Оптимизм, романтика и прочая лабудень не могут подпитывать тебя постоянно. У меня остатки положительных эмоций стали улетучиваться вместе с остатками баксяток. Таяли они прямо пропорционально движению последних. Все же в чем, в чем, а вот за монеты мне Ларри верно башкетничек компостировал. Пора было начинать сшибать монеты хоть с кого-нибудь. А пока для начала я перестал жрать по дорогим кабакам. «Редкие блюда — редкие болезни», — так я себя успокаивал. И даже начал сам себе готовить жратву. Можете представить, какой она была расприятной на вкус…

Вот тогда мне и замечталось в очередной раз плотно схлестнуться с какой-нибудь шалаверцией, на которую к тому же можно было до упора вывалить свои горести. Да, давно пора развернуть хищническую женскую психологию: что взять, что отнять, на что развести. Здесь, ясен пень, меня бы хрен околпачили.

Дело, однако, оказалось раз плюнуть и растереть. Богатых клавенок для потрошения в плане баков было вагон и маленькая тележка.

В паутине ночничков и я отхватил очередную порцию счастья в лице маразмотки приемлемой симпатяшности. Пару раз прокэшировал заходы по клубешничкам, а потом деликатно намекнул, мол, она при своей респектабельности вполне может проспонсировать и сама наш совместный жизненный трип. Но по-настоящему мы сблизились, когда солидарно открыли для себя триппачок. Теперь мы уже не колготились по раскуражным местам, а торчали у нее дома, проводя время в спорах, кто кого заразил, а также в обсуждении лекарств, микстур и курсов лечения.

Я-то в принципе был весьма доволен новой спокойной жизнью. А ее наше нехитрое заболевание сильно огорчало. Кстати, звали ее Лали. Это типа насмотревшись какого-то молодежного телесериала, она себе такое новое имя в паспортняк задвинула. Я не шучу. Она действительно выправила себе такие документы. Что ж, за монетки уж все реально. Каждый дрочит, как он хочет.

Меня все устраивало. Во-первых, она жила одна. А во-вторых, ясен пес, с монетами у нее было все ОК по тематике. Это ей папашка; большой человек из префектуры ЦАО, отстегивал. Я, конечно, с радостью помогал Лали их тратить. А избавившись от материальных затруднений, продолжил учебные занятия самостоятельно. И конкретно погрузился в исследование творчества такого знакового греческого общественного деятеля, как Герострат. Там, на уютной квартирке Лали, я мучительно размышлял, почему же Герострат взорвал только храм в Эфесе и не нашел в себе мужества покончить затем со всеми остальными чудесами света. Были ведь времена! Не переводились тогда богатыри на земле греческой. По сильным зашторкам я активно посвящал Лали в некоторые свои жизненные позиции. Почему-то ее эти мои позиции сильно огорчали.

Слава ангелам, квартирка Лали была довольно обширная. Чаще всего я бродил из комнаты в комнату, где-то в итоге притыкался и размышлял, почему же все ИМЕННО ТАК получилось. Но ведь всегда необходимо с кем-нибудь общаться и спать. А так как ловить было особенно нечего, это был не самый худший вариант. На безрыбье и она могла встать раком. Тинушечку отсатисфачить — дело нехитрое.

Вечером она традиционно впихивала себя в кресло и залукивала по ящику миллионную серию какого-нибудь телесериала. Смотрела она все подряд, иногда мне казалось, что ей и по фигу, что там сейчас мониторится. Если ее рот не был раскрыт в удивлении от показываемого, то, значит, набит съестным. Иногда, потрясенная очередными благородными и возвышенными выходками представителей Нового Света, Лали вскакивала и бежала на кухню, чтоб набрать очередных эклеров и йогуртов, которые для нее активно рекламировали.

— Расскажешь мне, что там! — умоляла она, мчась за очередной дозой сладостей.

Я смотрел в окно, думал о своем. Вполне реально, что мир — это воплощение какофонии, а особи в нем пытаются играть на шести миллиардах расстроенных музыкальных инструментов, а получается тафтология абсолютных случайностей.

Общение с тинсами — словно громадный жизненный лабиринт. Бредешь по лабиринту, а впереди сто двадцать шесть закрытых комнат. Открываешь дверцу, и тут же девка говорит тебе ласково: «Иди сюда». Веришь как дурак, идешь, а позже все расплывается, «Я» фокусируется, и видишь, что это просто такой же «чужой», как и все остальные. Тогда вырываешься и бредешь дальше. Открываешь с шумом и трепетом следующую дверь, а там снова: «Иди сюда…» Со временем привыкаешь, конечно, и уже знаешь, что врать.

— Мерзавка! Скотина! Снова нагадила! — прерывает мои мысли Лали. Так она общается со своей кошкой. В отместку она бьет кошку, выворачивает лапы, дергает за хвост. А может, она так играет?

— Правильно, вмажь! Научи ее уму-разуму! А лучше убей ее, — советую я от души. Беру книги, тетради и иду в другую комнату, чтобы спрятаться и не слышать душераздирающего кошачьего визга.

Что ни говори, а я пытался относиться к Лали хорошо. Но для того чтоб нашпиговать ее своими гнилыми изначально комплиментами, мне каждый день приходилось юзать драгз. Хотя вообще люди делятся на две категории: тех, кто на драгз глаз кладет, и тех, кто синюю педаль давит. Ну и, понятно, есть еще исключения — живые трупы и нищие духом, которых ни на наркоту, ни даже на синево не прошибает. Говорят, еще встречаются такие юродивые, конченые особи. Мне же в данный период жизненного прозябания почти удалось убить сразу двух зайцев.

— Что сейчас читаешь? — спрашивает Лали.

— Все, что мог найти в Инете про Герострата…

— Угу, хорошая книга. — Откусывает эклер.

— Ты же ничего не понимаешь.

— Но я уверена, это должно быть крайне интересно, — восклицает Лали даже вроде с некоторыми эмоциями.

Лали живет в привычном мире. Последние волны телесериалов, рассказы подруг, а главное, сплетки. Ну там чужие свадьбы, измены, болезни, аборты и разводы. И еще те люди, кто уже успешно вскочил на своего золотого барана. В отличие от нее, естественно, непутевой.

Среди девок верхом на золотых баранах Кейт Мосс, Бритни и Клаудиа как ее там. Хотя кажется, что от этих напомаженных девушек в журналах прямо со страниц воняет макияжем, хоть нос затыкай. А другие девки, молодые, румяные, чистые, умные, сидят и втюхивают, впаривают друг другу, как жить правильно надо и стремиться к чему надо на йогах грамотных и шейпингах расчудесных. Вздыхают и спать со своими коммерсантишками достойными тащатся.

Да уж. Как всегда, подобные мыслишки у меня уже были.

Все же Лали была симпатичной, стройной и ласковой девочкой.

— Северин, ты меня любишь? — спрашивала тварь ближе к вечеру.

— Конечно, еще как!

— А как? Расскажи, как ты меня любишь?

После такого я задумывался и с трудом извлекал из памяти рассказы за любовь всякую клевых моднючих парней из сериалов. И тут же парил своей сожительнице то же самое.

Уж это-то ей было понятно. Воодушевившись моей бредятиной, которую она принимала за доказательство высоких мотивов, струн и все такое, она начинала более активные действия и лезла уже поближе. После теоретических бесед мы переходили к практике. На безрыбье и она могла стать раком. Нельзя сказать, что это было больно приятно. Лежать на ней и тупо рассматривать сверху, как она хрипит, скребет ногтями стену и дергается.

Наверное, мне поменьше надо рассказывать. Уж больно часто она лезла. У нее постоянно было склизко в дыре, которую она так опрометчиво вырастила со всей остальной собой. А сверху — куски щетины. Брейся чаще, дура!

Иногда мне казалось, что Лали больна каким-то странным психическим заболеванием. Это я присек по тем выкрутасам, какие она выкидывала, когда мы брякались в постель. Стоило мне к ней неосторожно прикоснуться, как все, хана, начинались пляски Святого Витта. Она начинала извиваться, дергаться, трепыхаться в разные стороны, взвизгивать… Слава ангелам, она не сильно потела.

Когда же она наконец угомонится? Свинья, тварь, идиотка! Мне приходилось долго кряхтеть и пробиваться прямо-таки в самое нутро этого «чужого», в ожидании окончания его припадка. Затем наступала агония. Она дергалась в последний раз и, всхлипывая, затихала.

Припадок, наконец, кончался.

А я, совсем одуревший, тяжело сползал. И еще долго с удивлением рассматривал ее засыпающую рожу. Наверное, ей снились кельтские сказки, будущие случки, палата в «пятнашке», папашка и кошка.

Еще, понятно, главным в наших отношениях был уважаемый господин Баксятка. Когда она успокаивалась и замолкала, реабилитируясь перед очередными припадками, я так и припадал к ее предковской кормушке. И уж набивал баксятками карманы почем зря, ясный пень.

И исчезал. Иногда до утра. Иногда дня на три. Чего надо? Типа как дела. Она же еще и виновата — настроение мне портить. А уж там сидишь, дурак, в каком-нибудь баре, размышляя о нашем грязном кошмаре.

У человека нет души. Ни на грош. Ни на цент. Куда-либо ехать дальше? Всего лишь такая же бестолковая трата времени, как и все остальное. Все напрасно. Все уже давно дохляки, а может, еще что похуже.

Кстати, предельно понятно расставив материальные аспекты наших трогательнейших взаимоотношений, я на крайнячки стал ярым поклонником феминистского движения уж какого-никакого. Я знаю, я слышал что-то. Там Мария Арбатова, Асламова и прочая мразмотень.

Делай что хочешь, я ни в чем тебя не ограничиваю, и все такое. Главное-то что? Главное, чтоб папаша Лали все так же умело крысил с коммеров монеты в префектуре для нас, верно? Позже он накроется мокрым куском сами знаете чего, там, прямо у входа в префектуру Центрального Административного Округа. Пуля Стечкина аж полбашни снесет. Эх, старый подонок, старый подонок, что ж ты никому не рассказал-то, где спрятал свои денежки. Хоть знак бы дал мне какой с того света из котла своего! Или ты там на сковородке курортствуешь?

Так вот. Поначалу, подживаясь у Лали, мне больше всего нравилось есть настоящий суп, которого давно не пробовал, а также кататься на байке, на котором давно не катался. Я ж байкотень старая, к какому мотику ни прикоснусь — вдребезги.

Позже привык. Ни от чего толком не перся.

Конечно, мне постоянно приходилось прикидываться необыкновенно веселым и жизнерадостным. Я рассказывал Лали разные смешные истории и выходки из моего небогатого жизненного путешествия. Как и всем, ей крайне нравилось слушать про мое прошлое, а особенно девок, всякие гадости. Это позволяло ей надеяться, что у меня было крайне мрачное и дремучее прошлое. Что, впрочем, было совсем недалеко от истины.

Своих прошлых клав я чертил ярко окрашенными всякой стервозностью, хамством и тупостью. От этого Лали просто млела. Видимо, полагала, что она, в отличие от них, хорошая, мягкая и пушистая. Чего взять — дура!

Время остановилось. Дни текли. Все было прям расчудеснейше. Я выучился и здесь притворяться очень органично и без особых напрягов. Неразумных поступков и выходок, конечно, хотелось. Ведь при размеренной ленивой жизни все становится неинтересно.

Вот так я почти и стал честной порядочной сволочью.

Что меня искренне потрясало, так то, как Лали мне беспрекословно доверяла. И нашла на кого надеяться! При случае я украдкой разглядывал ее и кумекал: как она меня до сих пор не раскусила? Впрочем, по молодежным думкам, болтают, всякое бывает. Строишь себе всякие воздушные замки типа крепости иллюзий, и все такое.

По молодости не видишь еще «чужих», а «Я» глупое в ромашках тупых бакланится. По молодости надеешься, что ты любим не из-за бытовой корысти или материальных соображений. Надеяться, ясно, очень плохо.

Вдруг хлоп по кумполу! И вот они — шесть миллиардов бесспорных «чужих» как на ладони. Испуганное «Я» кромсает остаточные гирлянды своих чувств и рвет все цепочки, связывающие его с особями. Рычит несчастное «Я», встает на четвереньки, и уже в конкретном одиночестве продирается дальше мимо особей в поисках звезд и покоя.

А потом сверху две деревянные перекладины, как реи у древних кораблей, ниже цветы, земля, еще ниже доски.

Еще ниже — счастливый ты.

* * *

Так вот. С самого начала нашего милого сожительства все было предначертано. Оставалось только ждать неминуемого грядущего. И предпосылки развязочки потихонечку уже начались.

Чтобы вколбасить дружка в колею собственного трипа, Лали принялась брать меня с собой по подружайкам. Складывалось такое впечатление, что все они гнили заживо. Настолько сложно было разобраться в их разговорах о шмотках, бутиках, последних веяниях моды, связях, удачно провернутых делах, сплетнях об общих призраках и о планах на ближайшее, несомненно, лучезарное будущее. Словом, о всем том, что составляло их прозябание. Они постоянно шипели друг на дружку, а также беспрестанно жаловались на свои болезни и недуги, плавно переходя на то, в каких кабаках лучше кормят.

Через семь-восемь часов подобного наслаждения я обычно переходил на что-нибудь отстраненное. К примеру, рассказывал им о пингвинах, где и как они живут, их привычках, моносистеме, и все такое прочее. В этих домах я обычно больше не появлялся, а эти шалавы уж набрехивали ей на всю катушку за мою достойную персоналию.

А еще через месяцок произошло поистине грандиозное событие: Лали решила познакомить меня со своими уважаемыми предками. Я отнекивался, конечно, как мог. Но она, видимо, действительно набралась немало храбрости вкупе с какими-то немыслимыми иллюзиями в отношении меня. Надавала мне кучу инструкций, как надо себя вести. Предупредила родичей и перекрестилась.

И все. Поволокла.

Я, кстати, от очередного загруза после «желтых» так давно не был не улице, что чуть назад на хаус не рванул со страха — СТОЛЬКО особей там передвигалось!

Но все равно бреду. Солнце — прямо в голову, солнце — прямо в рот, солнце — прямо в живот.

Лали смотрела на меня соболезнующе, как на просто товарища, а не как на бойфрэнда какого. Заискивала все, слюнявилась, предлагала мороженое, колу, свою любовь и веселое настроение.

Ладно, бухнулись в метро в гоблинам, как мне примерещилось, понятно.

Что-то в метро изменилось? Ни черта. Особи так же, как и раньше, куда-то стремились, ехали, злобно осматривались. Рядом интеллигентно спорили две приличного вида старушенции.

— …и перерезала вены в ванной.

— Да нет… повесилась!

— А я тебе говорю перерезала вены в ванной.

— А я тебе говорю повесилась! Уж я точно знаю! Повесилась, говорю тебе, овца бестолковая!

— Что?

Не расслыхал я концовки, так как нам пришла пора выкатываться. Но, наверное, они говорили о Марине Цветаевой.

Около приветливых коммерческих ларьков Лали притормозила, чтоб подкупить предкам какие-нибудь незамысловатые подарочки. Типа не с пустыми руками приперлись, а как королевичи. А может, по замыслу Лали выпивка помогла бы им поближе познакомиться с моей персоналией.

Я тоже подгреб к ларькам, от которых уже, озираясь, отваливались счастливые обладатели бутылок с радостью. Самые нетерпеливые из числа счастливых обладателей не отходили особо далеко, а откупоривали бутылки с радостью прямо рядом с пунктами выдачи. Подбадривали сопровождающих их особей женского пола и заливали пойло прямо себе внутрь, несмотря на недовольство последних. Чуть позже, уже окрыленные и воодушевленные радостью, они бросались обратно к ларькам и выманивали очередную порцию радости, обменивая на нее замусоленные бумажки с видами славных российских городов.

Тем временем я подошел к находящемуся рядом киоску «Роспечати» с целью поинтересоваться, что откручивают себе на брэйн умеющие читать грамотеи. Первым делом на левой половине киоска разглядел медицинскую рекламу с сомнительным содержанием.

— СПИД за август, СПИД за сентябрь, СПИД за октябрь.

Ясно, опять ничего не вкурил и полез в окошко киоска потереть со старой сэйлсвуменшей за позиционирование этой рекламы по отношению к особям.

— Скажите, пожалуйста, — спросил я вполне деликатно. — А чем СПИД за октябрь отличается от СПИДА за август? Дольше действует или круче накрывает?

Продавщица очень обрадовалась, что реклама на стене ее детища принесла свои плоды. Она аж подскочила, отбросила в сторону книжку «Унесенные бредом» и экспрессивно взвизгнула:

— За август — старье! Октябрь — свежак! Там гомосексуальные зоонекрофилы — закачаешься!

Пунктиры в моей башке опять основательно перещелканулись. Вступать в контакт с мертвыми животными мужского пола, обладающими вирусом, представилось мне не особо привлекательным. Тут как раз, гремя бутылками, и моя подружка подлалитилась. Я первым делом поинтересовался, не желает ли она себе подкупить ради развлечения немного спидка.

— Чего? Чего?

Ладно, повторил. Мне несложно.

А Лали чуть сумку не выронила и в обморочек не брякнулась. По простоте душевной подумав, что это один из моих щедрых подарочков, которые я ей преподнес в придачу к триппачку. Когда она немного отдышалась, предложил еще и для родичей немного спидка прикупить, чтоб и они в стороне не остались.

— Но только если будем брать, пусть сертификат качества покажет нам, а то опять подсунут шнягу! Разбирайся с ними потом! — предупредил я.

Я перевел ее вытаращенный взгляд на старуху, киоск и впечатляющий слоган. И стал поторапливать, мол, пересекать Рубикон надо скорее, не то нас могут опередить.

Наконец Лали рассмотрела рекламу и облегченно выдохнула:

— Идиот! Это газета так называется!

— Да? — промычал я раздосадованно.

Вот так да. А я о чем подумал-то? Да, надо попробовать все-таки хотя бы месяц ничего из драгз не хавать…

Оказывается, это действительно такая газета. «СПИД-инфо» всего лишь. Там как раз все внимание уделяется плотному столкновению с себе подобными и не только. Брать не стали.

Но хотя, если подумать здраво, совсем неплохо было, если бы всех особей вдруг накрыл СПИД, вирус Эболы или еще что похлеще. Все развалятся на части, и все такое. И все «Я» полетят туда. Далеко-далеко. Высоко-высоко. На самую темень. До самого конца.

Наконец мы добрались до того дома, который и был целью нашего путешествия. Я увидел, что ожидал: центр, легашный пост, охраняемая стоянка, консьержка, все дела. Именно здесь обитали те самые прекрасные люди, которые девятнадцать лет назад отправили Лали в жизненный трип. Или в жизненный затяжной прыжок — как кому нравится. И на разных стадиях полета они подпитывали ее стропы монетами и квартирами.

Ладно, заходим. Они, родственнички, к трапезе, понятное дело, готовились как раз. И нас сразу засунули в общее стойло. Типа вежливыми прикидываются.

Папашка-то ее был весьма уважаемым человеком. Благо занимал какой-то неслабый пост в префектуре, а в придачу вольготно хозяйничал в одном из средних банков, в котором крайне бережно отмывал свою денежку на бюджетных и валютных махинациях.

Мамаша же просто с ума сходила, не зная, куда запрокинуть свое свободное времечко. И поэтому напридумывала себе разные салоны красоты, йоги, солярии, лечебные ванны и парикмахерские. В паузах для хобби она снимала малолеток на Таганке. Эй ты, старая шалава! Надеюсь, тебе кто-нибудь все же подбросил спидок? Это бы тебя вразумило.

Как мы сели за стол, эти «чужие» рядом стали дружно барахтаться в заунывных разговорах об общих делах, последних новостях, шмотье и об их в данный момент отсутствующих соплеменниках, которые носили схожую фамилию в их стае.

Кстати, там присутствовал еще достаточно оригинальный представитель. Как я понял по некоторым отрывочным фразам собеседников, конкретный отщепенец. И брательничек моей тинушки, мой ровесник. Сыночка их. Их семейная драма. В своем предательстве семьи он докатился до того, что бросил Финансовую Академию, куда его засобачил папаша, и в данный момент ошивался во ВГИКе. И понятно: в семье не без урода.

Этот дуралей по юношеской гонке яростно уверовал в синематограф всеми фибрами. После того как мы вместе залились текилкой, он стал сумбурно затирать за Альмодовара, Трюфо и Бунюэля. Надо отметить, остальные смотрели на него с искренним сочувствием. Как на носителя вавилонского алфавита.

К тому же этот парень и вовсе омерзительный финт выкинул. Словом, влюбился в тину не из их круга. Он давно стал паршивой овцой. Это раздражало всех.

— У нее же родители — врачи! — сказала мамаша, с усердием заглатывая нехилый кусман телятины. Кстати, самый лучший кусман ухватила, мы чуть вилками не пересеклись.

Я тут же просек, в каком отвратительном свете тоже предстаю. Что поделаешь, конечно. А эти особи всегда богатействовали, что ли? До того, когда их босс, папаша-чиновничек, обучился ловко разруливать бюджетные потоки, вдохновленный примером коллег.

К счастью, они из скромности недолго разбирали проблемы с сыном. И почти сразу после процесса питания разбрелись по квартире. Расправляться с временем поодиночке.

Мне даже стало обидно, что за мое «Я» никто толком не втемяшился из интереса. Но за столом остался главный — папаша. То ли нажраться никак не мог, то ли напиться, то ли со мной побеседовать хотел. Выпил еще текилки, лимоном зажрал, прислушался к симфонии из брюха. Наконец еле спросил:

— А вот ты где собираешься работать? Или уже работаешь, может? А то учеба — это для придурков… — он поперхнулся и прокашлялся. — Вон у нас тоже… режиссер-дебил! — срыгнул что-то обратно в тарелку и утерся щупальцем.

— Как вам сказать… Не привык я ишачить…

Папаша вылупился. И его глазки, два маслянистых пятнышка, возбужденно забегали.

Это как же? И давай меня крыть как какого непутевого. Осмелился мне за жизнь тереть, за Американскую Мечту, за цивилизацию и успехи жизненные всякие. Тошниловка!

Спустя некоторое время я сориентировался, какие духовные ценности преобладают в его путешествии, и ляпнул хоть неожиданно, но зато в близкую ему тему:

— Цель жизненная есть! Вы не знаете флэт какой пустой неслабый богатый, который нехитро выставить, а? Нет таких каких знакомых? Богатый опыт разных подобных мероприятий по Западному Городу имеется, — спросил я вполне заискивающе.

Надо было видеть, как он обрадовался. Залучезарился прям, плеснул нам в стаканы порядком текилки и удовлетворенно похвалил:

— Это уже разговор о бизнесе. Молодец.

После этого он уже принимал меня за парня из своего корыта. И давай невзначай раскатывать, мол, друг у него с семьей скоро на Сейшельские острова на месяцок сруливает. А потом уже за свой юношеский иллюзняк заностальгировал:

— Эх, молодость! Где моя молодость, траханый бабай… Эх, и приезжали когда-то юноши из Черноземного Города в Северный Город, питали надежды. Вот в таком возрасте я был, как ты сейчас. Пройдешься, бывало, вечерком по подъездам. Ни кодовых замков, ни сигнализаций! Вставишь спички между косяком и дверью по квартиркам с буржуинычами. Через пару-тройку дней наведываешься, смотришь — где торчат до сих пор спички? У кого? Заходи к буржуям, грабь награбленное, верно?

— Верно! — согласился я, осматриваясь по сторонам.

Короче, я не попал пальцем в небо, а попал прямо в точку. Он еще очень долго говорил всяко-разно.

Расстались, как старые друзья. Такие дела.

Если все вокруг декорации, то и не думай там лопушиться, чепушить. Тем более за свое мнение бормотать. «Чужие», блин, они этого не любят.

Когда мы вышли на улицу, Лали гордо сообщила, что я весьма понравился ее папаше. Чему я, понятно, не удивился. Опосля спросила мое мнение.

— Полный подонок, — признался я откровенно.

— А маман?

— Тоже не лучше. Один брат более-менее мазовый, да и того совсем уже загасили. Хотя я, конечно, не думаю, что ты хоть что-нибудь понимаешь… — Я даже попытался ее поцеловать.

— Северин, ты даже не понимаешь, что ты меня оскорбляешь. Они же мои родители, а ты так про них…

Я заткнулся. Да и чего метать мысли и бисер? Один пес, яблочко от яблони недалеко падает.

Всю дорогу мы не разговаривали, но я видел, что она простила мне грубость за благополучный исход визита. Как и я, она приготовилась к нехорошему, а все прошло как нельзя лучше.

* * *

Другую особь не понять никогда. Даже если с ней живешь. Даже если с ней спишь. Даже когда у тебя уже сложился определенный круг прав и обязанностей.

А еще — наблюдать за недостатками. Если б любил, то и не замечал их вовсе. Иначе беда.

Каждое утро начиналось с воплей «Нашего радио» типа как пора вставать. Глядь в окно, там, как всегда, солнце странно бликает и тучи вечно тревожатся.

Облившись водой целиком, смочив щели и впадины в частности, Лали начинала свой нехитрый религиозный обряд. Она плюхалась за туалетный столик и накладывала на себя грим. Сначала я думал, что она готовится к поступлению в театральный вуз, затем, познакомившись с предками, что благодаря папаше она скрывается от меча правосудия и Фемиды. Но промахнулся, опять по дурке не вкурил. Она делала это абсолютно добровольно. Типа как косметика.

Сперва, набив баксятами карманята, она шлялась по дорогим бутикам в центре. И скупала все подряд: крохотные кисточки, цветные краски в упаковках, коробочки с алкогольной выдержкой. Только вместо одной децельной шелупони с резким запахом можно было купить штук десять «желтых»! Вот ведь дура.

По ее представлениям, все это должно было ее принарядить. Разукрасить, как елочную игрушку. Наверное, она это делала, чтобы мне понравиться, она вроде же меня как-то по-своему любила. Странно любила, по-своему.

Я с трудом узнавал ее, когда после сорокаминутной оргии с красками и коробочками она наконец выкатывалась из-за туалетного столика.

— Ну как я тебе?

— Восхитительно! — скалился я, притворно улыбаясь. На самом деле я с трудом узнавал ее. Настолько сильно она была перемазана в белом, красном и синем. Патриотка, наверное, под цвета российского флага красится. Чуть позже краски размазывались и стекали вместе с духами, которые она выливала на себя целыми ведрами. Зачем? Если от нее и пахло течкой, то не шибко. На щеках появлялся отчетливый алкогольный привкус. Если б я плотняком синячил, то можно было бы даже не бегать по утрам за пивом. Достаточно было просто облизать ее рожу. Она бы тогда таяла, принимала бы это за проявление чувств. Я даже был бы еще и в моральном выигрыше. Впрочем, иногда мне становилось плохо от этих ее внешних украшений. Лали списывала это на мое слабое здоровье, заботилась обо мне как могла. Еще мне становилось плохо только от одной мысли о плотном с ней столкновении. И я даже придумал что-то типа аутотренинга, пытаясь одновременно, упаси бог, не представить на ее месте другого какого «чужого».

Иногда пунктиры в голове и еще кое-что другое в иных местах вырабатывали у Лали незамысловатую реакцию. В плане реакции на рекламу туалетной бумаги. Она плюхалась на белый троник в самой маленькой комнатке и из нее начинали вываливаться дымящиеся комья. На интересняках я тоже рассматривал, что у нее, оказывается, внутри. Понятно, опять же если любишь, то многого и не замечаешь. А так… Почти то же самое, как она жрет, только потаинственнее.

Ясно, нужно, если у кого получается, любить в «чужой» особи все: печень, почки, легкие, селезенку и желудок. Вот говорят, сердце, сердце. А я думаю, что у человека нет сердца. Так… Может, там вообще только одни кишки и гниль какая.

По крайней мере так было б честнее.

А еще там кровь, пот, моча, кал, сперма, ушная сера, слезы, гной, желчь, желудочный сок, слизь, мокрота, слюна, перхоть, сукровица, молоко, молочница, смегма, менструальные выделения, влагалищные секреции, ликвор и суставная жидкость. С таким впечатляющим комплектом любить тяжеловато.

Царь природы, царь природы, болтают. А по сути, совершенно бестолковая биоструктура нелепая.

Как я и ожидал, предпосылки закончились. Началась конкретная развязка нашего трогательного и милого сотрудничества. По сути, ведь это было сотрудничество. Ведь мы друг другу продираться сквозь жизненный трип хэлп отталкивали, верно?

Глубокой ночью возвращаюсь из «Тэксмэна», ночника со стрипаком по четвергам. Мазовый такой был клубешничек в свое время, потом, конечно, деградировал. Насмотрелся на юных особей и возвращаюсь, напичканный словами и музыкой.

Ладно, приваливаю на хату к Лали.

А она там неожиданно пьяная такая, жизнерадостная. Свечи горят, поляна на двоих выставлена, все дела. Ну, я не дурак, ясный пень, допетрил, что приключилось и что за праздник типа. Наверное, ее папашка скрысятничал из бюджета какую-то небывало крупную сумму баксяток, и мы теперь праздновать будем с Лали. Такой холидэй мне по мазе! Дело верняковое.

Лали усадила меня напротив себя и торжественно заявила, мол, надо серьезно поговорить. Наверняка, как денежку уведенную делить. Ведь папаше-то я с недавних пор заимпонировал, наверняка хочет папаша этот самый с навара и меня зеленцой на кармане порадовать. Тогда мне адресок его кореша, который на Сейшелы сруливает уже не в тему.

Что ж, я весь внимание.

— Северин, я решила отложить личинку, — призналась Лали и выжидательно смотрит на меня в плане реакции.

И чего смотрит? Дело житейское, так часто бывает, когда что грязное с рынка сожрешь. Где же радостное-то? Где расчудесный холидей и богатство?

— Одну? Откуда знаешь, что одну? — спросил я.

— Конечно, точно не знаю. Но чаще всего бывает одна.

— Да нет, кстати, заблуждаешься. Глисты же эти там внутри плодятся же, как кролики. Ну ты даешь… Впрочем, не беспокойся, сейчас же такие ультрасовременные лекарства продаются, что выпиваешь — и все! Глисты сами сразу вываливаются, жизненку свою спасти пытаются. И если, как говоришь, одна она там, глиста эта самая, надо скорей ее мочить по полной, а то расплодится еще, размножится. Не верь, сама по себе она не отложится. У меня у друга, у Латина были, так…

— Я про ребенка! — заорала она, выскочила из-за стола и начала плакать.

— Что? — ошарашился я в свою очередь. Поступок, на который она отважилась, был отнюдь не разумным. Вот верь после этого особям. Относился я к ней как нельзя лучше, относился, а она теперь первая разборки и выходки начала.

Ей-то, понятно, порево жизненное и инстинкт животный, а мне — сплошные геморры и экзистенциальный трагедняк.

Я принюхался. Действительно, знакомого мне запаха менструации не чувствуется давненько. Обычно я моментом унюхивал ее течку. От нее пахло месячными так, как будто они просачивались прямо сквозь поры кожи. А может, так оно и было? Лали, кстати, тоже не очень обычно нравилось, что из нее что-то вытекает, поэтому затыкала себя чем могла.

Когда мы каждый по-своему пришли в себя, Лали стала, запинаясь рассказывать, как это было бы здорово — отложить личинку и растить ее навстречу солнцу и счастью. И какими тогда крутейными материальными благами осыплет меня ее папаша, если я подпишусь на гомункула. Стала врать, что даже я сыграл там какую-то важную роль в ее выходке. Про железные обручи стала говорить, чтоб на пальцы их нанизать под мьюзик и респект, экшн какой-то пройти в доме с желтыми крышками и реями, как у древних кораблей. И даже осмелилась еще за будущих личинок спич разбодяжить. Типа чем больше, тем лучше. Но я-то секу, что это «чужие», секу, что это свифтовские еху. Уж меня не наколешь!

— Ребенок? — сказал я вполне серьезно. — Да я откручу ему башку собственными руками! Сколько же тебе проплатил папаша, чтоб ты меня так задумала околпачить? Даже не надейся, что справишься с ним в одиночку! Завтра же поедем мочить «чужого», пока он не вырос. А вдруг он там уже команду сколачивает?

От ужаса у меня в башке снова шторканулись пунктиры.

Лали же рыдала почем свет зря. Что, ей уже было мало, что ли, моей персоналии? Со всеми моими прогонами и бредятиной? Теперь ей, видите ли, захотелось маленький крохотный комочек. Но уж наверняка с ним миллион заморочек, с комочком-то. Он из Лали вылезет, и тогда крышка мне. Интересно, когда и как он начнет выкарабкиваться? Я, кажется, в кино видел, как он вылезает. Так и называется — «Чужой». Там с ним справиться все никак не могли, и потом сиквел почехлил — «Чужие».

С перепугу я присмотрелся к Лали, и мне показалось, что он уже лезет. Лезет! Я быстро огляделся и стал присматривать что-нибудь типа оружия, чтоб если не расправиться с «чужим», то хотя бы загнать его обратно в логово. Скомандовал себе быть начеку, а вслух как можно спокойней промолвил:

— Надо все сделать по закону.

— Да? — всхлипнула она, перестав плакать.

— Конечно. А ты как хотела? Я вот в метро рекламу видел: «Аборт — узаконенное детоубийство». Плакат такой. И главное, заметь — узаконенное. Понимаешь? Есть еще хорошие законы. Так что с утреца поедем к специалистам. Уж они-то «чужому» покажут, где раки зимуют. Уж там-то знают…

* * *

С утра она еще пробовала меня как-то увещевать, уговорить, и все такое. Без толку. Я был настроен решительно. Я сразу героически сожрал «желтую Омегу» в плане тяжелых амфетаминов, чтоб мне позашторенней в течение дня чувствовалось и побарабанней. Выходим навстречу человеческому винегрету. Особей, как всегда, кишмя кишат.

На всякий случай, чтоб она не вздумала слинять, я крепко держал Лали за локоток. В принципе делал я это для ее же блага, так как она ничего не знала про них, к тому же не видела кинофильм. Она легко могла накуролесить, так как даже не предполагала, насколько опасен «чужой».

Однако доехали без приключений. К неприметному серому зданию, где опытнейшие специалисты могли нам помочь, прочистить и обеззаразить бедную Лали. Повторюсь, она совсем не предполагала, какой смертельной опасности подвергается. У меня даже гордость пошла вместе с зашторкой после «желтых», и я почувствовал себя защитником всех оскорбленных и униженных. И готов был всей своей неширокой грудью встретить «чужого» в случае атаки. Ну, если б он раньше наступать осмелился. Почти сразу я поверил еще и в инопланетные миры. Как же они сумели так оприходовать бедную Лали? Опять неудача.

С рук на руки я передал Лали межпланетным офицерам в белых халатах. Забросил свою типа как любимую девушку в палату и жду. Объяснил им типа, конечно, за всю опасность, которую она не просекает. Они загремели инструментами, своим боевым снаряжением и усадили Лали в стремную смешную позу на особом приспособлении.

Чтобы немного устаканить зашторку после «желтых», я хлопнул в уборной немного гаша. Однако не помогло. Почти сразу я понял, что никакие специалисты в белых скафандрах не справятся с инопланетной заразой. А как пунктиры шторнулись, ноги в руки и побежал по коридору вдоль кафельных плиток. Даже мысленка проскочила типа спрятаться где-нибудь на корабле… Ведь «чужой» мог всех перехитрить, выбраться и устроить Армагеддон.

В каком-то то ли кабинете, то ли какой-то операционной я даже подснял скальпель, чтобы хоть что-нибудь противопоставить врагу.

И по лестнице скорей, по лестнице.

Вылетел в обширное ослепительно яркое помещение. Где ВСЕ и понял с непререкаемой остротой.

«Я» и «чужие».

Музыка и Лед.

Вдоль стен — типа как эпизод с сюрреалистического полотна. Десятки особей женского пола со вздувшимися в последней скорбной истерике животами. Теперь-то уж я точно пропал.

Весь в поту плюхнулся на ближайшую лавку не в силах более спасать свою дымящуюся шкуру. Страх почти исчез. Клочок героизма — тоже.

Непонятки. Безумие и ужас. Помешательство и социальный триппер.

У вздувшихся особей бурлили и вздымались животы. Может, еще есть надежда? Может, там внутри не «чужие», а всего-навсего селитеры?

Женщины помоложе, казалось, были даже весьма довольны своими дьявольски распухшими животами. Да по молодости все глупые, не соображают, где какая подлянка.

Но, наверное, все-таки это не селитеры, все-таки это «чужие». И тогда они уж захватят все. Конец Света — пора платить.

Женщины постарше выглядели ни радостными, ни напуганными, а как бы разочарованными. Они как бы сознавали, что «чужие» их конкретно оккупировали, и тут уж ничего не попишешь. Типа выхода нет.

Хотя как? Есть все же выход, как я догадался. Не зря же японцы придумали эту мощную фишку — харакири. Чик-чик — и гриндец «чужому»! Я даже хотел им помочь осмелиться на этот подвиг и протянуть схваченный скальпель.

Но все бесполезно. Бежать некуда. В глазах — пелена.

Зеленые деревья… слоны, крылья летучих мышей… хоккайдские овцы и породистые мангусты…

Я замотал башкой и прислушался. Особи уже давали друг дружке массу бесценных советов. Как безболезненней высвободить «чужого», как его вырастить… Оказывается, еще нашлись и предатели, которые накатали книжки, посвященные выращиванию. Кстати, я узнал, что если б даже какой «чужой» и погиб во время высвобождения или выращивания, то всегда можно было закатать себе внутрь нового и попытаться запустить процесс по новому кругу. Но старания предателя нашей планеты должны были длиться довольно долго — три четверти земного года.

Но мне-то что делать? Драться пытаться либо сдаваться на милость врагов? Так они меня могут разодрать тогда, верно?

Сжимая зубы и скальпель, я осторожно, крадучись, пробрался мимо коллаборационистов со вздувшимися животами и втопил дальше по больничному коридору.

В тускло освещенном переходе я устало прислонился вспотевшей спиной к бетонной стене. Сил не было — требовалось немного передохнугь…

Очнулся, отдышался и дальше. Чтобы замаскироваться и выглядеть не представляющим опасности субъектом, теперь спрятал скальпель и смастерил равнодушное видоизображение своего таблоида. А также как мог пытался выпятить свой живот, чтоб продемонстрировать окружающим я, мол, свой. Вот типа и у меня маленький «чужой» готовится в мир приходоваться. Заодно призадумался, почему ж они так похвалялись друг другу своей нафаршированностью?

Бреду дальше. В другом помещении вижу уже исключительно особей мужского пола. Тихие, смущенные, но волнующиеся весьма-весьма. И, как ни странно, ни у одного фаршировки нет.

Тут сбоку распахнулась белая дверь, и я судорожно забился в угол, приготовившись к последней битве с «чужим». Но, слава ангелам, это была совершенно обычная особь женского пола, даже без вздувшегося от фаршировки живота. Но она что-то держала в руках, типа какого-то свертка. Затем развернула сверток и, придерживая за задние конечности, показала всем маленький извивающийся комочек. Красный, склизкий, неприятный, весь в прозрачной, вязнущей субстанции. Лицо у него было перекошено, и он без удержу вопил. Субстанция капала вниз…

— Кто у нас здесь самый счастливый отец? — удачно притворившись приятной, спросила она.

В ответ на ее вопрос от внимающей стаи, жавшейся у стены, оторвалась крупная толстая особь в помятом костюме. Она натянуто и обреченно улыбнулась, пытаясь выглядеть обрадованной.

Комок дергался, извивался, трепыхался. Все никак не терпелось ему окунуться. Чего? Маленькие, все наивные. Ну и Лали! Ведь она хотела и меня втянуть в подобную авантюру. Да, впереться можно хоть на ровном месте.

С другой стороны, я вроде как присутствовал при рождении новой жизни. Типа как таинстве. Хрипящая новая жизнь представлялась довольно загадочной. Мужик, к которому был обращен вопрос, оторопело смотрел на творение своих рук, вернее, даже творение других частей тела.

— Рады? Держите! Ровно три, — открыла торги женщина.

Оказывается, за это теперь надо еще заплатить. Типа как коммерция. Интересно, правда, откуда начальная ставка в три штуки, да еще, наверное, гринят? Кстати, к той задней конечности, за которую его придерживала женщина, была прикреплена специальная бирка. Ценник, наверное. Остальные особи мужского пола стали поздравлять мужика с удачной покупкой и не стали перебивать его ставку. Он же полез скорей в лопатник за деньгами, смущенно достал что-то и сунул женщине. После чего она потащила хрипящий комок в подсобку запечатывать в подарочную упаковку. Сделка свершилась. «Чужой» превратился в особь.

Почти сразу меня осадило. Выскакиваю из клиники на улицу.

Я повсюду. Я нигде.

Говорить с Лали было бесполезно. Из ста двадцати шести языков не нашлось бы ни одного, который смог бы помочь мне. Мне и моим неполученным советам. Единственное, что оставалось, это посоветовать Лали смело отправляться во всем известном направлении, а самому уходить смотреть, как там ночь и блики после «желтых». Так я и сделал. Хотя, конечно, нужно было отдизайнить ей хлебальник. Конкретно дизайн лица видоизменить.

Так все потом говорили.

Вавилонская башня расклеила языки, Пизанская бьется с пространством, от Эйфелевой все прячутся, о мраке Останкинской и говорить не стоит. Но есть одна невидимая, сорванная Башня, самая главная Башня, всем башням Башня. В нее когда-то влезут все и полетят на север. И припевать стихи Лермонтова будут. «Мы, дети Севера, как здешние растенья. Цветем недолго, быстро умираем».

И полетят, полетят все на север. Далеко-далеко. Высоко-высоко. На самую темень. До самого конца.