Наконец-то, Могила, я отправился и в Академию Философии. Это в центре. В начале Тверского бульвара памятник Пушкину, в середине Есенину, в конце — какому-то химику или ботанику. Где-то посередине — наше фуфло. Грязный покоцанный дворик, слева от дворика обменник, где я поменял баксята, справа турагентство. В центре, как я уже говорил, тоже памятник, Аристотелю. За ним трехэтажное желтое здание. В здании шебуршатся отборные особи. Иными словами — «чужие».

Мера питается временем, любовь — больным воображением, надежда — тягой к бессмертию. Что предстояло черпануть мне, оставалось непонятным.

В Академии встретили меня уж как следует. То есть обхаяли, а кудрявая маразмотина, курирующая наш факультет, долго визгливо интересовалась, где я шлялся пару недель, пока все активно впитывали бредятину. По ее мнению, нужно было незамедлительно запрыгивать в учебное стойло и заглатывать образовательное пойло вместе со всеми.

Чтобы обезопасить себя в плане пребывания в этих стенах, принято было вылизывать. Ректорату, деканату, преподам, друг другу, предметам, книгам, и, конечно, великим фигурам прошлого. Мне тут же намекнули, что для проформы я тоже могу кому-нибудь подлизнуть. В этом, понятно, был и определенный смысл. Те, у кого оказывались самые длинные языки и пухлые губы в конце месяца засвечивались в особом списке, вывешиваемом на стенде и сообщающем, кому сколько жалких копеек на карман кинулось. Короче, все было, как везде. Вранье сплошное и даун на дауне. И несмотря на то что все были как-то витиевато разбиты на факультеты по специализации, самими занятиями философией здесь и не пахло.

Мои однокурснички, ясен пес, тоже оказались один хлеще другого. Даже несмотря на то что иногда мы с ними по углам дворика покуривали гаш. Те же мажорчики, детишки ублюдков из многочисленных союзов, очкарики, откровенные психи и олигофрены — вот в какую компашку я вперся. Особо отвратительным поступком считалось, если ты не из Большого Города. В чем я, конечно, с ходу со своим Западно-Городским происхождением и провинился.

И вляпался в эту славную Академию по самые баклы.

С раннего утра унылыми группами обучающиеся тянулись навстречу прослушке нескольких часов бесполезной информации. Их грязные длинноволосые тыквы по пути заглатывали бутереброды, осыпая товарищей многозначительными репликами. Так они взбадривались, чтобы хоть как-то самооправдаться за свои ежедневные скорбные путешествия в желтое здание на Тверском бульваре.

Однако сдерживаться, чтоб сразу не поразбивать товарищам хлебала, было непросто. Это заведение мало чем отличалось от ПТУ советских времен — такие же сверхинтеллектуальные рожи. Преподаватели — еще хуже. Рассыпающиеся на крупинки старики с трудом находили дорогу в Академию, иногда даже забредали в другие учебные конторы и неслабо чепушили там. Впрочем, этого, кажется, никто и не замечал. И тем более не удивлялся.

Позиционировавшиеся на более старших курсах тоже борзели не по дням, а по часам и все более совершенствовались в болтологии и переливании из пустого в порожнее. Имя тоже с превеликим удовольствием вправил бы мозги.

Мне явно не везет на учение. Чего уж. Наверное, слишком молодой, глупый и мало духовных ценностей в этой жизненке насобирал в башкетничек.

«Не прет. Вот так не прет», — признавался я себе на лекциях и ежеминутно поглядывал на часы в ожидании перерыва. Ну, чтоб шляться куда пойти. Потребовалось совсем немного времени, чтоб вкурить: хоть десять лет здесь провисни, толку не будет никакого.

Болото… Ни посадочных мест, ни взлетной полосы, ни звезд, ни даже теории полетов. Все вязло и расплывалось в бесконечном безумии предметов, лекций, курсов и фраз.

Самые офонаревшие мои однокурснички подсаживались к лекторам поближе. И жадно впитывали измышления заскорузлого старичья. Типа не хотели ничего пропустить. Заглотив же порцию измышлений старичья они записывали шнягу текущими палочками в пухлые тетрадки. Некоторые притаскивались на занятия с диктофонами. Самые разумные — с видеокамерами. Все как один были безмозглы и уродливы. Ото всех терпко пахло потерянным временем.

Оголтело разглядывал я аудитории, не веря, что такое могло со мной произойти. Еще скоренько вычислил, что здесь, как и везде — все лаялись. Благо каждый олигофреныш наивно считал себя омфалом земли и уж как минимум поумней остальных. Вследствие этого опрометчиво выпячивал свое «Я» по полной программе и пытался навязать товарищам по вузовскому несчастью свои философские воззрения. Они дружно плавали в застоялой немецкой каше из Фейрбаха, Гегеля и Фихте, кто-то перся от греков и римлян, кто-то пыхтел о Мамардашвили.

Я в свою очередь поначалу ошибочно принял своих однокурсничков не за полных идиотов и открыто рассказал им о своей работке «Шоковое столкновение «Я» и «чужих» — единственно возможный путь продолжения существования». Они только потрещали. Эх, скоты! Ведь всегда радуешься знакомству с новыми людьми. Пока их толком не знаешь, надеешься на лучшее, а уж потом… Люди начинают гнить, когда знакомишься с ними поближе. Когда знаешь человека так себе, все что-то себе про него выдумываешь и надеешься, что вот он-то, наверное, не сволочь. А в итоге все напрасный иллюзняк-бесполезняк.

За глаза все здесь старательно вымазывали друг друга в светло-коричневом и приятно пахнущем. Видимо, под цвет здания.

Привыкнув, я тоже стал выпячивать свое «Я», прикидывался на лекциях умным и лицемерно повизгивал, поддакивая очередной лысине, тонущей в песках старости на кафедре. Став единым целым с нашей массой из пятидесяти клеток потеющих на лекции, осознал — надвигается конкретное опингвинение.

Вот болтают, движение. Непрерывное движение. А бежать было бессмысленно. Без толку.

Академия Философии представляла собой весьма странное заведение. Это был одновременно и пьяный корабль, и корабль уродов, и корабль дураков, что, конечно же, преобладало. На этом суденышке мы и гребли к непонятной, но, безусловно, нелепой цели. Что в нас пытались вдолбить на лекциях, тоже представлялось туманным. Типа литература, история, в основном, конечно, философия. И понятно, все — классика. Лучше бы уж мы каких придурочных авторов мониторили. Это сейчас модно, болтают. Ну, как в кино «Бойцовский клуб», «Человек дождя», «Форест Гамп» и все такое прочее.

Все начиналось с первой пары, с мягких разгонов лекторов, спившихся неудачников, и продолжалось до вечера, до глубокой темени, до самого конца.

В очередной раз я притащился в желтое здание и прикидывался, что слушаю полтора часа херни очередного придурка. Я уже научился притворяться покладистым очень искусно и тоже делал вид, что ничего не хочу пропустить. В нормальном состоянии я туда почти никогда и не приходил. К середине лекции я начинал обычно вежливо вякать:

— Что такое абсурдистическая конкретность?

— Поясните, пожалуйста, трансцендентальную сущность безумия.

Преподы закатывали глаза и погружались в глубины. Иногда я им откровенно хамил, портя себе репутацию.

Надо признаться, с первых дней, как я начал посещать эту замечательную Академию, я засомневался в правильности своего выбора. Преподаватели хотели выбить из меня остатки брэйна любой ценой.

Почти сразу я стал стабильно тусклым, мрачным, озлобленным и постоянно не в себе. «Кретин, — говорил я себе. — Куда же тебя принесло? Нет у тебя пунктирчиков в башкарусе даже на децелок. Лучше б в Северный Город на транзитняк за Олегом мотканул». Я вздыхал, перебирал на столе обрывки, на которых я притворялся, что пишу лекции, и раздумывал о своем неадекватном поступке. Может, еще не поздно со всеми в Северный Город? Или Южную Америку? Или Антарктиду?

На уроках я даже зажмуривал глаза и проверял, не снится ли мне все это. Нет, бредятина была вполне реальной.

Один молодой препод, правда, оказался ничего. Как и все, он вошел в аудиторию, сжимая в руках свои книги и рукописи. Внимательно оглядел первые ряды старательных олигофренов, пробормотал какие-то ругательства и одобрительно кивнул в сторону задних парт, где и я привычно расположился. В это время вместе с двумя малолетними тинками мы активно обсуждали теорию и практику выдающегося общественного деятеля прошлого Герострата. Кажется, препод что-то расслышал.

После этого парень вкрадчиво пояснил, что считает всех присутствующих крайними эстетическими дилетантами. Оказывается, он идейный мизантроп и даже Цезаря Борджиа с Калигулой считает очень мягкими и деликатными по отношению к людям.

— Как известно, человек — это единственное в мире животное, которое имеет мягкую мочку уха и убивает себе подобных.

В этом, конечно, он ничего нового не открыл. А дальше спросил, что, в сущности, мы здесь пытаемся делать и творить в этой гребаной, по его словам, Академии Философии. И смысл прозябания, по нашему мнению, мол, в чем.

— Кто скажет, почему заниматься философией абсолютно бесполезно? — спросил он выжидающе глядя на очкастых прыщавых девок, как всегда сидящих впереди с диктофонами и видеокамерами.

Ясно, я тут же решил подмазаться.

— Я! Я все знаю и могу объяснить! — закричал решительно со своего места, с трудом себя контролируя.

— Давай, — обрадовался он.

— Потому что ты живешь-живешь, ходишь-бродишь, учишься-учишься, ищешь эту несуществующую истину, ищешь, а потом приходит человек с автоматом и объясняет тебе, как жить правильно надо среди «чужих» этих особей. А вот пингвины в Антарктиде девственно белой…

— Тише! Хватит! Замолчи! — он перепугался не на шутку, вскочил со своего места и замахал руками. — Все это крайне сомнительно… Зайди ко мне на кафедру после семинара…

Ладно, согласно кивнул. Одновременно приготовившись к нехорошему, конечно.

А он, желая шифрануться, так под конец закрутил:

— Чтобы, собственно, осмысливать бытие, требуется сперва отвести взгляд от этого самого бытия. Насколько оно, бытие, как во всей метафизике, проясняется только из сущего и ради него. Бытие как основание? Но осмысливать бытие — значит распроститься с бытием как основанием сущего ради потаенного играющего в своей открытости Места, то есть имеет место, которое каким-либо образом имеется. Бытие как имеющееся этого имеет место и принадлежит к имению. Бытие как имение не вытолкнуто из места. Бытие, присутствие изменяется. Как впускание пространства оно принадлежит к открытию потаенного, остается как его местосодержащимся в имении места. Бытие не есть. Бытие имеет место как выход присутствия из потаенности. Время Настоящее также означает присутствие. Время — единство настоящего, прошедшего и будущего представляют исходя из Теперь. Но есть ли вообще Время? Где же Время? Имеет ли оно место? Если нет человека нет и времени. Время то уж явно не ничто. Эй, вы, надеюсь, я внятно все это произнес? Все понятно? — спросил он, грозно нависая над аудиторией.

Прыщи и очки охотно и трусливо закивали.

Разматывал мыслительные цепочки он несомненно неплохо. И, к его чести, принимал особей за тех, кем они были на самом деле. Поэтому этот молодой препод мне сразу и понравился. После семинара он заговорщицки кивнул мне, и я вышел за ним. Пройдя по короткому коридору, мы завернули на кафедру общественных наук. По пути я еще успел подумать про завуалированную им в лекции надежду на полное отсутствие Времени.

Он тщательно закрыл дверь кафедры на замок. Жду, что дальше? Привычным движением он отпер маленьким ключиком ящик своего стола и достал запечатанную пачку окситибурата натрия. Понятно — наркотик для бедных. Видимо, перепадает ему здесь на карман не шибко. Я когда-то на совсем подростковых закидонах темяшился по этому стаффу. Надо признаться, хардовый такой драг и загрузочный. Кстати, я присек у него еще несколько запечатанных пачек в ящике.

Не говоря ничего, он вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул.

Он разбил по две ампулки и выплеснул содержимое в пару приготовленных заранее пластмассовых стаканчиков. Один протянул мне.

Хватаю. Пьем стафф. Запиваем «Айрн Брю».

После столь полезного поступка мы долго, минут пятнадцать курили, ожидая пока хоть немного начнет наступать отсутствие Времени и надвинется конкретность Бытия в этом конкретном месте и к тому же безусловно только Теперь. Ну, согласно его лекции.

Помялся и говорит.

— Вот что, парень. Конечно, во-первых, ты безусловно прав. То, чем мы здесь дышим, — полная херня и бред. И вообще не только здесь, а везде и повсюду в мире. Все вокруг — одна гигантская мистификация. Поэтому точно тебе говорю: будь крайне осторожен со всеми… Как ты их назвал? «Чужие»! Меткая формулировка! А здесь в Академии — будь более осторожен в десять тысяч раз. Если будешь вякать — ласты скинешь ни за грош. Лучше заткнись и помалкивай. У большинства в голове нет извилин, у тех, кому я сейчас типа начитывал лекцию — максимум одна. У тебя, по всей видимости, больше. Это очень плохо. Здесь особо ценятся породистые обезьяны и пеликаны с набитым клювом. Ты пеликанов видел? В зоопарке бывал?

— Бывал, — на меня тут же нахлынули смутные воспоминания о моем последнем туда праздничном визите.

— Ну вот видишь, — оживился он. — Веди себя, как в зоопарке. Так как ты типа изучаешь философию как бы…

Без труда сможешь представить себя в клетке, а вокруг — они. Как ты там говорил? «Чужие»! Меткая, меткая формулировка! Так как Пространство имеет Место…

— Обойдемся без софистики, — срезал я.

— Да, да… Так на чем я остановился? Ага… Здесь в Академии и есть квинтэссенция всей мистификации и самая большая каша обмана. Надо всем этим бредом величественно сияет Директорат Академии. Вот мрази! — здесь он сплюнул на пол. — И все здесь подчинено их философской идее.

— Какова идея? — поинтересовался я.

— Имитационизм, — настороженно произнес он сквозь сжатые зубы. — Понимаешь о чем я? Кстати, как? Торкнуло?

В знак благодарности я заболтал мордой.

— Так что, повторяюсь, помалкивай. И будь предельно осторожен. Лучше делай вид, что ты вообще бестолковый на глушняк. Здесь это очень ценится. Я сам по ранней молодости на иллюзняках колготился весьма долго. А как все понял… Это и есть самая большая проблема: есть «Я», — он нерешительно потыкал себя в грудь. — А есть шесть миллиардов… Как ты их обозначил? «Чужие»! Вот что мне не дает покоя. Вот из-за чего я уже два месяца на этой устаревшей дешевой химии, окситибурате натрия… Впрочем, дешево и неплохо. Сбивает планку тяжело и наглухо, а затем выходишь с кафедры и начитываешь этим придуркам всякую чепухень. Поверь, им абсолютно плевать, что и слушать-то. Настолько они тупы. «Чужие»! Я вчера на вечернем приходе скомпилировал монографию из речей Гитлера, Геббельса и Риббентропа, подвел под это кое-какую сомнительную философскую базу еще жестче. Если хочешь, пойдем со мной сейчас на следующую пару на четвертый курс. Посидишь, послушаешь, за ними понаблюдаешь. Я выдам сейчас им эту компиляцию за Монтеня, за Монтеня, прикидываешь?

С тоской глядя в окно, я прикинул.

— Повторюсь, но им действительно все равно, что слушать. Они будут удивляться, восторгаться, уважительно сыпать комментариями. У них никогда не возникнет никаких вопросов по существу. Только по внешней форме. Они даже дружно прокомментируют мою компиляцию — типа какой этот, по их мнению, Монтень хороший и правильный. Вот увидишь, они все схавают. Сколько над ними ни глумись, все одно будут молчать. Кстати, таким образом я заодно опять же отдам дань философии нашего Директора — имитационизму.

Пока он говорил, я смотрел за окно на Тверской бульвар и думал, что когда-нибудь, когда мой кумполочек неразумный зашкалит окончательно, я пойду на Тверской бульварчик и наведу там порядок, разобравшись хоть с несколькими особями. Между тем мой собеседник начал дергать себя за самую мягкую мочку уха, наверное, уже ощущая тем самым единственным животным. Конечно, главное, чтоб он сейчас не захотел прикончить себе подобного. Чтобы переключить его внимание, я в красках рассказал ему о своей работе «Шоковое столкновение «Я» и «чужих» — единственно возможный путь продолжения существования».

— О! Это абсолютно верно! — порадовался он. — Сам до этого додумался или подсказал кто? Молодец! Но это лишь статья, и на ее базе надо разрабатывать большую работу.

Я скромно потупился.

— И все же будь осторожней! А лучше уезжай как можно дальше! Удивительно, что ты здесь, Северин. Впрочем, ты, видимо, не в себе. Уезжай в поселок Солнечное Далёко, в Африку, в свою девственно белую Антарктиду! И все. Пока. Удачи тебе и сказочного счастья в личной жизни. А мне надо на лекцию!

И убежал впопыхах.

Я даже не нашелся что ответить. Зато скрысятил десяток ампул окситибурата натрия из ящика стола. Похоже, эта речь была у него отрепетирована для таких, как я. Наконец-то мне все объяснили за Академию. Правда, подобную речь я как-то уже слышал от Эра. На этот раз от неприятностей меня спас окситибурат. А что? Лучше уж глотать, подавиться, захлебнуться, расплыться, перевоплотиться в пингвина или нефа.

Раз так, куда же дальше ехать-то? Неужели взаправдняк в Южную Америку, пока баксятки в наличмане лучезарятся? Такова жизнь, такова жизнь, болтают. А все равно пытаешься, пытаешься быть человеком, а ни черта не получается. Ждешь все чего-то по дурости. Надеешься. А в итоге стареешь только да морщинишься.

А потом заворачиваешься в белую простыню и зарываешься поглубже в землю вместе с цветами, досками и червяками. Лежишь себе и слушаешь, как радуются остальные особи и скорей-скорей зарывают тебя землей. Хоть жри ты эту землю — выбраться уже невозможно. А славная эра существования наверху все продолжается.

* * *

Директор Академии действительно оказался весьма интересным человеком. Как-то раз его редкие усики собрали всех в актовом зале. Причем тех, кто в отличие от этого уважаемого господина имел несчастье родиться не в Большом Городе. Под усиками распахнулась щель и оттуда полилось:

— Можете от меня не скрывать — все знаю! Думаете я не знаю, зачем вы прискотинились в Большой Город, проходимцы? Ан нет! Я в отличие от вас всю жизнь свою прожил в Большом Городе и ничего хорошего от приезжих не видел. Понаехали тут, понимаешь. Кого смогу — поганой метлой повыметаю из Академии. Да здравствует Министр городского Процветания! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! — воодушевленный своей выходкой он разве что волчком не завертелся вокруг собственной оси.

Директора частенько можно было улицезреть слоняющимся без всякого дела по дворику Академии Философии. Иногда он смотрел в небо, сплевывал и нервно хихикал. Знающие старшекурснички пояснили, что таким образом он размышляет. Большей частью о своей наимудрейшей философии — имитационизме. Философ он, говорят, был презначительный.

Однако когда я вперся в его теорию по полной, я смикитил, что его имитационизм — откровенно идиотское течение. К тому же понимал его только он сам. Имитация жизни, имитация философии, имитация творческого процесса, имитация мыслей. Короче, имитация всего и вся. Как я ни старался, так-таки и не въехал в его имитационные находки. Фамилия Директора была древняя и почти что дворянская — Смердяев. Набив себе руку и поднаторев в теории имитационизма, он решил на практике опробировать свои имитационные находки. Как-то, ангажированный собственным старческим тщеславием, он додумался до по-настоящему гениальной выходки. Он ловко осознал похожесть своего имени Николай Смердяев с именем мыслителя Николая Бердяева. Вот на кого он осмелился замахнуться. Смердяев стал просто выставлять свои книги на продажу рядом с трудами Николая Бердяева. Нашлись и простаки! Некоторые неискушенные читатели, перепутав книги, покупали его ошеломительный четырехтомный труд «Имитационизм и имитаторы». Но рано он радовался! Попавшиеся на удочку матерились, выбрасывали и сжигали произведения мыслителя. А оставшиеся экземпляры пылились в магазинах. Эти глобальные произведения столпа мировой философии.

Как это водится, чувствуя себя немереной крутью в плане духовного менеджмента, Смердяев устраивал хождения в народ. Как-то на отходах и в депрессняках я забрел в книжный магазин. Тот центровой шоп на Новом Набате. Первое, что мог углядеть уважаемый посетитель, была улыбающаяся хлеборезина Смердяева, торчащая среди пыльной груды его собственных произведений. Ладно, все ничего. Вроде бы и достойный поступок это был со стороны нашего Директора. Над Смердяевым даже возвышался плакат со вполне рядовой надписью: «Купите мою книгу!». То был даже не плакат, а вопль в атмосфере быдляцкого непонимания. Да вот только обходили все его коммерческое обиталище стороной, рожи корчили и ехидничали. Но, к чести Смердяева, гордость он имел неслабую и еще тщательней протирал тряпочкой ценники под своими монументальными произведениями. И уж, конечно, слушателям Академии Философии втройне было обидно наблюдать сие нелицеприятное зрелище, в главной роли которого был задействован наш прелюбимейший Директор. И понимаете, ведь именно под его чутким руководством мы должны были стать интеллектуальной элитой России. А так как широко известно, что наша страна самая духовная, мы уж наверняка будущая элита всего мира. В этом сомнений не было. По крайней мере у тех, кто приходил на лекции с диктофонами и видеокамерами. Они даже Директору уважительное прозвище выдумали. Алмазное Крыло Русской Философии. Ни больше и ни меньше.

Как я уже затирал, наш руководитель проверял свой имитационим на практике. В итоге он почти превратил Академию Философии в свою мечту, то есть в откровенно заурядное шлифовально-обтесывальное ПТУ.

«Здесь вам не хухры-мухры! Здесь серьезная штука. Правда, меня еще не до конца посетило сатори, какая, но филологическое учреждение уж наверняка», — повторял Директор, выбивая из слушателей все, что не имело отношения к его философии. Человек он был странный, но дальновидный.

Благодаря спецкурсу по имитационизму и больному воображению Директора, я, как и все слушатели Академии Философии, познал самые глубины смердяевской теории. Оказывается, даже в космосе есть подтверждения имитационизма. Луна — яркий представитель имитационизма в космосе. Ну, типа имитатор Солнца. Он хвалился, что очень уж любит читать Сократа перед сном, а еще очень ему импонируют импрессионистские картины Бетховена. Понятно, имитационизм — все. В общем, он, конечно, был прав. Но ошибочен был по сути. Он поведал на лекции, что его любимым животным в природе является сорока-воровка. Так же как сорока-воровка таскает у людишек блестящие предметы, так и Николай Смердяев отважно выхватывает самые яркие жемчужины из культурного наследия человечества.

Кстати, прикольно, что секс он тоже имитировал. Не один раз, озабоченный обыденной физиологической потребностью, подбегал я к уборной Академии. Рядом ошивалась группка наших даунов студиков и боязливо перешептывалась: «Тихо. Туда нельзя. Там Директор. Как всегда… Имитирует…». Из-за двери доносились непонятные, но громкие хрипы. Что ж, познавать имитационные премудрости тяжеловато.

Накупавшись в лучах своей немереной славы до отвала, Директор возалкал подключить к своим имитациям и некоторые политические круги. Видимо, как и многим, ему по ночам являлась в тоскливых видениях приятная ксива с буквами ГД. Он, наверное, понимал, что гад из него весьма неплохой. И желал подтвердить свой статус официально. Но хотел не в Государственную Думу, а в Городскую Думу Большого города. Все же просекал, что хоть ГаД из него первостатейный, но на общефедеральный уровень его достоинств все же маловато. А вот на отдельный Большой Город потянет. К сожалению, претендентов на столь почетные места оказалось предостаточно. Словом, не выгорело. Нашлись кандидаты и подостойней.

Хотя вполне возможно, что мир — это воплощение скатологии, науки, которой активно занимаются философы с наиболее передовыми воззрениями.

* * *

В большую перемену обреченно выстоял очередь за той дешевой отравой, которой нас пичкали в столовой. Ладно, глотаю гниль, иду шляться. От хавки опять какие-то пунктирчики в кумполе шторканулись.

Ведь и на улицах Большого Города можно чувствовать себя как среди рек и озер, горных вершин и пастбищ. Правда, вокруг особи и с их внешним фасадом респектабельности. Каждый бредет и спотыкается, чтобы чуть позже упасть в темень. Когда с циферблата скользнет очередной лепесток.

Я машинально забрел на продуктовый рынок рядом с Академией. За длинными рядами полно недалеких мелких коммерков. Кричат… Зазывают… Размахивают зеленой растительностью и кровавыми мясными кусками. Разнообразные кости, свиные головы, сомнительные тушки с надетыми на них многолетними лапками кроликов. Потенциальные покупатели метались меж рядов в поисках наиболее дешевой и привлекательной мертвечины.

«Печень! Сердце! Почки! Ребра! Рульки! Языки! Хвосты!» — неслось со всех сторон. Все выставленное на продажу кровоточило, дымилось и даже вроде вздыхало.

Че лукать в напрасняк? Засунулся в шоп. Вроде как фишевый шоп. Типа рыбный. Но здесь, в отличие от рынка, понятно, в цивильняк, а светлые халаты сэйлсвуменов кое-где еще сохраняли присутствие белого цвета. В шопе аквариумы повсюду, в них рыбы, раки морские и омары. Вроде как кусочек мирового океана. А может, это кусочек Атлантиды или морского Эльдорадо. Но уж морская флора и фауна была представлена здесь весьма достойно.

За гигантскими стеклянными стенами я видел морскую жизнь. А может, это не шоп, а филиал какой гринписовый? И я ошибаюсь, как всегда? А здесь рыбешка типа как для сэйва какого милосердного?

Напротив каждой стеклянной коробочки были ценники. Может, это для того, чтоб каждый желающий мог внести свою лепту в борьбу «зеленых» товарищей? Типа выкупить рыбку и спасти ее от жестокой гибели? Но также на витринах лежали и мертвые рыбы, так и не дождавшиеся момента свободы. Как ни странно, их тоже продавали. Вокруг ветвились домохозяйки, налетевшие на чужую беду, и вычисляли, какую мертвую рыбину повыгодней отхватить. Видимо, они жрали не только себе подобных.

Прямо передо мной передвигалась старая рухлядь даже уже, пожалуй, запреклонного возраста. Она с трудом передвигала нижние лапы, опираясь на специальную палочку. У нее что-то текло изо рта. Густое и мутное. Наверное, это отваливались ее собственные куски. Она с невероятной легкостью подхватывала свою субстанцию и заглатывала обратно внутрь. Понятно, не хотела разложиться на молекулы.

— Бедные рыбки! Бедные рыбки! — скрипела старушенция, разглядывая громадных рыб в центровом аквариуме. — Бедные рыбки! — и полезла в сумку за монетами.

— Налетай, хватай, разбирай! Свежий фиш! Еще почти что живой! — орал продавец, размахивая бьющейся в его руках рыбиной. Я, конечно, хотел вступиться за рыбку, но бабка меня обскакала. Я даже засимпатизировал ей мал-мал.

— Бедные рыбки! Бедные рыбки! — все повторяла она, потягивая деньги и не забывая слизывать ржавым отростком и губами вытекающую из нее субстанцию.

Продавец очень обрадовался, что бабулька выбрала именно его отдельчик и быстрехонько положил тройку рыбок на весы. Типа как взвешивал. А я тоже порадовался, но не из-за солидарности с продавцом, а потому что принял бабульку не за рядовую особь. А типа навыдумывал себе, де она хочет акт какой милосердия проявить и спасти в силу своих скромных возможностей немного живых существ.

— Свежак! Еще дышит! Вот запируете так запируете! А может, даже заливное смастерите! Завидую! — продолжал унижаться и радоваться продавец.

Мне, ясен пень, не понравился тон его предположений и пожеланий. Я собрался поставить особь на место, но здесь стряслось непредвиденное.

Рыбы были действительно еще почти что живые. И в последнем дерзком порыве встрепенулись, безнадежно надеясь обнаружить путь в свои реки и моря. Одна из них брякнулась под прилавок, а другая упала рядом с весами. Их мучитель мгновенно сбросил благодушную маску, схватил нож и бросился догонять божью тварь, чтоб объяснить ей, как надо правильно лежать на весах.

А старая порастерялась.

— Бедные рыбки… Бедные рыбки… — продолжала лопотать она, но поняв, на что осмелились приобретаемые ею существа, тоже разозлилась. Она сжала верхнюю лапу в кулак и с мощью, на которую была способна, обрушилась на голову второй рыбины, упавшей рядом с весами.

— Бедные рыбки! Бедные рыбки! — хрипела бабка, нанося один за другим сокрушительные удары.

Совместными усилиями они справились с рыбным мятежом и узаконили свой союз, расплатившись. После завершения этого обряда счастливая покупательница вывалилась из магазина. От сладкого ощущения победы жидкость изо рта закапала еще чаще.

Я даже представил, как она доковыляет счастливая домой и, продолжая сетовать, вспорет существам животы. Обжарит их нежные спинки, чтоб они покрылись суровой оранжевой корочкой. Плюхнется в кресло перед ящиком и воткнется искусственной челюстью в хрустящие кости убитых существ. Жевать будет, шамкать и слушать по ящику, как посеять доброе, разумное, вечное.

Да, надо признаться, крышак потек у меня совсем уже не по-детски. Живу как дурак и удивляюсь всяческой чепухени. Эх, лучше научиться ничему не удивляться. И думать просто в категории Ничего. И философский памфлет Джонатана Свифта перечитать. Ну, например, самый известный «Люди — сволочи, во все времена». Если, конечно, вы понимаете, о чем я.

Ладно, черт с ним. Пошел в скверик на Пушкинской площади и на лавку чмякнулся, переваривая увиденную в рыбном шопе драматургию. Погода была приятная, солнечная, я даже вскочил и стал искать свое место под солнцем по всему скверу. Где же оно? На первый взгляд мест было предостаточно. Но не тут-то было! Я пробовал садиться на лавочки, вставать возле деревьев, мастерить умное выраженьице своего таблоида около «Маклака»… Долго искал, но удовлетворенности в успешности моего поиска все не было. Я даже приседал, подпрыгивал, подставлял лицо под солнечные лучи. Где же оно? Где мое местечко под солнцем?

Само же солнце смеялось и светило весело и непринужденно. Особи щурились, тачки переливались. Во все вокруг стремительно били солнечные лучи. Тук-тук, во время. Тук-тук, в никуда.

Здесь снова в голове перещелканулось.

Стало очевидно — весь город стоял на коленях. И место под солнцем найти возможности не представлялось.

И так отчетливо все понял, что почувствовал — даже подниматься с лавки не имеет смысла. Где сижу, там и буду ожидать хоть каких-нибудь изменений. Чего, я терпеливый.

Но тут я просек, что кое-что в композиции Пушкинской площади все-таки поменялось. А конкретней — появился расчудеснейший домик. Прямо на газоне ближе к Бронной. Я аж в осадок выпал, ведь когда я перекатывался к рынку домика, этого еще не было. Вернее, даже не домика, а кабинки красивой разноцветной такой. На двери кабинки были нарисованы схематичные изображения Адама и Евы. Ну, типа мэн с вуменом. А наверху типа надпись, что это место для выпрастывания из себя отработанных жидких и твердых веществ. Электронный туалет типа экспериментальный. Но не бесплатный. Сбоку была специальная щель, такая же как у игровых аппаратов, только поменьше. Всего за половинку гринка можно была испражняться сколько душе угодно. В большинстве своем граждане смотрели на избушку заинтересованно, но тем не менее обходили ее стороной. Изредка самые отважные лихо забрасывали в щель домика монеты. Тогда распахивалась дверца, и можно было смело заходить, ощущая себя полноценным обитателем Пушкинской площади хоть на какое-то время. Дверь автоматически захлопывалась, и уже без свидетелей наслаждайся блестящей и дымящейся фабулой составной своей жизни. Как было заметно при открытой двери, внутри висели ломтики скатерти-самобранки, которые разрешалось смело использовать. Вдобавок каждый заходящий счастливчик ошарашенно слышал нежный девичий голосок, мягко, но громогласно диктующий инструкции со стороны сливного бачка.

— Повернитесь, пожалуйста, к двери передом, а ко мне задом. Готовы? Show must go on!

После этого там происходило нечто увлекательное. Из избушки доносились разные звуки, постанывания и шелест сминаемой скатерти-самобранки.

А я все тупо сидел на лавке, наблюдая. Теперь какое-то время никто не решался обрести телесный покой, но затем вдоль приветливого домика мелькнула какая-то тень, показавшаяся мне знакомой.

Несколько минут счастливчик наслаждался комфортом, одиночеством и метал икру вполне спокойно. И, ясное дело, окончив мероприятие, вознамерился выбраться. Не тут-то было! Попался он, как рыбка наивная на блесну.

Сперва он подергивал дверку весьма неуверенно. Потом, видимо, вернулся и воспользовался услугами заведения уже забесплатно. Затем уже, конкретно заволновавшись, стал дубасить в закрытый панцирь ловушки почем зря.

А чего особям еще надо? Обрадованные, они сбежались со всей Пушкинской площади. Самые любопытные даже побросали подносы со жратвой и повыскакивали из «Макдака». Особи обступили избушку со всех сторон и стали давать счастливцу различные магические советы, как помудрей перебороть колдовские чары коварного домика. Попавшийся тем временем вопил на всю площадь. Приятного в своем заключении он находил весьма мало.

— Спасите-помогите! Откройте скорей! Выпустите меня отсюда!

Кабинка раскачивалась из стороны в сторону. Посыпались искры, пошел незабываемый запах свежедымящейся фабулы составной жизни. Угомониться попавшийся явно не хотел.

Из своей камеры он повторял волшебные заклинания, которые сквозь рев и гогот подсказывали ему со всех сторон ротозеи.

— Н20! Sin2a + cos2a = 1! H2S04! Истина в вине, истина в дерьме! Tabula rusa! Либо со щитом, либо на щите! А где же моя большая ложка?

Кабинка раскачивалась так конкретно, что я даже подумал, типа сейчас у избушки вырастут курьи ножки или на крайняк окорочка Буша и отвезут чародея в тридесятое царство. А может, избушка полетит, и какой-никакой полет состоится. Попавшийся все продолжал дубасить во все стороны, попутно не забывая колдовать:

— Сезам, откройся! Сезам, откройся!

Это была снова не та формула, а довольных разбойников было далеко за сорок. Однако, если так получилось, можно немало сокровищ в пещере надыбать. Раз уж так вышло, теряться не следовало.

Но попавшийся все ждал, ждал помощи. И помощь пришла. Наконец-то приехали парни в спецодежде из 911, которые могли справиться с хаусом запросто. Они-то его сразу обнадежили:

— Не волнуйтесь и сохраняйте спокойствие! Сколько бы временных отрезков вы там ни просидели — все бесплатно! Пользуйтесь моментом и наслаждайтесь. Пользуйтесь услугами фри! Берите бумаги фри! Все — фри!

Попавшийся же не понял столь доброжелательного отношения к своей персоне и продолжал вопить пуще прежнего.

Парни тоже просекли, что разговаривать с ним по-доброму уже по позднякам. Поэтому стали обещать, что, мол, скоро подъедут спецтехники компании и вызволят бедолагу из столь необычного заключения.

— Вытащите меня наконец! В суд! Сразу в суд!

Вот как он осмелел, пес. Парням это явно не понравилось.

— Что он там гонит? В суд? Пусть и живет теперь там!

— Нет! Я пошутил… Согласен на все… Помогите!

Но стучать во все стороны он продолжал. Я даже подумал, что если он будет продолжать в том же плане, то вскорости избушенция чебурахнется набок и станет как ковер-самолет.

А сколько ж все-таки впечатлений за полбакса он черпанул! Хоть какое-то по жизни развлекалово.

В акустической системе чудо-сортира что-то прещелкнулось, и из динамиков полилось:

— Налево пойдешь — мозги потеряешь! Направо — все свои сто четыре головы!

Для меня же получилось типа как променял свои столь познавательные лекции на хлеб — рыбный шоп — и зрелище в плане избушки. Наконец, подъехала и техническая группа компании. Провозившись минут сорок, они все же взломали вход в пещеру, применив секретные, известные только им коды.

Наблюдающие загудели, засмеялись даже, посыпали оживленными приветствиями, поздравлениями и комментариями, под которые освобожденная особь вырвалась из чудо-сортира.

И вот так номерок! Оказывается, это был наш Директор! Весь измочаленный, изнуренный, но тем не менее, видимо, безмерно довольный своим героическим поведением во время заключения. Видимо, не дойдя до стен Академии, он и попал в домик. Теперь же скорей-скорей поспешил в альма-матер.

И как получается, Директор в очередной раз пытался применить свое блестящее философское течение имитационизм на практике. В данном случае неудачно. Как всегда, он все сделал через жопу. И в прямом, и в переносном смысле. Но ничего. Ведь по крайней мере он попытался.

Я же отвалил к химерам в противоположную сторону, а в Академию Философии более не вернулся. Мы столкнулись с мировой философией лоб в лоб, напрямую, и отлетели друг от друга, как шарики для пинг-понга.

Видать, Могила меня направила немного не туда, надо корректировать курс и выходить на верный фарватер.