ВЫСОТА 407

Давно это было. Еще гражданскую войну.

Вместе с другими частями Красной Армии дралась с белыми и вторая рота. Белые отходили. Рота наступала им на пятки, не давая закрепляться. И вдруг остановилась в лесу, перед высоткой, что на картах была обозначена цифрой «407». Белые, отступая, успели подготовить здесь свою оборону. Место было удобным. На взгорке стояла полуразвалившаяся ветряная мельница. Она была запорошена снегом, будто надела белый маскировочный халат. Сетчатые скелеты крыльев казались воздетыми к небу руками. Будто мельница сигналила издали красноармейцам: «Остановитесь, люди! Здесь подстерегает вас смерть».

И верно. Несколько раз ходила рота в атаку. Усталые, с потемневшими лицами, продрогшие и голодные, в ярости сжав зубы, выскакивали красноармейцы из низкорослого ельничка на заснеженное поле. Охрипшие голоса выводили нестройное «ура».

И тотчас начинали стрекотать невидимые пулеметы на высоте 407. И некуда было спрятаться от жалящего свинца. Люди падали, зарывались в снег, отступали к ельнику, с трудом утаскивая убитых и раненых, оставляя на снегу розовые пятна.

Уже в сумерках захлебнулась последняя, десятая атака.

— Люди устали, — глухо сказал комиссар, садясь на землю и отправляя в рот горсть снега.

Комроты только мотнул перебинтованной головой. В одной из атак пуля хлестнула его по лицу, и говорить было больно.

— Отдыхайте, товарищи. — Комиссар махнул рукой и закрыл глаза.

Через несколько минут кто-то тронул его за рукав:

— Товарищ комиссар… А этот… Маляр-то… Ушел… Интеллигент паршивый!..

Комиссар по сиплому голосу узнал командира первого взвода. Но глаз не открыл. Сил не было.

— Куда ушел?

— А кто его знает. Может, к белякам…

— Это ты брось, панику наводить… К белякам… Его, часом, в бою не подстрелили?

— Жив. Своими глазами видел… Интеллигент паршивый!.. — зло просипел комвзвода.

— Может, найдется, — неуверенно сказал комиссар. — Может, дрыхнет где в кустах.

И комиссар отчетливо представил себе этого странноватого человека, что пристал к роте в маленьком городке. На нем были надеты женское зимнее пальто, подпоясанное синим кучерским кушаком, и дорогая бобровая шапка с бархатным верхом. На ногах старинные сапоги с расширяющимися кверху голенищами — ботфорты. Одутловатые щеки, морщинистые мешочки под глазами, крупный бесформенный нос — все казалось вылепленным из бледного воска. Он подошел к солдатской походной кухне, остановился и долго стоял, вдыхая горьковатый запах дымка и подгорелой пшенной каши. В светлых глазах его застыло какое-то детское выражение, будто он удивлялся, что вот существуют еще на свете такие немыслимые вещи, как огонь, дымок, каша.

— Давно не ели? — вдруг спросил его комиссар.

— Да как вам сказать, — человек замялся, пожевал бескровными губами. — Последний раз, если не ошибаюсь, принимал пищу пару дней назад. — Он вздохнул и добавил, как бы оправдываясь: — Театр, знаете закрыт, а просить не умею.

— Вы что ж, актер?

— Художник. Реквизитор.

— Реквизируете чего? — не понял комиссар.

— Если можно так выразиться, совсем напротив. Создаю, так сказать, вещи из ничего. Могу слепить отличного жареного гуся — слюнки потекут… — Человек вздохнул прерывисто, будто наплакавшийся ребенок.

Комиссар приказал наложить ему полный котелок.

Человек присел на корточки возле кухни и быстро, но без жадной торопливости, очистил котелок, набил его подтаявшим снегом, тщательно протер и возвратил кашевару. Потом повернулся к комиссару и сказал строго:

— Спасибо, товарищ.

А когда рота двинулась дальше и вышла за город, по обочине, обходя насыпанные за ночь синеватые в утренней мгле сугробы, шагал этот странный человек. Впрочем, у человека было имя — Иван, Иванов сын, по прозвищу Солоухин, как он себя сам называл.

А потом начались тяжелые бои. Солоухин сменил ботфорты на австрийские ботинки из грубой свиной кожи, на толстой подошве. Они были великоваты, и он набивал в них сено. Раздобыл где-то винтовку, хотя никто не видел, как он из нее стреляет. А в минуты коротких передышек по рукам красноармейцев ходили нарисованные им смешные картинки, на которых были изображены то фабрикант, танцующий со скелетом, то царский генерал, подавившийся костью, и тому подобное. Когда только он успевал рисовать!

Однажды Солоухин, как всегда серьезно, сказал комиссару:

— Во мне погиб великий художник… Это очень печальный факт. Иван Солоухин могло бы звучать, как Илья Репин, если бы не борьба за существование. Ведь мне еще нет и сорока. Как вы думаете, при Советской власти я еще успею что-нибудь создать?

— При Советской власти мы создадим коммунизм для всех трудящихся, — убежденно ответил комиссар.

Солоухин хмыкнул неопределенно и отошел. Так и неясно было — понял ли он, что хотел сказать комиссар.

И вот Солоухин исчез… Комиссар с трудом раздвинул воспаленные веки и глянул на комвзвода.

— Ты вот что… Ты иди, отдыхай. Утром будем брать высотку.

— Как бы он чего… — просипел комвзвода. — Может, я сам в караул пойду?

— Что ж, иди… — и комиссар снова закрыл глаза.

…На рассвете потянуло с запада по-весеннему влажным ветром. Край неба чуть посветлел. Снег стал голубым. Красноармейцы молча поднялись. Сухо защелкали затворы. Кто-то закашлялся, глуша кашель рукавицей. Даже раненые перестали стонать, будто от тишины зависела победа. Темные лица бойцов были угрюмы.

— Вот что, — вполголоса сказал комиссар. — Идем брать высотку. Взять ее надо во что бы то ни стало. — Он вынул из потертого деревянного футляра маузер и пошел вперед. Рядом с ним зашагал комроты, упрямо нагнув забинтованную голову. Следом двинулась цепь У самого края леса комиссар вдруг крикнул срывающимся голосом:

— Вперед, товарищи! За революцию! Ура-а-а!

— А-а-а… — пронеслось по цепи.

— А-а-а… — подхватил ветер.

Красноармейцы, взяв винтовки наперевес, рванулись за комиссаром и командиром. Холодно блеснули штыки. И тотчас рассветную мглу рассекла дробь пулеметов. Несколько красноармейцев попа́дали в снег, но остальные продолжали бежать. Пулеметы бились будто в истерике; пули вздымали под ногами легкие снежные облачка. Смерть летела навстречу. А ветряная мельница, еще чуть видимая во мгле, вздымала к небу призрачные руки, будто заклиная остановиться.

И цепь остановилась. Люди полегли на землю. Атака захлебнулась. Тотчас возле мельницы возникла серая полоса, и сверху начали скатываться цепи. Белые шли в контратаку.

Красноармейцы, дав несколько выстрелов, дрогнули, повскакали на ноги, пригибаясь, бросились назад, к лесу.

Но те, что первыми добежали до темной кромки леса, останавливались как вкопанные. Свистели пули, — их не слышали. Подбежал комиссар. Отодвинул кого-то плечом и тоже замер на мгновение.

Среди низкого темно-зеленого подлеска над глыбой снега подымался человек. Голова его была чуть откинута, вперед выдавался клинышек бородки. Было в его облике что-то упорное, волевое, что-то волнующе знакомое. Комиссар сказал тихо:

— Ленин… — И повторил уже громче: — Ленин, товарищи, Ленин!

Еще мгновение смотрел комиссар на слепленную из снега такую знакомую приземистую фигуру, потом повернулся и пошел вперед, навстречу бегущим цепям белых.

— Ле-е-нин! — крикнул комиссар.

— Ле-е-нин! — подхватила цепь.

— Ле-е-нин! — запел ветер.

И казалось, пули врага, заслышав это имя, в ужасе никнут к земле.

И уже не было на свете силы, которая могла бы остановить вторую роту.

Противник дрогнул, побежал.

Высота 407 была взята.

А через некоторое время к ветряной мельнице красноармейцы бережно принесли чуть живого Ивана Солоухина. Вспухшие руки его были без кровинки, белыми-белыми.

Солоухин судорожно вздыхал, и по восковому лицу его катились слезы.

Комиссар склонился к нему; хотелось сказать что-то очень большое, значительное, какие-то необыкновенные слова. А они не находились, и он только сказал:

— Что, брат, болят руки-то?

— Да нет… Уже и не болят.

Кругом столпились красноармейцы.

— Ты прости. Нехорошо я о тебе подумал, — сипло сказал командир первого взвода.

— Ничего. Как говорится, бывает…

— А ты не беспокойся, Солоухин. Мы тебя вы́ходим, — сказал комиссар. — Еще назовут твое имя: Иван Солоухин.

— Не в том суть… — Солоухин слабо улыбнулся. — Главное, чтобы коммунизм. Для всех трудящихся.

 

СЕРДЦЕ СОЛДАТА

Наши войска освободили Польшу. Фронт стремительно передвигался на юго-запад. Чтобы догнать его, наш полк должен был пройти за сутки шестьдесят километров.

Шел теплый весенний дождь. Он и до этого лил трое суток, так что дороги размокли, под ногами хлюпала грязь. Встречные машины окатывали нас потоками мутной воды.

На придорожных деревьях кое-где уже полопались почки, будто серые ветки кто-то обрызгал веселой светло-зеленой краской. По обочинам дороги пробивалась сквозь прошлогодние листья упрямая молодая травка.

Очень трудно идти по размокшим, вязким дорогам. Просто выматывают они. Идешь как неумелый конькобежец по льду. Ноги разъезжаются. Того и гляди шлепнешься в жидкую грязь. От постоянного напряжения и устаешь сильнее.

Но больше всего доставалось в нашем взводе Егору Тимофеевичу Бринько. Это был уже немолодой, грузный человек. Самый старший среди нас и самый высокий. До войны работал колхозным бригадиром на Полтавщине. Большой и сильный Егор Тимофеевич тяжело переносил дальние марши. И, как бы оправдываясь, каждый раз после такого перехода говорил самому выносливому из нас, Паше Шевердяеву:

— В тебе сколько весу? Пятьдесят кило с небольшим, а во мне сто с гаком. Ну-ка, я на тебя еще пятьдесят навалю! Пойдешь? То-то! А я, бачишь, иду.

Тяжело было Егору Тимофеевичу на переходах, а особенно по таким хлюпким дорогам. Идет Егор Тимофеевич, сжав зубы, и, наверно, думает: «Эх, скорей бы привал! Передышка!..»

Километров через двадцать, уже днем, сделали мы большой привал на краю полусожженного польского села, чтобы пообедать.

Дождь кончился. По небу плыли хмурые тучи, но кое-где в разрывах между ними виднелось синее небо, а иногда и солнце выглядывало. Оно казалось неправдоподобно ярким среди серых красок дождливого весеннего дня.

Егор Тимофеевич не сел, а свалился под деревом на плащ-палатку. Он вытянул усталые ноги в больших кирзовых сапогах, заляпанных грязью, прислонился головой к мокрому стволу и закрыл глаза. По лицу его скользнула блаженная улыбка.

Через несколько минут он открыл глаза и огляделся.

Возле дороги, постелив на мокрую землю плащ-палатки, сидели и лежали солдаты. Рядом дымилась походная кухня.

Поодаль полем тащилась костлявая рыжая лошаденка. Она волокла за собой тускло поблескивающий плуг. На ручки плуга всем телом навалилась старуха в черном платке и сером длинном старушечьем платье. Рядом с лошадью, смешно подпрыгивая, семенила девочка в розовом ситцевом платьице в белый горошек.

Егор Тимофеевич смотрел на лошадь, на старуху, на девочку, и в глазах его появились теплые огоньки. Он с трудом поднялся и пошел к командиру взвода.

О чем он с ним говорил, — я не слышал. Только видел, как Егор Тимофеевич направился в поле.

Там он сказал что-то старухе. Та отстранилась от плуга, а Егор Тимофеевич поплевал на ладони, взялся за ручки плуга и крикнул на лошадь.

То ли лошади стало легче, то ли услышала она мужской голос, только пошла она быстрее, а позади нее зашагал Егор Тимофеевич, и у ног его рождалась глубокая влажная борозда вспаханной земли. От нее подымался легкий пар. Казалось, что земля, взрытая плугом, дышит…

Через час мы уходили дальше. Егор Тимофеевич шел, улыбаясь, и иногда с удовольствием поглядывал на свои широкие ладони. И шаг его был упругим, будто добрые сутки отдыхал солдат от похода.

А на краю поля стояли старуха и девочка и махали нам вслед платками.

Я спросил:

— Что улыбаешься, Егор Тимофеевич?

Он помолчал, а потом сказал тихо:

— Люблю землю пахать. Стосковался. Вот сердце отвел — и идти легче.

 

ЗА ПЕРЕДНИМ КРАЕМ

После короткой передышки наша часть выдвинулась на передний край и заняла оборону. Вырыли мы себе окопчики. Ночью наши саперы перед окопчиками незаметно для фашистов заложили мины и замаскировали их.

А я и товарищ мой Костя Бураков получили задание: пробраться в «ничейную зону» и вести наблюдение за передним краем противника. «Ничейной зоной» называли узкую полосу земли между нашей линией обороны и линией обороны фашистов.

Вот выползли мы с Костей еще затемно из наших окопчиков.

Кругом туман висит, как вата. Под руками трава, мокрая от росы. Земля мягкая, прохладная.

Стараемся тихо ползти, даже дыхание сдерживаем. Противник-то рядом, рукой подать. Вот-вот может нас обнаружить!

Я оглядываюсь, воронку ищу. Вдруг Костя трогает меня за рукав и показывает большим пальцем вправо.

Я понял: нашел Костя воронку, меня зовет.

Воронка была неглубокой, но такой круглой, будто на этом месте большой волчок крутили, он осел в мягкую землю и след оставил.

В общем, вдвоем мы в ней отлично устроились. Залегли, укрылись аккуратно маскировочными халатами.

Есть такая зеленая гусеница. Лежит она на листе, ее и не заметишь, потому что она зеленая и лист зеленый. Или, скажем, заяц зимой белый и снег белый. Его на снегу и не разглядишь. Вот и наши маскхалаты специально разрисованы. И зеленые на них пятна, и бурые, и желтые. Издали глядеть — они с землей сливаются, и человека под ними не видно.

Лежим мы. Наблюдаем. Туман растаял, будто его и вовсе не было. Солнышко взошло. В траве крупные капли росы искрятся под его лучами, как стеклянные шарики.

Впереди, метрах в двадцати от нас, молодой кустарник, подлесок. Там и голубоватый ольшаник, и темно-зеленые елочки с тонкими макушками, и еще какие-то кусты — отсюда не разглядишь. Растут они не сплошной стеной, а стайками. Кое-где кустарник поломан бомбами или снарядами, а то и вырван с корнями и успел пожелтеть, пожухнуть.

За кустарником — фашистские окопы.

Это и есть их передний край.

Лежим мы с Костей в воронке, наблюдаем. Лежать нам до ночи. Спать хочется. Я ему шепчу:

— Спи одним глазом. Я погляжу.

Он кивнул головой, но спать не стал. Вытащил из кармана блокнотик и карандаш и принялся рисовать. И кусты рисует, и траву, и деревья, что за фашистскими окопчиками.

Он художник по профессии. До войны учился в художественном училище. И в армии своего любимого дела не оставлял. Всегда носил при себе блокнот и карандаши и каждую свободную минуту принимался рисовать. Бойцов рисовал, офицеров, деревни сожженные, подбитые фашистские танки, пленных… Вот и сейчас…

Часа через четыре Костя меня сменил. Свернулся я клубком на дне воронки. Лежу, в небо смотрю. Небо голубое-голубое, даже смотреть больно. Легкое белое облачко ползет медленно. Рядом под ветерком трава шуршит. Медом пахнет. Если бы не стреляли где-то недалеко да не гремели отдаленные орудийные раскаты и не лежал бы рядом автомат, я бы забыл про то, что я на войне. Ведь все мы в душе мирные люди, строители, а не разрушители. Нам бы хлеба растить, сады разводить, дома строить, рекам новые русла прокладывать! А фашисты заставили нас за оружие взяться!

Так сменяли мы с Костей друг друга до темноты, а потом бесшумно вылезли из воронки и поползли назад, к своим.

А вскоре снова получили мы приказ выдвинуться за наш передний край с особым заданием.

Появился у фашистов снайпер — очень меткий стрелок: высмотрит цель и бьет без промаха. С утра нам покою не давал.

Вот и получили мы с Костей задание: найти этого снайпера и уничтожить.

Как и в прошлый раз, перед рассветом поползли мы с Костей из окопов на наше старое место — в воронку. Приползли. Замаскировались. Ждем.

Посветлело.

Наши из окопов высунули каску. Бац! — выстрел. А откуда стреляет, — не понять.

Полчаса прошло. Час. Второй кончается.

«Вот, — думаю, — незадача. Где же он спрятался, проклятый?»

А Костя как ни в чем не бывало вынимает из кармана свой блокнотик.

«Ну, — думаю, — рехнулся парень. Задание выполнить не можем, а он опять за свои картинки принимается».

Только я успел это подумать и еще больше начал сердиться, как придвинулся Костя ко мне вплотную и зашептал:

— Ползи в соседнюю воронку. Высунь раза два каску. Только осторожно.

Легко сказать: ползи. Снайпер где-то рядом.

Но приказ есть приказ. Костя старший в наряде, а приказы не обсуждаются.

Выполз я из воронки. Тихо ползу, медленно. Двину рукой и замру, чтобы со стороны казалось, будто ветер траву колышет. Но, видно, снайпер не глядел в мою сторону или так уж удалось мне проползти, что он меня не заметил. Добрался я до другой воронки. Отдышался, снял тихонько каску. На ствол автомата надел и поднял ее.

Бац! — пуля ударила в каску.

Каска зазвенела, будто стукнули легкой палочкой по колоколу.

Через полминуты снова высунул каску. Опять она зазвенела.

И вдруг рядом очередь из автомата раздалась. Костя стреляет.

Высунул я снова каску над воронкой — тишина. Поболтал ею в воздухе — тишина. Не стреляет снайпер.

«Значит, — думаю, — нашел его Костя».

Очень хорошо у меня на душе стало. Выполнили мы все-таки задание.

Тут у фашистов переполох начался. Стрельба поднялась. Пули над головой свищут, о землю шлепаются.

Пролежали мы так каждый в своей воронке до темноты. А как стемнело, слышу — подползает кто-то к моей воронке. Я — автомат на изготовку. «Сейчас, — думаю, — встречу непрошеного гостя». Но не стреляю, жду.

Потом слышу шепот:

— Жив?

Костя, значит.

— Жив, — отвечаю.

— И я, — говорит, — тоже жив. Ползем домой!..

Доложили мы командиру, что задание выполнено, и пошли отдыхать.

По дороге я у Кости спрашиваю:

— Как это ты его нашел?

Все же интересно знать!

— А просто, — отвечает. — Я, когда мы с тобой первый раз в воронке лежали, по привычке рисовал их передний край. Все подробно нарисовал. А в этот раз подумал: когда снайпер маскировался, он что-нибудь, наверно, изменил в пейзаже. Либо что-нибудь передвинулось, либо прибавилось. Вытащил я свой рисунок и стал сравнивать его с тем, что вижу. Все так. Только в одном месте за кусточком пенек торчит. Или я его прошлый раз не приметил или его тогда не было. Надо, — думаю, — каску поднять. Понятно?

— Не совсем, — говорю.

— А чего ж тут непонятного! Ты каску высунул, снайпер выстрелил, листья на кусте дрогнули чуть-чуть. Ну, я и дал очередь по пеньку. Снайпер и смолк!

— Вот теперь, — говорю, — понятно.

И засмеялся. И Костя засмеялся.

— Выходит, — говорю, — что ты его перехитрил! И наука твоя художественная пригодилась.

— Наука, брат, всякая человеку на пользу.

А утром командир сказал нам, что за выполнение этого задания он представил нас обоих к награде. Костю — к ордену Славы, а меня — к медали «За отвагу».

Костю-то это правильно, а меня, по-моему, не за что. Впрочем, командованию виднее.

 

ПРОСТО ФЕДЯ

Чем дальше продвигались мы на запад, тем пустыннее выглядели за окнами поля, перелески, деревни. Все здесь опалила война. Где еще недавно были избы, торчали одинокие печи с длинными кирпичными трубами. Будто жирафы с отрубленными головами.

Иногда наш поезд замедлял ход, и мимо окон проплывали обгорелые остовы железнодорожных вагонов, опрокинутые помятые цистерны и даже паровозы, на вид еще совсем целые, с лоснящимися красными ободами колес. Словно бы сами машинисты своротили их набок, чтобы удобнее было протирать тряпками.

Никто из нас не знал ни станции назначения, ни сколько нам еще ехать. Сопровождавший нас капитан, когда ему задавали вопросы, только улыбался растерянно и пожимал плечами. Мы стали подозревать, что он и сам не знает. Мы ехали в общей сложности не более суток, но нам казалось, что едем мы давным-давно.

Поздно вечером поезд остановился возле разбитого вокзала. Было очень темно, потому что ни на станции, ни в вагонах не было света. И только где-то за горизонтом появились внезапно какие-то розоватые сполохи. Орудия ли стреляли, или взрывалось что — мы не знали. Но чувствовали и понимали: там — фронт.

Капитан приказал никуда из вагона не отлучаться и ушел. Минут через десять он вернулся и сказал, что поезда дальше не идут, что штаб фронта знает о нашем прибытии, что сейчас надо выгрузиться, потому что вагоны займет госпиталь.

Разгружаться в темноте было довольно сложно: имущество наше состояло из зачехленных продолговатых тюков — декораций, ящиков с реквизитом и костюмами, да еще всяких свертков, чемоданов и баулов, — ехали мы на месяц. И было нас шестнадцать актрис и актеров — фронтовой театр.

Не успели разгрузиться, как пошел дождь.

Женщин кое-как удалось пристроить в бараке, до отказа набитом ожидающими пассажирами, а мы мокли под дождем.

Дождь лил всю ночь, и от этого она казалась на редкость длинной. Иногда наш молчаливый капитан уходил куда-то звонить по телефону, возвращался и усаживался на старое место — на ящик с костюмами. Мы ни о чем не спрашивали его, привыкли уже к тому, что он только пожмет плечами и улыбнется. Будут новости — сам сообщит.

Под утро, когда край неба начал чуть светлеть, возле нашего бивуака остановился солдат. Мы не обратили на него внимания, потому что многие останавливались и глазели на нашу группу. Мы выглядели, наверно, несколько необычно вблизи фронта: фетровые шляпы, галстуки, штиблеты.

Солдат некоторое время внимательно рассматривал нас, потом спросил:

— Вы не артисты будете?

— Артисты, — нехотя откликнулся кто-то.

— Здравствуйте. Мое фамилие Прохоров Федор Поликарпыч. Можно звать просто Федя. Будем знакомыми.

Так как до сих пор нам еще никто не представлялся, мы посмотрели на солдата повнимательней. На нем был короткий ватник, подпоясанный ремнем. На ватнике, даже в хмуром свете нарождающегося утра, явственно проступали темные расплывчатые пятна. Сапоги, несмотря на дождь и грязь, были начищены, словно солдат пришагал сюда по воздуху, не касаясь земли. Пилотка натянута на уши, но когда он назвался и, козыряя, поднес руку к голове, едва уловимым движением он сбил пилотку чуть набок, и одно ухо, высвободившись, оттопырилось. Лицо худощавое, немолодое, над верхней губой светлые усы, такие светлые, что мы их сразу и не заметили.

— Ну, и что ж дальше, «просто Федя»? — спросил весело старший нашей группы — актер со странной фамилией Лосик.

— А дальше, товарищи артисты, будем грузиться. Имею приказание быть при вас. Машина у меня исправная. Куда везти, дорогу знаю. Не все тут? Мне говорили — шешнадцать артистов.

— Не все. Женский пол скрывается от дождя в энском бараке.

— Ясно, — Прохоров улыбнулся, кашлянул деликатно и зачем-то поправил ремень, который и без того туго перетягивал ватник. — А имущество?

— Все тут.

— Конечно, две бы машины лучше, но где их возьмешь, две? Война.

Подошел сопровождавший нас капитан.

Лосик кивнул на Прохорова:

— Солдат за нами приехал.

Прохоров повернулся к капитану, посмотрел на него строго, поднес руку к пилотке:

— Разрешите обратиться, товарищ капитан?

— Обращайтесь.

— Рядовой Прохоров прибыл в ваше распоряжение с машиной. За артистами, значит, — пояснил он на всякий случай.

— Хорошо. Только долго ехали.

Прохоров усмехнулся загадочно:

— Дороги, товарищ капитан. Разрешите грузиться?

— Грузитесь. Сходите кто-нибудь за женщинами.

— Пускай сидят, — буркнул Прохоров. — Хочь и не сахарные, а намокнут. Дождик-то, товарищ капитан, — он вытянул руки ладонями кверху, — дождик! Фрицы нынче насквозь мокрые, — в голосе его слышалось удовлетворение, будто это не кто иной, как именно он сам, Прохоров, наслал на фрицев дождь.

— Так и мы ж не сухие, — сказал Лосик.

— То ж мы, — возразил укоризненно Прохоров, — мы — люди русские, и земля тут наша, русская, и дождик наш, русский. Фрицам хужее нашего. Сейчас я машину поближе подгоню. Чего на горбу ящики-то тягать. — Он кивнул и размашисто зашагал прочь.

Никогда, ни до той осени, ни после, не видел я такой дороги. Словно кто-то впереди вспахивал ее и поливал водой, а потом, вспаханную и политую, добросовестно месил, чтобы земля превратилась в бурую гущу, прикрыла ямы-ловушки, колдобины, увалы.

Иногда казалось, что грузовик наш плывет по бурой взбаламученной реке, переваливаясь с боку на бок на невидимых волнах, оставляя позади совсем пароходный след.

Мы хватались за тюки, свертки и чемоданы и подпирали спинами тяжелые ящики с костюмами и реквизитом. И не только потому, что боялись растерять вещи, просто как-то легче, когда держишься хоть за что-нибудь. Хотя шансов вылететь за борт вместе с чемоданом было не меньше, чем вылететь без него.

Несколько раз машина увязала, мотор глох. Наступала внезапная тишина, и становилось слышно, как со скатов стекает вода.

«Просто Федя» открывал дверцу кабины, вставал на подножку и сокрушенно качал головой:

— Дорожка!.. — Он спрыгивал прямо в грязь, обходил машину и снова вздыхал: — Дорожка! Верблюд не пройдет, не токмо что машина. Будем ждать скорую помощь.

Почему-то он считал, что самой высокой проходимостью из всего, что движется по земле, обладает верблюд.

— Может, подтолкнем? — предлагал кто-нибудь из нас.

«Просто Федя» сокрушенно качал головой:

— Куда уж! Тут бахилы нужны. Это в каком же виде я вас довезу? Засмеют люди. Нет уж. Ждать недолго.

Ждать действительно приходилось недолго. Подходил какой-нибудь грузовик, груженный снарядами, или тягач с орудием. Из кабины высовывался шофер:

— Загораешь?

— Подмогни, — просил «просто Федя».

— Не могу. Срочный груз. Снаряды.

«Просто Федя» равнодушно пожимал плечами:

— У меня тоже срочный груз. Артисты.

— Ну да?! — недоверчиво спрашивал шофер.

«Просто Федя» обращался к нам:

— Товарищи артисты, предъявитесь.

Мы подымались в кузове, отряхивая помятые шляпы. Лосик брал гитару:

— Первым номером нашей программы солдатская фронтовая песня «Землянка».

Он брал несколько аккордов, и Галя Синицына, девушка с синими печальными глазами, наша «героиня», тихонько запевала: «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза». Она была драматической актрисой, не певицей, голос у нее был маленький, но пела она с душой. И здесь, на разбитой фронтовой дороге, где только что прокатилась война и штатскую девушку не встретишь, песня звучала как-то по-особенному, словно заново рождалась каждый раз, словно раньше и не слышал ее никогда. И шоферы, и мы сами слушали Галю затаив дыхание, не шевелясь. На усталом лице незнакомого шофера появлялось такое же выражение, что и у поющей девушки, оно становилось печально-задумчивым. Потом, когда смолкали последние аккорды гитары, шофер вздыхал, жалея, что песня кончилась, и спрашивал:

— Трос есть?

— Без троса не ездим, — и «просто Федя» доставал из-под своего сиденья заляпанный грязью трос, свернутый в клубок и напоминавший удава.

Ревели моторы. Машина выползала из грязи. Незнакомый шофер желал нам счастливого пути и непременно пытался выяснить, заедем ли мы к нему в часть, потому что именно его часть самая главная на этом участке и не побывать в ней…

Потом «просто Федя» произносил, высунувшись из кабины:

— Товарищи артисты, спасибо за поддержку. А вам, товарищ Синицына, особо.

И мы двигались дальше. До следующей остановки. Сейчас уж не берусь утверждать, так это было или не так, но мне показалось, что «просто Федя» иногда нарочно останавливался, чтобы заставить Галю спеть.

Когда мы, наконец, добрались до части, в которой должно было состояться первое наше выступление, был уже полдень. Так докучавший нам всю дорогу дождь прекратился. Небо посветлело. Разорванные в клочья тучи бежали быстро, сталкивались, словно спешили закрыть появлявшиеся кое-где голубые щели.

Часть располагалась в лесу. Подернутые желтизной березы перемежались с темными елями, кое-где на пригорках торчали одинокие длинные сосны. А под соснами рос пожухлый кустарник. Только позже, когда мы огляделись, поняли, что это и не кустарник вовсе, а замаскированная техника. Где-то неподалеку громыхали орудия. И если бы не этот грохот, не подумаешь, что ты на фронте. Лес как лес. Только трава примята да земля кое-где нарезана на кирпичики гусеницами танков.

Разгружаться нам не пришлось. Солдаты, с любопытством поглядывая на нас, сняли тюки и ящики с машины. Прикрыли все брезентом. Распоряжался разгрузкой «просто Федя». Сапоги его снова блестели. Но лицо было хмуро.

Подошел какой-то старшина в удивительно ладном обмундировании, совсем новеньком. «Просто Федя» глянул на него внимательно, похмурел еще больше и полез в свою кабину. Старшина представился, взял у Лосика продовольственный аттестат и пригласил нас обедать.

— А вы, товарищ Федя, что ж не идете? — спросила Галя Синицына.

«Просто Федя» крякнул неопределенно, но из кабины не вылез.

— Спасибо. Я машину посторожу. Раскулачат. Мы пошли следом за старшиной.

Столовая оказалась большим замаскированным сеткой навесом, под которым стояли длинные, сбитые из досок столы и мощные лавки. Мы побывали потом во многих частях, питались и в землянках, и просто сидя на расстеленном брезенте с солдатскими котелками в руках. Всяко приходилось. Но одно всегда было общим — фронтовое гостеприимство. Несмотря на сложные условия, нас везде старались принять, как дорогих гостей, и накормить повкуснее. А вкусным считалось то, что было наиболее дефицитным. В то время завезли немного рису и американскую консервированную колбасу, которую ядовито прозвали «вторым фронтом». Так вот, куда бы мы ни приезжали, нас ждала рисовая каша с этим самым «вторым фронтом». И через неделю мы, приходя на обед, стали вздрагивать. Такова неблагодарная человеческая природа. Впрочем, это так, к слову.

Когда мы возвратились к машине, «просто Феди» не было. Лосик ушел договариваться с командованием о месте, где нам можно будет соорудить сцену. Яркие декорации не должны демаскировать часть. Ведь если фашисты заметят их с воздуха, дорого может обойтись спектакль. Актеры отдыхали. Кое-кто даже умудрился поспать. А мне не сиделось на месте. Я считал себя уже обстрелянным солдатом, во фронтовой театр попал после госпиталя. Поэтому ко всему, что видел вокруг, относился с показным равнодушием. Ну, чего, спрашивается, опытному солдату вскрикивать при виде тяжелых орудий Резерва Главного Командования, ахать и охать, как наши девушки, которые попали впервые в прифронтовую полосу? Но я притворялся. Сейчас не стыдно в этом признаться. Потому что здесь я увидел такое, чего не видывал в первые месяцы войны. Я увидел армию во всей ее мощи. Я увидел артиллерию такую, что сердце у меня замирало от гордости. Я видел новенькие танки и «катюши» в брезентовых плащах. Видел солдат — не утомленных, в кровавых бинтах, темнолицых солдат сорок первого года, а новых, каких-то спокойно уверенных, подтянутых, готовых наступать. И я вдруг начинал чувствовать себя таким же, потому что еще не снял полинявшей гимнастерки, и старался поменьше хромать, опираясь на свой проклятый дрючок.

В тот первый день мне не сиделось на месте, и я бродил потихоньку вокруг. И случайно набрел на «просто Федю». Он не заметил меня за стволом дерева. Он стоял перед круглолицым майором, опустив руки по швам, и бубнил:

— Товарищ майор, войдите в мое положение. Я кого вожу? Театр. Артистов. И артисток, между прочим. Одна товарищ Синицына так поет, что душу перевернуть может. А вид у меня? Я же порчу всю, так сказать, ихнюю декорацию.

— Вы не по адресу обращаетесь. Вам надо в свою часть обратиться.

— Так ведь, товарищ майор, мой автобат — где!.. А артисты — вот они. И что люди подумают про нас с вами!

— А я-то тут при чем?

— Так ведь как же, товарищ майор, ведь мы ж с вами и есть армия! И вдруг шофер в таком виде! Вы уж прикажите насчет шинели и пилотки.

Я тихонько ушел, не стал смущать нашего «просто Федю».

Вскоре вернулся Лосик с несколькими солдатами, собрал нас всех. Пока мы совещались, как побыстрее и получше оборудовать сцену, солдаты стояли в сторонке, ждали распоряжений и с любопытством поглядывали на нас.

Место для сцены выбрали. Лосик предлагал играть прямо на земле, а сверху над «сценой» и, насколько хватит, над «залом» натянуть маскировочную сетку. Спектакль надо закончить засветло, поэтому времени на постройку помоста не оставалось,

— А большого размеру помост? — спросил кто-то из-за моей спины.

Мы повернулись на голос. Это был «просто Федя». Только мы его сразу и не признали. Потому что на нем были новенькая шинель и новенькая фуражка. «Просто Федя» был очень доволен впечатлением, которое произвел на нас. Лицо его сияло, он тронул двумя пальцами лаковый козырек фуражки и сказал доверительно:

— Между прочим, доски у них тут есть. Я приметил штабелек.

Мы переглянулись. Конечно, на помосте играть приятнее, чем просто на земле. Помост — это уже театр.

— Времени нет, товарищ Федя, — вздохнула Галя Синицына, и теплый грудной голос ее прозвучал печально.

— Найдется время. Мы ж армия, а в армии что хочешь найдется, — возразил «просто Федя» убежденно и снова тронул козырек. — Вы только прикажите. Приказание — все одно что стартер крутнуть.

Объяснение показалось нам несколько туманным, поэтому Лосик сказал:

— Мы приказывать не можем, нам не положено. Мы можем только просить.

— Вот вы у начальства и попросите, чтобы приказали, — улыбнулся «просто Федя».

— Попросить?

«Просто Федя» улыбнулся еще шире:

— А вы мне прикажите. Уж я-то в вашем распоряжении.

Лосик засмеялся.

— Приказываю вам, товарищ Федя, попытаться соорудить помост с помощью местного начальства.

«Просто Федя» посмотрел на него неодобрительно: разве так отдают приказания, со смехом? Но только щелкнул каблуками начищенных сапог:

— Есть соорудить помост. Разрешите выполнять?

— Выполняйте, — сказал Лосик уже серьезно.

И «просто Федя» исчез за деревьями.

Он вернулся минут через пятнадцать, с лицом хмурым и озабоченным. Рядом шагал молоденький, в скрипящих ремнях лейтенант — сапер. Увидев наших женщин, лейтенант почему-то покраснел, поправил портупею.

— Лейтенант Вавилов. Имею приказание построить сцену.

— Отлично, товарищ лейтенант. Идемте, я вам покажу место, — живо откликнулся Лосик.

Мы всей гурьбой, прихватив чемоданы, пошли за ними. «Просто Федя» молча указал солдатам на наши декорации и ящики с костюмами, убедился, что все взято, и неторопливо догнал идущих впереди Лосика и лейтенанта и пошел рядом с нами, вернее почти рядом, отстав на четверть шага, одновременно и соблюдая субординацию и как бы причисляя себя к нашему начальству.

Место для представления было выбрано на редкость удачно. Небольшая поляна, обрамленная густым ельником. Несколько солдат привязывали к елям маскировочную сетку.

— Если можно, повыше, товарищи, — попросил Лосик. — Помост будем строить.

— Есть повыше, — откликнулся забравшийся на дерево сержант и приказал отвязать сетку.

Солдаты притащили длинные доски. Лейтенант стал распоряжаться, как собирать помост. Наш «просто Федя» молча слушал, стоя в сторонке, и недовольно морщился. Потом сказал:

— Поперек бы класть сподручнее. И наращивать не надо будет.

— Есть класть поперек! — откликнулся лейтенант. «Просто Федя» посмотрел почему-то на Галю Синицыну, поплевал на ладони, взял у одного из солдат топор и начал неторопливо, но как-то удивительно споро подгонять доски одну к другой.

Мы не привыкли сидеть сложа руки, когда другие работают, мы были и костюмерами, и осветителями, и реквизиторами, и рабочими сцены, и шумовиками, и гримерами. Каждый умел и делал все.

«Просто Федя» присматривался к нам; ему, видимо, нравилось, что мы не боимся работы, потому что и сам он не мог сидеть сложа руки. Позднее, на одном из спектаклей, в котором Галя Синицына была свободна, «просто Федя», увидев ее в синем комбинезоне, забивающей топором гвозди в откосы, прямо онемел. Снял фуражку, словно перед покойником, и долго стоял так, не отрывая от девушки взгляда. Потом, когда кончился спектакль, «просто Федя» подошел к Гале и протянул ей несколько алых георгинов. Где он их раздобыл в лесу?

— Что вы, товарищ Федя, — улыбнулась Синицына. — Да я ж и не играла нынче.

— Вы уж не обижайте меня, товарищ Синицына, — засмущался «просто Федя». — Это, так сказать, от рабочего человека — рабочему человеку. А топорик я вам в другой раз полегче припасу. А то ненароком сорвется — и по пальчикам, — и, произнеся это «по пальчикам», «просто Федя» так густо покраснел, что все заметили это, несмотря на вечерний сумрак.

Но все это было позже, через несколько дней. А в тот свой первый день на фронте мы очень волновались. Как-то примут наш спектакль?

Помост был построен на славу. Поставили рядом палатку, где занятые в первом акте одевались и гримировались. Расторопный «просто Федя» по собственной инициативе поставил возле входа солдата-дневального, чтобы кто-нибудь ненароком не помешал.

Свободные от первого акта устанавливали декорации.

Каждый из актеров знал точно, что делать, все до мелочи было отрепетировано.

И вот поставлены декорации. Натянут легкий занавес, мы и занавес с собой возили, и кулисы. С волнением оглядывали мы «зрительный зал» в щелки занавеса. На поляне тесно, подстелив плащ-палатки, сидели солдаты, над поляной плыл махорочный дым и стоял гул, как в бане. Чуть слева возле сцены саперы соорудили скамейку. На ней сидели генерал и несколько офицеров. Сидели терпеливо и ждали начала спектакля.

И вот Лосик вышел перед занавесом в гриме и костюме, и словно ветерок прошел по поляне и сдул и махорочный дым и говор.

— Товарищи солдаты, — сказал Лосик, и сбоку мне было видно, как дрогнул его кадык. От волнения. — Дорогие наши воины. Мы приехали к вам целым театром, привезли на ваш суд нашу работу. Разрешите мне от имени всех артистов передать вам наш сердечный привет.

Солдаты захлопали дружно и весело. Лосик назвал пьесу, действующих лиц и исполнителей. Каждое имя зрители встречали такой бурей аплодисментов, словно к ним приехали исключительно народные и заслуженные. И мы только улыбались взволнованно за кулисами.

Помню наш ужас, когда занавес медленно пополз в стороны и вдруг остановился, задергался — заело шнур. И надо же такое в первый спектакль! Актер, который раздвигал занавес, побледнел и прикусил губу. Он дергал шнур так и этак, но занавес не шел, а только поплясывал. В зале стояла сочувственная тишина. Никто не засмеялся.

И тут на сцену поднялся наш «просто Федя», взял какой-то шест, спокойно, словно так и полагалось по ходу действия, пошуровал шестом между шнурами. Занавес дрогнул и, освобожденный, пополз дальше.

Спектакль начался.

Темнело уже, когда мы, усталые и счастливые, укладывали в ящики костюмы и реквизит, складывали декорации. «Просто Федя» молча и сосредоточенно помогал нам. Что-то словно переменилось в нем; перемена была неброской, только иногда он вдруг останавливался, замирал как-то, и взгляд становился отсутствующим, как у слепого. Пожалуй, я один это и приметил, потому что работали мы вместе, свертывали полотнища. Я спросил:

— Ну как, «просто Федя», наш спектакль? Понравился народу?

Он пожевал губами, потом сказал тихо:

— Я ведь артистов только в кино видал. Я ведь в театре отродясь не был. — Он вздохнул: — И до чего ж мы в сути темные. Сколько не видали, не пробовали. Все хлеб давай, хлеб, хлеб!.. Оно и верно, без хлебушка… А только слышь, поговорка-то, видно, верная: не единым-то хлебом жив человек. Я ведь какое понятие имел насчет этой поговорки? К хлебу там рубаха нужна, штаны, бабе ситец на кофту. Машины тоже. Вот я шофер — что́ без машины, а до войны — трактористом. Землю пахал. Дело наше тонкое, души требует. Хлеб — он из души родится. От душевности к земле. А вот нынче гляжу на вас, на артистов, как вы представляете, значит. И думаю вон оно, как люди еще живут. Не про вас, а про тех, на сцене. И мыслью свою жизнь отмеряю. И, понимаешь, чужой болью болею — словно вы чего со мной сделали. Так это в душе все переворошило. До глубинки!.. Чудно!.. Я на тех людей, на вас то есть, гляжу, а свою думу думаю. Вы ж про землю ничего не говорите, а я об ей тут же тоской исхожу. Понимаешь? Все думаю, как там в колхозе? На трактор-то баб посадили. Беда-а… Моя вот пишет, тоже трактористка… Как, думаю, хлебушко убрали? Не пожгли?.. Чудно!.. Я вот вас спросить хотел, да все недосуг: чего с посохом ходите?

— После ранения. На войне были?

— Побывал. Солдат-пехотинец.

«Просто Федя» очень удивился.

— Стало быть, простой солдат артистом стать может?

— Сколько угодно. Да ведь я до войны в театральном институте учился.

— Вон оно!.. А почто ж на войну взяли?

— Да что я, Федя, не мужчина? Не советский? — обиделся я.

— Ну-ну, ты не серчай, раз солдат. Я ведь так, чтобы в понятие войти. А вообще-то я так думаю: вас поберечь надо. Сила в вас есть какая-то, ежели до души человеческой добираетесь.

С того вечера «просто Федя» отличал меня от других: всех на «вы» величал, а мне «ты» говорил, как солдат солдату. И мне было приятно.

Спектакли он смотрел удивительно: сидел с краю, возле самой сцены, как завороженный, и шевелил губами, словно вел какой-то свой разговор с действующими лицами. Мы играли всего три пьесы и повторяли их в каждой части, куда привозил нас «просто Федя». Но он и в пятый, и в десятый раз переживал так, словно смотрел впервые.

Если случались какие-нибудь технические неполадки, что-то ломалось, «просто Федя» был тут как тут. Мы ни о чем не просили его — нас окружало много замечательных людей и любой из них готов был нам помочь. А «просто Феде» хватало и своих забот. На осенних дорогах за машиной нужен глаз да глаз. Мы понимали это и попросту стеснялись обращаться к нашему шоферу с какими-нибудь просьбами. Но у него был удивительный нюх на работу, и, несмотря на усталость, делал он каждое дело с какой-то особой тщательностью и даже удовольствием. Инструменты и вещи слушались его, как-то сразу привыкали к его рукам. А такого дела, которое было бы не по плечу «просто Феде», наверно, и на свете не существовало! Как-то у одной из наших актрис лопнула туфля, не подметка там оторвалась, а лопнул верх. Туфля спадала с ноги. Перед самым спектаклем. Все переполошились: играть-то ей не в чем. Стали предлагать всякую обувь, мерить, но дамские туфли оказывались маленькими, а когда она примерила грубые солдатские башмаки, нас разобрал смех, несмотря на всю драматичность положения.

Тут подошел «просто Федя», взял злосчастную лопнувшую туфлю, повертел, поковырял пальцем, хмыкнул:

— Это можно…

И ушел к машине. А за несколько минут до спектакля принес целехонькую туфлю, так ловко зашитую, что мы только рты поразевали. А счастливая актриса попыталась в порыве благодарности поцеловать «просто Федю». Но он отстранился и сказал сердито:

— А уж нежности ни к чему.

И посмотрел почему-то на Галю Синицыну.

Вот таким был наш «просто Федя». Таким мы его и запомнили навсегда, после тяжелого дня, когда унесли нашего шофера санинструкторы.

Случилось это к концу поездки. Прифронтовая полоса и сам фронт менялись на глазах. Прибывали свежие части, могучая тяжелая техника. И хоть передвигались войска неприметно, главным образом по ночам и то, что видели мы, было маленькой частицей великой силы, даже наши неискушенные в военном деле девушки понимали: что-то готовится.

И противник понимал. Над прифронтовой полосой то и дело появлялись «рамы». Они упорно кружили над лесом, над дорогами. По ночам в небе повисали яркие ракеты, освещали окрестности пронзительным мертвым голубоватым светом. Их сбивали очередями трассирующих пуль. Но невидимые в ночи «рамы» сбрасывали новые.

Мы играли спектакли только днем, тщательно соблюдая маскировку. И все-таки нас засекли однажды с воздуха. Над лесом появились фашистские штурмовики. Неподалеку посыпался град осколочных бомб.

Командир части, в которой мы играли, приказал спектакль прервать, всем укрыться в щели. Актеры и зрители бросились в лес. А у меня, как назло, разболелась нога, последние дни я крепился изо всех сил, но играл с палкой. Когда все бросились в укрытия, я не то чтобы замешкался, а просто не мог сделать это так же проворно, как другие. И пока ковылял через поляну, надо мной пронеслись штурмовики. Мне стало страшно, но даже страх не заглушил боли в ноге. Я все ковылял и не видел, как штурмовики сбросили бомбы.

Вдруг из лесу мне навстречу выскочил «просто Федя», лицо у него было такое напряженное, словно тащил он на своих плечах неимоверную тяжесть. Он схватил меня за руку, рванул к себе, крикнул: «Ложись!» Я упал, сбитый с ног. «Просто Федя» навалился на меня. Рядом что-то грохнуло. Голову мне осыпало землей. В глазах потемнело. Потом наступила тишина. Я все лежал, соображая, что же произошло? «Просто Федя» прижимал меня к земле.

— Раздавишь, — сказал я, и голос мой прозвучал глухо-глухо, словно говорил я издалека.

Федя не ответил.

Я выполз из-под него и отряхнулся, как собака после купания. А шофер остался лежать рядом неподвижный. Я наклонился к нему. Позвал. Тронул за плечо. «Просто Федя» застонал.

— Ты чего, Федя? Ранен?

Он промычал что-то… Слов было не разобрать.

Подбежала девушка-саниструктор, присела на корточки. Сказала:

— Осколком в спину.

Она проворно ножницами стала разрезать Федину шинель на спине.

«Просто Федя» открыл глаза, сказал хрипло:

— Полегче. Шинелка новая, — и закашлялся хрипло.

— Помалкивай! — несердито прикрикнула девушка на Федю. И стала его перебинтовывать.

Потом «просто Федя» спросил:

— Целый?

— Целый, — сказал я. — Ты же мой осколок на себя принял.

«Просто Федя» чуть улыбнулся:

— Солдатское дело. Сочтемся… А я живучий. Третий раз ранен.

Принесли носилки. Уложили на них «просто Федю». А он шарил взглядом по лицам, искал кого-то…

— Погодите, — сказал я санинструкторам. — Погодите его нести. Я сейчас.

Пробравшись сквозь людское кольцо, я заорал:

— Галя! Галя Синицына!

И когда она вышла из-за деревьев, я схватил ее за руку и потащил:

— Идем скорее! Федю ранило.

«Просто Федя» лежал на носилках. Лицо его была бледным и очень усталым, и только глаза искали, искали кого-то, а когда приметили подбежавшую Галю Синицыну, замерли и стали большими-большими.

— Вот так, товарищ Галя Синицына…

— Как же это, Федя, голубчик?..

— Война. А на войне, бывает, и убьют ненароком, не то что ранят. Спасибо вам за все. За душу вашу.

— Да что вы, Федя… Это… это вам спасибо… за душу… — губы Синицыной дрожали. Она покусывала их, сдерживая слезы. И все бормотала: — Как же это так… Как же это…

Санинструкторы подняли носилки.

— Погодите! — крикнула Синицына. — Товарищи, у кого есть бумага и карандаш. Скорее!

Несколько рук протянули ей карандаш и листки из записных книжек. Она взяла не глядя. Кто-то подставил планшетку. Синицына нацарапала несколько слов и сунула бумажку в неподвижную руку «просто Феди».

— Вот, будете в Москве… Это мой адрес и телефон. Слышите, Федя?

— Ясное дело, — сказал «просто Федя». — Я живучий.

— Его унесли.

Плохо мы играли последние спектакли. Тяжело. Без подъема. Очень не хватало нам нашего «просто Феди». Его открытых глаз, его доброго сердца, его умных, работящих рук.

Так я с ним больше никогда и не свиделся. Только почему-то верю, что жив он. Жив. Такие не должны умирать.

 

В РАЗВЕДКЕ

Это был трудный путь. Они шли почти сутки без отдыха, но, если провести прямую от высоты 317, в районе которой побывали разведчики, до цели пути — расположения их батальона, — они прошли не более двадцати километров.

Разведчики вынуждены были днем избегать открытой местности, обходить поля, с которых уже убрали хлеба, и луга с побуревшей осенней травой.

Моросил дождь. Ветер срывал с деревьев мокрые желтые листья и наклеивал их на влажную землю.

Если поле нельзя было обойти, разведчики ложились и ползли, до крови царапая руки о стерню.

Сперва они выбирали места посуше, чтобы не очень промочить ноги, но, когда сапоги набухли от сырости, разведчики стали двигаться напрямик, не обходя ни болот, ни низинок, полных дождевой воды.

Впереди шел старший сержант Оленин. За ним радист Костенко тащил свою рацию. Третьим шел солдат Филиппов. Все трое устали, измучились.

Филиппов, самый молодой из них, первогодок, временами начинал клевать носом, спотыкаться и отставать. Он до армии жил на юге, в местах теплых и цветущих, и никак не мог привыкнуть к холоду, к бесконечным дождям. Он с тоской вспоминал свой дом, гнущиеся под тяжестью янтарных гроздьев виноградные лозы, спокойный шелест листвы в садах. В разведку Филиппов пошел охотно. Она представлялась ему веселым путешествием, полным интересных приключений. Товарищи считали Филиппова «хлипким» и были немало удивлены, когда Оленин взял его с собой.

Разве знал Филиппов, что ползти придется не по зеленой лужайке для занятий, что будет лить дождь, что нельзя будет развести костер и обогреться, что все время придется идти без остановок, чтобы вовремя доставить сведения об укреплениях на высоте 317

Сведения можно было бы передать по радио, если бы Костенко не свалился вместе со своей рацией в какую-то яму и не повредил передатчика.

И Филиппов иногда поглядывал на Костенко и старшего сержанта Оленина исподлобья, потому что считал их виновниками всех своих мучений.

А Костенко шел злой, в шинели, заляпанной грязью, и неотвязно думал о невыполненном задании, о позоре, который ждет его по возвращении в батальон. Свалиться, как мальчишке, в какую-то яму! Где были его глаза? Куда смотрели они в это мгновение? Повредить рацию, не передать сведения… Лейтенант, наверно, усмехнется тонкими губами и скажет презрительно: «Выдайте Костенко двойную порцию борща. Он славно поработал!» И старшина лично в присутствии всех поставит перед ним два полных котелка, а вокруг будут стоять товарищи и смотреть на него, солдата, не выполнившего задания. Нет, лучше идти и идти этими вязкими тропами, ползти без конца по колючим ощетинившимся полям, мокнуть, мерзнуть, умирать от голода, но во что бы то ни стало выполнить задание… Неужели нельзя починить рацию? Если бы старший сержант остановился на полчаса, на двадцать минут!.. Но он идет, он уже не верит, что можно восстановить радиосвязь.

Старший сержант Оленин пробирался сквозь чащу, выбирая верным солдатским чутьем путь покороче. Он устал не меньше других, но не подавал виду.

Иногда ему вдруг начинали чудиться запахи войны, — горьковатый запах гари и сладковатый — пороха. И старший сержант сжимал автомат, останавливался и прислушивался. Потом он оглядывался… За спиной стоит Костенко. Экий неуклюжий парень, проглядел яму! А Филиппов совсем выдыхается. Впрочем, не такой уж он хлипкий. Оленин вспоминает вздувшуюся реку и мальчонку в рыжей ушанке, неведомо как попавшего на большую серую льдину. Она плыла метрах в пятнадцати от берега; вокруг нее сталкивались и дробились другие льдины. Оленину запомнились глаза Филиппова, когда тот устремился к воде. В них были твердость и решимость.

На рассвете Оленину показалось, что он слышит какой-то металлический звук, будто лопатой чуть тронули дерево. Оленин замер на месте, сделав товарищам предостерегающий знак. Обычные лесные звуки окружили их. Шумела листва под дождём. Где-то вспорхнула одинокая птица, упала шишка. Хрустнул сучок. Костенко и Филиппов ничего не слышали. Металлический звук не повторялся, и все-таки Оленин продолжал стоять и прислушиваться. Оленин зна́ком приказал товарищам лечь, лег сам и бесшумно исчез.

Филиппов с удовольствием вытянул ноги и закрыл глаза. Наконец-то передышка! Костенко хотел было открыть рацию, чтобы покопаться в ней, но, помня приказ — не производить никакого шума и не делать ничего без ведома старшего сержанта, — только вздохнул тихонько. Филиппову хотелось курить — последний раз они курили в какой-то балочке часа четыре назад…

Вскоре, так же бесшумно, как исчез, появился Оленин. Знаком приказал он солдатам следовать за собой и пополз в том направлении, откуда они только что пришли. Минут через десять он остановился.

— Дорога занята противником. Придется пройти рядом с ней. — Он помолчал и потом добавил тихо: — Камуфлет…

Это было любимое слово Оленина, которому он с помощью интонации умудрялся придавать множество значений.

— Товарищ старший сержант, — глухо сказал Костенко, — разрешите попробовать починить рацию. Не может быть, чтобы я ее сильно покалечил. Тогда не надо будет рисковать. Отсидимся до ночи, а ночью двинемся.

Филиппов испуганно посмотрел на него:

— До ночи? А есть что будем?

— Потерпим…

— Ну и терпи. А мне невтерпеж!..

— Тихо, — сказал Оленин.

— Товарищ старший сержант, — Костенко упрямо наклонил голову, — разрешите посмотреть рацию. Это минут пятнадцать — двадцать.

Оленин прикинул что-то в уме и кивнул:

— Пятнадцать.

Костенко открыл рацию.

Филиппов лежал, уткнувшись лицом в согнутый локоть. В носу у него щекотало, и он шумно втягивал в себя воздух. «Того и гляди расплачется…» — неприязненно подумал Оленин.

Барабанил дождь по темным стволам и опавшей листве.

— Можно починить, если, конечно, лампы… — вдруг сказал Костенко. — Проволочки бы кусочек! — Он оглянулся вокруг, потом пошарил в карманах. — В другой раз всего с собой наберу!..

— Вы лучше в другой раз не падайте, — сказал Оленин.

Филиппов поднял голову:

— Неужели починишь?

— Починишь, починишь, — заворчал Костенко, копаясь в рации, — проволочку бы…

— Булавка есть, — сказал Филиппов. — Не годится?

— Покажи.

Филиппов подал булавку, которой закалывал карман гимнастерки.

— Попробуем. Разгибай.

Филиппов стал разгибать булавку. Упрямая проволока не поддавалась, вывертывалась из пальцев, как живая, колола, но Филиппов не обращал внимания на уколы. После долгих усилий он справился с булавкой, и она превратилась в проволочку. Костенко взял ее, а Филиппов, внимательно следя за его работой, стал машинально посасывать уколотые пальцы.

— Пробую, — сказал Костенко, надел наушники и повернул один из рычажков рации. Лицо его стало напряженным. — Фон есть. — Он стал быстро стучать ключом, вызывая батальон.

— Ну? — спросил через минуту Оленин.

— Не отвечают.

Костенко продолжал стучать и поворачивать рычажки рации.

Невдалеке хрустнула ветка, потом другая.

— Тихо, — сказал Оленин. Справа прогремела автоматная очередь. — Уходить надо.

— Отвечают, — шепнул Костенко, и лицо его просветлело — Отвечают…

Филиппов закусил губу.

— Ясно, — сказал Оленин.

— Передавать? — спросил Костенко.

— Теперь не уйдем. — Оленин взглянул на Филиппова.

Тот лежал на животе, напряженно вглядываясь в сторону шума и крепко сжимая в руках автомат. И в глазах его Оленин прочел то же выражение, что и тогда, в половодье.

— Ясно, — повторил Оленин, с трудом скрывая улыбку, которая независимо от его воли растягивала губы. — Рядовому Филиппову — выдвинуться вперед. Я прикрываю справа. Рядовой Костенко, передавайте.

Филиппов все понял. Он пополз, прижимаясь к земле и держа автомат в левой руке. Теперь он уже не думал ни о еде, ни о куреве, ни о пути, который остался позади. Только одна мысль жила в нем: «Надо дать возможность передать сведения. Надо держаться».

Филиппов остановился и замер, прислушиваясь. Сейчас ему казалось, что он слышит, как падает каждый лист, как стучит каждая дождевая капля.

Вот хрустнул сучок… Еще… Ближе… Ближе… В кустах показались две головы с синими знаками на пилотках. Филиппов дал очередь из автомата. Головы исчезли в кустах. Тотчас послышалась короткая очередь и в той стороне, куда уполз Оленин. Потом рассыпались ответные очереди.

Завязался «бой».

Справа раздался знакомый свист — сигнал сбора.

Филиппов, отстреливаясь, начал отползать назад. Он не успел доползти до рации…

Из кустов вышел майор с белой повязкой на рукаве, посредник:

— Товарищ старший сержант! И вы, товарищи солдаты, считаю, что вы вышли из строя.

Оленин, Костенко и Филиппов поднялись с земли.

— Есть считаться вышедшими из строя, — сказал, козырнув, Оленин. Все трое сняли с пилоток белые квадратики и передали их майору. Но при этом у Оленина и у солдат были такие счастливые лица, что майор невольно улыбнулся. Он понимал разведчиков. Они сделали свое дело. Они выполнили задание и могли быть довольны собой.

 

ОСЕЧКА

ИСТОРИЯ С ПЕРЕОДЕВАНИЯМИ, ПОГОНЕЙ И СОБАКОЙ ПО КЛИЧКЕ ГРОМ

1

История эта началась в кабинете начальника пограничного отряда Ивана Федоровича Скачка.

Обсуждалась подготовка к инспекторской проверке. Стрельбы дневные и ночные, тактика, уставы… Увенчать проверку намечалось учением. В обстановке, приближенной к боевой.

— Опять двое солдат третьего задерживать будут? Слезы, — обронил майор из политотдела.

— Разрешите? — поднялся капитан Мишин, очень черноволосый и очень высокий, которого за рост еще в училище прозвали движущейся мишенью. — Надо пустить штатского, а то и двух. И чтобы незнакомые лица.

— На моей «Волге» повезете? — спросил начальник отряда. — Вся граница знать будет.

— Да нет же, товарищ полковник! — Темные глаза Мишина загорелись азартом. — Мы «нарушителей» с моря высадим. Ночью.

— Засекут сразу.

— Не засекут! График подачи лучей прожекторами составим так, чтобы участок высадки не освещался. Высадим с нашего корабля. Будто бы у моряков учение. Можно создать для «нарушителей» все условия. Это ж в нашей власти! И место выбрать. Вплавь высаживать можно, в устье ручья. И пусть-ка их обнаружат!

— А вот они возьмут да и не обнаружат! — мечтательно сказал майор из политотдела.

— То есть как это не обнаружат, товарищ майор?

— Уйдут ваши «нарушители». И что? Осечка?

— Не может быть никакой осечки, товарищ майор! У наших ребят нюх!..

— Ну это вы, Мишин, увлеклись, — улыбнулся начальник отряда. — В общем-то, мне идея нравится. Только где ж мы хороших «нарушителей» возьмем? Тут ведь «нарушители» нужны первого сорта. Чтобы плавали и все такое.

— Найдем, товарищ полковник! — убежденно сказал Мишин. — Да вон у меня сестренка приехала погостить. Лена. Она ж в институте физической культуры имени Лесгафта учится. На третьем курсе уже. Пловчиха.

— Надо еще ее спросить, согласится ли она ночью в море лезть. Тоже радости мало, — сказал майор.

— Да что у нас акулы, что ли?

— Акулы не акулы… — неопределенно протянул майор.

Долго еще говорили о будущем месте высадки «нарушителей» и прочих подробностях. Мишину приказано было поговорить с сестрой «без нажима» и подобрать ей напарника. Об исполнении доложить.

А операцию назвали «Осечка». По предложению майора из политотдела.

2

Лена была под стать брату — довольно высокая, темноволосая, коротко стриженая, большеглазая. Днем она пропадала на море. В любую погоду. Даже в дождь. А по вечерам занимала полюбившийся ей угол дивана и, поджав под себя ноги и накинув на плечи китель брата, читала. Кое-кто из приятелей Мишина пытался пригласить ее в кино или в клуб на танцы, но она только строго поджимала губы и вежливо благодарила. Так вежливо, что сразу отбивала охоту приглашать вторично.

— Слушай, — говорил иногда Мишин, — ты ненормальная. Ты же старуха. Тебе скоро целых двадцать. Ну чего ты сидишь тут на диване и мнешь мой парадный китель? Колька (или Сережка, или Васька) хороший парень, лейтенант (или старший лейтенант), танцует, как бог…

— У-гу, — откликалась Лена. — Во-первых, мне еще не скоро двадцать, а через три месяца и семь дней. Во-вторых, в твоем парадном кителе с такими прелестными звездочками я чувствую себя заслуженной пограничницей. И, наконец, твои желторотые лейтенанты, танцующие, как боги, не для меня. Я девушка скромная, замуж не собираюсь, а если и соберусь, то за генерала. В крайнем случае за полковника. Не ниже.

— Иронизируешь? В десятом классе ты проплясывала ночи напролет. Я же знаю, что вы мотали с уроков всем классом и устраивали танцульки на свежем воздухе.

— Милый мой капитан, это было давно, в прошлом веке. Теперь твоя дремучая старуха предпочитает гантели и детективы. Кстати, а что сейчас танцуют твои лейтенанты? Твист или польку-бабочку?

— Ленка!

— Кушайте овес!

— Слушай, где ты набралась этих присказок? Язык у тебя… Я надену перчатки, — угрожающе говорил Мишин и глядел в угол, где над письменным столом на здоровенном гвозде висели боксерские перчатки.

— Самый веский аргумент современного танцующего бога. Да-а, времена рыцарства безвозвратно канули в прошлое! Ау! Где вы, Дон-Кихоты? Вашу Дульцинею собираются отвалтузить по всем правилам бокса. Хук, свинг, апперкот!.. — Лена энергично взмахивала руками, ударяя воздух. — Нокаут! Победил капитан Мишин, спортобщество «Зеленые погоны»!

Мишин только пожимал плечами:

— На тебя даже рассердиться как следует нельзя.

— И не надо. Кушайте овес.

А вообще-то все это были просто вечерние перепалки. По-настоящему брат и сестра не ссорились, ведь нельзя же всерьез поссориться из-за того, что Лена предпочитает сидеть на диване, а не танцевать.

В тот вечер, после совещания у начальника отряда Мишин, поджидая сестру, твердо решил избегать перепалки. Предстоял серьезный разговор. И дразнить Лену было просто не выгодно. Надо, чтобы она согласилась, непременно согласилась участвовать в операции «Осечка». Он даже заботливо приготовил ужин — вскипятил чайник и нарезал колбасу такими ломтями, что подавился бы и крокодил, который, как известно, запросто проглотил мочалку довольно крупного размера.

Надо бы все-таки сказать несколько слов о капитане Алексее Павловиче Мишине, пока он ждет сестру, потому что потом начнутся главные события и рассказывать уже будет некогда. Так вот, капитан Мишин — человек, увлеченный службой по-настоящему, как иные увлекаются футболом или телевизором, или коллекционированием. Иные торопятся поскорее покончить со служебными делами, чтобы отдаться своей внеслужебной страсти. Страсть Мишина — это служба. Со всеми ее горестями и радостями, победами и поражениями, большими и малыми заботами. Для него граница — святая святых, люди границы — первые люди на земле; дай ему волю, он учредил бы Академию пограничных наук и приказал бы самым красивым девушкам выходить замуж исключительно за пограничников. А сестра — это внеслужебное, и резать колбасу — тоже.

Можно было и еще порассказать о Мишине, потому что лично мне такие люди по душе, но пришла Лена.

На Лене голубые брюки, светло-серая, очень легкая шерстяная кофточка с блестящими пуговками и красные босоножки. Темные волосы влажны после купания, а глаза словно вобрали в себя блеск моря и солнца. Она удивленно посмотрела на стол, потом на брата, потом снова на стол и с притворной тревогой спросила:

— Что-нибудь случилось, Алеша?

Мишин засмеялся.

— Ничего не случилось. Садись. Я тебе налью чаю.

— Не-ет, — протяжно сказала Лена. — Если не случилось, то случится. Капитан Мишин ухаживает за сестрой-старухой! Новое в военной науке и технике.

— Садись, садись… — он даже не огрызнулся, а когда Лена села, поставил перед ней чашку, пододвинул тарелку с колбасой и даже спросил: — Хлеб намазать?

— Алеша, ты самый прогрессивный из всех прогрессивных офицеров, которых я здесь видела. Намажь. И пожалуйста, потолще. Под стать колбасе.

Мишин даже бровью не повел. Он ткнул ножом брусок масла и, прихватив кусок, которого хватило бы на целое отделение, принялся намазывать его на хлеб.

Лена притихла и стала пить чай, каждый раз подолгу приноравливаясь, перед тем как откусить кусок от могучего бутерброда. А Мишин, положив локти на стол и подперев щеки ладонями, смотрел, как она ест.

— Алешенька, — жалобно сказала Лена, — хочешь, я завтра тебе компот сварю?

И оба рассмеялись.

Но Мишин не умел долго хитрить. Он не был дипломатом и поэтому решил сразу перейти к делу.

— Как ты относишься к ночным купаниям?

— Никак. У вас же их не разрешают.

— А если я тебе устрою?

— По знакомству?

— По знакомству.

— Алешка! Ты чудо двадцатого века! — сказала Лена и тут же насторожилась: — А что я должна за это сделать?

— Пустяки!

— Понятно, — кивнула Лена. — Двадцатый век. Услуга за услугу.

— Ты можешь хоть один раз быть серьезной? — нахмурился Мишин.

Что-то в тоне, каким он произнес это, было необычным. И Лена так же, как брат, молча сдвинула брови и стала очень похожей на него.

— Должен тебя предупредить: в любом случае, согласишься ты или не согласишься на наше предложение (он интонацией выделил слово «наше»), — все, о чем я тебе сообщу, — военная тайна. Понимаешь?

Лена кивнула.

— Нам надо провести учение. Поиск и задержание «нарушителей». Их будет двое. Высадка с моря.

Брови Лены поползли вверх.

— И ты… вы хотите, чтобы…

— Вот именно, — перебил ее Алексей. — Мы предлагаем тебе сыграть роль «нарушителя». Физически ты, как студентка института Лесгафта, подготовлена, морально…

— Алеша! — Лена неожиданно вскочила, обняла брата за шею. — Не порти песню, Алеша.

— Пусти! Ну и ручки у тебя!

— Это ты меня раскормил колбасой и маслом.

Мишин поправил ворот гимнастерки:

— Значит, согласна?

— Конечно! Надеюсь, стрелять будут холостыми?

Мишин вдруг замялся. А вдруг действительно кто-нибудь выстрелит сгоряча? И потом собака пойдет по следу, и если ее спустят с поводка… Но ведь «нарушители» не будут сопротивляться. Значит, пограничники не будут применять оружие. Вот только собака…

— Операция очень серьезная. Стрелять, конечно, не будут, да и пойдешь ты не одна, а с опытным пограничником. Мы его переоденем в штатское. Будет твоим начальником.

— Ты чего-то недоговариваешь, Алексей.

— Я сказал все. Еще там будет собака.

— Обожаю собак! — сказала Лена. Не признаваться же ей, что собаки — единственные существа на свете, которых она побаивается. Не считая, конечно, мышей.

3

Теперь надо было найти Лене подходящего напарника. Конечно, можно переодеть солдата, или сержанта, или офицера. Здесь, на границе, служат люди достаточно опытные, готовые к выполнению любого задания. Ни одному и в голову не придет, что он, мол, играет в «сыщики-разбойники» и поэтому можно отнестись к такому делу спустя рукава. И все-таки из сотен людей надо выбрать одного. «Нарушитель» должен уметь хорошо плавать, знать пограничную службу, быть достаточно находчивым и сообразительным. К тому же, хотелось бы, чтобы его не знали в лицо на той заставе, где будет проводиться операция.

И вот капитан Мишин отправился искать такого человека. Надо сказать, что это было нелегкое, утомительное путешествие. Хотя и сидел он в своем кабинете за письменным столом, покрытым листом потертого плексигласа. Под плексигласом лежал табель-календарь на текущий год, список телефонов городских организаций и фотография. Нет, ошибаетесь, не девушки, а известного боксера В. Попенченко. Поскольку Мишин занимался боксом. Бокс, с точки зрения хозяина кабинета, имел отношение к службе. А девушки — нет.

Мишин сидел в одиночестве и, мысленно перебираясь с заставы на заставу, беседовал с пограничниками, подыскивая подходящую кандидатуру. Беседовать было нетрудно, потому что люди были знакомыми, лица их возникали одно за другим. Мишин пытливо всматривался в них и спрашивал: а как у тебя с плаванием? А как насчет сообразительности?.. Скажем, надо перевезти на другой берег реки волка, козу и капусту…

С одним, с другим разговаривает. Все хорошие кандидаты.

Мишин поднялся из-за стола, чтобы размяться, подошел к окну. За окном в это время остановился газик. Вышел из газика рослый парень в парадной форме с иголочки, и Мишин сразу узнал сержанта Егорушкина с Н-ской заставы. Отделение Егорушкина показало на последних стрельбах высший класс. И по всем остальным показателям было впереди. Вот и вышел приказ: командиру отделения сержанту Егорушкину объявить отпуск на 10 суток, не считая дороги. Верно, приехал за документами. Красив Егорушкин. Нет, не штатской красотой: нос там римский или греческий, взгляд орлиный или подбородок с ямочкой. Лицо как лицо, губы обветрены, нос облупился. Солдатской красотой красив сержант: держится ровно, плечи широкие, все пуговки, хоть и припекает солнце, застегнуты. А зеленая фуражка сдвинута набок, чуть-чуть, чтобы можно было про него сказать: лихой солдат! А еще чуть сдвинешь — скажут, стиляга.

Сержант скрылся в подъезде штаба, а Мишин снова уселся за стол. Вот бы такого, как Егорушкин!.. Но сержант — отпускник. Наверно, и документы уже заготовлены. Мишин взял телефонную трубку и попросил басовитого телефониста соединить с финчастью.

— Здравствуйте, товарищ майор. Капитан Мишин беспокоит. Сержанту Егорушкину проездные документы уже выписаны? Нет? Товарищ майор, пошлите, пожалуйста, Егорушкина ко мне. А документы пока не выписывайте: долго ли бланк заполнить! Нет-нет, товарищ майор. Поедет. Просто разговор есть один.

Через несколько минут в кабинет постучали.

— Да.

— Разрешите, товарищ капитан? Сержант Егорушкин прибыл по вашему приказанию.

— Здравствуйте, Егорушкин. — Мишин поднялся из-за стола, крепко пожал сержанту руку. — Садитесь. И учтите, не по приказанию, а по просьбе. Улавливаете?

Егорушкин сел.

— Пока не улавливаю, товарищ капитан.

— В отпуск?

— Так точно.

— Домой, в Феодосию?

— В Феодосию.

— Жара там, наверно, Егорушкин.

Сержант заулыбался:

— Да уж припекает.

Мишин не был дипломатом и поэтому сказал прямо:

— А что, если отложить отпуск?

— Отложить? — спросил сержант растерянно, лицо его сразу осунулось, и только улыбка еще не успела сойти, и казалось, будто она с чужого лица.

— Да вы не волнуйтесь, Егорушкин, — сказал Мишин и вздохнул. Уж кто-кто, а он-то понимал, что значит для солдата отпуск. — Не надолго отложить, на несколько дней. Тут такое дело… — И Мишин рассказал сержанту о задуманной высадке «нарушителей» с моря. Дело непростое. Нужны люди хорошо плавающие, выносливые и сметливые. Вот он, Мишин, и подумал о сержанте Егорушкине, поскольку тот вырос на Черном море, пловец отличный и вообще подходит по всем статьям. А отпуск… Что отпуск? И через несколько дней — тот же отпуск.

Сержант Егорушкин слушал внимательно, но лицо его оставалось при этом равнодушным, и Мишин никак не мог уловить, как тот относится к предложению.

Потом Егорушкин сказал:

— Конечно, вы можете приказать.

— Да не буду я приказывать, Егорушкин. В конце концов, что у нас, людей нет, что ли? Просто я подумал, хорошо бы в это дело Егорушкина. А девушка подождет.

— Какая девушка? — спросил сержант.

— Ваша. В Феодосии.

Егорушкин засмеялся:

— Моей девушке уже под шестьдесят, товарищ капитан. Мама у меня там.

— А мама сыну во всякое время рада. Написали уже?

— Написал. Но только точно день не сообщил. Граница. Мало ли что… — сказал Егорушкин серьезно и тотчас спросил: — А потом начальник мне отпуск не задробит?

— Да за что ж, Егорушкин?

— Мало ли… Вдруг какая осечка выйдет?

Мишин улыбнулся:

— Между прочим, операция так и называется: «Осечка». Только никакой осечки не будет, быть не должно.

Егорушкин в тот день в отпуск не поехал.

Мишин доложил начальнику, что «нарушители» подобраны. А на другое утро поехал на заставу, где предполагалось произвести высадку. Разумеется, по другим делам. Но мы-то с вами знаем истинную цель поездки!

4

Пока капитан Мишин занимается тайной рекогносцировкой на предполагаемом месте действия, позвольте вас познакомить еще с несколькими примечательными личностями. На всякий случай. Вдруг мы с ними ненароком встретимся где-нибудь в лесу или у моря! Тем более, что они — коллективные владельцы собаки по кличке Гром.

Самому старшему, Яну, от роду тринадцать лет. Волосы у него такие светлые, что издали кажутся седыми. И он такой тощий, что издали походит на движущийся километровый столб. А близко к нему вы не подойдете, потому что он ведет на поводке огромную собачищу. Рядом с ним, держась за тот же поводок, шагают: справа — Антоша, а слева — Дзинтра. Антоша смолисто-черный, кучерявый, смуглый до того, что сразу появляется желание потереть его хорошо намыленной мочалкой с водою погорячей. Только могу сказать заранее, что мойка эта ничего не изменит. Родители его — оседлые цыгане и передали сыну, согласно законам наследственности, все, что имели сами, включая живые плутовские глаза немыслимого лиловатого оттенка.

Дзинтра — девочка, она соответствует своему имени, поскольку «дзинтарс» по-русски значит «янтарь». Волосы у девочки янтарные, веснушки на лице, руках и ногах тоже янтарные. Только глаза серые. Впрочем, то, что Дзинтра — девочка, вам придется поверить на слово. Потому что отличить ее от приятелей совершенно невозможно. Стрижка у нее мальчишечья, одежда мальчишечья, движения и повадки тоже мальчишечьи.

Вся троица учится в шестом классе средней школы поселка, название которого останется неизвестным по причинам, не зависящим от автора. Могу только намекнуть, что поселок этот расположился в лесу, недалеко от Н-ской заставы, где сейчас находится капитан Мишин.

Итак, они ведут на поводке собаку по кличке Гром. Поэтому на всякий случай отойдем подальше. Гром из тех собак, с которыми лучше не связываться. Родители его служат на границе. И Гром, будучи выбракованным, еще неуклюжим пушистым щенком с полувисячими ушами был подарен Яну, Антоше и Дзинтре. И отнюдь не случайно. Если бы мы с вами осмелились подойти поближе, то увидели бы на закатанном рукаве рубашки Яна зеленый квадрат с майорской звездочкой в середине, самой настоящей, такой, какую носят на погонах старшие офицеры. Ян — начальник штаба ЮДП, юных друзей пограничников. И не улыбайтесь, пожалуйста, эту должность получить не легче, чем должность начальника любого другого штаба. Пожалуй, еще труднее. Потому что в войсках начальника штаба просто назначают приказом, а тут тебя должны избрать. Для этого нужно иметь крепкие кулаки и полное бесстрашие.

Вы не замечали, как поразительно собаки перенимают черты характера хозяев? Гром, здоровенный, серый с подпалинами пес не очень чистой породы, смел, как Ян, плутоват, как Антоша, и драчлив и непостоянен, как Дзинтра. Никогда не знаешь, что он выкинет. Особенно если где-нибудь поблизости кошка или учитель математики. Никто не мог понять, что Гром имеет против учителя математики. Только однажды, когда троица привела подросшего уже пса в школу и все уселись за парты, Гром вдруг зарычал, шерсть его поднялась дыбом, он бросился к двери и, как его ни уговаривали, категорически отказался впустить в класс учителя математики. Даже директор, с его властью и незыблемым авторитетом, ничего не мог поделать. Так урок и не состоялся.

Ребята воспитывали своего пса с невероятным упорством. Методичный Ян составил расписание собачьих уроков, предварительно посоветовавшись с пограничниками. Гром кое-чему уже научился: он не брал пищу из чужих рук, шел рядом, садился по приказу, умел ползти и очень легко находил спрятавшихся Яна, Антошу или Дзинтру. Отыскивать же иных людей ему просто еще не доводилось.

Сейчас, как вы догадываетесь, летние каникулы и знакомая уже вам троица выводит Грома на прогулку. Мы за ними не пойдем — познакомились на всякий случай, и достаточно. Вернемся лучше в отряд, тем более что и капитан Мишин вернулся, а нам никак нельзя упускать его из виду. С минуты на минуту он должен познакомить Лену с сержантом Егорушкиным.

5

Церемония знакомства была излишне официальной, но исключительно по вине капитана Мишина. Он привел Лену в свой кабинет, куда вскоре пришел и Егорушкин. Капитан сурово сдвинул брови и без улыбки, как бы подчеркивая служебную сухость момента, произнес:

— Прошу знакомиться, товарищи. Товарищ Мишина, сержант Егорушкин. Прошу садиться.

В течение всей беседы, которая длилась около часа, ни Лена, ни сержант Егорушкин не обратились друг к другу ни с одним вопросом, только изредка поглядывали не без любопытства, которое тщательно скрывали.

Были уточнены место и время высадки, экипировка, способ хранения суточного запаса продуктов, примерный маршрут и т. д. и т. п.

Потом, позвонив предварительно по телефону, капитан Мишин пригласил Лену и сержанта Егорушкина следовать за собой и представил их начальнику отряда полковнику Скачку.

Полковник был менее официален и разговаривал с молодыми людьми скорее как отец, нежели как начальник. Расспросил о здоровье, об успехах в плавании, дал несколько деловых советов и распрощался с ними. Егорушкин и Лена пожали друг другу руки и разошлись. Лена купаться, а Егорушкин примерять штатскую одежду.

Егорушкин был, как мы уже знаем, парнем рослым, и брюки и рубашка капитана Мишина оказались ему впору, вот только пиджак несколько жал под мышками. Мишин посоветовал сержанту двигаться осторожней, чтобы пиджак ненароком не лопнул по швам.

Егорушкин только вздохнул и, унося с собой одежду, подумал, что он так и не знает имени девушки, с которой предстоит путешествовать. Капитан называл ее официально «товарищ Мишина». А спросить ее имя Егорушкин постеснялся.

Теперь, чтобы не вдаваться в детали подготовки, в разные подробности и мелочи, без которых, как известно, не обходится ни одно предприятие, давайте терпеливо подождем ночи. А чтобы время не пропало даром, скажу несколько слов о границе.

В томе 18 от «Гравелатъ» до «Довенантъ» Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона с твердыми знаками, ижицей и ятью сказано: «Граница — черта, разделяющая два смежных владения». В томе 12 Большой Советской Энциклопедии от «Голубянки» до «Грозовки»: «Границы государственные — линии действительно обозначенные на земной поверхности или воображаемые (но обозначенные на карте), отделяющие территорию одного государства от территории других государств и от открытого моря».

Конечно, энциклопедические словари пишут ученые люди, и остается только уважать строгость и краткость их стиля.

Но для меня граница — самое удивительное место из всех, где довелось побывать. Граница — и покой, и настороженность, и размеренная будничность службы.

Вслушиваешься в тишину — а она складывается из шороха ветра в соснах, говора моря, движения реки, хруста песка. А ведь так тихо кругом!

Здесь не говорят «берег», а говорят «урез». Он тянется на много километров — тихий, песчаный, в плеске волн, в белых и розовых ракушках, в темных полосках выброшенной морем травы.

Стоишь на урезе лицом к синеве, глядишь в необозримую трепещущую даль и вдруг в какое-то мгновение подумаешь: а ведь это — граница. Край моей земли. А там, за синевой, «ничье» море и еще дальше — чужая земля. И окаменеет на мгновение сердце, и невольно начинаешь озираться, вглядываться в песок. А нет ли на нем отпечатков чужой ступни?

А потом улыбнешься: ведь этот песок просмотрен пядь за пядью прошедшим недавно нарядом. От солдатских зорких настороженных глаз не укроется даже крохотный птичий след. Солдаты свое дело знают!

И все-таки, возвращаясь на заставу, будешь глядеть по сторонам, вглядываться в тени сосен, вслушиваться в хруст сухих игл. Потому что, если попал на границу, сам становишься пограничником. Граница — это прежде всего состояние вечной готовности встретить врага лицом к лицу.

6

Но мы несколько отвлеклись, а уже смеркается. Пора на пограничный корабль.

Чувствуете, как его покачивает на волнах — мягко-мягко, с борта на борт? Это потому, что он идет вдоль побережья. Ходу часа на два с небольшим. Ночь коротка, поэтому вышли засветло. И только теперь небо померкло, лишь краешек его еще едва голубеет, и высыпали звезды, словно день пооборвался в пути, оставил на невидимых в темноте ветвях обрывки светящейся своей одежды, и вот они дрожат, переливаются, тронутые теплым ветром.

Капитан Мишин приказал Лене и Егорушкину поспать в матросском кубрике. Егорушкин спит. У солдат вообще удивительное свойство — засыпать в любое время суток и просыпаться бодрым в любую минуту.

А Лена взбудоражена, ей не уснуть. Она поднялась по узенькому трапу на палубу и всматривается в притихший черный берег, где то и дело вспыхивают лучи одиноких прожекторов, прокладывают в море дорожку ослепительной голубизны и шарят, перебирают волны.

Дежурный сигнальщик с любопытством поглядывает на нее сверху, с прожекторной площадки. И командир корабля, капитан-лейтенант, поглядывает на нее из рулевой рубки. Рядом с ним стоит капитан Мишин.

— Как зовут девушку?

Мишин обернулся. Увидел Лену. Нахмурился.

— Товарищ Мишина.

— Однофамилица?

— Сестра.

— Товарищ Мишина, — позвал капитан-лейтенант, — подымайтесь к нам в рубку.

Лена улыбнулась, прошла по палубе, нетвердо ступая.

— Впервые на корабле?

— Впервые.

— Нравится?

— Очень.

— Не укачивает?

— Нет-нет. А верно, что женщина на корабле приносит несчастье?

— Я не суеверен, — сказал капитан-лейтенант. — А вообще-то, да.

— А я слышала, что есть даже женщины-капитаны, — сказала Лена с вызовом.

— То — на судах, а это — корабль. Кораблем именуется военное судно. В отличие от гражданских, которые именуются просто судами.

— Спасибо за справку.

— Почему ты не спишь? — сердито спросил Мишин.

— Я же не прошла боевой и политической подготовки. Я могу уснуть только по собственному желанию. — Лена вздохнула и развела руками, дескать, что поделать! — Но я со временем научусь искусству засыпания. Я потренируюсь.

Матрос, стоявший у руля, фыркнул, сдерживая смешок.

— На румбе? — спросил строго капитан-лейтенант.

Матрос ответил.

— Так держать.

— Есть так держать!

Край неба погас. Стало темно.

— Капитан Мишин, — сказала Лена. — Они поймают нас прожектором еще в море. И встретят на берегу.

— Не поймают, — усмехнулся Мишин.

— Почему ты так уверен?

— Военная хитрость. Этот корабль проводит учение, и в связи с этим район моря, где он будет находиться, в течение сорока минут не будет освещен.

— А разве прожектора не светят когда захочется?

— На границе нет такого понятия «хочется — не хочется». На границе есть приказ.

— Извини, я такая безнадежно штатская!

— Подходим, — сказал капитан-лейтенант. Корабль замедлил ход. Матросы, словно бесплотные тени, метнулись на нос. Смолкли машины, корабль перестал дрожать, притих, и стало слышно, как плещутся о борт волны. Потом прогрохотала якорная цепь.

На палубу вышел Егорушкин.

— Готовьтесь, — сказал капитан-лейтенант. — Вода как парное молочко.

— Раздевайтесь, — кивнул Мишин. — Пойдете сначала на шлюпке. А там — вплавь. Выходить из моря только по руслу ручья. Ясно, товарищ сержант?

— Ясно, товарищ капитан.

Егорушкин снял пиджак и рубашку, сел на палубу, стал расшнуровывать ботинки.

— А ты чего? — спросил Мишин Лену.

Лена поежилась. Ей было почему-то неловко снимать платье при всех. Она чуть-чуть покусала нижнюю губу и скомандовала звонко:

— Всем отвернуться!

Мишин посмотрел на нее удивленно и отвернулся вместе со всеми.

Лена торопливо сняла платье и осталась в одном купальном костюме и босоножках.

— Можно наконец повернуться? — спросил насмешливо Мишин.

— Можно.

Матросы, увидев Лену, дружно вздохнули.

— Давайте платье и туфли, — сказал Егорушкин.

Лена скинула туфли и вместе с платьем отдала их Егорушкину. Тот всю одежду сунул в непромокаемый мешок, куда был уложен и сухой паек. Не ходить же лесными тропами в одних мокрых трусах или купальнике!

Было неприятно стоять на металлической холодной палубе, и Лена то и дело подымала то одну ногу, то другую, словно цапля.

Тем временем спустили шлюпку. Мишин сказал:

— Желаю успеха.

Лена и Егорушкин спрыгнули в шлюпку. Матросы по команде немолодого мичмана разобрали весла, и операция «Осечка» началась…

Черный берег надвигался. От него пахло морской травой и перегретыми за день соснами. Когда он придвинулся совсем близко, перестали грести. Мичман сказал шепотом:

— В воду. Давай.

Первым перевалился через корму Егорушкин, стараясь не плескаться, хотя у берега шумел легкий накат. Лена подала ему мешок, потом тоже соскользнула в море вперед ногами.

Мичман помахал им рукой, шлюпка стала удаляться и растворилась в ночи.

Вода была действительно теплой как парное молоко. Егорушкин и Лена поплыли бесшумно, как заправские диверсанты. Когда доплыли до берега, Егорушкин сказал шепотом:

— Сидите в море, на урез не выходите — наследим, — он отдал Лене мешок, а сам торопливо побрел по воде, отыскивая русло ручья. Через несколько минут он вернулся.

— Точно высадились. Пошли. Только не следите, а то и уйти не успеем, засекут. Я ведь наших знаю.

Лена побрела по воде вслед за Егорушкиным. Вскоре они дошли до почти совсем пересохшего ручья и свернули в его русло, стараясь ступать в тоненькую струйку бесшумной воды, чтобы она замыла их след. И тотчас наткнулись на плетень, которым предусмотрительные пограничники перегородили ручей.

— Наших не проведешь, — довольно кивнул Егорушкин. — М-да. Давайте-ка я вас переправлю. — Он обхватил Лену за талию, легко оторвал от земли, пронес над высоким плетнем. — В воду ступайте.

Лена шлепнулась на пятки, разбрызгивая струйку, и чуть не упала. Подумала изумленно и уважительно: «Здоровенный какой, во мне шестьдесят килограммов с мешком».

— Ну-ка, помогите, — прошептал Егорушкин. — Плетень бы не сбить. Наших не обманешь!

Лена протянула ему руки с той стороны плетня.

— Стойте крепче, — прошептал Егорушкин, оперся о ее плечи крепкими ладонями и, подпрыгнув, перебросил свое тело через плетень. Одна нога его ступила на песок.

— Черт, — выругался Егорушкин, наклонился, стер след и даже подул на него. — Пошли.

Они двинулись вверх по ручью, по узкой струе воды. Кругом стояли темные притихшие сосны и неодобрительно перешептывались, шурша иглами. Впереди шел Егорушкин, всматриваясь во тьму, Лена дышала ему в затылок. И когда он внезапно остановился, она наткнулась на него.

— Так не ходят, — сказал Егорушкин тихо. — Надо интервал держать.

— Хорошо.

Попробуем перепрыгнуть песчаную полосу. Вот здесь, где поуже.

Лена кивнула. Егорушкин снял с плеча мешок, сунул ей в руки. Легко прыгнул к ближайшей сосне.

— Кидайте.

Лена бросила ему мешок и, когда он подхватил его на лету, прыгнула сама.

— Однако вы ловкая, — сказал Егорушкин.

— Да и вы не промах, — прошептала Лена.

Они прислушались к говору сосен.

— Кстати, как вас зовут? — спросил Егорушкин.

— Агент двадцать два-тридцать три. А вас?

— Тридцать три-двадцать два.

Они засмеялись тихонько.

— А если серьезно?

— В детстве меня звали Леной.

— А меня Женей. Будем знакомы.

— Холодно, — сказала Лена.

Егорушкин присел на корточки у сосны, развязал мешок, достал одежду.

— Одевайтесь. Еще плащи есть.

— Отвернитесь, пожалуйста, мне надо выжать купальник.

— Хорошо, — сказал Егорушкин и ушел за сосну. Лена выжала купальник и оделась.

— Готовы? — глухо спросил Егорушкин.

— Готова.

— Тогда пошли. Надо отойти как можно дальше от берега.

Они шли лесом по мягкому настилу из опавших сосновых игл. Иногда под ногами коротко трещала сухая ветка. И каждый раз Лена вздрагивала, словно она была и в самом деле чужая на чужой земле и все кругом, даже сухие ветки, было враждебно ей. Ее охватил азарт, она даже дышать старалась потише. Так бывает с заигравшимися детьми. А разве она и Женя Егорушкин не походили сейчас на играющих в удивительную игру детей? Вот они крадучись пробираются незнакомым лесом. И звезды, проглядывая сквозь кроны сосен, уже не кажутся беспечно трепетными, они смотрят со своей немыслимой высоты настороженно, будто в крадущихся людях и для них таится опасность. Словно могут эти люди влезть на дерево, достать до звезды и — чем черт не шутит! — упрятать ее в свой мешок.

А сосны, они словно нарочно вытащили из-под земли жесткие корни, так и суют их под ноги. Надо было надеть башмаки, а не босоножки. Ведь знала же, что не по песочку ходить придется.

Егорушкину лес казался привычным, таким же, как на своей заставе. И о звездах он не думал, и спотыкался меньше. Шагать в ночи — привычное дело. Служба. Шагать, подмечая все, что вокруг. Запоминая, сопоставляя. Вот старый пень расщеплен топором. Верно, приезжали на рыбалку и искали личинки короедов. На них в мае хорошо язь берет. К шуршанию сосен примешался шум листвы. Впереди низинка? И верно, через несколько шагов потянуло прохладой.

Перешли ковер из мягкого мха, поднялись снова.

— Не устали? — обернулся Егорушкин. — Скоро светать начнет.

— Нет-нет…

И они все шли и шли, а шум моря позади становился все невнятнее и наконец совсем растворился в тишине ночного леса. Лена и не заметила, когда он исчез.

А потом небо побледнело, и звезды стали гаснуть одна за другой. И словно бы от них, пока они сверкали, исходило тепло, потому что вдруг похолодало, и Лена почувствовала озноб.

Егорушкин то ли угадал ее состояние, то ли тоже почувствовал этот предутренний холод. Он остановился и достал из мешка два солдатских плаща.

— Завернитесь-ка.

Лена закуталась в плащ, но он был пропитан той же сырой прохладой, что и воздух вокруг, и земля, и примолкшие, насторожившиеся сосны.

— Он, собственно, не для тепла, — пояснил Егорушкин. — Он от собак. Когда собака на вас кинется, стойте на месте, дайте ей вцепиться в плащ.

— Собака? — испуганно спросила Лена.

Разумеется, в поисковой группе будет служебная собака. — Если от нее убегать или отбиваться, она и в горло вцепиться может.

— Да? — Лену трясло, не то от холода, не то от того, что она отчетливо представила себе, как на нее набрасывается здоровенная овчарка.

— Ого! Однако вас пробрало росой, — сказал Егорушкин сочувственно и откинул полу своего плаща. — Идите-ка сюда. Ну, что ж вы?

Посиневшие губы Лены дрогнули, будто она собиралась заплакать, но она не заплакала, только сказала:

— Зачем вы так…

— Что? — не понял Егорушкин и вдруг покраснел густо-густо, чувствовал, что краснеет, но ничего не мог поделать. Его разозлила мысль, что девушка может увидеть, как он краснеет. Он нагнулся и зачем-то развязал и снова завязал шнурки ботинка.

— Между прочим, мы с вами выполняем особое задание, а не цветочки собираем.

И он энергично зашагал дальше. Лена побрела следом, спотыкаясь о корни сосен. Сейчас ей и в самом деле хотелось заплакать.

Вскоре Егорушкин остановился, огляделся внимательно, выбрал местечко поудобнее, под высокой сосной.

— Можно отдохнуть.

Лена увидела маленький подосиновик с коричневой головкой, сорвала его, повертела в руках.

— Есть хотите? — спросил Егорушкин.

Она не знала, хочет есть или нет. Ей хотелось сейчас только согреться, потому что влажная прохлада пробралась, кажется, уже до самых костей и все вокруг было холодным. Она бросила маленький подосиновик, который словно жег пальцы. Потом Лена тихонько подошла к Егорушкину, села рядом, забралась под полу его плаща, прижалась спиной к его теплому боку.

Так они сидели молча некоторое время. Лена отогревалась. А Егорушкин шелохнуться боялся. Никогда еще в жизни ни одна девушка не сидела с ним так близко. Чудно! Сама простыла, а спина жаркая, словно костер рядом разожгли. И Егорушкину стало вдруг очень хорошо, удивительно хорошо оттого, что вот эта незнакомая девушка так доверчиво отогревается возле него, Женьки Егорушкина. Ну кому еще на всем белом свете могут достаться такие немыслимые минуты! У него затекла, одеревенела рука, на которую опирался, но он боялся пошевелиться, потому что движение могло спугнуть ее. А она была птицей, нездешней жар-птицей. Дикой, не прирученной птицей. И каждое мгновение могла улететь. Нет уж, лучше пусть станет рука деревянной.

А между тем лес ожил. Первые золотые нити запутались в соснах. И вдруг из-за стволов появилась косуля. Она остановилась и устремила взгляд огромных лиловых глаз на сосну, к которой приросли два странных существа. Ветер донес до нее запах человека, запах опасности. Но люди обычно двигаются. Может быть, это вовсе не люди? Косуля повела ушами, постояла немного, пытаясь разгадать эту странную загадку. Но она была всего-навсего косулей и, так ничего и не поняв, бросилась в сторону и исчезла.

— Какая прелесть! — сказала Лена. — Кажется, мне уже хочется есть, — она отстранилась от Егорушкина, но так мягко и неторопливо, что у него сохранилось ощущение, будто она все еще рядом.

Он потряс онемевшей рукой, непослушными пальцами развязал мешок. Достал припасы. Острым ножом отрезал ломти от кирпичика хлеба. И они стали завтракать. О, это был удивительный завтрак! Хлеб с маслом и колбасой и кусочки пиленого сахара. Всего-навсего. Но Лене казалось, что вместе с маслом на хлеб намазали солнце, и смолистый воздух и еще что-то, чего никогда не получишь в городе. Она откусывала от бутерброда неторопливо и жевала медленно, наслаждаясь каждым кусочком. И Егорушкин ел не спеша, потому что знал, когда окончится завтрак, надо будет встать и идти. А когда они встанут и пойдут, нарушится что-то непонятное, такое, чего никогда на свете не было и, может быть, не будет больше.

7

Но поскольку Лена и Егорушкин не спешат, оставим их на время и вернемся к месту, где они вышли из моря, потому что к этому месту подходит наряд пограничников.

Впереди — старший наряда ефрейтор Чурсин. Мы с ним еще не знакомы. Служит он на заставе второй год, а на вид ему не больше шестнадцати. Уж очень он маленького роста. И тяжелые кирзовые сапоги на нем кажутся чужими. Наверно, так выглядел Мальчик-с-пальчик в сапогах-скороходах. Только тот двигался быстро, а Чурсин еле передвигает ноги. Но это только так кажется со стороны. Ефрейтор Чурсин — крепкий парень. И не зря у него на гимнастерке поблескивают значки «Воин-спортсмен» и «Отличный пограничник».

Шагах в десяти позади старшего идет солдат Курилов, молодой, неопытный, но достаточно самоуверенный. Впрочем, эти болезни излечимые. Придет опыт — исчезнет самоуверенность. У Курилова кроме автомата на поясе ракетница и набор ракет в брезентовой сумке. Из кармана шаровар торчит телефонная трубка.

Они идут по урезу, под сапогами хрустит песок нахоженной нарядами тропы. Ни шагу влево или вправо, там песок чист и гладок, птица пройдет — метку оставит. Рядом тихо плещется море. Вот и конец пути, русло ручья. Здесь наряд повернет и обратно пойдет лесом.

Чурсин подошел к плетню и остановился. И Курилов остановился, не сокращая расстояния до старшего.

— Курилов, иди-ка сюда, — позвал Чурсин и, когда Курилов приблизился, спросил: — Ничего не замечаешь?

Курилов огляделся. Ничего особенного нет — ни следов, ни примет, которых не было раньше. Он спросил:

— А чего замечать-то?

Чурсин присел на корточки возле плетня. Едва слышно журчала узкая струя воды. В одном месте слева темнела заполненная водой ямка. Не след, нет. Но и ямки здесь вроде бы не было. А может быть, была? Он внимательно осмотрел плетень. Не тронут. Но ямка… Если бы можно было сказать о человеке «ощетинился», я бы сказал: Чурсин ощетинился. Словно почуяв что-то неладное, он напружинился, застыл.

Курилов затоптался, удивленно озираясь: ничего непривычного вокруг не было, чего это Чурсина разбирает?

— Стой спокойно. Наследишь, — негромко сказал Чурсин.

А может, он и в самом деле увидел что-то такое, чего он, Курилов, не видит? Показать себя хочет. Ну-ну, вернемся на заставу, уж я расскажу ребятам, как Чурсин плетень нюхал!

А Чурсин действительно нюхал плетень. Он подошел к нему по воде вплотную, осмотрел внимательно, заглянул на ту сторону. И там приметил ямку, наполненную водой. Точно такую же, как и первая, непохожую на след, но и непонятно откуда взявшуюся. Он постоял немного, раздумывая и присматриваясь. Потом так же осторожно, чтобы не наследить, отошел.

— Надо доложить.

Курилов удивился.

— Про что докладывать-то?

— Про что, про что? Возьми глаза в руки. Видишь, ямка с водой?

— Ну?

— Вот тебе и ну. И на той стороне такая же ямка.

— Ну?

— Откуда они взялись?

Курилов только плечами пожал.

— Может, здесь кто-то через плетень перебрался.

— На крыльях? — съязвил Курилов.

Но Чурсин оборвал его:

— Разговорчики. Младший наряда Курилов, соединитесь с заставой. Доложите дежурному: у ручья обнаружены ямки с водой неизвестного происхождения. Принимаю решение двигаться вверх по ручью.

— Есть доложить про ямки и что принято решение двигаться вверх по ручью, — повторил Курилов и скрылся в соснах.

8

Уж откуда и как он свяжется с дежурным — не наше с вами дело. У границы свои добрые тайны. А пока ефрейтор Чурсин снова и снова осматривает устье ручья, солдат Курилов докладывает дежурному, а Лена и Егорушкин приканчивают завтрак, не пропустить бы нам троицу — Яна, Антошу и Дзинтру. Нет, не зря я вас с ними познакомил. Как чувствовал, что мы их еще встретим в лесу. Правда, они без Грома. Потому что собирают грибы. А собирать грибы и одновременно воспитывать собаку, сами понимаете, невозможно. Тут уж надо выбирать что-нибудь одно: или грибы, или собаку. Но грибы лучше собирать с утра, а собаку можно воспитывать в любое время суток. Поэтому сейчас отдано предпочтение грибам.

Ребята не разбредаются, идут дружной стайкой. Грибов много. Только что взошло солнце, оно заглядывает в плетеные из тонких прутьев ивняка корзины и, наверно, с завистью подсчитывает крепенькие буроголовые боровички. Искать грибы, даже когда их много, не так уж просто: поиск требует внимания и сосредоточенности. Поэтому троице не до разговоров, и все-таки они перебрасываются короткими фразами. Так как говорят они на родном языке, то нам непонятно, о чем идет речь. С уверенностью могу сказать, что, видимо, речь идет о собаке, потому что часто повторяется слово «Гром».

А между тем Лена и Егорушкин покончили с завтраком и собрались было идти дальше. Вдруг Егорушкин насторожился и прислушался. И Лена притихла.

— Ходит кто-то неподалеку, — сказал Егорушкин шепотом.

Они снова прислушались. Из лесу донеслись ребячьи голоса.

— Ребята. Верно, грибы собирают, — сказала Лена.

— Надо спрятаться.

— Зачем?

— Чтобы они нас не увидели.

— А если увидят? — удивилась Лена.

Егорушкин усмехнулся:

— А если увидят, считайте, что нас поймали.

— Так уж сразу.

— Я-то знаю пограничных ребятишек! — сказал Егорушкин серьезно и, взяв Лену за руку, повел ее между соснами, шепнув: — Ступайте осторожнее.

Ребячьи голоса умолкли. Егорушкин нахмурился сердито и подозрительно осмотрелся. С чего бы это они смолкли? Что их спугнуло?

А ребята притихли потому, что почуяли движение в лесу. Не услышали, а именно почуяли. Потому что, чем бы они ни занимались, чтобы ни делали, никогда не забывали, что они ЮДП — юные друзья пограничников. Если бы кто-нибудь и забыл об этом, Ян напомнил бы — начальник штаба!

Они умолкли и притаились, и уже ни один звук не мог ускользнуть от их ушей, ни одна тень не могла спрятаться от их глаз. Без команды они встали редкой цепочкой и двинулись вперед, не упуская друг друга из виду. Вот Ян поднял руку, и все остальные окаменели, словно в изваяния превратились Ян сделал знак, все снова двинулись вперед, но теперь уже пригнувшись, выбирая укрытия — кусты, стволы деревьев, бугорки. Вот что значит выучка и тренировка! Без звука, быстро, как бессловесные тени, как сказочные лесные лешие.

Неподалеку хрустнула ветка. И все стихло. Ян махнул рукой, товарищи его легли на землю и поползли.

Маленькие герои, трубачи, дети полка, разведчики, которые стали теперь взрослыми, посмотрите, какая вам выросла смена!

Первым заметил притаившихся Лену и Егорушкина Антоша. Он замер и сделал знак Яну. Тот подполз к нему, и они вместе сквозь молодой ельник стали рассматривать парня и девушку.

Парень и девушка были чужими — местных ребята знали. И вели себя странно: стояли неподвижно, и по лицам их было видно, как чутко прислушиваются они. К чему? Чего может бояться человек в этом пронизанном солнцем лесу, если он не пришел сюда со злом?

Ян наклонился к уху Антоши:

— Беги сообщи на заставу. А Дзинтра пусть приведет Грома. Я останусь следить.

Тут Антоше ужасно захотелось чихнуть: то ли пылинка в нос попала, то ли еще что. Ведь известно, что чихать хочется именно тогда, когда ни в коем случае нельзя чихнуть. И чесаться хочется, когда нельзя чесаться. Антоша зажал рот и нос руками, надулся пузырем, покраснел, из глаз полились слезы. Ян посмотрел на него без сожаления, с угрозой. Антоша только кивнул понимающе и пополз обратно, отчаянно зажимая рот и нос. И только когда отполз на безопасное расстояние и встал на ноги, собрался наконец чихнуть. Но расхотелось. Всегда так — когда можно, не чихается. Вздохнув, он бросился бежать на ближайший хутор звонить по телефону. Дзинтра помчалась в деревню за Громом. А Ян остался в кустах. Двое неизвестных некоторое время стояли неподвижно. Потом парень взял девушку за руку, и они исчезли в ельнике.

Сердце Яна то билось часто, то замирало, потому что он был рядом с опасностью. Неизвестные, безусловно, под подозрительными плащами прятали ножи и пистолеты. А может быть, автоматы. Яну даже показалось, когда неизвестные переходили полянку, что под плащом у парня топорщится приклад. И лицо какое-то у него — типичный шпион и диверсант! Нахальное, глаза бегают. А девушка ступает, словно кошка. Хитрая. В руки таким попадешь — живому не быть!

И знаете, я понимаю Яна — как часто мы видим не то, что есть на самом деле, а то, что нам хочется увидеть. И я бы на его месте тоже удвоил бдительность, превратился бы в ужа и ждал бы с таким же нетерпением верного Грома и пограничников. Ведь если вдуматься — это удача, невероятная удача, что именно он и его товарищи обнаружили шпионов! И пусть опасность рядом, пусть даже иногда от страха холодеет сердце, он не упустит опасных пришельцев из виду. Он тенью пойдет за ними хоть на край света, хоть до самого города. Пусть даже погибнет в рукопашной схватке, но эти чужие, что крадутся по лесу, будут пойманы. Им не уйти — здесь граница. Так думал Ян, начальник штаба ЮДП.

Пока Ян преследует Лену и Егорушкина, отойдемте в сторонку. Мы с вами не следопыты и не сможем так бесшумно двигаться по лесу, как он, наступим еще ненароком на какую-нибудь паршивую ветку и испортим ему все дело. Ведь у Егорушкина тоже опыт и чуткий слух.

9

Заглянем-ка на заставу.

Там уже скомандовали «в ружье». Кто не слышал этой команды на заставе, многое потерял. За высоким забором стоят несколько домов, разбит садик, пестреют цветочные клумбы, над которыми лениво жужжат пчелы. Дорожки аккуратно подметены и присыпаны песком. В хлеву коровы пережевывают жвачку. Лошадь мирно трется боком о столбик коновязи. Возле стоит телега, устало опустив оглобли. Из открытого окна кухни тянет чуть пригорелой кашей. Повар что-то напевает тихонько. Спят солдаты, вернувшиеся с ночного наряда, спит начальник в своей маленькой квартирке. Только дежурный сидит за обшарпанным письменным столом и что-то пишет. Да часовой на вышке у ворот старается подставить спину солнцу.

И вдруг — «В ружье!» И в ту же секунду все приходит в движение, еще не проснувшиеся солдаты уже натягивают шаровары, накручивают портянки, суют ноги в сапоги. И вот уже полы гремят. Начальник заставы выскакивает в садик, застегивая на ходу ремень с пистолетом. Песня повара обрывается. Лошадь настороженно прядет ушами. И даже коровы перестают жевать свою жвачку.

Прошла минута — и в длинном коридоре стоит суровый строй, черны стволы автоматов. Радисты проверяют связь. На хозяйственном дворе деловито урчит мотор газика, часовой, словно свалившийся с вышки, открывает ворота.

Застава готова выполнить любой приказ. И пусть слова эти примелькались, стали затертыми — нет слов, более точно передающих состояние людей после команды «в ружье». И если вы — штатский гость на заставе, вы тоже застегнетесь на все пуговицы и будете стоять по стойке «смирно». И если вам прикажут пойти в огонь и в воду — вы пойдете, потому что все здесь пронизано постоянной готовностью к бою. Здесь — граница. И вы просто не сможете стать исключением.

Вот уже принято решение. Поисковой группе и группам перехвата поставлены задачи. Начальник заставы, трое пограничников, радист и служебная собака садятся в газик. Машина срывается с места, по проселку вылетает на урез, круто сворачивает и мчится вдоль моря прямо по песку. Люди молчат. Только собака громко дышит, высунув набок длинный язык. Ей в машине жарко, но она ко всему привыкла и, изредка вздрагивая бровью, посматривает чуть прищуренным понимающим желтым глазом на своего проводника: «Будем работать?» И проводник тихонько похлопывает ее по спине: «Наверно, будем».

Ручей. Начальник заставы быстро подходит к поджидающим его Чурсину и Курилову.

— Товарищ майор, докладывает старший наряда ефрейтор Чурсин. Обнаружены подозрительные ямки в песке возле самого русла. Ямки заполнены водой. Вверх по ручью явных следов человека нет. Плетень не тронут. Но нарушитель мог пройти вверх по воде.

— Почему вы предполагаете, Чурсин, что здесь побывал нарушитель?

— Ямки, товарищ майор. Одна по эту сторону плетня, другая — по ту. Словно бы прыгал кто-то.

Начальник заставы осмотрел ямки. Сдвинул фуражку на затылок.

— Проверить надо. Левченко, проведите Майду вдоль ручья.

Услышав свое имя, овчарка подняла голову и посмотрела сперва на майора, потом на своего хозяина. Проводник подвел ее к плетню:

— След, Майда, след.

Собака беспокойно завертелась на месте, обнюхала ямку, прыжком перемахнула через плетень, обнюхала вторую ямку и снова завертелась, беспокойно глядя на Левченко.

— Интересно, — сказал начальник заставы. — Пойдем вверх.

Левченко, осторожно ступая по воде и немного отпустив поводок, повел Майду рядом с собой по берегу ручья. За Левченко пошли остальные. На том месте, где Лена и Егорушкин перепрыгнули через полосу песка, Майда забеспокоилась, заметалась, обнюхивая укрытую пожухлыми сосновыми иглами землю, и натянула поводок.

— Есть след, — почему-то сдавленным голосом сказал Левченко.

— Передайте на заставу: собака взяла след. Углубляемся в лес. Доложить обстановку оперативному дежурному в отряд. Связь держать постоянно.

— Есть! — Радист, двигаясь вместе с поисковой группой и стараясь не спотыкаться о корни, на ходу связался с заставой.

10

А Ян все преследовал «диверсантов», но как бы тихо он ни двигался, Егорушкин все-таки его засек. В общем-то, Егорушкина не удивило это преследование. В конце концов, не могли же их не обнаружить! На то она и граиица. Но мальчишка показался ему назойливым, потому что нарушал то, что незримо было рядом с ним и с Леной. При мальчишке он даже поговорить с девушкой не мог. И это было обидно. Егорушкин решил отделаться от доморощенного сыщика, припугнуть его.

— Лена, идите вперед одна. Я вас догоню.

Лена посмотрела на него вопросительно и удивленно, но послушно кивнула и пошла дальше, не таясь. А Егорушкин спрятался за сосну.

Увлеченный погоней, Ян не заметил западни и попался.

Как только он прошел, крадучись, мимо Егорушкина, тот схватил мальчишку за ворот рубашки и спросил:

— Ты чего за нами ходишь? А?

Интересно, что бы вы почувствовали на месте Яна? Испугались бы тоже небось. Ведь мальчик не знал, что за шиворот его держит сержант Егорушкин. Он же еще не читал этой повести. Он побелел, вернее, пожелтел, потому что кровь от лица отлила, а загар-то остался. Шуточное ли дело, попасть в лапы шпиона?! На какое-то мгновение в глазах у мальчика потемнело и ноги стали ватными. Но мгновение не может длиться долго, это общеизвестно. Поэтому, как только оно прошло, Ян рванулся, оставив ворот рубашки в пальцах Егорушкина, потом ударил своего противника головой в живот и бросился бежать. Он бежал сквозь колючий ельник, царапая руки и ноги, внезапно падал, вновь вскакивал, бросался из стороны в сторону. И не от страха. Он петлял, потому что ждал выстрела. Но шпион не стрелял. Видно, боялся себя обнаружить. Наконец Ян остановился, перевел дыхание, сердце яростно билось у самого горла.

Что же получилось? Шпион его перехитрил. Он, Ян, еле вырвался из его грязных лап. Разве доводилось кому-нибудь видеть у шпиона чистые лапы? И он, Ян, упустил шпионов! И только сейчас понял, что не сумел погибнуть как герой и ценою собственной жизни задержать врага. Это было ужасно. И любой другой мальчик на месте Яна расплакался бы. Но Ян был начальником штаба ЮДП. Такие не плачут. Он только высморкался и повернул обратно к тому месту, где поймал его шпион. Второй раз он не попадется в ловушку! Не-ет!

А Лена и Егорушкин шли по краю лесной дороги. И Егорушкину очень хотелось взять ее за руку. Просто взять ее теплую ладошку в свою и так шагать невесть куда. Прямо наваждение какое-то!

11

А Майда в это время тянула поводок, и поисковая группа еле поспевала за ней. Радист все что-то бормотал в короткую черную эбонитовую трубку, торчавшую у самого рта. Антенна болталась за его спиной, как огромный тараканий ус.

— Товарищ майор, — вдруг сказал он начальнику заставы, — с ближнего хутора сообщили, что видели двоих неизвестных в лесу, мужчину и женщину.

— Ясно.

Уж мы-то с вами догадываемся, кто сообщил о неизвестных на заставу. Конечно, Антоша!

А Дзинтра уже бежала лесом следом за Громом. Гром не давал ей ни на минуту остановиться и передохнуть. Она велела ему искать Яна, и весь лес казался Грому просто пропахнувшим Яном. Даже не надо было опускать нос к земле. И наверно, Гром удивлялся, почему Дзинтра сама не может найти Яна. Ведь это же так просто. Вообще, наверно, мы очень удивляем собак нашей человеческой неполноценностью, неумением делать такие, казалось бы, примитивные вещи. Возможно, что они нас даже жалеют своей скупой собачьей жалостью.

Позвольте, что это рокочет на шоссе? Ах да, чуть не забыл главного. В голубой «Волге», что мчится как ветер, рядом с шофером сидит начальник отряда, а на заднем сиденье — капитан Мишин. Они еще не знают, что застава поднята «в ружье», что поисковая группа идет по следу, и уж подавно не знают ни про Дзинтру, у которой скоро не хватит дыхания, потому что Гром все тянет и тянет ее сквозь лес, ни про Яна, который все-таки разыскал пропавших шпионов и снова преследует их, ни про Антошу, который как раз в это время выскакивает на шоссе.

Антоша увидел «Волгу», замахал руками, закричал:

— Стойте! Стойте!

Шофер затормозил. Потому что здесь — граница, и мало ли чем может быть взволнован этот пляшущий на месте цыганенок.

Антоша подбежал к остановившейся «Волге», заговорил торопливо, глотая слова и заменяя проглоченное яростными взмахами рук.

— Това… чальники… там… это… версанты… Два… Ян… сле… дет.

— Говори спокойней, а то мы тебя не поймем, — сказал начальник отряда.

— Диверса… там… два… двое… Шпио… Шпионы.

— Шпионы, говоришь? Где?

— Там… В ле… Ян… идет по сле… по следу.

— Двое, говоришь? — переспросил полковник и переглянулся с Мишиным. — А какие они?

— Страшные… В плащах… Прячутся… Это я их… увидел. Мужчина и женщина. Потом побежал звонить.

— Позвонил?

— А как же… На заставе знают.

— Ну, молодец, — неопределенно проговорил полковник, повернулся к Мишину. — Пройдем в лес. На заставе уже знают, — и снова обратился к Антоше: — Тебя как зовут?

— Антоша.

— Можешь, Антоша, показать нам, где ты видел этих самых шпионов?

— Могу.

Офицеры вышли из машины и пошли вслед за Антошей. И уже в лесу услышали заливистый лай собаки.

— Это наш Гром лает! — восторженно сказал Антоша и прибавил шагу.

Лаял действительно Гром, потому что он наконец дотащил Дзинтру до Яна. Обессиленная Дзинтра упала на землю, тяжело дыша и утирая пот с лица рукавом клетчатой рубашки. А Гром радостно бросился к Яну, изливая свою собачью радость, залаял. Ни один благовоспитанный пес не стал бы так бурно изливать свою радость и уж по крайней мере огляделся бы вокруг, нет ли посторонних! А в десятке шагов замерли Лена и Егорушкин. Услышав лай, Лена побледнела и испуганно прижалась к Егорушкину, ища защиты. И Егорушкин, вместо того чтобы сердиться на собаку, мысленно почему-то поблагодарил ее, хотя это было и не логично.

Поняв, что Гром выдал его с головой, и ожидая неминуемого нападения, Ян выпрямился и крикнул Грому:

— Чужие, Гром! Фас! Фас!

Гром ощетинился, зарычал и, словно брошенный из пращи камень, полетел прямо на незнакомых людей, стоявших у края лесной дороги. Кое-чему его научили!

Лена вскрикнула. Егорушкин оттолкнул ее и бросился навстречу собаке, чтобы защитить девушку, но споткнулся о корень и, падая, почувствовал у самого лица жаркое дыхание пса. Поднял руки, защищая горло. Но Гром еще не всему научился, поэтому порвал Егорушкину штанину, прокусил ногу и стал прыгать вокруг него, хватая за полы пиджака.

В то же мгновение в ответ на яростное рычание Грома раздался короткий собачий лай, и из лесу, натягивая поводок, выбежала Майда, а за ней поисковая группа пограничников.

— Руки вверх! — скомандовал майор.

Лена, помня наставления Егорушкина, подняла руки. Ян оттащил Грома от лежащего на земле Егорушкина, тот встал и тоже поднял руки.

— Обыскивайте его скорей!.. — крикнул Ян пограничникам. — Он весь вооруженный.

Но солдаты и без того знали свое дело. Они ощупали плащ Егорушкина и никакого оружия не нашли, кроме, впрочем, того самого ножика, которым он резал хлеб.

Лена, чтобы ее не обыскивали, торопливо скинула плащ, и все поняли, что ей просто негде спрятать оружие.

— Прошу предъявить документы.

— У нас нет документов, — сказал Егорушкин.

— Это верно, — произнес чей-то голос в лесу, — у них нет никаких документов.

И из-за сосен, как вы и сами догадываетесь, появились начальник отряда полковник Скачек, капитан Мишин и Антоша.

И не подумайте, пожалуйста, что я нарочно свел всех вместе прямо здесь, на лесной дороге. Логика событий привела их сюда, а я тут абсолютно ни при чем.

— Товарищ полковник, докладывает майор Акентьев. Задержаны двое неизвестных.

— Ясно, товарищ майор. — Начальник отряда повернулся к Егорушкину: — Вы что, ранены?

— Собака покусала. Вот этот вот черт!

— Перевяжите.

— Есть, — сказал один из солдат и достал из кармана индивидуальный пакет.

Лена подошла к Егорушкину, взяла у солдата пакет.

— Я перевяжу.

Егорушкин сел на землю, она склонилась над ним и стала аккуратно бинтовать прокушенную ногу. Егорушкин увидел прямо перед глазами ее темные блестящие волосы, даже уловил их запах — они пахли морем и солнцем. И вот ведь как престранно устроен человек: морщась от нестерпимой боли, он пожалел, что Гром не прокусил ему и вторую ногу.

— Ну что ж, спасибо за службу, товарищи пограничники!

— Служим Советскому Союзу! — дружно ответили пограничники, хотя еще ничего не поняли и автоматы держали наизготовку.

— Учения окончены, разбор сделаем позже, — сказал полковник, чтобы внести ясность. — Можете, товарищи, следовать на заставу.

— Есть, — ответил майор Акентьев, — следовать на заставу. — Он отер ладонью мокрую шею. Обернулся к радисту: — Тревожной группе возвратиться на заставу. Да-а, задали вы нам гонку, товарищ полковник.

Начальник отряда улыбнулся.

— Пожалуй, и я с вами пройдусь до заставы. Пёхом. Утро-то какое! А «нарушителей» капитан Мишин отвезет на машине в город. Да и ребят пусть прихватит.

— Значит, они не настоящие? — спросил Ян с обидой.

— А тебе настоящих подавай! — засмеялся полковник. — Разве настоящий так далеко уйдет? Целый штаб обеспечивал их высадку, и то уйти не смогли.

— От нас не уйдут! — сказал Ян серьезно.

Полковник и поисковая группа скрылись за деревьями.

— Пошли, ребята, — пригласил Мишин.

— Нет, мы останемся, — сказал Ян. — Будем операцию разбирать.

Конечно же, очень хотелось прокатиться на «Волге», но дело — прежде всего. Бывшие «нарушители» и капитан Мишин распрощались с ребятами и пошли к шоссе. Гром дружелюбно тявкнул им вслед.

— Это все, что осталось от моих штанов? — спросил Мишин, косясь на разорванные в клочья брюки.

— Все, товарищ капитан.

— Не густо, — вздохнул Мишин. — И ты, наверно, страху натерпелась?

— И ничуть. С Егорушкиным ничего не страшно!

— Да? Жалко мне Егорушкина. Придется опять отпуск отложить. Три десятка уколов.

— Вот это здорово! — неожиданно обрадовался Егорушкин, посмотрел на Лену и покраснел. И Лена почему-то тоже покраснела.

Впрочем, мы с вами этого уже не увидели, потому что операция «Осечка» закончилась, и нам больше нечего делать в этом лесу.

До свидания, сосны! До свидания, солнце, и ты, море! До свидания, юные друзья пограничников! До свидания, солдаты и сержанты, матросы и старшины! До свидания, товарищи офицеры! Желаем вам всем стать генералами. До свидания, край земли моей, Граница!