Глава I. НЕМЦЫ И «ТУЗЕМЦЫ»

1

Подобно раковой опухоли, ползла по Украине немецкая армия, захватывая хлебные земли, шахты, города. В облаках серой пыли, поднятой бесчисленными обозами, артиллерийскими упряжками, пехотными и кавалерийскими дивизиями, в железнодорожных эшелонах кайзеровские полчища двигались на юг, к житницам Тавриды и Предкавказья, к портам Черного моря.

Украинские буржуазные националисты угодливо распахнули перед немцами ворота своей «самостийной витчизны». Воинство Центральной Рады разбегалось под революционным натиском селянства и рабочего класса, в селах и городах утверждалась советская власть. И украинская контрреволюция призвала «на помощь» для борьбы с собственным народом германский империализм. Немцы привезли в своем обозе «гетмана всея Украины» — бывшего царского генерала и крупного помещика Скоропадского. Фактическая власть оказалась в руках германского командования, управлявшего Украиной при посредстве двух слов: «цурюк» (назад) и «ферботен» (запрещено). Подкреплялись эти слова расстрелами, арестами, разгоном профсоюзов и крестьянских комитетов.

Грубо нарушив условия мирного договора, по которому Крым признавался территорией Российской Советской Республики, немецкое командование бросило свои дивизии на Советский Крым. Начальник австрийского генерального штаба докладывал своему правительству: «…Германия намерилась оставить за собой Крым, как свою колонию в той или иной форме. Она уже никогда не выпустит из своих рук ценного Крымского полуострова».

Восемнадцатого апреля 1918 года германская армия взломала ворота Крыма — Перекоп. Советская республика Тавриды двинула навстречу немцам свои только что сформированные части Красной Армии, красногвардейские отряды, Феодосийский красный полк под командованием Федько. Матросы-севастопольцы в пешем строю спешили к Перекопу, Чонгару. Завязались упорные бои. Но удар в спину войскам революции нанесли ожившие татарские эскадроны, белоофицерские отряды и банды немецких колонистов-кулаков. Несмотря на героическое сопротивление защитников Советского Крыма, вооруженных только винтовками и пулеметами, немецкая армия с ее мощной техникой, авиацией, тяжелой артиллерией двигалась вперед.

Советская республика Тавриды, просуществовав меньше трех месяцев, была раздавлена немецким сапогом. Из Турции вернулся глава татарской «Директории» Сейдамет. Под крыло немцев слетались и вороны российской контрреволюции. Большевистские партийные организации уходили в подполье, вооруженные группы рабочих и матросов — в леса и горы.

…После ухода анархистов судачане два-три дня питались разными слухами. Толком никто ничего не знал. На третий день на главной улице городка появилась вооруженная группа местных немцев-колонистов и объявила, что главнокомандующий немецкой армией в Крыму генерал Кош сломил сопротивление красных и войска кайзера заняли Джанкой, Симферополь и не сегодня-завтра будут в Судаке.

Тут же была составлена делегация для торжественной встречи немецких войск еще на пути в Судак. То, что Гут стал членом делегации, было понятно. Но почему в делегацию вошел Макс? Теперь он говорил только по-немецки, хвастался, как ловко провел ревкомовцев, притворяясь большевиком.

Юра не видел делегации и торжественной встречи немцев на дороге, не был на митинге, созванном по этому случаю. Он потом узнал, что на этом митинге Макс объявил немцев «освободителями от большевистского ига и стародавними учителями русского народа». Юлия Платоновна запретила тогда Юре и Ганне ходить в город, боясь, что вдруг начнется стрельба. Это было настоящее мучение — в такое время сидеть дома!

Юра влез на Пилав, но оттуда почти ничего не было видно. Наконец ему повезло: на дороге показался разъезд немецких кавалеристов.

Кавалеристы ехали шагом, по двое, на толстых, сытых, до блеска вычищенных лошадях, в касках и с длинными пиками. Лица у всех каменные, напыщенные, усатые. Впереди ехал офицер с толстой, круглой физиономией и торчащими вверх длиннющими острыми усами. Совсем как у кайзера Вильгельма на картинке. И кавалеристы были такие, как в «Ниве», в черных касках. Все у них торчало: пики, усы, шпоры, шишки на касках…

Из ворот графской дачи выбежала графиня и, махая платочком, стала что-то кричать. Юра мгновенно скатился с горы — посмотреть поближе. Вышла бонна и перед лошадью офицера присела в глубоком книксене. Потом закатила глаза и, восторженно всплеснув руками, ухватила коня под уздцы. Разъезд остановился. Офицер нервно поглядывал на сбежавшихся татар, мальчишек, на Османа с винтовкой в руках.

Бонна его успокоила: большевики и матросы исчезли, едва услышав о приближении храбрых солдат кайзера. А графиня ухватила коня под уздцы с другой стороны и пригласила господина офицера и солдат в дом отдохнуть минут десять за стаканом доброго вина… Она берет офицера в плен!

Офицер скомандовал. И кавалеристы, их было десять, спешились и последовали за ним. Офицер смущался и то и дело щелкал шпорами и кланялся. Графиня увела его в столовую, а бонна угощала солдат на веранде. Они жадно и много ели и пили, дружно поднимая бокалы, кричали: «Данке шон» и «Хох!». Юра улучил момент и водрузил солдатскую каску на голову. Но посмотреться в зеркало не успел, бонна раскричалась и выгнала его.

На дворе было интереснее. Здесь стояли толстые лошади и возле них молодой кавалерист.

Прибежала Лиза и объяснила, что эти кавалеристы — знаменитые германские «черные гусары». Юра потрогал было стоявшие пики черных гусар, но часовой крикнул: «Цурюк!» Это слово скоро стало Юре ненавистным.

Занятия в школе временно прекратились. Родители боялись выпускать детей в город: мало ли что может случиться? Юра слонялся вокруг дачи. Хотя бы из друзей кто-нибудь прибежал!

Через день к Бернистам приехал с визитом командир гусарского полка, пожилой офицер, тоже с подкрученными усиками. Он подкатил в экипаже, держа саблю меж колен и опираясь на ее эфес обеими руками, как на палку. Позади коляски гарцевали на конях три гусара с пиками у стремени и широкими саблями в блестящих никелированных ножнах.

Конечно, Юра был тут как тут. Этот офицер не щелкал шпорами, не кланялся. Он был сух и чопорен, сидел на кресле как-то боком, отставив левую ногу.

На вопрос графини, как ему понравился Судак, он ответил:

— Да! Наш Судак, — офицер сделал упор на слове «наш», — мне очень нравится.

Графиня начала ему рассказывать о настроении местных жителей, о землевладельцах, колонистах.

Офицер засмеялся и сказал:

— Я все знаю. Наши люди уже давно сидят в Крыму, и единомышленников у нас здесь много… Очень приятно видеть даму, так хорошо понимающую миссию, которую возложил бог на немецкую нацию.

Офицер охотно пробовал вина разных сортов и сроков выдержки, очень хвалил.

— Такое вино будет иметь в Германии огромный успех. Колоссаль! Пью за возрождение монархии в России! Мы поможем! Хох! За родственные германскую и русскую императорские фамилии! Хох!

Графиня сияла. Она подняла бокал и, улыбаясь, сказала:

— Спасибо, господин полковник. В ответ поднимаю бокал за вашего мудрого кайзера Вильгельма и его победу! Он ведь кузен нашему бедному императору Николаю.

Юре все было видно и слышно, огромные низкие окна веранды были распахнуты настежь. Он ушам своим не верил. Отец Франца Гута, который повсюду говорил, что он за победу России, позавчера кричал: «Да здравствует кайзер!» Макс, твердивший, что он за большевиков, тоже кричал: «Да здравствует кайзер!» Графиня, твердившая, что каждый русский патриот должен воевать с немцами до победного конца и что большевики «продались немцам», вдруг пьет за кайзера. «Никому нельзя верить!»

А графиня продолжала:

— Услышаны наши молитвы, и вы пришли. Теперь конец этим рабоче-крестьянским большевикам, конец «товарищам». Задушены навсегда! Представляете? Они отменили все звания и сословия. Они называли меня «гражданкой», так же как мою кухарку…

2

С большим трудом Юра отпросился в город, к Коле. Возле магазина Триандофило стояла небольшая толпа. На стене висело объявление на русском и немецком языках. Оно было подписано командиром немецкого гусарского полка.

«Наверное, тот самый, гость графини», — подумал Юра.

Население Судака извещалось, что по приговору военно-полевого суда за противодействие немецким военным властям повешены Дмитрий Иванович Козюренко и Семен Гаврилович Боев.

Люди говорили:

— Так то ж дядя Митро, винодел. И хромой Сеня. Один старик, другой на одной ноге… Какие ж они вояки против немецкой силы!

— Ой, товарищи!.. — воскликнула подошедшая женщина. И сразу осеклась. Оглянувшись, она продолжала: — Ой, люди! Во дворе комендатуры они висят, бедолаги!

Многие побежали посмотреть на повешенных, но Юра остался. Ему было страшно. Юра знал столяра Сеню. Безногого, всегда веселого, всем улыбающегося георгиевского кавалера, ковылявшего на деревяшке. Левую ногу он потерял на войне. Его любили все судачане. Его жену и ребятишек — их было пятеро, мал мала меньше — тоже все знали и любили. Оказывается, Сеня записался в Красную Армию, и его назначили начальником всевобуча, чтобы он обучал будущих красноармейцев. И только за это человека, который никому не сделал зла, повесили. Зачем?

Занятия в гимназии возобновились. В классе теперь верховодили ученики-немцы, говорили они только по-немецки и на вопрос, заданный товарищами, отвечали по-немецки. Принципиально! Потому что государственным языком теперь являлся не только русский, но и немецкий. Но, выйдя к доске, учителю отвечали на хорошем русском языке.

Когда Юра впервые услышал от Франца Гута, что Крым навсегда останется под протекторатом Германии или ее колонией, он не поверил и засмеялся. Не понимал он также, почему немецкие офицеры и солдаты платят на рынке за все полцены. «Право завоевателей», — объяснил Франц. Тоже «завоеватель»!

Франц очень гордился тем, что его отец был участником «конгресса» крымских немцев. Сам германский министр земледелия приехал. Он объявил, что Крым и прилегающие к нему украинские территории по побережью Черного и Азовского морей войдут в великую Германскую империю, как особая Черноморская область, — Шварценмергебит. На лохматой карте, вокруг которой собрались молчаливые угрюмые ребята, Франц обвел границы этой области толстым черным карандашом для рисования, а посредине карты нарисовал худого когтистого орла с распростертыми острыми крыльями — немецкий «адлер».

Городок жил в тревожной, выжидающей тишине. О всех событиях судили по слухам, по рассказам проезжавших «очевидцев». Своей газеты в Судаке не было, да и что она могла бы сообщить? Крымские газеты того времени были куцыми листками, многое в них надо было читать между строк.

После занятий Сережа позвал Юру и Колю к себе переклеить марки в новый альбом. Трофим Денисович все еще не возвращался. Как уехал с Юсуфом, так с тех пор и нет его…

— Где же они могут быть? Почему не вернулись? — волновался Юра.

Сережа отмалчивался, пожимал плечами, но не выказывал особого беспокойства, его мать тоже. Юра даже удивился.

Переклеив марки, Юра собрался домой. Мальчики вышли на площадь. Пусто. Возле входа в церковь белеют объявления.

— «К жителям Тавриды и Крыма! — прочитал Юра. — Мы друзья вашей страны… Мы враги разнузданных элементов… Германская армия пришла восстановить спокойствие и порядок…»

Внизу листка напечатано: «Командующий германскими войсками в Тавриде и Крыму генерал Кош».

Рядом висел приказ:

…При неисполнении туземными жителями распоряжений и приказов, изданных военными начальниками, к ним будет применяться судопроизводство на основании законов германского государства.

…Когда туземные жители обвиняются в преступных деяниях против германского войска и лиц, входящих в него, к ним будет применяться законное судопроизводство по законам германского полевого суда…

Командующий ген. Кош.

Мальчики вчитывались в эти строки, добираясь до их смысла.

Наконец Коля воскликнул:

— Слушай, Юрка! Так это мы с тобой туземцы, туземные жители! И батя мой туземец, и Никандр Ильич туземец. Дикари! Чтоб мне провалиться! Вот здорово! В Австралию ехать не надо. Раз так — давайте, хлопцы, разденемся, раскрасимся. В нос — кольца, в руки — лук с отравленными стрелами, в волосы — перо. И снимем скальп с генерала Коша!

Ноздри Коли раздулись, и сквозь многолетний загар проступила меловая бледность.

— А мерзлую собаку в горло хочешь?! — яростно прошептал он. И цепким быстрым движением наискось сорвал листок. На стене белели остатки его.

Юра и Сережа испуганно оглянулись. На площади все еще пусто. Только на той стороне из винного подвальчика вышел какой-то дядька.

Ребята молча побежали. Через несколько минут Сережа, остановившись, сказал:

— Ты что, Николай, сдурел? А в общем, правильно…

В то время когда Юра сидел «под домашним арестом», немцы, оказывается, вывесили еще один приказ: в двадцать четыре часа всем жителям сдать оружие, в том числе охотничье. За невыполнение — смертная казнь.

— А я не знал и не сдал! — с тревогой объявил Юра.

— Как — не сдал? — испугался Сергей. — Что же теперь делать?

Взволнованный Юра помчался домой.

Здесь он наткнулся на германских солдат, которых привел Осман. Конечно, Юлия Платоновна ответила им, что в доме есть берданка.

— Почему нарушили приказ и не сдали? — строго спросил фельдфебель.

— Не знала о приказе.

— Это несостоятельная отговорка. Я вынужден арестовать и препроводить в комендатуру!

— Кого?

Этот вопрос поставил фельдфебеля в тупик.

— Того, чья берданка, — ответил он, подумав.

— Моя! — объявил Юра.

— Юсуфа! — возразил Осман.

— Нет, моя! — настаивал Юра.

— Ты еще мальчик, на тебя нет закона, — объявил Осман.

Юлия Платоновна сразу поняла, какая опасность угрожает Юсуфу, и объяснила, что берданка принадлежит им, а Юсуф давно здесь не живет, значит, она и отвечает, а не Юсуф.

— Кто такой Юсуф? — спросил фельдфебель.

— Враг Германии, — сказал Осман, — имеет четыре георгиевских креста. Татарский дезертир. Ходил в ревком.

— А-а-а! Большевик! Где же он?

— Наверное, удрал с большевиками, — объявил Осман.

Кого же арестовать? Юлию Платоновну? Юра побежал было за бонной Бернистов. По дороге увидел отца Франца Гута, ехавшего в двуколке, и привел его. Никого не арестовали, но берданку и патроны реквизировали. Юра был в бешенстве.

3

Каждую весну судакские ребята ходят на Капсель «топтать» камбалу и ловить на камнях крабов. Камнями называют здесь плоское дно у берега, устланное большими плитами, густо поросшими грубыми от старости водорослями. Кем были уложены эти плиты, никто не помнит. Между плитами встречаются песчаные пятачки.

В конце апреля — начале мая крабы выползают на эти плиты метать икру. Крабы огромные, в два сложенных вместе кулака. С ними надо быть осторожными. Впервые увидев краба среди водорослей, Юра схватил его и сейчас же был наказан. Краб впился клешнями в его пальцы, да как, до крови! Клешню с трудом разжали даже после того, как ее отломили от туловища краба. Местные опытные ребята пускались на хитрость: на правую руку надевали перчатку не до конца, а так, чтобы перчаточные пальцы свисали. Краб хватает конец перчатки клешнями, а тут-то его и вытаскивают.

Вода холодная, зубы сразу начинают стучать. А уйти жаль. Крабов много. В первый день ловли — это было еще при советской власти, когда можно было идти на море еще затемно, — Степа наловил шестьдесят три краба, Сергей — пятьдесят пять, Манас — пятьдесят, а Юра — тридцать шесть штук!

Если бы кто со стороны посмотрел на мальчиков! Тело синее, дрожат, кожа в пупырышках. Погреются у костра из бурьяна и топляка, собранного на берегу, и опять за ловлю.

Камбалу «топчут» везде, где мелко. Двигаешься по дну короткими шажками, пока не наступишь на островатые шипы плоской рыбы. Тогда ставь другую ногу рядом с первой, осторожно просунь между ступнями острогу и — раз! Потом иди «топчи» в другом месте, пока опять не наткнешься на рыбину. Камбала будто нарочно собирается на песчаных пятачках. Только старайся не наступить на морского кота. Манас один раз наступил, и тот как долбанет его хвостом-ножом выше пятки! Потом долго не заживало.

Пошли за крабами и теперь, при немцах. Но только поднялись по дороге к Алчаку, чтобы спуститься на Капсель, как навстречу разъезд — трое черных гусар. Остановили, спросили, почему так рано идут, еще темно. Мальчики объяснили — ловить крабов.

— Цурюк!

Все просили, и Юра просил, но немецкий фельдфебель знал только два слова: «Цурюк!», «Ферботен!»

Юра очень огорчился. Берданку отобрали. Теперь даже камбалу запрещают «топтать». А ему так хотелось порадовать маму и Ганну свежей рыбой. Главное, Оксану надо подкормить. Она стала совсем тоненькая и какая-то прозрачная. Мама говорит, что ей не хватает мяса, а откуда его взять — без берданки и зайца не убьешь. Все труднее доставать продукты, а цены такие, что мама чуть не плачет, а Ганна ругается всеми украинскими ругательствами, какие только существуют.

Неслышно ступая постолами по каменистой тропинке, Юра возвращался с Капселя на дачу. Солнце еще не вышло из-за гор, только вершины их были освещены. Проходя мимо тарапана, он услышал приглушенный голос. Кто бы это мог быть?

Юра подкрался, прислушался. Мужской голос… Эх, берданки нет! Вдруг ему почудился голос Ганны. Что случилось? Он, не раздумывая, рванул половинку дверей тарапана на себя, и она со скрипом распахнулась. Две фигуры, сидевшие там на низких бочонках, вскочили. В полутьме Юра различил Ганну в бушлате. А рядом с ней какой-то незнакомый мужчина, в сапогах, кепке, пиджаке.

— Чего тебя принесло сюда, парень? — смущенно вполголоса сказал человек.

И Юра сразу узнал его: так это же Гриша-матрос!

— Дядя Гриша! — обрадованно воскликнул Юра.

— Тише, тише ты, не ори! И дверь прикрой… — сказал Гриша и приложил палец, к губам. — Ну, раз пришел, то садись, рабочегвардеец, и молчок… Смотри! Меня здесь не было, ты меня не видел и не слышал. И ребятам не проговорись. Тайна! И вопросов не задавай!

Все уселись на бочонки. Десятки вопросов к Грише вертелись на языке у Юры, но он молчал.

— Так я все поняла, Гриша, — чуть слышно сказала Ганна. — Будет сделано, постараюсь уж. И Семену скажи, чтоб не беспокоился… А ты про Алушту хотел рассказать, — напомнила она.

Матрос недовольно посмотрел на Юру, свернул цигарку. Он курил жадно, короткими, торопливыми затяжками.

— Лады, пусть хлопец и про такое знает!..

И он бурно вздохнул и заговорил, будто с самим собой, будто Ганны и Юры не было здесь.

— Гады! Заманили советское правительство Крыма, поубивали наших товарищей комиссаров… — Он бросил окурок, придавил его сапогом и яростно повторил: — Гады! Когда немцы вломились в Крым и двинулись вглубь, решено было большую часть совнаркомовцев с важными документами спасать, отправить в Советскую Россию. А каким путем им ехать? Дороги в Россию за хребтом уже перехватили немцы. И через Украину не проедешь… Решили ехать береговой дорогой, через Ялту, Алушту, Судак и Феодосию, в Керчь. А там переправиться на Северный Кавказ, где советские войска. Путь вроде надежный, от немцев свободный. Но ночью на двадцать первое апреля в Алуште власть захватили повылезавшие из нор курултаевцы и офицеры. Председателя и членов Алуштинского ревкома и командиров Красной гвардии арестовали… Так, значит…

Матрос с силой стукнул кулаком по стоявшему рядом бочонку и густым шепотом — будто шмель гудит — продолжал:

— А той же ночью из-под немецкого носа выскользнули народные комиссары. Поехали из Симферополя в Ялту горной дорогой, через Ай-Петри, чтобы оттуда податься на Алушту.

— Так ведь в Алушту нельзя было! — перебила Ганна.

— А кто знал? Приехали в Ялту. В городе советская власть. Позвонили в Алушту, как, мол, там, у вас. Отвечают — полный порядок. Оказывается, офицер заманивал… Ну, вперед пустили автомобиль с разведчиками. Дорога в горах знаешь какая: развернуться на шоссе не всегда можно, справа, слева — лес, обрывы, скалы… Но вроде все спокойно. А невдалеке от Алушты, у деревни Биюк-Ламбат, смотрят — лежит поперек дороги бревно. За поворотом тоже бревно. «Сдавайтесь!» — кричат сверху и как брызнут пулеметной очередью. Ну, братва так и посыпалась с автомобиля, залегла вдоль шоссе. А из леса на них татарская контра!

— А они бы их гранатами, гранатами! — не выдержал Юра.

— Так с обеих сторон офицеры и курултаевцы сидят за каменюками. Куда подашься? Все это потом рассказал нам дружок мой. Он один из разведки сумел раненый рвануть в лес и припустил назад, к двум автомобилям, в которых народные комиссары ехали. Куда там! Тем автомобилям тоже путь сзади и спереди преградили. Стрельба идет, гранаты рвутся… Захватила белогвардейская сволочь наше крымское правительство, навалились скопом. Ведь наших человек двенадцать в тех машинах ехало, не боле…

Гриша наморщил лоб и уставился на Юру, будто только сейчас его увидел.

— Три дня хоронился мой кореш в скалах, в пещере и все разузнал. Один алуштинский пистолет, вроде тебя, лет четырнадцати, воду и хлеб ему носил. И докладывал про пленных комиссаров. Три дня их тиранили, избивали, а потом расстреляли чуть живых в Глухой балке под Алуштой. Вместе с ними погибли товарищи из алуштинского Совета и отряда Красной гвардии…

Матрос замолчал. В тарапане стало светлей. Полутьму пронизывали яркие узкие полосы света из дверных щелей.

Юре очень хотелось разузнать побольше об алуштинском «пистолете», но спросить Гришу он не решался.

А тот, будто угадав его мысли, заговорил:

— Да, хлопчик тот боевой! Документы кое-какие, что комиссары везли, он нашел в кустах и товарищу моему передал. И рассказал, что верховодили расправой два главных бандита: сын ялтинского муллы Мустафа Меджидов и русский офицерик Григорий Бродский. Этот гаденыш, сопляк, самолично мучил раненых и связанных наших товарищей. Сам расстреливал пленных, да не сразу, а все норовил в живот, чтобы дольше мучились… Ну, мы их запомним, крепко запомним!

Юра опешил. Бродский?! Григорий? Да это же Гога Бродский, черт возьми!

Между тем совсем рассвело. Матрос поднялся и потянулся так, что хрустнули суставы.

— Вот что, Ганна. Придется мне здесь до ночи просидеть. Лягу за теми бочками. А ты снаружи замок навесь. Воды, и пожевать чего-нибудь принеси. А ты, Юра, молчок! Смотри никому не трепись, что я здесь был. И кой черт тебя принесло сюда?! — с досадой сказал он.

— Дядя Гриша! Никто никогда ничего от меня не узнает. Честное слово! Только, может, Сереже можно рассказать, сыну дяди Трофима?

— Ни-ни! Ни Сереже, ни матери, никому… Приказ тебе даю!

Юре, конечно, не терпелось узнать, зачем Гриша пришел сюда, где теперь живет, что должна сделать для него Ганна. Но он молчал, понимая, что здесь большая тайна. И он сразу почувствовал себя вдвое взрослее.

4

Ослепительно сияло майское солнце, стрекотали цикады. По вечерам в воздухе носились огоньки светлячков. Лениво ласкало берег лазурное море… А над Россией бушевали штормы, вьюги и пожары гражданской войны и иностранной интервенции. Грозное лето 1918 года!

К середине лета три четверти Советской страны были заняты врагом. Немцы; англо-французские, американские и японские интервенты; белоказаки атамана Краснова на Дону; Добровольческая офицерская армия Деникина на Кубани; мятежный чехословацкий корпус на Украине и в Сибири; турки в Баку — вся эта вражья сила огненным кольцом окружила Советскую Россию. К концу лета только на одной четверти территории страны держалась советская власть, героически отбиваясь от наседающих на нее полчищ.

Лишь отголоски этой гигантской борьбы доносились в тихий Судак.

…После неожиданной встречи с Гришей-матросом Юра днем пошел к Коле. Как всегда, возле парикмахерской сидели несколько дядек. Но если недавно еще издалека можно было услышать громкие голоса спорщиков, то сейчас они говорили тихо, были немногословны. У Коли был и Сережа. Мальчики вышли на улицу, уселись на край тротуара.

До чего же Юре хотелось рассказать о сегодняшней ночной встрече! Об Алуште и Гоге Бродском… о «пистолете» из Алушты… О дяде Грише… Ну, просто нет сил терпеть! Для них всех Гриша-матрос был образцом удали, бесстрашия и доброты. Они подражали Грише во всем. Он ходил вразвалку — и мальчики делали то же. У него вился чуб — и мальчики завели такой же. Он говорил с хрипотцой — и мальчики пытались ломать голос. Юра очень сердился на Ганну, что она не вышла замуж за Гришу, — дура такая!

— Интересно, где теперь может быть Гриша-матрос? — как бы невзначай задал вопрос Юра и искоса посмотрел на приятелей.

— А я знаю? — бросил в ответ Сережа, отводя глаза в сторону. — Где надо, там он и есть…

— Слушайте вы, туземцы! Я уже четыре приказа генерала Коша сорвал. И обращение какого-то Сулькевича. Давайте вместе, легче будет. Степана тоже позвать надо, он длинный. Двое длинных — Степа и Юра — будто читают и прикроют нас с Серегой, низеньких. А мы раз-раз, срываем к черту приказы.

Договорились, что завтра вечером выйдут. Сегодня Юра не может, дома занят. А чем занят, Юра не сказал: он все же хотел тайком посмотреть, как Гриша будет уходить из тарапана.

К парикмахерской подошел Никандр Ильич. Мальчики встали. Он был угрюм, шел тяжело, опустив голову. Старого учителя в Судаке уже многие знали, называли профессором.

— Проходите, господин профессор, садитесь, — сказал часовщик Жора, уступая свою очередь.

Никандр Ильич поблагодарил и опустился в кресло. Колин папа приветствовал его, особенно сильно защелкав в воздухе своими знаменитыми ножницами. С улицы зашли сидевшие там трое постоянных членов «мужского клуба». Люди любили послушать «господина профессора». Мальчики тоже протиснулись в маленькое помещение. Сладко пахло мылом, одеколоном.

— Что вы скажете за нашего нового царя кайзера Вильгельма? — спросил Колин отец, яростно намыливая щеки Никандра Ильича. — А? Дай бог ему здоровья на том свете… Турецкий салтан, кайзер, хан Сейдамет — все прямо-таки влюбились, в наш Крым…

— Бери полтоном ниже, Костя, — буркнул часовщик Жора.

— А что я такое выдающееся сказал? — спросил парикмахер. — Хорошие господа полюбили Крым и прямо-таки, душат его от любви. Даже приятно… Скажите, господин профессор, что это за новое правительство теперь в Симферополе? Как его стричь?

Никандр Ильич подставил щеку и, как в гимназии на уроке, объяснил:

— Германское командование разрешило сформировать крымское краевое правительство из вполне благонадежных лиц, которые будут содействовать планам и намерениям этого командования. Во главе правительства царский генерал Сулькевич, литовский татарин. Его заместитель — бывший при царском режиме таврический губернатор, монархист князь Голицын, министр финансов граф Татищев, земледелия — немец колонист Рапп. Бывший царский сановник князь Горчаков, вернувшийся из Турции Джафар Сейдамет, владелец обширнейших земель помещик Налбандов… Как видите, германское командование сформировало вполне надежное «туземное правительство». Из «патриотов» российских.

Никандр Ильич замолчал и подставил другую щеку.

Парикмахер, орудуя бритвой, сказал:

— Хорошую компанию подобрали немцы для нас. Вот спасибо им! Генералы, князья, помещики, губернаторы, банкиры. А мы так скучали за ними, так скучали… Теперь понятно, почему первым делом Сулькевич объявил, что все степные земли, имения и дворцы Южного берега, фабрики и пароходы, национализированные при советской власти, возвращаются бывшим хозяевам. От жаль, что у меня фабрики нет. Получил бы я ее сейчас обратно и немецкий патруль к воротам выпросил.

Никто не поддержал разговора. Все мрачно молчали. Никандр Ильич, не сказав больше ни слова, тяжело поднялся с кресла и ушел.

После его ухода часовщик Жора сообщил:

— Шуряк мой из Севастополя пришел. Он там на морзаводе литейщиком… Говорит, что, как немцы пришли, сразу разогнали профсоюз, заработную плату наполовину скостили, свой дредноут «Гебен» на ремонт пригнали, в цеха погонял с пистолетами поставили. Флаги свои понатыкали. Ну, все рабочие забастовали. И с морзавода, и портовики, и железнодорожники. Голодают, ни хлеба, ни денег не получают, но на немцев не работают. Шесть тысяч душ бастуют. «Пока торчат над заводами германские флаги и лютуют германские порядки, к работе не приступим», — говорят.

— Понятно! Они тебе не князь Голицын и не генерал Сулькевич, — вставил молчавший до сих пор моторист Христофор.

Юра отправился домой, очень хотелось есть. Но обеда опять почти не было: только каша из пшеничных зерен, без масла. И по горсточке абрикосов. Да перед каждой тарелкой по маленькому кусочку хлеба: два раза куснешь — и нет его.

— Помрем мы на этих немецких карточках! — возмущалась Ганна. — Хлеба по двести граммов на взрослого да по сто граммов на ребят! Ни сахару, ни мяса, ни масла. А люди говорят, что немцы вывозят и вывозят с Крыма хлеб, табак, вино, скотину, машины разные… Целыми эшелонами гонят, пароходами.

Свой кусочек Ганна незаметно положила в кармашек передника. Юра понял для кого. Он тоже сунул свою порцию в карман. Поколебавшись, смахнул себе на колени и остатки Оксаниной порции.

Оксана через минуту захныкала:

— Куда делся мой кусочек, я ведь не доела…

— Доела, доела, я сам видел! Просто забыла, — сказал Юра.

После обеда он передал Ганне два ломтика хлеба. Она взяла, погладила Юру по голове, и слезы блеснули в ее глазах.

— Юрко ты мой!.. Только зачем у Оксаны взял? Нельзя. Положи под салфетку…

Юра очень старался не уснуть. Таращил глаза, прислушивался к дальним звукам, сидел, поджав коленки на постели. Проснулся он от шепота Ганны: легонько тормошившей его:

— Юр, Юрко! Вставай, треба дорогу побачить!

Юра мгновенно вскочил и через минуту проскользнул в тарапан. Гриша-матрос объяснил, что вначале возьмет курс на гору Георгий, а дальше даст «полный» и пойдет по назначению. Нужно проверить фарватер, подходы к Георгию. По словам Ганны, в последние ночи вокруг графской дачи, за Пилавом, по шоссе, по тропинкам к берегу разъезжает немецкий патруль, трое черных гусар.

На шоссе послышался цокот подков. Гриша сказал:

— Переждем малость.

— Графиня знает, чье мясо съела, — усмехнулся он. — Но германцы и ей перцу подсыплют: они заставят русских помещиков за грош продать им крымские земли, чтобы заселить их немцами.

Матрос закурил. При свете спички Юра успел заметить, что Гриша стоит без пиджака и через плечо его на коротком ремешке висит наган без кобуры, почти под мышкой. Если надеть пиджак, и не видно.

— А все же много зубов немцы потеряли, кровью харкали, пока до Севастополя дошли. С ходу взять Крым им не удалось, хоть у нас и мало боеприпасов было и небольшие отряды против их дивизий действовали. Десять дней добирались они от Симферополя до Севастополя. А под Джанкоем! Орлами налетели на них красные солдаты Первого черноморского полка Ивана Федько. Не давали ходу. Евпаторийские красногвардейцы такое геройство показали! Двигался на Севастополь немецкий бронепоезд: железная силища, орудия, пулеметы! Двенадцать разведчиков-евпаторийцев увидали его и атаковали. Все погибли, но подбили бронепоезд, разрушили пути, остановили германцев. А тем временем наша братва увела из Севастополя в Новороссийск двадцать четыре боевых корабля, чтоб немцам не достались…

Юра поднимался тропинками за Пилавом к Георгию. Всматривался в темноту, прислушивался. Горы молчали. Никого. А воображению его рисовались картины удивительного боя: двенадцать красногвардейцев атакуют железную крепость, огромный бронепоезд! Хлопцам надо будет рассказать. Снизу, со стороны моря, донесся выстрел, щелканье подков о гальку. Кого-то ловят. Значит, патруль внизу.

Юра постоял, прислушался и бегом вернулся к кустам в ложбинке, где его ждали Ганна и матрос. Гриша дружески хлопнул его по спине, крепко сжал ладонями его плечи. Потом протянул обе руки Ганне:

— Ну, бывай, сестренка! Спасибо за помощь. Порядок! Теперь можно вам сказать: вывели мы из Крыма четырех делегатов севастопольских рабочих. К Ленину их народ послал. Теперь они в безопасности, полным ходом в Москву курс держат. А у меня в горах дело есть. Семену письмо передам, не сомневайся… Ну, до скорой встречи, Юрка! Молодец! Так держать, пистолет!

И матрос скрылся в темноте…

5

Прошло несколько недель. В городе и на дорогах наряду с немецкими патрулями снова появились татарские эскадронцы. В Бахчисарае снова заседал курултай. Генерал Кош вдруг начал заигрывать с Турцией и выдал курултаевцам миллион марок. Возле парикмахерской говорили, что немцы хотят сделать татар своими полицейскими: их руками расправиться с русскими, греками, евреями.

Мальчики, конечно, в эти политические тонкости не входили. Но Юра все чаще спрашивал у матери, когда немцы будут выселять русских из Крыма и куда они тогда поедут, как их найдет отец.

— Ах, я ничего не знаю! Занимайся своими делами!

Конечно, он занимался. И не только своими личными делами. Приходилось возить воду из источника, поливать. Конечно, много воды Юра привезти не мог, и половина огорода засохла. Гут и другие немцы получали для поливки столько воды, сколько им было надо, а у Сагайдаков Осман и его компания все время крали воду. Кроме того, надо было купаться и ловить рыбу. Теперь уж они ловили рыбу не для удовольствия, а «для продовольствия», как говорил Коля.

Как-то, шатаясь по базару, хлопцы увидели странную группу людей. Подводы, запряженные то парой, то одной лошадью, тележки, на которых привозят на базар вино и овощи, были нагружены всяким скарбом — узлами, сундучками, самоварами, горшками. Возле них собирались судачане.

Люди на подводах поехали к слободке… Оказывается, помещики вызвали в имения отряды немецких солдат-карателей. И солдаты в двадцать четыре часа выгнали крестьян с земли, которую советская власть раздала безземельным.

«Трофим Денисович и Юсуф тоже те земли делили и поселяли на них крестьян», — подумал Юра.

— Вот гады! — сказал Сережа. — Не дали людям как следует собраться. Даже с маленькими детьми из домов выгнали. Теперь они поехали в слободку, пока где-нибудь на квартиру устроятся.

Женщины плакали:

— Мы ж весной ту землю пшеницей засеяли, сады и виноградники своим потом поливали. А урожай теперь соберут помещики или вывезут германцы!

Они рассказывали, что во многих местах отряды крестьян и батраков пошли войной на помещиков и немцев. Люди отказываются выходить на работу и выполнять германские повинности. Каратели Сулькевича свирепствуют, устраивают в селах массовые порки, а немцы судят народ военно-полевым судом.

Коля сообщил друзьям, что германцы арестовали в Джанкое его дядю, помощника машиниста. Железнодорожники почти по всему Крыму забастовали, не дают немцам вывозить продовольствие и все награбленное. А немцы и полиция Сулькевича облавы на железнодорожников устраивают, хватают без разбора — и в тюрьму.

В воскресенье Юра, взяв рогатку с толстой резиной, отпросился к Сереже. Местные мальчишки здорово навострились бить перепелов из рогатки. Юра несколько дней упражнялся в стрельбе из рогатки в дальнем углу сада и, довольный своими успехами, решил позвать на охоту Сережу. А перепела уже прилетели. Франц Гут ходил с немцами-колонистами в горы, принес сорок девять штук! Им хорошо — у них ружья не отобрали.

Сережу он дома не застал и отправился на Капсель один. Хоть бы штук пять-шесть подстрелить, вот бы мама и Ганна обрадовались! На два дня борщ сварят.

Задумавшись, он шел тропинкой и вдруг впереди увидел Сережу. Тот шагал… с ружьем в руках. Вот так фунт! И это называется товарищ! Юра очень обиделся. Хотел свернуть в сторону, но желание поохотиться вместе победило. Он решил показаться Сереже неожиданно, когда тот выстрелит.

Но Сережа миновал известные перепелиные места и почему-то пошел тропкой, где перепелов и быть не может. Так и хотелось крикнуть: «Да здесь же пусто! Куда идешь, дурень?» Но Юра молчал, решил вытерпеть.

Неожиданно Сергей свернул в узкую глубокую лощину и пошел по ее дну. Потом оглянулся и шмыгнул в заросли кизила. Юра за ним. Постоял в кустах, прислушался. Ничего не слышно, будто провалился хлопец. Юра нерешительно двинулся вперед.

И вдруг совсем рядом прозвучали негромкие голоса. Юра даже испугался. Он раздвинул кусты и увидел перед собой сидящих под навесом скалы… Трофима Денисовича, Гришу-матроса, Юсуфа и Сережу.

С минуту Юра молчал, уставившись на них, они — на него.

Трофим Денисович сердито взглянул на сына:

— Это что за штуки, Сережка? Почему вдвоем пришли?

Сергей, все еще изумленно глядя на Юру, проговорил:

— Не знаю, батя, я один… Ей-богу, один шел…

— Один шел, а хвост за собой привел? — насмешливо сказал Трофим Денисович, явно не веря Сережкиным словам. — И назад не оглядывался? А если бы немца привел или курултаевца? А? И врешь, вот что скверно… Все! Вышел ты из доверия.

Юсуф бесстрастно надраивал шомполом ствол кавалерийской винтовки. Гриша-матрос с интересом слушал.

— А теперь ты, Юрка, скажи, как дело было, когда Сергей позвал тебя с собой. И кто еще знает, куда вы отправились. Может, Коля сейчас придет и его батька с ножницами? Или графская дочь?

Юра обиделся. После той ночи, когда он был у Гриши разведчиком и никому ничего не сказал, даже Сереже, — тебе не доверяют… с курултаевцем сравнивают… Он бычком уставился в землю.

— Никуда Сережа меня не звал. Мы и не виделись три дня. Я пошел на охоту с рогаткой и вдруг увидел его впереди с ружьем. Очень рассердился, что он меня не позвал. Пошел за ним, как следопыт. Хотел неожиданно испугать… И ничего я о вас не знал, никому не говорил… и говорить не собираюсь! — сердито, с обидой сказал Юра и повернулся, чтобы уйти.

— Ну, стой! Какой горячий!.. Придется, Трофим, поверить хлопцам. Вроде не брешут… Скажи-ка, Юра, когда мы с тобой в последний раз виделись? Забыл я что-то…

— Еще при советской власти, — не моргнув, ответил Юра.

— Так… Точно, Юра… Нет, не брешут хлопцы, — еще раз повторил матрос. — А раз так, садись, Юра, и молчок… Приказы выполнять надо, хоть умри! Военная тайна!

Юсуф развел маленький, но жаркий костер, почти без дыма. Несколько ощипанных перепелок он насадил на прутик и зажарил над углями. Ух, и вкусный же запах! Юра мгновенно съел две штуки. Хотел попросить для Оксаны, но постеснялся.

— Можно, я пойду поищу перепелов?

— Сиди, дадим тебе штук двадцать. С утра мы набили их много. Как колонисты и немецкие офицеры поднимают на Георгии охотничью пальбу, так и мы здесь с Юсуфом не зеваем. Стреляем под их шум, — объяснил Трофим Денисович. — Так расскажи, Гриша, что с нашим флотом в Новороссийске случилось? В Феодосии ты, наверное, точно про это узнал. А то здесь слухи разные ходят. Хочешь — верь, хочешь — не верь…

Матрос помрачнел, ссутулился. Пиджак ему был узок, и он со злостью скинул его, отбросил в сторону.

— И не спрашивай, Трофим… Сами, своими руками потопили мы родные корабли! Душа горит! Но нужно было… Потопили, а немцам не отдали своей боевой силы! Братва в Феодосии рассказывала, так поверишь: самые отчаянные черноморцы, десять смертей на своем веку повидавшие, плакали, как ребятенки. Черные повязки под бушлатами на руку надели в знак траура. Да-а… Выжать из нашего брата слезу — это многое значит!.. Эх, Трофим!

Юра даже испугался, увидев на лице матроса выражение такой боли.

— Не психуй, Григорий, не барышня! — прикрикнул Трофим Денисович. — Рассказывай, как дело было, почему?

Немного успокоившись, Гриша продолжал:

— Ну, ты знаешь, что за два дня до первого мая, перед самым приходом немцев в Севастополь, снялись наши корабли с якорей и темной ночью, с притушенными огнями ушли в Новороссийск. Приказ советского правительства из Москвы выполнили: «Сохранить черноморский боевой флот для дела революции». Линейные корабли «Воля» и «Свободная Россия», пять крейсеров, пятнадцать миноносцев, транспортные суда. Силища!.. Германцы, конечно, локти кусают, требуют вернуть флот. «Иначе, — грозят они, — начнем военные действия, захватим Новороссийск, заберем флот силой». А в Новороссийске, надо сказать, очень горячо. Белоказаки, деникинская офицерская армия, вся контра с тылу жмет, к морю рвется. А Москва далеко и сама геройски отбивается. Со всех шестнадцати румбов жмет, наседает на нее заграничная и собственная контра. Колчак, чехословаки, Юденич… А тут германский ультиматум — отдавай флот, иначе крышка. И вот товарищ Ленин шлет письмо в Новороссийск, командующему и комиссару флота. Мой дружок на бумажку письмо Ленина списал, а я каждое слово запомнил: «Ввиду явных намерений Германии захватить суда Черноморского флота, находящиеся в Новороссийске, и невозможности обеспечить Новороссийск с сухого пути… Совет Народных Комиссаров… приказывает вам с получением сего уничтожить все суда Черноморского флота… находящиеся в Новороссийске. Ленин».

Ну, тут началась в Новороссийске полундра. На каждом корабле чуть не драка: кто — «за», кто — «против». Базар! Меньшевики, анархисты, белое офицерье уговаривают вернуться в Севастополь. Несколько кораблей ушло. Вслед им подняли сигнал: «Позор изменникам Родины».

Добрался из Москвы в Новороссийск посланец Ленина, кронштадтский большевик, отчаянный флотский комиссар. Лично Ленин его послал, перед отъездом имел с ним беседу. Комиссар все объяснил экипажам, сумел наказ Ленина матросам в сердце вложить. А через полсуток истекает срок германского ультиматума! Поняли экипажи и честные офицеры — надо! Нет теперь другого выхода.

Восемнадцатого июля все наши родные корабли были потоплены в Новороссийской бухте. На всех мачтах вьется сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь!»

— «Погибаю, но не сдаюсь!» — глухо повторил Гриша, отвернулся и вытер глаза кулаком, на котором синел большой нататуированный якорь.

Мальчики не шевелились. Глаза их стали влажными. В горле Юра вдруг ощутил комок, который никак не удавалось проглотить… «Мы из Севастополя — не сдаемся!» — вспомнились ему последние слова матроса-ревкомовца, которые тот прокричал с плотины.

А Гриша продолжал:

— Две с половиной тысячи матросов и офицеров с затопляемых кораблей в струнку выстроились на стенке гавани. Сняв бескозырки и фуражки, они молча смотрели, как погружаются в волны их корабли. Потом кто-то тихо затянул «Вы жертвою пали…». А один седой штурман с крейсера запел: «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает, врагу, не сдается наш гордый «Варяг»…» Три четверти Черноморского военного флота легли на дно Цемесской бухты…

Тут уж Гриша, не таясь, вытер слезы.

— Миноносец «Керчь» потопил торпедами корабли, а потом ушел в Туапсе. Команда открыла кингстоны и покинула его. Эсминец пошел ко дну. Перед этим с его борта пошла радиограмма: «Всем. Погиб, уничтожив часть судов Черноморского флота, которые предпочли гибель позорной сдаче Германии. Эскадренный миноносец «Керчь»… Вот и все, Трофим!

Мальчики шли домой. Юра нес за плечами здоровенную связку — двадцать пять перепелок. Оба молчали. Сережа был уже без ружья. Он его оставил Трофиму Денисовичу, передал вместе с какой-то запиской. Принес записку и Юсуфу.

Уже к концу пути Юра сказал:

— В тысяча восемьсот двенадцатом году, когда Наполеон в Москву забрался, его выжгли оттуда огнем. Москва сгорела, но Наполеон из нее бежал.

— Ага… Знаешь, Юра, я слышал, что в Симферополе и Феодосии существует Союз рабочей молодежи. При профсоюзах, — ответил, как будто невпопад, Сережа. — Хлопцы и дивчата там вместе книжки читают, тайно собираются. Листовки против немцев и Сулькевича на стены наклеивают. Там не только ребята с фабрик. Есть и гимназисты, и ученики городских училищ, которые за советскую власть. Одного эскадронцы поймали с листовками. Били, мучили, где взял листовки, кто дал! Он ни слова. Так и умер, ничего от него не добились…

У поворота на Пилав они попрощались. Первый раз, как взрослые, пожав друг другу руки.

6

Сентябрь выдался на редкость жарким. По городу слонялись истомленные, обозленные люди. Черные гусары уже не сидели на своих толстых конях, будто аршин проглотив, а покачивались в седлах небрежно, иногда даже вытащив ноги из стремян и болтая ими в воздухе. На базаре немецкие солдаты тайком продавали и выменивали на вино казенные одеяла, керосин, сапоги.

Доносились вести, что в городах Крыма бастуют, бастуют, бастуют… Табачники, металлисты, аптекари, железнодорожники, батраки… Уже не пугаются люди свирепых приказов и арестов. Даже на стены немецких комендатур и полицейских участков кто-то наклеивает большевистские листовки. Появилось много листовок на немецком языке с обращением к солдатам кайзера.

Вернулся домой Трофим Денисович, принес справку, будто он работал такелажником в Феодосийском порту. Не очень ему поверили в Управе, но хороший бондарь и немцам-колонистам нужен…

Как-то утром прибежала к Юлии Платоновне графиня, шумная, радостная.

— С большевиками покончено! — закричала она. — Их Ленин убит! В Москве восстание! Ура!..

Юру будто кто-то ударил. Он уже так привык к Грише-матросу, Трофиму Денисовичу, к их разговорам. А первый, кто сказал о Ленине, был дядько Антон. Потом он подумал: «Врет, наверное, она уже много раз так врала…» И успокоился.

Но все же он побежал к Сереже. Трофим Денисович орудовал во дворе за верстаком. Юра спросил его о Ленине.

Бондарь рассердился:

— Ложь! Врет твоя графиня. Жив Ленин! А что стреляли в него, про то всем известно. Нашлась сволочь. Ранили. В августе это было. Опоздала графиня радоваться. Остался жив Ленин. И вовсю снова работает на страх графам и буржуям.

Он взял рубанок и сказал:

— Помогайте, что зря болтаться без дела. Бондарями станете — на всю жизнь верный кусок хлеба, да еще с маслом.

Юра тоже взял рубанок и начал строгать, подгоняя клепку.

— Не надо, запорешь! — испугался Трофим Денисович, а присмотревшись, спросил: — Где научился?

Юра рассказал о мастерской дядька Антона в Эрастовке.

— Молодец!

Юра покраснел от радости.

Однажды на веранде Сагайдаков появился Макс. Пришел он в весьма расстроенных чувствах. Вместо того чтобы позадаваться своими удачами и ловкостью, он плюхнулся на стул и расслабленным голосом спросил:

— Что такое успех? Что такое счастье? — И сам же ответил: — Успех — это мыльный пузырь на бурных волнах истории. А счастье не живет без своей верной сестры- страдания… Судьба-индейка играет человеком. Да, это так, мадам!

«Вот шпарит!» — подумал Юра. А Юлия Платоновна никак не могла взять в толк, к чему клонит незваный гость.

— Мое здоровье совсем разрушено, голова разламывается. Хочу отдохнуть в тихой гавани, но для этого требуются финансы. Презренный металл…

Юлия Платоновна вышла на кухню. На веранду ввалились Сережа и Коля.

— Здорово, хлопцы-молодцы-удальцы! — приветствовал их Макс.

— Ауфвидерзеен! — ответил Коля и добавил по-немецки: — «Я не понимаю по-русски».

— Ну, ты! Знай сверчок свой шесток!

— А кто почти каждый день шнапс тринкен с немецким комендантом? — напомнил Коля.

— Если исконно русскому человеку приходится подчиняться оккупантам, для этого есть свои причины. Голова трещит, хлопцы, расстарайтесь пару бутылок…

— А что мы за это получим? — спросил практичный Коля.

Макс усмехнулся.

— О времена, о нравы! — воскликнул он. — Грубый материализм разъедает и души младенцев.

Ребята даже не ответили Максу и стали громко обсуждать волновавшее их дело. На носу сезон большой охоты, пролет перепелов, а у них, кроме рогаток, ничего нет. Немцы конфисковали ружья и порох. Об охоте говорили теперь во всех домах коренных судачан. В этом году из-за продовольственных трудностей охоту ждали с особым нетерпением. Маленьких, но очень жирных перепелов засаливали в небольших бочонках. Это было хорошим подспорьем в голодную зиму.

Из кухни вернулась Юлия Платоновна.

Дремавший Макс встрепенулся:

— Мадам, устами младенцев глаголет истина. Я сегодня посвятил день визитам по вопросу, так горячо обсуждаемому этими юношами. — Оглянувшись на хлопцев, он добавил: — Разрешите, мадам, поговорить с вами тет-а-тет, между собой.

Юлия Платоновна пожала плечами, но попросила мальчиков выйти. Хлопцы послушались, но не таковские они были, чтобы прозевать какой-то таинственный разговор Макса об охоте. По-пластунски они пробрались к барьеру веранды.

Макс говорил:

— Мадам, у коменданта целая кладовая охотничьих ружей, пороха и дроби, в том числе и ваше ружье. Немецкое воинство, по моим наблюдениям, сидит на чемоданах. Будут драпать. Но умные люди из них не хотят уезжать с пустыми руками, желают приобрести капиталец. Предлагается взаимовыгодная операция: вам возвращается ружье и припас за соответствующую сумму. Я получаю за это скромные комиссионные. Обращаюсь к вам, ибо знаю, что в доме сем — культ охоты в лице вашего наследного принца. Взаимовыгодная операция!

Юлия Платоновна ответила, что Макс обратился не по адресу.

— Слава богу, что этой берданки нет, меньше беспокойства за сына. И денег у меня почти нет, только немного вина.

Макс извинился, выпил стакан вина и сокрушенно произнес:

— Все в мире непостоянно… Несокрушимая германская империя шатается. Солдаты мечтают разойтись по домам. Подумать только — и в германскую армию проникает большевизм! Какие-то солдатские комитеты и Советы появились… С крейсера «Гебен» в Севастополе попросту сбежала часть матросов. На днях расстреляли тридцать немецких солдат за большевизм!

Мальчики перехватили Макса на дороге.

Коля сразу приступил к делу:

— Как бы обратно получить нашу двустволку центрального боя фирмы «Зауэр»? Папа согласится на взаимовыгодную операцию.

Макс подумал, махнул рукой и заявил:

— Хорошо, юноши! Скажите своим отцам, только больше никому. Если узнает высшее начальство, плохо будет.

Отец Коли был очень заинтересован, чтобы получить обратно свою двустволку. О возможной «операции» от него узнали и другие охотники и просили помочь. Ружья нужны были не только для охоты, но и для самозащиты, если снова нагрянет банда курултаевцев.

Через три дня вечером появился подвыпивший Макс и объявил:

— Операцией командую я. Комендант делает вид, что не знает… Половину денег вперед. Часть можно вином…

В течение ночи «операция» закончилась. Охрана со склада комендатуры была убрана, солдатам дали по две бутылки вина. У Юры ни денег, ни вина, чтобы расплатиться за оружие, не было. Но Макс сказал:

— Ты, мой юный друг, возьми свое фамильное оружие безвозмездно. В минуту жизни трудную твоя мать помогла мне. Я благородный человек! Проходи в кладовую.

Судакские охотники получили обратно свои патроны и ружья, а кое-кто приобрел и чужие из отобранных в других деревнях. Хлопцы тоже стали обладателями собственных ружей. Правда, ружья эти были шомпольные.

Юрина берданка сильно заржавела. И он, по совету товарищей, смазал ее керосином. Пусть отмокает. Теперь у него есть и собственное шомпольное ружье! Правда, приклад скреплен белой жестью, на левом стволе белеет оловянная латка. Ну и что?

В тот же день на Капселе уже поднялась пальба, но черные гусары даже не поскакали на выстрелы.

Трофим Денисович объяснил это так:

— Ну, значит, у немцев дело табак…

К графскому дому все чаще подкатывали экипажи. Приезжал даже сам Сулькевич. Как потом хвасталась графиня, он хотел «поддержки дворянства», чтобы остаться у власти и в случае ухода немцев. Но граф отказался. Будет он связываться с немецкими ставленниками, если сами немцы чувствуют себя непрочно.

А потом начался массовый перелет перепелов. Конечно, хлопцы пропадали на Капселе. Спали, отдыхали возле охотников, заряжавших патроны.

В октябре новости так и замелькали. Мальчики прислушивались, потому что за каждой такой новостью перед ними вставали лица Гриши-матроса, дяди Вани с «Гаджибея», товарища Василия, неизвестных ребят из тайного Союза рабочей молодежи…

В Севастополе сгорел большой склад патронов. Взорван целый эшелон со снарядами. Крестьяне под Джанкоем разгромили отряд карателей. Из тюрьмы в Симферополе бежало пятнадцать большевиков…

А у немцев что творится! Солдаты расхаживают с красными бантами на груди. Коля митинг немецких солдат за Генуэзской крепостью видел.

Прискакали черные гусары, офицер приказал им разогнать митинг, а гусары слезли с коней и пошли слушать оратора.

А в Феодосии солдаты продают свои винтовки и пулеметы, требуют, чтобы их отправили в Германию, избрали Совет солдатских депутатов. Тридцать солдат расстреляно! В Севастополе тоже образовался Совет немецких солдат и матросов. На Украине немцев бьют, как перепелов, украинские большевистские полки и отряды Щорса, Пархоменко, Боженко. Гонят их из городов и сел, восстанавливают советскую власть. А немцы драпают вместе со своим Скоропадским.

Виноград убрали, как и в прошлом году, а может быть, как и за пятьсот лет до этого, с помощью знакомых и соседей.

Когда Юра тащил в тарапан тяжелую корзину с виноградом, прибежал запыхавшийся Коля.

— Юрка, немцы тикают, чтоб я провалился! Солдаты отдают ребятам, если попросить, фляжки, электрические фонарики, кинжалы.

Вечером возле парикмахерской ребята узнали, что Германия сдалась Англии и Франции. В Германии революция, свергли кайзера Вильгельма.

— От потеха! — шутил часовщик Жора. — Германцы пришли спасать нас от большевиков, а ихние солдаты сами стали большевиками и дают жизни своим буржуям.

В Австрии тоже прогнали своего императора.

Германские войска покидали города Крыма. В эшелонах немецкие офицеры увозили награбленное имущество. Едва унес ноги от собственных солдат генерал Кош со своим штабом.

А на рейдах Севастополя, Феодосии, Керчи, Одессы уже бросали якоря английские и французские военные корабли. Они спешили сменить немцев, спешили поддержать российскую контрреволюцию.

 

Глава II. «ЕДИНАЯ НЕДЕЛИМАЯ»

1

В это воскресенье Юра поспешил отправиться на охоту пораньше, чтобы «не пасти задних». Тем не менее издали, из-под Георгия, уже доносились выстрелы. Юра решил туда не идти — перепела найдутся и поближе. Задыхаясь, он вскарабкался на Алчак и начал ходить по склону зигзагами, от края до края. В полыни ни одного перепела. Неужели кто-то уже здесь побывал? Взглянув вниз, он увидел на дороге под Алчаком небольшую толпу.

Присмотревшись, он разглядел: по дороге шло человек тридцать с ружьями за плечами. «Ага, немцы гонят охотников, наверное, еще не все немцы ушли», — подумал он и быстро лег у края обрыва. Теперь люди проходили внизу под самым обрывом, совсем близко. Офицеры! Все до одного — русские офицеры! Погоны поблескивают на плечах. Но почему они с винтовками? Где же их солдаты? Два офицера тащат пулемет «максим», на маленьких колесиках, а четверо несут на плечах ручные пулеметы.

Отряд остановился, люди смешались, уселись по краям дороги. До Юры донеслась песня:

Вот двое побежали к даче Кономопуло, двое направились к Гутам. Еще несколько человек по двое разбежались. А это что? От Капселя отходил небольшой пароход с баркасом на буксире. На Юриной памяти это был первый случай. Рыбацкие баркасы заходили, но пароход?

Из ворот Кономопуло выехала подвода. Ее гонят два офицера. А самого Кономопуло почему-то не видно. Что бы это значило? Нет, какая уж тут охота…

И Юра припустил домой.

Дома взволнованная Ганна рассказала, что к ним тоже приходили два офицера и забрали Каурого с линейкой…

— Что это за офицеры? Почему забрали лошадь?..

Ганна, то и дело поминая Мазепу и «бисовых детей», объяснила, что на Капселе высадились добровольцы.

— Ну, из деникинской офицерской армии. Еще Семен про них рассказывал: они на Кубани воевали против красных. Генерал Деникин собрал со всей России самых пьяных, самых диких ненавистников революции из белого- офицерья, золотопогонников-головорезов. Ну, а теперь они, видать, в Крым заявились, холера их принесла! А сюда, в Судак, их граф из Ялты вызвал.

— Как это граф вызвал? — не понял Юра.

— А так… Пойди посмотри на графский двор. Все они там сейчас. Для них во дворе постелили ковры, поставили вин, закусок всяких. Одни пьют, едят, а другие разошлись лошадей отбирать. Чтобы везти пулемет и сапожки не трепать. Вот и у нас забрали Каурого с линейкой. Юлия Платоновна не давала, так графиня распорядилась — берите! «Это мой граф, — говорит она, — вызвал сюда добровольцев. Ведь немцы ушли, так как бы большевики не нагрянули. Мы, — говорит она, — белым лыцарям должны помогать. Не бойтесь, они вернут. Реквизируют в слободке у каких-нибудь мужиков и татар, а наших вернут». Графиня эта бесстыжая всех добровольцев уж целовала, целовала, тискала, тискала…

— А кто поехал с Каурым? — ревниво спросил Юра.

— Юсуф. Он еще ранесенько, как ты ушел, заявился. Хорошо получилось, свой человек при коне. Ох, и боятся же большевиков эти офицеры! — продолжала Ганна. — Сегодня охота большая, кругом в горах пальба. А их трясця трясет. На графскую крышу пулемет поволокли, ей-богу! Им объясняют, что это здешние охотники перепелов бьют на зиму, зайцев, а они свое: это большевики в горах собираются, прикидываются до подходящего времени охотниками. Главный офицер грозится закрыть охоту, всех людей вниз согнать, ружья отобрать.

«Опять начинается!..» — с досадой подумал Юра.

Наступил вечер. Юсуфа все не было. Юра сбегал на графский двор и узнал, что все лошади уже на месте.

Юсуф пришел пешком только на следующий день.

— Я убежал, — сказал он. — Эти офицеры чуть что — бьют по морде. Хуже, чем в царской армии. Мне сказали: «Ты нами временно мобилизован». Так я им и дался…

— А Каурый?

— Каурый? Разве он не дома? Осман забрал всех лошадей еще в Судаке, и Каурого. Я ехал на лошадях Меджида.

Юлия Платоновна пошла к графине и скоро вернулась успокоенная:

— Осман обещал, что Каурого приведут. На нашей линейке дядя Османа повез в Таракташ трех добровольцев, какого-то большевика там арестовать хотят.

Незнакомый татарин приехал вечером. Каурого распрягли, поставили в сарай, но он шатался и не хотел есть.

— Устал! — объявил Юсуф.

Но и утром Каурый не ел, а изо рта у него свисал почерневший язык. Юсуф ощупал рукою его рот, осмотрел и начал ругаться:

— Ударили коня в челюсть снизу. Язык перекушен. Пропадет конь.

Все собрались вокруг Каурого.

Через три дня конь пал. Сарай опустел. Ни воды привезти, ни на базар съездить. А надо возить не только воду, но и песок с берега, чтобы мешать с землей, навоз, известь, надо возить колья, дрова…

Юсуф начал подыскивать нового коня. И нашел: немецкие солдаты перед уходом потихоньку распродавали военное имущество. Наконец коня привели. Был он невысокий, поджарый, с тонкими ногами и маленькой головой. Трехлеток. Нрава буйного. Не стоял на месте, гарцевал. Если к Серому подходили близко, он прижимал уши и норовил укусить. А когда запрягали в линейку, так рвал, что трудно было удержать. Угрюмый солдат немец сказал Юсуфу так: «Очень хорошая кровь. На Украине мы эту лошадь реквизировали. Не смотрите, что маленький. Грузите хоть пятьдесят пудов — повезет».

— Хороший конь! — сказал Юсуф. — Маленький, но очень сильный. Я уже пробовал.

За коня было уплачено вином — три бочки.

Юра повел Серого в конюшню. Собственно говоря, вел Юсуф, а Юра держал только конец повода. Чиститься Серый не любил, шарахался, кожа на нем дрожала, и он становился на дыбы. И все же не сразу, но Юра с ним подружился. Если бы Юру спросили, кого он сейчас больше всех любит, он бы, не задумываясь, ответил: «Серого!»

2

Занятия в гимназии начались позже обычного. Некоторые учителя разъехались еще летом — в Киев, Ростов, Одессу — по старым домам. Долговязого, с бритым черепом историка Пал Палыча кто-то видел в Феодосии в форме офицера деникинской добрармии. Говорили, что он служит в контрразведке, где допрашивают, пытают и расстреливают подозреваемых в большевизме.

— Вполне закономерно, — сказал Никандр Ильич, узнав об этом. — Ведь Пал Палыч, оказывается, бывший жандармский подполковник. Он временно укрывался здесь под сенью древней истории от весьма опасных для него бурь современной истории… Вообще наша гимназия по составу педагогов и учащихся напоминает мне ноев ковчег…

В последнее время мальчики особенно крепко подружились с Никандром Ильичом. Он все знал и все мог объяснить просто и спокойно. Спросишь его, например, о жизни на Марсе, и он столько расскажет! А до чего интересно было слушать о его старом друге Циолковском, учителе из Калуги! О его проектах дирижаблей и межзвездных кораблей, о невесомости в космосе… Человек чуть-чуть шевельнет пальцем — и пожалуйста, летит или повиснет в пространстве. На Луне, оказывается, такой подросток, как Юра, запросто может поднять скалу, прыгнуть вверх на десять метров. Здо рово!

Как-то мальчики пошли с ним из гимназии, довели до дома, где он жил в маленькой комнатке, и зашли к нему. Он сначала очень интересно рассказывал о Пугачеве, о декабристах и о Парижской коммуне. А когда стемнело, показал ребятам звезды и созвездия, туманности.

Потом они пришли к Никандру Ильичу посмотреть восход Марса, который появляется в одиннадцать часов вечера. Пошли, конечно, украдкой от родителей. С Юрой пошла и Лиза. Все они вылезли в окна, и это тоже было интересно, но Никандру Ильичу, конечно, не сказали об этом… Так у них установилось правило по пятницам приходить на «астрономические вечера».

Теперь, после прихода деникинцев, ходить к Никандру Ильичу стало опасно. В Судаке объявлено военное положение. Ребята крались садами и только один раз наскочили на патруль.

Ох, и мчались же они! Юра бежал сзади, следил, чтобы Лиза не отставала. От патруля они убежали: еще бы, они знали каждую тропинку, каждый куст! Почти полчаса просидели они в яме, пока патрульные стреляли и носились по дороге. В сады-то они боялись заходить… трусы!

Конечно же, ребята не стали волновать Никандра Ильича рассказом об этом.

Вторым уроком была русская словесность. Надежда Васильевна вызвала к доске Лизу. Только та начала было:

— Древнейший памятник русской письменности «Слово о полку Игореве» показывает, что когда на Русь напали орды половцев и чепенегов, то есть печенегов, то удельные князья… — как из коридора послышался шум — топот ног, гул голосов, выкрики.

— Чепенеги! — весело заорал Коля. Все рассмеялись. Надежда Васильевна погрозила пальцем.

Но тут дверь класса с треском распахнулась, так что чуть стекла не вылетели. На пороге появился молодой офицер в сияющих лакированных сапогах, при шашке, с серебристым темляком, с перчатками и плеткой в руке. Держась за косяк двери, он покачивался и чуть прищелкивал сапогом со звенящей шпорой.

Театрально прищурившись, он с брезгливым выражением оглядел класс. И вдруг, сделав зверскую рожу, гаркнул:

— Здорово, зубрилы-мученики! Вста-а-ать! На пер-вый-второй рассчитайсь!

Захлопали крышки парт. Некоторые ученики неуверенно поднялись, другие остались на местах. Надежда Васильевна побледнела, а Лиза юркнула за классную доску.

— Отставить! — скомандовал офицер. — Позор! Шпаки несчастные, никакой выправки! — Заметно пошатываясь, он вышел на середину класса. — Впрочем, вы еще сопляки. Вам слова на букву «ять» петь надо…

Взмахнув плеткой, он начал:

Повернувшись к доске, он оборвал свою «декламацию» и замолчал.

— Боже, что я вижу! — через мгновение воскликнул он. — Где мое пенсне? Какая пара чудных женских ножек!

Из-за классной доски виднелись Лизины ноги. Офицер подошел, нагнулся и похлопал по ним рукояткой плетки.

— Мадемуазель, прошу, покажитесь, одарите поцелуем в моем лице доблестное воинство единой неделимой России!

И он еще раз похлопал плеткой по ногам Лизы.

У Юры сердце бешено колотилось, лоб покрылся испариной. Он привстал, сел, опять привстал. В парте лежал солдатский немецкий кинжал. Юра сунул руку в парту, стиснул ножны кинжала.

Сергей с силой прижал Юру плечом к стене.

— Не дури, Юр, не дури!.. — шептал он, но сам тоже дрожал.

Из-за доски вышла пунцовая Лиза. Офицер, шаркнув ногой и звякнув шпорой, взял ее за подбородок:

— Прелесть моя…

Неожиданно раздался голос Надежды Васильевны:

— Немедленно оставьте в покое графиню Бернист! Уберите руки!

Офицер отступил и, нелепо приоткрыв рот, молча воззрился на нее.

В класс шагнул еще один офицер, в запыленных сапогах, усатый, с дергающейся щекой.

— Подпоручик, гоните недорослей во двор, устроим парад-алле, черт возьми!

Во дворе перед небольшой группой офицеров стояли ученики всех классов и педагоги. Почти все офицеры были в гимнастерках и кителях шоколадного цвета — «английское хаки». На рукавах пестрели треугольные сине-красно-белые нашивки добрармии и какие-то значки. Поблескивали золотом погоны. Было заметно, что все офицеры изрядно навеселе. В стороне стояли их верховые лошади под присмотром нескольких солдат.

— Господа! Надеюсь, что вас еще не развратили большевики? — начал толстенький капитан, и стекла его пенсне грозно блеснули на солнце. — Прогуливаясь по городу и его окрестностям, мы решили поднять истинно русский патриотический дух местных обывателей. На базаре, на площади, в так называемой слободке мы пригнали публику и пытались честь честью спеть с ней наш державный гимн. Увы! Обыватели забыли его, обыватели одичали. Что ж, будем воспитывать… — И офицер поднял своей короткой ручкой тонкий хлыст. — А вы, господа, нас вознаградите. Все утро ищем, с кем бы дружно спеть. А для начала собирателю земли русской Антону Ивановичу Деникину ура-а!

Офицеры нестройно крикнули «ура». Во всю глотку поддержали их первый и второй классы. Козлетоном, с опозданием «уракнул» директор и, глядя на него, некоторые учителя, больше половины старшеклассников не отстали от них.

— А теперь, — сказал капитан, — па-а-апрашу!.. Стройно, с душой… — И, дирижируя плеткой, он затянул: — Боже, царя храни…

Вперед шагнул Никандр Ильич. Спокойно, почти не повышая голоса, но отчетливо, он сказал:

— Нет, это я па-а-апрашу вас, господин штабс-капитан, прекратить увеселение. На каком основании вы врываетесь в казенное учебное заведение, срываете занятия, выгоняете из классов учащихся? Генерал Деникин, насколько мне известно, пока о восстановлении монархии ничего не говорит. Наоборот, утверждает, что он и его армия стоят за конституционно-демократический строй… Оставьте детей в покое.

— Что? — пронзительно завизжал капитан. — Ты кто такой? Конституция, революция, резолюция!.. Развращаешь юношество?! Большевик! Да я тебя… — Он грязно выругался и поднял плетку. — Разгромим большевистское гнездо!

Все оцепенели. Директор юркнул назад и спрятался за спины.

Никандр Ильич подтянулся, будто на голову стал выше. Он решительно шагнул вперед и крикнул:

— Вон! Доложу генералу Боровскому!

К капитану подскочил усатый офицер и, что-то шепнув ему на ухо, оттащил назад.

Капитан резко повернулся. За ним двинулись офицеры.

Садясь на лошадь, капитан закричал:

— Мы еще доберемся до тебя, узнаем, чем пахнут твои потроха!..

Офицерик, заходивший в Юрин класс, послал гимназистам воздушный поцелуй.

Когда офицеры ускакали, директор петушком налетел на Никандра Ильича.

— Кто вас уполномочил?! Вы навлечете на нас беду! Офицерская молодежь немножко разгулялась, не вижу ничего страшного. Порыв юности! Заехали к нам, вспомнили свои гимназические годы… В конце концов, поскольку нет еще нового гимна, «Боже, царя храни…» тоже гимн…

Никандр Ильич рукой отстранил от себя директора, как неодушевленный предмет, и молча вышел на улицу.

Занятий в этот день уже не было. Всех отправили по домам.

Коля напустился на Лизу:

— Это ты все накликала! «Чепенеги, печенеги…» Урока не выучила, привязалась к своим печенегам, вот и накликала их.

С этого дня и пошло: между собой хлопцы стали называть деникинских офицеров не иначе как печенегами.

Все еще полный внутренней дрожи, Юра тихо разговаривал с Сережей:

— Знаешь, еще немного, и я бы этому печенегу, который к Лизе привязался, так дал, так дал!..

Он стал посреди дороги «в позицию» и сделал несколько яростных фехтовальных выпадов. В нем проснулся неукротимый «мушкетер са’Гайдак»…

Вечером в постели, в полусне, ему рисовались жаркие схватки с печенегами в погонах. Он грозный мститель! Он, как Спартак, собирает отважных друзей на склонах Везувия, то есть Георгия. В разгаре битвы он схватывается один на один с тем офицером… Тот у Юриных ног молит о пощаде… И Юра приводит его на суд к Лизе… Как решила Лиза, неизвестно. Юра уснул.

На «астрономическом вечере» у Никандра Ильича на этот раз разговора о звездах не было: слишком много у хлопцев земных новостей, слухов, вопросов…

В порты Крыма пришли английские, французские, греческие, даже болгарские военные корабли. Эскадры! В Севастополе маршируют французские отряды сенегальских стрелков, негры! Говорят, что англо-французские корабли появились и в Одессе, и в Новороссийске.

Хлопцы думали, что французы и англичане станут воевать здесь со своими врагами немцами, но ничуть не бывало! Как все это понять?

Никандр Ильич усмехнулся.

— Буду отвечать вам, молодые люди, вполне официально, а вы уж сами разберитесь, что к чему…

Он взял со стола небольшую газету. Это был «Ялтинский голос». Юра даже заметил дату: «10 ноября 1918 года». Газета эта частенько появлялась в Судаке. Трофим Денисович всегда сердился: «Вонючий листок… Как паршивая собака, перед каждым на задних лапках служит…»

— Так вот, — продолжал старый учитель, — в этом малопочтенном листке трехнедельной давности помещено обращение англо-французского командования «К населению Юга». Поскольку вы тоже принадлежите к этому населению, слушайте: «Мы прибываем на территорию России для водворения порядка, для освобождения ее от власти большевиков. Поэтому распространяемые слухи, что союзные войска, придя на юг России, якобы будут выбивать германцев оттуда, ложны. Германцы, как и мы, являются не завоевателями, а защитниками права и порядка, поэтому их и наши цели здесь сходятся. Весь нездоровый элемент России — большевики и их приспешники — объявляются вне закона. Лица, скрывающие большевиков, подлежат полевому суду. Мы не признаем никаких организаций в России, кроме организаций, борющихся с большевиками, — добровольческой и казачьей армий…»

Никандр Ильич отложил газету в сторону и по своей привычке, будто разговаривая сам с собой, сказал:

— Вот уже четвертый год союзники воюют с германцами и австрийцами. Убивают друг друга, травят газами, опустошают страны… Миллионы человеческих жизней погибло… А тут, видите ли, их «интересы сходятся». В чем же они сходятся? А в том, чтобы терзать Россию. Пользуясь революционными невзгодами, рвать, как свою добычу, лучшие куски России, вмешиваться во внутренние дела нашего народа… И напускать на него своры таких подонков, как эти «добровольцы», что посетили гимназию.

— Почему они называются добровольцами? — спросил Юра.

— Генерал Деникин окопался на Кубани и обратился с призывом к бывшим офицерам: слетайтесь на Кубань, вступайте в мою армию для «священного похода» на большевистскую Москву. Вот так была им создана отборная армия из одних белых офицеров, врагов революции. Это и есть добровольческая армия — главная ударная сила, ядро контрреволюции. Ведь на солдат Деникин не очень надеется — солдаты переходят на сторону большевиков.

— Ага, — сказал Коля, — теперь понятно, почему эти печенеги называются добровольцами!

— Что такое «большевики вне закона»? — спросила Лиза. — Эти слова вы прочитали в «Обращении к населению Юга».

Никандр Ильич вспылил и, что с ним редко бывает, со злостью ответил:

— А означает сие, голубушка, что любой, кто только захочет, сможет запросто убить человека и разгромить его дом. И ничего за это ему не будет. Надо только сказать, что убитый был большевиком или приспешником большевиков. А так как в России таковых немало — и среди рабочих и крестьян, и среди интеллигенции, — то это значит, что «союзники» объявили полную свободу убийств и погромов на Юге России. Вот каковы эти «защитники права и порядка»!

3

Юлия Платоновна сидела с Юрой за столом, проверяла его школьный дневник и «для порядка» немного распекала:

— У тебя стал очень небрежный почерк. И по-латыни тройка с плюсом… Ты даже не сказал мне об этом!

С веранды послышался знакомый голос:

— Что здесь происходит?

Юлия Платоновна побледнела, схватилась ладонями за шею, широко раскрыла глаза. Юра молча привстал. Только Оксана взвизгнула:

— Папа! — и бросилась на веранду.

Через секунду в комнату вошел Петр Зиновьевич с повисшей на его руке Оксаной. Он встал у дверей, опустил Оксану на пол и сказал:

— Живая картина «Не ждали»! По знаменитому полотну Репина.

— Наконец-то! — проговорила Юлия Платоновна и заплакала.

Через час, когда слезы, суматошные возгласы, охи и вопросы без ответов поутихли, когда Петр Зиновьевич умылся с дороги, все Сагайдаки сели за стол. Керосиновая лампа под зеленым абажуром мягко освещала белую накрахмаленную скатерть, оставляя лица сидящих в полутени.

Все молчали. Петр Зиновьевич, устало откинувшись в плетеном кресле, закрыл глаза и внимал неслышной музыке домашнего очага и уюта, музыке «семейной гавани».

— Ну и вырос же ты, сыну! — проговорил он наконец. — Почти в два раза выше стал. Парубок, да и только!

— Гимназическая форма ему теперь по локти, — сказала Юлия Платоновна. — И ботинок не найдешь, ходит в постолах.

Ганна внесла сковороду жареной камбалы, миску перепелов, соленые помидоры. Поставила на стол вино.

— Звиняйте, Петро Зиновьевич, хлиба мало…

Где и как сумела Ганна раздобыть такую роскошь, как камбала и перепела, как изловчилась мигом приготовить их, это навсегда осталось для Юры тайной.

За эти полтора года судьба изрядно помотала Петра Зиновьевича. На Полтавщине он работал агрономом «от крестьянского общества», при советской власти в Ростове служил землеустроителем в земельном отделе, в ставропольских степях застрял на конезаводе.

— Совсем закрутило меня в этом хаосе, который царит теперь на Юге России, — рассказывал он. — Думал, что уже не выберусь. Три раза меня арестовывали, а один раз банда атамана Ангела вывела из поезда на расстрел вместе с другими пассажирами. Чудом спаслись… На «ангелов» налетела другая, враждующая с ними банда батьки Крыжа.

Юлия Платоновна молча слушала мужа, и редкие крупные слезы скатывались по ее щекам.

— Первый раз по чьему-то доносу меня арестовывали гайдамаки гетмана Скоропадского. Привели в тюрьму, где я два месяца сидел под замком немецкого коменданта. Обвинили в большевизме. Думаю, что это дело рук кого-то из Бродских… Потом господа «украинские патриоты» предложили мне пост в их земельной управе — выкачивать хлеб и скот для отправки в Германию. Я удрал в Ростов, думал оттуда переправиться в Крым, к вам. Удалось сесть на пароходик, отправляющийся в Керчь…

Юлия Платоновна перебила мужа:

— Я так ждала тебя! Кто-то передал, что ты отправился в Крым. А тебя нет и нет… Я детям не говорила, чтобы не пугать их.

Петр Зиновьевич продолжал:

— На Ростов с боями наступали красные. Захватили пароходик. «Что за судно, куда направляется, что за люди? Ага, в Крым, в свое змеиное гнездо контрреволюция уползает?» Комиссар был прав: пароход битком набит спекулянтами всех рангов, казачьими офицерами, бывшими царскими вельможами. Арестовали и меня, раба божьего. Сидел я в Чека две недели. Ну, потом разобрались, выпустили. И стал я работать в земельном отделе ростовского Совета. Нужно сказать, что это были лучшие месяцы за все это время. Какие интересные, увлекательные планы! Какое стремление к созидательной работе! Теперь я понимаю, почему профессор Тимирязев, этот большой ученый и народолюбец, столь многого ждет от государственной власти Советов! Если бы не полная невозможность помочь вам, я был бы счастлив. Поехал я по делам в станицу, и там меня настигла беда. Ворвались белоказаки, пришел офицерский полк добрармии Деникина. Это сорвавшиеся с цепи изверги, пьяные опричники. Виселицы, массовые порки, расстрелы, грабежи…

— Печенеги, — вставил Юра.

— Что?.. — не понял отец. — Я воочию убедился, что даже те из станичников, и особенно из «иногородних», которых раньше пугали слова «большевик», «советская власть», — даже они убегали от мобилизации, уходили в отряды «червонного казачества». Деникинцы арестовали меня за службу при советской власти, избили до полусмерти. Четыре месяца я сидел в застенке в екатеринодарской тюрьме, каждый день ожидая смерти. К счастью, заболел там сыпным тифом. Я был без сознания, когда меня с другими покойниками вывезли из тюрьмы хоронить за городом в общей могиле. Пьяные солдаты свалили всех в балку, но не засыпали, отложили до утра. Ночью я от холода очнулся и в полубеспамятстве пополз…

Юлия Платоновна и Ганна уже плакали навзрыд. Синие глаза Юры потемнели, и он бычком уставился в пол, стесняясь проявить свои чувства.

— Ну что вы, что вы… — смущенно успокаивал женщин Петр Зиновьевич. — Теперь все уже позади, все в прошлом, все хорошо.

И он продолжал:

— На рассвете подобрали меня добрые люди, укутали в солдатскую шинель — я ведь голый был — и отвезли на бричке в станицу Динскую, недалеко от Екатеринодара. Привезли меня в хатку бабки Анфисы, у нее сын в «червонных казаках» ходит, а зять, подпоручик, служит топографом в екатеринодарском штабе Деникина, но ненавидит его псов-добровольцев. Очень славный молодой человек, бывший студент Межевого института, землемер. Бабка Анфиса месяц меня выхаживала, а зять ее устроил мне документы, будто я ветеринарный врач войска Донского и по болезни следую к местожительству в Крым. Так и спасся… В Ялту прибыл на пароходе вместе с отрядами добрармии. В дороге насмотрелся на них! Трудно мне еще разобраться в этом слоеном пироге политических партий, разномастных властей, программ, но скажу одно: пусть бог спасет Россию от таких «спасителей», как деникинцы!..

Петр Зиновьевич замолчал, откинулся в кресло, закрыл глаза. Юлия Платоновна увела его отдыхать.

4

Утром еще до завтрака Юра зашел за отцом с полотенцем на плече, чтобы идти купаться. Петр Зиновьевич спал крепким сном. Юлия Платоновна сидела возле кровати на стуле и смотрела на него.

Она приложила палец к губам, чуть слышно прошептала:

— Пусть спит, как он намучился, боже мой! Он на себя не похож!

Юра всмотрелся в спящего отца и испугался. Какой же он худой! И кажется старым, как дедушка в Диканьке. Такой же желтый.

Петр Зиновьевич не встал и на следующий день. Приведенный Ганной из города врач сказал:

— Полное истощение, депрессия, сердце на пределе… Результат перенесенного тифа. — Он удивился, узнав, что больной приехал без провожатого. — Вот что значит нервное напряжение и сила воли! До дому добрался, а приехал, и сразу сдали нервы, сердце. Строгий постельный режим, покой, усиленное питание, мясо, мясо и еще раз мясо — бифштексы по фунту ежедневно, крепкие бульоны, масло… Ну, а природа у вас есть.

Доктор прописал какое-то лекарство и ушел.

«Откуда взять бифштексы? Камнем зайца не убьешь», — думал Юра.

Над домом нависла беда. Юлия Платоновна как-то сразу упала духом.

— Убил бы ты, Юрчик, хоть зайца! — сказала с отчаянием Ганна. — Петр Зиновьевич совсем плох, тает и тает. Да разве ж с такой еды поправишься!

Юлия Платоновна думала, высчитывала.

С приходом в Крым огромной англо-французской эскадры и деникинцев хлебный паек еще уменьшился. Теперь дают только по четверть фунта — сто граммов в день на человека. Фунт масла стоит на базаре двести пятьдесят — триста рублей! Вслед за англо-французами и добровольцами в Крым хлынула целая армия спекулянтов разных рангов. Такого разгула мародерства, спекуляции и взяточничества еще не бывало! Спекулируют бывшие княгини и графини, сенаторы и министры, прапорщики и полковники. Наживают огромные капиталы на всем, начиная от брильянтов и кончая фунтом черных сухарей…

Население городов и городков Крыма голодает, в то время как спекулянты и офицерство прожигают сотни тысяч в безобразных оргиях. А в одном Севастополе уже десять тысяч безработных! Сыпной тиф начинает косить население.

Юра решил поправить дела охотой. Плевать, что охотиться в горах запрещено. В конце концов ему только исполнится четырнадцать лет, и в случае чего — отпустят.

Постоянных деникинских частей и каких-нибудь французов в городе нет, только отряды самообороны. Иногда появляются, правда, патрули и разъезды добрармии, но ничего, он выкрутится.

Взяв из тайника берданку, Юра еще затемно вышел на Капсель. Моросил мелкий дождик. С моря дул холодный ветер. Юра вышел один. Сережа болел ангиной, а Коля по воскресеньям занят в парикмахерской. Теперь, когда пришли добровольцы, работы у отца Коли прибавилось. Он требовал, чтобы Коля помогал ему и по воскресеньям, и после занятий. Господа офицеры любят бриться, стричься.

Юра понимал, что охота много не даст: перепелов нет, а на берегу столько стрельбы — печенеги веселятся, — что все зайцы перебрались дальше в горы.

Он долго ходил, швыряя в кусты камни, но только один дурной заяц выскочил из кустов и побежал неудобно, навстречу ветру, далеко. Юра выстрелил, но не попал: дробь на сильном ветру только, как говорит Гриша, «пощекотала» его, и заяц лишь припустил быстрее.

Долго Юра лазал по скользким крутым склонам и узким лощинкам. Ничего нет… Он очень устал, подолгу отдыхал, съел таранку и три сухаря, взятые с собой. Потом снова шел: а вдруг! Вдруг повезет — и он увидит косулю. Юсуф говорил, что иногда косули появляются, но это бывает очень-очень редко. Три патрона жакана Юра всегда брал с собой на случай, если нападет кабан. Дождик сеет, ветер… Уже поздно, наверно, часа два или даже три. Так и не раздобыл он мяса для папы…

Мрачный, он повернул домой. Очень тяжел обратный путь, скользко. Он вышел на узкую тропинку, бегущую вдоль Алчака. Внизу волновалось и шумело море. Дождика здесь уже нет, над морем синее небо, но в такую волну и рыбачить бесполезно. А у отца Степы рыбы тоже не достанешь: его баркас угнала какая-то офицерская компания в Коктебель. До сих пор баркаса не нашли.

Юра спустился к самой кромке моря: может, хоть нырок покажется, они любят качаться на крутой волне. Правда, эта утка не очень вкусна, и попасть в нее редко удается, но вдруг…

Он долго всматривался в беспокойное море и вдруг увидел что-то черное в волнах. Что бы это могло быть? Камень? Нет, это движется — то дальше, то ближе. Юра подошел к самому прибою, вскочил на камень, перепрыгнул на другой, лежащий подальше в море. Конечно, дельфин, и так близко! Вот показалась спина второго… Если бы удалось подстрелить дельфина, папа сразу бы поправился. Но не попадешь из берданки. Крутая спина то выныривает, то скрывается. Налетела волна, окатила Юру, он чуть-чуть не сорвался с камня, но пригнулся и удержался. Надо удержаться, хотя в мокрых постолах и трудно. Дельфины возвращаются, скоро снова пройдут мимо камня. Эх, была не была!..

Юра быстро вытащил из патронташа жакан, зарядил винтовку. Расставив ноги покрепче, он как бы врос в камень и ждал! Далеко. Вот спина дельфина выскочила из воды, почти прямо перед ним. Юра выстрелил. И тут же налетевшая волна смыла его с камня.

Окунувшись с головой и хлебнув морской воды, он не выпустил берданки из рук. Отхлынувшая волна с силой потащила было Юру в море, по новый налетевший вал снова накрыл его и выбросил на берег. Задыхаясь и отплевываясь, он пополз вперед, спасаясь от очередной волны. Он лежал на мокрой гальке, вконец обессилевший. Коленки саднило, ладони в крови, одна нога босая…

Он сел, всматриваясь в волны. Попал или нет? И увидел дельфина: спина его то появлялась, то исчезала на гребнях валов. Он кружил почти на одном месте. А второго дельфина нет. Неужели попал?! Юра слышал, что убитые дельфины иногда тонут. Тут неглубоко, близко от берега… Если дельфин убит, его все равно выбросит прибоем. Надо ждать, ждать, ждать.

Волны набегали на берег наискось. Юра рассчитал, куда примерно может вынести дельфина, и, хромая, перешел на то место.

Послышался хруст шагов по гальке. К Юре направлялись два солдата с винтовками за плечами. Обход! Он всегда проходит в это время по тропинке, опоясывающей Алчак.

— Ты чего, паря, откудова вынырнул, в кого стрелял? — спросил один, пожилой и бородатый.

Волнуясь, сбиваясь, Юра рассказал, в чем дело.

— Пожалуйста, дяденьки, не прогоняйте меня, не отбирайте ружья, пожалуйста! Мне очень нужно, отец болен! — повторял он. — Посмотрите, у меня патроны с дробью и два жакана… Я охотник…

Первый раз в жизни Юра так просил.

Солдат присел на корточки, повернулся спиной к ветру и закурил.

— Эх, жизня, распроклятая жизня!.. — сказал он, вздохнув. — В охоте я толк знаю. Читинские мы, с Забайкалья… Вдоль-поперек с ружьем сопки исхожены, тайга измерена. Гоша, паря мой, постарше тебя, белкует небось в тайге. Самое время сейчас… Иван, а Иван! — обратился он к своему товарищу, молодому, безусому солдату. — Баринок наш, их благородие прапорщик, не прочухается с этого вина до утра. Воссочувствуем своему человеку — охотничку…

С безразличным видом молодой солдат мотнул головой.

— С румынского фронту мы прошлый год подались, думали до Сибири хоть на брюхе добраться. Куда там! Служим вот… А охота здесь против нашей пустяшная. Ни тебе белки, ни изюбря, ни кабарги, ни кабана, стоющего… Так, баловство… — вслух рассуждал пожилой солдат. — А голодует здешний народ, это правда. Разве ж мы не видим. А после тюрьмы да тифу подкрепление нужно, это верно, это правильно, сынок…

Быстро темнело, свистел холодный ветер. Вымокшего Юру била дрожь.

Бородатый сказал:

— Вот что, паря, беги-ка ты домой. Говоришь — недалечко проживаете? Переобуйся, обсушись, сухое надень. А потом приходи. Мы тут похаживаем, поглядываем. Если твою рыбу выбросит на берег, увидим — месяц сегодня полный.

— Это не ррыба, а ддельфин, — поправил Юра; выстукивая дробь зубами.

— Шут с ней, пускай зверь, все одно!.. А ты дуй до дому. Нам сменяться только в двенадцать.

Часа через три во двор Сагайдаков вкатилась двухколесная тележка. Ее с трудом толкали Ганна, сосед Кономопуло и Юра. На тележке лежала почти половина туши дельфина с обрубленным хвостом. В тушу был воткнут топор.

Мяса было много. Часть его взял Кономопуло, «за помощь».

Солдаты сдержали свое слово. Они даже помогли оттащить дельфина от линии прибоя, а бородач ловко разделал, распластал его.

Ганна принесла для них бутыль вина, но бородач махнул рукой:

— Глаза б мои не видели этого пойла… Мы, забайкальцы, привыкли к стакану хорошей водки, к спирту… Сибирскому охотнику в мороз глоток спирта — разлюбезное дело. А это ваше вино — баловство пустое. Ну, охотничек, — обратился он к Юре, — отчаливай с богом! А то как бы их благородие не явилось. Как-никак, а объявлено военное положение… А ты, паря, смекалистый. И стрелок подходящий. Тащи батьке мясца! Наше дело служба, а кому служим, то сатана ведает…

Ганна мгновенно растопила плиту. Грек научил ее, как повкуснее и получше приготовить жесткое мясо дельфина. Теперь холодно, в погребе оно долго может храниться, и подсолить можно.

Было два часа ночи, когда все уселись за давно невиданное пиршество. В тарелках дымились сочные куски мяса.

На следующий день Ганна выменяла часть мяса на муку и подсолнечное масло. Петр Зиновьевич теперь ежедневно получал сытный обед и заметно пошел на поправку.

5

Возвращаясь из гимназии, Лиза сказала:

— Юр, я приду к тебе готовить уроки, а то у нас будет полный дом гостей.

День был холодный, дождливый и ветреный. К вечеру ветки покрылись тонкой коркой льда и, сталкиваясь, звенели. Это было даже интересно. Юра и Лиза сидели на веранде рядышком над учебником алгебры, и снова от прикосновения Лизиных волос к щеке Юра не мог сосредоточиться. Она понимала это, лукаво поглядывала на него, отодвигалась и опять придвигалась.

— Шла бы ты домой, — сказал наконец Юра.

— Я же сказала — у нас гости!

— И долго они будут?

— Не знаю. Скоро крупные землевладельцы соберутся в Бьюк-Ламбате на какое-то совещание, а у нас предварительно собрались, как папа сказал, «самые влиятельные».

Юра неопределенно хмыкнул. О совещании в Бьюк-Ламбате ему вчера мимоходом сказал Сережа:

— Знаешь, первые гады Крыма собираются. Бьюк-ламбатская банда…

А сегодня Лиза об этом говорит. Только для нее это не «банда», а «влиятельные»… И вообще Юре неинтересны эти разговоры: совещание… совещание… Ерунда!

Но немного позже Юра многое понял.

После бьюк-ламбатского сборища помещики организовали свои собственные карательные отряды из самых настоящих разбойников. Вроде черкесов Бродского в Эрастовке. Чтобы запугать крестьян, посягавших на земли помещиков, охранники устраивали в окрестных деревнях облавы, вспарывали крестьянам животы и набивали их землей, похищали девушек, поджигали дома. Начальником одного карательного отряда стал Осман.

Люди, ужасаясь, все чаще рассказывали о случаях зверств и насилий.

Юра как-то спросил Лизу на перемене:

— Слышала, что твои влиятельные творят?

Лиза покраснела, беспомощно взглянула на своего товарища и убежала. Странной стала Лиза в последнее время. Однажды, ни к селу ни к городу, она проговорила:

— Я ничего не понимаю, ничего не понимаю!..

— Что ты не понимаешь? — удивился Юра.

Лиза не ответила.

Граф навестил больного соседа. Выразил сочувствие, а также радость. Он принялся расспрашивать Петра Зиновьевича: где тот был, что видел, что думает о политическом положении в России.

Петр Зиновьевич благодарил за внимание и помощь семье, но на вопросы отвечал сдержанно, ссылаясь на свою слабость: «Почти все время болел, жил в небольшой станице, вдали от событий».

Граф обрадовался случаю блеснуть своей политической мудростью и осведомленностью перед «полезным интеллигентом, правда с чудачествами», каким он считал Петра Зиновьевича. Аристократ Бернист не любил «выскочек» Бродских и поэтому считал полезным «покровительствовать» этому Сагайдаку, которого Бродские преследовали.

— Наконец-то во главе белого движения стал настоящий вождь, Антон Иванович Деникин! — говорил граф, сидя у постели больного. — Он объединил все антибольшевистские силы на Юге России, собрал под свои знамена отборную армию… Он получает полную моральную и материальную помощь союзников. Шутка ли, за его спиной стоят в портах Черного моря могучие англо-французские эскадры! Это не какие-нибудь немцы, армию которых вконец разложил большевизм… Красные отброшены к Астрахани. Очень повезло, что командующий большевистской Северо-Кавказской армией Сорокин изменил этим летом большевикам и открыл фронт белым войскам.

Поймав на лице Петра Зиновьевича ироническую улыбку, граф с горячностью сказал:

— Не думайте, что Деникин какой-то тупица. Нет, он европейски мыслящий человек. Правда, в его окружении есть оголтелые монархисты, вроде генерала Лукомского, которые недовольны либерализмом Деникина. Но Антон Иванович пока удерживает их на коротком поводке. Его добровольческая армия не преследует каких-либо реакционных целей. Ее задача — воссоздание единой неделимой России. Я лично беседовал с начальником ялтинского гарнизона, французским генералом де Бодье. Антон Иванович известил его, что части добровольческой армии прибывают в Крым исключительно в целях охраны и поддержания порядка и не будут вмешиваться во внутренние дела. Больше того, крымское правительство само просило генерала Деникина прислать побольше его доблестных офицерских войск.

— Что это за правительство? — поинтересовался Петр Зиновьевич.

— О-о-о! Когда немцы убрались, — рассказывал граф, — правительство Сулькевича оказалось без поддержки и рухнуло. И под покровительством союзников образовано новое краевое правительство во главе с Соломоном Крымом. Это вполне современный человек, солидный феодосийский фабрикант и владелец поместий, бывший член Государственного Совета. Это не дикарь Сулькевич! Крым придерживается европейских взглядов, он почти что кадет.

«Смешно, — подумал Юра, слушавший этот скучный разговор. — В Крыму — правительство Крыма».

— Конечно, — продолжал граф, — большевизм просачивается через Перекоп. В горах укрываются вооруженные большевистские банды — «зеленые», как их называет население. Поэтому в Крыму объявлено военное положение, назначена всеобщая мобилизация людей и лошадей. К сожалению, она не очень удалась… Но мы можем спать спокойно: в Севастополе, Феодосии и Керчи стоят корабли союзников. В одном только Севастополе двадцать две тысячи французских, английских, греческих солдат и матросов. А краевым правительством создано Особое совещание для борьбы с большевиками и сочувствующими советской власти. Контрразведке дано широкое право внесудебных арестов.

Петр Зиновьевич устало закрыл глаза. Граф откланялся.

Когда он ушел, Петр Зиновьевич сказал Юлии Платоновне:

— Держись-ка ты подальше от этих графов. Что общего у нас с ними? Ты должна понять, что, если бы не революция, ты бы к ним и в переднюю не попала!..

6

В последнее время мальчики часто возвращались из гимназии через Судак, чтобы узнать, какие продукты появились в лавках (матери просили об этом), и заодно посмотреть на деникинских офицеров. У многих из них была очень красивая форма: черкески с газырями на груди, здоровенные кинжалы, за плечами белые и алые башлыки. У некоторых шашки в серебряных ножнах, а всадники красуются в черных косматых бурках.

Неожиданно они увидели Никандра Ильича. Он сидел перед стаканом вина за столиком в глубине лавочки дяди Кости с молодым французским офицером и мирно беседовал с ним по-французски. Ребята уже разбирались в формах иностранных армий: в Судаке иногда появлялись английские, французские, итальянские, греческие и даже американские офицеры. Самая пышная форма была у итальянцев. У солдат даже перья на шапочках!

Офицеры эти на катерах приходили из Севастополя и Феодосии в Новый Свет, чтобы побывать в знаменитых винных подвалах князя Голицына.

Никандр Ильич заметил своих учеников и подозвал Юру.

— Я слышал от Надежды Васильевны, — тихо сказал он, — что твой отец был совсем плох после тифа, очень ослабел. Мне случайно подарили несколько больших банок американской консервированной ветчины. Сын моего старого друга, французского математика Мориса Салье… Я зайду к вам, принесу. Ветчина очень питательна, отлично восстанавливает силы.

Юра смутился, проговорил:

— Спасибо, не надо… — но очень обрадовался. Не столько подарку папе, а тому, что любимый учитель будет в их доме.

Вечер Никандр Ильич провел у Сагайдаков. Они очень понравились друг другу — Петр Зиновьевич и учитель. Уже через полчаса, сидя на веранде в плетеных креслах, они разговаривали, как старые друзья.

— «Единая неделимая»!.. — язвительно проговорил Никандр Ильич. — Я сегодня беседовал с французским лейтенантом, отличным молодым человеком. Поразительный фактик он сообщил мне. У него есть друг — офицер американской миссии адмирала Мак-Колли при штабе Деникина. Так вот-с этот американец видел в госдепартаменте Соединенных. Штатов карту России, на которой Белоруссия, Сибирь, Кавказ, Украина, прибалтийские области, даже Дон с Кубанью обозначены как отдельные государства, отторгнутые от России. А в комментарии к этой карте говорится: «Всю Россию надо расчленить на большие естественные области, при этом ни одна область не должна быть достаточно самостоятельной, чтобы образовать сильное государство». Понимаете, Петр Зиновьевич? Расчленить всю Россию!.. Вот с какими планами прибыли сюда «союзники». Вот что скрывается за трескучим лозунгом добрармии о «единой неделимой». Спрашивается, на какую сторону баррикады должен стать русский интеллигент, искренне любящий свою родину?

Никандр Ильич умолк, потом, усмехнувшись, продолжал:

— Командование иностранными экспедиционными войсками не очень довольно своими марионетками — добровольцами Деникина. Полковник Франсуа Готье сказал в присутствии моего молодого французского друга: «Черт возьми, мы и англичане вынуждены разоружить и выслать из Крыма значительную часть этих недисциплинированных и охочих до буйства и грабежей отрядов. Они своей разнузданностью только действуют на руку большевикам». И действительно, весь Крым стоит на вулкане. В городах и деревнях, по сведениям французской разведки, создаются боевые отряды из населения, ненавидящего «союзников», деникинцев и «краевое правительство». Мобилизация в деникинскую армию, объявленная краевым правительством, провалилась. Даже офицеры уклоняются. В Симферополе из тысячи тридцати семи человек, подлежащих мобилизации, явилось только сто пятьдесят… Меньше десяти процентов.

У Юры слипались глаза, но он изо всех сил старался не уснуть. Только вчера Сережа просил его запоминать всякие разговоры об иностранных войсках и печенегах и передавать ему. А Коле приказал: «Ты все время крутишься в парикмахерской, там полно офицерья. Прислушивайся, пересказывай мне. Это нужно для наших…»

— А в Судаке, — продолжал Никандр Ильич, — из двухсот мобилизуемых на призывной пункт явилось только двое! Остальные сбежали в другие города или в горы, к зеленым. А контрразведка свирепствует. Аресты, аресты… Вчера ночью арестовали бондаря Трофима Денисовича Куриленко, отца нашего лучшего ученика Сережи!

Юра вскочил. Сонливость мгновенно исчезла.

— Что, Трофим Денисович арестован?! — воскликнул он. — Я сейчас же побегу к Сереже.

— Сиди-ка ты дома, — охладил его пыл Никандр Ильич. — Чем же ты можешь помочь Сереже?

Через несколько минут он распрощался. Юра вышел проводить его.

7

Утром, чуть свет, Юра побежал к Сереже. В палисадничке его встретил… сам Трофим Денисович, опирающийся на костыль. Юра уставился на него, будто увидел какое-то чудо-юдо.

— Чего смотришь так? — спросил бондарь, усмехнувшись в желтые усы. — Полный порядок! Познакомился с господами офицерами. Не знаю, как они там на фронте воюют за «единую неделимую» Россию, но здесь лихо действуют и кулаками и ногами. Чуть ребра мне не высадили… — И он приподнял костыль. — Вот пришлось временной третьей ногой обзавестись…

Из дома вышел Сережа. Оказывается, Трофим Денисович просидел в контрразведке только сутки. Перед самой отправкой в Феодосию его выкупили за солидную сумму немцы-колонисты. И поручительство за него дали. Им никак нельзя было остаться сейчас без такого мастера: бондарь выполнял для них большой заказ. А следователь контрразведки, толстенький капитан, оказался сговорчивым человеком. Большой любитель пения: дважды в день выстраивал арестованных и требовал, чтобы они пели «Боже, царя храни…». Охотников оказывалось мало, так он действовал вовсю своим хлыстом.

— Хлопцы, а я вашего хорошего знакомого в контрразведке встретил. Привели меня на допрос к этому капитану, а у него сидит и вино с ним распивает кто бы вы думали?

— Не знаем, — в один голос сказали мальчики.

— Да этот ваш Макс, великий художник… Разодет что твой принц! Потом уже в арестантской мне о нем рассказали. А что он за человек? Ну-ка, ты, Сережа!

— Он пьянчуга. Черт его разберет! Удрал с немцами… Бабник он, вот кто. Каждый день с новыми гуляет.

— А ты, Юра!

— Макс — сверхчеловек, свободная личность.

— От кого ты это слышал?

— Это он сам так сказал. Он с немцами «Дейчланд юбер аллес!»

— Так этот сверхчеловек, «Дейчланд юбер аллес», сейчас за «единую неделимую». Деникинцы в Судаке. А он уже с ними разгуливает по улице под руку, пьет в шашлычной на брудершафт и укатил с ними в Феодосию. Там господа офицеры первым делом «освободили» товарные вагоны от мануфактуры, мыла, спичек, ниток, кожи, шерсти и других товаров, а цистерны — от керосина. Много успели вывезти немцы из Крыма, а не все. Вот господа офицеры и распорядились! Потом они разграбили цейхгаузы на пристани. Грабили благородно, не так, чтобы заграбастал тюк с мануфактурой на спину и давай бог ноги. Тут же господа офицеры перепродали свои трофеи спекулянтам, а гроши в свой карман. Ну, Макс, конечно, орудовал с ними. А в Судак прикатил на автомобиле. На голове золотистая каракулевая шапка, одет в дорогую шубу, на пальце кольцо с брильянтом, чтобы, когда курит, все видели…

— Он к нам не заезжал! — сказал Юра.

— А на что вы ему сейчас сдались? Он приехал, чтобы в Новом Свете закупить партию шампанского — он открывает в Феодосии бар, под названием «Приют комедиантов». В случае чего осторожнее с ним, не откровенничайте… Ну, марш в гимназию, нечего опаздывать!

 

Глава III. «ОПЕРАЦИЯ НОЧЬ»

1

Штормовой ветер низко мчал по небу разорванные в клочки облака. Тугой и порывистый, он сгибал тополя в дугу, оттягивая ветки, срывал с крыш черепицу и швырял ее на землю, больно щелкал по лицу камешками, засыпал глаза песком.

Идти навстречу ветру было трудно, но весело, то и дело приходилось подставлять то бок, то спину, а на перевале к Капселю Юра и Степа даже согнулись чуть не вдвое и цепко удерживали в руках ружья.

Вот и берег! Мало сказать, что море бушует или что на море двенадцатибалльный шторм. Чертова свистопляска, вот что делается на море!

Длинные косматые волны, разгоняясь откуда-то из-за горизонта, катили одна за другой, рыча и обливаясь пеной. Не волны, а бешено вращающиеся катки. А ширина каждого катка — от Алчака до Синей горы. У берега каток лопался, закручивался кверху, и тогда сотни «чредой» вышедших из воды водяных коней становились на дыбы, вздымая кверху белые копыта, изо всех сил прыгали «на брег песчаный и пустой» и, перекувырнувшись через голову, катились по песку, расползались, расплывались и бесформенной массой скатывались обратно в море.

Юра и Степа стояли на обрывистом берегу, обдаваемые брызгами и пеной. Конечно, они не за тем сюда пришли, чтобы ожидать, когда «тридцать витязей прекрасных чредой из вод выходят ясных». Прибрежные воды были не ясные, а черные, густые от множества переполнявших их водорослей, кусков дерева, медуз, оглушенной рыбы, камешков.

Рыбу, запутавшуюся в водорослях, то выкатывало на берег, то уносило обратно. Набрать? То, что вода холодная, неважно. Хуже, если собьет с ног и будет таскать туда-сюда. А главное, они пришли сюда совсем не за рыбой. Обычно ветер гонит с моря не только волны, но и уток. Тогда стреляй из засады, а волны выбросят. Но в такой шторм утки, не будь дуры, улетели отсиживаться в укромных местечках. А так хотелось подстрелить парочку…

Друзья вытащили сегодня из тайников свои ружья и «дунули» к берегу в твердом расчете на то, что в такую бурю патрулей на Капселе не будет. Чего им караулить? Ветер? Ведь деникинцы опасаются только большевистских десантов. Говорят, что недавно возле Коктебеля с двух больших катеров высадился отряд красных и ушел с пулеметами в горы. Вот переполошились печенеги! На даче у Володи Даулинга квартируют два офицера, так они три ночи не раздевались, в сапогах спали, боялись нападения на Судак.

Мальчики собрались было уходить, но Степан, пристально всмотревшись в покрытый пеной берег, сказал:

— Погоди… Что-то темное там. Длинное… Видишь?

Пригнувшись, с трудом перебарывая толчки тугого, плотного ветра, они медленно двинулись к морю.

— Человек! — крикнул Степан.

Перед ними на мокрой гальке ничком лежал человек со связанными руками, наполовину покрытый темными водорослями. Рядом валялось излохмаченное, добела изглоданное прибоем большое шлюпочное весло.

Мальчики молча стояли над страшной находкой. Что делать?

Далеко разлившаяся по пляжу волна с шипением набежала на человека, качнула его.

— Живой! Шевелится! — закричал Юра и с испугом отскочил.

— Мертвый! — крикнул Степа и тоже отскочил.

Они оглянулись. Берег пустой, ни души. Только ветер гонит над пляжем водяную пыль.

В двадцати — тридцати шагах от них волна выкатила и, отхлынув, оставила на гальке еще один труп… Мальчики взялись за руки и, тесно прижавшись друг к другу, пошли туда.

— Ты чего дрожишь, холодно? — спросил Степан.

— Это ты дрожишь, — ответил Юра.

За большим камнем лежала женщина, тоже со связанными руками.

— Расстрелянные… — сказал Степан. — Рыбаки говорили, что в Севастополе стоит крейсер «Корнилов», плавучая тюрьма контрразведки. Там расстреливают и сразу — концы в море… И в Ялте, и в Алуште так. Теперь много расстрелов. А здешний капитан из контрразведки — ну тот, что в гимназию приходил, низенький, толстенький, — тоже, говорят, вывозит арестованных на катере и расстреливает в море. Гад!

— Что будем делать, Степа? — спросил Юра.

— Знаешь, отнесем их в кусты, а потом в пещерку под Алчаком, где мы ранцы прятали, — предложил Степан. — А я скажу брату и бате, они что-нибудь придумают.

Так и решили. По очереди снесли расстрелянных в кусты. Нести их было нетрудно, если бы не дрожь, которую Юра никак не мог унять. Мужчину они узнали, это был извозчик Леня, а женщина неизвестная. Она была совсем тоненькая, легкая, лет семнадцати, не больше.

— За что ее?.. — все повторял и повторял Степа.

Уложив мертвых в пещерку и замаскировав вход каменными плитками, мальчики молча разошлись.

Юра шел домой, едва волоча ноги. Он вдруг почувствовал такую усталость! Болела голова, подташнивало. Дома он ничего не сказал. Молча выпил стакан чая и поскорее улегся в постель. Уже темнело.

— Что с тобой, почему так рано отправился спать? — забеспокоилась Юлия Платоновна.

— Устал, много ходили против ветра, — ответил Юра и отвернулся к стенке.

Он проснулся от негромких голосов, доносившихся из комнаты родителей. Прислушался. Чей-то очень знакомый голос, очень знакомый… А вот заговорил Никандр Ильич. Значит, он пришел в гости. Но вот снова тот, первый голос… И вдруг Юру осенило: дядя Яша!

Юра вскочил и, во всю глотку выкрикивая:

— Дядя Яша! Дядя Яша! — с треском распахнул дверь.

В комнате сидели мама, папа и Никандр Ильич. Перед ними расхаживал незнакомый офицер с усиками, кавказской саблей на боку и в золотых погонах.

— Не кричи, ради бога, не кричи! — громким шепотом остановила Юлия Платоновна Юру.

В комнате почему-то было полутемно — ее освещал лишь дрожащий огонек маленького светильничка. Окна закрыты…

Взрослые переглянулись. И Петр Зиновьевич сказал:

— Раз так, придется посвятить хлопца в некоторые обстоятельства…

Оказывается, этот офицер и есть дядя Яша. Юра и сам уже узнал его. Только он теперь не «дядя Яша», а поручик Николай Баранов. Ему угрожает большая опасность. Юра уже не маленький, сам должен многое понимать… Кто бы Юру ни спрашивал, ни выпытывал, он должен отвечать, что дядю Яшу не видел уже три года, а подпоручика Баранова видел в первый раз. Ничего плохого дядя Яша не делал — он храбрый и честный человек, а вот преследуют его негодяи. А теперь Юра может обнять дядю Яшу и немедленно отправляться к себе в постель.

Дядя Яша шагнул к Юре, крепко обнял его плечи, поцеловал, прижал к себе.

— Ну и вымахал же ты, с коломенскую версту! — сказал он. — Наполеона не ловишь? Горизонта не ищешь? Зато я, брат, воюю с паршивыми наполеончиками и теперь хорошо знаю, к каким горизонтам надо пробиваться… Ну, слушай команду отца, до свиданья! Может, скоро увидимся.

За Юрой плотно закрыли дверь. Он был оскорблен: его, как маленького, как Оксану, выставляют при таких важных и интересных разговорах взрослых. Нет уж…

Юра вылез через веранду во двор, но приставной лестнице взобрался на чердак и тихонько, как мышь, залег над комнатой родителей. Сто раз ему твердили, что нельзя подслушивать, стыдно. Сам он презирал шакала Табаки за эту дрянную привычку. Но сегодня — дело другое! Дядя Яша в опасности. Юра, конечно, понимает, в чем дело, с какими «наполеончиками» дядя Яша воюет, почему фамилию переменил. Он, Юра, помогал Грише-матросу в горы уйти, немецкие листовки срывал. А дома с ним, как с первоклассником… Та девушка, которую расстреляли, наверно, только года на три старше…

Снизу доносились негромкие голоса, но каждое слово было слышно.

Как понял Юра, дядя Яша бежал из Ялты. Контрразведка производит массовые аресты по всему Крыму — в Севастополе, Ялте, Симферополе… Нашелся, вероятно, какой-то провокатор, предатель. Разгромлены многие подпольные большевистские комитеты. Но сопротивление деникинцам и иностранным интервентам растет. Отряды зеленых захватывают имения, подрывают воинские эшелоны, даже овладевают городами. В Евпатории восстание. Там действует партизанский отряд «Красные каски», он наводит ужас и панику на добровольцев. Деникинцы с ним не справились, вызвали два английских миноносца, но те тоже не могут подавить евпаторийцев. Главный штаб самого Деникина укрылся в Севастополе, под защиту французских и английских кораблей. А контрразведка свирепствует. Напала и на след дяди Яши. Крымский комитет партии предложил ему временно укрыться в тихом месте. Он избрал Судак, безобидный городишко. Но его документы на имя подпоручика Баранова не очень надежны… И он опасается — не увязался ли за ним «хвост» из контрразведки.

Петр Зиновьевич считал, что их дача очень ненадежное место. Напротив — графская вилла, то и дело шныряют офицеры. И еще этот графский Малюта Скуратов — татарин Осман со своей бандой карателей. Осман недоверчиво относится к Сагайдакам, шпионит. Графиня неожиданно прибегает…

Послышался глуховатый голос Никандра Ильича:

— Да, на этой даче ненадежно. Я живу уединенно, в домике, где одна старуха татарка хозяйничает. Отсидитесь у меня, Яков Зиновьевич. Я вне подозрений, не связан, к сожалению, ни с какими комитетами. Вместе и пойдем отсюда, часа через три. Виноградниками, кружным путем.

Дядя Яша согласился, а успокоенный Юра выполз с чердака и отправился досыпать.

2

В гимназии Юра, конечно, ни словом не обмолвился о ночных событиях. Зато со всеми подробностями они со Степаном рассказали Сереже и Коле о двух расстрелянных, выброшенных морем на Капсель. Подошла Лиза, мальчики замолчали. Но потом как-то незаметно и Лиза была посвящена в эту тайну.

— Поклянись, Лиза, что ты никому в твоем доме не расскажешь об этом, пока не увезут тела из пещерки! — строго сказал Сережа.

Лиза вытащила нательный крестик, поцеловала его и, взглянув на друзей блестящими глазами, произнесла:

— Клянусь!

Отец Степана обещал сегодня в ночь или завтра — море уже утихло — на баркасе вывезти тела казненных. У него есть разрешение на ночной лов: несколько богатых семей, которым он доставлял рыбу, выхлопотали это разрешение.

На глаза Лизы то и дело набегали слезы. Она выпытывала все подробности об убитой девушке.

— Совсем молоденькая, чуть старше тебя, — объяснял Степан. — Волосы в одну косу заплетены. Красивая…

Обливаясь слезами, Лиза тихонько спрашивала, будто бы себя саму:

— Как так, за что ее?.. Ведь расстреливают бандитов, зверей-большевиков, папа говорил. А ее за что? И руки ей связали…

На второй перемене Надежда Васильевна заметила, что у Лизы веки красные, нос распух.

— Что с тобой? — спросила она.

— Потеряла по дороге в гимназию любимую брошку, — не задумываясь, ответила Лиза.

Третьим уроком должна быть математика, но Никандр Ильич не пришел, наверное заболел. Класс немного пошумел, потом мальчики развернули огромную карту Европы и столпились вокруг нее. Дело в том, что карта эта уже совсем не годилась. «Великий географ» класса Володя Даулинг, держа в руках карандаш и резинку, пытался навести порядок на карте. Подумайте только! За один год столько новых государств появилось! Всю географию надо переучивать.

Володя объяснял: была огромная Австро-Венгрия, монархия. А теперь от нее осталась маленькая республика Австрия. Зато надо нанести на карту новые государства: Венгрию — раз, Чехословакию — два, Югославию — три.

— А какой народ живет в Югославии? — поинтересовался Коля.

— Это объединенное государство сербов, хорватов, словенцев и черногорцев, — без запинки ответил Володя.

Потом пытались набросать границы других новых государств вокруг Балтийского моря: Польши, Финляндии, Литвы, Латвии, Эстонии. Дело шло плохо, шумели и спорили. Даже Володя не имел представления о границах Венгрии или Польши. Знал только названия столиц.

— Великий раздел мира, великий раздел мира! — прыгая вокруг карты, кричал Буся Финкельштейн.

Франц Гут мрачно стоял в сторонке.

К концу дня гимназия походила на потревоженный улей. Директору сообщили, что ночью контрразведка арестовала Никандра Ильича.

Всюду — по углам, в пустых классах, во дворе — собирались группы и говорили только об аресте. Никандра Ильича любили.

Перепуганный директор ловил учителей, отводил в сторонку и каждому повторял:

— Я говорил, предупреждал его, просил быть осторожнее… Вы ведь тоже можете подтвердить, что я требовал от него прекратить предосудительные разговоры и строго держаться учебной программы… Ах, он на всех нас навлечет несчастье!

После уроков удрученные друзья молча пошли вместе. Увязавшуюся за ними Лизу прогнали.

«А что же с дядей Яшей? Ведь он ночевал у Никандра Ильича…» — взволнованно думал Юра.

— Никандра Ильича надо спасти! — твердо сказал Колька. — Пусть мы погибнем, но его спасем. Понимаете, хлопцы, ведь и ему могут связать руки — и в море!

Ребята свернули с тропинки в кусты и стали обсуждать план спасения учителя.

Дача, занимаемая контрразведкой на берегу моря, окружена трехметровой высоты каменной оградой. А поверху натянуты на железных стойках три ряда колючей проволоки. Арестованных содержат в каменном подвале. Правда, во время революции народ штурмовал и не такие тюрьмы и освобождал заключенных, но ведь сейчас не революция. Вспомнили, как Никандр Ильич рассказывал о штурме Бастилии во время французской революции.

Юра рассуждал: граф Монте-Кристо, простыни… Дикая, необъезженная лошадь, как у Майн Рида.

Коля предложил переодеться в военную форму и войти якобы для смены караула. Юра сказал, что можно прорыть подземный ход из сарая соседней дачи. Или еще лучше: пойти в горы, разыскать Гришу-матроса, и пусть он приведет отряд зеленых с пулеметами. Ведь добровольцев в Судаке мало. Степа предложил привезти охране пять-десять ведер вина, пусть напьются допьяна, заснут, и тогда можно войти в дачу. Все эти предложения были отвергнуты. За солдат их не примут — они еще не взрослые. Подземный ход если и удастся прокопать, то это займет неделю. За это время Никандра Ильича расстреляют. Где Гриша скрывается в горах — никто не знает. Всех на даче не напоишь допьяна, ведь во внутренние помещения не проберешься с вином.

— Давайте посоветуемся с батей, — сказал Сережа.

Трофим Денисович, оказывается, уже знал об аресте.

Ночью арестовали не только Никандра Ильича. Вместе с ним на его квартире взят какой-то поручик и товарищ Василий. Всю ночь орудовали контрразведчики, обыскали, наверное, двадцать домов и в слободке, и в городе…

Трофим Денисович выслушал друзей и сказал:

— У господ офицеров все продается и покупается. Меня, например, выкупили. Надо только достать денег. А самое главное — иметь руку, знакомство. Может быть, граф поможет?.. — Но сам же ответил на свой вопрос: — Нет, не поможет. Как член особого совещательного комитета при Деникине, он не будет выручать большевиков.

— А разве Никандр Ильич большевик? — удивился Юра. О знакомстве с «подпоручиком» — дядей Яшей — он умолчал.

— Ну, большевик не большевик, не в этом суть, — заметил Трофим Денисович. — Деникинцы весь простой народ подозревают в большевизме. И не напрасно…

— Все-таки, может, их взяли по ошибке, — сказал Юра, но почему-то сразу же сам нашел это объяснение неубедительным.

— Все может быть! — уклончиво ответил Трофим Денисович. — Но тогда зачем же их освобождать? Разберутся и выпустят.

— А если их расстреляют, как тех двоих? — выкрикнул Коля.

— Надо освобождать! — решительно заявил Юра.

— Так ты же, Юра, знаком с Максом, а у него все офицеры — собутыльники. Он запросто пьянствует с капитаном контрразведчиком, — напомнил Трофим Денисович.

— Правильно! — заорал Юра. — Сейчас же побегу!

— Подожди! Может, он не в Судаке, а в Феодосии? Сначала разузнать надо. И что ты ему скажешь?

— Прошу освободить, и все.

— Правильно. Вы, ученики, просите его помочь освободить любимого учителя и его гостей. А учитель ваш никогда не агитировал за большевиков и зеленых, и его арестовали по ошибке. Ну, добавьте, что Никандр Ильич считал Макса гениальным художником. Соврите, что он говорил о Максе: «Через сто лет книгу о нем будут писать». Обещайте вина. Я, хлопцы, раздобуду кое-где деньжат ради такого дела… А если будет ершиться, намекните — тебе, Юра, это сподручнее, — что Красная Армия уже вовсю гонит Колчака и, кто знает, как все повернется, а Максу в случае чего доброе дело зачтется. Действуйте от себя, взрослых в это дело не путайте. А если он не будет соглашаться, то найдется добрая душа и тоже намекнет ему, поможет понять, что к чему…

3

Макс остановился в центре Судака, в гостинице над магазином Триандофило, а маленькую дачку недавно купил на берегу, неподалеку от контрразведки.

Мальчики выследили, когда он остался один на этой своей дачке, и без стука вошли к нему в комнату.

Макс лежал в яркой шелковой пижаме на диване, покрытом персидским ковром, и ел шоколад. Юра вспомнил Пацюка, в рот которому галушки прыгали сами, раньше окунувшись в горшок со сметаной. Плитки шоколада не прыгали сами в рот Максу, а лежали высокой стопкой на кресле рядом. Он с жадностью совал в рот куски шоколада, чавкая, как жирная свинья.

«Вот жрет!» — позавидовал Юра и сказал:

— Здравствуйте!

Макс не повернул головы. Уставясь глазами в потолок, он продолжал жевать.

— Почему не постучал! Невежливо. Чего тебе?

— Да так… по делу.

— Эх, дела, дела! Я устал, как собака, голоден, как волк, даже пообедать некогда, вот и приходится пробавляться английским шоколадом. Спасибо союзникам: они у нас вывозят хлеб, скот, руду. А мы получаем шоколад, игральные карты и дамские чулки, на которых дельный человек может неплохо заработать. Взаимовыгодная операция…

Юра не мог понять, серьезно он говорит или насмешливо.

Не предложив гостю шоколада, не попросив ею сесть, Макс спросил:

— Так чего тебе?

Юра всю дорогу репетировал с друзьями — они и сейчас ожидали его неподалеку, — что и как он скажет. Если Макс ему «так»… то он «так»… А если не согласится, то он тогда начнет его пугать…

Ничего этого не потребовалось. Узнав с первых слов Юры, в чем дело, Макс объявил:

— По двести пятьдесят бутылок шампанского за голову.

— Какую голову?

— Семьсот пятьдесят бутылок — и твой учитель с гостями будут порхать на свободе! Так, говоришь, через сто лет обо мне книги писать будут? Да… Он не дурак, твой учитель!

— Где же я возьму столько вина? — озадаченно спросил Юра.

— Это твое дело. Попроси графиню, попроси княгиню Голицыну… Впрочем, она даром не даст. На днях загрузила итальянский грузовой пароход вином и отправила за границу. Шампанское из Нового Света — это валюта.

— Пятьдесят бутылок! — решительно объявил Юра.

Макс смеялся долго, даже поперхнулся. А откашлявшись, сказал:

— Или семьсот пятьдесят, или катись! Для моего «Приюта комедиантов» ведь тоже нужно из этого числа бутылок триста…

— За мной не пропадет! — повторил Юра пришедшие ему на память слова Гриши-матроса.

И, как советовал Трофим Денисович, напомнил, что Колчака с Урала начали гнать. Всего можно ожидать. Если же Макс поможет, то и Максу помогут в случае чего…

— Это ты-то поможешь? Чепуха!

— Найдутся люди!

— Кто?

— Найдутся.

— Ну хорошо, я всегда сочувствовал революционерам. Я помогу, но ведь и я должен дать. Что же останется мне? Никто не отпустит просто так, за здорово живешь.

— Ладно! Двести пятьдесят бутылок шампанского и сто «куш-каи» за всех, — предложил Юра.

«Куш-каи» — редчайшее вино, секрет производства которого знал только один винодел грек, работавший у князя.

— Я еще не знаю, согласятся ли они, — сказал Макс. — Приходи завтра в это же время, скажу. Все зависит от того, трезв штабс-капитан Семечкин или пьян. Если трезв, плохо. Надо напоить.

— А вы сейчас сходите!

— Нет, разыщи меня завтра утром. А сейчас — бон суар, покеда!

Юра поспешил к товарищам, не зная, радоваться такому исходу или жалеть. Те повесили головы — на двести пятьдесят бутылок шампанского нужна уйма денег, а «куш-каи» — очень редкое вино, стоит еще дороже.

— Отец достанет!.. — объявил Сережа и помчался домой.

— Макс обманет! — покачал головой Петр Зиновьевич, когда Юра рассказал ему обо всем. Он был очень обеспокоен арестом дяди Яши, взволнованно ходил из угла в угол веранды.

— Может, предложить ему нашего вина? Отдадим все сорок ведер, — сказала Юлия Платоновна. — А двести пятьдесят бутылок шампанского да «куш-каи» — это не только огромные деньги, которых нет. Главное в том, что вряд ли удастся уговорить княгиню Голицыну продать. А Максу верить нельзя. Может быть, мне самой с ним поговорить?

— Нет, пусть взрослые не путаются в это дело! — решительно объявил Юра. — Ты только испортишь. Он ведь сам сказал: «Ученики просят за своего учителя. Трогательно!»

На следующий день, уйдя с урока, Юра побежал к Максу.

Дверь была закрыта, пришлось стучать.

Сонный, сердитый голос спросил:

— Кто там?

— Это я, Юра!

— А-а-а-а! Двести пятьдесят бутылок и еще сто. Когда доставишь?

— А сорок ведер вина?

— И сто не пройдет. Только шампанское и «куш-каи». И поскорее, а то может быть поздно…

К уроку истории Юра опоздал. На перемене приятели уединились во дворе.

— У меня новая идея, — объявил Юра. — Как-то я ездил в Новый Свет за вином с отцом Сергием. Бутылки продавали в подвале. У отца Сергия там грек приятель, один из голицынских виноделов. Если прийти и сказать: «Послал отец Сергий», а потом мне остаться и спрятаться в подвале? Кто-нибудь из вас ночью спустит мне веревку в отдушину, а я буду подвязывать бутылки.

— А зачем оставаться? — сказал Степа. — Помнишь, как вы меня спускали в подвал через вентиляционную дырку? Когда мы горный хрусталь искали… Я вам тогда шампанское наверх подал.

— Верно! — закричал Коля. — Всё! Ночью мы спустим Степу в подвал и вытащим все двести пятьдесят бутылок.

— Можно взять нашего осла, — предложил Сережа.

— Двести пятьдесят бутылок да еще сто — это для осла слишком большая тяжесть, — возразил Степа. — Может быть, привезем на нашей лодке?

— Нет, к лодке надо тащить, потом из лодки выгружать… Давайте так: Сережа приведет осла, а я приеду с тележкой с Серым…

Они во всех подробностях обсудили план, который назвали «Операция Ночь».

На большой перемене Юра подошел к отцу Сергию и смиренно попросил от имени отца написать записку виноделу Нового Света с просьбой продать сто бутылок «куш-каи».

— Отец будет вам очень благодарен. Десять бутылок, он сказал, преподнесет вам с благодарностью, — добавил Юра.

— Что ж, от «куш-каи» я не откажусь… Только Голицыны весьма неохотно продают его. Предпочитают вывозить за границу, получая франками, долларами, фунтами стерлингов. Однако попытаемся. «Куш-каи» стоит того… — сказал, поразмыслив, отец Сергий.

И он написал греку записку.

Значит, деньги нужны только на «куш-каи». Тех, что достал Трофим Денисович, как раз хватит.

4

Вернувшись с занятий, Юра показал отцу записку законоучителя к виноделу Нового Света и попросил позволения сейчас же съездить привезти эти бутылки.

Юлия Платоновна не хотела пускать его, говоря, что поздно, он не успеет вернуться к вечеру. Но Юра настоял. Он быстро запряг Серого в телегу, поставил на нее большие плетеные корзины и поехал. В Судаке к нему подсели Коля и Степа с мешками и веревками; Подъехал Сережа в таратайке, запряженной осликом.

В Новый Свет они приехали уже после обеда.

Прежде всего они разыскали грека и передали ему записку отца Сергия. Толстый грек долго шевелил мясистыми губами, вздыхал, крестился. Затем велел оставить три высокие пустые корзины и приехать сюда часа через три, когда стемнеет.

Хлопцы увели Серого и ослика в ложбину и подождали там до сумерек. Когда они явились с осликом к подвалу, грек уже ждал. Они отдали ему деньги и погрузили на таратайку корзины, полные бутылок. Грек велел их крепко привязать к таратайке и ехать осторожно.

Итак, первая часть «Операции Ночь» завершилась благополучно.

Хлопцы перегнали Серого и ослика на склон холма, куда выходила вентиляционная труба. Ведь голицынские подвалы тянутся под землей очень далеко.

Укрыв телегу в густых зарослях диких маслин и подбросив Серому и ослу сена, они взяли мешки и веревки и осторожно, под прикрытием зарослей, пошли на склон.

Больше всего их тревожило — не потолстел ли Степа, пролезет ли он в отверстие? Еще вчера его просили не ужинать, а сегодня не обедать, чтобы поменьше был живот. Говорили шепотом, хотя здесь было безлюдно и невдалеке шумело море.

Разыскав среди кустов полыни дыру, они обвязали Степу веревкой под мышками, а вторую веревку дали в руки. Степа бросил две небольшие корзинки вниз и спустил в лаз ноги. Они влезли легко, живот тоже, но локти застряли.

Степа ужас как боялся застрять в этой вентиляционной норе, как мальчик в рассказе Куприна, который чистил трубы паровых котлов: ни туда, ни сюда. Как его ни тащили, не смогли вытащить. А пароходу надо было уходить. И тогда затопили топку, и он сгорел. Этот рассказ они читали как раз накануне. И еще Степа боялся, что потеряется или погаснет свеча и он заблудится, как Том Сойер и Бекки.

— Подними руки вверх! Сожмись в плечах! — скомандовал Коля.

— Не вылезу! — прошептал Степа, но все же поднял руки вверх, и его начали спускать.

Вскоре веревка ослабела, значит, Степан уже стоит на полу. Наконец Степа дернул веревку два раза. Ее потянули и вытащили корзинку с четырьмя бутылками. Так и таскали: одну опускали, вторую поднимали.

Натаскали уже бутылок сто, когда неподалеку послышался стук колес. Кто-то едет!

Мальчики быстро закрыли бутылки и лаз куртками. В эту минуту рядом фыркнула лошадь. Это Серый отвязался и пошел искать хозяина. Все облегченно вздохнули и снова принялись за дело.

Так волноваться, как они волновались, когда ехали обратно, никому из мальчиков еще не приходилось.

Сгрузив вино в сарай во дворе Степы, друзья разошлись по домам. Наступало утро.

— Где ты пропадал? — спросила мама, когда Юра, поставив повозку и лошадь на место, вошел в комнату. — Я всю ночь не спала. Бегали узнавать к Сереже, но и его не было.

— Все в порядке, мама, вино достали.

Утром в гимназии Сережа сказал:

— Отец говорит, надо Максу дать вино так, чтобы не обманул. Как он будет освобождать? Ведь это самое важное.

Друзья разыскали Макса в кофейной. Он вышел с ними в садик.

— Их повезут в семь утра на линейке в Феодосию, — сказал Макс. — И в двух-трех часах езды от Судака они убегут в горы. Конвоиры будут стрелять вверх. Но сначала доставьте шампанское и «куш-каи» ко мне домой. А то еще обманете.

— А если вы обманете? — тем же тоном ответил Юра.

— Тогда вам не жить! — пригрозил Коля.

— Ну, ты! От горшка два вершка, а угрожает!

— Надо, чтобы их отпустили в Судаке, — сказал Юра (так им наказал Трофим Денисович!). — Пусть их поведут куда-либо на допрос. А вино вы можете посмотреть. Не обманем. Честное слово. И надо предупредить арестованных, в каком именно месте они должны бежать и куда сразу направиться. Там их будут ждать.

— Пойду поговорю. Ждите меня возле береговой дачи.

Следующим утром, когда троих арестованных вели из контрразведки якобы для того, чтобы они указали место за слободкой, где зарыта большая партия большевистской литературы, они бежали.

Трофим Денисович строго-настрого запретил хлопцам и близко подходить к месту, где должен был быть совершен побег.

— Найдутся подходящие люди, которые встретят, помогут и уведут беглецов куда надо, в надежное место. А вам там делать нечего, — сказал он. — Вот только передайте через этого Макса письмо Никандру Ильичу, Василию и поручику Баранову. Насчет этого поручика мне теперь известно все. Освободить его надо, хоть кровь из носу.

Мальчики письмо передали, а первую часть приказа Трофима Денисовича выполнили только наполовину: они все же залегли на винограднике, неподалеку от назначенного места.

Вначале все произошло так, как было намечено. Никандр Ильич, дядя Яша и товарищ Василий, как им было предложено в письме, разбежались на перекрестке узких кривых улочек в разные стороны, чтобы потом сойтись неподалеку. Там их будет ждать повозка с двумя товарищами, одетыми в солдатскую форму. Накрыв брезентом, их повезут к Георгию, а оттуда тропками проведут в горы, в партизанский отряд, где Гриша-матрос. Таков был план Трофима Денисовича.

Все бы шло хорошо. Подкупленные конвоиры выполнили свою роль, отлично стреляли в воздух. Но в контрразведке у Никандра Ильича разбились очки с толстыми стеклами. А без них он был беспомощен, как ребенок. Он побежал совсем не в ту сторону, потом спохватился и медленно, из-за одышки, вернулся к перекрестку. Там его и застрелил случайно подвернувшийся полупьяный офицер, видевший за три минуты до этого всю сцену побега.

Никандр Ильич упал замертво. Вокруг него столпились конвоиры, убийца-офицер, прибежавший на выстрел Трофим Денисович… Подбежали мальчики, пытались приподнять Никандра Ильича.

Учитель был мертв. Приехавшая через час подвода увезла его тело в контрразведку.

Убитые горем друзья поплелись к Сереже. Коля плакал и говорил:

— Я знаю этого офицера, он живет в гостинице. Я его убью, возьму ружье и убью…

Вернулся Трофим Денисович, злой, мрачный. Покусывая усы, он сказал:

— Ну, поручик Баранов и товарищ Василий в порядке, вывезли их удачно. А вот учитель… Эх, пропал хороший, настоящий человек!..

На следующий день в Судаке только и было разговоров, что о побеге. К вечеру прикатили контрразведчики из Феодосии, но беглецов и след простыл. Зато в Судаке быстро нашлись «очевидцы». Один рыбак утверждал, что «своими глазами» видел, как в бухту зашла моторка, причалила к берегу, беглецы прыгнули в нее и умчались в море.

Другие, наоборот, не верили в побег. Они тоже «своими глазами» видели автомобиль, в котором везли арестованных в Севастополь. А кое-кто говорил и так: «Сами расстреляли арестованных, а делают вид, будто ищут».

Для подобных разговоров были все основания, так как даже арестованных по подозрению нередко расстреливали без суда и следствия.

В Судаке о Никандре Ильиче сожалели многие, и еще долго его имя поминалось добрым словом. В «клубе» возле парикмахерской часто можно было услышать: «Жаль, нет профессора… Он бы точно объяснил». А отец Коли, горестно качая головой, повторял: «Святой человек был, мудрый…»

Осиротевшие мальчики после смерти учителя посуровели и как-то сразу повзрослели.

 

Глава IV. СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ ДНЕЙ

1

Ранняя весна 1919 года. Юра с Лизой забрались в «сховище» и вдвоем молча читают книгу де Костера «Легенда об Уленшпигеле». Эту книгу Никандр Ильич дал Сереже незадолго до своей гибели. Юра долго выпрашивал ее, но Сережа упрямился:

— Никому никогда не дам… Мало ли что может случиться с книгой! Не выпущу из дома.

Все же Юра выпросил ее только на четыре дня. И вот теперь они с Лизой, пользуясь каждой свободной, минуткой, читают ее вместе, чтобы сэкономить время. Перед тем как перевернуть страницу, Юра взглядом спрашивает Лизу. Она молча кивает: «Переворачивай, можно».

…Яростный, храбрый Тиль Уленшпигель, его веселый толстый друг Ламме Гудзак, подруга Тиля — верная Нелле… Их Фландрия в огне, в виселицах, свирепые поработители топчут ее, грабят. А отважные, веселые и беспощадные гёзы борются за свободу родины. Как похоже на то, что происходит сейчас в Крыму! И Гриша-матрос похож на настоящего гёза.

— Пепел Клааса стучит в моей груди! — тихо шепчет Юра и думает о Никандре Ильиче.

Наверху, у графа, как всегда, гости, офицеры.

— Что, Жоржик, — сказал невидимый Юре гость, — видно, опять драпать будем? — и грубо выругался. — Красные уже к Каховке и Мелитополю подступают, жмут вовсю, вот-вот в Крым ворвутся, ей-богу! На фронт идти — дураков нет, сразу пулю в грудь получишь. А здесь большевистские партизаны пулю в спину влепят… Кругом шестнадцать, Жоржик! Пора сматывать удочки и о шкуре своей подумать. Есть дельце на пару: в Алупкинском дворце я десяточек картин присмотрел. Легко взять можно. Да два ящика старинного серебра на виду имею. Покупатель есть, американский капитан…

— А какими деньгами платить будет? — спросил второй офицер. — Если деникинскими «колокольчиками», вались он к дьяволу! Только валюта!

Голоса удалились. Юра закрыл книгу. «Драпать будут? — удивился он. — Надо Трофиму Денисовичу сказать. И про картины. Он ведь говорил, что печенеги разворовывают ценности из крымских дворцов, следить надо…»

Послышался звон шпор, стук отодвигаемых стульев. На веранду вышли гости.

— Господа, положение весьма тревожное! — произнес кто-то с сильным иностранным акцентом.

— Это полковник Труссон, командующий союзными войсками в Крыму, — шепнула Лиза.

— Я просил добровольческую армию продержаться на подступах к Крыму хоть месяц, чтобы подготовить оборону Севастополя, а она сейчас удирает при приближении красных с изумительной быстротой. Да! Я даже готов отдать приказ миноносцам обстрелять части добровольческой армии и топить, если они будут без боя удирать через пролив. Позор! Мне донесли, что на одном участке фронта большевики были еще в двадцати двух километрах, когда началось беспорядочное паническое бегство. Всюду разложение, разврат, грабеж, трусость! И дай бог, если в белой армии есть хоть треть благородных людей… Штабы огромны, а в дивизиях по триста человек. Ничего подобного я не видал!..

— Ну-ну, дорогой полковник, вы, право, преувеличиваете! Лучше ознакомимся, как знатоки, с этой коллекцией вин нашего любезного графа, — сказал кто-то.

— Я говорю вполне серьезно! — не унимался Труссон. — Мы бескорыстно даем деньги, оружие, содержим здесь свои эскадры. Через Севастополь вы получили английские танки, сотни тысяч снарядов, в прошлом месяце вам прислано сто тысяч английских сапог! Где это все? Ваши добровольцы предпочитают держаться подальше от фронта и в тылу торговать сапогами и «штурмовать» бутылки и женщин…

— Господин полковник! — перебил француза хриплый бас. — Разрешите напомнить, что стойкость и храбрость русского солдата известны всему миру! И я не позволю…

— Сдаюсь, сдаюсь! — поспешно сказал француз. — Вы справедливо говорите о замечательном русском солдате. К сожалению, храбрые русские солдаты у большевиков. А офицеры «белой идеи» у вас!.. — язвительно закончил он. — Мобилизованные же вами солдаты при первой возможности переходят на сторону Советов…

В разговор вступил граф:

— Мосье Труссон, не упрекайте! Большевики отбирают солдат не только у нас, но и у вас. В Севастополе матросы линкора «Мирабо» восстали, арестовали офицеров и посадили крейсер на мель. В Одессе взбунтовались экипажи ваших лучших кораблей, подняли красные вымпелы, отказались стрелять в большевиков. И вы вынуждены были отвести корабли от берега, арестовать сотни матросов. На линкоре «Франс» — революционный комитет! У вас ежедневно происходят стычки между офицерами и матросами. На греческих, английских и французских кораблях открыто распевают «Интернационал». Вот почему вы боитесь двинуть свои войска хоть на десять верст внутрь Крыма. Не надо упрекать друг друга, у нас общая опасность, общий враг!

— Браво, граф! — закричал кто-то. — А насчет «бескорыстной помощи» союзников лучше умолчать. В случае победы над большевиками союзникам возвращаются царские долги — одиннадцать миллиардов золотом. Ого-го! Куш! А если победят Советы, вместо куша они получат кукиш! Ленин не собирается платить царских долгов. Ну, и нам известно, что в Париже и Лондоне уже созданы компании по эксплуатации украинской руды, кавказской нефти, архангельского леса…

Француз, видимо, очень рассердился:

— Я возмущен этим торгашеским тоном господина Рябушинского, но извиняю, понимаю его нервозность! Ведь Советы успели конфисковать больше половины его капиталов, кажется восемь или десять миллионов. Сочувствую…

Наверху замолчали. Судя по звону бокалов, гости занялись пробой графских вин.

— Ваше сиятельство, — раздался чей-то елейный голос, — вы, как всегда, бесконечно правы насчет большевизации союзных войск. Я, как офицер контрразведки, имею точные сведения об этом.

Граф сурово оборвал контрразведчика:

— Господин штабс-капитан, чем кумушек считать трудиться… Черт знает, что делается у вас под носом! Вы хватаете, вешаете, тюрьмы переполнены, а толку никакого! Большевистское подполье обнаглело. Всеобщая забастовка в Севастополе, волна забастовок по всему Крыму. Железные дороги парализованы. Электростанции, заводы, пекарни не работают. Нападения на воинские штабы, гарнизоны… Захватывают склады с боеприпасами… Большевистскими листовками и воззваниями наводнены города и деревни, а вы никак не можете ликвидировать тайные типографии. Позор! Есть сведения, что в Симферополе даже состоялась общекрымская коммунистическая конференция! Вот до чего дошло! А отряды красно-зеленых? Они контролируют крымские горы, поднимают на бунт целые деревни, большие села, в керченских каменоломнях базируется целая повстанческая армия. Командование для борьбы с ними вынуждено снимать с фронта воинские части! А контрразведка слепа, не в состоянии выследить, обезвредить большевистские гнезда. Кстати, кто мне толком расскажет о пресловутых евпаторийских «Красных касках»? В чем там дело?

Юра навострил уши: о «Красных касках» он уже давно слышал. Коля даже предлагал ему, Сереже и Степе бежать в Евпаторию и вступить в этот отряд. Но Сергей отговорил: прогонят, не примут.

— Ваше сиятельство, я участвовал в операции против «Красных касок», могу доложить, — сказал кто-то. — Разрешите?

— Прошу, подпоручик…

— Этот партизанский отряд сформирован из евпаторийских коммунистов и сочувствующих им элементов. Командовал им рабочий каменоломни большевик Петриченко. В отряде насчитывалось человек двести — двести пятьдесят…

— Только-то?! — удивился граф.

— Да, ваше сиятельство… Но действовали они весьма умело: блокировали железную дорогу, громили гарнизоны, воинские склады, имения помещиков. А сами неуязвимы! Положение создалось такое, что Евпатория в любой момент могла оказаться во власти партизан и городских большевиков. Началась паника. В Евпаторию были посланы крупные силы: наши казаки, офицерские отряды, карательный отряд немцев-колонистов, артиллерийская батарея. Держатся большевистские повстанцы, и черт их не берет! Заняли оборону в каменоломнях. Пришли два английских миноносца, открыли мощный огонь из тяжелых орудий. И под прикрытием этого огня на штурм «Красных касок» двинулось наше войско. Все же мы одолели партизан…

— Еще бы! — воскликнул граф. — Против горсточки взбунтовавшихся рабочих подняли тысячи две пехоты и военные корабли. Позор!

Контрразведчик, повернувшись к графу, сказал:

— А вы, ваше сиятельство, в обиде на контрразведку… Сами сейчас изволили слышать, до чего неподдающийся народ здесь обитает! Действуем мы беспощадно, без церемоний! В Феодосии окружили забастовщиков и на месте расстреляли двадцать четыре души. В Симферополе накрыли собрание металлистов, схватили всех вожаков и по дороге в тюрьму — в расход. В деревне Чау-су укрывали партизан. Приказал деревню сжечь, каждого пятого жителя расстрелять, скот угнать! Чтоб другие трепетали! На железных дорогах за забастовку — расстрел! Как же иначе, осадное положение! Я, знаете, противник всяческой там судебной волокиты, адвокатов и прочей парфюмерии. А находятся чистоплюи, что нас попрекают: мол, неделикатно действуете, перед Европой неудобно… Вон она, Европа, — полковник Труссон! Требует еще круче действовать!

— Ну, это вы, батенька, загнули! И толку от вашего разбоя мало: одного вожака и подстрекателя ликвидируете, смотришь — на его место уже трое встают, — заметил басовитый подполковник.

— Трудно понять… — раздумчиво проговорил граф. — В Крыму собрался цвет державы российской: лица императорской фамилии — великие князья; бывшие министры; заслуженные генералы; финансовые тузы, как господа Рябушинский, Гужон… Лидеры всех партий, на любой вкус: сам господин Пуришкевич от монархистов, виднейшие кадеты! Набоков и Винавер даже в краевое правительство введены. Больше того, держим здесь даже меньшевиков и эсеров, социалистов, так сказать!.. Все они златоусты, ораторы, умницы! А появится большевик — какой-нибудь полуграмотный матрос или рабочий, студентик или учителишка, — и народ за ним в огонь и воду идет!..

Печальные размышления графа прервал поручик:

— Утром стало известно, что красные на крымском направлении Мелитополь взяли, на другом фланге к Николаеву и Херсону подходят. Мы здесь в мышеловке можем оказаться… Большевики сформировали специальную армию крымского направления. В ее составе много матросов-черноморцев, украинских и таврических партизан. И знаете, кто ведет их на Крым? Дыбенко, знаменитый балтийский матрос! Тот самый, что вел кронштадтцев на штурм Зимнего. Кумир всей матросни!

Юра и Лиза тихонько выбрались из «сховища» и вышли за ворота. Группа верховых с винтовками въезжала с дороги на черный двор Бернистов. На одном из коней всадник поддерживал беспомощно свесившегося забинтованного человека.

— Что это за патруль, в штатском, без мундиров? — спросил Юра.

— Карательный отряд самообороны владельцев имений, — ответила Лиза. — Командует этим отрядом Осман. Ненавижу его!

Навстречу бежал Коля.

— А я ищу, ищу вас! — заговорил он торопливо. — Сергей сказал, что вы читаете «Тиля Уленшпигеля». Я тоже хочу, примите меня третьим. Ведь мне Сергей не даст. А вы видели, как повезли Османа? Схлопотал он наконец пулю. Его сначала привезли в аптеку, чтобы перевязать. Я видел. Люди говорят, что они ночью целую деревню сожгли. Ну, на обратном пути деревенские хлопцы подстерегли Османа и его разбойников, всыпали им. Двух убили, а Османа ранили.

— Жаль, что только ранили! — мрачно сказал Юра. — Этому Осману еще надо отомстить за матроса-ревкомовца…

2

Трофим Денисович, стоя по щиколотку в приятно пахнущей стружке, вовсю орудовал рубанком, когда перед ним появился Юра, с заговорщическим видом оглядываясь вокруг. Бондарь отложил рубанок в сторону, уселся на бочонок подальше от стружки и закурил, щурясь на мартовское солнце.

— Ну, выкладывай, что принес? — спросил он.

Юра картинно и подробно рассказал ему обо всем услышанном в «сховище». Памятью своей Юра гордился.

Трофим Денисович обрадовался.

— Да ну?! Каховка и Мелитополь взяты Красной Армией? Вот за эту новость спасибо, не знал еще. Быстро дело идет. Припекает, значит, «цвет российской державы»? Чемоданы, говоришь, собирают, друг с дружкой грызутся? Все это нам известно, мы в курсе, хоть и в сторонке от больших дел живем, в тихом Судаке. А твой граф умный-умный, но дурак! Не понять ему, почему простой большевик сильнее в народе всех ихних мудрецов, вместе взятых. И почему на место одного погибшего борца встают трое… Запомни, Юра: самый умный человек из отживающих классов, если он цепляется за старое, всегда в дураках останется. Вы с Серегой учитесь, образование получаете. Скоро за книгу «Коммунистический Манифест» Карла Маркса сможете взяться. Мы еще при царском режиме на крейсере эту книгу тайно читали, матросским кружком. За нее мой дружок пять лет плавучей каторги получил. Научная эта книга и беспощадная, огневая! Про буржуазию и рабочий класс.

Имя «Карл Маркс» Юра уже слышал не раз. Его упоминали некоторые ораторы еще в Екатеринославе. А во время советской власти в Судакском ревкоме висел на стене, над столом председателя, портрет человека с большой бородой.

Пришел Сережа, шепнул что-то на ухо отцу. Трофим Денисович поднялся:

— У меня дела, хлопцы, некогда с вами рассиживаться…

Сережа был занят. И Юра распрощался и ушел. Скоро он вспомнил, что хотел поговорить с Сережей об алгебраической задаче, заданной на завтра. Очень трудная задача. И он повернул назад.

Чтобы сократить путь, Юра, не обогнув дома, перелез в проулочке через забор Сережиного участка, спрыгнул в маленький сад и кустами вышел во двор. Во дворе под навесом сидели и мирно беседовали Трофим Денисович, Сережа и… Гриша-матрос.

Все трое оглянулись. Гриша в сердцах сплюнул, потом рассмеялся:

— Ну и парень! Всегда как черт из коробочки выскакивает. Ладно, садись, сват! — И он, смеясь, рассказал, что Юра уговаривал Ганну выйти замуж за него, Гришу.

Юра вспыхнул — он очень рассердился на Ганну, что та не умеет держать язык за зубами.

Левая рука Гриши, крепко прибинтованная к дощечке, висела на бинте, перекинутом через шею. Странно, для глаза Юры, выглядел Гриша без привычной матросской формы — в кепочке, в солдатской гимнастерке, высоких сапогах. Его ранили возле Старого Крыма, когда их партизанский отряд отбил у белогвардейского конвоя восемь подпольщиков, которых везли в симферопольскую тюрьму.

— В двух местах кость перебило, — показал Гриша на свою руку, — и бедро прострелили. Ходить не мог. Хорошо, что в соседнем отряде доктор-партизан оказался, залил руку гипсом. Ну, а потом сюда, в безопасный Судак переправили. Теперь все в порядке, можно к своим возвращаться. Время горячее. Дыбенко и Федько жмут беляков с фронта, и нам тут лечиться некогда…

— Вон в той бочке я его привез, бедолагу! — смеясь, сказал Трофим Денисович.

Гриша, улыбаясь, посмотрел на Сережу с Юрой.

— А такие хлопчики, как вы, может, чуть постарше, тоже «дают жизни» белякам, — сказал он, вытаскивая из брюк сложенный вчетверо листочек. — Вот, читайте.

Сережа развернул листок и вслух прочитал:

— «Товарищи! Знают белогвардейцы, что пришел час, когда они должны будут расплатиться за жизни тысяч рабочих, расстрелянных ими на Украине и в Крыму… Чуя смертный час, они звереют с каждым днем больше, они ложью и клеветой на нашу Красную Армию пытаются запугать народ… Лгуны они, не верьте им, товарищи! Они хотят вернуть свои капиталы, имения и сладкую жизнь на крови и поте трудящихся масс. Вот чего хочет эта сволочь!

Они позвали на помощь французов, американцев, англичан. Да просчитались. В армиях и флотах «союзников» тоже пролетарии, одетые в военную форму.

Смерть белогвардейцам! Бей их, братва!

Бастуйте, стреляйте, не выполняйте их приказов! Пулей да сапогом им под мягкое место! Туда и дорога! А мы, рабочие и крестьяне, бедняки, сами построим себе счастливую жизнь.

За Советы и советскую власть, вперед, товарищи!»

— Здо рово написано! — сказал Гриша. — Вот такие листовки вроде этой набирали, печатали и распространяли под носом у контрразведки ученики феодосийской типографии, крепкие хлопцы. А в Симферопольском уезде действуют боевые отряды сельской молодежи из четырех деревень. Человек восемьдесят!

Юра и Сережа обменялись взглядами и отлично поняли друг друга: пока настоящие ребята где-то действуют, воюют, печатают листовки, они в этом Судаке задачки по алгебре решают…

Гриша посмотрел на мальчиков и, казалось, понял их мысли. Он молча полез в карман и вытащил еще листок.

— Вот у меня воззвание есть насчет текущего момента и задач советской власти в Красном Крыму. И о вас, гимназерах, партия большевиков не забывает… От, слушайте! «Красная Армия, освободившая Украину от кулацко-офицерских банд Петлюры, в своем победоносном шествии катится к берегам Черного моря. Северная часть нашей области (Таврия) уже освобождена. Очередь за Крымом, ставкой русской черносотенной контрреволюции»… Нет, где насчет вас?.. Ага, нашел! — И Гриша прочитал: — «Советская власть раскрепощает старую классовую буржуазную школу и превращает ее в трудовую школу, дающую новому поколению политическое воспитание в коммунистическом духе». Поняли? Вижу, не очень. И я тут не шибко разбираюсь. Но раз сказано «раскрепощает» и опять же «трудовая школа», значит, правильно!

3

Нежным апрельским вечером Петр Зиновьевич сидел на террасе дачи и «гонял чаи», как он любил говорить, с доктором Иваном Сергеевичем. Чай был морковный, а вместо сахара в стакан бросался крохотный кристаллик сахарина.

Как все судачане в эти дни, мужчины говорили о новостях, слухах.

На днях на своей даче в Ай-Тодоре был расстрелян отрядом партизан известный московский фабрикант миллионер Гужон. Из-за него в пятнадцатом году на русско-германском фронте погибли сотни тысяч русских солдат: снаряды на заводе Гужона делались негодные, ими нельзя было стрелять. Зато Гужон нажил на этих снарядах миллионы… Бежали за границу на английском корабле великий князь Николай Николаевич Романов, императрица Мария Федоровна, князь Юсупов, Рябушинский и другие.

Конференция профсоюзов в Севастополе потребовала удалить из Крыма добровольцев, освободить арестованных и установить советскую власть. В ответ на это профсоюзы и другие рабочие организации были разгромлены, начались массовые аресты, кровавые расправы. То же самое и в Симферополе. Для создания видимости демократии еще в прошлом месяце краевое правительство назначило выборы в Крымский сейм. Провалились эти выборы. В Феодосии, например, голосовало всего лишь восемнадцать процентов избирателей.

Петр Зиновьевич особенно возмущался случаем в Керчи. На заседании керченской городской думы выступил гласный думы Новиков с запросом по поводу систематических расстрелов арестованных по дороге в тюрьмы. А на следующий день его самого схватили и расстреляли. На немецкую колонию Герцберг налетели деникинцы с англичанами и французами. Батраков пороли шомполами так, что шесть человек умерло!

Юлия Платоновна сокрушалась:

— Сколько крови, жестокости! А скоро придет Красная Армия, и тоже начнутся расстрелы…

Петр Зиновьевич рассердился:

— Ну, знаешь! Пусть прихода большевиков боятся те, у которых руки в крови и тяжелые чемоданы с награбленным. Нам бояться нечего!

Самую интересную новость доктор приберег напоследок:

— Краевое правительство сбежало из Симферополя и перебралось на французский крейсер. Министры захватили с собой одиннадцать миллионов рублей золотом государственных денег из банков. А сам председатель правительства господин Крым, кроме того, выкрал шестьдесят тысяч ведер лучшего вина из массандровских подвалов и переправил их на свое имя в Париж. Но французский полковник Труссон потребовал «деньги на бочку». «Отдайте деньги, — заявил он, — иначе вы не уедете». И министры отдали ему семь миллионов, а четыре оставили себе. Каковы гуси! И министры, и «союзник»… Так чего же требовать от какого-то пьяного поручика? Все они грабители, разворовывают Россию кто оптом, кто в розницу…

Юру со двора окликнула Лиза, и он побежал к ней. Еще с утра он заметил, что к графской даче то и дело подъезжали экипажи. Видимо, что-то случилось.

— Папа опять собирается уезжать. За ним пришла английская подводная лодка! — печально сказала Лиза.

— Где? — обрадовался Юра.

— На Капселе!

— Можно посмотреть?

— Не знаю. Папа сказал, чтобы его не провожали.

— А что случилось?

— Генерал Деникин приказал взорвать Чонгарский мост, чтобы красные не прошли по нему. Но Красная Армия уже переходит вброд Сиваш и завтра ворвется в Крым…

— Вы тоже уедете?

— Не знаю… Мама хочет. Ведь нам предложили уехать из Ялты на дредноуте «Мальборо» в Англию. Но папа говорит — оставайся. Надо сберечь имущество, дом, картины, фарфор. Женщину с детьми большевики не тронут. Папа говорит, что рано или поздно он вернется в Россию. Во время французской революции аристократов тоже казнили на гильотине, а потом Наполеон опять призвал их к управлению государством. Папа говорит, что то же будет и в России. Но сейчас ему надо уехать, не подвергать себя риску.

Юра и Лиза вышли на улицу. Они издали увидели, как экипаж с графом и английским офицером выехал из ворот и быстро покатил в сторону Судака.

Лиза отвернулась, вытирая слезы.

— Лиза, Лиза! Где ты пропадаешь? — кричала с крыльца графиня. — Почему не попрощалась с отцом? Он тебя искал. Скорее иди в дом, не смей без спроса уходить! В Крым вошли красные!

Юра в тот же вечер побежал рассказать об этих потрясающих событиях Трофиму Денисовичу. Тот, как только услышал, что Красная Армия ворвалась в Крым, сейчас же надел шапку и ушел.

Юра предложил Сереже попытаться, когда деникинцы будут драпать, раздобыть в суматохе по револьверу и по винтовке, а может быть, утянуть и пулемет. Оружие это спрятать и, если возле Судака начнется бой, ударить по печенегам с тыла.

Рассудительный Сережа усмехнулся:

— Ну и выдумщик же ты, Юрка! Сказки для первоклассников тебе сочинять надо. Глупости все это!..

Но все же оба побежали к Коле, вместе с ним — к Степану, а затем вчетвером пошли по улице, наблюдая. Юрину идею Коля с восторгом подхватил. Но в городе было спокойно. Бегущих не видно. Оружие на улице не валялось. Да и военные почти не попадались. Неужели опоздали?

Сергей посмеивался над товарищами:

— Да в Судаке и роты печенегов не наберется… Отец сказал, что если шайку курултаевцев увидим или отряд немцев-колонистов, то чтобы сразу прибежали и сказали: сколько их, куда направились.

Но и курултаевцев не было видно.

Возле парикмахерской шел разговор о том, что деникинцы напоследок могут реквизировать у населения лошадей. Часовщик рассказывал, что три офицера позвали к гостинице Костю-извозчика с пароконной коляской, вынесли чемоданы. А потом сбросили Костю с козел, ударили по коням и помчались в сторону Феодосии. Остался Костя без коней и без экипажа.

Мальчики сейчас же помчались по домам. Юра волновался за Серого, как бы его не реквизировали. Он увел своего любимца в самый конец виноградника и там привязал.

Но все обошлось…

Седьмого апреля красные войска взяли Джанкой, а одиннадцатого в пять часов вечера первый отряд Красной Армии вступил в Симферополь. На следующий день красные конники, разгромив белогвардейский полк на перевале, стремительно вышли к морю в районе Алушты.

В Судаке над управой еще раньше взвился красный флаг.

Зажиточные владельцы дач и беженцы из богатых всячески ругали «лягушатников» французов и англичан: обещали не пустить в Крым большевиков, а сами садятся на свои корабли и удирают. Берут с собой только аристократов, миллионеров, министров…

Приехал из Симферополя брат Степана, Максим. Он рассказал, что почти все города Крыма взяты Красной Армией. Только под Севастополем идут сильные бои. Да за Керченский полуостров деникинцы, как репей, уцепились, крепкую оборону создали. С моря их позиции огнем английских дредноутов поддерживаются. Пока никак не удается выбить белогвардейцев с этих позиций. И еще рассказал он, что в Евпатории уже создан ревком. Председатель его — доктор Дмитрий Ильич Ульянов, брат Ленина. Доктор Ульянов, оказывается, все это время жил в Евпатории, был одним из руководителей евпаторийского подпольного комитета большевиков. Ну, а евпаторийские большевики, известно, занозой торчали в деникинском тылу. Еще очень здорово получилось в Симферополе: за три дня до того, как в город вступила дивизия Дыбенко, симферопольские рабочие напали на тюрьму и освободили всех политических заключенных. Сидел там и руководитель севастопольских коммунистов Городецкий. Его тоже освободили.

А что в Симферополе творилось одиннадцатого апреля, в день вступления Красной Армии в город! Улицы запружены народом. Тротуары, окна, трамвайные столбы и заборы-все усеяно людьми. Вооруженные рабочие патрули поддерживали полный порядок.

К пяти часам дня с Евпаторийского шоссе показались первые конники Красной Армии. И тут такое «ура» загремело над площадью, что оно даже заглушило два оркестра, игравших «Интернационал». Многие плакали, обнимались.

После приветствий торжественное шествие двинулось по городу. Впереди — представители ревкома и рабочих организаций, за ними — раненные в боях красноармейцы на повозках и освобожденные из тюрем политические заключенные. Потом батальоны советских войск. Гимнастерки пропыленные, потные, сапоги разбитые… Многие перевязаны бинтами: у кого голова, у кого рука. Но шагают стройно, гордо, железными рядами. А за ними растянулась версты на две колонна профсоюзов. Гремит «Интернационал», люди поют пролетарские революционные песни…

— Век не забуду этого дня! — закончил Максим свой рассказ.

Мальчики завороженно слушали Максима, отчаянно завидуя ему.

Все ребята в гимназии ожидали, что в связи с событиями занятия будут временно отменены. Этого не случилось. В Судак приехал конный отряд красноармейцев и пулеметчики на тачанках, побыли два дня и уехали. Занятия шли регулярно даже в тот день, когда гимназия была переименована в «Трудовую школу первой и второй ступени».

Через неделю в центре Судака, возле магазина Триандофило, на деревянном щите появились декреты и указы. Они были подписаны: «За председателя Временного рабоче-крестьянского правительства Крыма Дмитрий Ульянов».

Вокруг этой доски всегда толпился народ. И «мужской клуб», что образовался возле парикмахерской, теперь перекочевал сюда. Его завсегдатаи очень одобрили приказ об охране курортов и имений, оставленных бежавшими капиталистами и помещиками.

«Временное рабоче-крестьянское правительство ставит своей задачей немедленное превращение бывших царских и буржуазно-помещичьих курортов Крыма в места отдыха для уставших борцов пролетарской революции, красноармейцев, рабочих и крестьян и для детей трудящихся России, Украины и Крыма… Расхищение и разрушение построек, инвентаря и художественных ценностей будет караться вплоть до расстрела…»

«От это правильно, — рассуждали люди, — давно пора! Ведь разворуи из деникинской грабьармии и «союзники» обдирали Крым, как липку».

Юру особенно поразило постановление крымского советского правительства о запрещении «всякой охоты на зубров, оленей и муфлонов, населяющих важные для науки леса крымского народного заповедника».

Он, конечно, не охотился на зубров и муфлонов, да вокруг Судака они и не водились, но все равно… Слова «запрещение охоты» его всегда сердили. «Вот так фунт! — думал он. — Запрещают охотиться! Сегодня на зубров, а завтра, может быть, на перепелов? Декрет этот против охотников».

Вечером перед сном Юра рассказал об этом декрете отцу.

Петр Зиновьевич усадил Юру против себя и. сказал:

— Отличное, прекрасное постановление! Я давно хотел поговорить с тобой о твоих охотничьих подвигах. Слишком ты горяч, слишком увлекаешься пальбой. Стрельба по всему живому, что бегает по земле и. летает по воздуху, — это не охота, а разбой. Настоящая охота, как и всякий спорт, имеет свои строгие правила. Вот ты увлекался французской борьбой… Скажи, если борец положит противника не по правилам, даст ему подножку, ударит ногой в живот, как ты отнесешься к этому? Конечно, начнешь кричать: «Долой!», «Позор!», «Неправильно!»

— Обязательно буду кричать. Ведь это жульничество!

— Вот именно, — продолжал Петр Зиновьевич. — Есть много таких жульнических охотников, браконьеров. Они истребляют зверей и птиц в запретные для охоты месяцы, когда те выводят детенышей и гнездятся; они зазря, просто чтобы пальнуть, убивают полезных птиц, например дятлов. Они не знают удержу и готовы, если случай подвернется, набить хоть сто зайцев, тысячу перепелов! Если им дать волю, они истребят все живое, и через десять лет вообще никакой охоты не будет. Чтобы леса и озера оставались живыми, а не мертвыми, чтобы не прекращался «птичий и звериный род», настоящий охотник твердо должен соблюдать правила. Ведь главное в охоте — не убить побольше дичи, а добыть немного, но интересно, с трудом, перехитрив, выследив… И еще — побыть наедине с природой, с красотой леса, гор, лугов. Охотник должен быть другом природы, а не ее врагом.

Юра, насупившись, выслушал длинную речь отца. Что греха таить — любил Юра пострелять, почувствовать отдачу ружья в плечо. И азарт поиска. И чтобы побольше настрелять. Тысяча перепелов! Ого! Весь Судак гудел бы… Но он понимал, что отец прав.

— Я это знаю, папа, мне Юсуф об этом говорил, — сказал Юра. — Но почему зубров стрелять нельзя? Они ведь не полезные. И еще заповедник этот… Один охотник сказал, что лучшие охотничьи места в Крыму забрали под заповедник.

— И правильно сделали! Дикие помещики и жадные купцы грабили и расхищали природные богатства России. Беспощадно вырубали леса, от чего большие беды пошли… Ну, это особый разговор. А теперь — о заповедниках. Для науки очень важны нетронутые, девственные участки природы — гор, лесов, степей, озер. Там можно спасти от полного истребления исчезающих животных и птиц. В России, например, почти начисто вымерли зубры, почти нет уже бобров, диких лошадей, соболей, благородных европейских оленей…

Петр Зиновьевич, помолчав немного, закончил:

— Заповедники, Юра, не для пустого любования, они не только живой музей природы. Там наука учится у природы. До сих пор человек грабил природу. Но она во сто раз больше обогатит человека, если он с ней будет дружить. Так-то, Юрок. И меня очень радует, что крымский совнарком в разгаре войны, когда так много неотложных нужд, не забывает об охране природы, о будущем нашей земли. Отличное постановление подписал доктор Ульянов. Я слышал, что такой же декрет уже давно издан в Советской России.

Занятия в гимназии кончились. Мальчики стали проводить целые дни на пляже и в горах.

Было объявлено, что рабочие могут вселяться в дома буржуазии, но никто не вселялся. У рабочих были свои домики… Кроме того, все еще боялись, говорили: «Сегодня — красные, завтра — белые, время неустойчивое».

Затем был объявлен приказ, запрещающий ходить без пропусков после девяти часов вечера. В нем говорилось: всем патрулям самоохраны из граждан выполнять свои обязанности по усиленной охране домов, имея при себе удостоверения ревкома. Самочинные реквизиции, аресты и обыски строго воспрещаются. Обыски и аресты могут производиться исключительно по ордерам ревкома и только до девяти часов вечера. Всякие попытки к грабежу, насилию, самосуду и погромной агитации будут караться беспощадно, вплоть до расстрела.

Ганна объявила:

— Мой письмо прислал, скоро приедет, — и зачастила в Судак.

Ночью городок был разбужен орудийными выстрелами со стороны моря и пулеметными очередями. Снаряды рвались где-то неподалеку за Судаком.

Юра приподнялся на постели, прислушался и уже хотел было улизнуть на Алчак, чтобы посмотреть сверху, что происходит на море и на берегу: на небе сияла полная луна. Но тут в комнату вошла перепуганная Юлия Платоновна и будто прочитала Юрины мысли.

— Никуда не смей уходить! Не подходи к окнам!

Утром узнали, что ночью на Капселе высадился с военного катера небольшой белогвардейский десант, человек пятнадцать — вероятно, разведчики. Их заметила подошедшая в это время караульная рота красноармейцев, стоявшая в Судаке, и феодосийский рабочий отряд, патрулировавший побережье. Они стали обстреливать ночных «гостей»: белогвардейцы бросились назад и под прикрытием пулеметного огня с катера погрузились на него и удрали. А с моря сопровождавший их миноносец открыл по берегу артиллерийский огонь. К счастью, никто не пострадал ни из красноармейцев, ни из жителей. А беляки унесли с собой несколько раненых или убитых.

Была объявлена регистрация офицеров: «Кто не зарегистрируется в указанный срок, считается вне закона». А всем раскаявшимся офицерам добрармии, честно перешедшим на сторону революционного народа, обещана амнистия.

Ганна очень волновалась, по нескольку раз в день шепталась с Юлией Платоновной.

4

Наконец приехал Семен. Он был в той же кожаной куртке, но под ней не тельняшка, а офицерская гимнастерка, до блеска начищенные сапоги. На куртке желтели ремни новенькой портупеи, на боку в желтой кобуре наган. Кобура скрипела и приятно пахла кожей. Семен высокий, крутолобый, костлявый, с дотемна загоревшим лицом, на котором светились большие светло-синие глаза, очень понравился Петру Зиновьевичу.

Комиссар протянул всем, даже Оксане, сильную, большую руку. Он приехал из-под Севастополя, начальство отпустило его на неделю. Под Севастополем было очень горячо. Англо-французская эскадра открыла по наступающим частям Красной Армии плотный огонь тяжелой артиллерии. К счастью, большой беды не случилось — все снаряды ложились с перелетом, «в божий свет». Говорят, что французские и английские матросики так уж постарались…

— Быстро вы Крымом овладели! Деникинцы без боя из многих городов убежали, — заметил Петр Зиновьевич.

— Это только здесь, когда в Крым ворвались, — ответил Семен. — А до этого тяжелые бои были. И под Каховкой, и под Александровском. А на правом фланге Херсон, Николаев, Одесса большой кровью достались… Я ведь приехал забрать у вас Ганну, — неожиданно сказал он. — Хочу, чтобы она со мной была. Если придется снова в бой, вместе воевать будем. А если контрреволюцию окончательно придушим — советскую мирную жизнь будем вместе строить.

На глазах Ганны показались слезы, и она убежала на кухню. Юра сердито посмотрел на Семена: «Ганну забрать! Тоже нашелся!» Только теперь Юра почувствовал, как пусто станет в доме без веселой, ласковой Ганны, как он привязался к ней.

Решили, что вечером все снова соберутся — отпраздновать свадьбу.

— А пока прошу вас, — попросил Семен Юлию Платоновну, — поехать с нами в ревком. Там мы с Ганной зарегистрируемся. Час-два, больше не задержитесь.

— Юра, сбегай приведи линейку! — сказал Петр Зиновьевич.

Юра отправился на конюшню. Он там долго, сердито запрягал Серого и даже огрел его вожжой и прикрикнул: «Балуй!» — чего ещё никогда не бывало.

К вечеру все уже было приготовлено. На столе появилось вино в кувшинах, расставлены тарелки с копченой скумбрией и камбалой, банки с английскими консервами, раздобытые Ганной в городе. В бричке, запряженной парой рослых горячих коней, приехал Семен с двумя товарищами-артиллеристами.

Незадолго до этого к Петру Зиновьевичу пришла учительница Надежда Васильевна — приглашать его на собрание интеллигенции, которое созывал в Судаке феодосийский культпросвет — отдел по культурно-просветительной работе при исполкоме. Она уже собралась уходить, но ее уговорили остаться.

Все торжественно уселись за стол. Были налиты стаканы.

— Ему тоже! — распорядился Семен, показывая на Юру.

И Ганна налила полстакана.

Семен поднялся со стаканом в руке и только хотел было начать речь, как на веранде появился Юсуф.

Юра бросился ему навстречу. Ганна подошла и даже его поцеловала, отчего сдержанный и немногословный Юсуф совсем растерялся.

А Ганна сказала:

— Заходьте, будьте так ласки, Юсуф Ибрагимович, сидайте за стол! К добру вы пришли…

Семен поднял стакан.

— Выпьем, друзья-товарищи, в наш с Ганной счастливый день за мировую революцию!

Все встали. Юра, боясь, что мама не даст ему допить, сразу же выпил свои полстакана и встретил строгий, осуждающий взгляд Юлии Платоновны.

— Вы думаете, будет мировая революция? — раздался чей-то голос с крыльца.

Все оглянулись. На веранду вошла графиня. Петр Зиновьевич отвернулся и уставился в пол бычком, точь-в-точь как иногда Юра. И надо же было так случиться, что она явилась!

— Мировая революция? — переспросил Семен. — Обязательно будет, гражданка. Не позже чем через три месяца совершится мировая социалистическая революция. И под знаменем пролетарского интернационала весь мир станет коммунистическим! Смотрите, уже Венгерская Советская Республика есть! Баварская Советская Республика есть! Выпьем, гражданка, за братские советские республики!

Варвара Дмитриевна подошла к столу и, здороваясь с комиссаром, представилась:

— Бывшая графиня, а теперь простая гражданка.

Она с удовольствием выпила стакан вина, сразу второй, а потом и третий. Расправляясь со скумбрией, она расспрашивала Семена. А тот распалялся все больше и больше.

— Здесь в Крыму мы разгромили змеиное гнездо контрреволюции. Скоро добьем золотопогонных гадов и под Керчью. Гидра контрреволюции еще поднимает там голову, но меч классовой пролетарской ненависти снесет головы всем, кто душил рабочий класс! Не будет пощады никому, кто сосал рабочую кровь! Почему вы не уступите ваш роскошный дворец пролетариату? В Феодосии очищено сто буржуазных квартир. В них теперь вселились рабочие.

— Да хоть сейчас переезжайте к нам жить. Дом вместительный. Мне будет веселее. Вы очень интересный молодой человек и будете за мной ухаживать.

— Никуда Семен не пойдет! — сердито предупредила Ганна.

— Браво, Ганна! — воскликнула Варвара Дмитриевна. — Учись управлять комиссаром, это теперь весьма выгодная партия. Молодец!

Семен насупился.

— Вы, гражданка бывшая графиня, не очень… У нас полное равноправие, никто друг другом управлять не собирается, А мы с Ганной нашли свою судьбу под красным знаменем феодосийского восстания, под свист пуль. И на ее руках я истекал горячей кровью, пролитой мною за дело рабочего класса. А теперь она будет работать в женотделе, чтобы разъяснять текущий момент женским массам.

Юра, хоть и был немного сердит на Семена, смотрел на него с восхищением: уж очень хорошо и зажигательно говорит!

Захмелевшая графиня собралась уходить, но напоследок спросила:

— А если Ганна разъяснит мне текущий момент и я стану сознательной, вы не будете своим мечом рубить мне голову?

— Мы не деникинцы… Но все равно вам не миновать изъятия излишков у буржуазии.

— Изъятие излишков — это же грабеж!

— Нет! Это буржуазия обогатилась за счет грабежа чужого труда. А теперь прячет продукты, прячет товары. Не хочет отдавать награбленное. Не хочет отдавать народу фабрики, землю, золото. Заставим! Но это не значит, что советская власть разрешит грабить. Бандитов мы расстреливаем. Свершится мировая революция, и жизнь наладится. Будет мировой товарообмен.

— Ага, теперь мне все понятно. Выпьем за мировой товарообмен! — сказала графиня, выпила целый стакан и ушла.

— Если будет мировая революция, можно будет поехать в Индию? — спросил Юра.

— В Индию? Конечно! Будешь помогать делать революцию, бороться с мировым империализмом, — ответил Семен.

— А когда можно поехать? — деловито поинтересовался Юра.

— Не морочь хлопцу голову! — сказала Ганна. — А то он от тебя не отстанет и завтра в Индию соберется.

Ганна сидела за столом розовая, красивая, нарядная. Но Юра считал, что больше всего ей идет матросский бушлат и красный платочек. Он даже спросил тихонько:

— Почему ты не надела бушлат? — но она только отмахнулась.

Юсуф беседовал с Петром Зиновьевичем.

— Теперь простому мусульманину жить можно! А раньше эти бандиты курултаевцы, эскадронцы жить не давали. Пугали аллахом и гнали служить то русскому генералу, то турецкому… Совсем беда! Разбойников из татар делали. Приказывали резать другие нации, резать соседа. Муллы и сейдаметовцы совсем задурили татарские головы. А теперь совсем по-другому стало. В Крым приехал большевик-татарин, и простой мусульманин очень слушает его, любит его.

— А в Африке тоже будут советские республики? — интересовался Юра.

— Обязательно будут! — гремел Семен. — Мировая революция освободит от рабства все народы!

— Поеду воевать за революцию в Африку! — заявил Юра. Видимо, полстакана вина чуть вскружили ему голову.

Сидевшая рядом Надежда Васильевна засмеялась:

— Вот что, Юра! Пока ты еще не уехал в Африку — займемся нужными делами. Издан декрет о том, чтобы ценнейшие библиотеки во дворцах князя Юсупова, миллионера Мальцева, Канкрина и другие были взяты под охрану. Они должны стать достоянием народа. Но прежде их надо привести в порядок, сделать опись книг. Надеюсь, что ты и твои друзья помогут мне в этом. У графа Берниста огромная библиотека, ею надо заняться. Потом надо составить список тех семей в Судаке, в которых отцы убиты на войне и дети сильно голодают. Голодающим детям будут выдавать бесплатный паек. Много дел, Юра… — И, обратившись к Петру Зиновьевичу, она сказала: — На днях я беседовала с известным писателем Вересаевым. Он теперь в Феодосии. Комиссар просвещения. Просто удивляешься, сколько начато замечательных дел на культурном фронте. А всего только два месяца прошло, как утвердилась в Крыму советская власть… Ну, я пошла. Так приходите на собрание интеллигенции, Петр Зиновьевич! Столько дел впереди, столько больших дел!

Утром Семен с товарищами и Ганна уезжали в Феодосию. Собирая свои вещи в сундучок, Ганна плакала. Юлия Платоновна хлопотала вокруг нее, совала то одну, то другую вещь и тоже плакала.

Мужчины сидели на веранде и говорили о всякой всячине, стараясь не замечать плачущих женщин. Семен рассказывал, как он в апреле, когда советские войска подходили к Севастополю, проник в город.

— Как раз там проходила огромная — несколько тысяч человек! — демонстрация рабочих, требующих, чтобы «союзники» убрались из города. Смотрим — на мачтах французских линкоров «Жан Барт» и «Франс» взвились красные флаги. Народ с набережной кричит: «Ура!» — а с французских кораблей отвечают: «Вив ля революсьон!» А потом на берег сошли с пением «Интернационала» несколько сот французских революционных матросов и присоединились к нашей демонстрации. Вот тут многие прослезились, и я, грешным делом. Вот что значит на деле «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

Наконец Ганна кончила свои сборы, уезжающие уселись в бричку, застоявшиеся кони рванули вперед. Юра выбежал за ворота и долго смотрел на медленно оседавшую на дороге пыль.

Пролетевшие вслед за этим две недели почти не остались в памяти Юры.

Началось изъятие излишков у буржуазии. Юра с хлопцами под командой Надежды Васильевны составляли список книг графской библиотеки. Их было много — около десяти тысяч! Лиза помогала.

Дни стояли жаркие. Хлеб выдавали по карточкам, мало и не каждый день. Юра ловил с мальчиками рыбу — «не для удовольствия, а для продовольствия».

В тот день в конце июня они ушли с рыбалки днем. Все было спокойно. А вечером прибежал Сережа, принес в мешке три буханки хлеба, несколько банок консервов и записку от Семена.

«Пишу от себя и от Ганны. Пока прощайте! Писать некогда. Друзья кричат — скорее, а то белые накроют. До свиданья. С революционным приветом. Семен, Ганна.

Пусть контрреволюция не радуется. Мы вернемся под победными знаменами революции! Только семьдесят пять дней стояла сейчас власть Советов в Крыму, но народ увидел, чего она хочет, к чему стремится. И советская власть вернется в Крым, чтобы стоять крепко навеки! Семен».

Сначала Судак опустел, так как кое-кто переехал к родственникам и знакомым подальше. А в следующие дни сюда опять понаехало немало народа из других городов.

В Судак снова вошли деникинцы.