Сто часов счастья... Разве этого мало? Я его, как песок золотой,                                  намывала, собирала любовно, неутомимо, по крупице, по капле,                    по искре, по блестке, создавала его из тумана и дыма, принимала в подарок от каждой звезды и березки... Сколько дней проводила                 за счастьем в погоне на продрогшем перроне,                 в гремящем вагоне, в час отлета его настигала                           на аэродроме, обнимала его, согревала                 в нетопленном доме. Ворожила над ним, колдовала... Случалось, бывало,                   что из горького горя я счастье свое добывала. Это зря говорится, что надо счастливой родиться. Нужно только, чтоб сердце не стыдилось над счастьем трудиться, чтобы не было сердце                                лениво, спесиво, чтоб за малую малость оно говорило «спасибо». Сто часов счастья, чистейшего, без обмана... Сто часов счастья! Разве этого мало?

Не знаю – права ли, не знаю – честна ли, не помню начала,                         не вижу конца... Я рада, что не было встреч под часами, что не целовались с тобой                                 у крыльца. Я рада, что было так немо и прямо, так просто и трудно,                                  так нежно и зло, что осенью пахло                               тревожно и пряно, что дымное небо на склоны ползло. Что сплетница сойка до хрипу кричала, на все побережье про нас раззвоня. Что я ничего тебе                            не обещала и ты ничего не просил                                     у меня. И это нисколько меня не печалит,– прекрасен той первой поры неуют... Подарков не просят                                 и не обещают, подарки приносят                                  и отдают.

Одна сижу на пригорке посреди весенних трясин. ...Я люблю глаза твои горькие, как кора молодых осин, улыбку твою родную, губы, высохшие на ветру... Потому,– куда ни иду я, и тебя с собою беру. Все я тебе рассказываю, обо всем с тобой говорю, первый ландыш тебе показываю, шишку розовую дарю. Для тебя на болотной ржави ловлю отраженья звезд... Ты все думаешь – я чужая, от тебя за десятки верст? Ты все думаешь – нет мне дела до озябшей твоей души? Потемнело, похолодело, зашуршали в траве ежи... Вот уже и тропы заросшей не увидеть в ночи слепой... Обними меня, мой хороший, бесприютные мы с тобой.

Почему говорится: «Его не стало», если мы ощущаем его                   непрестанно, если любим его,                   вспоминаем, если –     это мир, это мы        для него           исчезли. Неужели исчезнут        и эти ели,            и этот снег навсегда растает? Люди любимые,      неужели               вас у меня не станет?

Небо желтой зарей окрашено, недалеко до темноты... Как тревожно, милый,                               как страшно, как боюсь твоей немоты. Ты ведь где-то живешь и дышишь, улыбаешься, ешь и пьешь... Неужели совсем не слышишь? Не окликнешь? Не позовешь? Я покорной и верной буду, не заплачу, не укорю. И за праздники,                           и за будни, и за все я благодарю. А всего-то и есть:                             крылечко, да сквозной дымок над трубой, да серебряное колечко, пообещанное тобой. Да на дне коробка картонного два засохших с весны стебля́, да еще вот – сердце,                                 которое мертвым было бы                                без тебя.

Без обещаний                   жизнь печальней дождливой ночи без огня. Так не жалей же обещаний, не бойся обмануть меня. Так много огорчений разных и повседневной суеты... Не бойся слов –          прекрасных, праздных, недолговечных, как цветы. Сердца людские так им рады, мир так без них                      пустынно тих... И разве нет в них                      высшей правды на краткий срок цветенья их?

Ты на рынке мне купил голубку. Маленькую,            худенькую,                              хрупкую, рыжевато-палевой окраски птицу, прилетевшую из сказки. Вытащил помятую рублевку, чтобы за покупку расплатиться... Боже, как давно                           и как далеко я разыскивала                       эту птицу. Позади, без малого, полсвета, скоро жизнь мою оденет иней... А она была                   совсем не синяя,– рыжевато-палевого цвета.

Влетел он в полымя заката и замелькал, и зачернел, и не слыхал,                     как в два раската гром над поляной прогремел. Свинца горячие крупицы ударили наперерез, и люди радовались птице, упавшей на́ землю                              с небес. Среди осин и елей мрачных, зарывшись в прошлогодний лист, лежал крылатый неудачник, весны подстреленный связист. И длинный клюв                     торчал, как шильце, из горстки пестрого пера... Кто знал, что этим завершится весны любовная пора? Какая радость им владела, как жизнь была ему легка, и как бы я его жалела, когда б не гордость                             за стрелка!

Бывают весны разными: стремительными, ясными, ненастными и грустными, с облаками грузными... А я была бы рада всякой,            любой, только бы, только бы, только бы                                 с тобой. Только б ветки влажные, талая земля, только хоть однажды бы: «Хорошая моя!» Только хоть однажды бы щекой к щеке да гудки протяжные вдалеке...

Море мое пустынно, на море тишь да гладь... Может быть, это стыдно – так безнадежно ждать? Напрасный огонь лучится, виден издалека... Я не могу отлучиться с забытого маяка. Я не могу отлучиться ни на единый час: вдруг что-нибудь случится                                  с тобой... А огонь погас!

Как пахнет пыль, прибитая дождем, как поле дышит                            сладостно и вольно... А в мире существуют смерть и войны, тоска и одиночество вдвоем. Разлука тоже существует в мире: гудок... три красные огня вдали... И телефон журчит в пустой квартире, как будто где-то на краю земли. Звонит – и ни ответа, ни привета. Слой пыли на столе. Дверь заперта. Какое нескончаемое лето... Какая духота и маета... Наверное, клянут меня соседи за эти бесконечные звонки. Пыль на столе. Хозяева в отъезде. А где-то – жаворонки, васильки...

Быть хорошим другом обещался, звезды мне дарил и города. И уехал,                  и не попрощался. И не возвратится никогда. Я о нем потосковала в меру, в меру слез горючих пролила. Прижилась обида,                            присмирела, люди обступили                            и дела... Снова поднимаюсь на рассвете, пью с друзьями, к случаю, вино, и никто не знает,                             что на свете нет меня уже давным-давно.

Знаешь ли ты,                     что такое горе, когда тугою петлей                              на горле? Когда на сердце                   глыбою в тонну, когда нельзя                   ни слезы, ни стона? Чтоб никто не увидел,                          избави Боже, покрасневших глаз,                  потускневшей кожи, чтоб никто не заметил,                             как я устала, какая больная, старая                                     стала... Знаешь ли ты,                     что такое горе? Его переплыть                все равно что море, его перейти          все равно что пустыню, а о нем говорят                  словами пустыми, говорят: «Вы знаете, он ее бросил...» А я без тебя       как лодка без весел,             как птица без крыльев,                   как растенье без корня... Знаешь ли ты, что такое горе? Я тебе не все еще рассказала,– знаешь, как я хожу по вокзалам? Как расписания изучаю? Как поезда по ночам встречаю? Как на каждом почтамте                                    молю я чуда: хоть строки, хоть слова                                оттуда... оттуда...

Мне казалось, нельзя,                           чтоб «Выхода нет». А вот оказалось, случается. На́ год,           на́ два,                      на десять лет выхода нет! А жизнь не кончается. А жизнь не кончается все равно, а люди встречаются, пьют вино,              смотрят кино,                       в автобусах ездят, ходят по улицам                           вместе... вместе... Называют друг друга: «Моя!»            «Мой!» Говорят друг другу: «Пойдем домой!»                           Домой... А ты мне: «Куда пойдем?» У бездомных разве бывает дом?

Дом – четыре стены... Кто сказал, что четыре стены? Кто придумал, что люди на замок запираться должны? Разве ты позабыл, как еловые чащи темны и какие высокие звезды                              для нас зажжены? Разве ты позабыл, как трава луговая мягка, как лодчонку рыбачью                             качает большая река, разве ты позабыл полыханье и треск                               сушняка? Неужели так страшно, если нет над тобой                                потолка? Дом – четыре стены... Ну, а если у нас их нет? Если нету у нашего дома                    знакомых примет, ни окон, ни крыльца, ни печной трубы, если в доме у нас телеграфные стонут столбы, если в доме у нас, громыхая, летят поезда?.. Ни на что, никогда не сменяю я этой судьбы, в самый ласковый дом не войду без тебя                             никогда.

Помню первую осень, когда ты ко мне постучал, обнимал мои плечи, гладил волосы мне                              и молчал... Я боялась тебя, я к тебе приручалась с трудом, я не знала, что ты                            мой родник, хлеб насущный мой,                                   дом! Я не знала, что ты – воскресение, родина, свет!.. А теперь тебя нет, и на свете приюта мне нет! Ты не молод уже,                             мой любимый? А я молода? Ты устал, мой любимый?.. А я? – хоть бы день без труда, хоть бы час без забот... Все равно –                  в самый ласковый дом без тебя не войду... Дом мой – это с тобою вдвоем, дом мой – в сердце твоем! Ты не думай, я смелая, не боюсь ни обиды, ни горя, что захочешь –                           все сделаю,– слышишь, сердце мое дорогое? Только б ты улыбнулся, только б прежним собой                      становился, только б не ушибался, как пойманный сокол не бился... ...Знаешь ли ты,                          что такое горе? Его переплыть                     все равно что море, его перейти                  все равно что пустыню, да ведь нет другой дороги                                      отныне, и нашлась бы – так я не пойду                                       другою... Знаешь ли ты, что такое горе?

А знаешь ли ты, что такое счастье?

 Ни зяблика, ни славки, ни грача. Стволы в тумане. Гаснет день короткий. Лесной костер                       грызет сушняк, урча, и греет нас – услужливый и кроткий. Рожденное от хищного огня, с орешником заигрывает пламя... Ну, что молчишь? Что смотришь на меня такими несчастливыми глазами? Как много раз ты от меня бежал, как много раз я от тебя бежала... Мы жгли костер. Гудит лесной пожар. Не поздно ли спасаться                                      от пожара?

Не о чем мне печалиться, откуда же                   слезы эти? Неужели сердце прощается со всем дорогим на свете – с этим вечером мглистым, с этим безлистым лесом... А мне о разлуке близкой ничего еще не известно. Все еще верю:      позже,            когда-нибудь...                   в марте... в мае... Моя последняя осень. А я ничего не знаю. А сны все грустнее снятся, а глаза твои все роднее, и без тебя оставаться все немыслимей!                    Все труднее!

Глаза твои хмурятся,                       горькие, мрачные, тянется, курится                       зелье табачное, слоятся волокна                       длинные, синие, смотрится в окна                       утро бессильное. Сердце не греется,                       дело не ладится, жизнь драгоценная                       попусту тратится. Может быть, кажется,                       может быть, чудится, что ничего уже в жизни                       не сбудется... Думаю с грустью:                       чего я сто́ю? На что гожусь я? –                       Место пустое! Чего я сто́ю                       с любовью моею, если помочь тебе                       не умею?

Гонит ветер                    туч лохматых клочья, снова наступили холода. И опять мы                      расстаемся молча, так, как расстаются                                 навсегда. Ты стоишь и не глядишь вдогонку. Я перехожу через мосток... Ты жесток                  жестокостью ребенка – от непонимания жесток. Может, на день,                        может, на год целый эта боль мне жизнь укоротит. Если б знал ты подлинную цену всех твоих молчаний и обид! Ты бы позабыл про все другое, ты схватил бы на руки меня, поднял бы                    и вынес бы из горя, как людей выносят из огня.

Не охладела, нет,                         скрываю грусть. Не разлюбила,–                просто прячу ревность. Не огорчайся,                          скоро я вернусь. Не беспокойся,                          никуда не денусь. Не осуждай меня,                           не прекословь, не спорь          в своем ребячестве                                     жестоком... Я для тебя же                        берегу любовь, чтоб не изранил насмерть                                 ненароком.

Так уж сердце у меня устроено – не могу вымаливать пощады. Мне теперь – на все четыре стороны... Ничего мне от тебя не надо. Рельсы – от заката до восхода, и от севера до юга – рельсы. Вот она – последняя свобода, горькая свобода погорельца. Застучат, затарахтят колеса, вольный ветер в тамбуре засвищет, полетит над полем, над откосом, над холодным нашим пепелищем.

Стоит туман и не движется, плотной стоит стеной... Трудно сегодня дышится, плохо тебе, родной! Тягостно человеку без воздуха и лучей... Я побегу в аптеку, я соберу врачей. Туман – ничего не видно, в лесу туман и в степи... Мы тебя не дадим в обиду, помоги нам,                     перетерпи! Думай о том, что все же вёдру придет черед, что на заре погожей последний лед                        уплывет. Ведь все на земле                        осталось – осталась рыба в реке, птица в лесу осталась, осталась сила в руке, осталось море большое, осталось небо большое, на небе звезд не счесть... Худо ли, хорошо ли –                     я у тебя есть. Ветер задует вешний, вольно задышит грудь... Непогодь не навечно, перетерпи чуть-чуть!

Опять утрами – лучезарный иней на грядках, на перилах, на траве. Оцепененье.                    Воздух дымно-синий. Ни ласточки, ни тучки в синеве. Сияющая обнаженность рощи, лиловых листьев плотные пласты. Наверно, нет                   пронзительнее, проще и одухотворенней красоты. Все чаще думается мне с тоскою, что впереди не так уж много дней. Я прежде не любила Подмосковья. Кого винить мне                            в бедности моей? А это все существовало. Было. Лес. Первый иней. Талая вода. Шел дождь.             Шиповник цвел.                                  Метель трубила. ...Я и тебя когда-то не любила. Где я была?                     Кто я была тогда?

Помнишь, как залетела в окно                                          синица, какого наделала переполоху? Не сердись               на свою залетную птицу, сама понимаю,                          что это плохо. Только напрасно меня ты гонишь, словами недобрыми ранишь часто: я недолго буду с тобой,–                                       всего лишь до своего последнего часа. Потом ты плотнее притворишь двери, рамы заклеишь бумагой белой... Когда-нибудь вспомнишь, себе не веря:             неужели летала,                           мешала,                                       пела?

Не боюсь, что ты меня оставишь для какой-то женщины другой, а боюсь я,                   что однажды станешь ты таким же, как любой другой. И пойму я, что одна в пустыне,– в городе, огнями залитом, и пойму, что нет тебя отныне ни на этом свете,                             ни на том.

Ты не горюй обо мне, не тужи,– тебе, а не мне доживать во лжи, мне-то никто не прикажет «молчи!». Улыбайся, когда хоть криком кричи. Не надо мне до скончанья лет думать – да, говорить – нет. Я-то живу, ничего не тая, как на ладони вся боль моя,      как на ладони вся жизнь моя,           какая ни есть, вот она – я! Мне тяжело, тебе тяжелей... Ты не меня,– ты себя жалей.

Я не люблю себя такой, не нравлюсь я себе, не нравлюсь! Я потеряла свой покой, с обидою никак не справлюсь. Я не плыву,– иду ко дну, на три шага вперед не вижу, себя виню, тебя кляну, бунтую, плачу, ненавижу... Опамятуйся, просветлей, душа! Вернись, былое зренье! Земля, пошли мне исцеленье, влей в темное мое смятенье спокойствие твоих полей! Дни белизны... чистейший свет... живые искры снежной пыли... «Не говори с тоской – их нет, но с благодарностию – были». Все было – пар над полыньей, молчанье мельницы пустынной, пересеченные лыжней           поляны ровности простынной, и бора запах смоляной, и как в песцовых шубах сучья, и наводненное луной           полночной горницы беззвучье... У всех бывает тяжкий час, на злые мелочи разъятый. Прости меня на этот раз, и на другой, и на десятый,– ты мне такое счастье дал, его не вычтешь и не сложишь, и сколько б ты не отнимал, ты ничего отнять не сможешь. Не слушай, что я говорю, ревнуя, мучаясь, горюя... Благодарю! Благодарю! Вовек              не отблагодарю я!

Тяжело мне опять и душно, опустились руки устало... До чего же не много нужно, чтобы верить я перестала. Чтобы я разучилась верить, чтобы жизнь нашу стала мерить не своею – чужою меркой, рыночной меркой, мелкой. Если счастье от слова злого разлетается, как полова, значит, счастье было пустое, значит, плакать о нем не стоит... Ты прости меня, свет мой ясный, за такой разговор напрасный. Как все было, так и останется: вместе жить нам                       и вместе стариться.

Наверно, это попросту усталость,– ничто ведь не проходит без следа. Как ни верти,                     а крепко мне досталось за эти неуютные года. И эта постоянная бездомность, и эти пересуды за спиной, и страшной безнадежности бездонность, встававшая везде передо мной. И эти горы голые,                 и море                           пустынное,                                      без паруса вдали, и это равнодушие немое             травы и неба,                              леса и земли... А может быть, я только что родилась, как бабочка, что куколкой была? Еще не высохли, не распрямились два беспощадно скомканных крыла? А может, даже к лучшему, не знаю, те годы пустоты и маеты? Вдруг полечу еще                             и засверкаю, и на меня порадуешься ты?

Ну пожалуйста, пожалуйста, в самолет меня возьми, на усталость мне пожалуйся, на плече моем усни. Руку дай, сводя по лесенке, на другом краю земли, где встают, как счастья вестники, горы дымные вдали... Ну пожалуйста, в угоду мне, не тревожься ни о чем, тихой ночью сердце города отопри своим ключом. Хорошо, наверно, ночью там – темнота и тишина... Мы с тобой в подвале сводчатом выпьем местного вина. Выпьем мы за счастье трудное, за дорогу без конца, за слепые, безрассудные, неподсудные сердца... Побредем по сонным дворикам, по безлюдным площадям, улыбаться будем дворникам, будто найденным друзьям. Под платанами поблекшими будем листьями шуршать, будем добрыми, хорошими,              будем слушать осень позднюю, радоваться и дышать!

Река текла                   тяжелая, как масло, в ней зарево закатное                                    не гасло, и я за блеском неба и воды не разглядела маленькой звезды. Померкла гладь                     серебряная с чернью, затихла птичья сонная возня, зажгли костер...                  И звездочки вечерней не разглядела я                         из-за огня. Истлели угли,                       теплый и густой, распространился сумрак по откосу... Я за багровой искрой папиросы звезды не разглядела                                      золотой. Потом окурок горький затоптали, погас последний уголь,                                       и тогда я увидала, что из дальней дали мне в сердце смотрит                             вечная звезда.

Как часто лежу я без сна в темноте, и все представляются мне та светлая речка                           и елочки те в далекой лесной стороне. Как тихо, наверное, стало в лесу,                   раздетые сучья черны, день убыл – темнеет в четвертом часу,–                   и окна не освещены. Ни скрипа, ни шороха в доме пустом,                   он весь потемнел и намок, ступени завалены палым листом,                   висит заржавелый замок... А гуси летят в темноте ледяной, тревожно и хрипло трубя... Какое несчастье случилось со мной – я жизнь прожила                               без тебя.