Каждый день просыпаться. Каждый день вставать.

Слушать и понимать. Понимать, что все раздражает.

За последнюю неделю я подружился со странным парнишкой. Ларри, так он назвался. Он был альтернативным музыкантом. Вернее, музыкантом скорей классическим, а вот по жизненной ориентации — альтернативным товарищем. Он ошивался в Гнесинке, где его и обучали всем нужным вещам.

Этот паренек и подогнал мне пушеров. Татарин Вагиз с Красной Пресни из них был самый честный и аккуратный. И мы ударили по «желтым» по самые баклажаны. У Ларри раскрывались дверки восприятия, казалось, при одном только упоминании «желтых». С ним вообще было приятно общаться. Он прогонял интересные вещи. Если бы не эти столь ценные обстоятельства, мы не сошлись бы с Ларри так быстро.

Устроился мой альтернативный товарищ весьма неслабо. Деньги он получал с тех, кто его, а тратил на тех, кого он. Ну и, понятное дело, таблетки, клубешнички и концерты там типа «Крыльев», «Нашествия» или какого дорогостоящего Элтона Джона.

Но так уж расколпачено по жизненке-то. Если у тебя нет монеток, чтоб простенько заниматься музыками, разевай пасть и раздвигай лапы, — тогда, может, в тебя вольются джаз и ритм-энд-блюз самого времени.

— Эх, мне бы на кидняк кого-нибудь в пару! За нехилый кэшок! А потом уехать куда-нибудь в Южную Америку, там и оторваться на эти приходы с тинэйждерами, — вот как мечтал мой новый товарищ. Его тоже привлекали южные широты.

Ясно, камешки в свой огородец я быстрехонько пресек. Но Ларри так вдохновенно залечивал мне за этот экшн, что я даже стал подозревать, что у меня какая-то страшная патология. Меня все равно продолжало тянуть к тинэйджерам пола противоположного.

Чтобы он не шибко обижался, я врал. «Потом! Как-нибудь! При случае!» — обещал я ему решительно, и он на время от меня отставал.

Ему, как я предполагал, тоже очень повезло найти меня, такого благодарного слушателя. Много общих точек соприкосновения по интересам. Кроме вышеупомянутых, разумеется. Культура там всякая, искусство нонконформистское, нелепая тяга в Южную Америку. Короче, мы нашли друг друга. Белая кость и голубая кровь.

Кроме музыки, Ларри кропал еще и текстики к ней. Дерьмо, конечно, конкретное. Но когда он поступал к ним на вузовский конвейер учиться музыке, а до этого еще в пару других дурацких учебных заведений, Ларри не искал слишком заумных ходов на экзаменах по литературе. Да ему и не было времени готовиться ко всякой белиберде. Ему нужно было рыскать в поисках баксяток, жить, и все такое.

Словом, историю мировой поэзии Ларри моделировал сам. Ему было параллельно, какой там тикет прилопатится на экзаменошной лотерейке. Одно и то же малопонятное стихотворение, которое он написал сам во время ка-кого-то очередного раскуража, он дважды умудрился выдать за утраченного Блока и один раз за неизвестного Есенина. Этим литературным придуркам, экзаменаторам, сразу становилось интересно, откуда взялись такие неизвестные им познания.

— Это из очень раннего, — скромно признавался Ларри и выжидающе улыбался.

«Вот это да, — ошарашивались стариканы. — Этот парень далеко пойдет, надо брать». Они ставили ему высокие отметки, а сами, эдакие простаки, разбегались по архивам и библиотекам приобщаться к непознанному. Зря знайки старались с лупами. Они приползали обратно к Ларри, названивали, расспрашивали. Ларри ссылался на редкие рукописи у дальних родственников, собственные случайные находки, проклятие египетских пирамид… исчезновение Атлантиды… Ему верили и даже уважали.

Он так этим увлекся, что как-то на очередном тяжелом отходе стал и меня загружать. Типа:

«… а правильно Пушкину в позапрошлом веке пулю в брюхо вогнали. У него же не все наверняка хорошие стихи-то были, да? Были наверняка и лажовые. А если ты написал плохое стихотворение, это все равно как если бы ты ограбил два города. Не каждому ведь дано быть Вийоном! Да и вообще Пушкин написал всего две гениальные строчки. Ну к сородичу, типа арапу своему. Слышал, небось. «Я в Париже, я начал жить, а не дышать». Да и то, по последним данным, не он вовсе это написал так мазово за Париж. Все остальное наследие — полный отстой. Вот рассмотрим хотя бы Рылеева. Насколько у Рылеева и Пушкина разные судьбы. Первый вывел войска на Сенатскую Площадь и поднял восстание, чтоб мочкануть богатых, за что и был героически повешен. А Пушкин, и говорить тошно: как кромешный дурень, отхватил пулю из-за какой-то блядвы. Вот и все, если ты, конечно, понимаешь о чем я».

Ларри любил терки за Париж. За Монмартр, Монпарнас, драговую культуру двадцатых.

А сейчас после Пушкина Ларри плавно переходит на другого пока еще живого призрака. Хвалится, мол, типа Фома Жафрин. Это старый педераст, которого он неудачно отхватил на прошлой неделе. Он даже показывает мне зажигалку, которую ему этот такой же альтернативщик, как и Ларри, артист-юморист впарил типа как презент. К сожалению, по словам Ларри, так выходит, что он и артистом этот самый старый педераст стал, чтоб шифрануться и свои делишки половчей обтяпывать.

— Подарил зажигалку и несет губошлепина, мол, на долгую память. А скажи, на какие помидоры мне его память? Деньги давай, ублюдок! Если ты, конечно, понимаешь, о чем я.

Сейчас одиннадцать часов утра. Мы сидим с Ларри в одном из летних кафе в районе Красной Пресни. Через пару часов мы должны встретиться с Романом Гнидиным. Тем самым картонным дурилкой, художничком, с которым и зацепился на Набате. После второго удара по пиву мы рассматриваем улицу. Сначала пробуем смотреть влево, затем вправо. Нет ничего интересного. Крайне скучно.

Вокруг нас бетон с мертвыми глазницами, бегущие жестяные банки на резиновых колесах и человеческое пюре. Самос главное, что от этого никуда не деться. Пространство замусорено жизненным бредом, как пеплом. И выходит, что все вокруг — давным-давно очередная Помпея.

Что ж, понадобилось черпануть не так уж много тайма, чтоб просечь: в Большом Городе, все такие же «чужие», как и в во всех других Городах. Об этом я тут же сообщаю Ларри.

— Чего спрашивать? Ясен пес!

Это никогда не кончится. Они дергают конечностями, моргают, плюют, утираются, трандят по мобильникам, существуют.

Но зато как же хорошо, что мы отхватили у Вагиза XL! Сейчас по децелкам шторканемся и давай качаться на качелях, с эллки на экстази. Главняк, чтоб эллки там было хоть микрограмм на триста.

Еще мы приходим к выводу, что Министр городского Процветания хочет сделать Большой Город городом для богатеичей. Большей частью для коммеров и чинуш всяких разных.

После этого Ларри покупает еще слабого пойла и развивает мысль.

Я не знаю, кто вообще должен жить. Пока что живут те, кому и жить-то в принципе без толку. Вот я в музыку эту дурацкую вперился, а только сейчас стал задумываться: зачем? В итоге вместо музыки я занимаюсь черт знает чем. Знаешь, иногда некоторые спрашивают меня, типа, как мне? Все что и как. Меня так и подмывает как-нибудь пообщаться с их женами. Вот твой Роман Гнидин, художник. А какой? Сидит и рисует тех же комме-ров и их клав. Причем разукрашивает, делает посимпотней. А то! Не подмажешь — не поедешь. Ты пытаешься учиться в Академии Философии? Да ты хоть вычисли развитие философии до пещерных веков, ихтиозавров и Атлантиды. Этим недоумкам все едино. А если бы даже сейчас и появился более или менее продвинутый Бог какой. Ну, нью-Христос хотя бы до кучи. И куда он первым делом когти мотанет? Ясен перец, для начала он почехлит за пластиковой карточкой куда-нибудь в «Амок-банк», А потом в «Метелицу» на попсняк какой скукотейший-тупейший. Ну и в фастфуд, ясный пес. Там этот парень накормит всех одним гамбургером и банкой «Кока-колы». Ведь без вариантов — они бы враз его на конвейер поставили.

Он загибает, загибает. Я слушаю. А его все несет:

— Ты слышал, сейчас наиболее чокнутые кричат, что этот самый лидер, Христос, вот-вот, в третьем тысячелетии, и подвалит. Вот это была бы фишка! Ему тогда и время для проповедей на ТВ выделят. Но ведь под каким соусом, понимаешь, наверное? Врубаешь ящик, а там этот разодетый и загримированный имиджмейкерами кекс. И торжественно: «У меня пять минут эфирного времени, сейчас я все расскажу». А посередине проповеди резкая заставка и реклама какого-нибудь уникальнейшего лекарства для заживления резаных ран от «Байера». А заканчивает он проповедь примерно так: «Кто завтра до наступления темноты, пришедшей с Запада, не успеет купить средство, тот и есть тот, кто от меня отрекся, тот и есть предатель. И имя ему есть Апостол Петр». Ты вкуриваешь, какая мощная пиаровская гонка? Как они разбегутся по магазинам! Не всякий осмелится в отказ пойти по таким раскладам. Если ты, конечно, понимаешь, о чем я.

Я ему, разогревшемуся своей чушью, спуску, конечно, не дал. Но возразить тоже особо нечего.

— Ну это ты уж слишком подзагнул про богов наших любимых. Ноги, если Бог какой и явится, на всякий разный случай трепыхаться не буду и сразу под любые духовные реформы подпишусь. Потому что наболтает он опять всего непонятного, расправится с несогласными и укатит этот духовный менеджер обратно, туда к себе, с другими богами за души особей биться. У него-то, у Бога, проблемсы неслабые, не как у нас с тобой. А нам опять две тысячи лет расхлебывать всю бодягу. Самые пройдошистые опять догадки начнут строить, анализировать, других на духовно-коммерческие разводки подсаживать.

Ладно, успокоились. Сидим. Молчим.

Но туг вокруг столько народу за соседние столики поналезло, что аж тесно стало. Столы и стулья уже не помещаются, и все такое. Все радостные такие, возбужденные. Плюхнулись и заливаются, счастливые, крепкой алкашкой. Но пора было и нам хоть куда-то двигаться. И стать такими же счастливыми придурками, которые, растворившись в пюре особей, понесутся навстречу славному Юбилею Большого Города.

И гул. Гул Большого Города.

Официант тем временем стал смотреть на нас с недовольством — типа мы ничего больше не заказывали. Можно было было излить на него ненависть прямо сейчас, а можно было и чуть позже.

Мысленка неслабая, а пока заказали еще слабого пойла. Чтобы дуралей отвязался от нас вместе со своими подозрительными взглядами, работой и перхотью. Ларри даже прищелкнул немного.

После этого мы хаваем XL, скоро брякнемся в приличный кондишен.

Воодушевившись, я тоже сообщаю Ларри свои нехитрые мысли. О «чужих», «Я», особях и все такое. Он не врубается, я продолжаю.

Он не соглашается, сопротивляется, спорит.

Говорит, «Я», но ГДЕ? Говорит, «чужие», но ОТКУДА? Вот особи, говорит, есть особи. От них, говорит, только разочарование сплошняковое и усталость.

— Эх, Северин! Вот я надеялся когда-то на музыку. Что она, дескать, всем поможет и все расставит на свои места. А теперь… Просто посмотри вокруг.

Смотрю. Все вокруг меняется.

XL формирует яркие краски. В небе начинается война. Я — это всего лишь 84 кг сгнившего мяса. Я родился в порочном мае.

Яркое небо. Яркое кафе. Яркие столики. Пассажиры, ждущие Ноя, на своих местах. В руках у Ларри — калькулятор.

— Ты знаешь, — говорит Ларри задумчиво. — А ведь мы и живем-то всего двадцать тысяч дней, как сообщил нам «Наутилус». Сейчас подсчитаем нашу жизнь. Так, тебе сколько? Умножаем. Ого! А я? Двадцать лет — это семь тысяч триста дней. Вычитаем из двадцатки и делаем вывод, что треть жизни уже позади.

На некоторое время он замолкает. Поняв, что я тоже ничего не собираюсь говорить, снова поворачивается.

— Как задумаешься, сколько дней мы живем, волосы дыбом встают. И тогда каждый день настраиваешься на синюю волну или драгз юзаешь. А все почему? Слишком тонкая душевная организация. Я каждый день умираю. В отличие от всех этих коммеров, чиновников, быдла с заводов. Я вот теперь каждый день, когда спать ложусь, знаешь что думаю? Вот если прошел день, ты ложишься спать и чувствуешь себя более-менее вменяемым, то день прожит зря. Только и занимаешься тем, что высвобождаешь свою душонку. Чертов мир! Я вчера два часа простоял на Пушкинской площади. Знаешь, чем я занимал ся? Там они щит повесили, ну типа сколько дней в третьем тысячелетии уже нащелкало. Я стоял как завороженный. А потом щелк, и еще одной цифрой больше стало. Я моментом почувствовал, как постарел. А вокруг они ходият и им, поверь, плевать. Знаешь, я что сделал? Бросился в ближайшую забегаловку и нажрался. А Время сжирает нас. Каждый день — критическая точка.

Ларри считает еще по-другому, он говорит, можно реально убить и само время. Ларри считает, что нужно убивать дни и недели. Ларри предсказывает чудовищные катаклизмы и низвергает авторитеты. Завтра Ларри опять будет убивать дни. Но все бесполезно: рано или поздно дни прищучат и его.

Ларри тем временем начинает в открытую разглядывать пацанов, заливающихся за соседним столиком.

Ну тут уж, конечно, расплатился я, пока он дров не наломал. Цепляю его и на выход.

Мы идем на Набат за Романом. Из-за этого гребаного XL-я мы даже не здесь, а далеко-далеко. Стреляем слонами в пространство, запятыми по каллиграфии, подошвами ботинок по вязкости времени. Мы плывем через шум Большого Города.

От Красной Пресни мы переходим на Большую Никитскую. Затем в переулок. Затем на Поварскую. Затем — к звездам.

Вместе с нами наши горести и заботы. Они стелются за нами, как шлейф. Ларри — незыблемый королевич первозданности. И глупый я — наследный принц ненависти.

Вокруг колышутся здания, ожившие куски фарша, тачки и ноты. Река, мелькнувшая в голубом просвете среди бетонных плит, кажется Баренцевым морем. Дома — айсбергами.

По небу летят гигантские породистые лошади. Вслед за ними цветные собаки. Лошади бьют копытами. А собаки воют на Луну.

* * *

Для поиска смысла жизни не надо ходить за тридевять земель. Она намного ближе.

Совсем уже зашторенные в хламешник, мы ныряем с Ларри в подземный переход. Внизу какие-то люди с ошалевшими рожами лезут ко всем подряд. Поделиться своей радостью, наверно, пытаются.

Один из долговязых парнишек направился к нам. Сначала я подумал, что этот парень из Ларриной команды и направляется к нему поразведать новости. Но тот прямиком ко мне.

Ладно, подошел. Так мало — хватает меня склизкой лапой за плечо и дышит мне в лицо какой-то неслабой вонью:

— Я знаю, что тебе нужно… — вот как он прошипел. Спасибо! Хоть кто-то это знает.

Сперва я сдуру подумал, что он от правительства здесь ошивается. Выясняет, кому наиболее плохо. А потом раздает приглянувшимся клиентам порции счастья.

Все оказалось прозаичнее. Далее я подметил в его руках огромнейшую стопку книг в цветных обложках. А на обложках облака красивые и святые картинки всякие.

По его стеклянным зрачкам тоже было заметно, насколько он уже переполнился счастьем. Оно из него так и перло. Прямо-таки лучилось.

Словом, это был то ли христианыш, то ли кришнаитыш, то ли евангелистыш, то ли еще кто из их небесных легионов. Всех ведь и не упомнишь.

Тут уж я поведал ему, что не чувствую в себе особой, мол, храбрости и недостоин типа я еще такого разного счастья. И остекленею как-нибудь попозже. За несомненно ценными и высокодуховными книгами в его руках с трудом было видно рожу.

— Нет, нет, — все пытаюсь отмазаться. Тороплюсь, мол.

Вообще, в духовных трущобах всего одна достойная организация и была. «Аум синрике». По крайней мере они сразу «чужих» травить стали без всяких там предисловий. Вот к ним бы я пошел. Наверно, было бы по драйву за-мониторить, как сученыши жрут газ в метро.

Нет, религия мне не нужна. Потому что остекленения мне хватает и так.

— Свали, мразь! — объявил сектанту подкативший Ларри. И поясняет мне, что они за свои книги с облаками еще и деньги требуют. И куда только смотрит святейший патриарх?

А сектантыш сразу трепыхался, забурчал что-то себе под нос о Страшном Суде и побрел, тыкаясь невидяще в стены, к своим стеклянным дворцам. Наверное, поспешил предлагать другим свою святость, остекленение и счастье.

Все же нужно быть бдительней.

Шагами вдаль. Шагами вдоль. Шагами поперек.

Воздух пал свинцово-тяжелым. Серые дома, серые магазины и серые мрачные деревья, нехотя тянущиеся во все стороны снега.

Я уверен, что мы с Ларри — физиологические кусочки Большого Города. Мы зашторенные весьма конкретно, чувство единения с городом реальное. Слава ангелам, у нас не проверяют доки леги. Это наверняка привело бы к некислой проблематике.

Мы в сутолоке. Мы внутри потока. Проект Полет стартовал.

«Умерли все. Осталась одна Таня». «Умерли все. Осталась одна Таня». При этих словах все закручивается в единую немыслимую спираль. Самой талантливой писательницей в истории мировой литературы была Таня Савичева из блокадного Ленинграда. Первый и последний человек. Эти пять слов вобрали в себя все величие тысячелетий, Ассирию и Девоншир, Месопотамию и Капитолийский холм. «Умерли все. Осталась одна Таня». «Умерли все. Осталась одна Таня». Маленькая детская ручка, безостановочно скользящая по чистым листам. Девочка, которая все поняла. Почему эта девочка осталась в безвестности? А? Пять символов, пять простых слов. Сгусток боли в геометрической прогрессии. Ларри переделывает на свой лад. «Умерли все. Остался один Ларри». «Умерли все. Остался один Северин». Мы подключаем Таню к Проекту Полет.

К сиреневым берегам.

К лазоревому небу.

К розовому снегу.

* * *

Романа Гнидина на Набате найти сложновато. Про одного схожего художничка болтали, что он победил искусство. Не знаю, как насчет всего этого самого искусства, но пока Роман победил Суриковский институт.

К Юбилею художнички уж подзаполнили улицу. Все отдыхающих рисуют за монеты.

После долгих поисков находим Гнидина. Уж больно сильно он что-то вопил о своих художниках-кумирах.

Ясно, он уже в стельку. Мы подоспели не вовремя. Трезвость, как поясняет Роман, это коварная иллюзия, которая мешает понять подлинный трагизм жизни.

Рядом с ним какая-то женщина. Мила Гнидина, так она представилась. Секу: это жена Ромина. Увидев нас, она, конечно, тут же проявила свое недовольство. Типа догнала, что мы хотим утащить ее разлюбимого. Сама она пойти никуда не может. Ей нужно писать, чтоб подзаработать, чтоб расплатиться за квартиру, чтоб накормить детей. К тому же она сообщает, что Роман отметил уже Юбилей дальше некуда.

А кому какое дело до недоношенных дебиловатых детей этой психички? Нам ее оправдания и заморочки ни к чему. У нас своих полное корыто.

А ведь наглатываешься неизбежно по молодости сладкого зефира лжи, а потом раскручиваешь, как катушку с нитками, не выдуманную сказку, а свое бестолковое прозябание. И ждешь, когда оно кончится.

Видимо, от принятия тяжелого решения все же идти с нами Роману становится худо. Словом, парниша присел на блевантоз. А Милка, ясен пень, нас винить тут же и его защищать.

— Он хороший! Он очень хороший! Это вы во всем виноваты. Он очень хороший!

— Хороший, говоришь? — огрызнулся я. — Да, может, и было когда у Романа что-то хорошее. Было, да сплыло. Слово еще какое тупое, дура, придумала: «хороший». Все, что у него оставалось хорошего, вот и вылезло. Я зачерпнул горсть его блевантоза и протянул ей.

Мила отшатывается. Видимо, хорошего ей не надо. И понятно, смолкает растерянно. Стараясь ее дожать, я договариваюсь, чтобы она забрала Ромины холсты, кисти, мольберт и багетины.

— А ты должна остаться здесь ради отпрысков. Дети — это святое! — лопочу я, пока она не опомнилась.

А тут Роман заупрямился.

— Ты идешь, нет? А, алказельцер?

Он сомневается и виновато смотрит на Милку.

— А что будет хорошего на празднике?

— Город замолкнет, — с ходу стал гнать я. — Будут красочные огни и маски, чудесные фрейлины и трубадуры, музыка, фейерверк и, конечно, много пойла. Такты идешь с нами, картонный дурилка?

— Ладно, иду! — решается Роман. — Но только, чтоб все было именно так, как ты мне пообещал.

Да уж, конечно. Я могу пообещать хоть саммит с тремя слонами, держащими мир, хоть с черепахой, хоть полет в созвездие Гончих Псов.

Наконец, свершилось! В плане мы двигаемся навстречу празднику. Ларри — музыкантишка, голубь и наркот.

Роман — художничек, женатик и алконавт. Я, Северин, единственный приличный и уважаемый человек.

Ларри рассказывает истории о том, как он жил еще год назад. Тогда, чтоб наскрести деньжат, ему приходилось сдавать в пользу особей свою кровь и сперму. Знаете, есть такие специальные места. Делает вид, что большей частью сдавал из великодушия. Врет, конечно. Добавляет, что спермы сдал особенно много.

— Мне даже один раз стыдно стало. Вышел один раз тоже в праздник на площадь и раздавал детям конфеты. Глядишь, где-то и мои спиногрызы так же зашелестят. Кстати, может, мне и сегодня купить конфет?

— Вот это будет самое правильное.

Хмыкнул я и повернулся к Роману.

— Завтра мне нужно приобрести орудия труда, — доверительно сообщает Гнидин.

— Краски? Кисти? Холсты? — почтительно поинтересовался я и даже с уважением посмотрел на него снизу вверх. В образах, конечно.

— Да нет же… — смутился Роман. — Резиновые перчатки. Я там у одних богатеичей туалеты в коттеджах подрядился чистить. Столько ведь срут — не поверите! Особенно их дети. Их откармливают, как на всю оставшуюся жизнь. Все это забивается и засыхает.

Весьма достойная замена творчеству.

Не знаю, как мои товарищи, но лично я весьма серьезно и с пониманием относился к Юбилею. Может быть, после участия в праздничных шествиях и карнавалах мне удастся почувствовать себя совершенно другим человеком. И немерено огорожаниться именно здесь. Типа как подпокреститься, хотя я толком и не знаю, что это такое. Говорят, нужная фишка.

По пути увидали иномарочку, в столб врезавшуюся. Там легавые, «Скорая помощь» и все такое. Не знаю как кому, а мне чужое горе прибавляет положительных эмоций и жизненных сил. Когда «чужой» сбрасывает коньки, свое «Я» очень живехоньким себя чувствует.

Дальше Набат был перегорожен, и частая цепочка легов караулила, чтобы никто не смог прорваться сквозь преграду. Но толпа все же очень хотела идти дальше. Дергалась, трепыхалась. Если уж они так возжелали нестись вперед, то там действительно нечто самое распрекрасное. Уж это наверняка.

Я даже так разозлился на окружающих, что почувствовал: снова смогу выместить свою ненависть прямо сейчас. Знаете, есть такие злобные собачонки, которые на всех тявкают.

Ларри сует легавым удостоверение РТР, которое ему один хороший товарищ выправил. Все-таки в его жизненном путешествии имеются и некоторые преимущества.

Короче, нас пропускают.

Дальше еще одна толпа, но поменьше. Тоже визжат и дергаются. С блокнотами, фотоаппаратами и видеокамерами. Типа как журналюги. Наверняка сейчас подъедет мессия или на худой конец наш самый демократичный в мире президент. Иначе ради кого еще можно так над тысячами людей глумиться, которых через Набат не пускали. Хоть и сплетенными в сплошной вихрь бестолковости.

Все внимание было приковано к обувному магазинчику. Наконец объявились и виновники торжественного мероприятия. Их было двое.

Старая кошелка с рыжими патлами. И парень высокий и обрюзгший. Внешне — помесь негра и пуделя. Сошедший с полотна Гойи.

Все взревели. В воздух полетели букеты и корзины с цветами. Вы когда-нибудь видели одновременный оргазм сотни человек? Я увидел.

Между тем живые легенды, как их называли, тихонько ползли вдоль стеночки к двери обувного магазина. Как Будто им было стыдно смотреть людям в глаза.

Но ведь это были сами знаменитости. Мне даже показалось, что я их где-то видел. Раз уж это знаменитости, а одна из них к тому же похожа на нефа, то сам бог мне велел бросаться к ним и просить, чтоб мне все объяснили. Ну как я замышлял ранее.

Жаль, что уж слишком много желающих было подлезть к ним поближе. К тому же здесь тоже было все перекрыто легашатами. Они, кстати, почему-то не были приодеты в белую праздничную форму. Видно, догадывались, что сегодня будет немало веселых приключений и белые рубашки в крови можно перепачкать.

Журналисты продолжали выть в такт движению знаменитостей. Они оргазмировали волна за волной. Даже Ларри раззявил рот. Оставалось одно — смотреть в оба.

— Я бы ела его экскременты! Хоть целыми ведрами! — выдохнула симпатяшная тина рядом-рядом со мной.

Однако непонятки. Это что ж, все эти люди ждут, когда обнаглевшие знаменитости шуз себе приобретут? И на Набат никого не пускают? И находились ведь еще гады, которые радовались этому экшену.

Позже Ларри с Романом мне объяснили, что это были наши известные певцы. Крик-оров и Пугалочева. И их вся страна слушает. А они магазинчик обувной открыли.

Эх, если так слабо все вкуривать по жизни, то будешь как тот непокорный испанский идальго, сражавшийся с мельницами и поучавший своего незадачливого ассистента.

Ладно, заливаю в пасть пивка. Ларри и Роман тащат меня дальше.

Из каждого дома льется музыка.

Через каждый квартал раздают по полпорции счастья.

* * *

Брести во мраке, не открывая глаз.

Брести во мраке, не открывая рот.

Год жизни № 1, Год жизни № 2, Год жизни № 3, Год жизни № 5, и так до упора. Все, что можно вспомнить из каждого года — сплошные геморрои и повсеместны бесполезняк.

Человеческая каша тащит нас к очередным праздничным мероприятиям. Мы задеваем их руки, ноги, плечи, головы, животы и невидимые в обычном состоянии хвосты.

Не знаю даже, куда мы добарахтались, но толпа стала максимально плотной. Вокруг — тысячи. Все дышат перегаром.

А впереди трибуна. А наверху — отборные они.

Ба! Знакомые все рожи. Там и наш самый любимый президент, и распрекраснейший Министр городского Процветания, другие министры и приближенные к ним элитарные граждане старшего поколения.

Толпа выражала им бурный восторг и даже хлопала. Казалось, что высокопоставленные люди на трибуне нацепили какие-то маски с изображением честных, добрых и благородных лиц. Ну да. Маски — это же символ праздника и карнавала.

Первым поднес голову к микрофону многоуважаемый Министр городского Процветания. Он поприветствовал пьяную толпу, отдышался и гавкнул:

— Товарищи! Нет… Господа! Нет… Граждане! Нет… Соплеменники! — обратился он к присутствующим. Я аж охренел. Президент оторвался от демократических дум и замотал небольшой и мудрой головой. Наверное, догадался, что обращаются и к нему тоже.

— Сегодня у нашего любимого Большого Города Юбилей! — завопил Министр городского Процветания. — Это веха! Это праздник всего прогрессивного человечества. Восславим же Большой Город! Подземелья на Манежной площади и памятник Петруше на набережной. А главное Храм… Как его? Храм Христа! Вот раздавались наглые деградантские голоса, что, мол, на эти деньги можно было построить больницы, помочь учителям… Пустая болтовня! Дадим отпор гуманистам! Выдумаете, я о людях не забочусь? Еще как забочусь — спросите у моих коммерсантов.

У Министра из рук вежливо извлекли листочек с речью и впарили следующий.

— А знаете, почему Храм Христа похож на чернильницу? Не знаете! Это символизирует единение нашей христианин с российской культурой. Как в Серебряный век, этому придан глубинный символ. Это придумал ваш покорный слуга. Да здравствует Большой Город! Да здравствует Президент! Слава Иисусу! Ами-и-и-инь! — Он сложил пальцы и перекрестился. Сначала слева направо, потом на всякий случай справа налево.

А слово взял Президент России. Он сказал тихо, коротко, но с глубоким внутренним смыслом:

— Пчелы! За них все решила природа. Нам повезло. Я точно знаю, что мы не пчелы. Но мы строим свою жизнь, как и они ульи. Мы не пчелы! Мы не пчелы! Мы не пчелы! Не бойтесь перемен!

После этого грохнула музыка, прогремели праздничные залпы, праздник продолжился.

Правда, жалко, что политики так мало на нас слов вывалили. Дурные мысли нужно смело вываливать на головы окружающих. Если их долго копить, сам становишься подлее.

Куда дальше-то валить, праздничек мониторить? Ларри трет, что сегодня халявный вход в зоопарк, и холидей там — аж закачаешься. К тому же там пчелы могут быть, и мы у них может всему и научимся.

Ладно, валим в зоопарк. Там и продолжим веселье.

Добрались до зоопарка, врезались в толпу и сразу потерялись. Немудрено — протиснуться сквозь особей было практически невозможно. Уж настолько они любят халяву. Особи расширяли Большой Город изнутри, как шанкр или как раковую клетку.

А меня, понятно, все сильней и сильней шторило.

В основном «чужие» приволокли в зоопарк детей. Вручили им мороженое, конфеты и шарики. Смотреть в оба, это экскурс в животный мир, сейчас дети узнают, как изначально выглядит еда. Вход огораживали кровавые стены, как в замке. Единственно, чего не хватало, так это какой-нибудь бойкой вывески «Добро пожаловать в сказку!».

Родители все жаловались друг дружке, что типа не хватает информационных схем. Ну, по разделке туш. Где окорок, грудинка, лопатка, шейка, холодец.

И рассказывали детям, какие животные нежные и ласковые. Какие красивые глаза у оленей. Какие грациозные антилопы, какие сильные кабаны, какие величественные носороги. И как эти звери подло прячут под своими шкурами столь сладостные куски мяса. И как хорошо бы смотрелся кошелечек из того крокодила. Короче, зоопарк — как живая реклама.

А посадить бы несколько штук особей за прутья, заставлять детей своих резать, заворачивать в цветные обертки и продавать. И реклама: «Печень шестилетней Машеньки! Шейка восьмилетнего Сашеньки!»

А пока они всячески высмеивали братьев своих меньших. Типа как пародировали. Ну, как жрут свиньи, как размышляют о вечности бегемоты, как гримасничают обезьяны.

Я бы тоже как-нибудь поизгалялся. Но поехал бы далеко-далеко. К пингвинам, в Антарктиду. Позабыл бы язык, мысли, мораль, одежду, понятие времени. Я бы возглавил стаю пингвинов на Оамоке и затем объединил бы все остальные стаи. Я научил бы их правильно ловить рыбу и прятаться от людей. Мы бы стали смеяться и петь, петь и смеяться. И набираться сил. Вокруг только холод и лед. И белоснежное величие айсбергов. Я, может быть, даже женился на пингвинихе и родил бы пингвинодетей. Мы создали бы новую эксклюзивную расу. Мы постарались бы вырастить крылья побольше. Чтобы принять решительное участие в проекте Полет. Пингвины спасли бы весь мир, всех зверей и птиц. Мир спасло бы неслыханное уродство и полная катастрофа. Мы вышли бы из Антарктиды биться против особей за своего бога Антарктиды — Озона. Мы обрушили бы на землю километры и тонны айсбергов. На все континенты разом. А начали бы с полярных станций и кораблей. Перемешали бы нефть с кровью, уголь — с плотью. И если милые, хорошие инопланетяне посмотрели бы на нас из космоса, они увидели бы эдакую фрикадельку, залитую соусом из льда, крови и нефти. А сбоку — обязательный штрих-код. Восстал бы Атилла и воскресли Эринии. Отряды прекрасных королевских пингвинов высадились бы на севере и юге, западе и востоке. Черно-белые мстители, они были б повсюду. Сама история и само время стали бы раскручиваться в другую сторону.

Пингвины и «Я».

Айсберги и лед.

* * *

Бр-р-р. Дергаю башкетником и с трудом выбираюсь из шторок. Смотрю на солнце, оно светит так, как будто хочет мне расплавить глаза и мозги. Я вижу за пазухами людей камни и ножи. У детей — отбитые горлышки бутылок. Они ждут сигнала к атаке, чтоб броситься, взломать клетки и перебить зверей…

Бр-р-р. Я снова выбираюсь из короткой шторки. И почти сразу нахожу Ларри. Кое-как убеждаю его в нужности этого поступка: съедаем одну «желтую» на двоих.

— Где Роман?

— А вон, вон он, — злорадно показывает Ларри пальцем.

В отличие от меня Роман поймал другую шторку, более быдляцкую и синюю. Перелез через первые ограждения и облапил клетку с обезьянами. Особи радовались унижению себе подобного и ухмылялись. Он весьма органично смотрелся на фоне мохнатых сородичей.

Перепрыгиваю через ограду — и к нему.

— Пошли отсюда, че встал, кретиныш?

Оказывается, он показывал там обезьянам наброски к своей сверхкрутейшей по замыслу картине «Явление Христа народу-2», о которой пообещал рассказать мне чуть позже. Надо отметить, обезьяны весьма уважительно рассматривали наброски Гнидина. В отличие от столпившихся особей, которые все ржали.

— Никуда не пойду, — мычал Роман. — Ведь только здесь меня и понимают, да и жрачка расхалявская…

Эх, синетура, алкаши… Лучше б он вычванкался чуть раньше.

Кое-как мы с Ларри подхватываем его и выбираемся через боковой экзит. Там бронеавтомобили… рухнувшая башня… визжащие Белка и Стрелка… Роман падает, я теряю сигареты и зажигалку. Останавливаемся. Вокруг меня все кружится каруселью.

Гул. Гул Большого Города.

— И зачем мы зацепили этого мудела, — шипит Ларри. — Сплошные геморры.

— Бросать поздняки.

— Да уж лучше б с ним эта старуха Мила нянчилась!

Конечно, Ларри в чем-то прав. Таскаться с этим пьяным куском дерьма до ночи я вряд ли выдержу.

Ладно, идем дальше. Пересекаем улицы и проспекты. И повсюду: «Юбилей! Юбилей! Юбилей!» Человек живет двадцать тысяч дней, а Городу гаду че, Большой Город бессмертен.

Роман вроде немного пришел в себя и теперь передвигается почти самостоятельно.

Мы с Ларри обсуждаем варианты нашего путешествия и решаем валить туда, куда и большинство ублюдков. Они смеялись, радовались и облизывали друг дружку языками, передавая по кругу праздничное настроение. Для проформы мы тоже пару раз поддержали вопли: «Юбилей! Юбилей!»

Толпа снова тащила меня сама. Я снова даже не передвигал лапы. А может, сегодня все и закончится? Юбилей, и баста. Конец.

Из восторженных ртов, кроме «Юбилея» еще неслось: «Жан-Мишель Жарр! Жан-Мишель Жарр!». Ларри сделал предположение, что это жар-птица счастья завтрашнего дня. Я был готов с ним согласиться.

Повсюду мы тыкались в них. Стало совсем темно, тесно и невыносимо. Когда рванули фейерверки, меня шторануло уж совсем не по-детски.

Я стал проваливаться вполне конкретно. И очнулся только от хлестких лазерных лучей, прорезавших темень. Может, начался Армагеддон? Или милые инопланетяне ударили с неба по Юбилею? Но нет… Это гиперболоидные перья Жан-Мишеля Жарра, жар-птицы счастья завтрашнего дня.

Под самый мощный фейерверк от переизбытка праздничных чувств, особи стали крошить друг дружке репы. Насаживать друг друга на щупальца. Как всегда.

Скукотень. Мы уже в кромешной темноте, в самой стратосфере. Вокруг сотни особей стонут в пустом пространстве, в аду. Стонут от ужаса и безысходности. Вокруг царство огненных шаров, это остатки фейерверка вокруг нас оседают мерцающими угольками…

Черт, побери! Мы на Чертовом колесе! На самом верху! Гребаный XL, как нас сюда занесло? В обычном режиме я бы не забрался сюда ни за какие коврижки. Глядя в огненные шары, я всеми клетками ощущаю Проект Полет и вижу древние сморщенные лица, стонущие во мраке.

Главный Салют! Расцвеченность хаоса! Вцепляюсь в поручни. Ларри раскручивает нашу площадку. Колесо скрипит, овцы визжат. Сейчас все рухнет, и мы объединимся в честь Юбилея в мясном ассорти…

* * *

…Все плывет, плывет, плывет.

Провал, асфальт, провал.

Метро, провал…

…И снова метро. В переходе на «Чеховскую» Роман швыряет пустую бутылку в стоящий памятник Горькому. Она разбивается на мелкие звезды, мы с Ларри отпрыгиваем в сторону, отбегаем.

Ну как же иначе, легавые уже здесь.

Мы в костюмах, нас не трогают.

— Послушай, уважаемый, у тебя два варианта, — лепят леги Гнидину, помахивая дубинками. — До хаты поедешь или в трезвяк?

— Конечно, в трезвяк. Дома я был, ничего интересного — жена и дети.

Леги опешили и нерешительно предлагают ему все же валить до хаты. В ответку он их кроет легавой мразью, и леги его уволакивают.

Мы с Ларри тоже разлетаемся. Он едет к своему новому богаитеичу, замминистра коммерции, который после каждой случки подкидывает ему неслабо баксят.

А я вдруг неожиданно чувствую, как цифры Юбилея обрушиваются на меня. Я лежу под ними смятый и потерянный, как хорек.

Кругом они, люди-микробы. Большой Город, твердый бордовый шанкр. Провалившийся нос земли — озоновые дыры Антарктиды.

Пингвины и «Я».

Айсберги и лед.