Можно нигде больше не быть.

Можно никогда больше ничего не делать.

Можно быть никем ни с кем нигде и никогда.

Ужас и безысходность — это лишь самые малые вещи, которые вы можете отвернуть на отходняках.

Ладно, чего, как-то надо дергаться, куда-то надо ехать. Выбрался из метро на «Маяковской». Про подземелье и говорить нечего. Все такие чужие, злые, дикие и пакостные, что диву даешься, как они еще друг дружку до дощечек с цветочками в земле не доегорили.

Так вот. Слева Главная улица опять. Поперек Садовое кольцо. Машины, люди, реклама, огни — все вроде такое же. Да вот только все откровенно ослепительносерое. Малость одуревший, подобрался к афишной доске Концертного зала имени Чайковского. Может, хоть здесь я что-нибудь для себя откручу типа духовности, одухотворенности и децельного эдикейшена? Стал бездумно разглядывать имена, бренды концертов, печатные символы, торжественно обещающие небывалый загруз в культуру, искусство и все такое прочее.

Тикеты там оказались так себе по прайсам. Но даже если б прайсы были крышесносящие, я бы уж как-нибудь раскошелился ради такой конкретной заморочки. Если уж я не собирался ранее проплачивать за любовь, а в красном замке за терку с Богом, то уж на концертик такой неведомой мне классической музыки раскошелиться можно было и рискнуть по малости. В конце концов надо же было забивать хоть чем-нибудь себе незаполненный башкетник.

Ведь, как скромно обещали мне из афиш, предлагавшиеся к прослушиванию феерические симфонии предполагали в ближайшем будущем небывалое торжество любого, пускай даже самого заблудшего и бестолкового духа.

Я так разволновался и забеспокоился, что сразу накупил в кассе кучу билетов на будущее. Мало ли кто меня потом как задумает околпачить? Теперь все законно.

На улице закурил «Camel» уже абсолютно увереный в себе. Окружающий мир, конечно, стал немного более приветливым. Ждать нечего, я готов хоть сейчас, давайте мне груду любых музык. А заманивали, кстати, на проплату и духовность раскрученные уже давно Шопен, Рахманинов и Скрябин.

А тут и сегодняшний концерт закончился. И особи в большом количестве повысыпали на стрит. Закуривали, жевали сэндвичи, лакали пиво и оживленно переругивались. Видимо, ошопенились на концерте по самые баклы.

«Эх! — пригорюнился я. — Опять я ничего не соображаю». Девки, обещавшие всем подряд «незабываемый массаж хоть по-пингвиньи», тем временем подтянулись к моменту окончания концерта к выходу. И ловко растаскивали одухотворенных и наслушавшихся музыки особей мужского пола по тачкам. Что ж, каждому овощу свое время.

Появлявшиеся особи женского пола беседовали друг с дружкой на весьма замысловатым диалекте. То есть перескакивали с пятое на десятое. С последних аккордов музыки они перешли на своих подрастающих и вечно обнаглевших личинок, с Шопена — на последнее повышение цен подземки.

«На целых три рубля, прикинь, да?» — возмущенно кричали они, чтобы показать, типа и они не лыком шиты и уже знают самые важные пренеприятнейшие события, происшедшие в Большом Городе за последнее время.

А тут опять, видимо, развлекалово. Так как толпа моментом расступилась, образовала круг, но никто и не думал уходить. Все обрадованно и одобрительно загудели, как будто наконец дождались дополнительного акта представления. А что? Я тоже готов открутить кусок развлекалова на халяву. Если уж что-то привлекло внимание особей, значит, там конкретно неслабенький экшн. Когда внезапно сечешь, как честные порядочные особи обратили блестящие, горящие от нетерпения и любопытства таблоиды на что-нибудь, старайся подобраться поближе. Не зря же они что-то сканируют там, верно?

Теперь-то уже из здания повыкатывались самые ошопененные и окультуренные. Это было заметно невооруженным взглядом. Сперва весь в крови вылетел первый парень. За ним другой, постарше, и еще более окультуренный. У него был такой яркий отпечаток ненависти на морде лица, что все в партере еще шире расступились. И по второму было заметно, что очень уж он хочет разделаться с молодым до конца, так здорово он размахивал тяжеленьким сумкарем. Хотя тоже весь раскрашенный в красно-бордовые тона.

Поначалу я решил, что вот нашелся достойный человек, раскусил на концерте особь, неуважительно отнесшуюся к музыке, и теперь разъясняет все ей за концерт, классику, а в особенности за Шопена. Но потом из рева, девизов и лозунгов этих современных гладиаторов я подвкурил, что они там какое-то шалавье у выхода не поделили. А особи из партера на болельщицкие фан-клубы уже поделились относительно гладиаторов.

Но тут, конечно, пунктирчики-то у меня перещелка-нулись неслабо. Вдруг сейчас самые радикальные окультуренные и ошопененные распознают во мне особь не столь одухотворенную и тоже для порядка угостят меня аналогичными пирогами и пряниками, а?

Времени не было — сматываться, поскорее сматываться. Обойдусь уж как-нибудь без концертов, музыки и всего такого. Лишь бы меня сейчас не разделали на орехи. Это единственное, что стучало у меня тогда в кумполке-то отходняковом, перестреманном.

В немом ужасе я поспешил вниз по Садовому кольцу, энергично размахивая руками и рассматривая сквозь пелену заливающей зенки слизи, кусочки стекла в синем небе. А люди сочувственно расступались, потому что они видели, в каком настройняке я передвигаюсь сейчас в пространстве и, кажется, все отчетливо догоняли.

Вскоре очнулся в какой-то подворотне. Тупик, идти некуда. Теперь короткая передышка. Сейчас особи там посовещаются, а потом уж кто его знает.

Словом, быстротечный антракт и вызов на сцену.

Жертва одна. Это, несомненно, милый я.

Сейчас со мной разберутся. Я отчаянно выглянул, чтобы выяснить, когда же они начнут свой последний акт, посвященный разделке моей персоналии. А особей я уже и не интересовал, про меня забыли. Признаюсь, мне было даже в какой-то степени обидно.

Не мешкая, я поспешил вдоль по кольцу в надежде найти еще хоть что-нибудь, что могло привлечь мое внимание.

Выходит, немало впечатлений можно черпануть за маленькую, но очень новую порцию жизни. Бывают такие дни, когда понимаешь так много и вроде на ровном месте, что, кажется, целую неделю можно отлеживаться, переваривая информацию. Вот ради этого и стоит хотя бы иногда раскрывать утром глаза. Брякаешься в реальную жизнь, как акробат пространства, балансирующий на дольках времени и вереницах автомобильных трасс.

Ладно. По инерции прошел еще через весь Набат. Это улица такая пешеходная. Я так устал на отходах, что если бы кто-нибудь подошел ко мне, ударил и отобрал бы у меня доки и монеты, я бы принял это как должное. Меня можно было вывернуть наизнанку, выжать, как тряпку, и даже отрезать особо приглянувшийся кому-нибудь кусочек. Я бы совершенно не удивился.

Было непонятно, чего так много нудят про эти совершенно обыкновенные набатские дворики. Разве что здесь было малость почище, а коммерсантов побольше.

Интеллигенции, косящей под творческую, было тоже предостаточно. Художнички в основном писали лучезарные портреты залетных коммерсантов, богатых туристов и их клавенок, а в придачу выклянчивали у всех проходящих мимо монеты для несокрушимого творческого удара по синей волне.

Там-то я и познакомился с местным картонным представителем, Романом Гнидиным, как он мне представился вкрадчиво. Из Суриковского института, дуралей. Это было даже интересно, прикольно и все такое.

Резонно заприметив, что с деньгами у меня порядок, Роман, не стесняясь, прямо сказал, что неплохо было бы отхватить немного радости. Почуяв халяву, эта особь приклеилась ко мне, стала беспричинно гнать и надоедать.

— Хоть что-нибудь да внутрь влить, — так он сказал. Его взгляд вроде бы равнодушно плавал по всему Набату. Но иногда взгляд хищно останавливался на моем невидимом лопатничке, спрятанном во внутреннем кармане пиджака.

«Ну вот, — бодро сказал я себе. — Вот и первый достойный человек, которому я реально понадобился».

«Радость», как он выразился, мы взяли в первом попавшемся шопе. Так как мне «радости» на отходах и так сегодня уже хватило по самые не могу, я залил «радостью» своего свежезнакомого собеседничка. Он сначала потемнел и сосредоточился внутренне, а потом засчастливился, как три копейки, выбросил пустой полуторалитровый флакон из-под пивка стронгового и уже развязно сообщил, типа «радость», конечно, дело хорошее, но чем больше «радости» внутри бултыхается, тем мазовей. И было бы неплохо ему еще хлебнуть. Еще он сообщил, что стыдно ему быть в такой нечаянной радости одному, и хочет он, типа для моей же пользы, чтоб я тоже «порадовался» на славу вместе с ним. В каком-нибудь неплохом кабачке, скромно намекнул он.

Но этот творческий господин совсем за рамки дернулся. Топить его в радости я не собирался. К тому же он стал неадекватно размахивать руками, выкрикивать нэймы каких-то распиаренных древних художников и непризнанных мазил вместе с ругательствами к столь несправедливому по отношению к ним и к нему миру.

Впрочем, нужно же было мне хоть с кем-то начинать общаться, верно? Мы договорились с ним встретиться позже. «Радости тебе будет, хоть лопни». Сказал, тороплюсь, мол, жестоко и опаздываю неслабо.

Я ничего больше не хотел и не мог. В метро и хоть сейчас спать. Утро вечера мудренее.

Еще пока плелся услышал краем уха самые настоящие стихи. Они так неожиданно на меня обрушились, что я снова удивился. Ладно, рифмованную фигню можно и послушать. Тем более в Большом Городе. И на Набате.

Там их какой-то грязный стихотвортыш как раз и зачитывал громогласно целой толпе особей. С чувством таким особенным декламировал. А я мимо, значит, проплываю.

— БольшГор! Коммеры, торжествуя, на карах обновляют путь, а их шалавы, экс почуя, уж зябнут рядом как-нибудь, — закончил рифмопертыш и паузу держит.

Особи на всякий случай зааплодировали.

Сквозь пелену мне еще стукнуло в голову, что мне по малости что-то подобное долдонили, чтоб научить уму-разуму. Впрочем, всякое бывает. Может опять постсвечение. Уж наверняка всполохи этого дерьмового эксидного отходнячка.

Я был весьма рад оказаться рядом со столькими творческими личностями. Однако стоило поторапливаться и домой. Мало ли что могут придумать против меня «чужие», когда начнет темнеть. Человек — это всегда сволочь.

С этими подозрительными мыслишками я и бухнулся в темную скользкую яму, где длинная гремящая гусеница опять поволокла меня в подземелье к гоблинам.

Когда я выкарабкался от гоблинов на своей станции, я был настолько разбит, что малость перетрухнул.

Встал и замер.

Ни слова лишнего. Ни движения. Ни вздоха.

Только красная жидкость внутри меня сообщала своим передвижением в организме, что я еще жив. Я даже моментально представил себе, как особи совещаются где-нибудь неподалеку, как бы меня прищучить.

Все окружающее раздавило меня. Казалось, еще немного, и начнут отваливаться мои собственные куски и разбредаться сами по себе в разные стороны. А может, я прямо сейчас исчезну? Распадусь на атомы, молекулы, дольки мозга, кончики когтей и кровяные шарики?

Это было бы совсем некстати.

Чтобы собратья с силами, а заодно и собрать предполагаемого себя обратно, решил сосредоточиться на какой-нибудь легкой тупой разводке.

А вот и реклама! Не зря ее здесь понавешали.

Это мне вполне подойдет.

Лукаю — гигантское изображение красивейшей тинушки. А какой цвет и линии лица, а прямо-таки ощутимая котовская фация. Наверное, она сошла на этот рекламный щит прямо с холстов Ренессанса. (Это меня уже, как понимаете, после прослушки Романа на Набате подшторило).

Я был вознагражден за все заморочки. Она смотрела на меня как живая. Даже, казалось, подмигивала. И слоган на щите: «Я люблю тебя». Признаюсь, тема неплохая и весьма приятная. Как же это в мэрии прознали, что я окажусь именно в этом месте и портрет для меня выставили? Ладно, раз уж пошла такая пьянка, я тоже ее без колебаниий полюблю. Какая уж тут щепетильность… Такая любовь мне, ясный пень, в тему. Любовь-то для чего нужна? Правильно, чтобы вываливать на другого свои подлости. А уж такой красивенькому тинэйджеру я вывалю все свои гадости и подлости на полную катушку.

Я разом приободрился, задрожал от возбуждения и поспешил поближе к плакату, чтобы рассмотреть ее в упор, а заодно залукнуть тот адресок, по которому она, эта тина неслабая, меня поджидает. «Наверняка ведь там оставили какой-либо секретный слив и наводняк, которые только я и пойму», — думалось мне в горячке.

Стал активно скоблить углы плаката, чтоб выяснить какой же это художник грамотный написал такое чудо из чудес. Но это была фальшивка, репродукция… И где же, черт побери, адресок? К тому же я заметил, что мой распрекраснейший потенциальный герлфренд, не успев со мной зазнакомиться, уже начал мне по полной изменять. Представляете? Теперь она смотрела уже не на меня, а на тех горланящих особей, которые выплескивались из метро. Вот так дела-раздела!

Но уж раз это платная шалаверция, как я догадался, так и по барабану. За монеты так за монеты, монеты у меня пока есть. Чтобы отхватить хоть небольшую порцию любви, я уж готов на все. Обиделся слегка на нее, конечно. Но и восхитился. Это ж каким шикарным шалавьем надо быть, чтоб рекламные щиты себе по всему Большому Городу понавешать? Вот ведь… Просто грандиозное изображение и немудреная надпись: «Я тебя люблю». Готова за реальный кэш полюбить всех, в розницу и оптом. Ну что ж, придется делить мою богиню со всеми, кто готов проплатить, чтоб ей присунуть. Но опять же рекламка была достаточно оригинальная. Ведь все равно ни адреса, ни фона, где можно за свои кровные баксяточки ее найти и пощупать, не было. Эге, опять секретец.

Но ничего. Тина была симпатяшная крайне. Смотрела она нежно, чисто и доверчиво. Короче, как клава, готовая на все.

Ладно, горе не беда. Раз адреса и телефона нет, то это значит одно. Каждый, даже самый малолетний кренделек в Большом Городе знает, где можно обрести любовь этой, видимо, весьма дорогостоящей овчушки. Нечего горевать! Просто надо разнюхать у аборигенов всезнающих, где я могу поближе столкнуться с этой барышней. Любовь — штука нужная.

Забредаю в последний подземный переход. В последнюю инстанцию. Последний пограничный пункт между реальностью и информационным передозом. Жратва и сон — больше всего хотелось именно этого. Лучше вообще, конечно, как-нибудь ловко закарабкаться в летаргический трип и очнуться только тогда, когда уже почти все будет закончено. Вот только тогда и стоит очнуться. Раззявить пасть и снова рухнуть. Да, может, и сейчас мы все в одном большом изумительном летаргическом трипе, как в «Матрице». Бредем и спотыкаемся. И всего-то для того, чтобы удобрить своими костями неизвестные колбы в неизвестных мирах.

В переходе, значит, старая рухлядь пыталась позиционироваться в психологическо-коммерческой диспозиции. Она все плакала и обращалась к «чужим», ковыляющим по своим хатам. Она показывала паспорт, похоронные листы, просроченные облигации и мелкие купюры, которые «чужие» совали ей, чтобы она отстала от них, притворяясь, что они не такие уж черствые. Наверное, заканчивать все надо к старости.

Хотя я судить, что ль, о чем могу? Я сам в свои годки почти ничегошеньки не понимаю.

Конечно, если бы я повелся на ее коммерческий развод, то поспешил бы наверх и позаимствовал бы монеток у какой-нибудь слабосильной особи. Принес бы старушенции денег, чтоб порадовалась. Много денег!

А так взятки гладки. Я ведь еще только приехал. Та что я мог только усмехнуться ее разводилову и идти дальше.

Далее пронзительный вой, который мне сначала показался взревевшей спецсиреной. Но это реальная собачатина подвывала. Ее вой усиливался замкнутым пространством и впивался в барабанные перепонки.

Босс собаки, средних лет женщина, к концу дня еще, однако, обладала недюжинной силой и энергией. Как царь природы, превосходящий собаку во всех отношениях, она смело крошила низшее по животному ранжиру существо ногами и нравоучительно приговаривала:

— Ну что же? Совсем ослабела? Совсем идти не можешь? Совсем ослабела, я тебя спрашиваю?!

Уверенно дергала четвероного друга за поводок и бесстрашно продолжала наносить ей удары. С каждым ударом, сопровождающимся воем и скулежом, белозубая улыбка царя природы становилась все шире и шире.

На то и есть низшие существа, чтоб творить с ними все по своему хотенью-разуменью. Все равно они ничего не понимают. И умирают, безрассудно полагаясь на всевластие хозяев. Да, впрочем, когда человек ластняк скидывает, то тоже, как дурень кромешный, на разных менеджеров духовных и продвинутых сверху надеется опрометчиво. Ну, Богов типа разных. Ну, один-то менеджер духовный, может, по шерстке его и погладит после смерти, а вот остальные Боги-конкуренты только порадуются, что с кончиной неподконтрольного им индивида некоторой долей злобы, предательства и одиночества станет в мире меньше.

— Оставьте собаку в покое, — сказал я устало и уж, конечно, ни на что не надеясь. Просто так, пробормотал, как бы себе под нос.

— Моя собака! Моя! Понял? Что хочу со своей собакой, то и делаю! — уверенно закричала она. И давай еще сильней животинку наворачивать, как бы показывая ху ис ху. Типа я не прав, лезу не в свое дело, и все такое. К тому же собака завиляла мне хвостом, а такой раскладец царю природы и подавно не понравился. Чтобы показать мне, кто круче, женщина была готова разделаться с животинкой без малейших колебаний. Убить, разрезать на куски, выпотрошить.

Кстати, идти собака не могла из-за сломанной лапы. Но, видимо, этим она еще больше раздражала своего возмущенного босса.

Что ж, махнул рукой.

Горе, оно повсюду. Оно клокочет, переливается вместе с кровью, словами, дорогами, временем. Горе вываливается отовсюду. Горе и злоба тщательно прячутся, но особи никогда не забывают, где они. Особи передают горе и злобу другим. Поначалу особи прикидываются мирными и слетаются друг на друга, говорят общие фразы и ждут подходящего случая. А все с одной целью: избавиться от горя и злобы. Особи прикасаются друг к другу, чтобы скрытно поделиться своим горем. А все бесполезно. Они получают его обратно, как тысячи микробов при поцелуе.

Я доползаю до своих апартаментов, временно проживая в которых мне неминуемо предначертано получить высшее образование. Но ведь это тоже неплохо. Если я все-таки окончу эту гребаную Академию Философии, то мне в будущем ничего не придется делать. Я буду просто сидеть и созерцать.

В Западном Городе у меня жили в квартире мелкие насекомые, а в Большом Городе появились более крупные существа. Судя по шорохам — чудовища. Нельзя сказать, что насекомых здесь не было. В мириады раз больше.

Забредаю, швыряю одежонку, выключаю свет и запираюсь на все замки. Если «чужие» придут ночью, им будет нелегко меня всковырнуть.

Мерцание в четырех углах… Мерцание пытается пройтись по всей комнате. Оно обволакивает предметы и оседает на стенах. Мерцание в четырех углах — это люди, будущее, потолок, чашка с кактусом, черная луна, ржавая труба и тревожная ночь.

Мерцание в четырех углах. Мерцание во всех четырех углах. Мерцание в четырех углах.

Сейчас они полезут. Сейчас они оттуда полезут. Из всех четырех углов. Эти чудища.

И снова пульсирующее мерцание внутри меня. Перед картой мира XVI века, висящей у меня на стене, перед своим отражением в зеркале.

Я мог творить в своей комнате что душа пожелает. Я мог залезть на потолок, свеситься из окна, спрятаться в шкаф, отрезать себе голову. Ведь ничего бы не изменилось бы, верно?

Пытаюсь прийти в себя, умываюсь, расстилаю постель и ложусь. Теперь надо постараться не думать ни о чем.

Пространство оживает, приходит в движение. Раздаются тысячи звуков. Из четырех углов выползают они. Чудовища. Чудовища выбираются, заполняют комнату, ищут «Я». Их тени колышатся на стенах. «Я» съеживается и пытается заснуть.

Но заснуть ему не удается. Какая-то тварь хватает его за ногу и тащит, тащит, тащит. А во всех четырех углах — видоизображение Шпенглера.

Вскакиваю, врубаю свет. Все в момент исчезает.

Бряк за стол. Хвать что-то съестное. Чудовища затихают и ждут, когда я угомонюсь.

Закуриваю «Camel» и мониторю стеклянный квадрат. Прямо за окном огненный столб, самое громадное чудовище. Гигантский корень неба — Останкинская телебашня. Переливается, мигает, манит, зовет.

На полоске слияния домов и черного неба за башней тонкая розовая линия. Новый день.

Ну что же. Можно никуда и не ехать дальше. Просто лечь здесь, как самый каменный камень.

А можно еще броситься навстречу этому красивому огненному столбу. Навстречу горизонту и вечности. Попытаться взлететь как можно выше и дальше. Как Икар и его трусливый папаша, не просекавший сути Полета. Потом плюхнуться вниз и удовлетворено почувствовать, как из «Я» навстречу черной луне растекается она, красная гниль.