— Хоть Сальников твой, Нина, надо сказать, порядочный подлец, но ребёнок этот, милая, спас тебя, — участливо покачала головой пожилая врач, осматривая Нину в медпункте.

— Как это? — удивилась Нина.

— А так, что всех рецидивистов сейчас собирают на корабль и отправляют в Норильск. Две баржи по двести человек, и ты была бы среди них. А оттуда, Ниночка, не сбежишь. Вода кругом. Разве что на самолёте. Сама судьба тебе Сальникова, проходимца этого, послала.

— Проходимец, — согласилась Нина.

Так иногда невзначай Судьба возвращает обратно несчастливый билет.

Подводит к краю пропасти и…

Капризна, злодейка… Нине выпало жить. А жить теперь было ради кого.

Живот уже заметно округлился, и живущий в нём малыш всё настойчивее давал знать о себе, бойко копошился, точно хотел поскорее выбраться на свет.

Что ждёт его в огромном этом мире: счастье или тоже беды?

Нина решила, если родится мальчик, назвать его в честь лётчика Валерия Чкалова. (Пусть будет таким же бесстрашным!).

Девочку исторгнуть в холодный и жестокий лагерный мир было бы страшно…

— Ничего, — продолжала врач. — Здесь кроме тебя ещё восемь мамок. Переведут вас всех вместе на другой, сельскохозяйственный пункт, там и условия получше…

Мамский ОЛП располагался недалеко. Шли лесом пешком под конвоем и всю дорогу молчали — и будущие мамы, и молодой угрюмый конвоир.

На новом месте, впрочем, женщины повеселели. Сельскохозяйственный пункт напоминал обычную деревню, обнесённую почему-то колючей проволокой. Но и она не преграда закату, крадущемуся по грядкам навстречу соучастнику-рассвету, но снова и снова их разделяет ночь.

ОЛП называли мамский, потому что сюда переводили беременных из других ОЛПов, хотя вообще деторождаемость среди заключённых не поощрялась, потому-то мужской и женский пол старались всячески изолировать друг от друга. Но за всеми не уследит и вездесущий конвой…

…Те трое конвоиров были совсем еще молоденькими. Двоим где-то около двадцати, а самому старшему лет от силы двадцать семь.

Голос у него был скрипучий и строгий, но, правда, не злой. И все же, Нина вздрогнула, когда он окрикнул её за работой:

«Аксёнова!»

Подошла поснала, что каждый из них получил на фронте свою причитающуюся долю потерь и наград, а теперь их определили в лагерь дослуживать.

А её подозвали, явно, неспроста. Нина упёрлась взглядом в комья земли на острие тяпки, запоздало сожалея, что не смекнула оставить мешавшее орудие на грядке,

— Вот что, Аксёнова, — перевёл взгляд с заключённой на брошенные чуть поодаль старые вёдра. — Принеси-ка нам картошки.

— Картошки? — удивилась Нина, что позвали именно её.

— Да, вон за тем поворотом, — показал взглядом протоптанную дорогу, уводившую за горизонт.

Из картофельных зарослей ни конвоиров, ни работающих под их присмотром не было видно. «Беги — не хочу» — усмехнулась Нина своим мыслям, тоскливо глядя в сторону отступившего горизонта, и погрузилась руками в твёрдую землю. Солнце не ласкало, а жгло, заставляло работать быстрее.

«И далеко бы я убежала по такой жаре?» — успокаивала Нина саму себя.

Ведро быстро наполнилось. Возвращаться назад не хотелось, но и на месте стоять было бессмысленно, и Нина неохотно поплелась назад к бесконечным капустным рядам.

Какими-то уродливыми рваными тряпичными мячами капустные головы набухали под солнцем.

«А ведь специально послали меня за картошкой, посмотреть — убегу или нет», — мысль по- мышиному шкодливо вильнула хвостом и юркнула в одну из чёрных дыр сознания.

Трое конвоиров смотрели на возвращавшуюся с полным ведром Нину с тем же любопытством, а когда перед ними тяжело, как укор, опустилось ведро с аппетитной молодой картошкой, засмеялись, будто по команде, тем самым подтверждая догадку Нины.

Обиженная, помрачневшая, она вернулась к своей монотонной работе и невольно ожидала нового подвоха от недоверчивой троицы, но оказалось, напрасно.

— Молодец, верхом набрала, — похвалил старший конвойный.

С другой стороны возвращались две заключенные, доверху нагруженные хворостом, которым конвоиры, видимо, тоже успели дать задание.

Через минуту огонь, как укрощённый зверь, рвался в небо, но палка конвойного вновь и вновь возвращала отбившиеся от костра шальные искры в строй потрескивающих языков.

Вскоре картошка в перевернутом вверх дном ведре, опрокинутом на угли, начала томно исходить паром. Сверху женщины подкидывали хворост, не давая погаснуть огню. Прошло мучительно много времени, прежде чем вкуснейшее блюдо — пареная картошка — было готово.

Десять картошин Нина отнесла охранникам. Остальное, обжигаясь, ели заключённые.

В следующий раз, когда на дежурство заступили эти же конвойные, Нина обнаружила на своей грядке бутерброд с кусочком сала, и потом ещё не раз находила среди сорняков хлеб с маслом или с салом.

… Дни опадали, как листья с деревьев — бесшумно и навсегда, оставляя лишь надежду, что снова наступит весна, и всё опять начнётся по кругу. И однажды весной, или, может быть, осенью… Не важно, главное, каждый опадающий с дерева жизни день приближает к той черте, за которой ждёт Свобода. И, может быть, заодно с игривым счастьем она придет даже раньше предначертанного ей в желтеющем деле. Как первый снег на голову, может случиться почти равносильное чуду, протяжное и звучное — амнистия.

Снег припозднился в небесах и не думал спускаться на землю. Будто откладывал на потом: ещё успеется.

Хмурая замёрзшая земля ожидала первых снежинок, как праздника.

Предвкушение чуда замерло и на лицах заключённых.

Три года прошло с того дня, как с запада прибыл Берлинский этап, и вот, наконец, долгожданная амнистия.

Нина знала: с клеймом «рецидивист» рассчитывать не на что…

Если бы хватило благоразумия терпеливо и послушно ждать этого дня, тоже сейчас бы жадно вслушивалась в равнодушно (как падают листья) срывающиеся с губ дежурного по ОЛПу фамилии.

Раз даже вздрогнула. Созвучная фамилия… Алфёрова…

Счастливица, молодая, кучерявая, сорвалась с места, завертелась от радости волчком. Скоро будет танцевать на свободе.

А, всё равно!

Наивно надеяться.

Глупо было убегать.

Поздно сожалеть.

— Идите, девчата, к вахте. Вы свободны. Там вам выдадут справки и паёк, — доносилось до Нины как сквозь сон.

Поздняя осень хотела расплакаться, но слёзы застывали в высоте.

Но рано или поздно спустятся с неба на тёплые ладони снежинки,

принесут благую весть: «Аксёнова, свободна».

Но вестей не было, только бесконвойная заключённая передала записку от Анатолия, когда-то, как хлеб, долгожданную, а теперь ненужную, бесполезную: «Нина, если тебя освободят, пришли мне письмо. Я к тебе приеду».

Нина скомкала записку. Анатолий — забытое прошлое.

А будущее представлялось каким-то неуютным, скрипучим. Какие- то новые люди, очереди, поезда в неизвестном направлении, вокзалы. И самое страшное — холодно.

Но под сердцем было тепло. Появился смысл. Выжить. Ради ребёнка.

Только бы не оступиться, не поддаться порыву, не совершить какую-то глупость. Ведь только чудом корабль отправился навстречу верной погибели без неё. Дважды судьбу не обмануть и опрометчиво надеяться намотать в очередной раз срок и когда-то всё же выйти на свободу.

… Блаженно-беззащитная улыбка, которая украшает обычно лица беременных женщин, Вальке Косой совершенно не шла. Она как будто жила какой-то своей отдельной жизнью на изуродованном в пьяной драке лице молодой женщины.

Косой она на самом деле не была, но шрам проходил через всё лицо наискосок, нарушая его симметрию

Валя не хотела становиться матерью («Куда я с ним?»), и почему-то с самого начала была уверена: родится мальчик. Да и известная примета — живот огурцом — говорила о том же.

— Назову Иваном, — не мудрствовала лукаво, восседая на кровати.

— Почему Иваном? — вскинула удивлённый взгляд Маруся, девчушка лет восемнадцати, самая молоденькая мамка.

— В честь отца моего, — зыркнула на непонятливую Валя.

Маруся понимающе вздохнула.

Будущих мам в помещении — что-то среднее между обычной больничной палатой и обычным бараком — было восемь. Отрадно было уже то, что вместо набивших оскомину нар здесь в чинных два ряда стояли кровати.

Пространство заполнял тихий ровный свет. Блаженство — когда светло именно так — ненавязчиво рассеянный свет, и когда отпускает боль.

У соседки Вальки Косой снова начались схватки.

— Ой, ё — й рот! — принялась она ходить между кроватями.

— Счастливая, отмучилась уже, — бросила завистливый взгляд на уже родившую соседку Маруся, которой тоже только предстояли муки, которые кончаются неимоверным облегчением и, как правило, счастьем.

Красавица Тося ответила тоскливым взглядом. Статная, белокурая, она и в заключении сохранила спокойную грацию, не смотря на то, что белизну ещё не увядшей кожи атаковали красные пятна. В таких же отметинах родилась и белокурая девочка.

Малышка постоянно кричала.

— Что у тебя с ребёнком? — заглянула в кроватку Валентина и шарахнулась, опасаясь заразы.

— Сама не знаю, — вздохнула Тося. Взяла малышку из кроватки, поднесла к полной груди.

Девочка засопела, зачмокала.

— Вроде кормлю досыта, а всё равно кричит…

— Ты показала бы её врачу, — посоветовала Валентина и снова схватилась за живот.

— Я и сама собиралась…

У матери и малышки обнаружили сифилис. Назначили уколы.

Валентина родила вечером большого пацана.

У Нины схватки начались под утро, и вот уже весь мир потонул в крике, только, как пятно света, сознание высветило лицо молодой ещё врача: карие большие глаза, несколько тёмных локонов, упавших на лоб…

Нина зажмурила глаза, и земля снова стала вращаться. Боль отпустила.

Сын родился? Или всё-таки дочь? Выжил ли? Куда, почему его унесли? Конечно, выжил, ведь она слышала крик своего малыша.

— Мальчик, — улыбнулась врач. — Два килограмма.

Протянула молодой маме свёрток.

— Маленький какой, — взяла Нина в руки сына. — Как котёнок.

Прикасаться к ребенку было страшно, такими тоненькими у него были ручки и ножки.

— Дайте мне, пожалуйста, ваты, — Нина умоляюще посмотрела на врачиху.

Добрая, интелегентная… Ведь не откажет.

Женщина на секунду задумалась, как будто что-то вспоминая, и спросила:

— Зачем тебе?

— Буду заворачивать его в вату, — посмотрела на ребенка, дрожащего от холода.

— Хорошо, — вздохнула врач.

Ваты принесла большой пушистый свалявшийся ком, похожий на снежный, но не тот, который только что весело скатали, а уже осевший под натиском первой оттепели.

— Потом дам ещё, — пообещала добрая женщина, и снова вздохнула.

Дни струились материнским молоком, но зыбкое лагерное счастье омрачала неизбежная разлука с детьми. Она пришла вместе с январскими морозами и простудой. Нину бросало то в жар, то в холод, но через несколько дней температура спала.

… Утро, убийца спасительных снов, резануло по глазам слишком ярким светом.

Значит, накануне случилось что-то страшное, и то, что секунду назад казалось ночным кошмаром — проснешься и развеется — снова навалилось на сознание всей своей огромной тяжестью, утверждалось холодными щупальцами в реальность.

Хотелось выскользнуть из их скользких удушливых объятий, вернуться в спасительный сон, но и это было невозможно.

Нина села на кровати, обхватила голову руками, тяжёлую, как наполненный чем-то горячим и скользким чугун.

Скрипом. Но снег казался горячим, какой-то белой горячкой.

Прошла уже, наверное, неделя, но он был так же горяч.

Хотелось увязнуть, не двигаться, но кони предательски мчались.

Нина стала отчитывать дни назад, как будто тем самым можно было и самой вернуться в прошлый, кажется, понедельник.

Да, а везли их, получается, во вторник — пятерых несчастных матерей и притихших, как птенцы, встревоженных детей.

Девочка, пришедшая на свет в красной сыпи и с диагнозом сифилис, теперь восседала на санях голубоглазая с выбившимися из- под шапки колечками золотых волос — ни дать ни взять принцесса. И имя мать под стать дала — Эльвира. А расти такому цветку, ждать освобождения матери в детском доме.

Размышления о судьбе маленькой красавицы на несколько секунд отвлекли Нину от собственного горя.

На руках зябко жался к материнской груди раскрасневшийся от холода Валерик.

— Где это видано, детей от живых матерей отнимать, — пискнула сквозь слезы Тося.

— Ты хоть помолчи, — цыкнула на нее Валька Косая, до сих пор сосредоточенно и хмуро сдерживавшая рыдания.

Но жалобы Тоси послужили сигналом, чтобы все мамы заголосили.

Как по команде заплакали испуганные дети.

— Но! Пошла, пошла, — заторопил извозчик кобылу.

Хлыст взмыл в воздухе. Каурая пустилась вскачь, увязая в сугробах.

— Тише ты, — сдвинул брови до сих пор молчаливый конвойный. С сочувствием посмотрел на матерей, хотел сказать им что-то ободряющее, но передумал.

Ехать оставалось недолго.

Детдомовские ясли, где подрастали дети заключённых, больше походили на казарму.

Новоприбывших годовалых появившихся на свет в неволе людей встретили няни с лицами надзирателей.

Самая старшая заносила данные детей в раскрытый на столе серый журнал.

— А отчество чьё называть? — угрюмо спросила Валька Косая. — Гада этого, урода, который?..

— Можете дать отчество по собственному отцу.

— Вот это лучше, — просветлело лицо Вальки. — Пишите «Иван Иванович».

Валерика записали «Аксенов Валерий Степанович».

В больничной палате было даже уютно, Нина помотала головой, чтобы изгнать вонзившиеся в память слова и взгляды.

Стала смотреть в грязный белый потолок. Видения отступили на задний план, остался только снег и доверчивое, испуганное лицо сына.

И снова этот скрип, приближающий расставанье.

… На этот раз скрипнула дверь.

Глаза дежурного блуждали по лицам больных, остановились на Нине.

— Аксенова, на выход. Там тебя оперуполномоченный ждёт.

Нина встала слишком резко и почувствовала головокружение.

Температура уступила место слабости.

На обратном пути из детского дома Нина сильно простудилась, что в другое время было бы даже приятно. Сейчас же хотелось работать до изнурения, чтобы к вечеру падать с ног от усталости и засыпать, не успев преклонить голову на нары.

Здесь, на больничной койке, тоска брала за горло и оставалось одно — плакать весь день напролёт, уткнувшись в подушку.

Вертушка со скрипом сделала оборот, преисполненная смехотворной важности, как будто она и только она решала, кому выходить, а кому нет на свободу.

Но именно ей выпала роль, даже миссия неким вращающимся символом пролегать между волей и неволей. Ха! Как будто нет побегов по бездорожью, где нет шпионящих глазков-окошечек, иногда и впрямь казавшихся живыми глазами беспощадного многоголового чудища.

Усилием воли Нина прогнала шальную мысль о побеге.

Мысленно отругала себя за ветреность. Ведь она теперь взрослая, мать.

У ворот стоял нетерпеливый худой понурый жеребец, запряжённый в сани с изогнутой спинкой, а за спиной извозчика кутался в овчину собственной персоной товарищ оперуполномоченный.

Взгляд его был добрый и чуть-чуть лукавый, как тогда в кабинете, когда Нину перевели из БУРа.

Тот вечер прокручивался пластинкой и в памяти Владимирова. Он усмехнулся и движением головы показал Нине на место на санях рядом с собой.

— Здравствуйте, — она не знала, что ещё сказать.

— Здравствуй, здравствуй, — он отодвинул овчину, лежащую, как домашний зверь, у него на коленях, укрыл тёплой шкурой ноги и Нине. — Передали мне, что ты всё время плачешь, вот и решил свозить тебя к сыну.

Скользить по снегу было весело, тепло и неудобно, Нина боялась сделать лишнее движение, сосредоточив все мысли на предстоящей встрече с сыном. Наверняка, Валерик успел подрасти. Узнает ли её?

Лошадь остановилась недалеко от детдомовских яслей, у маленького здания с вывеской «Магазин. Продукты»

Владимиров извлёк из кармана кошелёк, вынул из него хрустящую пятирублёвую купюру и протянул Нине.

— Купи вот сыну конфет или что там хочешь. Как закончится твоё свидание, найдёшь меня там, — он показал рукой на деревянный одноэтажный дом с некрашеными стенами, где тем не менее собиралось на какое-то важное заседание районное начальство.

За прилавком скучала продавец, как живая иллюстрация к анекдоту о том, что кислее всего в магазине.

С выражением лица кислее лимона женщина за прилавком недоброжелательно смотрела на вошедшую с мороза и нарушившую её вялый покой.

Ассортимент магазинчика был невелик.

Нина равнодушно скользнула взглядом по рядам с консервами, выставленными аккуратненькой крепостью.

— Вам чего? — грубо поинтересовалась продавщица с красным обветренным лицом и презрительным выражением глазок-смородинок, очень близко посаженных к носу — картошке.

— Шоколадных конфет…

На прилавке рядом с «Ласточкой» красовался только горошек, слишком твёрдый для неокрепших молочных зубов, как и карамель с клубничками на фантиках.

Продавщица деловито погрузила совок в грязно-серую картонную коробку.

Волнуясь, Нина открыла дверь яслей, такую же скрипучую, как вертушка на вахте тюрьмы.

«Кто вы и что вам надо?» — молча спрашивал взгляд сидящей за столом женщины.

— Я мать. Аксёнова. Принесите мне сына, — коротко попросила Нина и села ждать на длинную лавку в коридоре.

Ждать пришлось недолго. Женщина встала из-за стола, скрылась в коридоре и вернулась вскоре с Валериком на руках.

Валерик смотрел на Нину любопытно и настороженно.

— Здравствуй, сынок, — прижала к себе.

Валерик молча ждал, когда его отпустят. Оглянулся на няню.

— Я конфет тебе принесла, — достала Нина «Ласточку» из пакета.

Он испуганно смотрел на конфеты.

— Бери, не бойся. Они вкусные, сладкие.

По выражению лица сына Нина поняла, что конфеты он видит впервые.

Валерик осторожно взял одну «Ласточку», покрутил в руке и быстро догадался развернуть.

Конфета ему не понравилась.

Час пролетел, как минута.

— Скоро будет тихий час, — подошла няня и, невзирая на просьбы Нины позволить ей побыть с ребёнком ещё немного, унесла его обратно.

— У них режим. Ребёнок должен спать, — равнодушно встретилась сухими глазами с умоляющими глазами матери и тут же отвела взгляд в сторону, забыв о Нине.

Владимиров ещё заседал за неплотно закрытыми дверями с налепленным на них плакатом «Будем достойны Великой Победы», откуда поминутно доносились выкрики «Нет, товарищи так мы в светлое будущее придём нескоро» и «Надо улучшать производственные показатели по всем фронтам».

Владимиров попытался запоздало скрыть удивление, даже опустил глаза, но Нина уже успела прочитать в его взгляде «что-то ты рано» и тоже потупилась.

— Тихий час у детей…

— Ну поехали, — вздохнул опер, пропустил Нину вперёд на мороз.

Снова уютно уселись под одной на двоих овчиной. На обратном пути Нина уже почти не чувствовала стеснения, как будто они с Владимировым были знакомы много лет.

Приехали в лагерь уже затемно.

— Не будешь плакать теперь? — спросил на прощанье.

— Как вам сказать…. — Нина отвела взгляд в сторону, и всё равно чувствовала, как улыбка опера, дружелюбная и жалостливая, скользит по её лицу. — Спасибо вам большое!

До весны ничего больше не случилось, а весной умер Сталин. Почему-то то, что Сталин умер, было очень страшным. И странным, противоестественным даже. Он был везде, его имя повторяли повсюду, незримо он заполнял собой всё пространство огромной страны, и теперь она опустела.

Гудели заводы, нагнетая тревогу и панику. Лица, деревья, стены — всё вокруг стало страшным и зябким, ведь если даже Сталин умер, как беззащитно всё остальное. Время вдруг как будто увязло в болоте, и в этой вязи было вполне даже сносно, ведь за ней — неизвестность и страх.

Жизнь, тем не менее, продолжалась, и вскоре конвойный снова выкрикивал имена, как священник читает имярек, обещая счастливцам едва ли не вечное блаженство. И снова на лицах счастливиц поблёскивали слёзы радости, а у Нины не было даже слёз обиды. Только кусала губы в кровь и мысленно ругала себя последними словами за глупых два побега. Надежды на чудо уже больше не было, осталось ждать. И всё же апрельским хмурым утром в барак вошёл конвойный, развернул на пороге листок и провозгласил: «Аксёнова Нина Степановна!»

Нина настороженно спустилась с нар.

— Это я.

— Иди к вахте. Тебя освобождают, — будничным тоном поставил в известность конвойный.

От счастья в голове неприятно и душно запорхали невидимые бабочки, и, казалось, они вот-вот выпорхнут, растворятся в неверном апрельском небе и «Тебя освобождают» останется на грани сна и яви. Но невероятное в униформе удивлённо смотрело на неё: «Что ты медлишь?»

— Наша статья пошла, — затанцевала у умывальника пожилая женщина, которую в бараке называли тётя Клава. Обычно сдержанная и молчаливая, она так и сияла.

Ещё несколько молоденьких женщин соскочили с нар, норовясь присоединиться к первобытному танцу в предвкушении свалившейся на голову Свободы.

— Не радуйтесь, девчата, — остудил их конвойный. — Амнистия для одной Аксёновой.

Нина уже знала, что за ангел-хранитель выхлопотал для нее Свободу.

Взгляд оперуполномоченного, между тем, стал вдруг непроницаемым, строгим.

Нина стояла перед ним на вахте навытяжку в новой телогрейке, которую ей выдали в каптерке взамен старой вместе с новенькими ботинками со шнурками, ещё больше подчёркивающими ветхость серой юбки — немного из того, что осталось от вещей, с которыми она попала в Круглицу.

В памяти Нины вновь возник тот кабинет, откуда дорога обратно в БУР означала одно — смерть,

Но Владимиров дал ей вторую, как у кошки, жизнь, а теперь ещё и свободу.

— Да не за что, — решительно сжал губы, но уже через секунду всё же растянул их в сдержанной, но доброжелательной улыбке. И тут же снова посерьёзнел. — Нина, где тебя судили?

— В Берлине.

Секретарша, молоденькая, с суровым лицом, ждала указаний майора с ручкой и какими-то документами наготове.

— А родилась где? — продолжал расспрашивать Владимиров.

— В Казани.

— Напиши «до Казани», — обратился к секретарше.

Та быстро и старательно заполнила соответствующую графу.

— Это чтобы денег за поезд с тебя не брали, — пояснил майор. — Сына-то с собой возьмешь?

— Конечно! — удивилась Нина, как опер мог подумать иначе.

Он одобрительно кивнул и снова обратился к секретарше:

— Напиши «с сыном».

Нина всё еще не верила в реальность происходящего, а как будто наблюдала за собой со стороны.

И вот уже майор торжественно протягивает освобожденной руку:

— Иди, и больше не попадайся. Живи честно

Нина не шла — бежала, путаясь с непривычки в полах юбки. Одно, хоть и сомнительное достоинство всё же было у тюремной робы — удобство.

Нина выбилась из сил, переходила на шаг. Останавливаться нельзя: впереди ещё километров двадцать.

Но это последнее испытание было уже сущей ерундой по сравнению с мытарствами, оставшимися по ту сторону колючей проволоки.

Нина прижимала справку об освобождении к сердцу, как будто она была билетом в рай, да не откуда-нибудь, а из преисподней. Хотела было спрятать в карман — передумала. Не хватало ещё потерять. Уж лучше сжимать коченевшими пальцами — так надёжнее. Весна как назло выдалась нежданно холодная

Наконец, показались детдомовские ясли.

— Я… освобождённая. За сыном! — выдохнула Нина с порога, обращаясь к женщине в белом халате, убиравшей в коридоре. Та не спеша домыла сухой пятачок перед дверью и поставила швабру к стене.

— Сейчас позову заведующую.

Через минуту к Нине вышла красивая молодая женщина с аккуратно завитыми, блестящими от здоровья волосами.

Кинула на освобожденную мать быстрый, но доброжелательный взгляд.

Кивнула:

— Покажите справку.

Нина протянула аккуратно сложенный вдвое листок — справку об освобождении. Заведующая ещё раз кивнула:

— Подождите, я сейчас.

Вернулась женщина с новенькими вещами для Валерика. Что-то оформила на бумагах и выдала Нине детское пальтишко, шапочку и штанишки.

Тем временем воспитательница привела мальчика.

Валерик удивлённо смотрел на мать, а та быстро надевала на него казённые обновки.

Предвкушение новой жизни торопило… Скорее в Москву, а оттуда — к дому детства с каменными женщинами на фасаде, способными вынести всё, даже время…