Вокруг простор пустынный и безбрежный, А тут шалаш, бакшевник [1]  ― дед глухой, И запах дынь, настойчивый и нежный, И скрип кузнечика, протяжный и сухой. Арбуз не вкусен вяло-тепловатый, И я смотрю, прищурившись слегка, Как медленно плывут кусками легкой ваты В глубоком небе мимо облака.

Пустынно стало за гумном и голо. Снопы в скирду сложили у плетня, И запахом укропного рассола Пропитан воздух солнечного дня. Лишь воробьев, в пыли купаясь, стайка Одна на улице. О, страдная пора! С кадушкой огурцов хлопочет молодайка, И слышен крик ее с соседнего двора.

Сижу с утра сегодня на коне, Но лень слезать, чтоб подтянуть подпруги. Борзой кобель, горбатый и муругий [2] , Рысит покорно рядом по стерне. Я знаю, этот день, не первый и не новый, Собой не завершит теперь в степи мой путь… И вспомню после остро как-нибудь И эти облака, и запах чабрецовый.

Закат окрасил облака И лег в реке отсветом рыжим. Плотва склевала червяка, ― Мой поплавок давно недвижим. Струит в лицо степная тишь Последний хмель благоуханий, Гляжу на сохнущий камыш И не мечтаю о сазане.

Когда-то мимо этих плес Шли половцы и печенеги. О, древний шлях! Дремлю в телеге Под скрип немазаных колес. И снится мне все тот же сон ― Склоняясь надо мной, поют две бабы, Напев их, медленный и слабый, Меня томит, как долгий стон.

Пущу собак. И, как дитя, заплачет На пахоте настигнутый русак, И вновь Устин, отцовский доезжачий [3] , Начнет ворчать, что я пускал не так. ― Опять, паныч, у вас расчету мало. ― И с сердцем бросив повод на луку, Он острием старинного кинжала Слегка проколет ноздри русаку. О, мудрая охотничья наука! Тороча зайца, слушаю слугу, И лижет старая седеющая сука Кровавый сгусток в розовом снегу.

Двух вороных могучий бег, Полозьев шум слегка хрустящий, Морозный день и ветер, мчащий Лицу навстречу колкий снег. О, как родны и ветла вех, И дым поземки мутно-синий, И кучера на шапке мех, И на усах пушистый иней.

Темнее стал за речкой ельник. Весь в серебре синеет сад, И над селом зажег сочельник Зеленый медленный закат. Лиловым дымом дышат хаты. Морозна праздничная тишь. Снега, как комья чистой ваты, Легли на грудь убогих крыш. Ах, Русь, Московия, Россия, ― Простор безбрежно-снеговой, Какие звезды золотые Сейчас зажгутся над тобой? И все равно, какой бы жребий Тебе ни бросили года, Не догорит на этом небе Волхвов приведшая звезда, И будут знать, и будут верить, Что в эту ночь, в мороз, в метель Младенец был в простой пещере В стране за тридевять земель. Никто другой не станет ближе, Чем Он, скуде [4] дымящих хат, Когда сухой мороз пронижет Веселый крик твоих коляд.

За облысевшими буграми Закаты ярче и длинней, И ниже виснут вечерами Густые дымы куреней. В степи туманы да бурьяны, Последний грязный, талый снег, И рьяно правит ветер пьяный Коней казачьих резвый бег. Сильней, сильней стяни подпруги, Вскачи в седло, не знав стремян: Скачи на выгон, за муругий, На зиму сложенный саман. Свищи, кричи в лихой отваге О том, что ты донской казак, Гони коня через овраги, За самый дальний буерак. Пусть в потной пене возвратится Твой конь и станет у крыльца; Пусть у ворот ждет молодица С улыбкой ясной молодца. Отдай коня. Раздольно длинный Путь утомил. И будешь рад Вдохнуть в сенях ты запах блинный, Повисший густо сизый чад. Как раньше предки пили, пели, Так пей и ты и песни пой. Все дни на масляной неделе Ходи с хмельною головой. Но час придет. И вечер синий Простелит сумрачную тень, И в запоздалых криках минет Последний день, прощеный день. Сияй лампадами, божница, В венке сухого ковыля. Молиться будет и трудиться Весь пост казачая земля.

Опять в бистро за чашкой кофе Услышу я, в который раз, О добровольческой Голгофе Твой увлекательный рассказ; Мой дорогой однополчанин, Войною нареченный брат, В снегах корниловской Кубани Ты, как и все мы, выпил яд Пленительный и неминучий, Напиток рухнувших эпох; И всех земных благополучий Стал для тебя далек порог. Все той же бесшабашной воле Порывы сердца сохраня, Ты мнишь себя в задонском поле, Средь пулеметного огня, И, сквозь седую муть тумана Увидя людные бугры, Сталь неразлучного нагана Рвешь на ходу из кобуры. Что можем мы и что мы знаем? В плену обыкновенных дней, Упрямо грезя грозным раем Жестокой юности своей, С настойчивостью очевидца Своей страны шальной судьбы, Мы заставляем сердце биться Биеньем бешеным борьбы. Что ж, может быть, в твоей отраве, Париж, смешон теперь наш бред ― Но затереть никто не вправе Тех дней неизгладимый след; Пока нам дорог хмель сражений, Походов вьюги и дожди, Еще не знают поражений Непобедившие вожди. Как счастлив я, когда приснится Мне ласка нежного отца, Моя далекая станица У быстроводного Донца, На гумнах новая солома, В лугах душистые стога, Знакомый кров родного дома, Реки родные берега; И слез невольно сердце просит, И я рыдать во сне готов, Когда вновь слышу в спелом просе Вечерний крик перепелов, И вижу розовые рощи, В пожаре дымном облака, И эти воды, где полощет Заря веселые шелка. Мой милый край, в угаре брани Тебе я вымолвил ― прости; Но и цветам воспоминаний Не много лет дано цвести. Какие пламенные строфы Напомнят мне мои поля И эту степь, где бродят дрофы В сухом разливе ковыля; Кто дали мглистые раздвинет ― Унылых лет глухую сень, ― И снова горечью полыни Дохнет в лицо горячий день; Набат станиц, орудий гулы, Крещенье первого огня, Когда судьба меня швырнула От парты прямо на коня. Нам всем один остался жребий, Нас озарил один закат, Не мы ль теперь в насущном хлебе Вкусили горечь всех утрат? Неискупимые потери Укором совести встают, Когда, стучась в чужие двери, Мы просим временный приют ― Своих страданий пилигримы, Скитальцы не своей вины. Твои ль, Париж, закроют дымы Лицо покинутой страны И беспокойный дух кочевий; Неповторимые года Сгорят в твоем железном чреве И навсегда, и без следа. Ужели все мы песни спели, И больше песен нам не петь? И много лет еще в отеле Из окон будем мы смотреть, Как над ребром соседней крыши, Дыша весной на город зря, В апреле медленней и выше Цветет парижская заря; Но в городском вечернем виде, С шестиэтажной высоты, Привыкший взор уже не видит Необычайной красоты. И в жидкой мгле весенней ночи, Из года в год, без перемен, Нам безысходный труд пророчит Горячий в небе Ситроен. Как далека от нас природа, Как жалок с нею наш союз; Чугунным факелом свобода Благословляет наших муз, И, славя несветящий факел, Земли не слыша древний зов, Идем мы ощупью во мраке На зовы райских голосов, И жадно ищем вещих знаков Не совершившихся чудес, И ждем, когда для нас Иаков Опустит лестницу с небес. И мы восторженной толпою, В горячей солнечной пыли, Уйдем небесною тропою От неопознанной земли.

Ах, Боже мой, жара какая, Какая знойная сухмень! Собака, будто неживая, Лежит в тени ― но что за тень В степи от маленькой кислицы? И я, под сенью деревца, В рубахе выцветшего ситца, Смотрю на спящего отца. И жаркий блеск его двустволки, И желтой кожи патронташ, И кровь, и перья перепелки, Небрежно брошенной в ягдташ, ― Весь этот день, такой горячий, И солнца нестерпимый свет Запомню с жадностью ребячьей Своих восьми неполных лет, Запомню, сам того не зная, И буду помнить до конца. О, степь от зноя голубая, О, профиль спящего отца!

Отец свой нож неспешно вынет, Охотничий огромный нож, И скажет весело: «Ну, что ж, Теперь попробуем мы дыню». А дыня будет хороша ― Что дать отцу, бакшевник знает, Ее он долго выбирает Среди других у шалаша. Течет по пальцам сладкий сок, Он для меня охот всех слаще; Но, как охотник настоящий, Собаке лучший дам кусок.

Утпола ― по-калмыцки «звезда», Утпола ― твое девичье имя. По толокам [7] пасутся стада, Стрепета пролетают над ними. Ни дорог, ни деревьев, ни хат. Далеки друг от друга улусы, И в полынь азиатский закат Уронил свои желтые бусы. В жарком мареве, в розовой мгле, Весь июнь по Задонью кочую. У тебя на реке Куберле Эту ночь, Утпола, заночую. Не прогонишь меня без отца, А отец твой уехал к соседу; Как касается ветер лица, Так неслышно к тебе я приеду. Ты в кибитке своей для меня Приготовишь из войлока ложе, Моего расседлаешь коня, Разнуздаешь его и стреножишь. Не кляни мой внезапный ночлег, Не клянись, что тебя я забуду; Никогда неожиданный грех Не разгневает кроткого Будду. Утпола, ты моя Утпола ― Золотистая россыпь созвездий… Ничего ты понять не могла, Что тебе я сказал при отъезде.

Какой необоримый зной Струится с выцветшего неба, Какой незыблемый покой В просторах зреющего хлеба; И как ясна моя судьба, Как этот мир и прост, и прочен. Волы бредут, скрипит арба; Домой приеду только к ночи, И будет темен отчий дом, Ни ожидания, ни встречи, ― Каким невероятным сном Покажется мне этот вечер, Когда у ветхого крыльца, Последние теряя силы, Я буду тщетно звать отца, И мне молчанием могилы Ответит запертая дверь, И незнакомые соседи Услышат крик моих потерь На пустыре моих наследий… А завтра будет тот же день, В родных местах чужие лица, Все так же будет колоситься Вокруг желтеющий ячмень. Вотще тебе, моя страна, Мои скитанья и страданья! Все также слышно табуна На зорях радостное ржанье, И те же мирные стада На водопое у колодца, И вечерами так же льется В корыто звонкая вода. О, как ясна моя судьба! С концом сливается начало, И мой корабль ― моя арба Скрипит у верного причала.

Звенит над корками арбуза Неугомонная пчела. Изнемогающая Муза Под бричкой снова прилегла, Ища какой-нибудь прохлады В моем степном горячем дне, И мнет воздушные наряды На свежескошенной стерне. А я сижу на солнцепеке, К жаре привыкший человек, Гляжу, как медленно на щеки Из синевы закрытых век Слезу подруга дорогая Роняет в тяжком полусне, Иные страны вспоминая В унылой варварской стране. И, как дитя, протяжно дышит Среди окованных колес, И ветерок легко колышет Сухую смоль ее волос. О, беспокойный дух скитаний! Но что я знаю и могу?.. Когда в степи прохладней станет, Савраса в бричку запрягу, И снова с Музой по ухабам Заброшенного большака, Где только каменные бабы Да грустный посвист байбака, Я буду ехать, иноходца Не торопя и не гоня… Звезда вечерняя зажжется, И Муза милая моя, Когда небесный путь попозже Блеснет над нашею дугой, Возьмет веревочные вожжи Своею нежною рукой.

Я знаю, не будет иначе, Всему свой черед и пора. Не вскрикнет никто, не заплачет, Когда постучусь у двора. Чужая на выгоне хата, Бурьян на упавшем плетне, Да отблеск степного заката, Застывший в убогом окне. И скажет негромко и сухо, Что здесь мне нельзя ночевать, В лохмотьях босая старуха, Меня не узнавшая мать.

He выдаст моя кобылица, Не лопнет подпруга седла. Дымится в Задонье, курится Седая февральская мгла. Встает за могилой могила, Темнеет калмыцкая твердь, И где-то правее ― Корнилов, В метелях идущий на смерть. Запомним, запомним до гроба Жестокую юность свою, Дымящийся гребень сугроба, Победу и гибель в бою, Тоску безысходного гона, Тревоги в морозных ночах, Да блеск тускловатый погона На хрупких, на детских плечах. Мы отдали все, что имели, Тебе, восемнадцатый год, Твоей азиатской метели Степной ― за Россию ― поход.

В эту ночь мы ушли от погони, Расседлали своих лошадей; Я лежал на шершавой попоне Среди спящих усталых людей. И запомнил, и помню доныне Наш последний российский ночлег, ― Эти звезды приморской пустыни, Этот синий мерцающий снег. Стерегло нас последнее горе После снежных татарских полей ― Ледяное Понтийское море, Ледяная душа кораблей. Все иссякнет ― и нежность, и злоба, Все забудем, что помнить должны, И останется с нами до гроба Только имя забытой страны.

Эти дни не могут повторяться ― Юность не вернется никогда. И туманнее, и реже снятся Нам чудесные, жестокие года. С каждым годом меньше очевидцев Этих страшных, легендарных дней. ― Наше сердце приучилось биться И спокойнее, и глуше, и ровней. Что теперь мы можем и что смеем? Полюбив спокойную страну, Незаметно, медленно стареем В европейском ласковом плену. И растет, и ждет ли наша смена, Чтобы вновь, в февральскую пургу, Дети шли в сугробах по колено Умирать на розовом снегу. И над одинокими на свете, С песнями идущими на смерть, Веял тот же сумасшедший ветер, И темнела сумрачная твердь.

Одних уж нет, а те далече ― Недолог человечий срок. О, Боже, как я одинок, Какие выспренние речи, Как мертво падают слова, Как верим трудно мы и плохо, ― Что ж, может быть, ты и права, Для нас жестокая эпоха. И для каких грядущих дней Храню бессмертники сухие? Все меньше помним о России, Все реже думаем о ней; В плену бесплодного труда Иными стали эти люди, А дни идут, идут года, Разлюбим скоро и забудем Все то, что связано с Тобой, Все то, что раньше было с нами. О, бедная людская память! Какой архангельской трубой Нас воскресить теперь из праха? И мы живем, все что-то ждем И песни старые поем Во имя русского размаха, Во славу легендарных лет, Давным-давно которых нет.

Больше ждать, и верить, и томиться, Притворяться больше не могу. Древняя Черкасская станица, Город мой на низком берегу С каждым годом дальше и дороже… Время примириться мне с судьбой. Для тебя случайный я прохожий, Для меня, наверно, ты чужой. Ничего не помню и не знаю! Фея положила в колыбель Мне свирель прадедовского края Да насущный хлеб чужих земель. Пусть другие более счастливы, И далекий, неизвестный брат Видит эти степи и разливы И поет про ветер и закат. Будем незнакомы с ним до гроба, И, в родном не встретившись краю, Мы друг друга опознаем оба, Все равно, в аду или в раю.

Они сойдутся в первый раз На обетованной долине, Когда трубы звенящий глас В раю повторит крик павлиний, Зовя всех мертвых и живых На суд у Божьего престола, И станут парой часовых У врат Егорий и Никола; И сам архангел Михаил, Спустившись в степь, в лесные чащи, Разрубит плен донских могил, Подняв высоко меч горящий, ― И Ермака увидит Бог: Разрез очей упрямо-смелый, Носки загнутые сапог, Шишак и панцирь заржавелый; В тоске несбывшихся надежд, От страшной казни безобразен, Пройдет с своей ватагой Разин, Не опустив пред Богом вежд; Булавин промелькнет Кондратий, Открыв кровавые рубцы; За ним ― заплата на заплате ― Пройдут зипунные бойцы, Кто Русь стерег во тьме столетий, Пока не грянула пора, И низко их склонились дети К ботфортам грозного Петра. В походном синем чекмене, Как будто только из похода, Проедет Платов на коне С полками памятного года; За ним, средь кликов боевых, Взметая пыль дороги райской, Проскачут с множеством других ― Бакланов, Греков, Иловайский, ― Все те, кто, славу казака Сплетя со славою имперской, Донского гнали маштака В отваге пламенной и дерзкой Туда, где в грохоте войны Мужала юная Россия, ― Степей наездники лихие, Отцов достойные сыны; Но вот дыханье страшных лет Повеет в светлых рощах рая, И Каледин, в руках сжимая Пробивший сердце пистолет, Пройдет средь крови и отрепий Донских последних казаков. И скажет Бог:           «Я создал степи Не для того, чтоб видеть кровь». «Был тяжкий крест им в жизни дан, ― Заступник вымолвит Никола: ― Всегда просил казачий стан Меня молиться у Престола». «Они сыны моей земли! ― Воскликнет пламенный Егорий: ― Моих волков они блюли, Мне поверяли свое горе». И Бог, в любви изнемогая, Ладонью скроет влагу вежд, И будет ветер гнуть, играя, Тяжелый шелк Его одежд.

Минуя грозных стен Азова, Подняв косые паруса, В который раз смотрели снова Вы на чужие небеса? Который раз в открытом море, С уключин смыв чужую кровь, Несли вы дальше смерть и горе В туман турецких берегов. Но и средь вас не видел многих Плывущий сзади атаман, Когда меж берегов пологих Ваш возвращался караван; Ковры Царьграда и Дамаска В Дону купали каюки, На низкой пристани Черкасска Вас ожидали старики; Но прежде чем делить добычу, Вы лучший камень и ковер, Блюдя прадедовский обычай, Несли торжественно в собор, И прибавляли вновь к оправе Икон сверкающий алмаз, Чтоб сохранить казачьей славе Навеки ласку Божьих глаз.

Зеленей трава не может быть, Быть не могут зори золотистей, Первые потерянные листья Будут долго по каналу плыть, Будут долго воды розоветь, С каждым мигом глубже и чудесней. Неужели радостные песни Разучились слушать мы и петь? Знаю, знаю, ты уже устал, Знаю власть твоих воспоминаний, Но, смотри, каких очарований Преисполнен розовый канал! Ах, не надо горечью утрат Отравлять восторженные речи, ― Лишь бы дольше длился этот вечер, Не померк сияющий закат.

Грозу мы замечаем еле; Раскрыв удобные зонты, В проспектах уличных ущелий Не видим Божьей красоты, И никому из нас не мнится Вселявшая когда-то страх Божественная колесница С пророком в грозных облаках. Ах, горожанин не услышит Ее движенье никогда, Вотще на аспидные крыши Летит небесная вода! И скудный мир, глухой и тесный, Ревниво прячет каждый дом, И гром весенний, гром чудесный Не слышен в шуме городском. Но где-нибудь теперь на ниве, Средь зеленеющих равнин, Благословляет бурный ливень Насквозь промокший селянин. И чувств его в Господней славе Словами выразить нельзя, Когда утихший дождь оправит Веселой радуги стезя.

Мне все мнится, что видел когда-то Я страны твоей древней пустырь, ― Неземные снега Арарата, У снегов голубой монастырь. Помню ветер твоих плоскогорий, Скудных рощ невеселую сень, Вековое покорное горе Разоренных твоих деревень; Помню горечь овечьего сыра, Золотое я помню вино… Всю историю древнего мира Я забыл, перепутал давно. И не все ли равно, что там было, И что мне до библейских эпох, Если медленно ты подходила К перекрестку наших дорог, Если встретясь, случайно и странно, Знаю, завтра уйдешь уже прочь. Не забыть твоей речи гортанной, Твоих глаз ассирийскую ночь.

Что мне столетия глухие, Сюда пришедшему на час, ― О баснословной Византии Руин лирический рассказ. Мне все равно, какая смена Эпох оставила свой прах Средь этих стен и запах тлена В полуразрушенных церквах. Запомню только скрип уключин, Баркас с библейскою кормой, Да гор шафрановые кручи Над синей охридской водой.

Слились в одну мои все зимы, Мои оснеженные дни. Застыли розовые дымы, Легли сугробы за плетни, И вечер, как мужик в овине, Бредет в синеющих полях, Развешивая хрупкий иней На придорожных тополях. В раю моих воспоминаний, В моем мучительном раю, Ковровые уносят сани Меня на родину мою. Легка далекая дорога, Моих коней неслышен бег, И в каждой хате, ради Бога, Готов мне ужин и ночлег. А утром в льдистое оконце, Рисуя розы по стеклу, Глядит малиновое солнце Сквозь замороженную мглу; Я помню улицы глухие, Одноэтажные дома… Ах, только с именем «Россия» Понятно слово мне «зима»! Саней веселые раскаты, И женский визг, и дружный смех, И бледно-желтые закаты, И голубой вечерний снег.

Выходи со мной на воздух, За сугробы у ворот. В золотых дрожащих звездах Темно-синий небосвод. Мы с тобой увидим чудо: Через снежные поля Проезжают на верблюдах Три заморских короля; Все они в одеждах ярких, На расшитых чепраках, Драгоценные подарки Держат в бережных руках. Мы тайком пойдем за ними По верблюжьему следу, В голубом морозном дыме На хвостатую звезду; И с тобой увидим после Этот маленький вертеп, Где стоит у яслей ослик, И лежит на камнях хлеб. Мы увидим Матерь Божью, Доброту Ее чела, ― По степям, по бездорожью К нам с Иосифом пришла; И сюда, в снега глухие, Из полуденной земли, К замороженной России Приезжают короли Преклонить свои колени Там, где благостно светя, На донском душистом сене Спит небесное Дитя.

Задыхаясь, бежали к опушке, Кто-то крикнул: устал, не могу! Опоздали мы ― раненный Пушкин Неподвижно лежал на снегу. Слишком поздно опять прибежали, Никакого прощенья нам нет, ― Опоздали, опять опоздали У Дантеса отнять пистолет. Снова так же стояла карета, Снова был ни к чему наш рассказ, И с кровавого снега поэта Поднимал побледневший Данзас. А потом эти сутки мученья, На рассвете несдержанный стон, Ужасающий крик обреченья, И жены летаргический сон. Отлетела душа, улетела, Разрешился последний вопрос. Выносили друзья его тело На родной петербургский мороз, И при выносе мы на колени Становилися прямо в сугроб; И Тургенев, один лишь Тургенев Проводил самый близкий нам гроб, И не десять, не двадцать, не тридцать, ― Может быть, уже тысячу раз Снился мне и еще будет сниться Этот чей-то неточный рассказ.

Все ветер, да ветер. Все ветры на свете Трепали твою седину. Все те же солдаты ― любимые дети ― Пришедшие в эту страну. Осталися сзади и бездны, и кручи, Дожди и снега непогод. Последний твой ― самый тяжелый и лучший, Альпийский окончен поход. Награды тебе не найдет император, Да ты и не жаждешь наград, ― Для дряхлого сердца триумфы возврата Уже сокрушительный яд. Ах, Русь ― Византия, и Рим, и Пальмира! Стал мир для тебя невелик. Глумились австрийцы: и шут, и задира, Совсем сумасшедший старик. Ты понял, быть может, не веря и плача, Что с жизнью прощаться пора. Скакала по фронту соловая кляча, Солдаты кричали «ура». Кричали войска в исступленном восторге, Увидя в солдатском раю Распахнутый ворот, на шее Георгий ― Воздушную немощь твою.

― Ах, не целуй меня ты снова, Опять своей не называй, ― От моего родного крова Не уводи, не отрывай. Тебе мой двор уныл и тесен, Но, Боже мой, как страшно мне Поверить зову этих песен, С тобой уехать на коне. Бери любовь мою в подарок, Как брал ее ты у других Тобой загубленных корчмарок Среди ночлегов кочевых. Тебя потом я вспомню с плачем, Слезой горючей изойду, Но за твоей судьбой казачьей Я не пойду, я не пойду.

Ворожила ты мне, колдовала, Прижимала ладонью висок, И увидел я воды Каяла, Кагальницкий горячий песок. Неутешная плакала чайка, Одиноко кружась над водой, ― Ах, не чайка ― в слезах молодайка, ― Не вернулся казак молодой; Не казачка ― сама Ярославна Это плачет по князю в тоске, ― Все равно, что давно, что недавно, Никого нет на этом песке.

Звенит, как встарь, над Манычем осока, В степях Хопра свистит седой ковыль, И поднимает густо и высоко Горячий ветер розовую пыль. Нет никого теперь в моей пустыне, Нет, никого уже мне не догнать; Казачьи кости в голубой полыни Не в силах я, увидя, опознать. Ни встреч, ни ожидающих казачек; Который день ― станицы ни одной, Ах, как тоскливо этот чибис плачет И все летит, кружася, надо мной. Спешит, спешит мой конь, изнемогая, Моя судьба, как серна, в тороках [8] , ― Последняя дорога, роковая, Неезженый тысячелетний шлях.

Не дано никакого мне срока, Вообще, ничего не дано, Порыжела от зноя толока, Одиноко я еду давно; Здравствуй, горькая радость возврата, Возвращенная мне, наконец, Эта степь, эта дикая мята, Задурманивший сердце чабрец, ― Здравствуй, грусть опоздавших наследий, Недалекий, последний мой стан, На закатной тускнеющей меди Одинокий, высокий курган!

Уехал, уехал, уехал, ― Остаться с тобой не хотел, Жалмерка [9]  ― казачья утеха, С лицом побелевшим, как мел. Пришло твое страшное время ― Бежала в глубоком снегу, Держась за холодное стремя, Целуя его на бегу. Качнулась станичная площадь В твоих потемневших глазах, ― Рванулась знакомая лошадь, Исчезла в вечерних снегах. Намокнет слезами подушка, Постель холодна, холодна. Игрушка, казачья игрушка, ― Жалмерка ― чужая жена.

Что за глупая затея Доверяться ворожбе, Что расскажет ворожея Обо мне и о тебе? Что она еще предскажет, Если вдруг ― как мы вдвоем ― Дама пик случайно ляжет Рядом с этим королем; Иль во тьме кофейной гущи Распознаешь ты меня В день последний, в день грядущий, В пекле адского огня. Плакать рано, но поплачь-ка Ты над этой ворожбой, Моя милая казачка, Черноокий ангел мой.

Опять над синью этих вод, Таких прозрачных и студеных, Порхает листьев хоровод, Совсем по-летнему зеленых. Еще не осень, но злодей ― Восточный ветер ― рвет все листья, И зори стали холодней, И продолжительней, и мглистей. А в полдень солнце горячо; Взлетают грузно перепелки, И отдает слегка в плечо Чудесный бой моей двустволки. Еще не осень, но уже В дыму лежит моя станица, И, возвращаясь по меже, Теперь мне надо торопиться. И птицы больше не поют Над опустевшими полями, И по-осеннему уют Царит в столовой вечерами. Опять пора моя, опять ― Удел блаженный и жестокий ― Косноязычно повторять Мне музой сказанные строки.

Над весенней водой, над затонами, Над простором казачьей земли, Точно войско Донское ― колоннами Пролетали вчера журавли. Пролетая, печально курлыкали, Был далек их подоблачный шлях. Горемыками горе размыкали Казаки в чужедальних краях.

В огне все было и в дыму ― Мы уходили от погони. Увы, не в пушкинском Крыму Тогда скакали наши кони. В дыму войны был этот край, Спешил наш полк долиной Качи, И покидал Бахчисарай Последний мой разъезд казачий. На юг, на юг. Всему конец. В незабываемом волненье, Я посетил тогда дворец В его печальном запустенье. И увидал я ветхий зал ― Мерцала тускло позолота, ― С трудом стихи я вспоминал, В пустом дворце искал кого-то; Нетерпеливо вестовой Водил коней вокруг гарема, ― Когда и где мне голос твой Опять почудится, Зарема? Прощай, фонтан холодных слез, ― Мне сердце жгла слеза иная ― И роз тебе я не принес, Тебя навеки покидая.

Опять, опять на Елисейских Полях стоишь ты, одинок. Течет в охране полицейских Машин стремительный поток, Течет, бензинным ветром вея. На взгорье арка ― и в пролет Сквозит, торжественно синея, Великолепный небосвод ― Триумф чужих великолепий ― Наполеоновский полет, А где-то там родные степи, Кубань течет, казак поет, Казачка внемлет его песне, ― И вот, назло небытию, С тем казаком поешь ты вместе, Поешь про родину свою. И по полям в закатном блеске, Пугая всех, как некий черт, Идешь в малиновой черкеске По направлению Конкорд.

Свою судьбу я искушал ― В те дни всего казалось мало, ― Я видел смерть и с ней играл, И смерть сама со мной играла. Была та дивная пора Неповторимым искушеньем, И наша страшная игра Велась с жестоким упоеньем. Всепожирающий огонь Испепелил любовь и жалость; Сменялся бой, менялся конь, Одна игра лишь не менялась. Но был таинствен мой удел Певца исчезнувшего края, И я чудесно уцелел В руинах рухнувшего рая. ― И вот, тяжелый жребий свой, У смерти отнятую лиру, Влачу усталою рукой По непонятному мне миру.

«Закат над нами распростер…» ― Ах, как фальшив твой стиль высокий. Как трудно развести костер Из полувысохшей осоки. Сидим вдвоем на берегу, У ног текут донские струи, ― Я больше верить не могу В твои слова и поцелуи. Кладу в горячую золу На ужин нам с тобой картошку, А ты твердишь, что на балу Все оценили твою ножку; Пылала на твоем плече Неувядающая роза, И мчал тебя на лихаче Известный всем богач Морозов. Но я не помню ничего, Не верю твоему кокетству. Не знаю даже, от кого Ты мне досталась по наследству. Легко покинешь ты меня, Как до меня других бросала, ― Я знаю, этого огня Тебе покажется так мало, И этот варварский пейзаж Тебе, наверное, наскучит ― Уже нашла ты рифму: паж, Считая эту рифму лучшей. Ах, уходи в свои края Моя чудесная обуза, ― Любовь последняя моя, Меня покинувшая муза.

Жизнь не начинается сначала, Так не надо зря чего-то ждать; Ты меня с улыбкой не встречала И в слезах не будешь провожать. У тебя свои, родные, дети, У тебя я тоже не один, Приютившийся на годы эти, Чей-то чужеродный сын. Кончилась давно моя дорога, Кончилась во сне и наяву, ― Долго жил у твоего порога, И еще, наверно, поживу. Лучшие тебе я отдал годы, Все тебе доверил, не тая, ― Франция, страна моей свободы ― Мачеха веселая моя.

И вот, опустится последний мрак, И сердце перестанет биться. Спокойствие, спокойствие, ―                                         но как Спокойствием мне этим заразиться, Когда неизлечимо заражен, Еще отравлен бешеною кровью, Когда люблю еще вино и жен Веселой полнокровною любовью. Куда бежать мне от своих страстей? О стену чью мне головою биться? Иль до последних, недалеких дней Не измениться, не угомониться.

Только дым воспоминаний, Или все уже, как дым, И никто из нас не станет Тем, чем был он молодым? И не будет больше лестниц Потаенных и дверей, Ожидающих прелестниц Первой юности твоей; И превыше всех над ними Незакатная звезда, Чье потом запомнишь имя Навсегда ты, навсегда; Пить вино не будешь с другом За беседой у огня, Не сожмет твоя подпруга Непокорного коня, Безрассудочно и смело Ты не схватишься за меч, А стареющее тело Будешь бережно беречь, Ничему уже не веря В мире страшном и пустом, ― Постучится в твои двери Смерть тогда своим крылом.

Едва я жизнь узнал сполна, Как ты уже ушел от жизни, ― Но злая воля не дана Потусторонней укоризне. И вот, средь пылкой суеты Моих беспутных увлечений, Со мною рядом будешь ты С загробным холодом сомнений. Пройдет ли год иль десять лет, ― Все та же будет дружба наша, Все тот же мой тебе привет, Вином наполненная чаша.

Откуда этот непонятный страх В твоих прекрасно сделанных стихах, И эта вечная трагическая твердь, И, вечно с ней рифмуемая, смерть, И этих ангелов испуганный полет, И это сердце хладное, как лед? ― Иль не пришла еще твоя пора И продолжается унылая игра.

Опять весенний ветер, И яблони в цвету, Опять я не заметил, Что лишний час иду, Кружу в знакомом поле, Не попаду домой, ― Опять я пьян от воли, От дали голубой; К чему воспоминанья Черед минувших дней ― Скитанья и страданья Всей юности моей, Ненужные сомненья, Мученья без конца? В душе весна, да пенье Веселого скворца.

Коснулась ты заветных струн Моей давно молчавшей лиры; Забыл я птицу Гамаюн, Казалось, нежные зефиры И вдохновений легкий рой Уже не властны надо мной. Но ты вошла под сельский кров Ко мне неслышными шагами, ― На милый зов твоих стихов Ответить должен я стихами, Подняв в своей глуши стакан Во имя пушкинских Татьян. Есть для всего какой-то срок, Но не подвластны нам все сроки, И вот, у музы взяв венок, Я рву его на эти строки, На запоздалый мой привет, На мой взволнованный ответ.

Кончалось веселое лето В дожде опадающих звезд. Все лето ждала ты ответа, Ответ мой был ясен и прост ― Навеки, навеки, до гроба, С шестнадцати лет ― навсегда. Не знали, не ведали оба В какие уходим года; Еще ничего мы не знали В счастливых бессонных ночах. О, как высоко мы взлетали С тобой на гигантских шагах.

Осыпается сад золотой, Затуманился сад голубой, За окном твоим черную ель Замела золотая метель. Ты все смотришь на листьев полет, Ты все веришь, что сын твой придет, Возвратится из странствий, ― и вот У твоих постучится ворот. Ты до вечера ждешь у окна, На дорогу выходишь одна, Желтых листьев метель над тобой ― Недалек твой последний покой.

― В саду над этой урной, Над кущей этих роз, Пронесся дождик бурный Потоком женских слез; Шумел внезапный ветер Березой у окна, Теперь на целом свете Осталась я одна. Кукушечка ― подружка, Одна я навсегда, Кукуй, моя кукушка, Считай мои года.

Вечер был мутнее дыма, Ветер снежен, путь далек, И простого пилигрима Приютить велел пророк. Я вошел в твое жилище, Обогрелся у огня; Принесла к огню ты пищу, Не взглянула на меня. Знаю, я тебе не пара, Твой отец богатый бей, От Валлоны до Скадара Равных нет ему людей. У бродяги-иноверца Нет на свете ничего, Только сердце, только сердце Однолетки твоего. Завтра я уеду рано, Не проснется твой отец. Ты услышишь каравана Невеселый бубенец.

Просить, просить и получать отказ, Просить у каждого прохожего полушку И в тысячный, быть может, раз Протягивать пустую кружку. Не все равно ли ― зрячий иль слепец, Молящий тихо, громко ли просящий; Не все равно ли ― кто он, наконец, У подворотни с кружкою стоящий, Напрасно ожидающий чудес. О, твой романс, старательно забытый: ― Мадридский нищий, щедрость Долорес, И поцелуй красавицы Пепиты.

Ты с каждым годом мне дороже, Ты с каждым годом мне родней, Ты никогда понять не сможешь Любви безвыходной моей. Ты не оценишь эту нежность, Названия которой нет, Всю обреченность, безнадежность Моих однообразных лет, Ты обрекла меня на муку, Но буду славить вновь и вновь Я нашу страшную разлуку, Неразделенную любовь.

Все те же убогие хаты, И так же не станет иным Легко уходящий в закаты Над хатами розовый дым. Как раньше ― при нашем отъезде ― Все так же в российской ночи Мерцают полярных созвездий В снегах голубые лучи. И с детства знакомые елки Темнеют в промерзлом окне, И детям мерещатся волки, Как раньше мерещились мне. Покоя никто не нарушит В снегах погребенном краю, И сонные детские души Ночуют у Бога в раю.

Сердце сердцу весть подает, Глупое сердце все еще ждет, Все еще верит в верность твою, В какую-то нежность в далеком краю; Все о тебе сердцу хочется петь, ― Бедное сердце не хочет стареть.

Возвращается ветер на круги свои, Повторяются дни и мои, и твои, Повторяется все ― только наша любовь Никогда не повторится вновь.

О, как нам этой жизни мало, Как быстро катятся года. Еще одна звезда упала, Сияв над нами, отсияла ― Не засияет никогда. Но береги наш дар случайный, Идя с другим на брачный пир, ― Возвышенный, необычайный, Почти неощутимый, тайный ― Лишь нам двоим доступный мир.

Какой мой долг перед тобой, когда Не год, не два, а долгие года, С рождения, быть может, мы с тобой Обручены таинственной судьбой. Как не любить друг друга нам, когда Не виделись с тобой мы никогда. Ах, не любовь! Тому названья нет, Что оставляет свой бессмертный след, Что раз найдя, мы жадно ищем вновь: Животворящее дыхание стихов.

― Жизнь не проста и не легка. За спицею мелькает спица. Уйти б на юг, и в казака По-настоящему влюбиться. Довольно ждать, довольно лгать, Играть самой с собою в прятки Нет, не уйти, а убежать, Без сожалений и оглядки, Туда, где весело живут, Туда, где вольные станицы, И где не вяжут и не ткут Своих нарядов молодицы; Где все умеют пить и петь, Где муж с женой пирует вместе, Но туго скрученная плеть Висит на самом видном месте. Ах, Дон, Кубань - Тмутаракань! А я в снегах здесь погибаю. Вот Лермонтов воспел Тамань, А я читаю и мечтаю, И никуда не убегу… Твердя стихи о Диком Поле, Что знаю я и что могу, Живя с рождения в неволе. И мой недолгий век пройдет В напрасном ожиданье чуда, ― Московский снег, московский лед Меня не выпустят отсюда.

Поднимал все выше ты и выше Свой бунчук, зовя ко мне мальчат ― Однолеток, уличных мальчишек, Жаждущих сражений казачат. И в наш сад за низкую ограду Уводил меня ты и гостей На кровопролитную осаду Неприступных польских крепостей. Снежный прах летел в саду над нами, Мы дралися из последних сил. Детскими моими снами Ты легко потом руководил. По ночам внезапно страшный запах Гари наполнял наш дом, И меня ― наследника Остапа Распинали ляхи над костром; Но еще не мог в страданье диком, Как Остап, терпеть я до конца, И будил своим постыдным криком Безмятежно спящего отца. Кончились мальчишеские драки, Ты подвел немедля мне коня: С казаками в конные атаки Бросил, не задумавшись, меня. Полюбить заставил бездорожье, Полюбить заставил навсегда Новое донское Запорожье, Юность опалившие года, Мне до смерти памятные грозы. Позже, в Севастопольском порту, Ты сурово вытер мои слезы И со мной простился на борту Корабля, плывущего в изгнанье, Корабля, плывущего на юг. Ты мне подарил воспоминанье, С детства неразлучный друг, Память подарил такую, Без которой невозможно жить. По тебе я все еще тоскую, Не могу тоску свою запить, Не могу никак угомониться И поверить просто, без обид, Что любая маленькая птица Через Днепр легко перелетит.

Казаков казачки проводили, Казаки простились с Тихим Доном. Разве мы ― их дети ― позабыли, Как гудел набат тревожным звоном? Казаки скакали, тесно стремя Прижимая к стремени соседа. Разве не казалась в это время Неизбежной близкая победа? О, незабываемое лето! Разве не тюрьмой была станица Для меня и бедных малолеток, Опоздавших вовремя родиться?

Уходили мы из Крыма Среди дыма и огня, Я с кормы все время мимо В своего стрелял коня. А он плыл, изнемогая, За высокою кормой, Все не веря, все не зная, Что прощается со мной. Сколько раз одной могилы Ожидали мы в бою. Конь все плыл, теряя силы, Веря в преданность мою. Мой денщик стрелял не мимо, Покраснела чуть вода… Уходящий берег Крыма Я запомнил навсегда.

― Богородице молилася ― Вся слезами изошла, Головой о стенку билася ― К колдуну в аул пошла. Замерзала за станицею, Погибала на пути… Обернись, желанный, птицею ― Над станицей пролети, Опустись на подоконнике И в окошко постучи, Не на крыльях ― так на конике, Снег взметая, прискачи. Пролетают низко голуби, Не летит мой голубок… Под горою в новой проруби Терек темен и глубок.

Трещат жидовские шинки. Гуляет Сечь. Держитесь, ляхи! Сегодня-завтра казаки Пропьют последние рубахи. Кто на Сечи теперь не пьян, Но кто посмеет пьяных трогать? Свой лучший выпачкал жупан Сам атаман в колесный деготь. Хмельней вино для казака, Когда близка его дорога, И смерть для каждого легка Во имя вольности и Бога. В поход, в поход! Гуляет голь, Гуляют старые старшины. В поход ― за слезы и за боль Порабощенной Украины. За честь поруганной страны Любой казак умрет как витязь. Ясновельможные паны, Готовьтесь к бою ― и держитесь!

Как в страшное время Батыя, Опять породнимся с огнем. Но, войско, тебе не впервые Прощаться с родным куренем! Не дрогнув, станицы разрушить Разрушить станицы и сжечь; Нам надо лишь вольные души, Лишь сердце казачье сберечь; Еще уцелевшие силы ― Живых казаков сохранять, Не дрогнув, родные могилы С родною землею сравнять. Не здесь ― на станичном погосте, Под мирною сенью крестов, Лежат драгоценные кости Погибших в боях казаков; Не здесь сохранялись святыни ― Святыни хранились вдали: Пучок ковыля да полыни, Щепотка казачьей земли. Все бросить, лишь взять молодаек. Идем в азиатский пустырь ― За Волгу, за Волгу ― на Яик, И дальше, потом ― на Сибирь. Нет седел ― садитесь охлюпкой [10] , Дорогою седла найдем. Тебе ли, родная голубка, Впервые справляться с конем? Тебе ли, казачка, тебе ли Душою смущаться в огне? Качала дитя в колыбели, Теперь ― покачай на коне! За Волгу, за Волгу ― к просторам Почти неоткрытых земель. Горами, пустынями, бором, Сквозь бури, и зной, и метель Дойдем, не считая потери, На третий ли, пятый ли год. Не будем мы временем мерить Последний казачий исход. Дойдем! Семиречье, Трехречье ― Истоки неведомых рек… Расправя широкие плечи, Берись за топор, дровосек; За плуг и за косы беритесь, Кохайте и ширьте поля, С молитвой трудитесь, крепитесь, Недаром дается земля ― Высокая милость Господня, Казачий престол Покрова; Заступник Никола-Угодник Услышит казачьи слова. Недаром то время настанет, Когда, соберясь у реки, На новом станичном майдане Опять зашумят казаки. И мельницы встанут над яром, И лодки в реке заснуют ― Недаром дается, недаром, Привычный станичный уют. Растите, мужайтесь, станицы, Старинною песней звеня, Веди казаку, молодица, Для новых походов коня, Для новых набегов в пустыне, В глухой азиатской дали… О, горечь задонской полыни, Щепотка казачьей земли! Иль сердце мое раскололось? Нет ― сердце стучит и стучит. Отчизна, не твой ли я голос Услышал в парижской ночи?

Ты пришла к моей избушке, Постучалась у дверей, Увела меня с пирушки, Отняла моих друзей; Простодушный нрав молодки Больше знать мне не дано, ― Поднесла ты вместо водки Иноземное вино. И я выпил это зелье, Осушил стакан до дна, Мне досталась на похмелье Гробовая тишина… Но твое не властно пенье Отогнать земные сны, Голубое дуновенье Расцветающей весны, И средь мрака гробового Не внушает больше страх Заклинающее слово В этих ангельских устах.

С каждым годом все лучше и лучше Эти ночи весною без сна, С каждым годом настойчивей учит Непонятному счастью весна. Все скупее, вернее и проще Нахожу для стихов я слова; Веселее зеленые рощи, Зеленее за ними трава, Голубее высокое небо, Все короче положенный срок. О, как вкусен насущного хлеба С каждым годом все худший кусок.

Брат дервиша и пророка, Да хранит тебя Аллах, К нам пришедший одиноко, С вещим словом на устах. Одинок в своем ты счастье ― И в несчастье ты один, Целый мир тебе подвластен, Одинокий властелин; Целый мир твое жилище, Но влечет тебя Кавказ ― Сердце знает, сердце ищет, Сердце любит только раз. Жизнь все лучше, все короче. Для нежданного конца Бережет судьба кусочек Смертоносного свинца. Но сегодня в дымной сакле Беззаботен твой привал. Ночевать в горах не так ли Ты на севере мечтал? Мы простимся на рассвете, Поклонюсь тебе я вслед ― Счастлив тот, кого ты встретил, Кто узнал тебя, поэт.

И придет внезапно срок, (Слишком рано, слишком рано), Ты получишь от султана Тонкий шелковый шнурок. Вещи проще, чем слова: Ах, как жизни будет жалко! Эрзерумская гадалка Оказалася права, Вещий дар не обманул, Зря над ним ты поглумился, Прискакать поторопился С вестью радостной в Стамбул. Оказалась ложной весть, Поражением ― победа; Должен был ты все разведать, Все узнать и все учесть. Твой судья теперь Аллах! И без робости, без страха Посмотри на падишаха, Встав на звонких стременах; Посмотри в последний раз На окно Ильдиз-киоска, На лицо желтее воска, На печаль усталых глаз.

Во сто крат дороже злата, Драгоценней чем алмаз, Мне подаренный когда-то, Мной испытанный не раз В дни тяжелого сомненья, Этот маленький ― с вершок ― Трехсотлетнего женьшеня Желтоватый корешок; Тайной властью талисмана, Колдовством подземных сил От измены и обмана Не меня ли оградил? Заменил мне все богатства, Указал в ночи порог, От притворства, от коварства И от злобы оберег; На путях моих скитаний, В жизни мирной и в боях, Он подсказывал заране, Кто мне друг и кто мне враг, И, ведя в объятьях к другу На пирушку у огня, Мимолетную подругу Делал музой для меня.

Не противься неравному браку, Покидая родительский кров. Ты не знаешь, что слышал оракул В грозном шуме священных дубов, Что ему предсказало журчанье Протекавшего рядом ручья; Не кляни эту жизнь на прощанье, При отъезде сквозь слезы крича, Что в позоре твоем был свободен Одержимый богами отец, И за борт у откинутых сходен Не бросай материнских колец. Уплывала в тумане Эллада. Одинокое горе твое Проводила Афина-Паллада, Приподняв золотое копье.

Расцветали персидские розы, И шумели фонтаны в садах, Скоро высохли девичьи слезы На твоих потемневших глазах. Ты лежала в объятиях Ксеркса, Целовала его, не любя… О, как билося царское сердце! Но не билось оно у тебя. Ржали кони, ревели верблюды, И трубили победно слоны. У богов не просила ты чуда Для своей обреченной страны. И ночами на брачной постели Не просила царя ни о чем, А развалины Аттики тлели, Догорали последним огнем. Но пожарищ пугающий запах Ты не слышала в душных шатрах; Ты лежала в объятьях сатрапа На коврах, в шелках, в жемчугах. О, как ты в эти дни хорошела, Ты была, как Лилит, хороша, И покинула хладное тело Для скитаний по миру душа.

Откуда он, в простой оправе Тебе доставшийся кинжал? В какой воинственной забаве Он ослепительно сверкал? Кому в часы кровавой мести Своим возмездием служил И с кем потом, во имя чести, Он неразлучно подружил? Что видел он под облаками Кавказских гор, и почему Своими нежными руками Теперь привыкла ты к нему? И отчего тебя тревожит Кинжал, отведавший крови, И веришь ты, что он поможет Тебе отбиться от любви.

И страшной смертью ты умрешь, Умрешь не телом, а душою. С тобою будет этот нож, Тебе завещанный судьбою На память о моей любви И о расплате неминучей, Моей расплате самой лучшей ― Ценою собственной крови. И блеск холодный лезвия, Как смертоносная змея, Тебя отравит, заворожит, Заворожив, заставит жить, Но уж никто, никто не сможет Тебя заставить полюбить.

Не женись ты на богатой ― Выгонит из хаты, Не женись и на убогой ― Проживешь недолго, А женись на вольной воле ― На казачьей доле: Как была она ― такою Будет ввек с тобою.

О, Боже мой милый! Как тяжко на свете, Как жизнь горемычна ― а хочется жить, А хочется видеть, как солнце сияет, И хочется слушать, как море играет, Как пташка щебечет, как роща шумит, Как девушка песню свою запевает… О, Боже мой милый, как весело жить!

«Молитесь, братие, молитесь! Вокруг святого Чигрина! Как нерушимая стена, Восстав из гроба, станет сила Архистратига Михаила ― Покойников святая рать. Но Украину вам спасать, Еще живущие! Спасайте Родную мать свою, не дайте В руках у ката погибать! Пожар пылает там и тут, И некрещеными растут Казачьи дети, а девчата Ушли в неволю без возврата, И гибнет юная краса, И непокрытая коса Стыдом сечется, ясны очи В разлуке гаснут… Иль не хочет Казак сестру свою спасать И сам собрался погибать В ярме у катов? Горе, горе! Молитесь, дети! Страшный суд На Украину к нам несут Враги. Опять прольется море Казачьей крови… Где Богдан? Где Наливайко, Остряница? Пора Палию пробудиться, И где Серко ― наш атаман? Молитесь, братья!» ―                               И святой Поп окропил толпу водой С крыльца церковного. Но вот Вдруг расступается народ, И с непокрытой головой Встал на крыльце кобзарь седой: «Да сгинет враг! Да сгинет прочь! Точите косы в эту ночь, Ножи острите и со мной Тряхнем недавней стариной!»

Не с животворящим и веселым, Дружным с нежностью, с любовью,                                         со стихом, А с тяжелым, непробудным, новым, Уводящим к гибели вином; Без раскаяний, без веры, без возврата, Без тебя ― наедине с собой, Я уже не вспомню чем когда-то Был мне этот перстень золотой. Все как есть на свете забываю, Сам себя не узнаю в лицо. Если крест нательный пропиваю, Что мне обручальное кольцо! И напрасно ты в своей тревоге, В жалости, в смятении, в тоске Встанешь предо мною на пороге Призрачным виденьем в кабаке.

Жалей других, но не жалей себя! И вот, с ненужными, случайными, чужими Я пью вино, безжалостно губя Твое неповторяемое имя, Моя неразрешенная любовь, Уже без вдохновений, по привычке, В нестройном хоре праздных голосов Участвую в унылой перекличке. А ты молчишь, а я опять в бреду Стремлюсь к тебе вслепую, как лунатик, Как акробат испытанный иду, Качаясь на протянутом канате. А ты все ждешь ― ужели не сорвусь Я с этой проволки железной. Какой простор, какой простор и грусть В моей свободе бесполезной.

Был полон мир таинственных вещей, А я был жаден, беспокоен, зорок, В Донце ловил я голубых лещей, И хищных щук, и сонных красноперок. А в длинных буераках за Донцом, Без промаха стреляя куропаток, Я мог уже соперничать с отцом, С охотниками быть запанибрата. Я забывал, что надо пить и есть, Собака верная со мной не разлучалась, Ее в репьях всклокоченная шерсть Руном мне драгоценнейшим казалась. И не было подобных ей собак, И не было страны подобной этой, Где б можно было задыхаться так От счастья и от солнечного света. Сияла степь все суше, горячей… И нежностью уже нечеловечьей Звучал мне голос… Только голос чей? Наверно, твой, тоскующий кузнечик.

Опять в степи неугомонный ветер. Свистит ковыль, качается бурьян. Опять ирландец ― годовалый сеттер, От дикого простора полупьян, Кружит, кружит широкими кругами, А дичи нет ― какая пустота. В печальном небе высоко над нами Летят, не опускаясь, стрепета. Весь птичий мир готовится к отлету, Пернатый мир давно настороже; Сентябрь зовет на псовую охоту, Не видя толку в дробовом ружье. Но мы с тобой, мой рыжий пес, не верим, Что нашей воле подошел конец, ― По малолетству за осенним зверем Не пустит нас стареющий отец, ― Кружим, кружим в степи, не отдыхая, Авось, еще нарвемся на дрофу, Иль диких уток обнаружим стаю Под вечер в мочажинах [12] на лугу. Но степь мертва. За черными скирдами Под ветром тлеет медленный закат, И машет нам тревожными руками ― Зовет домой ― полураздетый сад. Отец сидит за бесконечным чаем, Бушует ночь вслепую на дворе, И мы с ирландцем рядом засыпаем В отцовском кабинете на ковре.

Священный час еды! Благословенный час, Ниспосланный голодным и усталым. Кулеш, заправленный малороссийским салом, Кипит, дымясь, в чугунном котелке. Счастливый день, ниспосланный от Бога! Возница мой повел коней к реке На водопой, где мокрая дорога Парома ждет. Но не спешит паром, И мне уже не надо торопиться ― Куда спешить, когда уверен в том, Что этот день не может повториться. Дождь отшумел давно. Но солнца нет, как нет, И длится час блаженного покоя. И льется на поля такой чудесный свет, Что кажется весь мир одетым в голубое.

Это было опять в воскресенье, Но теперь ― у восточных ворот. Тот же пригород, ветер весенний, Та же ярмарка, тот же народ, Карусели, зверинец и тот же Старый лев за решеткой такой, Что, казалося, выломать сможет Эти прутья мальчишка любой. Проходили воскресные люди: Длинный день без забот и хлопот, И стоял перед клеткою пудель, Самый страшный собачий урод. Он рычал, вызывая на драку, Вспоминая собачьи слова, И никто не одернул собаку, Пожалев беззащитного льва.

Мне обезьяна вытащила счастье, Бумажку голубую, и на ней Написано: Созвездье Водолей Вас сохранит от всякого несчастья. Одиннадцатый месяц… Зодиак… Что знаю я об этом Водолее? Но вот поверил, и поверил так, Что стало все вокруг меня светлее, И нет злодеев и плохих людей. И ты стоишь у дома на подъезде Веселой памятью давно минувших дней, Сиявших нам на родине созвездий.

Снова дивные затеи, И арена, и лакеи; Ты взлетаешь над толпой Акробаткой цирковой. Не звучит смешное слово И боится старый клоун: Недостаточно высок Полотняный потолок. Все тревожней скрип трапеций, Все счастливей бьется сердце И, в сиянье голубом, Ты уже за потолком. Боже мой, как небо звездно! Никогда еще не поздно ― На землю, домой, Вниз головой.

Предпраздничная давка, И в детской толчее Теперь любая лавка В архангельском луче. Картонная корона, Улыбка на устах, Французская мадонна С младенцем на руках. И дети, дети, дети Несметною толпой, Как жизнь, как звезды эти В Париже надо мной.

Мне тайный голос говорил: «Не убивай ― беда случится!» И руку мне остановил Пред к смерти обреченной птицей. Но мой парижский карабин Был этим очень недоволен: «Ты мне уже не господин, Ты надо мной теперь не волен». И вспыхнул спор со всех сторон. О, неуемная природа! И к дубу я прибил картон С изображением урода. Мой карабин, пора: стрельба! Мы всаживали пулю в пулю. Железный друг, твоя судьба Вся расстрелялася в июле. И дуб все пули принимал И только шелестел над нами О том, что кончен наш привал, Тысячелетними ветвями.

Господи, сколько счастливых И одиноких людей. Опадают созревшие сливы Во французской деревне моей. И соседка ― из прошлого века ― Все твердит о своей красоте, Все летает на крыльях калека На невидимой нам высоте.

Опять приют знакомых мест. Иду заросшею тропою. И юный дождь, и старый лес Шумят о жизни надо мною. Зайду под дуб, и нет дождя. Ах, эти капли дождевые, Шуршащие, поющие, живые, Победные над ветхостью плаща.

Уезжаю сегодня в карете ― Ненадолго, на несколько дней. Это Лазарь в моем лазарете Запрягает в карету коней. Запрягает, потом распрягает: Запретил чужестранствия врач. Кони знают, а Лазарь не знает, Что такое беспомощный плач.

Как хорошо: я должен покидать Свою тюрьму, свою больницу. Мне жаль уже свою кровать И одиночную темницу, Где, за решетчатым окном, Стоит такой же скучный дом. Нельзя все время есть да спать, Не волноваться, не стремиться. Куда? Не знаю. Но опять, Когда припадок повторится, Вернусь я с нежностью сюда Уже надолго ― навсегда! Господи, сколько калек Здесь остается навек.

Я еще не меняюсь в лице, Но теряю последние силы: Это редкая муха Цеце В легионе меня укусила. Это значит: приходит пора С концом примириться железней. Удивляются все доктора Неизлечимой болезни. Это значит: не спать, а дремать, Не прося у людей состраданья. Кто смерть?                Ах, покойная мать Вызывает меня на свиданье.

Хорошо, что кончается время У каких-то воздушных перил. Я казачье старинное стремя Под подушку себе положил. Ничего мне больше не снится, Стал мой мир изумительно прост. И босяк с хризантемой в петлице Меня увлекает под мост.

Все верит в молодость свою, Которую никто не знает.                «Была зима. Я был в бою.                И снег уже не тает!» Побойся Бога: тает снег.                «Возможно. И, порою,                Я верю в это.                               Ах, набег Корниловской зимою».

Уезжала на работу мать, Ежедневную тяжелую работу. Как же ей ребеночка не взять, На работу ― лучезарную заботу. Возвращалась мать домой.                               Устало Спал ребенок на коленях.                               Как всегда, За окном автобуса сияла Та же Вифлеемская звезда.

Мы дети верные войны. Идут года, приходят войны, И обетованной страны Твоей, Элизиум, достойны, Не все уже и дым, и прах, От нас еще ложатся тени, Элизиум, в твоих садах Богоугодных заведений.

Пора, мой старый друг, пора, Зажились мы с тобою оба, И пожилые юнкера Стоят навытяжку у гроба. Им также надо отдохнуть, Нельзя терзать людей без меры. Скажи из гроба: в добрый путь, Законченные офицеры.

Приморские деревни Над камнем и водой. И веет ветер древний, А с виду молодой. Очаг. Мерцает пламень. Застывшие года. И допотопный пламень, И вечная вода.

Повстречало нас немного чаек И о чем-то гневно голосили Голосами обездоленных хозяек, У которых всю посуду перебили. Это голос независимой Бретани, Трехстолетняя нестершаяся память. Порт в дыму. Уходят англичане. Над пожарищем простреленное знамя.

Сижу в таверне «Золотого льва» На самом берегу у океана. Здесь проходила королева Анна, И внятны мне ее слова, Исполненные нежности, печали, Разлуки с этим краем. И в порту Вдруг распустилась парусами лодка. Но лодки нет. Есть дымчатая водка. Хмель в голове. Огонь во рту.

Здесь песни заунывные, глухие, Здесь вечный траур ― черный цвет, Здесь только Анны и Марии, Других имен у женщин нет.