Я знаю – я клялась тогда, что буду до конца верна, как ни тянулись бы года, как долго бы ни шла война. Что всё – с тобою пополам, что ты один мне только люб, что я другому не отдам ни жарких слов, ни верных губ. С повязкой влажной и тугой в жару метался тот, другой. И я, дежурная сестра, над ним сидела до утра... Он руку женскую к груди тоскливо прижимал в бреду и все просил: «Не уходи». И я сказала: «Не уйду».   А после, на пороге дня, губами холоднее льда, спросил он: «Любишь ли меня?» И я ему сказала: «Да». Я поклялась тебе тогда, – но я иначе не могла... Обоим я сказала «да» и никому не солгала.

В Москве тревога – это знали все, и ждали долго, хмуро и упорно. Врывались ветки в матовой росе в открытое окно переговорной. Уже светало. Где-то вдалеке кричал петух. Людей ко сну клонило. Телефонистка в вязаном платке мой номер первым вызвала лениво. В кабине было душно и темно. Твой голос вдруг раздался где-то рядом. Гнездо мое... Не тронуто оно, с его окном, с его осенним садом. Ты мне сказал: «Сейчас спустился вниз». Я поняла: ведь я с тобой стояла всю ночь, пока стучало о карниз осколками горячего металла. Но разговор был короток и сух. Я не сказала ничего, что надо. И как сумеешь передать на слух тепло руки, касанье губ и взгляда!.. И все равно, я знала: ты живешь. Пришел рассвет, умолкнули зенитки. Одолевая утреннюю дрожь, ты режешь хлеб и греешь чай на плитке. А я иду по утренней росе, за крышами – серебряная Волга, грузовики грохочут по шоссе, кричит буксир настойчиво и долго. И это – жизнь. И мы пройдем по ней. Наш путь один, и счастье наше – тоже. В крови, в пыли – и тем еще родней, в опасности – и тем еще дороже.

Да, ты мой сон. Ты выдумка моя. Зачем же ты приходишь ежечасно, глядишь в глаза и мучаешь меня, как будто я над выдумкой не властна? Я позабыла все твои слова, твои черты и годы ожиданья. Забыла все. И все-таки жива та теплота, которой нет названья. Она, как зноя ровная струя, живет во мне. И как мне быть иною? Ведь если ты и выдумка моя – моя любовь не выдумана мною.

Смеясь и щуря сморщенные веки, седой старик немыслимо давно нам подавал хрустящие чуреки и молодое мутное вино. Мы пили все из одного стакана в пронзительно холодном погребке, и влага, пенясь через край, стекала и на землю струилась по руке. Мы шли домой, когда уже стемнело и свежей мглою потянуло с гор. И встал до неба полукругом белым морскою солью пахнущий простор. От звезд текли серебряные нити, и на изгибе медленной волны дрожал блестящим столбиком Юпитер, как отраженье крохотной луны. А мы купались... И вода светилась... И вспыхивало пламя под ногой... А ночь была как музыка, как милость – торжественной, сияющей, нагой.

Зачем я нынче вспомнила про это? Здесь только вспышки гаснущей свечи, и темный дом, трясущийся от ветра, и вьюшек стук в нетопленной печи. Проклятый стук, назойливый, как Морзе! Тире и точки... точки и тире... Окно во льду, и ночь к стеклу примерзла, и сердце тоже в ледяной коре. Еще темней. Свеча почти погасла. И над огарком синеватый чад. А воткнут он в бутылку из-под масла с наклейкой рваной – «Розовый мускат». Как трудно мне поверить, что когда-то сюда вино звенящее текло, что знало зной и пенные раскаты замасленное, мутное стекло! Наверно, так, взглянув теперь в глаза мне, хотел бы ты и все-таки не смог увидеть снова девочку на камне в лучах и пене с головы до ног. Но я все та же, та же, что бывало... Пройдет война, и кончится зима. И если бы я этого не знала, давно бы ночь свела меня с ума.

Душная, безлунная наступила ночь. Все о сыне думала, а сказали: «Дочь». Хорошо мечтается в белизне палат... Голубые лампочки у дверей горят. Ветер стукнул форточкой, кисею струя. Здравствуй, милый сверточек, доченька моя! Все такое синее, на столе – цветы. Думала о сыне я, а родилась – ты. Ты прости, непрошеный ежик сонный мой. Я тебя, хорошую, отвезу домой. Для тебя на коврике вышита коза, у тебя, наверное, синие глаза... Ну... а если серые – маме все равно.

Утро твое первое смотрится в окно.

Мне с каждым днем милее ты: Все тверже взгляд, все звонче лепет. Как будто новые черты Рука невидимая лепит. Ночник... И тени на стене... Мне часто по ночам не спится. Вот шевельнулись в полусне Твои спокойные ресницы. Ты просыпаешься. И где б я ни была, зовешь в испуге. И пух волос твоих нелеп, как у нахохленной пичуги. И так похожи на цветы румянец щек, и мягкость лапок, и пухлость губ, и милый запах ребячьей сонной теплоты.

Ты счета не ведешь годам, встречая только третье лето. Твоих мгновений череда туманом солнечным одета. Уколы маленьких обид тебя еще не могут ранить, и огорчений не хранит твоя ребяческая память. И, милой резвости полна,– как знать ребенку тяжесть ноши? – ты слово новое – «война» – лепечешь, хлопая в ладоши.

Вагон бросало и качало. Молчали все. А вечер гас. И каждый знал: еще начало, еще неясный первый час. Казалось мне: за далью алой гремят грядущие бои... Но как бессильно я сжимала ручонки пыльные твои! А после ночь. Без искры света свершался необычный путь. Скажи, ответь – ты помнишь это? И если помнишь – позабудь. Живи, цветам и песням рада, смеясь, горюя и любя, а помнить этого не надо: я буду помнить за тебя.

Тревога. Грусть. Приходит почтальон – ни весточки о милом человеке... А городок метелью занесен до самых крыш. И, кажется, навеки. Наш новый дом в сугробах под горой, к нему бежит петлистая дорожка, в нем есть окно за ледяной корой, печурка есть, горячая картошка. Есть девочка. Зеленые глаза, лукавый рот и бантик цвета мака. Есть девочка. При ней нельзя заплакать, при ней нельзя о горьком рассказать. Она поймет. С недетской теплотой ладошки мягкие ко мне на плечи лягут... Нельзя при ней, при маленькой такой,– ей рано знать печаль житейских тягот. Я напишу ей буквы на листе, я нарисую зайчика в тетради. Я засмеюсь – ее улыбки ради. Я буду плакать после, в темноте...

 Суровый год. В траве чернеют щели, но дни июня ветрено свежи. Опять шумят разлапистые ели, и чертят небо легкие стрижи. Орлы сидят за ржавою решеткой, полуприкрыв окаменелый взгляд. Кричит павлин, барсук ютится кроткий среди смешных мохнатых медвежат. Иду с тобой по парку не спеша я, над нами листьев солнечная дрожь.. Когда-нибудь ты вырастешь большая и эти строки снова перечтешь. Как взмах крыла, как искра в синем дыме, они опять пересекут твой путь. Они тебе покажутся простыми, далекими, наивными чуть-чуть. И все-таки ты радостно и мило лукавый свой на миг потупишь взгляд,– совсем как та, которая ходила по воскресеньям с мамой в зоосад.

А круг все ширится. В него вовлечены природа, люди, города и войны. Теперь ей книжки пестрые нужны; упав, она не говорит, что больно. Не любит слово скучное «нельзя», все льнет ко мне, работать мне мешая. Как выросла! Совсем, совсем большая,– мы с ней теперь хорошие друзья. Она со мною слушает салюты, передвигает красные флажки и, Прут найдя на карте в полминуты, обводит пальцем ниточку реки. Понятлива, пытлива и упряма. На многое ответы ей нужны. Она меня спросила как-то: «Мама, а было так, что не было войны?» Да. Было так. И будет, будет снова. Как хорошо тогда нам станет жить! Ты первое услышанное слово еще успеешь в жизни позабыть.

Помню празднество ветра и солнца, эти лучшие наши часы, и ромашек медовые донца, побелевшие от росы. Помню ржавые мокрые листья в полусвете угасшего дня. Горьких ягод озябшие кисти ты с рябины срывал для меня. Помню, снежные тучи повисли, их кружила седая вода. Все улыбки, и слезы, и мысли я тебе отдавала тогда. Я любила и холод вокзала, и огней исчезающий след... Я, должно быть, тогда еще знала – так рождается песня на свет.

У каждого есть в жизни хоть одно, свое, совсем особенное место. Припомнишь двор какой-нибудь, окно, и сразу в сердце возникает детство. Вот у меня: горячий косогор, в ромашках весь и весь пропахший пылью, и бабочки. Я помню до сих пор коричневые с крапинками крылья. У них полет изменчив и лукав, но от погони я не уставала – догнать, поймать во что бы то ни стало, схватить ее, держать ее в руках! Не стало детства. Жизнь суровей, строже. А все-таки мечта моя жива: изменчивые, яркие слова мне кажутся на бабочек похожи. Я до рассвета по ночам не сплю, я, может быть, еще упрямей стала – поймать, схватить во что бы то ни стало! И вот я их, как бабочек, ловлю. И с каждым разом убеждаюсь снова я в тщетности стремленья своего – с пыльцою стертой, тускло и мертво лежит в ладонях радужное слово.

Нельзя о слове, как о мотыльке! Ты прав. Я вижу: на заре бессонной, как золото, блестяще и весомо, лежит оно в неверящей руке.

А после друг нагонит по следам старателя с нежданною находкой, оценит цвет и тяжесть самородка и равнодушно скажет: «Колчедан».

Когда-то я любимого ждала, единственного нужного на свете! Тогда был май, черемуха цвела, в окно влетал студеный горький ветер. Был лунный сад в мерцающем снегу; он весь дышал, смеялся веткой каждой, а мне казалось – больше не смогу! Но я тогда другой не знала жажды! Он не пришел. Зазеленел рассвет. Истлели звезды. Звякнула синица. И вот теперь мне кажется... Но нет, ничто с моей тоскою не сравнится, когда слова теснятся в темноте, уходят, кружат и приходят снова, ненужные, незваные, не те, и нет нигде единственного слова!  Нет, и это на правду совсем не похоже – облетает пыльца, и уходят друзья. Жить без бабочки можно,     без золота – тоже,         без любимого – тоже,–             без песни – нельзя.

В руке сжимая влажные монеты, я слушаю с бессмысленной тоской, как в темноте, в слепом пространстве                                                  где-то, звонок смеется в комнате пустой. Я опоздала. Ты ушел из дома. А я стою – мне некуда идти. На ветровой простор аэродрома в такую ночь не отыскать пути. И я шепчу сквозь слезы: «До свиданья! Счастливый путь, любимый человек!» Ничтожная минута опозданья мне кажется разлукою навек.

Утром на пути в аэропорт улицы просторны и пусты. Горизонт туманом полустерт, розовеют почками кусты. Вся в росе, младенчески мягка вдоль шоссе топорщится трава. В сердце с ночи забралась тоска – каждая разлука такова. На перроне – голубой забор, тени бродят, на песке скользя... Дальше – ветер, солнце и простор. Дальше провожающим нельзя. В облаках, стихая, как струна, «Дуглас» чертит плавный полукруг. Радость встреч была бы не полна без щемящей горечи разлук. За разлукой есть далекий час. Как мы станем ждать его с тобой!.. Он всегда приходит в первый раз, заново подаренный судьбой.

Настойчивой стайки воспоминаний никак мне нынче не отогнать. Глаза закрываю, а все в тумане балтийской зари золотится прядь. И тучи, курчавясь, несутся мимо... И ветер крепчает, волну дробя. Ты прежде всегда меня звал любимой, а я не любила, помню, тебя. Нет. Наши дороги легли не рядом. Зачем же столько суровых дней все чудится мне, как воют снаряды, как свищут пули над жизнью твоей? И мысль пробирается дымной чащей, по скалам и топям, сквозь ночь и муть. Я нынче бываю с тобою чаще, чем прежде бывала когда-нибудь. Все нынче другое – души и лица, другая радость, другой покой... Я так бы хотела тебе присниться не той, не прежней... совсем другой.

Резкие гудки автомобиля, сердца замирающий полет. В облаках белесой крымской пыли прячется нежданный поворот. По́лны звона выжженные травы. Ветром с губ уносятся слова. Слева склоны, склоны, а направо – моря сморщенная синева. Ветер все прохладнее. Все ближе дальних гор скалистое кольцо. Я еще до сумерек увижу ваше загорелое лицо. Но когда б в моей то было власти, вечно путь я длила б, от того что минуты приближенья к счастью много лучше счастья самого.

И знаю все, и ничего не знаю... И не пойму, чего же хочешь ты, с чужого сердца с болью отдирая налегших лет тяжелые пласты. Трещат и рвутся спутанные корни. И вот, не двигаясь и не дыша, лежит в ладонях, голубя покорней, тобою обнаженная душа. Тебе дозволена любая прихоть. Но быть душе забавою не след. И раз ты взял ее, так посмотри хоть в ее глаза, в ее тепло и свет.

От фонаря щемящий свет. На тротуаре – листьев груда. Осталась, верно, с детских лет потребность эта – верить в чудо. Твои дороги далеки, неумолимы расстоянья, а я, рассудку вопреки, все жду случайного свиданья. Чернеет глубина ворот, и холод облегает плечи. Мне кажется: кто та́к вот ждет, когда-нибудь дождется встречи.

Нынче улетели журавли на заре промозглой и туманной. Долго, долго затихал вдали разговор печальный и гортанный. С коренастых вымокших берез тусклая стекала позолота; горизонт был ровен и белес, словно с неба краски вытер кто-то. Тихий дождь сочился без конца из пространства этого пустого... Мне припомнился рассказ отца о лесах и топях Августова. Ничего не слышно о тебе. Может быть, письмо в пути пропало, может быть... Но думать о беде – я на это не имею права. Нынче улетели журавли... Очень горько провожать их было. Снова осень. Три уже прошли... Я теплее девочку укрыла. До костей пронизывала дрожь, в щели окон заползала сырость... Ты придешь, конечно, ты придешь в этот дом, где наш ребенок вырос. И о том, что было на войне, о своем житье-бытье солдата ты расскажешь дочери, как мне мой отец рассказывал когда-то.

Ночами такая стоит тишина, стеклянная, хрупкая, ломкая. Очерчена радужным кругом луна, и поле дымится поземкою. Ночами такое молчанье кругом, что слово доносится всякое, и скрипы калиток, и как за бугром у проруби ведрами звякают. Послушать, и кажется: где-то звучит железная разноголосица. А это все сердце стучит и стучит – незрячее сердце колотится. Тропинка ныряет в пыли голубой, в глухом полыхании месяца. Пойти по тропинке – и можно с тобой, наверное, где-нибудь встретиться.