А если опоздаете?

— Это исключено, вы же знаете меня, Амелия.

Как же, у барона Эгона Вайтаи есть и положительные качества, в частности он никогда не опаздывает на поезд. Вырвавшийся из глубины души вздох облегчения Малика сдерживала до самой лестничной клетки, здесь же дала волю своему ликованию и устремилась вниз.

Пышный хвост ее светлых волос хлопал по спине, каблуки дробно стучали по мостовой.

Барон Вайтаи стоял у окна и смотрел вслед жене. Амелия собралась в кино, а между тем повернула в сторону набережной Дуная. Очевидно, спускаясь по лестнице, передумала и сначала зайдет к Берте, на Розовый холм, уговорит там нескольких человек и в кино пойдет вместе с ними. Эта мелочь тоже характеризует непостоянство Амелии.

Барон отвернулся от окна. Вскоре он и сам вышел из дому.

Гараж и авторемонтная мастерская, куда спешила Малика, находились на улице Академии. Вид облезлых, старых машин поверг ее в уныние, а запрошенную толстым хозяином гаража с обвислыми усами и дышавшим на нее запахом лука плату она сочла верхом бесстыдства. Толстяк расхваливал свой товар.

— Мотор отличный, сорок минут — и тридцать километров позади, несмотря на очень плохие дороги в тех краях.

Малика чуть отшатнулась назад и вытаращила на него глаза, уставившись в лоб толстяка.

— Я не говорила, куда мы поедем.

— Я сам знаю, лично знаком с господином бароном, — махнул рукой хозяин гаража, — не раз ремонтировал его белый «опель».

В этот день мозг Малики работал с поразительной быстротой. Если она будет торговаться с этим вонючим мужланом, может случиться, что он где-нибудь встретится с Эгоном и расскажет ему обо всем, и тогда беды не оберешься. Чуть ли не половину стоимости собольей шубы придется отдать, и наличными не останется ни филлера, но теперь уже все равно.

— Я сам поведу машину, — пообещал хозяин гаража.

До чего же неповоротлив этот боров, ему-то спешить некуда. Малика готова была затопать ногами. Наконец она уселась, и машина, громыхая, выкатила на улицу Академии.

Баронесса забилась в угол. Как медленно они тащатся, все еще не кончился проспект Юллеи, жилые корпуса, выщербленная мостовая. Малика подпрыгивала на сиденье, ударяясь головой о крышу кузова. Затем вдоль шоссе потянулись в основном одноэтажные, сельского типа домики. Машина, выехав на шоссе, пошла ровнее. Малика закрыла глаза.

Ей надо сейчас же тщательно продумать каждый свой последующий шаг. Зайти в особняк, показаться старухе, словно все по-старому, просто она пожелала немного побыть одна в часовне. Или предпочесть другое: метрах в ста от парка сойти с машины, незаметно проникнуть в сад, прихватить с собой необходимые инструменты… Да, так, пожалуй, будет вернее. А то под вечер приедет Эгон, старуха сразу же начнет: здесь была баронесса, на машине… в часовне… уехала… Эгон тотчас догадается, найдет какой-нибудь транспорт и…

Баронессу всю передернуло — уже проехали Вечеш. Ну чего он так мчит, этот пузырь, а у нее еще не созрел план действий! Итак: старуха выдает ее Эгону, тот идет в часовню… садится на первый попавшийся транспорт… На какой? Машин во всей округе нет, поезд отправляется только на рассвете. Скажем, найдет подводу, но пока-то он доберется на ней до Пешта! Во всяком случае, не исключено, что он может явиться в пештскую квартиру ночью и застать ее за сборами… А, глупости! Раньше утра, если только не прискачет на помеле… Впрочем, она совсем забыла, он и в самом деле может прискакать верхом на какой-нибудь старой кляче, ведь других лошадей на конюшне не осталось. Выходит, лучше не возбуждать любопытства старухи, по крайней мере никто в деревне не узнает о случившемся в особняке. Крестьяне будут смеяться прямо в глаза ему, а для надменного Эгона это будет удар в самое сердце. Нет, она не желает причинять ему лишних страданий, это не в ее характере. Поэтому она остановит свой выбор на втором варианте.

Шоссе пересекала сравнительно узкая проселочная дорога, толстяк свернул прямо на нее. Малика подалась вперед, хотела сказать, чтобы он остановил машину метрах в ста от парка, но тут же отпрянула назад, терзаемая сомнениями. Откуда ему так точно известна дорога? Видимо, и в особняке, и в парке он бывал не раз. Если она сойдет, он просто подкрадется и застанет ее за работой.

Толстяк притормозил и спросил через плечо:

— Где остановиться?

Вот именно, где? Она и сама хотела бы знать, вместо того чтобы спрашивать, взял бы да и остановился и ждал приказаний. Малика как-то вдруг перепугалась и растерялась.

— Разумеется, у входа в парк, — произнесла она.

Баронесса вышла из машины, закашлялась от пыли, целое облако которой нагнало и окутало их.

— Я поеду в деревню, — сказал водитель. — Где и когда вас ждать?

Ужасный тип, просто невыносимый. Поедет в деревню и там разболтает всем. А как он смотрит своими выпученными глазищами! Право, такой взгляд не сулит ничего хорошего.

— Здесь, — ответила Малика. — Впрочем, погодите… раз уж вы едете в деревню, не сворачивайте сюда, а через два часа, нет, через полтора ждите меня на перекрестке.

— Будет исполнено. — Толстяк нажал газ.

— Только, чур, без обмана!

Об этом не следовало бы говорить, Малика понимала это, но интуитивно не доверяла жирному борову — еще напьется, чего доброго.

— Как же я могу вас обмануть, ведь вы со мной еще не расплатились. А уж если на то пошло, у меня больше оснований сказать вам то же самое, так что покорнейше прошу.

И он уехал.

В парке тишина, ни души. Где-то далеко залаяла собака, по газонам разгуливают индюки, благо траву теперь никто не подстригает. Старухи тоже не видно, наверно, ушла в деревню. Там встретится с толстяком и тот расскажет ей, кого он привез на машине, и она сломя голову побежит домой, станет искать ее, заглянет в часовню… А-а, теперь уже все равно…

Малика достала ключ, он дрожал в ее руке. Тяжелые ворота неприятно заскрипели. Пошла через парк, собака неистово завизжала, заскулила… Паршивая тварь, чему она радуется? Старухи нет в доме, это хорошо, по крайней мере не нужно придумывать объяснений. Ящик с инструментами под крыльцом… Она порылась в нем и проскользнула в сад позади дома, где дорожка шла под уклон и густые кроны деревьев образовали настоящий шатер; там, у высокого каменного забора, стояла часовня. Баронесса шла с молотком, ломом и долотом. Сердце у нее тревожно билось, того и гляди выскочит из груди. Даже если бы она смотрела на это в кино, в горле пересохло бы от волнения.

На траве спал старик, надвинув на глаза шляпу. Старческий сон чуток, и, хотя Малика почти беззвучно прошмыгнула вниз, он все же повернулся на легкий шорох.

— Добрый день, целую руки, ваше сиятельство, — сказал он.

— Здравствуйте, — ответила Малика. — Иду в часовню, а вы спите, Пишта.

Старухин муж, кучер. В другое время он, конечно, пил бы в корчме, а теперь вот валяется на траве, стережет дом… Дальше ей встретились мальчик и девочка, они не поздоровались, а только таращили широко открытые круглые глазенки на торопливо прошедшую мимо женщину.

В часовне был полумрак, пахло увядшими цветами. Малика перекрестилась в дверях. Перед алтарем стоял аналой, так что едва можно было протиснуться. Она сдвинула его и оказалась в алтаре. Свежую побелку кирпичной стены и слепой увидит, просто удивительно, как в это смутное время никто не наткнулся на клад в часовне. Баронесса зажала в левой руке долото, но замахнуться правой мешал аналой. Она уперлась в него спиной и толкнула. Все сооружение со страшным грохотом рухнуло на лестницу и, перевернувшись, задержалось на третьей ступеньке снизу.

Прошло несколько секунд, прежде чем Малика пришла в себя. Просунула долото между кирпичами и принялась прорубать щель; она работала с ожесточением, и вот наконец один из кирпичей вывалился и с гулким стуком покатился вниз, словно проехала небесная колесница, нарисованная на потолке часовни. Малика постепенно оправилась, испуг прошел. Как сквозь туманную пелену, видела она зиявшую на месте выпавшего кирпича брешь. И тут ее горло снова сдавил страх… Тот водитель, видимо, догадывался, что она приехала сюда неспроста. «Где остановиться? Где вас ждать?» — подозрительные вопросы. Они останутся вдвоем на пустынном шоссе, у нее увесистая сумка… благоразумнее было бы уехать послеобеденным поездом… Но толстяк обозлится, пригонит свою развалюху прямо на улицу Надор, ведь он знаком с Эгоном. Лучше всего, пожалуй, не возвращаться домой, а пробыть где-нибудь до пяти часов утра, может быть на вокзале. Впрочем, глупости, там будут искать прежде всего. Все равно, лишь бы поскорее выбраться отсюда!.. И Малика полушепотом обратилась с мольбой к святому — хранителю семьи, чтобы тот помог ей, иначе она сойдет с ума.

Она просунула в небольшое отверстие руку, сломала ноготь, от резкой боли пришла в дикую ярость, но в следующий момент нащупала прохладную поверхность коробки и сразу забыла о боли. Она снова принялась расширять брешь, отковыривая основательно затвердевший с осени 1944 года цемент, которым они вместе с Эгоном заделывали ночью нишу в стене. Ее мать в это время дрожала от страха в саду, следя, не идет ли кто. Цемент с трудом поддавался. Теряя терпение, Малика с силой ударила молотком по кирпичу — полетели мелкие осколки, затем пустила в ход долото и наконец выворотила еще один кирпич. Под слоем цементной крошки виднелась почерневшая серебряная коробка из-под сигар. Нужно было вынуть и третий кирпич, но Малике не терпелось, и она попыталась выдернуть коробку, в кровь исцарапав руки. Наконец ей это удалось.

Она снова была в саду, но теперь уже с увесистой сумкой. Пробежала мимо старика, тот крепко спал или притворялся спящим?.. Дети провожали ее до самых ворот и долго еще таращили на нее глазенки, стоя на дороге.

Заведенная машина ждала на перекрестке. Если бы она и хотела, не смогла бы пройти мимо. Толстяк издали осклабился, сдвинул шляпу на затылок, высунулся из машины, намереваясь подхватить сумку.

— Нет! Нет! — отдернула руку Малика.

Конечно, это неосторожно… У Малики еще долго стоял в ушах ее визгливый голос… Следовало бы как можно спокойнее сказать: «Благодарю вас, положу на сиденье, мне она не мешает». Но сказанного не воротишь. На шоссе безлюдно, у сидящего впереди мужчины широченная спина, толстые бицепсы выпирают под замасленным пиджаком, настоящий громила! «Как только начнет тормозить, завизжу», — решила Малика. Она подалась вперед, внимательно осмотрелась и немного успокоилась. Ехали довольно быстро, машина, громыхая, поравнялась с крайними домами проспекта Юллеи. «Здесь этот тип уже не осмелится на злодейство. Ух, сколько я пережила за эти несколько часов, не каждому мужчине под силу, даже вся вспотела…»

Толстяк за рулем снова задал трудный вопрос:

— Куда прикажете доставить вас, баронесса?

Малика ответила вопросом:

— Который час?

— Три пробило.

«Может, рискнуть и до отправления чобадского поезда зайти домой?» — подумала Малика, но своим обычным мяукающим голосом сказала:

— Остановитесь на площади наместника Йожефа.

— Слушаюсь, — кивнул водитель.

На площади стояла послеобеденная сонная тишина, лишь изредка стучали по асфальту шаги прохожего. Толстяк долго пересчитывал полученные деньги, бормоча себе под нос: «Один, два, три…» Малика стояла, сжимая в руке сумку, нервно рылась в ридикюле, будто отыскивая носовой платок.

Наконец машина уехала. Малика осталась на площади, не зная, что делать дальше. На мгновение мелькнула мысль пойти к Питю, оставить у него сумку, но вспомнила о женщине, которой Питю якобы задолжал за квартиру, да и Питю разозлится, если она неожиданно нагрянет к нему. В последнее время он стал очень раздражителен. Как только все треволнения останутся позади, она рассчитается с ним и за Ирену, и за белобрысую бестию, ему это так не пройдет… И Малика зашагала к улице Надор.

— Моего мужа не видели, госпожа Ковач? — Едва просунув голову в дверь, она тут же отпрянула, увидев Винце Палфи и его жену.

— Нет.

— Спасибо, — смутившись, поблагодарила баронесса.

Осторожно повернула ключ, прислушалась, заглянула в чуть приоткрытую дверь. Вошла в комнату. Никого. От радости она закружилась с сумкой. Но тут же спрятала ее под кровать, потом вытащила и затолкала под шкаф и в конце концов водворила на шкаф. «Если Эгон, не дай бог, вернется домой, не станет же он лазить наверх! А вдруг именно сегодня решит ехать в Чобад не с рюкзаком, а с сумкой, и как раз с этой?»

Она опять забралась на стул, сняла сумку, задвинула ее далеко под кровать. Вдруг она ощутила нестерпимый голод, до головокружения, и страшную слабость… нужно было немедленно что-нибудь съесть. Намазала жиром огромный ломоть хлеба, но едва откусила, как почувствовала тошноту. Положила хлеб на стол, повалилась на кровать, закрыла глаза.

Когда Малика очнулась, в квартире царили полнейшая тишина и непроглядная темень. «Чего доброго, просплю поезд. Питю напрасно прождет меня на Восточном вокзале и укатит один!» Нащупала выключатель, яркий свет ослепил глаза. Десять часов. Стало быть, со стороны Эгона ей ничто не грозило. Схватила хлеб и с жадностью принялась есть. «Пора собираться и укладывать вещи, разумеется самые необходимые, как я обещала Питю, а то он злой, как индюк, ни за что не понесет, если понадобится пересаживаться на другой поезд. Не исключено также, что кое-где придется пробираться пешком, бог ты мой, в какую авантюру я пустилась!»

Одиннадцать часов; рюкзак уложен. Она попробовала его на плече — ничего, час-другой можно выдержать. Присела на кровать, рядом положила рюкзак, под ноги поставила сумку. А не открыть ли ей кассеты?

Малика заперла дверь на ключ — нужно было сделать это раньше, просто повезло, что ее не застали врасплох. На постели лежали в ряд три кассеты, две из них открылись легко, а у третьей оказался какой-то замысловатый запор, Малика никак не могла с ним справиться. Ей казались огромным состоянием громоздившиеся кучкой золотые вещи: серьги с драгоценными камнями, браслеты, колье и броши, вышедшие из моды, массивные драгоценности старой баронессы. Разумеется, вначале она рассчитывала заполучить от Эгона свою кассету (вернее, свою и своей матери… «Бедная мама, она, конечно, прольет немало слез и… лучше не думать, что будет с мамой…»), взять ее с собой и реализовать за границей, и в этом она не видела ничего предосудительного, но Эгон перегнул палку! Просто было бы безумием оставлять все здесь, ведь только три нитки жемчуга позволят пожить какое-то время в свое удовольствие. Вторая, продолговатая кассета была наполнена золотыми и серебряными портсигарами с инициалами Э. В. и с изображением короны, а Эгон хранил сейчас табак и бумагу в жестяной коробке. «Возможно… а впрочем, ему останутся сто хольдов земли, особняк со всей обстановкой — четыре комнаты полностью обставлены мебелью, являющейся моим приданым, — огромное количество серебра, столовые приборы, которые я получила в качестве свадебного подарка, картины, ковры, да разве все перечтешь. Кроме того, Эгону останется квартира в Пеште и все, что есть в ней, поэтому не известно еще, кто из нас внакладе. К тому же пусть Эгон пеняет на себя, не надо было перегибать палку…» Это выражение очень понравилось Малике, она вновь и вновь повторяла его про себя, затем губа ее чуть скривилась в плаксивую гримасу, так как она подумала о том, что единственной пострадавшей окажется ее мать.

Она с громким щелчком захлопнула крышки кассет, снова задвинула сумку под кровать. «Но как же я потащу и сумку, и этот огромный рюкзак? Кассеты, пожалуй, лучше переложить в рюкзак, так надежнее…»

Малика снова принялась перебирать и перекладывать вещи, подолгу соображая, что брать, а что нет. Наконец все лишнее валялось на полу, а нужное было уложено в туго затянутый рюкзак. И она опять в бездеятельности села на кровать. Без двадцати двенадцать. Скоро полночь.

Люди отвыкли от бессонных ночей. Улица Надор и до войны не принадлежала к числу оживленных, а теперь и подавно: за полчаса один раз, не больше, долетит до второго этажа звук шагов, и, когда он приближается, Малика вскакивает, выглядывает в окно: «А вдруг это Эгон?» Один раз у дома затормозила машина, и Малика молниеносно составила план бегства: она поднимется на третий этаж и, когда Эгон войдет в квартиру, пулей полетит вниз и будет бежать во всю прыть, но куда бежать? Ну хотя бы… впрочем, зачем раньше времени ломать голову? Пока все идет как по маслу. До рассвета она может пробыть на Восточном вокзале, хотя ночью поезда не ходят и вокзал закрыт…

Машина проехала. Ей показалось, что прошло уже по меньшей мере полчаса, а на самом деле всего пять минут — было без четверти двенадцать. До чего же страшно одной! Она никогда не переносила одиночества, а сейчас оно особенно угнетало ее. Супруги Палфи уже давно спали, к тому же она навсегда порвала с ними.

И тут Малика вспомнила о Дюрке и тотчас решила идти к Пинтерам. Поднимаясь на ощупь по лестнице, она еще не знала, что скажет ему, но мысли с лихорадочной быстротой рождались в ее мозгу, и, несомненно, в нужный момент появится наиболее приемлемая идея. Пинтер-младший занимает холл, старики, наверно, давно спят, хотя не все ли равно, пусть думают что угодно. Малика бесшумно подкралась к зарешеченному окну холла, резко щелкнула по стеклу.

— Кто там? — тотчас отозвался Дюрка.

— Я, Мали. — В окне обрисовались расплывчатые очертания высокой фигуры. Малика зашептала: — Я в ужасном состоянии, страх какой-то на меня нашел… совсем пропадаю…

— Подождите минутку.

Малика отошла на лестничную площадку. Не прошло и минуты, как перед ней уже стоял молодой Пинтер. Они стали спускаться.

— Осторожно, — сказал парень, поддержав ее за локоть.

Это прикосновение было таким приятным, она уже не чувствовала себя одинокой в этой грозной, таящей столько опасностей и, казалось, бесконечной ночи. Они стояли в разоренной, неуютной комнате. Дюрка так спешил, что надел пальто прямо на пижаму. Волосы у него волнистые и лицо приятное, вообще парень что надо.

— Чего вы испугались? — спросил он и осмотрелся.

— Такое нашло, вся дрожу, — промяукала Малика и уселась в кресле, подобрав под себя ноги. — Ой, да сядьте же вы наконец, иначе мне не видно вас. Видимо, нервы расшатались, да и эти Палфи постоянно раздражают…

Парень, сунув руки в карманы, продолжал стоять у стола.

— Уж молчали бы об этом. — Он махнул рукой. — Сами хороши.

— И вы против меня? Прямо не знаю, чем я так насолила всем? Можно подумать, что я бог знает какая ведьма, а между тем я очень покладистая…

— Ну так в чем дело?

Малика заморгала глазами, круглыми и наивными, как у ребенка, и голосом жалобным, умоляющим о снисхождении, залепетала:

— Я так испугалась. Кто-то ходил в прихожей, я отчетливо слышала шаги.

— А разве вы не заперли свою дверь?

— Заперла, но все равно страшно.

— Страшно, а тем не менее вышли в прихожую, поднялись по лестнице… Вы все сочиняете! — Дюрка засмеялся, хоть и хрипловато, но довольно громко. — Просто вам тоскливо, а на такой случай и я сгожусь.

— Правда, тоскливо, но, ей-богу, я перепугалась. Как услышу шаги на улице, вздрагиваю и сердце бьется часто-часто.

— Совесть у вас нечиста, — констатировал Дюрка и снова осмотрелся. — Куда-то собрались и рассчитываете на мою помощь…

— В Чобад, — солгала Малика. — Уезжаю утренним поездом.

— Ну а я-то при чем тут? Спокойной ночи.

Малика встала, подошла к парню и умоляюще сказала:

— Не будьте таким противным… Я ворочаюсь с боку на бок, никак уснуть не могу…

— Вы даже не раздевались.

— Зачем же, если сна ни в одном глазу?.. Вы не даете мне слова сказать. — Она прижалась к парню, голова ее доставала ему до плеча. Дюрка не двигался.

— Неужели это такая жертва, посидеть часок со мной? Побеседуем о том о сем, не так ли?

Парень немного смягчился, вынул руки из карманов, провел ладонью по ее волосам.

— Боюсь проспать на поезд. Я так измучилась… В самом деле боюсь! Конечно, вы не верите мне, потому что мы тут иногда заводим граммофон, думаете, ни к кому я не могу питать добрых чувств, мечтать, надеяться…

— Кто думает?

— Вы. Что, я не вижу? Даже не хотите присесть со мной рядом. Между тем вы всегда мне нравились, не ждете же вы, что я первой признаюсь вам в любви…

Дюрка отпрянул от неожиданности. «С ума она, что ли, сошла? На улице проходит мимо, не здоровается, а тут, среди ночи… Она, видите ли, боится! Так я тебе и поверил! Думаешь, стоит пальчиком поманить, и я побегу за тобой?..»

— Ну, хватит, заприте дверь и ложитесь. Приятных снов.

Малика осталась одна со своими далеко не отрадными мыслями. Облокотилась на подоконник, смотрела на мерцающие огни на улице Надор, то и дело закрывая глаза. А время не стояло на месте, проходили минуты, часы… На противоположной стороне стало светлеть над домами. Она надела на себя рюкзак, сняла со стены ключ от ворот. Осмотрелась: не забыла ли чего? Кажется, все взяла.

Нет, все-таки забыла… Жигу. Она вышла в темную прихожую и чуть не столкнулась с Маришкой, выносившей из лакейской перевязанные тюки, у ее ног вертелся песик. Отступать было поздно, Маришка увидела ее с рюкзаком за плечами, в столь ранний час. Баронесса оттопырила губу. И чего она так спешит? У нее такое счастливое лицо, будто бог знает куда уезжает! Она громко позвала:

— Жига!

Подхватила собаку за шиворот и, размахивая своей добычей, понесла ее в комнату, бросила на пол, заперла дверь и, не прощаясь, ушла.

 

12

Из деревни доносились звуки гармоники, протяжная песня. Барон Эгон Вайтаи подходил к решетчатым воротам особняка, в гольфах, с рюкзаком за спиной, в зеленой охотничьей шляпе. Навстречу ему гурьбой шли девушки, взявшись под руки, за ними, шагах в десяти, парни; они были увлечены разговором. Барон хотел пройти сквозь толпу молодежи, как делал это раньше, ни на кого не глядя, будто этих людей вообще не было, и он видит перед собой только придорожные деревья да решетчатую ограду парка. Но растянувшаяся во всю ширину шоссе толпа не расступилась, и ему пришлось свернуть на обочину. Дожидаясь, пока они пройдут, он впервые обратил внимание на то, что чобадская молодежь не здоровается с ним, смотрит, как на любого прохожего, странника, не прерывает разговора, и девушки не подталкивают друг дружку локтями.

Барон быстро шел через парк к особняку. Дорожка заросла травой, там, где некогда зеленели газоны, теперь был пустырь. Штукатурка на стенах дома во многих местах обвалилась, на окнах осел толстый слой прибитой дождями пыли. «Надо будет сказать старухе, чтобы в нежилых комнатах опустила жалюзи на окнах». Под развесистым дубом лежал опрокинутый красный садовый столик, два стула составлены были вместе, под ними ползали чумазые внуки старухи. «Нужно строго наказать старухе, чтобы не разрешала детям заходить в парк, пусть играют в саду… Да, война оставила на всем глубокий след, прежние устои жизни сильно подорваны, и пройдет немало времени, прежде чем все станет на свое место…» И перед глазами Эгона Вайтаи особенно отчетливо предстала только что разыгравшаяся на шоссе сцена; как он ни старался не придавать ей значения, она не могла не оставить горького осадка в его душе.

В холле на него дохнуло прохладой, таинственный полумрак и гулкие шаги по каменным плитам рождали волнующие воспоминания. Когда-то на них лежала красная циновка, она приглушала шум шагов, но та тишина таила в себе столько жизни! А эти гулкие звуки нагоняли тоску и жуть.

Деревянная лестница на второй этаж тоже ничем не была застлана, ступеньки стерлись, на них отпечатались следы грязных ботинок старухи. На нежилые апартаменты барон даже не взглянул и направился к узкой двери в левой стороне холла.

Незадолго до войны комната, которая выходила в огромную столовую и которую теперь барон обставил для себя, служила буфетной. Посередине ее раньше стоял длинный стол, заставленный, когда собирались гости, блюдами с холодными закусками, салатами, в холодильниках всегда имелся большой выбор напитков, в специальных духовках подогревались горячие блюда; в открытую дверь из столовой взору представал массивный буфет, уставленный целыми горами фарфора и хрусталя, всевозможными яствами… Рядом с буфетной была посудная, здесь когда-то вдоль стен в приземистых широких горках хранилось столовое серебро. Теперь это были «апартаменты» баронессы. Барон вошел к себе в комнату, и первое, на чем остановился его взгляд, была лежащая на столе сложенная вчетверо записка. Он снял рюкзак, повесил на вешалку шляпу и, потирая руки, словно стараясь согреть их, не спеша подошел к столу, взял записку. Дата, исходящий номер… «Постановление муниципального совета…» Барон шагнул поближе к окну, небрежно встряхнул бумажку и снова поднес к глазам. «По постановлению муниципалитета законсервированные двадцать две комнаты, а также подсобные помещения особняка чобадского жителя барона Эгона Вайтаи конфискуются и передаются детскому дому».

Барон сложил бумагу по старым сгибам, спрятал во внутренний карман пиджака и, надев шляпу, направился к выходу. В холле отрывисто и резко позвал:

— Карикаш! — Помолчал немного и повторил громче: — Карикаш!

Голос его гулко отозвался в огромной столовой, но через мгновение и эхо утонуло в тишине. Барон зашагал обратно через парк, свернул к деревне. Идя по шоссе, он услышал приближающиеся звуки гармоники и веселой песни, навстречу ему попадалось все больше людей, но он ни на кого не смотрел, ни с кем не здоровался. На открытой террасе корчмы танцевало несколько молодых пар, пожилые люди сидели под соломенной крышей за длинным столом. В этот чудесный теплый день уже ощущалось дыхание осени.

Эгон Вайтаи, постояв с минуту у закрытых дверей конторы нотариуса, направился к его добротному четырехкомнатному дому. Нотариус сравнительно недавно был назначен сюда, и барону не пришлось с ним познакомиться. Правда, он знал, что это был молодой человек, выходец из крестьян, получивший среднее образование, член Венгерской коммунистической партии, поэтому-то барон и не имел особого желания знакомиться с ним. Но сейчас ему необходимо было поговорить с ним о постановлении местных властей, вернее, добиться того, чтобы его немедленно «отменили или положили под сукно».

Предосеннее солнце еще припекало, и барон, войдя в сад нотариуса, с наслаждением вдохнул прохладный, напоенный ароматом ярких осенних цветов воздух. На веранде сидели четверо мужчин. Когда барон остановился на некотором расстоянии от лестницы, нотариус встал и вышел к нему.

— Заходите в дом, — пригласил он, пригладив на ходу густые темные волосы и протянув руку. Барон, казалось, не заметил повисшей в воздухе руки и холодно сказал:

— Спасибо, можно и здесь поговорить.

Молодой мужчина, казалось, несколько смутился, но тут же лицо его приняло строгое выражение.

— Вы по служебному делу?

— Да, по тому самому…

— Извините, дома не принимаю. Приходите завтра в контору.

Барон сделал нетерпеливый жест рукой; заметно нервничая, он извлек из внутреннего кармана сложенную вчетверо бумагу и протянул ее нотариусу. Тот пробежал по ней глазами, кивнул, возвратил барону и, приподняв брови, коротко спросил:

— Что же вы хотите?

Эгон Вайтаи, неожиданно для самого себя, потерял власть над собой: хоть это и шокировало его, но он не мог скрыть волнения перед молодым человеком. Отрывисто, каким-то лающим голосом он сказал:

— Вы обязаны знать, это нарушение неприкосновенности жилища… полнейшее беззаконие! Особняк — фамильная собственность Вайтаи, и мое частное дело… вот именно мое сугубо личное дело, в скольких комнатах я буду жить, как распоряжусь подсобными помещениями, а также… — Он вдруг осекся, махнул рукой, громко глотнул, так что из-под воротничка выскочил кадык. Но тут ему вспомнилась фраза, которая пришла ему на ум, когда он входил в ворота, и он строго, членораздельно произнес: — Прошу отменить и положить под сукно! Да, да, под сукно… и со своей стороны считаю дело оконченным.

Сказав это, он почувствовал, что голова у него трясется, а ладони стали влажные от пота. Несколько секунд он не двигался, стараясь овладеть собой, чтобы стоявший перед ним совершенно спокойный молодой человек не заметил его непростительной слабости. Невозмутимость нотариуса буквально бесила барона.

— Извините, — спокойно, даже с легкой иронией в голосе возразил молодой человек, — но вы обратились не по адресу: просто невозможно, чтобы я положил «под сукно», — эти два слова он особо подчеркнул, — отменил постановление, которого мы так настойчиво добивались в муниципальном совете. Может быть, вам лучше обратиться к нашим противникам, членам совета от партии мелких сельских хозяев, там, возможно, у вас найдутся знакомые и друзья. Что касается нас, то мы…

— Кто это «мы»?

— Коммунисты. — Он замолчал, а по лицу барона пробежала чуть заметная нервная дрожь. Затем нотариус продолжал: — Откровенно говоря, меня удивляет, почему это постановление явилось для вас такой неожиданностью. Здесь, в деревне, каждому ребенку известно о том, что совет открывает в вашем весьма подходящем для этой цели особняке детский дом.

— Со мной никто не говорил по этому поводу, — высокомерно заявил барон, ощутив какую-то неприятную резь в глазу, видимо вызванную сильным нервным напряжением.

— Вероятно, потому, что вы чуждаетесь крестьян. — Нотариус кивком головы дал понять, что разговор окончен. Но, помолчав немного, добавил: — Ну конечно, вы, наверно, даже не представляете, сколько детей осталось без родителей; они бродяжничают сейчас по стране, не имеют крова, попрошайничают, терпят лишения и в конце концов погибают. Да, все это страшные последствия войны, — сказал молодой человек, вдруг запустив пятерню в шевелюру. — Неужели вы и этого не знаете?

Он вернулся на террасу, а барон зашагал к калитке. Словно густой туман окутал шоссе, резь в глазу усилилась и перешла на другой глаз. Нетвердо шагая, он дошел до железной ограды, и тут пелена с его затуманенных глаз спала. Двое малышей все еще ползали под опрокинутым столом, скорей всего, играли в поезд. Из-за дома показалась грузная фигура старухи Карикаш. Переваливаясь с боку на бок, она шла ему навстречу и елейным, режущим слух голосом говорила:

— Целую руки, целую руки… Я сразу поняла, что приехали ваше сиятельство, а эти пострелята ведь никогда не скажут, хоть я была совсем рядом, старика своего будила — уснул на солнышке возле часовни…

Барон шагал впереди, позади него, переваливаясь как утка, шла старуха и не переставала говорить. До сознания барона доходил смысл лишь отдельных слов, но постепенно, прислушавшись к ее болтовне, он уловил смысл целых фраз:

— С ее сиятельством не встретились? Она недавно уехала на машине.

Эгон Вайтаи остановился и, не поворачиваясь, через плечо хрипло спросил:

— Моя жена?

— Она, она, ее сиятельство. Говорю же, приезжала на машине, разговаривала с моим стариком, и, как дети рассказывают, у перекрестка ее ждала «старая-престарая машина»…

За бароном закрылась узкая дверь в комнату. Он заглянул в «апартаменты» жены, осмотрел бывшую посудную. По всей вероятности, Амелия не заходила сюда, так как нигде не было видно разбросанных вещей, полуопустошенных чемоданов и объедков, да и запаха духов не чувствовалось в затхлом воздухе комнаты. Барон вышел и направился к саду за домом, откуда дорожка вела вниз, к часовне. Он поморщился, застав там, помимо старого Карикаша, еще двух крестьян.

— Карикаш!

Старик неторопливо поднялся.

— Мое почтение, господин барон. — На его изможденное лицо прилипла наискось травинка, крохотные глазки сонно моргали.

— Моя жена была здесь?

— Была недавно, еще и часу не прошло, как уехала, а может, и два уже минуло…

— В часовню заходила?

— Заходила.

— Зачем? — вырвалось у барона, хотя он точно знал, что привело ее сюда, щека его нервно дернулась.

— Наверно, помолиться, я не ходил с ней, проснулся, когда там что-то грохнуло…

Крестьяне засмеялись. Иштван Карикаш, старый кучер, доставлявший на подводе продовольствие на улицу Надор для супругов Вайтаи, тоже засмеялся, громко, раскатисто. По косогору спускалась, покачиваясь, старуха, следом за ней шла какая-то женщина в платке, робко, но с интересом озиравшаяся по сторонам…

Барон толкнул тяжелые резные дубовые двери часовни, остановился на пороге. Аналой перевернут и лежит на лестнице, словно кто-то глумился над священной реликвией. В стене зияет отверстие, на полу валяются кирпичи, куски штукатурки, инструменты.

В саду тем временем собиралось все больше зевак. Сбившись в кучу, они перешептывались, посмеивались.

Опять непорядок, недосмотр; он бросился ему в глаза в связи… с чем же?.. Ах да, он даже собирался сказать… там опрокинут стол!.. Он остановился на некотором расстоянии от кучки людей, властно и холодно сказал:

— Это не общественный парк, Карикаш. Устраивайте свои сходки в корчме.

Один из крестьян, тот, что лежал на траве, даже не пошевелившись, громко и очень спокойно сказал:

— Природа принадлежит всем, наслаждаться ею имеет право каждый.

Барон отвернулся и словно на деревянных, негнущихся ногах зашагал вверх по узенькой дорожке, а позади него долго не умолкала оживленная речь, слышался веселый смех. В парке барон тяжело перевел дыхание, затем подошел к опрокинутому столу и аккуратно поставил его на место.

 

13

Дюрка со знанием дела, ловко перекинул веревку, увязал громоздившуюся на тележке мебель. Винце помогал ему, а Ласло Ковач взял на себя привычную роль советчика, как что лучше сделать. Луйза, собравшаяся в путь, стояла рядом с тележкой. В руках у нее была сумка со швабрами и половыми тряпками.

— Кажется, все, можно отправляться, — сказал Винце. — А где же Мари?

— Постой, я схожу за ней. — И Луйза поднялась на второй этаж.

Мари стояла в прихожей и, увидев сестру, в ужасе поднесла ладони к губам.

— Слушая это, сердце разрывается, — зашептала она. — Ведь разобьется до смерти, бедняжка.

— А ты не слушай! — строго сказала Луйза. — Пора уезжать, нечего торчать здесь и убиваться по собаке.

Она взяла сестру за руку и энергично потащила за собой. Уже собралась было запереть дверь квартиры, но увидела на площадке незнакомых людей — женщину, мужчину и троих детей, — нагруженных узлами и корзинами.

— Новые жильцы? — спросила Луйза.

— Да, — радостно ответила женщина, поставив на пол узел и громко отдуваясь.

— Ордер есть?

— Вот, извольте, — ответил мужчина, извлекая из внутреннего кармана аккуратно сложенный лист бумаги.

Луйза прочла и вернула документ.

— На две комнаты, — сказала она, и вокруг ее поблекших губ заиграла злорадная усмешка. — А мы как раз собрались уезжать, провожаем сестру в Чепель. К вечеру вернусь, а вы пока устраивайтесь, муж зайдет к вам. Вы печатник?

— Да, — ответил мужчина. — Работаю рядом, на улице Гонвед.

— Ну, желаю вам всего наилучшего.

Печатник и его семья вошли в прихожую, а Луйза и Мари, торжествующе подмигивая друг другу, побежали вниз.

Дюрка взялся за поручни, Винце стал рядом с ним, а женщины поддерживали тяжело груженную тележку сзади, и она загромыхала по улице в это погожее утро. Когда достигли площади Эржебет, солнце уже взошло высоко и нещадно палило. Город еще только-только просыпался. Редкие прохожие не обращали внимания на шествие. Винце обернулся, улыбнувшись жене:

— Я все-таки за то, чтобы вы ехали трамваем, мы с Дюркой и одни справимся.

— Нет, нет, — возразила Мари, — мы не оставим вас одних.

— Ни в коем случае, — подтвердила Луйза, и они продолжали путь за тележкой.

Барон вошел в прихожую, там расхаживали незнакомые люди, шумно играли дети, вся прихожая завалена была вещами. Дворник сообщил ему: жилищное управление выдало ордер на две комнаты печатнику такому-то с семьей… и новые жильцы уже заняли помещение…

— До сих пор они с тремя малышами ютились в сыром подвале, — добавил дворник.

Барон тупо смотрел на него, словно ничего не видел и не слышал. Трехлетний малыш подошел к ним и ткнул пальчиком в рюкзак барона.

— Дядя, что ты принес? — спросил он и сияющими глазками доверчиво посмотрел на незнакомца.

Барон тыльной стороной ладони слегка оттолкнул ребенка и прошел к себе в комнату. Даже не заметил собаки, которая пулей проскочила у него между ног. В прихожей она растерянно заметалась, словно гонялась за своим хвостом, завизжала, прошмыгнула на кухню, ворвалась в пустую лакейскую. И тут кто-то закрыл дверь. Собака бросилась к подоконнику, высоко подпрыгнула и вскарабкалась на него. Но никак не могла пролезть сквозь решетку. Содрала кожу, жалобно заскулила. И все-таки ей удалось, вытянув длинное тело, миновать преграду. Чуть ли не кувырком Жига скатился с лестницы.

На улице Надор собачонка осмотрелась, принюхалась и повернула в сторону площади Эржебет.

Войдя в комнату, барон увидел разбросанную на полу одежду, открытые двери шкафов, наспех втиснутое в ящики белье. Рядом с кроватью стоял пустой чемодан, а на постели жены что-то блестело. Это было золотое кольцо с драгоценным камнем. Барон Вайтаи видел его когда-то на руке своей матери.

Будучи человеком дотошным, барон разложил по полочкам все, что произошло: вчерашнее явно нервозное поведение Амелии, утренний разговор, который — как ему теперь уже было совершенно ясно — являлся, по существу, зондажем, с какой целью и надолго ли он приехал; вслед за тем он лично осмотрел часовню, опрокинутый аналой, вывороченные кирпичи, обнаружил исчезновение железной коробки с кассетами; третье доказательство — исчезновение Амелии, ералаш в комнате, а теперь вот и кольцо, которое находилось в одной из кассет.

Барон прошелся по комнате. В прихожей слышались чужие голоса, шум шагов… Да, да, пролетарская семья, которой жилищное управление выдало ордер… и целый выводок детей, один из них даже лапал его своими грязными руками… вот оно как повернулось!.. Барон нервно дернул головой и зашагал по комнате.

«Может быть, хотя такое предположение вряд ли имеет под собой реальную почву, все это не всерьез, а проделки своенравной Амелии — небольшая месть, дабы доказать, что относительно драгоценностей все же она взяла верх, добилась своего, и сейчас на Розовом холме, упоенная победой, рассказывает тетушке о своем героическом поступке. Но пока остается неясным, откуда у Амелии оказались деньги на машину. Если она взяла у кого-то взаймы, то наверняка посвятила его в свои планы, если же решила бежать, то вместе с ней совершит побег и сообщник, но об этом еще рано говорить…»

Барон снял сапоги, в ванной переоделся в городское платье, обул полуботинки и на трамвае поехал в Буду — через мост Франца-Иосифа в другой конец города; примерно час он находился в пути.

Тетю жены он застал одну и сразу приступил к делу:

— Амелия была у тебя вчера?

Вдова дяди Куно сразу почуяла что-то недоброе.

— Нет, не была, она уже два дня как не показывается, что-нибудь случилось?

— Ничего особенного, — сдержанно ответил барон. — А компания собиралась?

— В том-то и дело, что нет, — сказала вдова, — все остальные всегда там, где Амелия и Матеффи, и, как тень, всюду следуют за ними. Вчера и позавчера вечером кое-кто заглядывал, но было скучно и все скоро разошлись. Да рассказывай же наконец, вижу по тебе: что-то произошло…

— Ничего не произошло, — повторил барон и встал. — Не знаешь случайно адреса Матеффи?

Тетя всячески старалась увернуться, догадываясь кое о чем, и это ее тревожило. «Чего доброго, попадешь в неприятную историю. Эгон справедливо станет упрекать меня за то, что в своем доме я на многое закрывала глаза…» Из раздумья ее вывел нетерпеливый голос барона:

— Прошу тебя, не придумывай никаких трагедий, ведь ты знаешь, я ненавижу скандалы. Если знаешь адрес Матеффи, говори, если нет, узнаю в другом месте.

Так барон с Розового холма отправился прямо на улицу Пала Кирая. Там его встретила настоящая фурия, встретила потоком проклятий и брани. Чего только не наговорила она о «дружке господина», который выдавал здесь себя за благородного, выманил все ее сбережения и удрал, скорей всего с той цацей, которая приходила сюда недавно… И опять последовал целый поток проклятий, истерических воплей, сопровождавших барона Вайтаи с четвертого до первого этажа.

Он шел среди, обгоревших домов на площади Эржебет, мимо перевернутого танка, ржавых железных балок, рухнувшего киоска. Но Эгон Вайтаи смотрел только прямо перед собой, словно все это совершенно не касалось его. С улицы Зрини свернул на Академическую. Чем дальше он шел, тем отчетливее воспроизводились в его памяти мельчайшие подробности минувшего дня. Вспомнил, что вчера утром Амелия отправилась именно в эту сторону. По пути, на улице Зрини, он навел справки в одном гараже, затем зашел к усатому толстяку, своему старому знакомому, и получил там исчерпывающую информацию о вчерашней поездке баронессы в Чобад.

— Ваша дражайшая супруга была какая-то взвинченная, да и не мудрено по нынешним-то временам. При ней была сумка, которую она не выпускала из рук. Так вот, значит, какие дела…

— Спасибо, — поблагодарил барон и вышел из гаража.

«Куда теперь?.. Домой, разумеется. Следствие закончено, все дальнейшие меры не имеют смысла. Можно, правда, сходить на Восточный вокзал и попытаться узнать что-нибудь у служащих, но за это время наверняка успела заступить новая смена. Итак, домой…»

Стоявший в воротах Ласло Ковач вежливо приветствовал хозяина дома:

— Здравствуйте, господин барон. — Ответа не последовало, барон смотрел на него, как на пустое место. Дворник обиженно пробормотал себе под нос: — Чтоб тебе пусто было!

В квартире стояла необычная тишина. Приближался вечер. От ощущения пустоты было жутко и нестерпимо тоскливо. Старые жильцы уехали, отметил про себя барон, он видел их в окно сегодня утром. А новые ушли куда-то…

В комнате он увидел тот же ералаш, который застал утром: разбросанная одежда, открытый чемодан, расплывшиеся на столе жирные пятна.

В ванной он несколько минут разглядывал свое отражение в зеркале. Несимпатичное продолговатое лицо с подстриженными усами произвело на него отталкивающее впечатление, и пока он неподвижно стоял, то испытывал странное чувство, будто вопреки усвоенной им привычке поверяет свои самые сокровенные мысли какому-то постороннему человеку. Итак, с Амелией покончено. Жену, вернее, женщину, которую он взял себе в жены, природа создала из весьма недоброкачественного материала, в чем убеждает мозаика, складывающаяся из достоверных фактов. Перед глазами барона внезапно всплыл тот рассвет на шоссе между Балатонфельдваром и Шиофоком, рядом с ним молодая девушка, глаза у нее сонные, взгляд хитрый…

В комнате он снова заходил из угла в угол, стараясь наступать на те же косые полоски паркета. Не замечал, как шаги его все убыстрялись. То и дело натыкался на мебель, тяжело дышал. Память об Амелии навсегда вытравил из его сознания и изгнал из этой комнаты вывод, к которому он пришел: жена обокрала его и сбежала за границу с тем молодым человеком. Матеффи скоро оберет ее до нитки, а в остальном — это уже бульварный роман, и его он ни в коей мере не касается. Но было и другое, более важное обстоятельство, именно оно все убыстряло его шаги. Ему все отчетливее начинало казаться, что так старательно сохраняемое им до сих пор равнодушие ему уже не обрести вновь, душевная сила его постепенно ослабевает, и все его существо распадается на части…

Тут барон вспомнил о лежавшей во внутреннем кармане сложенной вчетверо бумаге. И взору его вдруг предстали прогуливающиеся под руку чобадские девушки: они поглядывают на него и не здороваются. Нотариус, молодой крестьянский парень, которому он так ничего определенного и не ответил. Недвусмысленно ухмылявшийся кучер Карикаш. Чобадские крестьяне, собравшиеся в его саду и хохочущие над ним!.. И эта многодетная семья тут…

Обессиленный, он опустился в кресло и вытер платком лоб. Блеклые лучи предвечернего солнца тускло освещали улицу Надор. По противоположной стороне шел газетчик и во все горло кричал: «Сабадшаг»! «Свежий номер «Сабадшаг»!

Барон сконцентрировал внимание на этом крике, старался осмыслить, проанализировать его… Амелия вместе с ним ненавидела и презирала чернь и тем не менее вольно или невольно взяла на вооружение ее методы и лозунги. Ими даже воздух заражен, и толпа дышит им и впитывает в себя. Пример этому — хотя бы вчерашняя сцена в Чобаде или этот рабочий, Винце Палфи, с его мировоззрением. В условиях старого строя столь стремительное нравственное падение Амелии было бы невозможным. Прежний строй точно определял каждому его место, и у Амелии не хватило бы духу добровольно отказаться от привилегированного положения. Но если бы даже и хватило, она не увлекла бы за собой своего мужа, потому что старый строй подхватил бы и удержал за руку падающего барона Вайтаи, поставил бы его на ноги. При старом строе у него было положение и вес в обществе, а теперь он незаметная частица общей массы. Нет, он не желает больше дышать отравленным воздухом, и на этом, пожалуй, пора ставить точку… Револьвер он нашел среди свернутых чулок жены.

Перед зеркалом? Зачем? В этом нет никакой необходимости. Все проще: сесть поудобнее в кресло… Вот неприятно только то, что его… гм… добровольный уход… произойдет вслед за бегством Амелии. Люди, бесспорно, расценят его поступок как следствие бегства Амелии; собственно, им надо бы объяснить, что Амелия для него дым или пар, растаявший в поднебесье… и что это решение его заставил принять… тот смех… тот сложенный вчетверо листок бумаги… А впрочем, пусть думают, что хотят. Мнение людей его никогда не интересовало, а теперь и подавно… А перед зеркалом, пожалуй, вернее: даже страшно подумать, что его постигнет еще одна неудача… все надо кончать раз и навсегда…

На этом его мысль оборвалась.

Тележка громыхала по Шорокшарскому шоссе, солнце припекало все сильнее, обе женщины скорее держались за борта тележки, чем толкали ее. Одни развалины и дымящиеся трубы заводов и фабрик сменялись другими, мимо них с ревом проносились грузовики, торопливо шагали группами и по одному рабочие, женщины, дети. Кто-нибудь из прохожих нет-нет, да и спросит у идущего впереди Винце:

— Переезжаете?

— Угу, — кивал Винце и улыбался.

— Куда?

— В Чепель.

— Желаю счастья на новом месте.

Какая-то девушка громко крикнула:

— Взгляните на эту собачку! Ой, бедненькая, сейчас у нее язык вывалится!

Мари оглянулась и, всплеснув руками, подхватила Жигу. Кожа на боках у него была содрана, кое-где виднелись пятна засохшей крови, он шумно хватал ртом воздух. Голова его обессиленно упала на руки Мари, он повизгивал, скулил, жаловался, чем привлек много любопытных, вокруг них собралась целая толпа; люди задавали вопросы, удивлялись. Воспользовавшись передышкой, Винце свернул цигарку. Когда двинулись дальше, Луйза спросила:

— Ну, теперь ты счастлива наконец?

— Очень! — Счастливая улыбка озаряла лицо Мари, когда она посмотрела на сестру. — Конечно, и без собаки, но я так привыкла к ней…

Дальше они шагали молча. Вдали виднелись неясные очертания первых домов Чепеля. Винце перешел назад, присоединился к жене, положил руку на борт тележки рядом с рукой Мари. Солнце, находившееся все время впереди, как бы показывая им дорогу, стояло теперь у них над головами и собралось идти дальше, поскольку миссию свою оно выполнило: они найдут теперь дорогу сами.

Гул машин, шипение, заводские гудки, рокот автомобильных моторов, рев обгонявших друг друга грузовиков, а тележка, громыхая, двигалась все дальше и дальше. Когда проезжали мимо фабрики Неменя, Винце крикнул стоявшему в воротах вахтеру:

— Свобода!

Вахтер приветливо помахал рукой, улыбнулся:

— Свобода! Значит, переезжаем?

— Угу, — опять ответил Винце.

Многие чувства теснили грудь Мари, но из всех выделялось одно, одно доминировало над остальными, и она тут же выразила его:

— Ты здесь для всех свой… Даже незнакомые люди кажутся близкими друзьями…

Винце посмотрел на нее.

— Ну и что же тут особенного?

— Хорошо, когда человек человеку друг, когда люди нужны друг другу. Мы на фабрике тоже…

— Я как раз хотел спросить… ты что, собираешься из Чепеля ходить в Андялфёльд?

— А почему бы и нет?

— Здесь тоже есть фабрики.

— Я привыкла к своей, — сказала Мари. — Такач говорит, что я смышленая, очень быстро стану сновальщицей.

Винце остановился, повернулся лицом к жене.

— И к тому же шустрая, всеми профессиями скоро овладеешь.

За заводскими строениями начинается поселок Чепель. Мари идет бок о бок с Винце, ни о чем не расспрашивая. Ее неуемное воображение устремляется вперед, и, хотя крыши под красной черепицей еле виднеются, мысленно она уже там, где по обе стороны шоссе выстроились в ряд одноэтажные домики, перед которыми на клумбах цветут кусты роз и темнеют на склоненных стеблях георгины.

В одном дворе женщина развешивала на солнце белье, руки ее застыли в воздухе, пока она не проводила взглядом шествие; скрипнули ворота, залаяла собака, проехали еще один дом, еще и еще… Она решила не спрашивать, а подождать, когда Винце наконец повернется к Дюрке и скажет: «Ну вот и приехали!» Может быть, голос у Винце чуть дрогнет, а она — такая уж она глупая — наверняка заплачет. Так мечтала Мари, шагая по булыжной мостовой.

— Уф, жарко, я весь взмок! — сказал Винце, остановился и принялся вытирать платком затылок.

— Ничего, дома окатишься водой, — нетерпеливо подтолкнула его Луйза.

— А мы уже дома, — ответил Винце и громко засмеялся. — Приехали.

Мари посмотрела на дом, затем на вспотевшего Винце. Хотела сказать что-нибудь особенно торжественное, значительное, но произнесла совсем не то:

— Так чего же мы здесь торчим, сворачивай во двор!

Тележку закатили в сад, где действительно была клумба, на ней цвели астры и георгины. Супруги Палфи приехали домой.