Подростком я читал рассказ Кортасара, который назывался «Ночь лежа на спине» (думаю, что и по сей день он называется так же). Речь там о типе, который предположительно бредит в жару на больничной койке, то просыпаясь, то засыпая, и во сне ему снится, что его схватило племя чунга, намереваясь принести в жертву своему божеству. Короче: после нескольких трюков, предназначенных, чтобы сбить читателя с толку (на такие штуки Кортасар был мастер), оказывается, что снилась-то ему на самом деле больница, а реальность, которую он видит, когда просыпается, – это жертвенник и племя чунга. Так вот, что-то вроде того случилось со мной той ночью. Когда ко мне возвращались остатки сознания, то я чувствовал, что меня куда-то волокут за руки и за ноги, кладут, потом волокут снова, а когда я опять терял его, мне снилось, что я лежу пьяный в своей кровати и она, как обычно, ходит подо мной ходуном. И то и другое было одинаково неприятно и связано с какими-то резкими болезненными ощущениями, тошнотой, головокружением, но, конечно, гораздо больше походило на сон, чем на реальность. Когда наконец меня бросили на что-то мягкое (в реальности, которую я считал сном), я почувствовал укол в руку, и скоро полный покой сменил все мои мучения. Вплоть до того момента, когда я проснулся с головой, набитой железными опилками.

Когда я открыл глаза и попытался приподняться, железные опилки моментально превратились в удар обухом по левой части головы. Я снова медленно лег, закрыл глаза, которые резал нестерпимо яркий свет, лицевые мышцы свело гримасой – настолько болезненны были глухие удары внутри черепа. Куда хуже, чем любое похмелье. Но мало-помалу свет превратился в простую желтоватую лампочку, зажженную над зеркалом на противоположной стене, и до меня дошло, что головная боль имеет самое непосредственное отношение к припухлости на левом виске. Прошло несколько минут, пока зрение не приспособилось к свету, и я смог выпрямиться на кровати. Я был одет, но кто-то снял с меня ботинки и расстегнул ремень и брюки, рубашка тоже была наполовину расстегнута. Физической боли я не испытывал, кроме той, источником которой был удар по голове; я осторожно ощупал все тело, но обнаружил только несколько легких ушибов и царапины на запястье.

Мне захотелось взглянуть на себя в зеркало и посмотреть, какой у меня вид, но я решил не торопиться. А пока, немного повернув голову, оглядел комнату. Ничего выдающегося: старая больничная койка, справа высокий столик, пара стульев с зеленой обивкой, кушетка, сложенная белая ширма, зеркало с полочкой и умывальником под ним и дверь с квадратным окошком на уровне глаз. На высоком столике лежал мой бумажник, ключи от дома и Багиры, сигареты, зажигалка, кучка денег, каблук и три белые бумажки, в которых, по всей видимости, было что-то завернуто. Где я уже видел этот каблук? Ну да, в гараже частных садов, в руках у Нико. Начиная с этого мгновения, я стал шажок за шажком восстанавливать события своего последнего сознательного часа, пока подошва чьего-то башмака не врезалась в мой левый глаз с реактивной скоростью. Сколько времени прошло с тех пор, я не знал. Воспоминание было как о чем-то, случившемся два или три дня назад, но это не могло быть так давно: я провел рукой по подбородку и по щетине определил примерный срок – сутки. Сознание я потерял в полночь понедельника, стало быть, сегодня вторник, предположительно утро.

Вторник, двадцать третье июня, канун дня святого Иоанна. Веселенькая ночка накануне такого праздника.

Я встал. Все онемело, страшно трещала башка, но передвигаться я мог. Эффект от удара ногой, увиденный в зеркале, был не таким впечатляющим, как можно было предположить, судя по боли: простая розовеющая шишка, от которой физиономию мою немного разнесло влево. Убедившись, что более или менее цел, я проявил интерес к окошку на двери, через которое, вероятно, можно было увидеть, что находится по другую сторону. Но нет: оно выходило в коридор без окон, протянувшийся направо и налево, так что я не мог охватить его взглядом. Замок не имел отверстия для ключа, и я попробовал повернуть щеколду; она подалась, но дверь была заперта снаружи. Я уже подумал было закричать, начать колошматить в дверь, надеясь привлечь внимание того, кто может услышать меня снаружи, но прежде решил пятнадцать секунд поразмышлять. Мой бумажник, а с ним и документы были при мне. В удостоверении личности, пусть и просроченном, значился адрес моих Досточтимых Родителей, а посему, если бы какой-нибудь честный человек нашел меня на улице Гильямет, я лежал бы сейчас в роскошной палате какой-нибудь крутой больницы, и маменька кормила бы меня конфетами с начинкой из водорослей. Возможность того, что я в общественной больнице, тоже исключалась: даже в государственных больницах обстановка не такая скудная, нет такой тишины и безлюдья, не говоря уж о том, что людей с сотрясением мозга не оставляют наедине с сигаретами и кокаином. Значит, попал в переплет. Но подумав еще немного, я понял, что ожидающая меня перспектива гораздо хуже. Если эти гиены вырубили меня на улице, чтобы отдать в руки какому-нибудь злодею, то почему Лопес не уведомил об этом папеньку? Было ясно, что он этого не сделал, так как в противном случае папенька позвонил бы по своему красному телефону, и команда морских пехотинцев уже прибыла бы, чтобы вызволить меня на истребителе Ф-15 со встроенным баром.

Я попытался вспомнить, когда в последний раз видел белый «опель» своих ангелов-хранителей. И тут же вспомнил: это было на Травесере, за квартал от того места, где остановилось мое такси, перед тем как я углубился в лабиринт подземного гаража с Нико. Там они потеряли мой след.

И теперь я один.

Из-за своей дурной головы.

И из-за этих двух придурков.

Каков дальнейший план действий?

Не оставалось ничего иного, как предпринять мозговой штурм, собрав воедино отрывки из фильмов-экшн, смутные воспоминания о приемах ведения боя, которым меня обучали на военной службе, и все штучки Багза Банни, которые мне удалось вспомнить. Через пять минут у меня уже был наготове бесподобный стратегический план. Первым делом надо было немного восстановить физическую и психологическую форму. Для начала я помочился, заметив не обнаруженные ранее из-за основной боли в башке острые болевые ощущения в области мочевого пузыря. Вместо унитаза я воспользовался умывальником, а когда закончил, окружающий мир показался чуть более сносным. Потом я напился мелкими глоточками и умылся, не жалея воды. Потом я испытал обезболивающее действие кокаина и вдохнул добрую понюшку, показавшуюся мне панацеей. Вслед за тем я постарался уничтожить все следы того, что я уже бодрствую и начеку: по возможности вытер умывальник, аккуратно повесил полотенце на прежнее место, положил пакетик с кокой туда же, где он лежал прежде… Стратегия состояла в том, что, если кто-нибудь войдет, я притворюсь, что все еще сплю, и у меня появится возможность застать его врасплох. Но потом мне пришло в голову, что, прежде чем это случится, я услышу шаги в коридоре, так что я позволил себе пока не ложиться и сделать небольшую зарядку, чтобы размять затекшие члены, упражнения, которые здоровые люди обычно делают в фильмах. Сначала я ограничился полумахами руками, исключив все, что предполагало резкие движения головой, но кока оказывала действие, и я отважился на более серьезные растяжки. Ботинки я не надел (я сделал бы это, но это тоже не укладывалось в план), и мне пришло в голову обследовать подошвы моих носков – не запачкались ли они от ходьбы босиком. Когда я лягу на кровать, мои подошвы будут хорошо видны любому вошедшему, и, увидев, что они грязные, он легко догадается о моих махинациях. Я подумал было надеть носки навыворот, пока буду делать упражнения, или перевернуть их так, чтобы пятка приходилась на подъем ноги (что давало преимущество – с максимальной скоростью привести их в исходное положение)… Но моментальный осмотр моих подошв показал, что это ни к чему. Я вечно ломаю себе голову над какими-нибудь наблюдениями, которые кажутся ценными, но потом все равно ни на что не годятся, но коли уж я решил зарядиться положительной энергией, то, мысленно похлопав себя по плечу, постарался, чтобы это мое внимание к деталям по крайней мере способствовало поднятию моего морального духа.

Когда до меня донеслись далекие шаги, звяканье ключей, голоса и я навзничь вытянулся на кровати, притворяясь спящим, состояние мое было уже вполне удовлетворительным. И только тогда до меня дошло, что, вместо того чтобы заниматься ерундистикой с носками, я мог бы использовать это время, чтобы измыслить и соорудить какое-нибудь внушительное оружие. К сожалению, у меня ментальность Магилы Гориллы, а не Терминатора.

Шаги остановились за дверью. Мне показалось, что я различил звуки, производимые по крайней мере тремя людьми.

– Редкий экземпляр, верно?

Произнесший это голос находился по ту сторону двери. Я представил себе, что он принадлежит человеку, заглядывающему в окошко.

– И не говори: пять человек не могли его перенести, пришлось волочь на одеяле.

– Вы хоть его усыпили?

– Да, впрыснули ему снотворное на улице, так он еще две минуты не мог утихомириться… Пришлось мне вмазать ему вторую дозу, чтобы он перестал рычать и махать руками.

– Ну, если он окажется такой же упрямый, как братец, задаст он нам жару… Вы с уколами не перебрали? Он уже двенадцать часов спит…

– Да нет, уже проснулся. Видишь, брюки расстегнул.

Мне пришлось мигом прекратить осыпать себя беззвучными проклятиями, потому что один из типов принялся изо всех сил колошматить в дверь.

– Эй, приятель, пора вставать! Давай, пошевеливайся!

Поднялся такой шум, что дальше притворяться, будто я ничего не слышу, было невозможно. Сначала я только чуть пошевелился, но субъект продолжал молотить в дверь, перемежая стук выкриками, так что мне пришлось притвориться, что я в испуге открываю глаза. Тут же я начал делать гримасы, как от боли, несколько напоминавшие те, взаправдашние, но только немного переигрывая.

– Медленно открывайте глаза. Вот так. Прикройте глаза рукой. Говорить можете?

Говорить я, вроде бы, мог, но мне показалось более уместным издавать только негромкие гортанные звуки. Наконец они отважились открыть дверь, и вошли двое говоривших – один лысый, другой тощий, – но на обоих были белые халаты, по крайней мере как у ветеринаров. Они не внушали особых опасений, но по другую сторону двери я разглядел еще двоих в синих комбинезонах, башмаках с высокими голенищами и подпоясанных широкими ремнями, на которых болтались дубинки и пистолеты, выглядевшие вполне реально. Я продолжал прикидываться, что умираю, и один из ветеринаров, лысый, налил в стоявший на полочке над умывальником стакан немного воды и протянул мне. Их очень интересовало, не хочу ли я еще пить, лучше ли мне, нет ли у меня аллергии на бог весть что… Писклявым, цыплячьим голосом я произнес несколько «да» и «нет» и разрешил, чтобы мне оказали помощь.

– Где я? – слабо поинтересовался я, как герой хичкоковского фильма.

– Успокойтесь, дышите глубже. Подождем несколько минут, и когда вам станет лучше и вы сможете идти, мы проведем вас в другое место, где вам все объяснят.

Очень важно было прикинуться, что я не могу нормально идти, и я изобразил сильную боль в лодыжке, которая мешала мне ступить на пол. Лысый снял с меня косок и прощупал стопу от подъема до передней части голени с тем важным видом, который обычно напускают на себя ветеринары.

– Так больно?

«Нет… Да… А-а-а, вот здесь». Я сделал поползновение надеть ботинки, но тип сказал, что лучше мне идти босиком, пока лодыжечная кость не встанет на место. Мне не хотелось бросать ботинки, но вряд ли было разумно настаивать, чтобы мне дали надеть их. С превеликим усилием я приподнял хромое копыто и водрузил семьдесят килограммов веса Пабло Хосе на тщедушного ветеринара. Один из вооруженных типов предпринял попытку войти в комнату – ни много ни мало чтобы надеть на меня наручники. «За что? Где я?» – протестующе залепетал я и сделал негодующее движение вырваться, как человек, обладающий дипломатической неприкосновенностью. Я сделал это с такой безупречно сымитированной неловкостью, что зацепил ширму и стал падать вместе с ней; к счастью, все трое подоспели и удержали меня.

– Оставьте его, не надо наручников. Заберите его. яичные вещи, – сказал лысый.

Вооруженный мужчина соорудил узелок из белой скатерки, которой был покрыт столик, где лежали мои вещи, и забрал ботинки. Когда мы вышли из комнаты, я, не переставая возлежать на плече тощего ветеринара, попытался рассмотреть, что представляет уходящий вправо и влево коридор. Направо был виден ряд дверей, заканчивающийся спускающимися вниз лестницами; налево, метров через двадцать, коридор прерывался решетчатой дверью, рядом с которой за письменным столом сидел еще один жандарм. К нему-то мы и направились, и, увидев, что мы подходим к двери, он поспешно отпер ее ключом, свисавшим на цепочке. Мы шли в следующем порядке: первыми следовали я и ветеринар, игравший роль моего костыля; вслед за нами жандарм нес белый узелок и мои ботинки; за ним шел лысый, а второй жандарм замыкал шествие.

Я понял, что мой момент настал, когда мы ступили за порог решетчатой двери. Трудно точно объяснить, что именно я тогда сделал. Едва переступив через порог, я пробормотал что-то и медленно повернулся, увлекая за собой поддерживающего меня ветеринара, как будто хотел спросить что-то у шедшего позади жандарма. Оказавшись с ним лицом к лицу, я напустил на себя такой перепуганный вид, что он, бедняга, испугался не меньше моего и вздрогнул всем телом. Дальше я действовал мгновенно: вытянув левую руку, я схватил узелок, а правой стал выкручивать шею ветеринару, и когда он согнулся, чтобы сохранить свою голову на тонкой шее, я со страшной силой толкнул его в сторону жандарма. Тот по инерции ударился о лысого ветеринара, шедшего за ним, остальное же мне остается только довоображать, потому что больше я ничего не видел: бросив их всех там и вопя во всю глотку, я кинулся бежать.

Свернув за угол, я продолжал бежать со всей скоростью, с какой человек может бежать в носках по шершавому полу из песчаника, промчался по коридору и оказался на темной лестничной площадке; выбрав уходящий вверх пролет, я понесся по нему, перепрыгивая через три ступеньки, и, пробежав два этажа, остановился, стараясь не дышать слишком громко. Жандармы добежали до низа лестницы («Наверх», – сказал один), но я уже успел запустить руку в узелок, пошарил там вслепую в поисках оковалка и, сначала откусив от него приличный кусок – не пропадать же добру, – с силой швырнул оставшееся вниз, в лестничный пролет.

Мне повезло: шум удара раздался на пару этажей ниже площадки, на которой находились жандармы: тут же я услышал, как и они громко топают вниз в погоне за призраком, а я продолжал бежать все наверх и наверх в темноте, успев подняться на шесть или семь этажей, не обращая внимания на двойные двери, то и дело попадавшиеся мне на пути, пока не добежал до последней площадки, где мне ничего не оставалось, как проникнуть за первую попавшуюся дверь, за которой царила такая тьма, что я мог только догадываться, где я; возможно, эхо производимых мной самим звуков указало, что я попал в какое-то огромное пустое пространство, по которому я стал продвигаться, прижавшись к стене.

Добравшись до прямого угла, который эта стена образовывала с другой, я без сил упал на пол, чтобы перевести дыхание. На несколько секунд весь я обратился в сердце и легкие, наперебой старавшиеся доказать, кто из них звучит громче. Потом я заметил, как едкий пот щиплет глаза, и снова почувствовал пульсирующую боль в голове. Кругом не было видно ни зги; пахло сыростью, картоном и чем-то еще; я бы сказал, что пахло чучелами животных, но не из-за сходства с некоторыми выделениями, связанными с набивкой чучел, а скорее из-за сходства со словами «чучела животных»; знаю, что это сравнение трудно понять, но ведь не менее трудно понять относительность времени, а все лопают ее за милую душу. Не было слышно ни сигналов тревоги, ни чего-либо подобного, и я проникся мыслью, что жандармы, вероятно, обыскивают этаж за этажом, пока не доберутся до верха, но так или иначе надо было встряхнуться и быть начеку. Достав изо рта кусок травы, который мне удалось отгрызть от оковалка Нико, я спрятал его в карман рубашки. Потом развязал узелок и разложил его содержимое у себя на коленях. Между делом нюхнул кокаина, сунув нос в пакетик, и намазал висок смесью порошка и слюны, надеясь, что зелье сработает как местная анестезия. Затем на всякий случай обвязан белую скатерку вокруг пояса и почувствовал себя одним из участников приключений Роджера Уилко, в которых никогда не знаешь, что, черт возьми, тебе может понадобиться в ближайшем будущем.

Метрах в десяти от меня по полу тянулся тонкий лучик света, какой мог бы пробиваться из-под закрытой двери. Чиркнув зажигалкой, я подобрался к нему чуть поближе. Действительно, это оказалась закрытая дверь. Особенно не задумываясь, я открыл ее: за дверью оказался маленький сортир, по-видимому уже долгие годы не использовавшийся, слабо освещенный мутным светом, падавшим через маленькое оконце. Я вышел обратно и, по-прежнему пользуясь зажигалкой, попытался исследовать помещение, в котором находился. Оно было большим и пустынным, как офис, только без столов с компьютерами: повсюду лежала одна пыль. На другой стене я нашел еще одну дверь – противопожарную. Я потянул железную задвижку, и дверь открылась. За ней, по другую сторону толстенной стены, я увидел при свете зажигалки еще одну комнату, тоже пустую, но гораздо меньших размеров. Она была оклеена английскими обоями; расположение розеток, характерные следы на полу, места, в которых обои слегка изменили тон, – все это наводило на мысль, что я в спальне. Из нее я вышел в коридор и вдруг понял, что нахожусь в старом заброшенном доме с замурованными окнами. Сомневаться не приходилось: это была уже часть другого здания.

Из второго я прошел в третье, а из третьего – в четвертое.

Короче: пытаться описать лабиринт – все равно что пытаться сфотографировать привидение. Да и настоящим лабиринтом это на самом деле не было, скорей уж запутанной цепью зданий, иногда соприкасавшихся; никто не планировал ее так, чтобы сбить с толку случайно забредшего сюда человека. Но и так в лабиринте скорее растеряешься не из-за его геометрической усложненности, а из-за ощущения, которое он внушает, а окружавшая меня нескончаемая тьма была идеальным гипнотизером. Только призвав на помощь все свое хладнокровие, я смог не поддаться ужасу и окончательно не сбиться с пути. Однако понятие о времени я уж точно потерял, так что не могу сказать, сколько продлились мои блуждания по комнатам, залам и лестницам, погруженным в вечную искусственную ночь. Запах чучел преследовал меня: это был запах заброшенности, запустения. То тут, то там я наталкивался только на останки полуразвалившейся мебели, сваленные посреди комнаты, да маленькие предметы, не менее пугающие, несмотря на свою обыденность: голубую фарфоровую болонку на пластмассовой этажерке, календарь за восемьдесят третий год со швейцарским пейзажем, ободранный постер Брюса Спрингстина в спальне, рулон туалетной бумаги и детскую зубную щетку в оплетенном паутиной туалете: забытые вещи, которые внушают это тоскливое чувство предметов, подобранных после давнего кораблекрушения. Вспомнив о своей роли искателя приключений, я подобрал фарфоровую болонку и зубную щетку; первой еще можно было зафитилить кому-нибудь по башке, к тому же, разбив ее, можно было воспользоваться острыми режущими кромками, а зубная щетка тоже представлялась непонятно каким, но полезным инструментом. За этими занятиями я и услышал шум, который прошил вибрацией застоявшийся воздух. Странно, однако я не испугался; напротив, я тут же понял, что это взрыв петарды, благословенной петарды, которая возвращала меня к реальности, к ощущению того, что где-то совсем близко за окружающими меня стенами есть место, где готовятся встретить праздник святого Иоанна, и что я, по крайней мере, еще в Барселоне.

Я решил больше не испытывать судьбу и вернуться в здание, откуда начал свой путь. Не только потому, что было маловероятно, что жандармы все еще ищут меня на том месте, откуда я от них сбежал, но и потому, что сортир того самого первого офиса был единственным помещением, куда проникал дневной свет. Вспомнил я и о том, что ветеринар упомянул моего Неподражаемого Брата. The First должен был находиться где-то неподалеку, ведь кто бы ни руководил этой операцией, ему не подобало так неблагоразумно рассеивать своих пленников по всему лабиринту; наверняка этаж, где я проснулся, представлял нечто вроде тюремных помещений этой организации, секты, – во что бы там ни объединились эти типы.

Едва зайдя в сортир, я выглянул в окошко. Внизу темнело не различимое до дна вентиляционное отверстие. Сверху, сквозь слуховое оконце, пробивался свет и виднелось небо. Кроме агорафобии, мизантропии и отвращения к курам я страдаю также сильными приступами головокружения, но необходимость выбраться наружу была в тот момент столь сильна, что я вознамерился добраться до этого сине-зеленого света. Однако вентиляционное отверстие, вероятно, проходило рядом с камерами (назовем их так), достаточно было представить себе схему моего бегства, чтобы убедиться в этом. Допустив это, возможно, было разумнее не пытаться подняться по вентиляции на крышу, а спуститься по ней до соответствующего этажа и попробовать найти The First. В конце концов, мой случай можно было рассматривать не только как бегство, но и как выкуп. Кроме того, при спуске я мог опираться на толстую трубу из уралита – преимущество, которого не давал подъем. Было немыслимо спуститься по ней на шесть этажей вниз, но, возможно, мне удастся сэкономить часть пути, спускаясь по лестнице, и преодолеть последний (или даже два) по трубе. Теперь вопрос сводился к тому, сколько этажей подо мной пустует, а следовательно, до какого из них я смогу добраться так, чтобы меня никто не увидел.

Ответить на этот вопрос можно было одним-единственным образом: попробовать спуститься. Сначала, соблюдая тысячу предосторожностей, я приблизился к лестничной клетке, по которой поднялся, убегая от жандармов. Полная тишина. И темнота – тоже. Высунувшись в главный пролет, я увидел на нижнем этаже электрический свет. Рискнул спуститься на один этаж; при этом продолжал внимательно следить за пролетом; приложил ухо к ведущей на этаж двойной двери и ничего не услышал; приоткрыл щелку и заглянул: такая же темень, как и наверху. Это воодушевило меня, и я спустился еще на один этаж. Потом еще и еще: и так до того этажа, где находилась решетчатая дверь, выходившая в коридор с расположенными вдоль него камерами. Все по-прежнему было тихо, слышалось только гудение ламп дневного света. На этот раз с удвоенной осторожностью я открыл дверь помещения, находившегося прямо над камерами.

При свете зажигалки я не увидел ровным счетом ничего нового. Разве что пол здесь был паркетный и рядом со входом громоздились отключенный холодильник, пара пыльных стульев да вешалка, на которой ничего не висело, в остальном все было точно так же, как и на чердаке, грязное и заброшенное, хотя сильный запах лабиринта здесь почти не чувствовался, как будто близость обитаемой зоны растворила его в себе. Я прямиком прошел в уборную, открыл окошко и удостоверился, что пропасть заканчивается этажом ниже. Тогда я начал с трудом протискиваться в окошко. Это было тяжелее всего. Потом я спрыгнул и вполне нормально приземлился, но было довольно-таки противно ступать босыми ногами по загаженному вентиляционному отверстию, так что я постарался как можно скорее пролезть в окошко нижнего этажа. На этот раз я приземлился в сортире, куда труба спускалась вертикально. Я почувствовал это только потому, что из карманов у меня выпали все мои причиндалы: четвертушка кокаина рассыпалась по полу, у фарфоровой зверюшки отлетела голова. Кстати, эту болонку мне удалось склеить несколько дней спустя суперклеем, и теперь она смотрит на меня, пока я пишу эти строки. Но вылизывать пол сортира показалось мне слишком даже для Роджера Уилко, и четверть кокаина пропала навсегда.

Хорошо. Итак, я находился в туалете на интересующем меня этаже, возможно, метрах в двадцати от охранника. И что дальше?

Я услышал кашель. Тот самый бронхиальный кашель, который роднит нас, курильщиков.

Я мог укрыться в туалете, дождаться, пока типу припрет, и вмазать ему хорошенько остатками болонки, как только он переступит порог. Конечно, возможно, что тип заявится не сразу или что охранники справляют нужду в другом месте, а может, правила вообще ни под каким предлогом не позволяют им покидать пост. С другой стороны, у меня нет навыка нокаутировать людей одним ударом, и в данный момент я был не в состоянии хорошенько взвесить свои силы, так что мог в равной степени прикончить типа с первой попытки и промахнуться, дав ему время среагировать.

Я решил краешком глаза выглянуть за дверь – посмотреть, есть ли у меня какая-нибудь альтернатива смертоубийству. Приступы кашля повторялись по нарастающей, бедняга старался отхаркнуть глубоко засевшую слизь. Я воспользовался одним из них, чтобы еще немного приоткрыть дверь на случай, если она скрипнет. Мне стал виден участок спускающейся лестницы, которую я заприметил, еще когда выходил из комнаты в сопровождении жандармов: она находилась всего в паре метров от меня. Когда тип снова закашлялся, я открыл дверь еще шире и высунулся в коридор. Выступ стены частично скрывал стол охранника, и сам он был виден мне только наполовину. Облокотившись о стол, он заткнул руками уши, как будто зубрил что-то к экзамену. Сидел он метрах в тридцати слева от меня.

Разумнее всего было спуститься по правой лестнице и проверить, что там внизу, положившись на то, что там нет другого охранника. Оставалось решить только, выбираться ли из сортира ползком или подождать нового приступа кашля и прокрасться на цыпочках. Лично мне ползти, что называется, по-пластунски не очень-то нравится, в лучшем случае у меня это выйдет как у улитки, поэтому предпочтительнее было пробираться на цыпочках. Но я никак не мог решиться покинуть свое убежище. Приступы кашля прекратились, и я занервничал. Снова высунулся посмотреть, что, черт возьми, происходит. Тип наклонился вправо, и до меня донеслись скрипучие звуки выдвигаемых ящиков… Я не стал упускать момент и, стараясь не дышать, вышел из сортира и не спеша, но большими шагами направился в сторону лестницы. Только дойдя до первой ступеньки, я ускорил шаг и стремглав скатился до половины пролета. Там я на мгновение задержался, присев на корточки и стараясь разглядеть, что представляет собой этаж, куда я спускаюсь. Спуск выводил на площадку примерно в двадцать квадратных метров, которая начиналась непосредственно с последней ступеньки, что создавало впечатление камеры, встроенной в массивную конструкцию. Плюх, плюх – капля падала на ровную поверхность воды… Несмотря на сливной люк посередине, на цементном полу стояла большая лужа. На противоположной стене я увидел кран с надетым на него шлангом. Из шланга-то и сочилась вода – плюх, плюх – капля за каплей, падая в приделанную снизу раковину. Не считая белых плиток, которыми были облицованы понизу стены, преобладал бетонно-серый цвет, еще более мрачный в отражавшемся в разлитой по полу воде свете флуоресцентной лампы. Запах сырости здесь стоял пронзительный, и если что-либо из виденного раньше смахивало на тюрьму, то прежде всего это место: оно напоминало средневековую камеру пыток в интерпретации Ле Корбюзье. Но самое интересное во всем этом было то, что на всех четырех стенах были двери, расположенные одна напротив другой: металлические, тоже серые двери с задвижками и окошечками наподобие дверного глазка, но эти глазки были гораздо уже, чем наверху, и напоминали смотровую щель танка.

Выпрямившись в полный рост, я спустился по лестнице до конца, чувствуя, как влага пропитывает мои носки. Подойдя к первой двери налево, я посмотрел в щель. Деревянный стул, поролоновый тюфяк на полу, пластиковая шторка, отделявшая четвертую часть камеры, – вот почти и все. Я обратил внимание на пятна на стенах, как и везде, до половины облицованных белой плиткой: местами это были капли, брызги, местами потеки, иногда оставленные дрожащей рукой параллельные полосы.

Я постарался не давать воли чувствам и посмотрел в глазок двери напротив. В этот раз у меня не было времени сосредоточиться на обстановке и стенах, так как первое, что бросилось мне в глаза, был крупный мужчина в нижнем белье. Он сидел ко мне лицом, опустив голову, на таком же стуле, как и в другой комнате, с заведенными за спину руками. Казалось, он дремлет, дыхание равномерно вздымало грудь. Но, внимательно посмотрев на его лицо, даже в том положении, когда оно было от меня полускрыто, я понял, что кто-то пытался произвести ему пластическую операцию методом мордобоя.

Работа этого сукина сына не помешала мне узнать своего брата, Себастьяна.

К тому моменту, когда я справился с задвижкой, сидящий Христос уже поднял лицо в направлении нежданного гостя и пытался открыть глаза.

– Как дела, дружок? – сказал я, не столько чтобы побеспокоить его, сколько чтобы ему было проще узнать меня сквозь веки, похожие на спелые финики.

– Что… какого черта ты здесь делаешь, дурень?

Узнаю The First.

– Да понимаешь, проходил мимо и подумал: а не вытащить ли мне из этой каталажки своего дерьмового братца?

– Ах вот оно что… Только кто теперь тебя отсюда вытащит, клоун?

Не говоря уже о посиневших и вздутых веках, превративших глаза в щелки, у него явно был сломан нос. Кровь пятнами растеклась по подбородку и груди, но это, должно быть, случилось несколько дней назад, потому что кровь уже успела запечься тонкой коростой. Он коротко, прерывисто дышал, отчего во рту у него пересохло, и он мог говорить только гнусавым шепотом, почти невнятным из-за разбитой, вздутой нижней губы. Остальное тело тоже было в кровоподтеках, отчасти скрытых пятнами крови, стекавшей с лица, но, глядя невооруженным глазом, тело пострадало меньше, чем физия.

– У тебя руки не слишком дрожат, сможешь меня развязать?

– А я вот думаю: не врезать ли тебе еще пару раз?

Ладно, пусть шутит, у него и так на лице места живого не осталось. Обойдя стул, я принялся развязывать веревку, которой его запястья были привязаны к спинке. Безымянный и мизинец правой руки были покалечены; я постарался не дотрагиваться до них, чтобы Себастьян не стал брыкаться. Когда я распустил узел, он медленно вытянул руки вперед, покряхтывая от боли, которая казалась особенно острой в ребрах. Оставив его на минутку в таком положении, я пошел в камеру с раковиной. Открыв кран, сделал глоток воды, текшей из шланга. Первостатейный вкус хлорки показался мне признаком того, что вода вполне пригодна для питья. Вымыв как можно лучше и промыв изнутри обезглавленное тело болонки, я наполнил его водой. Вернувшись, я поднес его к губам The First, прикрыв острый фарфоровый край пальцем, и еще раза три-четыре повторил операцию, пока он не смог высунуть влажный язык и нежно облизать губы, после чего к нему вернулся дар речи.

– Как Глория и дети?

– Хорошо. Окопались в доме с папой, мамой и Бебой. А твоя секретарша?

– Она с ними.

– С «ними»?

– Долгая история.

Я смирился с тем, что всего сразу не понять.

– Что у тебе болит больше всего?

Он отрицательно помотал головой.

– Какая-то во всем теле… ломота. Каждый раз, когда они приходят меня мордовать, раны безумно болят, но потом я разогреваюсь и перестаю замечать их. Тогда они оставляют меня в покое до тех пор, пока я снова не окоченею.

Я подумал было дать ему немного кокаина, но одна ноздря была у него практически перекрыта сломанной перепонкой, а другая забита сгустком крови.

– Послушай, ты этого не заслуживаешь, но я собираюсь утереть тебе сопли. Доверься мне и не дергайся. Потом посмотрим, можешь ли ты идти, я не собираюсь вытаскивать тебя отсюда на закорках.

Себастьян молча согласился. Тогда я заметил, что он весь дрожит от холода, и решил прежде всего согреть его. Сняв рубашку, я набросил ему ее на плечи, и, благодарный внезапному теплу, которое передалось от ткани, он потянул ее за полы и закутался весь. Я хотел уступить ему и свои носки, но промочил их насквозь, пока бегал туда-обратно к раковине, и поэтому решил, что лучше не рисковать. Правда, я пододвинул засаленный матрас, валявшийся на полу, чтобы Себастьян поставил на него ноги, и когда мне показалось, что он немного согрелся, попросил запрокинуть голову, чтобы я мог разглядеть его лицо при свете. Я предпочел не трогать левую ноздрю, где застрял обломок перегородки, но соскреб пальцем кровавую коросту и попытался засунуть ноготь в правую и вытащить черноватый сгусток, закупоривший проход. Это было непросто, и пациент застонал, когда я попытался расширить отверстие, чуть-чуть приподняв крыло носа. Мне нужен был какой-то тонкий инструмент, и я решил использовать с этой целью штырек ременной пряжки. Медленно, терпеливо я вытянул не успевший затвердеть сгусток, за которым вышла темная макаронина толщиной с карандаш, заканчивавшаяся длинной прозрачной соплей с блестящими красными прожилками. «А-а-ах», которое издал The First, свидетельствовало об облегчении, которое он испытал, избавившись от постоянного источника беспокойства, но внутри все еще что-то хрипело. Осторожно нажав, я полностью закрыл ему левую ноздрю и сказал, чтобы он сделал сильный выдох. Это окончательно освободило дыхательный канал от запекшейся крови и соплей, и я услышал, как дыхание The First сразу изменилось. По крайней мере, теперь дышала хотя бы одна ноздря.

– Как выглядит мой нос? – спросил он, уже не гнусавя.

– Как баклажан… в профиль.

Он поднес руку к лицу.

– Вправь мне его.

– Что-о-о?

– Выпрями. Тебе это будет легче, чем мне, но если тебе противно, то скажи, и я управлюсь сам. У меня уже два дня как смещена кость. Если она начнет неправильно срастаться, у меня будут серьезные проблемы.

– Но тебе будет больно…

– Знаю.

В конце концов, после его мужественного вызова мне не хотелось показаться какой-то кисейной барышней, но меня до сих пор пробирает дрожь, когда я слышу это похрустывание сломанных косточек. Дело не в том, что операция оказалась технически такой уж сложной: достаточно было взяться обеими руками за кончик, поднять как можно выше всю поврежденную перегородку и чуть-чуть подправить переносицу, помогая себе рукояткой зубной щетки, которую я, по указанию самого The First, целиком запихнул в ноздрю наподобие сапожной колодки. Пока длилась эта ринопластика в полевых условиях, каждая мышца моего тела – от пальцев ног до волосатой груди – была напряжена до предела. The First только стиснул зубы (он не разжимал их, даже когда пару раз, видя, что я колеблюсь, меня подбадривал), да слеза появлялась и застывала на его распухших фиолетовых веках, как бриллиант на бархатном лоскуте.

По окончании тяжких трудов нос все еще выглядел припухшими и слегка свернутым влево, но вид уже был совсем другой, и когда сам The First попробовал высморкаться, то оказалось, что воздушный ток полностью восстановился. Настал момент прибегнуть к целебным свойствам кокаина. Я скрутил из банкноты трубочку, развернул одну из бумажек и сказал ему, чтобы он вдохнул.

– Что это?

– Половина питьевой соды, сорок процентов барбитуратов, поступающих в свободную продажу, и чуточку кокаина высшего качества. Действует.

– Насколько я помню, ты был только алкоголиком и курил гашиш…

– И еще баловался кока-колой… Не надо тыкать меня мордой в грязь, Себастьян. Ты ведь не возражал бы против чашечки кофе? Так вот, это очень похоже на кофеин. Вдохни хоть чуточку этого порошка, и тебе покажется, что ты выпил четверть литра эспрессо, сразу станет лучше. Тебе понравится, вот увидишь.

– Благодарю, но я не нуждаюсь в том, чтобы какой бы то ни было политоксикоман читал мне лекции по фармакологии.

– Верно, прежде всего тебе сейчас нужны уроки вежливости. Во-первых, надо держаться любезно с тем, кто только что подправил тебе клювик.

– Ошибаешься. Во-первых, надо позволить сломать себе клювик, чтобы защитить такого безмозглого дурня, как твой младший брат. Тебе не приходило в голову, почему меня так разукрасили?

– Дай-ка подумать. Это как-то связано с твоими манерами крутого всезнайки?

– Это связано с тобой, сопляк. Я позволяю избивать себя до полусмерти, чтобы не выдать твое имя, а ты в одиночку лезешь в пасть ко льву.

– Слушай, говнюк, если кто и полез в пасть ко льву, так это ты. Я преспокойненько полиинтоксифицировался, когда ты втянул меня в эту передрягу. Меня и всю нашу семью.

– А разве я не говорил тебе, чтобы ты забыл про дом на улице Гильямет? Говорил или нет?

Мы практически орали друг на друга, только шепотом. Однако стоило ему упомянуть о злосчастном доме, как я на мгновение позабыл о нашей перебранке.

– Так мы в доме на Гильямет?

– Тебе лучше знать… Откуда ты вошел?

– Не знаю, я был без сознания.

– Храбрый спаситель…

– Послушай, дон Добродетель, хочешь бежать вместе или предпочитаешь, чтобы тебя снова привязали к стулу, а я боролся за жизнь один? Предупреждаю, что сегодня ты воняешь похуже меня, так что нет у меня охоты с тобой спорить.

Воцарилось молчание. От Себастьяна действительно воняло – смесью пота и мочи. Помимо крови, на его когда-то белых трусах от Келвина Кляйна проступило несколько желтоватых кругов. Наверное, его держали привязанным много дней подряд. Любой сломался бы от накопившегося страха и унижения, но The First на то и The First, надо признать, что он мужик с яйцами – обоссанными, но яйцами. Правда, видно, и у него силы были на исходе, и он согласился на мой ультиматум. Я сменил маску рассвирепевшего Балу на более добродушную и протянул Себастьяну пакетик и банкноту. Он больше не спорил и втянул по понюшке каждой ноздрей. И я бы не сказал, что сделал он это как новичок.

– Помоги мне встать, хочу еще попить.

Я поддержал его, и он поднялся. Не считая кровоподтека на передней части голени, ноги у него были в довольно приличном состоянии, хотя и ослабленные долгой неподвижностью. Хуже всего была боль в боку, но последние несколько шагов до раковины он сделал сам. Я сказал ему, чтобы он не умывался, что лучше будет ему выглядеть более или менее как прежде, и он ответил, что и не думал мыться. Стараясь не терять времени даром, я стал задавать ему вопросы, пока он хлебал воду из шланга.

– Так говоришь, они периодически приходят и бьют тебя?

Он утвердительно кивнул.

– Сколько их?

Он поднял два пальца.

– С оружием?

Снова утвердительный кивок и жест, изображающий пистолет.

– Ладно, там, наверху, только один охранник, но до него тридцать метров просматриваемого коридора, так что он не сможет нас не заметить. Лучше попробовать напасть врасплох на тех двоих, что приходят в твою камеру. – Я так и сказал: «твою камеру». – Вмажем им пару раз, отнимем пистолеты и поднимемся уже во всеоружии. Умеешь пользоваться пистолетом?

Брат знаками показал, что да. Я подумал про себя, откуда у него такие навыки, и тут же вспомнил, что он был Неподражаемым Младшим Лейтенантом; я словно въяве увидел его в ладно сидящей форме и черном берете с вышитой на нем шестиконечной звездой (ничего общего с Че).

Наконец он напился.

– А ты умеешь обращаться с пистолетом?

– Нет, но я много раз видел в кино.

– Слушай, как ты пробрался сюда незамеченным? Мы бы не могли отсюда выбраться, проделав путь в обратном порядке?

– Я спустился на восемь этажей по вентиляционной трубе из туалета. – Небольшое преувеличение показалось мне уместным. – Чтобы проделать обратный путь, нам придется подняться по первому пролету лестницы, и охранник может в два счета увидеть нас. Кроме того, ты не в таком состоянии, чтобы карабкаться по трубам, да и я, пожалуй, тоже. По-моему, проще устроить засаду и приготовиться хорошенько встретить гостей. В лучшем случае мы не только отберем оружие, но и переоденемся. Как тебе кажется?

– Не хватает одной малости.

– Какой малости?

– Скажу, когда разберемся с двумя первыми.

Ох уж этот The First со своими загадками, терпеть не могу.

Мы вернулись в камеру, он шел медленно, но уже чуть получше. Войдя, он не стал садиться и начал делать движения, смутно напоминающие китайскую гимнастику: это было не тайчи, но сильно смахивало.

– А те, кто тебя бьет, тоже охранники, ну, эти, в синих комбинезонах и высоких ботинках?

– Нет. Они в штатском. Работают и за пределами дома.

– А мы с ними справимся? То есть, я хочу сказать, они ведь, наверное, здоровяки и всякое прочее?

– Они в форме, крепкие ребята и драться умеют.

«Гориллы против гиен», – подумал я.

– Да, один из них мне это продемонстрировал. – Я указал на висок.

– Ударился о фонарь?

– Об ногу.

– Неплохо…

– Если будет возможность, поздравлю автора.

– Не очаровывайся: вывести тебя из игры – невелика заслуга. Ты как морж: большая малоподвижная туша.

– Ах так?… Ладно, но знай, что у этого моржа тоже есть свои средства.

– Какие: споить противника?… Слушай, может, вместо того чтобы терять время на обмен любезностями, сосредоточимся и выработаем хотя бы какую-нибудь стратегию?

– Отлично: ты врежешь первому, кто к тебе приблизится, и тут я выйду из-за занавески и тряхану другого.

– А кто может гарантировать, что не он тебя тряханет? Нужны крепкие нервы, чтобы свалить такого типа, прежде чем он успеет вытащить пистолет.

– Ты занимайся своим. Притворись, что еле можешь говорить, и пусть он к тебе нагнется. Когда он будет в пределах досягаемости, ты ему врежешь, а я мигом выскочу из-за занавески и примусь за второго. Надеюсь, у тебя нет стокгольмского синдрома…

– Брось свои глупости и постарайся, чтобы тебя не ударили первым. Прикрывай хотя бы голову и гениталии… вот так, понял? Не дай вывести себя из равновесия; встань боком, широко расставь ноги и слегка покачивайся… Ну-ка, – он ткнул меня указательным пальцем в пупок, – если они попадут тебе сюда, то отскочат, как мячики, вот только не знаю, какой силы удар ты можешь выдержать.

– А ты не волнуйся, я из молодых да ранний. Хуже то, что из-за драки переполошится вся охрана.

– Они привыкли к тому, что здесь, внизу, бывает шумно… Попробуй-ка встань за занавеску, посмотрим, видно тебя или нет.

Я попробовал. За занавеской из серого пластика был унитаз, до краев полный человеческим дерьмом, скопившимся за многие поколения. The First, делавший теперь короткие выпады, сообщил, что у меня слишком торчат ноги. Я изменил позу, он дал добро, и я поскорее вышел: этот уголок вонял вряд ли меньше моего Неподражаемого Брата.

– Как думаешь, сколько их еще ждать?

– В последнее время они заглядывают сюда два-три раза в день. Последний раз – три-четыре часа назад, я немного потерял ощущение времени, вздремнул.

– А откуда ты знаешь, что это было утром?

– По утрам от них пахнет кофе с молоком. Вечерами – пивом.

– В самый раз, чтобы расквасить человеку нос…

Братец продолжал прыгать.

– Теперь они меня почти не бьют. Так, зададут нехотя пару вопросов, дадут чего-нибудь поесть, глотнуть воды и уходят.

– И какого черта они хотят, чтобы ты им сказал?

– Помимо прочего, твое имя. Они знали, что я поручил кому-то проверить дом на Жауме Гильямет, но не знали кому. Теперь знают…

– Скажи-ка, это ты звонил жене, чтобы она положила кое-какие бумаги в пакет?

– В пакет?

– И написал «Пабло» в списке, в котором значился адрес: улица Гильямет, дом пятнадцать?

– Насколько помню, нет. Не пойму, о чем ты толкуешь.

– Значит, твоя Неподражаемая Супруга решила меня разыграть?

– Не вини ее. Наверное, на то были свои причины. Давно ты уже здесь?

– Со вчерашней ночи. Слушай, почему ты говоришь, что теперь они знают, что дело Гильямет ты поручил мне? Ведь ты им ничего не говорил, и я тоже…

– Точно, знают. И теперь им не терпится допросить тебя, так что, если нас прищучат, учти.

– Меня? Какого дьявола? Я ничего не знаю…

– Возможно, но они этого тоже не знают.

– Позволь спросить, кто же это «они», или это одна из твоих загадочек?

– Видишь? Человек до конца остается любопытным. Это-то их и беспокоит. На самом деле чем меньше ты знаешь, тем лучше. А теперь, если ты не против, мне нужно сосредоточиться, чтобы немножко восстановить гибкость. Жаль, что кончился твой заменитель кокаина, неплохо бы сейчас принять еще дозу.

Я вытащил из кармана еще один пакетик и свернутую банкноту и положил их на стул.

– У нас осталось два грамма. Если, конечно, сеньор не против травить себя всякой гадостью.

– Я не травлю себя, а лечусь. Большая разница.

Он нюхнул, но для этого сел в шпагат, растягивая мышцы бедра. Потом уперся ногой в стену выше уровня головы и стал тянуть отводящие мышцы, обхватив себя за икру и дотянувшись кончиком носа до передней части голени. Впрочем, это так же трудно описать, как и понять. Но, покончив с этим балетом, он не успокоился и приступил к упражнениям руками типа фу-фу – нечто вроде быстрых и отрывистых ударов, каждый из которых сопровождался резким выдохом «фуу, фуу», причем руки его, крепко сжатые в кулаки, ходили взад-вперед, как поршни. Через несколько минут подобного напряжения он начал согреваться и скинул мою рубашку. Уже много лет, как я не видел The First в трусах; за два десятилетия он почти не изменился, явный случай подавленного развития; все его тело – ноги, грудная клетка, руки, спина – могло бы служить для рекламы виртуального майонеза и печенюшек «Утешение желудка». Тяжелый случай.

– Смотри, Брюс Ли, не заработай себе грыжу, а то нам крышка…

– На себя посмотри, боров.

– А вы – вяленая вобла, уважаемый коллега.

Так продолжалось, наверное, около часа: The First с головой ушел в свои пируэты, я же, валяясь на матрасе, внимательно разглядывал потолок. Хотел было вздремнуть немного, но не смог, этот заменитель кокаина поддерживал человека в форме, не давая ему уснуть, так что нам не оставалось ничего иного, кроме как терпеть друг друга по мере сил. Однако, несмотря на все это, в промежутках между бранью мы успели окончательно отрежиссировать предстоящую сцену и достичь определенного соглашения относительно ведения атакующих действий. Поэтому, как только мы заслышали голоса наверху, нам не потребовалось и пяти секунд, чтобы занять исходные позиции: The First рухнул на стул, спрятав якобы связанные руки за спиной, а я скрылся за занавеской, встав на цыпочки и стараясь дышать как можно тише.

Едва спрятавшись, я психологически подготовился к тому, чтобы раскроить череп кому угодно, но только не к тому, чтобы снова увидеть обезображенное лицо The First, который внезапно, нарушая все планы, вскочил со стула, отдернул занавеску и сказал мне тоном упрека:

– Задвижка!

– Что задвижка?

– Задвижка на двери, болван! Как только они спустятся, то сразу поймут, что дверь не заперта.

Вот черт. Верно.

– Выйди и запри ее до того, как они начнут спускаться. Спрячься в другой камере и сразу беги сюда, как только я закричу.

Вот тебе и планы…

Я стремглав выбежал наружу, прикрыл за собой дверь, умоляя, чтобы спускающиеся не услышали легкого скрипа, забрался в камеру напротив и затворил дверь.

Шаги – вниз по лестнице; и внезапно – лязг отодвигаемой задвижки на двери камеры The First. Глядя через глазок, я увидел со спины двух типов, одетых в форму агентов службы безопасности. Один из них уже переступил порог камеры The First и протягивал ему металлический поднос; другой застыл, прислонившись к косяку. Первый что-то говорил моему Неподражаемому Брату, слов я не разобрал, но по тону это было что-то шутливое. Прошло несколько секунд, на протяжении которых The First должен был разыгрывать роль умирающего, и тип слегка наклонился к нему. Спина второго охранника мешала мне видеть, что именно происходит, но я услышал пронзительный вопль The First, следом за ним – приглушенный стон и увидел пролетевший по воздуху металлический поднос. Дольше ждать я не стал и, настежь распахнув дверь, стремглав ринулся вперед с душераздирающим криком. Тип у косяка уже максимально изготовился встретить неожиданно воскресшего The First, но по моему визгу понял, что враг приближается и с тыла, и попытался обернуться, судорожно ища что-то у себя под мышкой. Я не дал ему времени найти то, что он искал: туша борова весом сто двадцать килограммов, помноженных на полдюжины метров пробега, помешала ему сделать это. Столкновение было чудовищное. Я ударился боком, защищаясь выставленной вперед напряженной рукой, и мог пожаловаться только на то, что пребольно стукнулся головой о его подбородок. Мой противник, наоборот, никак не ожидал оказаться в роли жертвы дикого вепря: на мгновение он отступил с выражением паники на лице и в считанные секунды, совершив четырехметровый холостой полет, оказался размазанным по противоположной стороне камеры. Большая часть моей кинетической энергии сообщилась телу несчастного, но мне еще хватило инерции, чтобы потерять равновесие, грохнуться и сбить стул (к счастью. The First уже не сидел на нем). Я несколько раз перекувырнулся, и мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем я остановился, особенно потому, что меня подстегивала мысль как можно скорее вернуться в исходное положение, не дав типу возможности воспользоваться пистолетом. Во время второго кульбита я потерял ориентацию, но почувствовал, как моя рука ткнулась во что-то мягкое, и понял, что это тип, который, должно быть, отлип от стены и свалился на пол. Хорошенько не видя, что делаю, я ощупал его пиджак в поисках кобуры. Сунув руку под одежду, я вытащил пистолет. Только тогда я со всей проворностью вскочил на ноги и понял, что тип хотя и шевелится, стараясь поднять голову, но уже вне игры.

Однако это была только половина работы, которую мне предстояло проделать. Пока я разбирался со своим противником, The First вел схватку с его товарищем и, по всей видимости, пока не совсем удачно. Когда я повернулся к ним, они кружили по камере, принимая различные позы. Мой Неподражаемый Брат был вылитый богомол в разгар брачного танца, ему невольно хотелось вытатуировать дракона на спине; но гиена в костюме тоже, должно быть, знала парочку трюков и так просто не давалась. После нескольких па тип молниеносно повернулся вокруг своей оси на триста шестьдесят градусов. Цель заключалась в том, чтобы в нужный момент выбросить вперед ногу и поразить все, что находилось в убойном секторе, конкретно – голову моего Неподражаемого Брата, который в последний момент успел перекатиться через больной бок и избежать удара. У меня в руках был пистолет, но я не знал, что с ним делать: одна из идей была использовать его как метательное орудие, но я боялся, что он выстрелит, а это было чревато. Времени для размышлений не было: удар, нанесенный The First, дал гиене возможность сунуть руку в кобуру и вытащить свой ствол, и похоже, уж он-то знал, что с ним делать. К счастью, The First мгновенно обрел равновесие и, изящно лягнувшись, выбил пистолет из руки противника. Несмотря на это, дело его было плохо: двигался он с трудом, и гиена знала все его уязвимые точки. Самое скверное, что танец все усложнялся, и я не знал, как мне, черт побери, в него войти, появилось чувство, что я могу только помешать, так что я не отваживался вмешиваться, пока гиена не угодила кулаком прямо в больной бок The First. Удар парализовал его, о чем можно было догадаться по крику, на сей раз отнюдь не воинственному, которым адресат засвидетельствовал точное попадание. Вот тогда-то я сгреб пистолет в кулак, чтобы случайно не нажать на курок, и снова бросил в бой свои килограммы, сопровождая таранную мощь свирепым рыком. На сей раз мне не так повезло: тип краем глаза заметил меня и успел немного отстраниться, так что мы оба примерно с равной силой шмякнулись о дверь, я – лицом, он – спиной. Врезавшись в стену коленом, которое моментально перестало что-либо чувствовать, я брякнулся об пол, да так там и остался. Типу тоже досталось при столкновении, но отдача оказалась для него благоприятной, и, пошатываясь, он сделал несколько шагов вперед. Но тут-то его и поджидал The First, который нанес блистательное двойное фу-фу в солнечное сплетение, а когда доблестный агент скрючился от боли, последовал точный удар по затылку, заставивший типа растянуться ничком на полу, неподвижно, как раздавленная жаба.

Братья Миральес – сборная гиен: два – ноль.

На самом деле особых поводов ликовать не было. The First, похоже, хорошенько досталось по ребрам, а я окончательно перестал чувствовать свое колено: голень и бедро были на месте, но между ними оставалось пустое пространство, по которому бегали мурашки.

Первым делом надо было связать гиен и заткнуть им пасти кляпом. К счастью, The First знал неподражаемую дьявольскую китайскую уловку: сдавив гиенам глотки большим и указательным пальцами, он полностью отключал их, пока мы их раздевали, вставляли кляпы и связывали веревкой, которой мой Неподражаемый Врат был привязан к стулу и которую мы расплели, чтобы хватило на двоих. Мне показалось, что я узнал одного из типов, а именно того, которого я припечатал к стенке, и первое впечатление подтвердилось, когда я увидел на нем черные мокасины. Не плюй в колодец… Я снял с него носки и засунул ему в рот, стараясь не прикасаться к влажной части ткани, и завершил дело, обвязав ему вокруг головы его собственные трусы, постаравшись, чтобы коричневая каемка, оставленная его задницей, пришлась ему прямо под нос.

– Позволь узнать, что ты делаешь, псих ненормальный?

– Пусть скажет спасибо, что я не использовал чужое исподнее.

Обездвижив и обеззвучив гиен, мы принялись оценивать добычу. Два костюма с маркой «Корте Инглес», две рубашки, два галстука, два ремня и две пары ботинок, одна на шнурках. Далее: два кожаных бумажника с пятнадцатью штуками в общей сложности (больше в бумажниках ничего не было), ключи от «пежо», мелочь, пачка «Кэмела», дешевая, почти не использованная зажигалка и, самое главное, два пистолета с полными обоймами. Кажется, The First вполне подошла одежда одного из типов, включая ботинки. Я попробовал было надеть мокасины, но, не говоря уж о том, что мне это было противно, они на меня не лезли. The First отправился умываться к раковине, а я тем временем соорудил из лишних брюк нечто вроде баула, связав штанины узлом и продев ремень, как застежку. Туда я сложил отборную часть нашей добычи.

Когда я вышел ему навстречу, видок у моего Неподражаемого Брата был еще тот, но без кровавых пятен и в костюме от «Корте Инглес» он выглядел все же несколько получше.

– Не допросить ли нам этих двоих? Не знаю почему, но мне кажется, что нам будет тяжеленько отыскать выход, – сказал я.

– Сейчас займемся. У тебя далеко щетка, которой ты выпрямлял мне нос? Хочу попугать их немного.

– А может, лучше попугать чем-нибудь другим? У нас два пистолета в боевой готовности.

– У меня к этой щетке нежные чувства.

Вернувшись в камеру, мы заперли дверь. Гиены расползлись поближе к стенам, где вода на полу не образовывала лужи. The First наклонился к тому, который ударил его по больным ребрам, и дружески проговорил:

– Я тут с братом поспорил… По-моему, ручка этой зубной щетки залезет тебе в нос по самую щетину. Видишь? Она очень тонкая. А брат говорит – нет. Что ты скажешь?

Тип ничего не сказал, ему мешал кляп, но и очень испуганным он тоже не выглядел.

– Сделаем вот что. Я вытащу это у тебя изо рта, а потом задам пару вопросов: если расскажешь что-нибудь интересное, возможно, мы забудем про спор. Ну, как тебе?

Тип держался совершенно невозмутимо, пока The First развязывал нижнюю рубашку, которой я заткнул ему пасть. Потом еще долго отплевывался клочками мокрой шерсти.

– Итак, внимание, вопрос первый. Видишь ли, мы не здешние и ищем выход. Можешь показать, куда нам идти?

– К чертовой матери, – отвечал опрашиваемый.

Не теряя спокойствия, The First засунул кончик щетки ему в ноздрю. Тип нахмурился.

– Думаю, войдет целиком. В конце концов, мозг – он ведь такой мягкий…

– Больше чем наполовину не влезет, – сказал я с видом знатока, – наткнешься на кость.

The First задвинул щетку еще немного дальше в ноздрю.

– Наполовину? Да ты посмотри: уже на четверть вошла, а я даже не надавил. Верно, кость там есть, но если я надавлю да еще проверну… Попробовать?

Вопрос был адресован гиене. Мне показалось, что ей уже достаточно больно, чтобы она могла свободно говорить; The First это понял и немножко вытянул щетку назад.

– Вам отсюда не выйти. И вы еще дорого заплатите за то, что со мной сделали, – сказал тип, на кончике носа которого теперь повисла слезинка, впрочем, все тем же нагло-развязным тоном. The First, напротив, держался по-джентльменски.

– Я тебя не о том спрашивал. Все последующие вопросы будут строиться вокруг трудностей, которые нам предстоит преодолеть, чтобы выйти отсюда, и пока мы еще только начали. Так напомнить вопрос: где выход? Вы-ход?

– Mo… может, тебе еще план нарисовать? Все равно не поможет.

Для связанного по рукам и ногам человека, которому угрожают детской зубной щеткой, тип держался неплохо. И The First начал терять очки: нельзя было не заметить, что он перешел ко второму вопросу, так и не получив ответа на первый.

– Охрана на месте?

– А где ж ей быть?

– Сколько их?

– Откуда мне знать… Много. И не только охрана, агенты тоже.

– Пардон, – сказал я, поднимая указательный палец, – может, кто-нибудь мне объяснит, кто такие «агенты»?

– Ну, я агент, балбес, – ответил тип.

Я нагнулся в поисках какой-нибудь ложки или тарелки, которые разлетелись по камере.

– Так что будем делать, – притворным голосом спросил я у The First, – скормим ему дерьмо ложечками или сунем башкой в унитаз, пусть сам себя обслуживает?

– Делай что хочешь, балбес, – снова ответила гиена, – если оставишь меня в живых, я про тебя не забуду. А если нет, другие вспомнят.

С этими людьми трудно найти общий язык.

– Слушай, козел, не выпендривайся, а не то я так тебе врежу, что все зубы у меня проглотишь, договорились?

The First уже отказался от номера с зубной щеткой и двинулся к двери.

– Брось его, не стоит руки марать.

– Возможно. Но придется ему до этого съесть свои носки.

– Нет времени. Пошли, – сказал The First, снова засовывая кляп. – В любой момент могут вернуться охранники сверху, эти уже так давно внизу – может, кто-нибудь по ним соскучился.

И то сказать: потянуть время – вот что надо было этому ублюдку, а парень он был достаточно крепкий, чтобы снести любой мордобой, не пикнув. С другой стороны, мало радости бить человека, который валяется на полу, как мешок, связанный по рукам и ногам, в общем…

Мы вышли и снова остановились у раковины.

– Ладно, так что будем делать? Может, прямо подняться и наставить стволы на охранника, – посмотрим, что он сделает? – спросил я, уже войдя в роль.

– Помнишь, я тебе сказал, что в твоем плане не хватает одной малости?

О Боже.

– Дай-ка угадаю… Мы в подводной лодке и не можем выбраться, пока она не всплывет в порту Макао? Горячо?

– Холодно.

– Подскажи, или хочешь посадить меня в лужу?

– У них твоя подружка. Она на верхнем этаже. Они ей ничего не сделали, но постоянно присматривают, чтобы не кричала.

– Ах вот что?… Мне уже и подружку подыскали, только чтобы ее похитить… Она что, из хорошей семьи?

– Не валяй дурака, они взяли девчонку, с которой ты путаешься, некую Хосефину.

– Бывшую Бонапарт?

– Тебе лучше знать. Они видели, как ты раскатывал с ней на моей машине.

Бог ты мой: Фина, Дюймовочка. Я был настолько потрясен, что какое-то время не мог произнести ни слова.

– Но она тут совершенно ни при чем.

– Да, но они это поняли, только когда привезли ее сюда. Это было проще, чем взять тебя. У нее ведь не было охраны.

– Что же ты мне сразу не сказал?

– А зачем? Зачем было нервировать тебя раньше времени?

– Так знай, что мне нравится нервничать заранее. И меня уже достала эта твоя мания скрывать информацию, понял? Какой же будет следующий сюрприз? У тебя случайно нет с собой взрывного устройства?

– Ты можешь хоть раз в жизни повести себя как взрослый, ответственный человек? Надо придумать, как нам всем троим отсюда выбраться.

Мы снова переругивались шепотом.

– Раз ты у нас такой умный, вот ты и придумай.

И надо же – он придумал.

– Значит, так, слушай: я поднимусь и подойду к охраннику, притворяясь одним из этих головорезов. Мы с ним примерно одного роста, и волосы почти такого же цвета. Даже прическа похожа, если я сделаю пробор, и потом, я знаю несколько словечек, которые он постоянно повторяет. Я могу прикрыться, притворившись, что заключенный ранил меня в лицо. Понятно? Ты останешься на лестнице и в случае чего прикроешь меня пистолетом. А свой я спрячу и наведу на охранника. Преимущество будет на моей стороне: я могу попасть человеку в руку с двадцати метров.

– Дело хозяйское…

На самом деле у меня не шла из головы история с Дюймовочкой, но времени решать головоломки не было. Зубная щетка снова пригодилась, чтобы причесать The First, a так как зеркала не было, мне пришлось выступить в роли парикмахера и даже помочь ему завязать галстук. Он, в обмен на мои услуги toilette и coiffure, попытался посвятить меня в то, как управляться с пистолетом. Ничего сложного: достаточно было снять оружие с предохранителя, по форме напоминавшего куколку бабочки, и в нужный момент нажать на спусковой крючок, предварительно удостоверившись, что дуло направлено вперед.

The First держался отлично, я бы с трудом узнал его: полагаю, мои лицедейские гены исходят от маменьки (папенька в подобных делах младенчески наивен). И пока я сидел, скорчившись, на ступенях, он быстро поднялся, прикрывая лицо белой салфеткой и бормоча проклятия. Впервые я услышал из уст The First такие выражения, как «сукин сын» и «я тебе в жопу открывашку засуну», которые он умело перемежал кашлем и хрипами. «Этот козел вонючий расквасил мне нос ногой», – было последнее, что я услышал перед тем, как он скрылся на верхней лестнице. Потом я перестал разбирать слова, но услышал, как охранник сказал что-то в ответ, отодвинул стул и, возможно, пошел навстречу притворно покалеченной гиене. Полагаю, что, подойдя достаточно близко, он разгадал подвох, потому что, как мне показалось, я различил возглас «стой, руки вверх!» и последовавшие за ним шум борьбы, стоны и топот. Тогда я, добравшись до верха лестницы, высунул голову и заглянул в коридор.

В конце его The First держал безвольно валявшегося на полу охранника.

– Уже? Черт подери, ну ты даешь!..

– Брось глупости и поторопись, надо связать его и сунуть ему кляп.

– Не надо на меня орать, у меня сразу же начинается стресс. Я уже по горло сыт твоим гнусным характером.

– Что ж, если тебе не нравится, как я действую, следующего охранника предлагаю убрать тебе, мешок с дерьмом.

– Вы только послушайте этого гуру… А кто тебя первый освободил, а? Не вмешайся этот мешок с дерьмом, из тебя бы живьем отбивную сделали.

– Тоже мне вмешался – камикадзе. Чудо, что у тебя еще зубы целы.

– Между прочим, даже без зубов я все равно буду симпатичнее, чем вы, дон Крутой.

Несмотря на перебранку, нам удалось намертво связать охранника, прежде чем он пришел в себя. На этот раз мы использовали его собственный ремень, чтобы связать руки, разодранную рубашку для ног, другую – для кляпа и добавили к нашей добыче дубинку и пистолет, не считая того, по чему я уже так давно тосковал: пару ботинок моего размера. Не очень приятно ходить в чужой обуви, но это лучше, чем шлепать в носках и скользить на каждом шагу.

– Так где Дюймовочка?

– Не знаю, в одной из комнат. Сходи поищи, а я пока спрячу этого и пороюсь в аптечке.

По всей видимости, здесь была аптечка, и, похоже, в первой же из комнат, потому что именно туда пошел The First. Я двинулся вдоль по коридору, заглядывая в глазки всех дверей. Вот комната, где сидел я, ширма все еще валялась на полу. Третью занимала Спящая Красавица, лицо которой было мне знакомо. На ней был белый халат, который придавал ей несколько похотливый вид, как девицам, переодетым медсестрами, которые рекламируют секс по телефону.

Я вошел в комнату, сел на кровать рядом с Дюймовочкой и осторожно потормошил ее.

– Дюймовочка, это я, Пабло, слышишь?

Ока улыбнулась сквозь сон.

– Приве-е-ет, как дела?… А ты что?… Что ты здесь?…

Впервые в жизни я отбросил все свои дурные буржуазные привычки и ударил женщину, влепив ей две хорошие пощечины. Она обиженно посмотрела на меня. «Я понесу тебя, – сказал я, – постарайся мне помочь». Я взвалил ее на плечо, как Тарзан, но Дюймовочка весит столько, сколько две Джейн и одна Чита вместе взятые, и мне стоило немалых трудов пронести ее по коридору с вышедшим из строя коленом, выполнявшим исключительно роль шарнира. Дойдя до стола охранника, я усадил на него Спящую Красавицу и прислонил к стене.

В этот момент появился The First. Мне очень не понравился взгляд, который он бросил на Дюймовочку.

– Я нашел спирт, вату, снотворное, обезболивающее, шприцы, ножницы, скальпель… Даже кетгут и стерилизованные иглы…

Я подумал, что мой Неподражаемый Брат тоже, наверное, видел фильмы с Роджером Уилко.

– Слушай, не знаю, как ты, но я собираюсь убраться отсюда поскорее и напиться по дороге к травматологу, так что я не понимаю, зачем нам все это.

– Убраться отсюда?

– Да, убраться, go out…

– Понятно.

– Что случилось, опять загадки? Но ведь как-то же отсюда можно выбраться? У нас три пистолета, дубинка и фарфоровая собачка. Если со всем этим мы не прорвемся…

– Куда прорвемся? С тех пор как ты удрал, по всей Цитадели рыщет маленькое войско, а когда они получат подкрепление, то узнают, что сбежали и я, и твоя девица.

– Цитадель? Ты сказал «Цитадель»?

– Да, именно. Надо спрятаться где-нибудь в надежном месте, чтобы разработать план побега. Ты почти не можешь идти, я не могу драться, а твоя девица вообще как колода.

– Это не моя девица, это приятельница stricto sensu, договорились? И не надо на меня пялиться. Ты не знаешь какого-нибудь китайского приема, чтобы разбудить человека?

The First снова исчез в аптечной комнате и вышел с белым пузырьком. От пузырька воняло нашатырным спиртом. The First поднес его к носу Дюймовочки.

– Пабло…

– Не волнуйся, это от снотворного. Все моментально пройдет, надо только немного постараться.

– Но ты?… Ты что здесь делаешь?

– Черт подери, Дюймовочка, разве не понятно? Я пришел тебя спасти.

– Разбивая стены коленями, – вставил мой Неподражаемый Брат, который, по всей видимости, пребывал в прекрасном настроении и хотел как можно скорее выплеснуть его излишки на нас.

До Дюймовочки наконец дошло, что мы заодно, и она прикрыла рот рукой, видя, как умело потрудились над лицом The First.

Только такому слюнтяю, как он, могло прийти в голову взять ее другую руку и поцеловать ее.

– Очень рад познакомиться. Меня зовут Себастьян, Себастьян Миральес. Брат Пабло.

– Правильнее сказать, сын тех же родителей, – уточнил я.

– Очень приятно. Хосефина. Я много про тебя слышала.

– Много? Кто это тебе про него рассказывал? Уж только не я…

– Слушай, на твое лицо прямо больно смотреть…

– Пустяки, всего лишь небольшие спецэффекты. Меня привязали к стулу и допрашивали.

– …не помню, чтобы я хоть раз тебе о нем говорил… слышишь?

– Тебе, наверное, очень больно?…

– Да нет, все дело в самоконтроле. Тренированный ум может даже боль воспринимать как нечто иное.

– Дюймовочка-а-а, эй, ты меня слышишь?

– Да-а-а, отстань, зануда, не видишь разве, что я говорю с твоим братом?… Конечно, я на тебя зла. Как ты мог бросить меня одну ночью? А потом из машины выскочили двое каких-то типов и заткнули мне рот платком…

– Так он тебя бросил?

– Сам слышал.

– Ладно, не обращай внимания, он ведь выпивает.

– Выпивает? Да я своими глазами видела, как он выхлестал бутылку водки за два часа.

– Но теперь все в порядке, верно? – пришлось вмешаться мне. – Не время заниматься семейными дрязгами.

The First сказал, что пойдет доупаковывать наши причиндалы, и я на минутку остался наедине со спасенной принцессой.

– Ты мне не говорил, что у тебя такой милый брат.

«Милый», она сказала «милый». Не «симпатяга», не «клевый», не «очаровашка». Она сказала «милый» – точь-в-точь как в телесериалах.

– Дюймовочка, умоляю, у него не лицо, а географическая карта.

– Да, но у него хорошая фигура, такой стройный. И потом, видно, что в нормальном состоянии он просто очаровашка. Теперь, когда у тебя есть компания… не бойся, дурашка, я все помню… И потом, у него такие голубые глаза, по-моему очень сексуальные.

– Выпитый я.

– Не придирайся. Потом, тебе не мешало бы сбросить килограммчиков сорок. – Вдруг она напустила на себя такой вид, какой напускают современные люди, когда им приходится затрагивать неприличные темы, и при этом они не хотят показать себя старомодными: – Слушай, мне нужна одна вещь… Тут нет каких-нибудь прокладок или тампонов?… Кажется, у меня начинаются месячные.

Ни у принцессы Органы, ни у леди Марион, ни у Прекрасной Елены никогда не начинались месячные в самый разгар операции по их спасению, а вот у Дюймовочки – да, у Дюймовочки месячные тут как тут.

– Лихо: тебе нравятся глаза мистера Секси, а прокладки ты просишь у толстяка…

Дюймовочка наградила меня быстрыми лукавыми поцелуями, и я отправился туда, где The First заканчивал укладывать наши пожитки. Я сразу понял, что в аптечке нет ничего похожего на прокладки или тампоны, но в одном из шкафов наткнулся на кучу наволочек и подумал, что в конечном счете и они сойдут. После чего вернулся к Дюймовочке.

– И что, по-твоему, можно сделать из наволочки? Ку-клукс-клановский капюшон?

– Черт возьми, не знаю… Обходились ведь женщины тряпками, когда не было никаких «тампаксов»? Сама придумай…

Короче, когда мы наконец приготовились выступить в поход, прошло, должно быть, уже немало времени. Нам не только пришлось дождаться, пока Дюймовочка приведет себя в «должный вид», как она сама выразилась, но и пока она – так ей, видите ли, захотелось – пройдет начальный курс обращения с оружием, – задача, которую я возложил на Неподражаемого Инструктора The First. Ученица, щеголяя способностью к абстрактному мышлению, не свойственному ее полу, казалось, прекрасно усвоила теорию (откуда вылетают пули и прочее), но, когда дело дошло до практики, она взяла пистолет так, будто держала в руках осиное гнездо. Это надо было видеть. Но так или иначе экстравагантный отряд, состоящий из статного и подтянутого герильеро с двумя наволочками вместо дорожных сум, Дорис Дей с пистолетом за поясом халата и Магилы Гориллы, прихрамывающей и нагруженной связкой запасных гигиенических салфеток, выступил наконец из решетчатых дверей навстречу потемкам нелепого сооружения.

– Куда направимся? – не утерпел я.

– Исследовать лабиринт, – ответил The First.

Славное приключение. Не хватало только Дарта Вейдера, который, впрочем, не замедлил объявиться.

Учитывая, что мы углубились не в настоящий лабиринт, достаточно было следовать вдоль участков, освещенных аварийными лампочками, чтобы выйти в нечто вроде подземного туннеля, как бы выполнявшего роль спинного хребта всего сооружения. Он, несомненно, куда-то вел, потому что сбоку стояли припаркованный грузовик и экскаватор. Иными словами, туннель был здоровенный.

– Ну и труба! – сказал я, давая предварительную оценку.

The First, как всегда в привычной для него роли героя, прямиком направился обследовать груду балок и других строительных материалов, сваленных за экскаватором и занимавших столько же места, сколько еще один грузовик. Когда он вернулся, у него был характерный вид «все под контролем», который особенно меня бесит.

– Лучше всего пойти по следам покрышек грузовика. Где-то же он должен выгружать землю.

– Ты что, думаешь, что кто-то мог вывезти всю землю на этом грузовичке?

– У них было время. Пошли, возможно, нам предстоит неблизкий путь.

Итак, Капитан Гром, не удовольствовавшись загадочными высказываниями, решил, что настало время отдавать приказы. В конце концов я в очередной раз предоставил ему право возглавлять наш кортеж, а сам поплелся в хвосте, позади Дюймовочки. Довольно долго мы шли по туннелю, держась стены без лампочек, почти в темноте, но не настолько, чтобы не видеть, куда ступаем. Мы словно шли на поиски Проклятого Храма, вот только приключение наше было малобюджетным – без боа-констрикторов и подземных водопадов. Чем дальше, тем больше нам приходилось ступать по лужам, скопившимся от стекавшей со стены воды, так что стало почти зябко и с тоской думалось о демисезонном пальто.

Вдруг, пройдя два или три подземных квартала, мы очутились в очередном участке туннеля, где он внезапно расширялся, нарушая монотонность маршрута. Сначала я не узнал места, и меня единственно удивил ряд приземистых арок, за которыми можно было различить аккуратную свалку человеческих отбросов. Банки из-под кока-колы (классика всех помоек), использованные презервативы, остовы зонтиков, журналы с выдранными страницами… Но когда я узнал на одной из вырванных страниц пару огромных титек, которые какая-то кубинка давала ласкать пареньку-мулату, то сообразил, где мы находимся. Это были развалины порнушной лавчонки, поверх которых в восьмидесятые годы разбили парк. Так что, вполне вероятно, мы находились под улицей Нумансия и, несомненно, на достаточной глубине.

Я сказал об этом The First. И хотя не думаю, чтобы мой Неподражаемый Брат когда-нибудь дрочил в старой порнушке, распаляя себя крадеными журналами, ему удалось определить место.

– Мы знаем, что в доме номер пятнадцать по улице Жауме Гильямет есть выход, а это в двух кварталах от того места, где мы находимся сейчас. Возможно, лучше будет свернуть в ближайший проход к зданиям и попытать счастья.

Но времени на то, чтобы обсудить такую возможность, нам не дали. Дюймовочка предупредила нас криком: «Там кто-то идет», – и, обернувшись к нам, указала в ту сторону, куда мы двигались. Тут я услышал, как кто-то издалека крикнул: «Стой!» The First заставил меня обнять себя за шею, чтобы мне было легче идти, и приказал Дюймовочке бежать, бежать как можно скорее и спрятаться в последнем выходе из туннеля, который мы уже давно прошли. Я немного отстранился от своего помощника, чтобы прыгать быстрее; Дюймовочка уже добралась до выхода и, высовываясь из-за угла, подбадривала нас. Мы тоже добрались до цели, прежде чем кто-либо из преследователей мог нас догнать, и оказались в подземном гараже такого же безумного вида, как и остальное, и я увидел, что Дюймовочка бежит к тому, что издали напоминало двери лифта, и отчаянно жмет на кнопку. The First высвободился из моих объятий и сказал, чтобы дальше я шел один. Когда я полуобернулся посмотреть, куда, черт возьми, он пошел, то увидел выбегавшего из туннеля охранника в синем комбинезоне, который приостановился, заметив, что один из беглецов изменил курс и направляется прямехонько к нему. Жестом метателя копья тип занес дубинку, собираясь обрушить ее на The First, но тут мой Неподражаемый Брат сделал нечто такое, что, к сожалению, я не мог записать на видео. Мгновенное движение, достойное фокусника, и охранник получил удар коленом в пах, после чего мой Неподражаемый Брат, целый и невредимый, перехватил у него дубинку левой рукой. Еще миг – и дубинка была уже в его правой, и он вполне мог раскроить череп своему противнику задолго до того, как бедняга протяжно выдохнул «у-у-у-у-х», тем самым выражая свое удивление от неожиданного удара. The First ограничился толчком, после которого тип, корчась, рухнул на пол, но тут на арену выбежал второй охранник. Этого и пальцем не пришлось тронуть: при виде судьбы, постигшей его напарника, и моего Неподражаемого Брата, вращавшего дубинку на манер жезла в руках предводителя праздничного шествия, он развернулся и исчез там, откуда возник.

Воспользовавшись передышкой, The First пружинистым шагом подбежал к лифту, где дожидались его мы с Дюймовочкой, готовые нажать на кнопку самого верхнего этажа.

– Извините, можно попросить у вас автограф? – спросил я, изображая комическое облегчение.

– Прекрати дурачиться. У второго была рация. Теперь проблем не оберешься.

Колымага на полной скорости несла нас вверх, на пульте одна за другой вспыхивали лампочки, продвигаясь к шестому этажу. Всего их было четырнадцать, но, начиная с шестого и выше, требовался ключ, чтобы снова включить подъемник. Похоже, мы попали в какое-то крутое здание.

– Не доставайте пистолеты. Если они увидят, что мы вооружены, то могут занервничать и изрешетить нас. Хосефина, спрячь пистолет в карман.

Изумленная Дюймовочка подчинилась. Тут вдруг раздалось нечто вроде сигнала тревоги на подводной лодке. Чертовски неприятная штука. Полуобезумев, мы добрались до шестого этажа. Дверцы разъехались автоматически, и на мгновение мы прижались к стенкам лифта. Тревога продолжалась. The First первым высунул башку, но я уже понял, что там кто-то есть: в глубине сквозь просвечивавшую застекленную дверь я увидел нечто, напоминавшее приемную изысканного кабинета, и девушку, которая встала со стула, пытаясь разглядеть, откуда такой переполох.

– Выходите из лифта! – скомандовал The First, обращаясь ко мне и к Дюймовочке.

Не успели мы выйти, как мой Неподражаемый Брат принялся рукоятью пистолета крушить пульт с кнопками. Он не успокоился, пока не показались разноцветные проводки, которые он вырвал один за другим. Потом оглянулся, ища непонятно что, пока не остановил свой выбор на безобидном горшке с гортензией. Вырвав растение с корнем, он грохнул горшок об пол и засунул один из осколков в дверцу другого лифта, стоявшего на том же этаже. Все это происходило в слишком быстром для меня темпе: любое решение, которое нельзя принять, одновременно потягивая пиво, кажется мне поспешным. Поэтому я предоставил The First, более привычному к стрессам, принять на себя сиюминутное командование, а сам сосредоточился на огромном окне, расположенном за стеклянными дверями, рядом с диваном и секретаршей и выходившем на задний фасад здания напротив. Смеркалось, и взрывы петард были ясно слышны сквозь сигналы боевой тревоги. Это только половина видимой и слышимой жизни, и мне хотелось лишь одного: выглянуть в это окно и убедиться, что мир по-прежнему таков, каким мы его оставили. Выведя из строя оба лифта, The First тоже подошел поближе. Девушка, придя в ужас при виде молодчика с лицом, разукрашенным, как альпийский луг, пятясь, пряталась за все, что попадалось ей на пути.

– Не бойся, мы не собираемся причинить тебе вред, – сказал ей The First, стараясь, впрочем безуспешно, убедить девицу отложить свой скрепкосшиватель. Гораздо более эффективным оказалось обращение Дюймовочки: «Да успокойся ты, мы друзья». Учитывая сложившиеся обстоятельства, фраза была нелепой, но уже одно то, что ее произнесла женщина, и само присутствие женщины в компании двух типчиков, выглядевших, как хотели бы выглядеть многие Ангелы Ада, внушало секретарше больше уверенности.

– Не беспокойся, – повторила Дюймовочка, – мы только хотим бежать. Нас преследуют.

The First подошел к окну, и я последовал за ним, пока не уткнулся носом в стекло. Внутренний дворик был еле различим, и на узкой полоске неба – праздничного неба в Иоаннову ночь – ярко вспыхнула пущенная в воздух ракета. Верещание сирены вдруг оборвалось, и мы услышали тяжелый топот шагов со стороны лифтов.

– Всем укрыться! – крикнул The First, никак не поясняя свои слова.

Никто никогда не отдавал мне подобных приказов, но в контексте вселенной, в которую мы угодили, я понял, что речь не о том, чтобы укрыться от летнего дождичка, а чтобы соорудить между нами и остальным миром какую-нибудь преграду от пуль. Я подумал, правильно ли истолковала его слова Дюймовочка или она станет искать непромокаемый плащ. Я попытался выяснить это, но в первый момент нигде ее не заметил. Только потом я увидел, что она крадется на четвереньках под стойкой, следуя за секретаршей, и что обе собираются скрыться за двойной дверью, по всему смахивавшей на вход в кабинет. Учитывая передвижение девушек, я решил, следуя примеру своего Неподражаемого Врата, спрятаться за диваном. Послужит ли диван достаточной преградой для пули? – задался я риторическим вопросом. Это был диван типа «честертон» с обивкой трудноопределимого оттенка, хотя не думаю, что оттенок обивки мог быть напрямую связан с эффективностью дивана как укрытия. Между тем The First, по всей видимости, думал в несколько ином направлении.

– Ни с места, мы вооружены! – крикнул он, снова хватаясь за пистолет, но уже не как за молоток для разбивания пультов, а по-боевому.

Чтобы подкрепить угрозу, он выстрелил в потолок. Выстрел прозвучал хлопком детского пистолета – ничего похожего на петарды праздника, начинавшегося за окном, – но полагаю, что кусок лепнины, упавший с потолка и разбившийся вдребезги, послужил достаточной рекомендацией.

– Разве ты сам не приказал нам спрятать пистолеты? – спросил я. С моим братом никогда не знаешь, чего ждать.

– Только не сейчас, идиот.

– Слушай, ты, дерьмо на палочке…

– Заткнись хоть на минутку, я пытаюсь предотвратить вооруженное нападение.

– Можешь не стараться, ты и так по природе достаточно отвратителен.

На всякий случай я пошарил в карманах, пока не наткнулся на пистолет, и вытащил его вместе с кучей десятитысячных банкнот, рассыпавшихся по полу. Если бы за мной оставили выбор оружия, то я предпочел бы сражаться с помощью фарфоровых болонок, но мне не хотелось, чтобы, когда начнется перестрелка, меня уложили с пистолетом в кармане. Я вспомнил основное предостережение: держать дуло направленным вперед – и попытался представить, что сделал бы в подобном случае Джон Уэйн. Но едва я успел выпалить, как нас оглушил громовой голос, раздавшийся откуда-то из вестибюля, рядом с лифтами. Было похоже, как будто включили машину для предвыборной пропаганды. Говорили в мегафон.

– Сдайте оружие. Повторяю, сдайте оружие и выходите с поднятыми руками, или мы приступим к применению газа.

По моему мнению, человека, который не только применяет газ, но хотя бы угрожает приступить к его применению, надо воспринимать вполне всерьез. Не знаю, каким именно типом газа нам угрожали, но уверен, что очень ядовитым.

– Что будем делать? У меня от газов синусит, я не переношу даже сосновых освежителей воздуха.

– А что еще делать? Сдаваться.

Так-то лучше, по крайней мере, люди из «Гринпис» нас бы одобрили. К счастью, The First занялся также формальностями, связанными с перемирием: для меня протоколы хуже смерти. Он попросил у меня пистолет и, держа в руках оба, крикнул, что ладно, мы согласны, сдаемся и вот оружие. Он швырнул пистолеты по полу под диваном и поднял руки над спинкой, толкнув меня локтем, чтобы я следовал его примеру. Мне было несколько труднее подняться, так как онемевшее колено затрудняло движения, но в конце концов мне это удалось.

– Где женщина? Повторяю: где женщина? – снова раздалось через мегафон.

– Внутри, – ответил я, – она тоже сдается. А если кто станет ее лапать, набью морду, так что полегче. Дюй-мо-воч-ка, ты меня слышишь?

– Да-а-а. Что мне делать?…

– Хосефина, выбрось пистолет по полу и выходи из комнаты с поднятыми руками, – вмешался мой Неподражаемый Брат.

По-видимому, типу с мегафоном не понравилось, что мы перехватываем инициативу.

– Соблюдайте молчание и держите руки поднятыми. Повторяю: соблюдайте молчание. Приказы здесь отдаем мы.

Как только тип замолк, Дюймовочка высунулась с поднятыми руками и перепуганным лицом. Вслед за ней показалась девушка со скрепкосшивателем.

– Мне тоже сдаваться? – спросила она, обращаясь не совсем понятно к кому – ко мне или к The First.

– Да, веди себя тихо, и ничего не случится.

– Отставить разговоры. Повторяю: отставить разговоры, – произнес тип с мегафоном, которому все больше докучало, что никто его ни во что не ставит.

Когда первый охранник в каске и противогазе подобрал с пола три пистолета, стали видны и другие, тоже в синих комбинезонах и противогазах, целившиеся в нас из винтовок (или автоматов, Бог его разберет). Как я и думал, они собрались надеть наручники на каждого из нас (кроме девушки со скрепкосшивателем, которую проверили, и она тут же поскорее смылась), но перед этим поставили нас к стене, как делают легавые, когда хотят тебя обшмонать. Тип с мегафоном, похоже, руководил облавой, потому что говорил без умолку через свой уоки-токи, отдавая приказы направо и налево. Какой-то недоумок попробовал пощупать Дюймовочку, но не успел он и глазом моргнуть, как оскорбленная влепила ему такую оплеуху, что с него слетел висевший на шее противогаз. Я стоял к ним спиной, но услышал звучное «плюх» и увидел, как противогаз мелькнул в воздухе. Таким образом ей удалось освободиться от наручников, и охранники ограничились тем, что поставили ее между The First и мной, выстроив из нас короткую цепочку. Нас загнали в лифт, вытащив из дверного механизма вставленный туда осколок горшка, а потом долго вели по все новым и новым коридорам между зданиями, некоторые из которых были жилыми. То тут, то там на нашем пути появлялись сидевшие за столами охранники, люди в черных комбинезонах, как тот, что был на девушке со скрепкосшивателем, включая парочку тех гиен, которые носят грязное белье под костюмами от «Корте Инглес». Самое скверное, что один из охранников подгонял меня ударами приклада в спину, и это меня все больше злило. После энного толчка я остановился как вкопанный, чтобы тип налетел на меня, и в ярости повернулся к нему.

– Слушай, как бы ты не заехал себе прикладом по яйцам. Ты что, не видишь, что у меня с ногой?

Все, чего я добился, был дополнительный удар по подбородку и еще один – в живот. Живот – ерунда, но удар по липу окончательно вывел меня из себя, и я попытался пнуть охранника хромой ногой. Это было глупо с моей стороны: со скованными руками я не удержал равновесия и неуклюже рухнул на пол, предоставив шедшим сзади охранникам возможность пинками поднять меня на ноги. Увидев происходящее, Дюймовочка кинулась на первого подвернувшегося ей под руку и дернула его за волосы, оставив даровую тонзуру. К счастью, вмешался The First, крича, чтобы мы успокоились. Так или иначе, моя выходка ничего не дала, и я по-прежнему чувствовал удары прикладом в спину, пока нас не привели в изысканно обставленный вестибюль и не посадили в лифт. Пока мы поднимались, я призадумался над тем, что будет, если меня станут допрашивать так же, как это делали с моим Неподражаемым Братом. И дал себе слово терпеть, пока мне не достанется по крайней мере чуть больше, чем ему. Я дорожу своей милой мордашкой, но раны, нанесенные чести, зарубцовываются хуже, чем телесные. Если даже на меня станут мочиться, то я привык, что от меня частенько попахивает, так что не особо тревожился.

Но этот этаж не был похож на камеру пыток, и кабинет, куда нас втолкнули, тоже.

И вот тут, сидя за столом в живописном кресле с высокой спинкой, перед нами предстал Дарт Вейдер.