Глава 26

Schnell! Schnell! Schnell!

Холодное утро скрипнуло железной дверью. Густой мрак, чуть освещенный занимавшейся лампадкой зори, наполняли отрывистые крики на немецком, русской языках. Отрывистые фразы, которые, казалось, сливались в один странный язык, похожий на лай в ночи, вновь заставляли куда-то идти.

Людской поток вынес Нину на снег.

— Держись нас с Федором, — над самым ухом прошелестел весенним ветром шепот тёти Маруси.

Напоминание было излишним. Нина уже привыкла искать их взглядом.

Собаки, возбужденные столь шумной суетой, время от времени заходились лаем, готовые в любую минуту выполнить любую команду.

И поверх всей этой с трудом управляемой суматохи время от времени раздавался грохот выстрелов.

И вот незаметно осталась уже позади колючая проволока, и впереди, как линии жизни на ладони зимы, пересекались рельсы.

— 40. Или чуть холодней.

От холода у зимы началась белая горячка.

Зима бредила войной.

Вагоны, вагоны, вагоны… Десять, двадцать, тридцать… еще, еще, еще…

Всем, всем, всем хватит места в вагонах, если ехать плотнее друг к другу.

Всем, всем, всем, кто не дети Вермахта. И еды хватит всем — по булке хлеба и банке кильки.

— Это до самой Германии, — громко, чтобы всем было слышно, предупредил переводчик.

Ответом был гул.

До Германии долго, особенно, если мир охвачен войной.

Паровоз вздохнул тяжело, запыхтел. Вагоны покачнулись, заскрипели. Поезд грузно набирал обороты.

Нина снова оказалась притиснутой к холодной стене вагона.

Девочка беспокойно осмотрелась по сторонам и облегченно вздохнула. Из-за спин незнакомых людей к ней пробиралась тетя Маруся.

Дядя Федор вяло протискивался за ней. С выражением брезгливой усталости на лице опустился на грязный пол товарного вагона, кое-как устеленный соломой.

— Когда теперь вернемся из культурной зажиточной Германии? — невесело усмехнулся он.

Нина последовала примеру дяди Федора и уселась рядом на солому. Отломила краюшку хлеба. Холодную, черствую. Проглотила, не чувствуя вкуса, и отломила еще и еще, пока от буханки не осталась только половина, а чувство голода, наконец, не притупилось.

Девочка поджала ноги, но холод предательски проникал под пальто. Положила оставшиеся полбуханки хлеба под голову, а кильку — в карман.

— Ничего, ничего… ласково и бессмысленно приговаривала тетя Маруся, взбивая солому, прежде, чем усесться.

Поезд ехал медленно, толчками, часто останавливался, пропуская немецкие эшелоны.

— Глядишь, так к весне и доберемся, — посмеивался дядя Федор.

Тетя Маруся молчала и куталась в старенькое пальтишко, перешитое из чьей-то шинели.

Нина закрыла глаза, задремала. В другом конце вагона плакал ребенок. Кто-то быстро-быстро шептал молитву. Кто-то рядом затянул протяжную песню. «Ямщик, не гони лошадей», — надрывно выводил красивый, сильный, женский голос. «Мне некого больше любить…» Другой, мужской, глуховатый шикнул на нее. Песня оборвалась. Началась перепалка. И снова кто-то вмешался, прекратил ссору.

Промозглость проникала в каждую клеточку тела, становилась частью тела. Бесконечная прямая — рельсы — разделяла реальность и сон. Мимо снова и снова проплывали вагоны, вагоны, вагоны… Состав, которому не видно конца.

— Выпей. Погрейся, — голос теплый-теплый вошел в сон из скрипучей зимней реальности. Знакомый женский голос.

Бесконечный состав остановился. Растаял вместе с рельсами.

Остался только поезд, везущий узников в Германию. Промозглый вагон.

И улыбка тети Маруси. Ласковая, почти материнская — краешком губ и морщинками у глаз. А глаза — синие, большие, глубокие, озера — не глаза. И пар, клубящийся над железной кружкой.

Поезд стоял на какой-то станции. Рядом с пустой уже (вынесли на станции) парашей весело исходила паром фляга с кипятком.

Вокруг толпились люди с кружками. Те, кто догадались прихватить их с собой, радовались своей предусмотрительности. Другие радовались предусмотрительности соседей и просили одолжить посуду, погреться кипяточком.

Нина вернула женщине пустую кружку, и мысленно поблагодарила Бога за то, что послал ей тетю Марусю и дядю Федора.

И снова к горизонту лениво потянулись вагоны.

Сумерки сгущались быстро, неумолимо.

Рельсы, соединявшие Россию и Германию, казались бесконечными. Промозглый вагон — единственной реальностью.

От холода не спасал и кипяток из большой алюминиевой кружки тети Маруси.

Ночь сменилась днем, и снова стемнело, и снова рассвело, но череде остановок не видно было конца.

Хлеба уже ни у кого не осталось, и люди тщетно пытались заглушить голод кипятком.

Наконец, поезд снова вздрогнул, остановился. С улицы доносились голоса, командные, испуганные, оживленные на русском, немецком, польском, и внутри вагона нависла тишина ожидания.

— Неужели приехали? — с облегчением и чуть подрагивающей в голосе тревогой, которую можно было принять и за обычную насмешливость, выдохнул дядя Федор и потянулся.

Молодая женщина с толстой — не обхватишь ладонью — светло-русой косой допытывалась: «Где мы?» у конвойного, державшего собаку наготове.

— Познань, — понял он вопрос и снизошел до ответа, но лицо его, на миг смягчившись, тут же приняло выражение, исключавшее дальнейшие расспросы.

Оставалось ждать.

Ждать пришлось долго.

Дядя Федор напряженно вслушивался в суету за толстыми бронированными стенами поезда и, наконец, предположил:

— По одному вагону выпускают.

И снова бесконечность ожидания…

Наконец, дверь вагона медленно, с грохотом отворилась снаружи.

— Kommt aus dem Wagen, der Reihe nach! (Выходи по одному!), — застыл у входа конвойный, всевидящее дуло-око ружья блуждало по вагону. Мишенью мог стать любой.

Нестройная толпа торопливо вытягивалась в цепочку, хотя спешить было некуда, но каждому не терпелось сделать глоток свежего воздуха, и еще один — большой-большой, потом другой…

Глоток воздуха. Воздуха. Глоток воздуха после затхлого вагона, как ключевая вода… Свежий морозный глоток.

И… запах каши! Перловка!

Станция аппетитно благоухала.

Божественный пар вырывался из котлов с привинченными к ним внизу маленькими колесиками.

Узников покормили прямо на станции. Высокий поляк с отсутствующим взглядом разливал ковшом варево — не то кашу, не то суп. Жидкую, несоленую, спасительную смесь из гречишной шелухи.

Тепло в желудке заглушало голос беспокойства, который повторял и повторял, но теперь уже тише один и тот же вопрос: «Что дальше?».

А дальше был барак. Недалеко. Напротив станции. Обугленный, длинный барак.

В Познани зима не так лютовала, как на Смоленщине, но холодные воздушные потоки гуляли под одеждой и, казалось, проникали внутрь тела.

Нина напрасно пыталась плотнее укутаться в пальто. Ветер трепал полы, свирепо и играючи, как хищник.

Барак оказался баней.

— Zieht euch aus! Zieht euch aus! Schnell! (Раздевайтесь! Раздевайтесь! Быстро!)

Голоса на русском, польском, немецком сливались в один многоязычный гул.

Schnell! Schnell! — ударялось о стены.

Узники быстро снимали одежду, мужчины и женщины, пожилые и совсем юные.

Различия не имели значения. Оставался инстинкт «Выжить», и он был выше стыда.

Мускулистые поляки быстро, как машины на конвейере, подхватывали одежду на металлические кольца и отправляли в прожарку.

Следующий зал наполняло жужжание машинки для стрижки волос.

На полу уже возвышалась куча темных, светлых, огненных прядей.

Рука цирюльника орудовала ловко.

Следующий! Следующий!

Дядя Федор поднялся со стула. Весело похлопал себя по выбритому затылку.

— Хорош качанчик!

Немец с прикладом прикрикнул на него. Нечего, дескать, цирк в бане устраивать. Война — не время шутить.

Следом на стул робко присела тетя Маруся.

Поднялась, грустно опустив голову, но тут же обернулась (Где там Нина?)

Улыбнулась, а в глазах печаль и немое «Все будет хорошо».

Теперь при обритой голове глаза тети Маруси еще больше выделялись на лице — большие голубые впалые глаза.

Два озера печали.

Нина вздохнула и опустилась на освободившийся стул.

Щекотно прожужжала надо лбом машинка, опустилась к шее. Длинные пряди соскользнули к ногам.

«Теперь ни одна вошь не проникнет в культурную зажиточную Германию», — снова не сдержался от шутки дядя Федор.

Нина улыбнулась. Впереди из-за неплотно закрытой двери клубился пар и обещал хотя бы ненадолго тепло и покой. Да что там, блаженство! После вагонного холода баня казалась раем. И каждый торопился, прихватив в пригоршню черного мыла из ведра, стоявшего здесь же у входа, заполучить заветный тазик с горячей водой — почти кипятком. И, казалось, вместе с грязной мыльной водой утекают все тревоги и страхи.

После бани узникам выдали их прокалённую уже одежду, еще горячую.

И снова улица, солдаты с прикладами, собаки…

— Schnell! Schnell! Schnell!

Вагон успели подмести, но после бани он казался совсем промозглым, неуютным. Поезд стоял и стоял и, казалось, уже не тронется с места.

А позади было ещё много вагонов. Всем ехавшим в них узникам надлежало пройти через баню-чистилище.

Напоминание о ней — тепло — быстро, бесповоротно растаяло в морозном воздухе. Холод пробегал по обритым головам, забирался в складки одежды, проникал внутрь морозным ветром. Люди сильнее жались друг к другу, но тепло человеческих тел поглощала зима. Женщины плотнее кутались в платки, и холод заставлял их лишний раз сожалеть об утраченных волосах, которые худо-бедно, но защищали голову от мороза.

День лениво растворялся в сумерках. Лениво, со скрипом поезд, наконец, тронутся.

Впереди была неизвестность.

Впереди была Германия.

 

Глава 27

Лесник из Ланогомарка

— Schnell!

В суматохе было не разобрать, утро уже или ещё только вечер? Неужели наконец приехали? Приехали.

Нина потёрла руками заспанные глаза, вздрогнула от нового «Шнель» с улицы, поискала взглядом тетю Марусю и дядю Федора.

— Приехали, наконец, — улыбнулась тетя Маруся одними губами. Взгляд был беспокойным и грустным.

— Schnell! Schnell!

Снова наготове немецкие автоматы. Одно неверное движение, и выстрел. Или разорвут собаки. Тоже не самая приятная смерть.

Смерть.

Все-таки утро…

Как странно. Кончилась зима.

Нина вышла вслед за тетей Марусей и дядей Федором на улицу и на секунду забыла о ружьях и о бдительных овчарках.

Солнце!..

Нина смотрела на солнце и улыбалась, как будто видела его в первый раз.

Случайно встретилась взглядом с тетей Марусей и прочитала в её лице ту же радость, тот же восторг.

Есть весна. Есть мир. Война не вечна.

Не вечна!

Но пока вокруг обритые головы — сотни узников.

— Куда нас ведут? — тихо шепнула Нина тете Марусе не потому, чтобы ждала ответа, а просто, чтобы заглушить хоть ненадолго беспокойство.

Тетя Маруся не знала.

Никто из узников не знал…

Город назывался Бреслау.

… Сквозь легкую весеннюю дымку тумана вырисовывались очертания города-крепости.

Этот город казался странным уже потому, что в нем не было развалин. Стены домов не были обуглены. Еще совсем немного, и в нем зацветут цветы.

Здесь уже не было зимы. Здесь еще не было войны. Из зимы товарняки приехали в зыбкую весну. Из самого пекла войны в призрачный мир.

Мальчишки и девчонки в аккуратно повязанных синих галстуках шли в школу.

Это был другой мир, где школьники носили белоснежные рубашки. Как снег, который не скоро еще сойдет с полей России, когда ручьи понесут, журча, по полям смерть, когда солнце, безжалостно растопив холодный саван сугробов, обнажит разлагающиеся тела убитых.

В чистеньком городе был остров войны. Остров, отгороженный от уютного весеннего мира колючей проволокой и высокими досками. Это было, пожалуй, единственное напоминание о войне, идущей на далеких снежных просторах России.

— Русский швайн! — кричали вслед оборванным, наголо постриженным пленникам мальчики в белых рубашечках и смачно плевали вслед.

Отгороженная территория напоминала скотный двор, на который зачем-то согнали людей. Больше тысячи людей.

Здесь были поляки, чехи, югославы, итальянцы, украинцы, прибалты, белорусы, русские… Все говорили на разных языках, но понимали друг друга с полуслова, а если нет — объяснялись на пальцах.

Больше всего было русских. Их легко было узнать по наголо обритым головам.

Прямо на улице, на земле, пленников накормили перловой кашей. Немец — повар в белом колпаке брал из высоченной стопки уложенных друг на друга мисок одну. С выражением агрессивного безразличия ко всему происходящему вокруг плюхал в нее черпак жидкой каши. О ложках не могло быть и речи, и люди жадно выпивали, вылизывали содержимое мисок.

Некоторые пытались снова затеряться в хвосте длиннющей очереди, но немецкие солдаты бдительно следили за тем, чтобы получившие свою порцию без промедления переходили на другую сторону площадки, где и предстояло ждать, ждать, ждать…

На этой половине нелепо торчал у колючей загороди письменный стол, словно кем-то забытый, а может быть, просто выброшенный. Старый, видавший виды. Зачем принесли его сюда?

Среди оборванной, наголо обритой толпы сновали аккуратно причесанные немецкие девчонки в клетчатых фартуках.

— Русский швайн, миски давай! — бойко выкрикивали они скороговоркой.

Ждать, ждать, ждать…

Девочкам было не больше пятнадцати.

Нина протянула пустую миску немке.

— Тетя Маруся, что значит «швайн»?

Ответил дядя Федор:

— Сами они свиньи!

Сплюнул сквозь зубы на землю.

Ждать, ждать, ждать…

Что может быть хуже ожидания, когда не знаешь, чего именно ждешь? Когда само будущее становится зыбким ожиданием? Но каждый в глубине души ждал и жаждал избавления и чуда.

Чуда! Таял день. Весеннее тепло растворялось в вечерней прохладе, на зябком небе светлячками вспыхивали звезды.

— Холодно спать-то на сырой земле, — пожаловался кто-то. Но выбора не было. Где-то часто заходилась кашлем женщина.

— Эх, что там холодно! — не собирался сдаваться на милость тоске и отчаянию дядя Федор. — Забыли уже, как до Польши в ледяных вагонах ехали, а потом еще до Германии. Вот то холодно было. А то что!

— Как такое забудешь? — блеснула в темноте белками огромных глаз молодая женщина. — У нас в вагоне щель была — во!

Случайная собеседница дяди Федора показала ее размер большим и указательным пальцем, сблизив их настолько, как будто держала в руке невидимый грецкий орех.

— А нам повезло! — похвалился дядя Федор. — Ни щелинки. А все равно мороз-зараза!..

— Эх, Федор, хватит тебе глупости-то болтать! — неожиданно вздумала урезониваться мужа тетя Маруся.

— Молчи, горюшко! — шутливо прикрикнул на нее дядя Федор. — Что молчать-то, итак на душе кошки скребут.

Не только у дяди Федора острыми-острыми коготками скребли на душе невидимые кошки. Кто-то молча терпел саднящую боль ожидания, кто-то хотел ее выговорить всю, без остатка.

Рядом, размахивая руками, о чем-то оживленно болтали итальянцы, так беспечно, как будто не было ни немецких солдат с собаками, ни колючей проволоки, отгораживающей узников от всего мира.

И солнечная итальянская речь рассыпалась вокруг скользящими бликами, заражая надеждой и радостью.

— Итальянцы? — скорее утвердительно, чем вопросительно присоединился к их разговору пожилой коренастый мужчина.

Итальянцы энергично закивали, заулыбались.

— Венеция? — не преминул поинтересоваться дядя Федор. Других итальянских городов, кроме Рима, он не знал.

— Сан- Марино, — рассыпался смех, радостный, жутковатый в немецкой неволе

… Утро вспорхнуло ввысь ранними пташками, брызнуло солнечным золотом. Собирайте, кто хочет, весну в ладони! Небо везде одинаково.

Нина открыла глаза и увидела небо.

Чужое небо!

Бреслау. Странное слово. Странное небо. Чужое, спокойное.

Здесь нет войны, но война повсюду, даже в ликовании птах. Но уже не страшно.

Война повсюду, но с этого неба не падают бомбы.

Девочка закрыла глаза, не выдержав дерзкого взгляда весеннего утра.

В России снег. В России бои.

Солнце припекало, не обжигая. Ласковое, весеннее, струило лучи на обритые головы.

Остров, отгороженный от всего мира колючей проволокой, пришел в движение. Среди тихой этой суеты, как старый упрямый конь, нелепо упирался четырьмя ногами в землю письменный стол. Теперь, как ставшая вдруг самой значимой шахматной фигурой, угрожающей самому королю, он казался торжественным и важным.

Пожилой немец в военной форме опустился за стол так неохотно и лениво, как будто был приговорен просидеть здесь, за колючей проволокой, всю жизнь, если не больше и записывать, записывать, записывать… Адское какое-то наказание!

И снова толстая тетрадь на столе. Раскрыта и чиста, как нелепое напоминание о школе. Чернильная ручка наготове, словно собирается жирно вывести «2», похожую на лебедя.

«Что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота?»

Нелепое напоминание о школьной учительнице. Кажется, ее звали Вера Петровна…

Почему, звали? Ведь, может быть, она жива? Почему все, что осталось в России, вдруг стало прошлым?

— Нас хутка продадуць, — скорее знала, чем догадалась высокая красивая белорусска, гневно блеснула зрачками и устало прикрыла глаза.

К островку за колючей проволокой начали подтягиваться первые покупатели. У всех немцев был одинаковый взгляд. Чуть сдвинутые брови. Оценивающий.

С таким взглядом приходят рабовладельцы на рынок рабов. Так смотрит хозяйка на груду персиков на прилавке, бдительно следя за тем, чтобы ушлая продавщица не накидала ей, как будто невзначай, подгнивших или недозревших фруктов, рассчитывая получить за них столько же марок, сколько стоит хороший товар.

… За узников не брали денег. За каждого солдата или офицера Вермахта его семье полагалось три раба.

Немцы, преимущественно пожилые мужчины в гражданской одежде, выбирали самых здоровых и сильных. Кто- троих узников, кто-то — шестерых, а кто-то уводил с собой и девять…

Немец за письменным столом на секунду поднимал глаза на подошедшего. Быстро фиксировал что-то в толстом журнале.

… Узников оставалось все меньше.

К вечеру разобрали самых здоровых и сильных мужчин и женщин.

Вечер нахмурился, обещая ночь-неизбежность. И она наступила, холодная, ясная, освещенная звездами, овеянная сновиденьями.

Нине не спалось. Завтра придет какой-нибудь немец, уведет ее куда-то… А если нет? Что тогда? А если её заберет один немец, а тётю Марусю и дядю Фёдора — другой?.. Нет, об этом лучше не думать, не думать, не думать…

Звёзды равнодушно и весело подмигивали, как будто знали всё на тысячу лет наперёд.

Уснуть… уснуть…

Сбоку беспечно храпел дядя Фёдор. Мирно посапывала тетя Маруся.

Нина свернулась калачиком. Лежать на голой земле было холодно и неудобно, а старое пальто совсем не грело.

Поблизости какую-то женщину был сильный кашель, и от этого становилось еще тревожнее.

— Не спится? — прошептал совсем рядом тихо ломающийся юношеский голос.

— Не-а. Думаю.

Собеседник был кстати. Спать не хотелось, а разговор заглушал тревогу.

— Я т-тоже.

Парень слегка заикался, и даже в темноте было заметно, как трясся у него подбородок.

«Контузия», — решила Нина.

— Меня Володя зовут.

— А меня Нина.

— Ты с кем здесь? Одна?

— С дядей Фёдором и тетей Марусей…

Нина и сама удивилась той лёгкости, с которой сказала это. Как будто супруги были её родные дядя и тётя.

— Родственники? — почему-то удивился паренек.

— Нет, но… — девочка смолкла, не зная, что сказать странному любопытному пареньку, глаза которого так беспокойно поблескивали в темноте.

— Ты з-знаешь, нам в школе рассказывали, — неожиданно начал паренек. — Вот звёзды на небе. Много-много звёзд… А иногда смотришь на небо и видишь какую-нибудь звезду… тебе кажется, ты ее видишь, а ее уже нет…

— Это как? — удивилась Нина.

— А вот так! З-звезда уже сгорела, а свет только-только дошел до земли. И нам кажется, что далеко-далеко светит звезда. А на с-самом деле её давным-давно нет… Правда, странно?..

— Странно, — согласилась девочка, во все глаза глядя на звездное небо и безуспешно пытаясь угадать, какие звезды — настоящие, а какие — лишь свет, оставшийся от них.

— Это нам учитель физики про звёзды рассказывал, — продолжал Володя. — Тарас Петрович. Он у нас у всего класса любимым учителем был. Н-немцы его расстреляли… П-партизан от фашистов прятал…

Володя замолчал, и в молчании этом было что-то, что связывало безвестного учителя физики, и все эти звезды, и те, которые были, и те, которые только будут.

— А ты в каком классе учился? — помолчав, спросила Нина.

— Я… в восьмом, — словно припоминая, ответил Володя.

— А я только один окончить успела.

— Вот Ильюшка наш тоже только-только во второй ходить начал…

В голосе Володи подрагивало сочувствие.

Нина поняла, Володя сожалеет, что Ильюшка, может быть, уже никогда не узнает о звёздах и ещё много-много всего интересного от такого учителя, как был у него…

— Ильюшка — твой брат?

— Брат. Вот он спит, — Володя кивнул головой на упитанного мальчугана. Он сладко посапывал во сне, и не было ему никакого дела ни до тайн звёздного неба, ни до туманного завтра.

— А это младшие наши Надя и Павлик, — Володя показал кивком головы на худенькую девочку лет шести и такого же худенького мальчика года на два-три постарше сестренки.

Они спали в обнимку рядом с Ильюшкой.

— Мы с родителями сюда приехали, — продолжал Володя.

Чуть поодаль всхрапывал во сне немолодой мужчина — отец Володи. Его резкий профиль тревожно белел и беспокойно вздрагивал во сне.

Матерью Володи оказалась та самая женщина, которая поминутно заходилась кашлем.

Она не спала, но ей не было дела до ночных разговоров. У женщины была чахотка.

Володя вскоре захрапел, а Нина так и не смогла уснуть до самого утра.

На столе снова появилась толстая тетрадь с немцем над ней.

Записывал он мало. За узниками подтягивались вяло. Самых здоровых уже разобрали.

Немец с тоской поглядывал на тетрадь. Дома ждал сытный ужин. Весь день без нормальной еды — одни бутерброды, аккуратно завёрнутые в белоснежную бумагу женой. И завистливые взгляды, провожающие в рот белый хлеб с сыром и с салом голодных, сидящих на полу, оборванных людей.

Узников осталось только девять: Нина, Володя, тот самый подросток, с которым они ночью распугивали страхи разговорами, с родителями, братьями и сестрой, и дядя Фёдор с тётей Марусей.

— В России нас не расстреляли, так здесь в печке сожгут, — вздохнул дядя Федя.

Последние солнечные лучи уже почти растворились в сумерках, когда пришел человек в зеленом костюме и в тон ему шляпе с пером — форменной одежде лесничего. Рядом с немцем, виляя хвостом и высунув язык, бежал толстый ухоженный спаниель. Шерсть у собаки была чистой и гладкой, но казалась грязной из-за сероватого оттенка.

Быстрым и почти безразличным взглядом он окинул оставшуюся горстку людей.

Эти синие, не слишком темные и не слишком светлые глаза могли бы показаться добрыми, если бы не густые длинные седые брови, пересекавшие лицо почти сплошной горизонтальной линией с неожиданно опущенными вниз у самых висков уголками. Пожалуй, мужественное лицо этого человека с волевым подбородком и в меру широкими скулами могло бы показаться красивым, если бы правильные нос и губы не низводили его в своей безукоризненности до безликости.

Казалось, создавая этого человека, природа выбрала мерой золотую середину. Не слишком высок — не слишком низок. Не слишком толст — не слишком худ. Иней прожитых лет еще не успел перекинуться на волосы шатенового цвета средней насыщенности.

Немец подошел к столу и еще раз мельком обернувшись на оставшихся узников, резко и отрывисто бросил три слова:

— Ich nehme alle mit. (Я беру всех).

Человек в зеленом костюме положил на стол какую-то справку. Вероятно, подтверждавшую, что в его семье тоже кто-то сражается на войне за идеи фюрера.

— Sie können nichts (От них немного толку), — вяло бросил немец за столом.

— Ich frage danach nicht. Aber wenn Sie mich nicht gehört haben, wiederhole ich es noch einmal. Ich nehme die mit, die geblieben sind.

(Я об этом не спрашиваю, будет от них толк или нет. Но если вы меня не услышали, повторю еще раз. Я беру всех оставшихся). (Я об этом не спрашиваю. Но если Вы меня не услышали, повторяю ещё раз. Я беру тех, которые остались.)

Голос немца в шляпе с пером неожиданно становился то слишком высоким, то слишком низким.

— Gut, — протянул ему большую тетрадь идевший за столом.

Человек в зеленом костюме поставил подпись быстро, размашисто. Таким же резким широким движением отложил в сторону карандаш.

— Geht, — сделал он русским приглашающий знак рукой, но они не двигались с места. На лицах узников застыла нерешительность.

— Geht nach Hause, — повторил человек в одежде лесника уже более строго.

Узники поднялись с земли. Направились за ним к проёму в ограждении из колючей проволоки.

Собака то и дело поводила ухом в строну обритых наголо людей, которые молча шли сбоку. Идти было недалеко. Вскоре вдали показалось небольшое здание железнодорожной станции.

На перроне ждали поезд пассажиры с чемоданами и без. Некоторые из них также вели узников.

Совсем скоро показался вдали все замедляющий скорость паровоз. Поезд был совсем маленьким — всего четыре вагона, но и те оказались заполненными лишь наполовину.

Немец в зеленом сел на скамью у окна. Собака расположилась у его ног, настороженно поглядывая на людей с обритыми головами и усталыми лицами.

Узники разместились напротив на нескольких скамьях.

Поезд тихо вздохнул, тяжело двинулся с места. За окнами поплыли дома и деревья.

Неизвестность постепенно обретала очертания. Человек в зеленой шляпе с пером, светло-серая с черными пятнышками собака, поезд, который когда-нибудь куда-нибудь приедет…

* * *

Иоганн Шрайбер был лесником. Лесником был его отец, Герберт. Как он гордился, когда увидел своего единственного сына в форменной зеленой одежде с пером, венчающим шляпу на старинный манер. Но ведь традиции несравненно выше торопливой моды, особенно для того, кто вырос среди зеленых угодий, где так много зайцев и лис. А сколько белок в лесу под Лангомарком! А сколько птиц!

Лесник из Лангомарка не представлял себе жизни в большом городе, таком, как Берлин. Где много людей, там много страстей, ненужной суеты. А жизнь сгорит и не заметишь.

А какой прок от всех этих случайных знакомых и сомнительных приятелей.

Были бы верные друзья!

Не зря и отец любил повторять: «В лесу нельзя одному без преданных помощников».

У Ионанна Шрайбера было двенадцать друзей. Характер и привычки каждого он знал также хорошо, как и свои собственные.

К ним он спешил каждое утро, едва перешагнув порог, что иногда выводило из себя Берту.

Но супруга супругой, а все-таки прав был отец! Тысячу раз прав! Что за жизнь без друзей.

Вот, к примеру, старый добрый Джек. Кажется, тысячу лет они знакомы друг с другом. Жаль сейчас у бедняги Джека здоровье уже не то, чтобы повторить прежние подвиги. А ведь однажды на охоте старый верный друг спас лесника от волка! Да… Иоганн Шрайбер отчетливо помнил тот зимний день тридцать четвертого, когда они вдвоем с Джеком отправились на охоту, как будто это было вчера… И надо ж было так случиться, чтобы он, лесник и сын лесника, дал осечку… Что было бы, не подоспей на помощь друг? А ведь досталось тогда и старине Джеку от разъяренного хищника. До сих пор на теле остались отметины от волчьих зубов.

Иного склада характер у Конрада. Всегда полон достоинства. Истинный англичанин. Джентльмен. Но если нужна его помощь…

Такова же и его верная спутница Джилли. Все вокруг говорят, что они идеальная пара. Оба сильные, стройные, кареглазые. Похожи, как брат и сестра.

А вот дети их, все трое, как один, уж слишком веселого нрава, что совершенно нетипично для чопорных британцев. Впрочем, может просто дает знать о себе молодость. Эх, молодость!

Да и красотка Лайма тоже совсем еще девчонка, но уже сейчас видно, скоро во всей округе ей не будет равных по силе и смелости. Настоящая амазонка. Рыжая, как огонь! Независима, неуправляема. Дикарка!

То ли дело близнецы Том и Ральф. Ни секунду не могут друг без друга. Потомки королей. В жилах их течет французская кровь. Ох уж эти французы! Правда, и у Берты пра-пра-… какой-то там дедушка родом ни то из Канн, ни то из Ниццы. Но сама-то Ирма — настоящая арийка.

А изо всех чистокровных французов Иоганн Шрайбер жаловал только Тома и Ральфа. Да не просто французов. Их предки, слышал лесник, сопровождали кареты королей. А теперь вот судьба занесла братьев-французов в зеленый Лангомарк.

От Меккена же, если честно, проку мало. Нет, он не трус, конечно, но слаб… С таким не на работу, не на охоту… Зато всегда в хорошем настроении, всегда выслушает и всегда поймет. И у жены с дочкой пользуется особым расположением.

Совсем иного склада характер у лучшего друга Иоанна Шрайбера… Не друг — скала!

Лесник невольно нахмурился, вспомнив, что сейчас он с Кристофом, его учеником. Кто знает, что они учинят вместе с Дугласом?

И, наконец, любимица Конда… Шрайбер нежно убыбнулся собаке и она ответила ему такой же ласковой улыбкой…

 

Глава 28

Деревянные башмаки

Всех девятерых узников Шрайбер вез в лесничество под Лангомарк. Пришла пора высаживать деревья, а сильные мужчины на войне. От этих тоже, конечно, мало будет пользы (прав был тот офицер). Мужчин всего два, но один заметно хромает, а другой слишком нервный (половила лица постоянно передергивается), высокий, но худой, сутулый, как старик.

Иоганн Шрайбер имел полное право взять и себе троих узников — работать дома и в огороде. Сын его, пилот, с начала войны кружит в небе на «Юнкерсе». Шрайбер хоть и был слегка недоволен тем, что старший сын его Ален, предпочел земле небо, но втайне гордился им, высоким, широкоплечим, настоящим арийцем.

Но брать в помощники русских узников Иоганн Шрайбер не видел смысла. К тому же, с детства он привык делать сам всю мужскую работу. Помощница Ирме по дому, конечно, нужна, но девочки совсем маленькие, а женщины — одна слишком худа, а у другой совсем болезненный вид. Бледная и кашляет. Наверняка, туберкулез. Впрочем, даже если бы была здорова — неосмотрительно впускать в дом чужого человека, тем более, узника. Совсем недавно по радио сообщали: какой-то русский, допущенный хозяевами в дом, подсыпал в кастрюлю отраву.

А подвергать такой опасности жену и детей… Нет, не стоит…

Ровное покачивание вагонов успокаивало.

На первой станции в вагон вошла фрау с карманной собачкой на руках. Спаниель зарычал, но хозяин строго окрикнул:

— Конда!

Услышав свое имя, Конда посучила еще немного лапами по полу, недовольная присутствием в вагоне незнакомой собаки, но вскоре успокоилась.

Фрау опустилась на скамью рядом с немцем в зеленом костюме и, мельком взглянув на узников, переключила интерес на холеную сероватую в крапинку собаку. Ее хозяин в свою очередь потрепал по пушистой белой мордочке карманную любимицу случайной попутчицы.

Поток иностранной речи захлестнул узников. Особенно часто мужчина и женщина повторяли слова «hund», «Рози» и «Мекен».

И каждый раз, услышав «Рози», белоснежная собачонка вздрагивала ушами и тыкалась мордочкой в грудь хозяйки.

Несколько раз в этой, по всей видимости, приятной беседе, немец произнес кличку своей лежавшей у его ног собаки, но она только лениво поводила ухом на каждое праздно брошенное «Конда».

Однообразные пейзиажи за окном, ухоженные, как будто с открытки, луга и леса, постепенно погружались в темноту.

Откинувшись на спинку скамейки, Нина задремала.

Спать было неудобно, но после казавшегося почему-то бесконечным дня сон пришел быстро.

Утром Нину разбудили голоса.

Сзади на лавочке завозились Надя и Павлик.

Фрау с карманной собачкой уже не было в вагоне.

Поезд замедлял ход.

— Schon gekommen, — поднялся немец в зеленом. — Geht heraus. (Приехали. Выходите).

Город, куда привезли узников, был тихим и светлым. Оборванные и обритые люди жалко и нелепо смотрелись на его по-мещански уютных улицах, утопавших в беззащитно-яркой и бесстыдно-нежной зелени.

Казалось, здесь не знают, не хотят знать о войне — такое разливалось умиротворение в утренних весенних лучах.

Шрайбер привёл узников в неприметное двухэтажное здание.

Ленивое мычание коров, скрытых от посторонних взглядов прохожих высокими заборами, смешивалось с щебетанием птиц, вернувшихся с юга на оттаявшие простора Германии.

На первом этаже в грязной столовой стояли невзрачные засаленные столы. Лесник знаками показал, чтобы узники усаживались за одним из них.

Женщина в несвежем белом халате быстро наполнила из десятилитровой кастрюли девять мисок. Лицо немки выражало тоску и раздражение, точно сам вид неуютной столовой портил ей настроение. Варево было невкусным и жидким. В нем плавали верхние листы капусты, кусочки брюквы, нечищеной картошки и даже попадались рыбьи головы. В помещении пахло испорченной рыбой, но узники не обращали внимания на запах. Миски вмиг опустели, и лесник жестом велел русским выходить на улицу.

У входа к немцу в зеленом подъехал на велосипеде рослый мальчик лет пятнадцати в таком же костюме — по-видимому, его ученик.

Солнышко уже успело оставить на его лице золотистые отметины. А в сочетании с увенчанной пером шляпой веснушки придавали мальчугану озорной вид. За плечом у ученика лесника болталось мелкокалиберное ружье. Мальчика сопровождал коричневый дог, дружелюбно поглядывавший на Конду. Не проявляла и она враждебности, из чего можно было сделать вывод, что собаки видят друг друга не в первый раз.

— Guten Tag, Herr Schreiber, — резко притормозил мальчик.

— Guten Morgen, Christof. Wieder mit Duglas? (Здравствуй, Кристоф. Опять с Дугласом?) — лесник ласково потрепал по холке дога, затем показал взглядом на узников и коротко приказал:

— Führe sie nach Berherberg. (Веди их в Берхерберг).

Лесник вынул из кармана связку ключей, и, открепив один из них, протянул его ученику.

— Gut, Herr Schreiber, — бойко, по-солдатски ответил мальчик.

Кристоф медленно ехал на велосипеде, показывая дорогу рукой. Время от времени он оглядывался: все ли узники следуют за ним?

Больная женщина часто останавливалась, задыхалась и кашляла, но старалась не отставать.

Путь в Берхерберг пролегал мимо черного замка, таинственного и манящего в своем мрачном великолепии. Казалось, из окон последнего четверного этажа, увенчанного готической крышей, могущественный чародей сверху вниз смотрит, как ведут узников. Чуть поодаль, за лугом, на зеркальной глади озера скользили черногусы. За лугом пролегала заросшая травой железнодорожная насыпь. Видно, по этим рельсам давно не ходили поезда.

У дороги зеленели в ряд пять рябин. Весной их нарождающиеся листья ажурно-изысканы, но предвещают уже позднюю горечь.

По другую сторону дороги из-за высокого забора доносилось многоголосное мычание. Рядом в небольшом строении с трубой размещался спиртзаводик.

Замок и прилегающие к нему чьи-то владения огибал небольшой лесок. Каждая веточка в нем цвела и пела о весне, и в легком зеленом ореоле чье-то черное пристанище уже не выглядело таким мрачным — просто таинственный замок из древних германских преданий.

Лес, через который пролегал путь на Берхерберг, казался игрушечным — так симметрично росли деревья, такими чистыми были лесные дорожки. Ни валежин, на сухих сломленных ветром веток — ни малейшего налета первозданности.

— Смотрите, белка! — заметил Илюшка на сосновой ветке рыжего зверька.

Кристоф обернулся и, увидев, куда направлены взгляды узников, понял, о чем они говорят.

— In diesem Wald gibt's viele Eichhörnchen, (В этом лесу много белок.)

Велосипед не спеша заскользил дальше по лесной дорожке и вскоре за соснами, дубами и березами показались несколько невысоких строений. Это и был посёлок Берхерберг.

Мальчик поехал быстрее и остановился у небольшого деревянного сарая, достал из кармана ключ, несколько раз с усилием повернул его в замочной скважине. Дверь заскрипела и поддалась.

— Geht zu mir, nach Hause, — махнул рукой мальчик, показывая в глубь сарая.

Внутри не было даже стола. Новые нары от стены до стены пахли свежеспиленными досками, на которых не стесались еще зазубрины.

В два маленьких с толстыми решетками окошка скудно струился утренний свет, обличающий убогость помещения, в котором был всего один предмет — цинковый бак с крышей у двери — параша.

Узники грустно переглянулись.

Дверь снова тяжело закрылась, ключ скрипнул в замочной скважине.

Нина выглянула в окошко. Мальчик удалялся на своем велосипеде обратно в сторону черного замка.

— Ну вот и приехали, — крякнул отец большого семейства, снимая пальто, слишком жаркое для устоявшихся весенних дней, и сел на нары.

— Что теперь будет с нашими детьми, Ванечка! — взялась за голову его жена.

— Что будет, то будет, — мрачно рассудил Иван. — Ты полезай-ка лучше наверх. Нечего людей заражать. Лучше полежи с дороги.

Женщина послушно забралась на верхние нары.

— А нары-то фрицы специально для нас выстилали, — невесело усмехнулся дядя Федор. — Ждали, видать, в гости.

Илья тут же принялся исследовать помещение, которому на неопределенное время предстояло стать их домом. Примечательна в нем была только маленькая дверца напротив нар. Она была не заперта, за ней оказалась маленькая кухня.

Через секунду Илья был уже там. Такая же дверь вела в кухоньку с другой стороны. Но напрасно Илья пытался её открыть. Дверь была заперта с другой стороны.

— Иван, ты детей бы спать уложил, — слабо подала сверху голос женщина, заслышав подозрительный шорох. — Опять Илья что-то там проказничает?

Надя и Павлик, не дожидаясь приказания отца, полезли к стенке, расстелили на досках верхнюю одежду и растянулись поперёк на нижних нарах. Остальные сели рядом с Иваном.

Все молчали, все думали об одном и том же. Что будет завтра, послезавтра и потом?

В наступившей тишине было слышно, как поблизости блеяли овцы. Женщина на верхних нарах кашляла, ворочалась, не могла уснуть, и от этого кашля тишина казалась зловещей, как будто в ней слышались подступающие шаги самой смерти.

— Сейчас нас поведут работать, — мрачно пообещал дядя Фёдор.

Но день тускнел, растворялись в сумерках солнечные блики на деревянном полу. За узниками так никто и не вернулся.

Только к концу дня ключ осторожно повернулся в замке.

За дверью стоял Кристоф. На нем была все та же шляпа с зеленым пером.

Мальчик мялся на пороге и опасливо косился на второй ярус нар, где кашляла больная. Помощник Шрайбера боялся заразиться.

В руках Кристоф держал верхом набитую сумку. Мальчик вывернул её наизнанку, и на пол с грохотом вывалились деревянные башмаки.

Не говоря ни слова. Кристоф вышел за дверь.

Пар было девять разных размеров, чтобы каждый мог подобрать что-нибудь более или менее подходящее для себя.

Нине и Наде башмаки оказались велики, но других не было.

— Зато на вырост хорошо, — брякнул в утешение Володя и тут же как будто укусил себя за язык. На вырост! Тоже еще обновки. Кандалы деревянные.

Случайно оброненная фраза повисла в воздухе. Володя ссутулился еще больше, как будто ждал, что на его спину опустится что-то тяжелое.

Но каждый понимал: война не закончится скоро, и обновки-кандалы на вырост — довольно предусмотрительно со стороны лесника.

Первый день в немецком сарае был началом долгой череды тяжелых дней, изнуряющих, голодных. Не для того, чтобы спать на нарах, они в Германии. Не для того…

К вечеру голод снова настойчиво дал знать о себе.

— Сейчас бы по мисочке того пойла, что утром давали, — мечтательно проворчал Иван, рисуя в воображении сладкие рыбьи головы, но от упоминания о еде, все еще острее ощутили, что не ели ничего с самого утра.

Чтобы хоть немного заглушить голод, узники принялись укладываться спать.

Иван осторожно растолкал младших детей:

— А ну ложитесь как положено. Ишь! Заняли все нары!

Сонно бормоча и зевая, дети послушно перебрались к окошку.

Илюшка с Володей примостились рядом.

— Устал я что-то за день, — зевнул Иван и опустился на нары возле сыновей. — А что будет завтра — не известно.

У двери легли дядя Федор с тетей Марусей, и места на нарах внизу не осталось.

Нина помялась немного у окошка.

— Что стоишь? Полезай наверх к Насте! — скомандовал Иван и уже через пару минут громко захрапел.

На кухне послышались голоса, мужской и женский. Говорили по-польски. Илья хотел было выглянуть в щёлку, но невзначай задел отца.

— А ну спать! — шикнул на непослушного Иван.

Голоса на кухне вскоре смолкли.

Дядя Фёдор еще долго примерял внизу деревянную обувь, и лицо его при этом выражало стойкое недоумение.

— Ложился бы уже, — пыталась оторвать его от бессмысленного занятия тетя Маруся.

Но дядя Фёдор вертел и вертел в руке немецкий башмак, как будто важнее в этот миг не было ничего во всем мире.

— Вот что для нас придумали, сволочи, — враждебно косился на обновку в руке дядя Федор, переводил взгляд на валенки, в которых приехал, и которые аккуратно прижавшись один к другому, стояли на полу. — Это тебе не наши лапти. В таких, сколько не ходи, сколько спину не гни — не собьются.

Тетя Маруся вздохнула и повернулась к двери. Что без толку ворчать да причитать, да жаловаться на судьбу? Завтра будет день, тяжелый день, а пока можно закрыть глаза, и пусть приснятся родная деревня и речка, и лес… Берёзы, опята, подосиновики и важный белый гриб на поляне, усыпанной жёлтыми, красными листьями — полный лес пахучих, чуть влажных грибов…

 

Глава 29

Мастер Пауль

На рассвете Нину разбудил кашель. Приступ чахотки бил изможденное тело соседки. Она закрывала рот рукой и бросала комья мокроты прямо над собой на потолок.

Нина отвернулась к двери и сильно-сильно сомкнула веки. Бедная тетя Настя!

Девочка уже знала, что скоро ее соседка по нарам будет кашлять кровью, а потом тихо-тихо, как однажды за мамой, смерть придет за Анастасией.

Где-то трижды прокричал петух, блеяли овцы, совсем, как в смоленских деревнях, а вскоре послышалась немецкая речь.

Разговаривали двое. Один из них был Кристоф.

Внизу на нарах завозились, мигом образовалась очередь у параши.

Поблизости залаяла собака.

Ключ уже легче и привычнее повернулся в замочной скважине.

— Geht aus! — с силой постучал Кристоф в дверь и снова вернулся к разговору с обладателем скрипучего голоса, как у старого человека.

Он, действительно, оказался далеко не юношей. Окружавшие обширную лысину на затылке волосы были совершенно седыми и редкими. Но одутловатое лицо с глубокими складками морщин было выбрито гладко, как перед свиданием.

Прищурившись ни то от солнца, ни то презрительно, немец, работавший в лесничестве экономом ни один десяток лет, в упор рассматривал узников.

Кристофа на этот раз сопровождала Конда. Она стояла рядом и била себя хвостом по бокам.

— Geht nach Hause! — махнул толстый немец рукой в сторону старого двухэтажного белого дома с пристройкой-складом, вероятно, построенного с расчетом на большую семью. Но комнаты заполняла тишина.

По кухне сновала невысокая, сухонькая женщина в черной кофте и черной широкой юбке — жена эконома. Только полосатый фартук оживлял мрачный наряд, странно дисгармонировал с улыбчивым лицом фрау.

В углу на холщовой подстилке высилась горка картошки. Рядом стояло ведро, которым немец отмерил каждому по ведру.

И только когда очередь дошла до самых маленьких, эконом окинул детей оценивающим взглядом, каким отмеряют ткань на костюм, и дал Павлику и Наде одно ведро на двоих.

— Es ist für eine Woche (Это на неделю), — строго предупредил эконом.

Узники вопросительно посмотрели на Кристофа.

— Sieben Tage (Семь дней), — показал он семь пальцев.

— Nun führe ich euch zur Arbeit, (Сейчас я поведу вас работать) — предупредил Кристоф, пока узники ссыпали картошку в платки и за пазуху — во что прийдётся.

Слово «Arbeit» было всем уже знакомо.

— Wohin? (Куда?) — спросил Ильюшка по-немецки.

— In den Wald, — Кристоф рассек движением руки воздух, как будто пилой, и всеми десятью пальцами рук изобразил языки пламени.

— Будем пилить и жечь деревья, — догадалась тётя Маруся.

— Надо взять с собой немного картошки, — смекнул дядя Федор. — Испечем в лесу на костре.

Тётя Маруся завязала немного картошки в узелок. Остальное отнесли на нары.

Кристоф нетерпеливо ждал у входа, опираясь на велосипед.

Конда беспокойно принюхивалась. В уютном чинном Берхерверге пахло какой-то тревожной бескрайностью — морозной березовой Русью.

Узники вышли из сарая настороженные, хмурые. Все как один вопросительно смотрели на Кристофа, ожидая приказаний.

Мальчик окинул русских недоверчивым взглядом, быстро посчитал их по головам. Узников было семь.

— Дома остались дети, — мрачно изрекла Анастасия и зашлась кашлем. Искоса покосилась на подростка из-под надвинутого на брови старого темно-зеленого платка в черную клетку. Взгляд молча спрашивал: «Или и детишкам идти на работу?»

— Киндер, — пояснил Ильюшка, решив, что кроме него некому взять на себя роль переводчика.

Кристоф понимающе покачал головой, тихонько свистнул собаке.

— Gehen wir! (Идемте) — распорядился мальчик, перекидывая ногу через велосипедную раму.

Колеса скользили легко, а деревянные башмаки тянули ноги узников к земле.

Анастасия отставала и постоянно заходилась кашлем. Идти до леса было недалеко. Леса кольцом огибали Берхерверг и поле, которое пересекала дорога, усаженная деревьями по обоим сторонам. В этом уголке по-хозяйски прирученной природы вишни и груши соседствовали с дубами и соснами, высившимися над кустами черноплодной рябины. Белели кое-где и берёзки.

Кристоф резко притормозил на лесной дорожке. На обочине, у беседки лежали сваленные в кучу топоры, пилы, лопаточки на длинных палках — сдирать кору с деревьев и какие-то другие незнакомые инстументы.

В лесу уже сидели на бревне у дороги два немца в черной рабочей одежде. Один из них, толстый, с сонными взглядом курил трубку и не проявил ни малейшего интереса к подошедшим, только вяло кивнул Кристофу. Другой поднялся навстречу мальчику и радостно улыбнулся не то ему, не то просто потому, что пребывал в хорошем настроении, обнажая при этом в улыбке и без того выпирающий изо рта передний зуб. В остальном внешность его была ничем не примечательна — щуплый, невысокий с редкими волосами неопределенного сероватого оттенка.

— Paul ist Meister (Пауль — мастер), — повернулся Кристоф к русским. — Macht, was er sagt (Делайте, что он скажет).

Пауль закивал головой, видя, что русские поняли слова Кристофа.

— Ja, ja. Ich bin Meister (Да, да, я мастер), — подтвердил Пауль и, подняв с земли лежавшую рядом пилу, махнул узникам рукой, чтобы они следовали за ним вглубь леса, и остановился у старой сосны.

— Sägt, Пилите, — мастер поводил в воздухе воображаемой пилой.

Пила заскрипела. Застонала, потревожено зашумела иголками старая сосна.

Иван вздохнул и засучил рукава видавшей виды телогрейки. Фёдор неохотно последовал его примеру.

— По мне так лучше в печи сгореть, чем на фрицев горбатиться, — буркнул он тихо Ивану, надеясь обрести союзника в его лице.

Но глава большого семейства осторожно оглянулся вокруг, не донеслось ли слово «фриц» до немцев, и враждебно зашептал:

— Тебе, Федя, может, и лучше, а мне детишек растить…

Фёдор вздохнул и неохотно взялся за ручку пилы. Нет, сгинуть в печи и ему не хотелось. Он ещё вернётся на родину, он ещё пригодится своей стране…

С поваленного дерева женщины и дети обрубили топорами сучья.

Пауль показал, чтобы сложили их на краю дороги.

Если спиленные деревья были очень толстые, то сначала отпиливали макушку, очищали её от коры и распиливали на бревна. Затем делили ствол на части. Их вывозили из леса на коне. Более лёгкие верхушки мужчины выносили на дорогу сами, складывали в штабеля метров по полтора вышиной. Женщины и дети собирали сучья и складывали их чуть поодаль.

Кристоф чиркнул спичкой. Искорки сначала несмело замерцали в хаосе собранных в кучу веток и хвои и тут же потянулись ввысь жаркими лепестками, исходя пахучим дымом.

Иван осторожно поворошил палкой угли пристроил под ними несколько картофелин. Остальные последовали его примеру.

Сладковатый ароматный запах настоящей картошки мешал работать. Первым не выдержал Илюшка. Извлек из-под дымящихся головешек обугленные полусырые шарики и жадно, обжигаясь, принялся их грызть.

После обеда работа пошла веселее, но к вечеру аппетит разыгрался ещё сильнее. Обратно узники шли быстрее. Торопил голод.

В руках Ивана и Фёдора покачивались вязанки сучьев — развести огонь для ужина.

— Эх, сейчас наедимся картошечки, — предвкушал Фёдор, заставляя себя и других исходить слюной. — Слышишь ты, малец, как тебя… Кристоф… где мы картошку варить будем?

— Ich verstehe nicht (Не понимаю), — пожал плечами немецкий мальчик.

— Картошку где варить? — Иван нарисовал руками в воздухе кастрюли.

— Эсceн, — подсказал Илюшка.

— Ja, ja. Nun zeige ich, (Сейчас покажу) — понял Кристоф.

У барака родителей и братьев поджидали Надя с Павликом. Кристоф отъехал к дому эконома и через несколько минут вернулся с большой исцарапанной кастрюлей. Фёдор повертел её в руке. Дно было подгоревшим.

— Dort, (Там) — указательный палец Кристофа нацелился в сторону кухни, разделявшей две комнаты барака. Каждая имела отдельный вход с улицы.

Из маленького окошка кухни тянулся аппетитный запах картофеля. Обитатели второй половины барака вернулись уже с работы и теперь готовили ужин.

— Geht (Идите), — поторопил Кристоф узников, указывая на дверь.

Ключ повернулся в замке. Фёдор весело постучал по дну кастрюли.

— Кладите, кому сколько нужно, — и положил штук шесть картофелин, на себя и на жену.

Кастрюля тут же наполнилась, и Фёдор торжественно понес её на кухню.

Соседи уже готовили ужин.

У плиты стояла женщина. На вид её было около сорока. Ее красота сияла величественно и холодно, как осеннее солнце. Впрочем, холодность была не только в ее нервных и резковатых чертах лица — точеном носе с горбинкой, чуть тонковатых, но красиво очерченных, как будто слегка поджатых губах, больших серо-синих глазах, но и в самом осеннем взгляде усталых этих глаз.

Узкий, как кинжал, овал лица подчеркивали завитые вовнутрь по моде того времени каштановые волосы, казавшиеся особенно яркими в сочетании со светло-зеленым, несколько выцветшим платьем, едва доходившим до середины, пожалуй, слишком худых для статной фигуры полячки икр.

Женщина обернулась на звук открывшейся двери и вопросительно вскинула брови.

— Здра-асьте, — виновато улыбаясь, шагнул к плите дядя Федор. — Давайте знакомиться, что ли… Вы поляки, наверное?

В открытых дверях напротив горделиво нарисовался мужской силуэт.

Глаза вошедшего встретились с настороженным взглядом Фёдора. Ильюшка, Павлик и Надя заглядывали на кухню, но подойти поближе не решались.

Мужчина казался лет на пять моложе женщины. Он был светловолос, хорош собой, даже, пожалуй, чересчур длинный нос с горбинкой не портил его лица, в котором неуловимо угадывалась порода, хотя одет мужчина был в простую рабочую одежду.

Мужчина помог женщине снять с плиты кастрюлю, обильно исходившую картофельным паром, и оба молча скрылись в дверях своей комнаты.

— Тоже ещё мне, важные птицы! — буркнул им вслед дядя Фёдор, водружая на плиту кастрюлю.

Картошка закипала нестерпимо долго, как всегда, когда особенно хочется есть. Младшие дети Ивана и Анастасии освоились и вертелись возле плиты.

Павлик и Настя наперебой расспрашивали Илью, что он видел в лесу.

— Есть у нас там мастер, Зуб, — придумал он прозвище на ходу. — Учит нас ошкуривать деревья.

— Так и зовут, Зуб? — удивилась Надя.

— Да, — соврал Илья. — Передний зуб у него, как у кролика, торчит изо рта.

— Правда, как у кролика? — хихикнул Павлик.

— Еще хуже! Прямо вот так торчит! — Илюшка приставил палец ко рту и для большей убедительности даже пошевелил им, чем еще больше рассмешил сестру и брата.

— Ты попридержи язычок-то! — просунулась в дверной проём грозная голова Ивана. — Ишь ты! Зуб! И у стен есть уши.

— Здесь стены только по-немецки понимают, — заступился за мальчика Фёдор. — А вот ты-то что за фрицев жопу дерешь?

— Слушай… — зашипел Иван. — Если ты сам хочешь в печи сгинуть, так детей за собой не тяни!

Федор замолчал. В чем-то прав, конечно, Иван. Странно только, каким чудом его больной жене и маленьким детям удалось миновать этого самого пекла?

Вода, наконец, забурлила.

* * *

На следующее утро Пауль снова пришёл в лес раньше узников. Он снова был в добром расположении духа и даже что-то насвистывал под нос.

Заулыбался при виде мастера и Илья.

— Guten Morgen, Herr Зуб, — с почтительной интонацией поздоровался он с Паулем.

Илюшка раньше всех стал понимать по-немецки, и уже вовсю разговаривал на незнакомом языке.

Лицо шалуна оставалось невозмутимым и будничным, даже серьезным, но немец все же поинтересовался.

— Зуб? Was heiβt «Зуб» auf russisch? (Зуб? Что значит по-русски «зуб»?)

— Зуб. Мастер. Ганц eгаль, — все с той же почтительной интонацией ответил Илья.

— Ja, ja, — улыбнулся, закивал головой. — Ich bin Meister, Auf deutsch heiβt es «Зуб».(Я мастер. По-вашему — «Зуб».)

Нина и Володя торопливо склонились над стволом берёзы, который начали ошкуривать накануне вечером и сосредоточенно принялись за работу. Губы у обоих были плотно сжаты, головы опущены. Володя даже закусил до боли губу, чтобы не рассмеяться, а на глаза ни то от боли, ни то от рвущегося наружу веселья, ни то от всего сразу навернулись слёзы. Лицо его стало пунцовым.

Иван напрасно метал в Илью строгие взгляды. К счастью, мастер ничего не заподозрил, а Ильюшка стал называть Пауля Зуб, как ни грозился отец надрать хулигану уши. Но что можно поделать с озорником, чья затея так ловко удалась? Впрочем, Иван втайне даже от себя самого гордился упрямцем. Не все фашистам над русским народом измываться.

 

Глава 30

«Овечий поселок»

Солнце уже светило радостно и ярко, обещая погожий день без капли дождя. Поселок медленно просыпался.

Берхерберг узники называли между собой «Овечий посёлок». Длинное немецкое слово было сложно запомнить. «Овечий посёлок» возникло как-то само собой, в разговоре, между прочим.

Овец в посёлке насчитывалось десятка три. Это были породистые, красивые животные с длинной белой шерстью. Держали их в деревянном длинном строении. Чуть поодаль располагались еще несколько построек, откуда доносилось кудахтанье и хрюканье.

По утрам в овечник приходили немцы из соседнего барака — миловидная, но грубоватая шатенка Ирма и розовощекий широкоплечий блондин Курт.

Ирма громко разговаривала и часто и заразительно смеялась. Курт слегка прихрамывал. Овцы встречали их радостным блеяньем. Курт и Ирма наливали им в кормушки из шланга свежей воды, давали отруби и муку и выпускали на сочную, специально посеянную траву.

Через день Курт и Ирма привозили на телеге из Лангомарка обрат для ягнят и узников. Людям полагалось по поллитра.

Жили Курт и Ирма в длинном бараке крытом черепицей на окраине поселка, населённом бедными немцами.

Напротив каждой двери через дорогу стояли большие пяти- восьмиведерные котлы с деревянными крышками. Осенью в них варили густую темно-желтую патоку.

В самом конце барака, ближе к лесу, к нему примыкала двухэтажная небольшая пристройка. Там поселили пленных, которых пригнали в Берхерберг первыми.

— Что-то не идёт за нами мальчишка, — тяжело спустилась с нар Анастасия. — Никак выходной?

— Значит, не надо в лес? — обрадовалась Надя, что родители и сташие братья будут с ней весь день.

Иван с дядей Федором даже поспорили, какой наступил день недели.

Дядя Федор говорил: суббота. По подсчетам Ивана выходило воскресенье.

Как не пытались тот и другой включить в свой спор кого-нибудь ещё, ничего из этого не вышло. Остальные давно потеряли счет дням недели и числам месяца.

Наконец порешили на том, что спросят у Кристофа.

— Если только Зеленое Перо работает в воскресенье, — не без ехидства добавил Иван. Так он окрестил помощника Шрайбера за его извечную шляпу.

— Как при царе Горохе, — усмехался Иван. Головной убор Кристофа смешил его не меньше, чем Илюшку передний зуб мастера.

Кристоф приехал, и довольно скоро. Но Иван напрасно сник. Когда дядя Федор несколько раз показал на пальцах цифру «семь», он понял, наконец, что речь идет о днях недели, и ответил:

— Sonntag (Воскресенье).

— Мы пойдем будем работать в воскресенье? — удивился Иван.

По вопросительной интонации Кристоф догадался, что узник интересуется, имеют ли они право на отдых в выходной день.

— Nein, — строго ответил мальчик, — wir gehen nach Langomark zur Polizei.

(Нет. Мы пойдем в Лангомарк, в полицейский участок).

Дядя Федор попытался было выяснить, зачем, но Кристоф ничего не ответил, давая своим видом понять, что вопросы ему надоели, и что скоро все станет известно итак.

Зеленое перо переливалось на солнце и покачивалось от легкого ветра и от того, как он нетерпеливо поводил головой.

— Schneller! (Быстрее!) — прикрикнул мальчик. Ждать узников не входило в его воскресные планы.

Сарайчик опустел, и Дуглас, высунув язык, принялся радостно обгонять велосипед. Быстрый бег после сытого завтрака, лесная дорожка, много не слишком яркого солнца — что нужно еще для собачьего счастья?

В воскресный день лес казался куда приветливее и даже как будто светлее. Деревянные беседки приглашали присесть отдохнуть. Но не для узников прохладный уют с узорчатыми стенами. Надо спешить за Кристофом в «Polizei».

Дорога пролегала мимо чёрного замка, который вызвал у Нины странное чувство. Ей показалось, что когда-то она в нем была, а может быть, только будет.

С удивлением смотрел на замок и Илья.

— Интересно, как они убирают такой огромный дом?

— Да разве они сами убирают? Узники, такие, как мы, и убирают, — ответил Володя на вопрос брата.

— А как же раньше? Когда не было узников… — продолжал допытываться Илюшка.

— Ну… не знаю… — вопрос младшего брата поставил старшего в тупик. — Наверное, были другие узники. У хозяев замков всегда есть кому их убирать. Во всяком случае, не сами они их убирают — это точно.

Кристоф строго обернулся на братьев. Разговор на незнакомом языке его нервировал. Тем более, что говорили русские, явно, о баоре и его замке.

— Sprecht nicht, — сдвинул брови немецкий мальчик и добавил привычной скороговоркой. — Schneller, schneller! (Не разговаривать! Быстрее, быстрее.)

Анастасия отставала. Приступы чахотки поминутно сотрясали ее. Но гневные окрики Кристофа заставляли и её не терять велосипед из виду.

В полицейском участке, располагавшемся в небольшом неприметном здании, узникам выдали нашивки на грудь с надписью «ОСТ» — знак принадлежности к «восточному блоку».

На обратной дороге в Берхерберг на Лангомарк снизошел дождь, теплый, проливной, с солнечными проблесками, как смех сквозь слёзы счастья. Кристоф нахмурился и поспешал нырнуть под крышу ближайшего вставшего на пути здания. Им оказался единственный в поселке магазин. Кристоф оставил велосипед у стены. Он разрешил последовать за собой и узниками, но они были рады ливню, как празднику. Ни о какой бане в Берхерверге не приходилось и мечтать, и вода с неба была настоящим подарком. Теплые струи смывали грязь, усталость, страх.

Кристоф удивленно наблюдал из окна, как зрелые мужчины с детским восторгом подставляют дождю бородатые лица, а мальчик и девочка прыгают от радости, набирают полные горсти дождя и плещут ими себе в лицо и друг в друга. Даже больная женщина и та блаженно улыбается, подняв лицо к небу.

Помощнику лесника вдруг захотелось выбежать из магазина, громко хлопнув дверью, захохотать просто так, без причины и также подставить лицо и ладони дождю и прыгать, и плескаться. Но Кристоф только прижался лицом к стеклу, смешно расплющив нос, и казался с улицы похожим на раздосадованного чем-то поросеночка.

…Ливень кончился также внезапно, как начался. Кристоф отпрыгнул от окна, выбежал на улицу, оседлал велосипед и, снова приняв строгий вид, приказал следовать за ним.

 

Глава 31

«Мартын с семенами»

Посмотреть, как работают узники, Шрайбер приехал где-то через неделю после того, как привёз их на поезде в Лангомарк и передал Кристофу. Мальчишка, конечно, ещё легкомысленный. Но уже сейчас видно, толк из него будет. Любит мальчик лес. А это главное… Лес — он ведь украшение Земли. Дома… что дома… Даже замки и те стирает время, а леса они вечно будут, покуда плывет по кругу во Вселенной цветущий шарик — Земля.

Размышления о лесе Шрайбер всегда связывал с раздумьями о смысле бытия. Вернее, лес и был для него этим смыслом, и думать о нем было приятно, скользя по тихой лесной дорожке на двух колёсах. Рядом с велосипедом трусила пятнистая красавица Конда. Птицы воздавали хвалу деревьям, а ветер шелестел первой влажной зеленью.

Иоганн Шрайбер тихо посвистывал, вливаясь в райскую симфонию леса, и смолк, увидев согнутые фигурки сквозь паутинку ветвей.

Чтобы не наделать лишнего шума, лесник предусмотрительно оставил велосипед у дороги. Бесшумно, как рысь на мягких лапах, двинулся в сторону беседки. Чутким зверем притаился, замер за ней. Даже Пауль, сколько лет работает в лесу, но и тот не заметил его.

Конда вытянулась, замерла рядом.

Шаг, ещё шаг…

Женщины собирают ветки в кучу, не то, чтобы очень старательно, но работают, даже больная. Не бездельничают и дети, склонилась над стволами, снимают кору. Мужчины, самый старший и самый молодой распиливают ствол. Устали. Пожилой, пожалуй, самый старательный из них всех. А самый ленивый тот, который прихрамывает. Стоит и смотрит, как другие работают. И Пауль сидит себе, покуривает, ничего не говорит.

Лесник вышел из-за беседки. Под ногой хрустнула ветка.

Фёдор не сдвинулся с места, только нахмурился.

— Крадется, как лис, зараза, — прошептал недовольно и во вздохом взвалил на плечи лежавшее под ногами бревно. Шрайреб смерил его гневным взглядом, сплюнул под ноги, но ничего не сказал. Всё было ясно без слов.

С первого же дня Фёдор решил для себя, что не будет стараться для «фрицев», и презрительно косился на Ивана, послушно и старательно исполнявшего всё, что скажет Пауль, даже когда никто из немцев на него не смотрел.

Фёдор, напротив, лениво переваливался с ноги на ногу и только после окрика мастера неохотно принимался за работу. А безразличное выражение его лица говорило о том, что работать ему не столько тяжело, сколько просто неохота.

— Хрен им! На чужом горбу хотят в рай выехать, — довольный собой митинговал дядя Федор, когда Шрайбер сел опять на велосипед. — Наши солдаты там кровь проливают на войне, а мы тут на фрицев горбатиться будем!

— Дур-рак ты, Федор, — процедил сквозь зубы Иван.

Но Федор и не пытался скрыть своего презрения к фрицам и даже получал удовольствие от того, что демонстрирует им свою неприязнь. (Хоть чем-то да насолить врагам!)

Еще через несколько дней Шрайбер снова пришел на лесопосадку.

Теперь его сопровождала холеная такса. Хозяин ласково окликал ее…

И снова хозяин и собака появились из-за кустов и деревьев, словно выслеживали зверя на охоте. Завидев хозяина, Фёдор неохотно, будто делая одолжение, с видимым усилием поднял бревно и вяло захромал к дороге.

Лесник заглядывал на лесопосадку каждые несколько дней. Каждый раз с лесником была другая собака, но чаще Конда или Дуглас.

— Сколько ж у него собак? — удивлялась тетя Маруся, потерявшая счет любимцам Шрайбера.

— Не меньше ста, — решил Илюшка, а дядя Федор презрительно изрек «Мартын с семенами», и с тех пор только так «за глаза» называл хозяина.

Почти каждый раз глазам лесника открывалась одна и та же картина.

Иван исправно делал свое дело. Худо-бедно работали и дети, хотя неугомонный Илюшка нередко отвлекался от работы на разговоры.

Мария работала медленно, но вполне сносно, хотя и слишком явно неохотно.

Хуже обстояло дело с Федором и Анастасией.

«Один хромой, другая, наверное, недолго еще протянет. От них, и правда, немного, толку». Прав, прав был офицер в Бреслау.

Но хуже всего было то, что хромавший мужчина не только не старался показать, что хоть чем-то полезен, а, напротив, даже бахвалился своей бесполезностью и ленью.

Через пару недель у Шрайбера не оставалось уже ни малейших сомнений на этот счет. Ярость разгоралась в воображении лесника до огня крематория, но что-то каждый раз поднималось со дна души усмиряющей пламя волной. Что-то было страхом возмездия. Иоанн Шрайбер не считал себя образцовым христианином, но его душа, привыкшая к лесной гармонии, чутко прислушивалась к голосу той единой для всех истины, которую нельзя ни увидеть, ни потрогать, но можно только почувствовать каким-то шестым чувством, уловить её знаки. Голос говорил ему, что девять русских узников невидимой кардионитью связывают его с сыном, воюющим в суровом необъятном небе над Россией, где со всех сторон его обступают «швейные машинки» (так насмешливо называет Алан шумные советские самолеты). Куда им до «Мессиров Шмидтов»! Но ведь никто не властен над судьбой, а война еще продолжается. И только эта нить… Она, как молния, — проводник высшей силы… От сердца отца — к сердцу сына… Эти девять не знают Алана, но почему-то его улыбка непостижимым образом связана с бараком в Берхерверге и солнцем над лесом, где так весело белкам весной.

 

Глава 32

«Шишки»

Илюшка выволок самую лёгкую часть ствола дерева, ту, которая ближе к макушке, на дорогу и опустился на бревно, вытер пот со лба и теперь тоскливо поглядывал в сторону Берхерверга. Ветер играл на ветвях новую осеннюю мелодию с первыми грустными нотками ностальгии о лете.

Мальчик вздохнул о том, что хочется домой. Домой — в барак. И домой — в Россию, где уже и дома-то нет. Разнесло на обломки бомбой, а всё равно ведь хочется. Еще как хочется! Само «дом» стало вдруг чем-то расплывчатым, почти нереально. Дом-песок… Подует ветер, и его нет. Дом-вода. Подует ветер и — утечёт.

Пауль чуть поодаль о чем-то оживленно беседовал с Кристофом.

Илья снова вздохнул, и воображение теперь уже отчетливо нарисовало дом- половину барака и кастрюлю бурлящим кипятком, в котором полопались лушпайки на картошке.

Нина села рядом на бревно, подула на мазоли, вздувшиеся на ладонях..

— Есть хочется, — пожаловался Илюшка и негромко позвал Пауля. — Зу-уб!

Пауль и Кристоф продолжали беседу.

— Сколько можно болтать, — насупился Илюшка, и тут же в его безобидно-голубых глазах заметались озорные беспокойные искорки. В такие минуты сын Ивана и Анастасии неуловимо напоминал Нине старшего брата Сережу. Такие же чертики прыгали в его темных глазах, когда он задумывал кукую-нибудь шалость. Не ошиблась Нина и на этот раз. Проказник Илюшка снова задумал подшутить над Паулем.

— Эй, х…й! — позвал он уже громче. — Х…й! Мастер!

Пауль, наконец, услышал «мастер» и другое, незнакомое из трёх букв и обратил внимание на мальчика.

— Х…й? — удивился мастер новому слову, которое, по всей видимости, относилось к нему. — Was bedeutet «х…й»? Что значит «х…й»?

Илюшка чуть повел бровью и уголком рта. Другая же половина лица осталась совершенно неподвижной.

— Х…й по нашему «мастер», — почтительно наклонил голову проказник.

— Meister? — переспросил немец. — «Зуб» — Meister и «…» — Meister? (Зуб — мастер. И х…й тоже мастер?)

Илюшка так же почтительно кивнул головой.

— Ja, — ответил он будничным тоном, как будто речь шла о привычных, совершенно серьезных вещах. — «Зуб» и «…» — Meister — das ist das selbe — Meister.(«Зуб», «х…й» — одно и то же. Мастер).

— Ja, ja, — еще больше к радости мальчугана обнажил злополучный передний зуб в снисходительной улыбке мастер. — Ich bin Master. (Да, я мастер).

— Мы все сделали, — показал Илюшка на ровно уложенные штабеля.

— Ja, ja, — махнул рукой Пауль. — Es reicht. Geht nach Hause! (Хватит. Идите домой!)

Торжествующая радость Ильюшки не знала границ. Снова удалось ему провести недогадливого мастера.

Кристоф больше не ездил на велосипеде с узниками конвоиром до барака. Они возвращались одни, но на ночь эконом пересчитывал, все ли девять на месте, и запирал русскую половину барака на ключ.

— А ведь и не заметил ничего, — торжествовал Илюшка вечером на нарах. — Отозвался, значит, х…й он и есть!

Надя и Павлик заливались смехом. Рассказы весельчака-брата они могли слушать бесконечно.

Отец не разделял торжества озорника, хмурился и ворчал.

— Ты чему сестренку с братом учишь? Ишь, разболтался! Смотри у меня. Знаешь, где кончают такие болтуны? — намекал Иван на фашистские печи. — Я тебе покажу х…й! Живо уши надеру!

Но на следующий день Пауль как ни в чем не бывало, отзывался на новое прозвище, и Иван успокоился.

* * *

Обратная дорога через лес казалась длиннее, чем когда дети спешили, смеясь, в Лангомарк, за кислой капустой. Вчера Кристоф сказал прийти с утра за лакомством на склад вблизи той самой столовой, которой встретил их городок.

Нине и Илье не терпелось ощутить во рту кисло-сладкий ароматный вкус капусты.

Мальчик сжимал в руке бумажный пакетик с капустой.

— Скорей бы уже дойти, — проворчал Илья и, вопреки всякой логике, остановился. Заметив в сомкнувшимся кронами надлесье, уже тронутом ржавой сединой, не то птицу, не то белку, застыл с задранной головой.

Так же внезапно наклонился за шишкой, прицелился.

Несколько листочков рыжими корабликами, покачиваясь, опустились с орешника на землю.

— Хотел сбить орехов, — раздосадовано отбросил шишку, метнул в кулёк испуганный взгляд: не потерял ли драгоценных капустин.

Опять заспешил по дороге. Нина едва успевала за ним.

— Никто не делает кислую капусту лучше, чем мама! — хвалился Илья. — Она в нее и морковку добавляет, и еще что-то…

— А моя мама пекла пирожки с капустой, — грустно улыбнулась Нина.

— Вот бы эконом давал нам муку и капусту… — размечтался Илья. — Только не дождёшься от него. Мало того, что пердит, как свинья, особенно, как на велосипед садится — так это уж как пить дать — «тпррру» на весь лес…

Илья надул щёки и с шумом выпустил через плотно сжатые губы воздух.

Нина рассмеялась, а проказник с серьёзным видом продолжал:

— …Так ещё и голубей всех слопал — ни одного скоро на чердаке не останется. Ладно ещё, если бы голодали, а то у самих овец сколько…

На крыше, в голубятне, жили белые и сизые голуби.

По утрам то он, то она рассыпали для них зерно во дворе на асфальте.

А через день эконом выходил с ружьем. Выстрелы сотрясали мирный воздух Берхерверга. Бело-сизая стайка испуганно разлеталась в разные стороны. Только теплые еще тельца трех-четырех птиц оставались истекать кровью на асфальте. Эконом подбирал их, а его улыбчивая жена ощипывала и теребила голубей во дворе, собирая перья в тряпичную сумочку.

В эти дни под черепичной крышей ели голубиное мясо.

Лес уже кончался, и дети ускорили шаг.

— Вкусная, наверное, — приоткрыл Илья пакетик и поспешно завернул его края обратно. Слишком велико искушение попробовать, а разделить надо на всех.

За поворотом показалась гурьба немецких ребятишек с ранцами.

Этой дорогой немецкие дети из Берхерверга ходили учиться в Лангомарк.

В Берхерверге школы не было.

На всех детях были белоснежные рубашки и такие же ослепительные носочки. На мальчиках были серые шортики, на девочках — серые юбки. Этой дорогой немецкие дети ходили в школу в Лангомарк. В Берхерверге школы не было.

Школьники о чем-то разговаривали между собой и над чем-то смеялись. Самый старший из них — большеголовый мальчуган, проворно наклонился к земле за камешком и запустил им в Илюшку.

Остальные дети последовали примеру большеголового заводилы.

Следующий камешек угодил Нине в плечо.

Илюшка проворно наклонился к земле.

— Не надо! — испуганно остановила его Нина, разгадав его движение.

В руке у Ильи грозно красовалась сосновая шишка.

— Русский швайн! — выкрикнул какой-то мальчишка, и град из камешков и шишек закончился.

Илья все еще вертел в руке сосновую шишку.

— Жалко… я в них не запустил, — сожалел он и потер еще болевшее ухо.

— Может, и к лучшему. Если за слово так ухо надрали, что было бы за шишку, и подумать страшно, — утешала Нина.

* * *

Илья не был лентяем, но монотонная работа вызывало в нём гнетущее «не хочу». Оно подступало откуда-то из глубины пищевода к горлу, пульсировало в голове, потом вдруг давило снаружи сверху. То медленным гнётом, то ритмично и равнодушно, как молотком забивают шляпку гвоздя, и хотелось вырваться из-под пульсирующей минутами монотонности.

Враждебно глядя на ствол, Илья принялся сдирать с него кору. Впереди целый день этой нудной работы, а утро, осеннее, тусклое, только-только прояснялось солнцем.

Володя опустился на корточки рядом с братом, лениво брался за работу. Мастера ещё не было, но в любой момент он мог появиться, да и «мартын с семенами» ни сегодня-завтра нагрянет.

— Вернёмся в Россию, пойду на завод, как папа, токарем, — мечтательно улыбнулся Володя.

— А я в лесхоз мастером, — буркнул Илья. — Ходишь себе весь день… Ничего не делаешь. Только смотришь, как другие работают… А вот и Х. й наш, легок на помине…, - разглядел мальчик чёрный хлопчато- бумажный костюм мастера.

На этот раз Пауль, как обычно делал лесник, незаметно остановился возле беседки. Все, даже Фёдор, работали, и мастер довольно улыбнулся.

Он, явно, был в хорошем настроении.

— Илья, ком! — весело подозвал мальчика Пауль.

— Иду, хэр Хуй! — отозвался Ильюшка, как всегда, с серьезным и почтительным видом и довольный, что его оторвали от работы, танцующей походкой направился к мастеру.

Пауль обнажил передний зуб в самой из дружелюбных улыбок, но что- то в глазах мастера заставило Илюшку сделать шаг назад. В ту же секунду, раньше, чем проказник успел увернуться, Пауль, скрутил его ухо.

— Ой! ой! — жалобно заверещал мальчишка. Мастер не отпускал. Илья закричал на весь лес. Слезы так и брызнули, как на картинке, крокодиловыми ручьями из глаз.

— Gehe an die Arbeit! Schwein! (Иди работай! Свинья!) — бросил, наконец, Пауль, Ильюшкино ухо и показал ему кулак.

Мальчик, плача, вернулся за работу.

— Интересно, какой это негодяй сказал ему, что «х» не мастер по нашему? — негодавал Володя.

— Это Янок, наверное, — всхлипывал Илья. — Вечно на нас косится!

— Он-то откуда знает? — засомневался Володя.

Ухо покраснело и раздулось.

— Больно? — сочувствовала Нина.

— А то! — вытирал слезы Ильюшка. — Думал, совсем мне ухо оторвет!

Мальчик бросил обиженный взгляд в сторону беседки, где сидел Пауль, и забыл на секунду об ухе. Вдали, за деревьями, что-то блеснуло на солнце, как знамение.

— Смотрите, золотая карета! — обрадовался он и перестал всхлипывать.

Со стороны Черного Замка неслись два стройных скакуна — черный и белый. Кони мчали открытую карету так щедро украшенную золотистыми вензелями, что издали она казалась золотой.

— В такой только на бал какой-нибудь, — громко удивлялся Илья. — Посмотреть бы, кто ездит в таких каретах. Красавицы, наверное.

— Что-то не к добру ты развеселился, Илья, — строго покачал головой Иван. — Смотри, как бы ещё и от лесника не досталось.

Иван опасался не зря.

В обед пришли Кристоф и Шрайбер. Сели с Паулем втроем в беседке, над которой умиротворённо покачивались, наклонившись друг к другу кронами, две березы, как будто тоже участвовали в разговоре. Кристоф спросил что-то у мастера. Нахмурился. Шрайбер вскочил со скамейки и навис над Ильей грозной тучей. В словесной тираде лесника часто повторялись «Verfluchte» и «Schwein».

Илья наклонил голову ниже и принялся ещё сосредоточеннее корпеть над стволом, не без оснований опасаясь и за второе ухо. Угроза, впрочем, миновала. Шрайбер покричал и быстро выдохся, вернулся в беседку.

Пауль же весь день метал в Илюшку негодующие взгляды, так что тот невольно втягивал голову в плечи под их тяжестью. Но к вечеру и мастер забыл нанесенную ему обиду и обращался к мальчику тем же назидательным спокойным голосом, как и ко всем остальным.

 

Глава 33

Янок и Маришю

Поляки, мужчина и женщина, отличались от русских узников какой-то аристократической самоуверенностью И дело было не только в другой отличительной нашивке «P», не только в длинных волосах и одежде, почти совсем новой, не только в обуви. Мужчина носил настоящие кожаные туфли, как у немцев. А женщина хоть и ходила в башмаках на деревянной подошве, но все же менее грубых и более удобных. Пружинка, разделявшая деревянные половинки каждой платформы позволяла ноге сгибаться при ходьбе.

Какая-то аристократическая самоуверенность отличала польских узников.

— Брат и сестра, — в первые же дни разузнал Илья. — Богатые до войны были. Что-то вроде наших бареньёв.

— Янок-то на нашего украинского хлопца похож, — по-доброму судачила о соседях тётя Маруся. — Вот только куркуль! Маришю — баба, конечно, красивая. Глаза, прическа, грудь. Все при ней, только ноги худоваты. Невольно по-женски тётя Маруся подмечала достоинства и недостатки полячки, которая была моложе её всего на каких-нибудь пять-шесть лет.

Вопросительно при этом посматривала на Анастасию, надеясь обрести союзницу в её лице. Но той было самой до себя. Кашель её усиливался с каждым днем, и теперь уже стена возле её места на нарах была облеплена сгустками крови, но больная продолжала ходить на работу.

Все знали: чтобы не попасть в крематорий.

Со взрослыми обителями второй половины барака соседи-поляки общались неохотно, а вот с живым и непосредственным Ильюшкой Маришю говорила подолгу. Илья быстро выучил немецкий, а вскоре стал понимать и по-польски.

Янок же ещё долго смотрел настороженно на слишком шустрого, смышленого парнишку, у которого как будто на лбу было написано, что он большой мастак похулиганить.

И на это были основания.

В конце августа в первый раз, с тех пор, как в бараке поселились девять узников, дверь с их стороны осталась на ночь открытой…

— Забыл, что ли? — недоверчиво выглядывал на улицу сквозь толстую решетку дядя Федор.

— Да нет, — отверг предположение его вечный аппонент Иван. — Они, немцы, народ дотошный, никогда ничего не забывают. Не закрыл, значит, будет теперь открытой, как у поляков. Да и что ее закрывать? Куда тут убежишь?

Дядя Федор вздохнул.

— Хоть будет воздух теперь у нас свежий! — Володя тот час же задвинул в угол парашу ногой. — А то дышать невозможно.

Никто не стал спорить, что туалет за дверью лучше, чем параша у двери. Илюшка тут же решил воспользоваться этим новым преимуществом — вышел на улицу по малой нужде и вскоре вернулся, юркнул на нары.

Через пару минут на русскую половину с улицы грозно вошёл Янок.

Поляк окинул русского мальчика презрительным негодующим взглядом.

- Śmierdzi! — показал он на дверь.

Ильюшка только хлопал светлыми ресницами.

— Что он говорит? — не понял Иван, беспокойно переводя взгляд с грозного гостя на сына.

Нине послышалось «смерзнет».

— Да нет никакого мороза, — удивилась она, чем еще больше разозлила поляка.

— Смерзит! — повторил Янок с той же интонацией, приглашая надменным движением головы взглянуть на то, что вызвало его недовольство.

Нары мигом опустели. Только Катерина с Ильюшкой не тронулись с места.

Остальные сгрудились возле двери.

Янок грозно показал на мокрый след на стене барака и лужу у ее основания.

— «Смерзит» по ихнему «воняет», — догадался Володя.

Поляк убедился, что его, наконец, поняли и гордо, воинственно удалился на свою половину барака.

С тех пор он смотрел на Илью с подозрением. Мальчик отвечал ему тем же. Впрочем, встречались они не часто. По вечерам будней поляки обычно приходили раньше и первыми ставили картошку на плиту. Зато в выходной тётя Маруся брала реванш. Попасть на кухню, пока панна нежится на нарах, для неё (она и сама не могла объяснить, почему) стало делом чести.

Стук кухонной двери служил сигналом для других обитателей половины барака.

По воскресеньям на плите дымились дранцы.

Дядя Федор где-то нашел жестянку — крышку от какой-то консервной банки и проковырял в ней гвоздем дырочки. Получилась настоящая тёрка.

Все по очереди тёрли на ней картошку, обдирая пальцы, если клубни были слишком мелкими.

Тётя Маруся выливала картофельную жижу прямо на плиту, сетуя каждый раз, что в дранцах не хватает яичек, а хорошо бы ещё и сметанки.

Янок вырастал в дверях, хмурился, морщил нос, но ничего не говорил.

— И что они так нос перед нами задирают? — кипятился дядя Федор. — Такие же узники как и мы.

Ели дранцы прямо с пылу, с жару, обжигая пальцы и губы.

Иногда на запах дыма выходила и Маришю, посматривала на плиту, где бралось горелой коркой что-то вкусное, но ни о чем не спрашивала.

И всё-таки однажды любопытство оказалось сильнее.

— O ile dymu! — проскользнула Маришю на кухню, где аппетитно уплетали что-то похожее на подошвы башмаков.

Полячка наклонилась над плитой, где подходил очередной дранец. Этот был для Нины. Втягивая ароматный дым, девочка стояла над ним, как будто хотела заставить его быстрее поджариться.

Наконец тётя Маруся произнесла долгожданное «Готов!» и, ловко поддев картофельный блин небольшой деревянной лопаткой, тоже сделанной дядей Федором, передала дранец Нине.

Девочка оторвала глаза на плиты. Вопросительно, чуть наклонив голову на бок, на неё смотрела полячка.

— Это дранцы, — ответила Нина на взгляд женщины и показала рукой на самодельную терку.

— Дранцы? — медленно переспросила Маришю.

Нина оторвала Маришю кусочек подгорелого картофельного блина.

Полячка осторожно протянула руку с длинными изящными пальцами к угощению, так же аккуратно отправила его в рот.

— Smaczne, — снисходительно улыбнулась женщина одними губами. В глазах красавицы по-прежнему стыла усталость.

* * *

Вечера становились все темнее и прохладнее. В терпком осеннем воздухе разливался сладкий и резковатый запах, как аромат дешевых духов. У дверей соседнего барака поляки варили на зиму патоку.

На улице стало неуютно, и воскресные вечера узники коротали на кухне. Теперь и Маришю с Яноком выходили на общую территорию не только для того, чтобы приготовить еду.

Янок по-прежнему был неразговорчив, хотя и перебрасывался иногда парой слов с Иваном и его старшим сыном. Маришю же оказалась словоохотливой, но с Марией, которая была ей ближе всех по возрасту, держалась насторожено, но все так же была не прочь поболтать с Ильюшкой, подолгу теперь разговаривала и с Ниной.

— Маришю, а у тебя муж есть? — спросила как-то Нина.

Красавица нахмурилась и надолго замолчала.

— Нет. Но до войны у меня был богатый жених, — не спеша, с едва заметной ироничной улыбкой начала Маришю свой рассказ.

Брат и сестра жили в большом старинном замке.

Все девушки вокруг заглядывались на Янока, а к самой Маришю незадолго до войны посватался богатый князь.

В ту беззаботную пору она носила восхитительные платья до пола с глубоким декольте, подчеркивающим ее полную грудь. Невеста была уже не юна, но мужчины по-прежнему восхищались ее красотой, не слишком при этом рассчитывая на взаимность. Величавая неприступность, сквозившая в каждом жесте Маришю, усиливалась её осознанием собственной привлекательности, а ещё больше уверенности прибавляло унаследованное родителей богатство.

Янок втайне опасался, как бы какой-нибудь шляхтич-прощелыга не разбил сердце его сестре и не прибрал к рукам часть их наследства.

Каждого, кто появлялся на горизонте, угрожая вторгнуться в веселое одиночество красавицы, подозрительный брат встречал с неизменным презрением, отпуская как бы невзначай ехидные шуточки в адрес незадачливых ухажеров.

Женихи долго не задерживались в холодном, роскошном и неприступном замке.

Каждый раз Маришю грустила по снова пролетевшей мимо такой возможной любви, но жизнь светской львицы не давала ей долго скучать, подкидывала то премьеру в театре, то новое изумительное (под глаза) платье и, наконец, новое общение любви.

Янок и сам не спешил с женитьбой, подозревая в каждой своей новой избраннице корыстные намерения.

Казалось, веселая свадьба никогда не нарушит величественного спокойствия замка. Но накануне войны над его тишиной нависла угроза. Нежданно-негаданно под окнами замка остановилась карета с двумя красавцами-жеребцами — вороным и белым. В гости пожаловал князь Феликс Дамасский.

Имение Дамасских находилось по соседству.

Несколько лет он жил в Варшаве, затем в Париже и, наконец, возвратился в родовое гнездо.

Феликсу только-только исполнилось сорок — тот возраст, когда все чаще оглядываешься назад.

Позади осталось много счастливых мгновений: веселые, разгульные пирушки с друзьями, мечты, мечты, часы, незаметно пролетавшие в библиотеках над толстыми научными трудами и часы, пролетавшие еще более незаметно в будуарах тоненьких парижанок с модными чёлочками, глазами ланей и восхитительными точеными ножками. Ах, эти ножки!.. И снова мечты, мечты…

Много в прошлой жизни было ярких моментов, озаренных то фейерверками над Сеной, то крупными звездами в небе над Старой Варшавой. Но чего-то недоставало в этой веселой, интересной и насыщенной жизни. И, поразмыслив, Феликс пришел к очевидному и в то же время неожиданному для себя выводу: ему надо жениться. Также неожиданно мысли о домашнем очаге и детях наполнили жизнь Феликса новым смыслом.

У него должен быть, у него будет наследник, который воплотит все то, что не успел сделать отец. Возможно, сын (а первым непременно родится сын) станет великим ученым или, на худой конец, писателем. А дочки (путь будут потом и дочери), конечно же, вырастут прелестными и изящными паннами.

Вот только беда: ни одна из знакомых девушек не подходила под представления Феликса об идеальной невесте.

А требований к своей будущей супруги у Феликса было не так уж мало.

Своей невестой он, потомственный князь, мог бы назвать только девушку знатную, привлекательную, умную, хозяйственную, непременно полячку. И, наконец, у нее должны быть красивые ноги.

Как истинный поляк, Феликс любил стройные бедра, округлые игры и тонкую изящную щиколотку. И чтобы сзади шов на чулке был точно посередине.

С такими мыслями Феликс Дамасский возвращался в отчий дом.

В Париже воспоминания об окрестностях родного замка с их лесами и тихими озерами обычно вызывали у Феликса ассоциации со скукой и ленью. Но при первом же (после стольких лет разлуки!) соприкосновении с их живительной свежестью душа Феликса, уставшая от бесплодных стремлений, наполнилась покоем и тихим счастьем.

Целыми днями Феликс охотился, скакал на конях и, наконец, заскучав по светской болтовне в гостиных, принялся наносить визиты соседям.

Маришю Феликс помнил еще совсем юной, неприступной холодной красавицей. Теперь он ожидал увидеть соседку этакой приувядшей розой, но, к его удивлению, Маришю не только не утратила красоты, но даже как будто еще больше похорошела, стала нежнее и мягче.

На смену былой надменности пришла гордая покорность судьбе, так красившая холодную красавицу. Чуть больше теплоты во взгляде, чуть больше приветливости в голосе этой очаровательной женщины, и закостенелое сердце холостяка оттаяло бы, запело, как в юности.

Но Маришю словно нарочно удерживала ухажёра на расстоянии, словно боялась полюбить сама. Тем не менее, утончённая красавица, сочетавшая в себе беспечность парижанки и благоразумие славянки, очень нравилась Феликсу.

Каждый раз она встречала его в новом платье — то пламенно-красном, то невинно-голубом, то спокойно-зеленом.

Расцветки были разными, но фасон Маришю выбирала всегда один и тот же — на манер вечернего туалета, несколько старомодный — пышный низ до пола и глубокое декольте, соблазнительно подчеркивающее полную грудь.

Как ни странно, Феликс легко нашел общий язык с Яноком. Оба любили охоту и женщин. Но, главное, Феликс был богат и знатен, а к тому же умен и недурен собой, а значит вполне подходящая пара сестрице Маришю.

В замке на горе начались приготовления к свадьбе.

Решили венчаться в Варшаве, в костеле Святой Анны.

Отвергнув десятки фасонов готовых свадебных платьев Маришю решила, наконец, сшить у портнихи светло-розовое платье с недлинным шлейфом.

Немецкие войска, между тем, подходили к Польше.

Свадьба была назначена на начало марта. А в начале февраля Маришю с Яноком оказались в холодном грязном вагоне поезда, в котором везли в Германию польских узников. В другом вагоне этого же поезда ехал Феликс.

Судьба раскидала жениха и невесту по разным городам. Маришю с Яноком попали в Берхерверк. Феликс — в Мюнхен.

Первое время Маришю тосковала по жениху, но не менее болезненно, чем разлуку с любимым, гордая полячка переживала унизительность и тяготы своего нового положения узницы.

Длинное красное платье, в котором она приехала из Польши, пришлось сменить на будничные, в которых было удобно ходить на работу.

Постепенно Маришю свыклась с мыслью, что ей до конца своих дней придется прожить в убогом бараке, и, как ни странно, эта внезапно открывшаяся безрадостная перспектива, принесла аристократке облегчение.

А вскоре пришло длинное письмо от Феликса, каким-то образом разузнавшим, где теперь живет его невеста. После целой страницы объяснений в самых нежных чувствах, жених коротко сообщал, что, возможно, скоро им удастся увидеться.

Он пламенно уверял, что по-прежнему беспрестанно думает о ней и в конце лаконично приписал, что, возможно, скоро они смогут увидеться.

Феликсу стоило больших усилий, чтобы его перевели в Лангомарк, но в конце-концов старания увенчались успехом, и как только представилась первая возможность, князь пожаловал в Берхерверг.

Но встреча эта мало походила на свидание двух страстно влюбленных. Черты жениха успели стереться из памяти Маришю, и теперь плохо выбритый и в обносках он казался ей незнакомцем. Довольно милым, но не более того. Разочарован был и Феликс. От проницательного взгляда чуткой аристократки не укрылось, как удивленно посмотрел жених на ее слишком худые ноги. Больше Феликс в Берхерверг не приходил.

— Znalazła się tutaj jedna z grubymi nogami, — зло закончила Маришю свой рассказ. — Sama do niego chodzi w Langomark. Нашлась тут одна с толстыми ногами. Стефа. Сама к нему ходит в Лангомарк.

Маришю натянуто, но вполне весело рассмеялась. Нина грустно улыбнулась.

Ей было жаль красавицу.

 

Глава 34

Лики скорби

Чахотка. Страшное слово не произносили в бараке, как будто оно было магическим словом-заклинанием, способным навлечь самые ужасные напасти. Почти никогда. Но весь потолок в бараке был облеплен сгустками мокроты с примесью крови. Как голодный волк, смерть бродила по окрестностям Лангомарка, высматривая добычу. Самой лёгкой добычей была Анастасия. Она передвигалась все с большим трудом и почти все время молчала. Говорить было трудно из-за постоянных приступов кашля.

На деревьях чахли листья, падали на землю.

В конце осени Анастасия перестала ходить на работу. Кристоф ни о чем не спрашивал. Было ясно итак, что больная не проживёт и полмесяца.

Анастасия умерла в пятницу, когда все были на работе. Внизу на нарах тихо плакали Надя и Павлик.

Иван молча обнял младших детей. Лицо его стало неподвижным.

Илья и Володя сдавленно зарыдали.

На следующее утро узники сообщили в лесу скорбную новость Кристофу. Мальчик молча кивнул и сел на велосипед.

Вскоре вернулся. Кристоф был в Лангомарке.

— Herr Schreiber sagte, daβ der Sarg am Sonntag gebracht werden wird (Господин Шрайбер сказал, что гроб будет к воскресенью) — передал мальчик слова лесника.

Утром выходного дня Кристоф приехал в Берхерверг на старой кобыле. На телеге высилась наскоро сколоченная скорбная поклажа.

— Пойдемте, — грустно приказал следовать за лошадью.

Хоронили Анастасию за кладбищем, недалеко от церкви.

Свежая могила у старой березы уже зияла пустотой.

— Ну вот и отмучилась, — только и сказал Иван.

Остальные молчали. Надя плакала.

Иван и Володя быстро засыпали могилу, и тут же на свежую землю береза уронила несколько золотистых листочков, похожих на слезы.

— Ну вот и все… — бессмысленно повторил Иван, глядя куда-то в пустоту.

Кристоф перекрестился и вернулся к телеге. Стоять на ветру было холодно.

— Geht nach Berherberg, Идите в Берхерберг, — строго приказал мальчик.

Володя поставил в изголовье деревянный крестик. Нина воткнула в рыхлую могильную землю две сосновые веточки.

Назад шли медленно и молча.

Скупое осеннее солнце путалось в облетающих кронах. Лес, как старый знакомый, шелестел слова утешения и тоже вздрагивал он ветра.

* * *

Всю зиму узники проработали в лесу за черным замком. А когда снег растворился в теплом дыхании весны, Кристоф объявил почему-то с нотками торжественности в голосе, что со следующего утра им предстоит сажать деревья на горе по другую сторону Берхерберга.

Больших перемен узникам это не сулило, тем не менее, новость почему-то всех обрадовала, как всегда вносит переполох смена декораций.

Гора и земля у её подножия была уже вспахана. Штык с двумя ручками и острым наконечником мягко входил в землю, подготавливая лунку для деревца. Аккуратно сложенные саженцы ждали свой черед. В хвойном ворохе кое-где белели стволами берёзки.

На новом месте работалось веселее. Даже Фёдор и тот вопреки своим принципам не пытался увильнуть от труда. Деревья-то ни в чём не виноваты. Пусть растут повсюду. Впрочем, особенно-то Фёдор себя не утруждал: нечего радовать фрицев.

Но флегматичному молодому немцу по имени Петер в таком же черном хлопчато- бумажном костюме, как у Пауля, оставшемуся на прежнем месте, казалось, было глубоко безразлично, хотят ему угодить или нет. Он почти не вынимал изо рта сигарету и время от времени окидывал работающих вяло-безучастным взглядом.

Кроме узников было еще шестеро вольнонаёмных немцев — четыре мужчины и две полные немки среднего возраста. Все были в фартуках и одинаковых шляпах с широкими полями, обвязанных большими белыми платками, спадавшими на спину.

— Ишь, как обгореть боятся, — скосил на них взгляд Володя.

На русских соседей вольнонаемные посматривали недоброжелательно. Илья, впрочем, в первый же день улучил момент, чтобы поболтать с немками.

Женщины снисходительно улыбались, как бойко русый мальчик сыплет фразами на немецком.

Звали их Хельга и Бетси. У обеих мужья воевали. У Хельги было двое сыновей, один как Илья, другой чуть старше. Бетси была бездетной.

Больше узнать о них не удалось ничего. Петер велел болтуну вернуться к ковшу, что было весьма кстати.

Совсем скоро подъехал Шрайбер посмотреть, как работают узники на новом месте.

Фёдор научился узнавать шаги лесника издали. Как матерый зверь всегда настороже в лесу, на безопасном расстоянии распознает поступь охотника, так узник научился улавливать краем уха, когда Шрайбер с тихим звоном бросает велосипед у дороги и, тихо похрустывая сухими веточками под ногами, подкрадывается к русским.

Но матерый зверь готовится напасть или убежать, если сигнал «Опасность» пульсирует в мозгу тревожно и неистово.

Узник не мог ни напасть, ни убежать, хотя та и другая мысль не раз посещала его. Но первое означало одно — огонь, безразличный и беспощадный огонь в печи. А бежать… куда бежать, когда повсюду немцы?

Но и они не всесильны. Пробьет, пробьет и час России.

Фёдор верил, что он настанет, ворвется в небо тысячами залпов и расцвете по всей земле безумным фейерверком.

А пока узник не мог удержаться от того, чтобы хоть как-то не отвести душу и не досадить врагам хотя бы по мелочам.

…Этого момента дядя Федор ждал давно.

Шрайберу обычно везло, но сегодня, услышав знакомый тихий звон, дядя Федор ощутил прилив злорадства.

Шрайбер ни о чем не подозревал.

Дядя Федор наклонялся, чтобы воткнуть в землю саженец.

Вот сейчас… подмывали его изнутри щекочущие злорадные волны. Крадись, крадись, старый лис! Ближе. Ближе…

Дядя Федор наклонился ниже и весь обратился в слух, как зверь, почуявший добычу.

Лесник подошел ближе и остался доволен.

Кажется, сегодня даже этот лентяй работает исправно.

Шрайбер чуть растянул уголки губ в улыбке, выражавшей одобрение.

Скоро над Берхервергом разрастется новый лес, зашумит, наполнится птичьими трелями…

Лесник еще раз бросил взгляд на согнувшуюся фигуру Фёдора. Узник так сосредоточенно присыпал землей саженец, что, казалось, и не подозревал о присутствии лесника.

Шрайбер хотел было уже идти дальше, как вдруг, словно выстрел, тишину и безмятежность едва стряхнувшего дрему леса нарушил резкий долгий звук.

Федор громко выпустил газы.

— Verfluchte! — выругался Шрайбер и презрительно сплюнул на землю.

Но дядя Федор как ни в чем не бывало продолжал работать.

Нина с Илюшкой весело переглянулись.

Настроение у Шрайбера было явно испорчено.

Наскоро отдав Кристофу приказания, лесник сел на велосипед и покатил назад, в Лангомарк.

— Как я его! — радовался Фёдор на обратном пути.

С тех пор, если рядом оказывался кто-то из немцев, дядя Федор не упускал возможности выпустить газы. Немцы, работавшие на горе, приезжали и уезжали на велосипедах, работали три часа до обеда и три часа — после. На обед брали термосы с кофе, от одного запаха которого кругом шла голова, и бутерброды с салом, а иногда с маргарином и кольцами лука.

— Не долго вам еще жировать, — бросал завистливые взгляды на еду Фёдор.

Особую радость ему доставляло подпустить сурка во время обычных проверок Шрайбера.

Фёдор старался, чтобы лесник подошел к нему как можно ближе и тогда громогласно издавал победный звук. В такие минуты гневное «Fahrflüchten» звучало для него сладчайшей музыкой на свете, а на лице расцветала улыбка.

Лесник, между тем, наведывался на гору все реже.

— Лихо я его вытравил! — радовался, как мальчишка, Фёдор, как будто это была его несомненная и неопровержимая заслуга.

Бравада Фёдора передалась и Марусе. Речи мужа заражали и её спокойной уверенностью: все сойдет с рук.

Все чаще она стала оставаться в бараке.

Обличающий, как восклицательный знак, каждый раз на пороге возникал Кристоф.

— Больна, — говорила Мария и шла на кухню.

* * *

Немкам нравилось болтать с Ильюшкой.

Обычно при виде русого русского мальчика обе так и искрились искренней радостью с оттенком умиления, какое вызывает пушистый котенок или забавный щенок. «Опять с индюшками кудахчет», — ворчал Володя, когда немки подзывали младшего брата.

Хельгу и Бетси старший сын Ивана окрестил презрительным «индюшки». Как и все, что было связанно с Германией, они вызывали в нем глухое раздражение. А еще большее недовольство вызывало то, что младший брат, кажется, даже с удовольствием общается с этими «индюшками», которые не снисходят больше ни до кого из узников.

За год он научился общаться по-немецки почти так же свободно, как на родном языке. Иван только удивлялся неожиданно открывшимся способностям сына и немного гордился ими (Знай наших!). Даже Володя, изучавший в школе немецкий, и тот не мог сыпать иностранными словами, как младший брат.

Ильюшка говорил уверенно и быстро, изредка путая слова, что неизменно вызывало снисходительные улыбки у Хельги и Бетси.

Но в это утро обе выглядели серьезными и даже слегка испуганными. Хельга теребила в руках какой то журнал.

— Илья, komm! — махнула она мальчику рукой.

Нина и Володя с любопытством следили, как немки что-то показывали Ильюшке в журнале и наперебой расспрашивали о чем-то, часто повторяя знакомое «Курск».

Илья наклонился над страницей, удивленно округлил глаза на несколько секунд и согнулся еще сильнее от внезапного приступа смеха.

— Nein, nein (Нет, нет), — только и повторял он сквозь смех.

Наконец, насмеявшись до слез, мальчик отошел от немок и лениво взялся поливать деревца. Но тут же его снова одолело безудержное веселье.

— Ох, умора, не могу! — всхлипывал он от смеха.

Иван издалека косился на сына:

— Не к добру ты что-то развеселился, Илья!

А Нине и Володе не терпелось узнать, о чем с ним говорили немки.

— Ну! — не выдержал Володя. — Что тебе там «индюшки» показывали?

— Коммунистов с рогами!

— Ну? — не поверил Володя.

— Правда-правда! Говорят: «Илья, а правда у вас коммунисты с рогами?» — пропищал Илюшка, подражая женскому голосу. — Я им «нет» отвечаю. А они: «Так они же в Бога не верят!» и все картинку из журнала мне под нос суют. А там наши коммунисты, как черти, с рогами нарисованы и с огромными сковородками. А немки мне не верят, думаюn, и правда, у нас такие коммунисты. «Страшно, — говорят, — если к нам в Германию придут».

— Вот чудаки! — удивился Володя. — Художники эти! Зачем они так коммунистов наших рисуют?

— Боятся, наверное, вот и подрисовывают им всякую гадость! — пожал плечами Илья. — Я вот тоже деда Петю нашего, знаешь, как боялся, когда маленький был! А помнишь, на фотографии я ему рога подрисовал и усищи огромные, как у таракана!

— Н-да, — задумчиво протянул Володя. — Коммунистов наших все боятся! Я вот тоже, когда наши победят, коммунистом стану.

— Скоро победят, — уверенно пообещал Илья. — Наши Курск уже освободили. Хельга всё расспрашивала меня, что это за Курск такой. Гонят немцев обратно к Берлину.

* * *

Весна наливалась светом и зноем и вот уже как всегда незаметно распустился бутон лета.

На горе близ Берхерверга зеленели младенцы-саженцы, а узники теперь снова работали в лесу, за которым, как призрак, высился черный замок.

К лету у дяди Федора стало совсем плохо с ногой. Но это, казалось, нисколько не огорчало его. Напротив. Федор как будто бравировал своей болезнью, то и дело морщился от боли и при любой возможности садился на ствол. А стоило остановиться у дороги велосипеду лесника, узник начинал хромать и морщиться еще сильнее.

Не спешил он приниматься за работу и в этот раз.

Велосипед осторожно коснулся земли… Велосипед лесника…

Дядя Федор напряг свой натренированный слух.

Шаг… еще шаг…

Крадущуюся походку лесника узник не спутал бы ни с чьей другой.

… и еще шаг… уже совсем близко.

Дядя Федор приподнялся со ствола.

Тпр-р-ру! Выпустил газы от души дядя Федор.

Лесник отпрянул назад, ринулся бегом к велосипеду. На этот раз он даже не бросил на прощание даже гневное «Verfluchte».

Утро разбросало солнечные пятна по мягкой прохладной траве.

— Федь, ну что ты в самом деле… — села Маруся на свежеспиленный ствол приговоренной сосны, теребила и без того обветшавший кончик пухового платка.

— А что, им, значит, можно, а мне нельзя? — опустился дядя Федор рядом. — Вон эконом наш как пердит!

— Они на своей земле, они здесь хозяева, а мы…

— А нам на своей хорошо было, пока не пришли фрицы поганые!

Услышав спор, Илюшка тут как тут вертелся под ногами.

— Никто их не звал в Россию, — встал он на сторону мужчины. — Им значит можно пердеть, как свиньи, а нам нельзя?

— Ты еще!.. — нахмурилась Мария.

Взгляд ее заставил мальчугана замолчать.

Он принялся усердно ошкуривать дерево, но весь его вид выражал недовольство. И что это тетя Маруся вздумала заступаться за фашистов?

…На следующее утро по знакомой дороге со стороны Лангомарка показалось легкое облачко пыли.

В лес въехали двое полицейских на мотоциклах.

— Murawjowi Fjodor und Maria, — строго, без всякого предисловия, огласил один из них.

Женщина и мужчина медленно приблизились к мотоциклам.

— Setzt euch!

Дядя Федор сел на один мотоцикл, тетя Маруся — на другой.

На дороге снова взметнулось облако и тихо осело.

* * *

«Юнкерс-52» открыл бомболюк в небе над Курском. За штурвалом немецкого истребителя сидел Алан Шрайбер.

 

Глава 35

Стефа

Нина нашла в лесу осколок от зеркала, треугольный, с острыми краями, зато достаточно большой, чтобы в него было удобно смотреться.

Заглядывать в зеркальную гладь было приятно.

За полтора года у Нины отросли длинные темные волосы. Густые брови сдвинуты чуть сурово. Губы сжиты не по-детски строго. И глаза в зеркале смотрят совсем по-взрослому. Но чуть вздернутые нос и пушистые-пушистые длинные ресницы сглаживают строгое выражение.

Нина улыбалась своему отражению, и оно отвечало озорной улыбкой. Хмурилась — сдвигало брови в ответ.

— Носится с зеркалом, как обезьяна! — злился Иван, глядя на гримасы девочки.

Худая, детская еще фигурка, обретала женские округлости.

— Скоро ты станешь панной, Нина, — улыбалась, глядя на расцветающую красоту русской девчонки Маришю.

Вот только Ивана раздражала эта, как цветок, пробивающийся среди развалин, некстати распустившаяся в неволе красота.

Смерть жены и месяцы работы в лесу озлобили его, сделали ворчливым и мрачным.

Иван, раньше не обращавший на девочку внимания, теперь придирался к ней по поводу и без.

— Вот посмотри, как ты ходишь, — злобно передразнивал он походку девочки, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу.

Шутка показалась ему настолько удачной, что он повторял её несколько дней кряду, каждый раз разражаясь ядовитым беспомощным смехом, похожим на сухой кашель.

Нина старалась не обращать внимания на насмешки Ивана. Резко поседевший и постаревший, он вызывал не раздражение, а, скорее, жалость. И все-таки в бараке стало неуютно, как никогда.

Теперь Нина спала на верхних нарах одна. Иногда сквозь сон ей казалось, что Анастасия заходится рядом кашлем. Девочка просыпалась. На верхнем ярусе нар было одиноко и просторно.

В такие ночи, не смотря на не проходящую усталость, девочка не могла уснуть до утра. Голоса дяди Федора и тети Маруси снова и снова звучали в ее голове. Их неизменно заглушал другой разговор вполголоса. Тихие голоса разрастались, разрастались и заполняли собой весь спящий барак.

Избавление пришло неожиданно.

….Как обычно с утра Нина с грустным сосредоточием принялась за обыденную монотонную работу.

Мысли лениво копошились в голове, то возвращая далеко-далеко назад, туда, где были живы мама, папа и бабушка. То вдруг фантазия дерзко, как волшебный конь с белоснежными крыльями, переносила на миг в необозримое будущее. Туда, где не будет войны.

А кончится ли война?

И снова оставалось только спиленное дерево, уже почти гладкое, влажное.

— Verfluchte! — вывел девочку из задумчивости голос Шрайбера.

Поскользнувшись на свеже ошкуренном стволе, лесник с трудом удержал равновесие.

«Теперь, наверное, и меня в печи сожгут», — подумала Нина, чувствуя, как поднимается со дна души обреченность. В том, что лесник поскользнулся на бревне, которое ошкурила она, вины девочки не было, но ругательство относилось именно к ней.

Вот так же, нервно и торопливо, удалялся Шрайбер перед тем, как приехали мотоциклы за дядей Федором и тетей Марусей.

Но на следующий день никто не приехал. А еще через несколько дней Шрайбер снова наведался в лес. Посмотрел издалека подозрительно и пристально, как работают узники. Остановил на Нине рассеянный и как будто чем-то озадаченный взгляд. Нахмурился и вдруг как будто что вспомнил невзначай.

— Нина, — строго подозвал он девочку пальцем.

Нина почувствовала, как сердце вспорхнуло и рухнуло вниз раной птицей.

Но лесник забыл о злополучном дереве.

Вместо этого он приказал Нине переходить в барак на чердак.

* * *

Стефа жила на чердаке одна. Но вынужденное одиночество нисколько ее не тяготило, так же как неодобрительные взгляды соседей по бараку.

Напротив, их осуждение только забавляло веселую полячку.

В свои двадцать семь Стефа немало повидала в жизни невзгод и теперь имела все основания считать, что все, кроме смерти, поправимо, и уж, конечно, не стоит обращать внимание на такие мелочи, как колючие взгляды завистников.

А чем же еще, как не завистью, объяснить то болезненное любопытство, плохо замаскированное под презрительное безразличие, с каким останавливают на ней взгляды соседи по бараку?

К молчаливому осуждению Стефа привыкла с самого рождения. Соседи стали неоднозначно относиться к ее отцу с тех пор, как он оставил накануне свадьбы польскую невесту и женился на красавице с Западной Украины.

От матери-хохлушки Стефе достался веселый нрав, смеющиеся серые глаза, здоровый румянец и мягкие округлости тела, какими могли похвастаться немногие из истощавших узников.

Ее пышущая здоровьем и силой миловидность притягивали мужские взгляды куда с более завидной частотой, чем безукоризненные черты утонченных красавиц.

Улыбка Стефы, открытая и доброжелательная, очаровывала с первого взгляда. Полные, красиво очерченные губы приоткрывали верхний ряд идеально ровных зубов. Кое-где поблескивали недавно вошедшие в моду золотые фиксы.

А таким количеством нарядов, сколько было у Стефы, не мог похвастаться никто из живших в Берхерверге узников.

Покидая дом под строгим взглядом дул немецких автоматов, Стефа тем не менее успела захватить с собой ворох кребжежетовых и кребдешиновых платьев, который грел её в общем вагоне по дороге в Германию. Все они были синих и голубых оттенков, подчеркивающих глубину весёлых глаз полячки цвета пасмурного неба и золотинки, игравшие на солнце в пушистых ореховых волосах.

Как чувствовала, что здесь, в изгнании, её ждёт не только изнурительный труд на поле…

Не привыкать было Стефе и к тяжелой работе. Сколько лет простояла она в душном цехе у станка. А здесь на поле среди разноцветных грядок румянец только ярче расцвел на щеках молодой полячки. Крестьянский труд пришелся ей куда больше по душе, чем городская суета.

С каждым годом Стефа все больше убеждалась, что в жизни всегда есть место хорошему, даже если мир вокруг охвачен войной. А теперь у нее есть и Феликс. И она тоже нужна ему, что бы там не говорили завистники.

Стефа слышала, как днем пани Сконечных, как гусыня, прошипела ей вслед: «Бегает сама за мужиком!», да еще так громко, чтобы слова ее наверняка донеслись до мишени ее сплетен.

Ну и пусть себе шипит… Ей-то с ее вредным характером уже не видать мужика, да еще такого, как Феликс. Только и осталось, что тешиться злословием.

И хотела было Стефа высказать все это в лицо пани Сконечных, и чуть было уже не обернулась, но вовремя передумала, только упрямо тряхнула ореховыми кудряшками. За спиной ее провожали любопытными взглядами пани Маришю и паненка Ганнурата.

Маришю, конечно, не в счет. Кому-кому сплетничать, но никак не ей. Год как чуть ли не на глазах у всех с Яноком живет. И ничего! Еще и над другими посмеивается.

Но что о ней думать. А вот сестренке ее всего-то, наверное, лет пятнадцать, а они ее в свои сплетни втягивают! Нет, в другой раз, когда рядом не будет Ганнураты, она выскажет все пани Сконечных. И Маришю, и всем, всем…

Стефа вспомнила было о недавней обиде, но её вытеснили радостные надежды.

Панна возвращалась со свидания. Но у барака она снова нахмурилась. Белобрысая Маришю обнималась у самого входа со своим Яноком. Вот он, подходящий момент высказать ей все. Пусть лучше на себя посмотрит, прежде, чем другим косточки перемывать.

Но губы Стефы еще хранили тепло поцелуев Феликса, и после слов любви произносить слова брани совершенно не хотелось, так же как не хотелось развеивать романтическое настроение.

Поэтому она только метнула в Маришю насмешливый взгляд и громче обычного застучала по лестнице деревянными подошвами. Пусть знает, что и она у всех на виду.

Старые ступени поскрипывали. Внизу на кухне аппетитно пахло клецками и журом.

Из-за неплотно закрытой двери доносился всегда веселый голос Габриша.

— Co mama przygotowała? — спрашивал он самого себя писклявым детским тенорком.

- Żur, Janek! — отвечал он уже другим, женским голосом.

— U — u — u, — разочарованно тянул Янок обиженным тенорком и продолжал диалог с самим собой:

— Leniwe pierogi. Janek.

— O lala, O lala! — радостно распевал он.

Стефа преодолевала последние ступеньки, ведущие к дверце на чердак.

Многоголосный хохот гулом прокатился по бараку.

Губы Стефы дрогнули в улыбке.

Смотреть, как кривляется Янок одно удовольствие. Если бы не война, наверное, был бы артистом. И лицо у Габриша прирожденного актера — как будто вылеплено из пластилина. Ничего не выражающая мимика, кроме, пожалуй, готовности к озорству, готова в любую минуту к самым неожиданным метаморфозам.

А голос… Габриш так часто копирует чужие голоса, что его собственный совсем затерялся среди них. У парня, несомненно, талант. Во всяком случае, большие задатки. Но пока зрители несостоявшегося двадцатилетнего актера — соседи по бараку.

В первую очередь, конечно, братья. Старшему, Феликсу, около тридцати, но он не утратил еще мальчишеского задора, правда, не озаренного даром лицедейства, как у младшего брата.

Средний, Янок, года на три старше Габриша, но строг и серьезен не по годам. Те же светлые волосы, голубые глаза, как у братьев, но задумчивые, глубокие, без веселых искорок.

И все-таки, глядя на них троих, сразу скажешь, — братья.

А вот сестры Маришю и Ганнурата совершенно не похожи. Маришю — большеглазая, со светло-русыми волосами двадцатипятилетняя красавица. А Ганнурата, уже сейчас видно, тоже обещает быть видной панной, но совершенно другого типа — с миндалевидными ореховыми глазами и темно-коричневыми густыми волосами. Стефа невольно представила рядом сестер — обе стройные и тонкие, как травинки.

«Пожалуй, худоваты», — мысленно отметила Стефа и не без гордости опустила взгляд на собственные соблазнительные округлости грудей. И тут же снова вспомнила, как судачила (кто бы сплетничал!) за ее спиной Маришю и ощутила новый прилив негодования, который только усиливался от доносившихся снизу праздничных голосов.

На этот раз шутки Габриша развеселили даже угрюмого Василя.

— Молодец, Габриш! Наш хлопец! — доносился до ушей Стефы густой бас украинца.

Полячка остановилась на предпоследней ступеньке. Облокотилась на шаткие деревянные перила. Неожиданно слова, которые днем бросила ей вслед пани Сконечна, поднялись со дна ее души обидой и негодованием.

Сейчас все вместе, варят клецки, смеются шуткам Габриша. А во главе стола, конечно, — пани Скоречна. Она всему голова и всему указ. В Берхерверге пани Сконечна оказалась одна, без родных и друзей, но здесь, в бараке, чувствует себя главой одной большой семьи.

Внизу жили поляки и семья с западной Украины — угрюмый Василь, смешливая Галина и их сын — упитанный самолюбивый парубок Иванько.

Все, кроме Стефы, обитатели пристройки отдавали пани Сконечных свои пайки «в общий котел», и она распоряжалась ими по своему усмотрению.

Стефа живо представила острые маленькие глаза и всегда плотно поджатые губы пани Сконечных. Да, строгая полячка невзлюбила ее еще до того, как она стала ходить к Феликсу.

Запах жура, между тем, все настойчивее щекотал ноздри. Видимо, большой котел весело закипал, обещая если не отменный ужин, то во всяком случае, приятное тепло и какое-никакое, а все-таки насыщение в желудках.

Среди обычного перед ужином гомона, когда все собираются на тесной кухне, слышались и звонкий смех Гали, и ленивое ворчание Иванько.

Сейчас пахучий жур растечется по мискам. А после ужина внизу еще не сразу затихнут разговоры, которые время от времени взорвет веселым смехом какая-нибудь особенно удачная шутка Габриша.

Но всего этого Стефа уже не услышит на своем чердаке. Впервые за все месяцы своего пребывания в Берхерверге полячка ощутила щемящее одиночество, и чтобы стряхнуть этого впившегося в душу клеща Стефа помотала кудряшками, выдохнула накопившуюся обиду и решительно толкнула хлипкую дверцу.

Чердачная комната встретила привычной пустотой. Чтобы окончательно отогнать подступившую грусть, Стефа принялась напевать задорную «Przybyli ułani pod okienko».

Спичка весело чиркнула в темноте.

Хорошее настроение уже опять вернулось к полячке. Подолгу грустить она не хотела и не умела.

В конце концов, что такое одинокий чердак, если в следующие выходные ее снова будет ждать любимый веселый толстый Феликс.

А сейчас на плите в ее маленькой уютной кухне, где пустует ещё одна кровать, забурлит картошка в котелке. И можно будет побыть вечером одной в тишине и покое. Пусть живут себе соседи в двух своих коморках: украинцы — в одной, в другой — поляки. Мало того, Янок и Маришю отгородили себе угол ширмой из простыни, но на чердак не попросились у хозяина. Что ж! Стефа хмыкнула в темноту. Ей же лучше. Пусть живут в цыганском таборе, а она здесь у себя на чердаке, как королева!

Стефа весело вздохнула, зажгла керосиновую лампу и замерла.

У плиты робко переминалась с ноги на ногу худенькая девочка с длинными распущенными волосами.

Полячка доброжелательно улыбнулась. Кажется, теперь вечерами скучать не придется.

— Ciebie do mnie przeprowadzili? Тебя ко мне перевели? — догадалась Стефа.

— Да, — поняла девочка.

— Ja Stefania, — все так же поблескивала она фиксами в мягком свете керосиновой лампы.

— Нина, — кивнула девочка и доверчиво улыбнулась в ответ.

 

Глава 36

Чёрный замок, красный шёлк

В черном замке дрожала тишина.

Густав Майер ходил из угла в угол по огромному парадному залу. Солнце забывало блики на старинных великолепных люстрах из Богемии, позолоченных рамах портретов, серебряных подсвечниках, украшавших клавесин — раритет, на котором давно никто не играл.

Наверное, девочки снова поссорились. И отец даже знал, кто был тому виной. В последнее время его дочери стали склочными и раздражительными. И все из-за… даже мысленно Густав не хотел называть его имени.

Хозяину величественных, мрачноватых покоев, где — вполне может быть — ночью бродят призраки предков, было не по себе, если утром замок не наполняло веселое щебетание его красавиц-дочерей, похожих в разноцветных нарядах на стайку мотыльков.

Густав Майер давно перестал мечтать о сыне. Конечно, он ничем не выдал своего разочарования, когда Грета произвела на свет маленький кричащий комочек — Анну-Элизабет.

Новорожденную назвали в честь прабабушки, роскошной и утонченной красавицы.

Хозяин черного замка остановился перед одним из потрескавшихся от времени портретов в золоченой рамке.

Надменно, равнодушно и приветливо одновременно — столько всего было намешано в этом взгляде — взирала из прошлого юная прабабушка.

Шею красавицы, не очень длинную, но тонкую и белую, обнимала нитка жемчуга — подарок супруга. Карл- Рудольф Майер любил осыпать жену подарками. Супруга была моложе его на восемнадцать лет. Карл-Рудольф ее боготворил и часто ревновал, хотя Анна-Элизабет старалась не давать повода: она очень боялась потерять мужа, который был для нее и отцом, и любимым одновременно. Отец Анны-Элизабет, врач, умер, когда она была еще совсем маленькой, заразившись холерой от одного из своих больных.

Густав невольно сравнивал бабушку и старшую дочь, и каждый раз, глядя на портрет, испытывал прилив гордости. Все женщины в роду Майеров утонченные красавицы.

Анна-Элизабет унаследовала от прабабушки зеленые глаза пантеры, но взгляд был совсем другим — всегда чуть-чуть насмешливым, даже в те редкие минуты, когда старшая дочь Густава и Греты была совершенно серьезна.

Каштановые с золотым отливом локоны старшей дочери, хоть и уложенные на новый манер, напоминали Густаву тугие кольца волос, написанные на портрете отрывистыми мазками.

Кода-то в юности Анна-Элизабет мечтала стать актрисой и с настоящими слезами на глазах умоляла родителей отпустить ее в Америку. Конечно, он, Густав Майер, достопочтенный гражданин своей страны, не вынес бы такого позора, ведь всем известно, что актриса и падшая женщина — в сущности одно и то же. Никогда Густав Маейр не был так зол, как в тот момент, когда узнал, что дочь его хочет стать проституткой.

Стены комнаты его тогда еще юной дочурки были увешаны черно-белыми фотографиями.

Тогда он, Густав, даже (смешно вспоминать) почти всерьез грозился отречься от дочери. Как ни странно, угрозы подействовали.

Анна-Элизабет давно убрала со стен своей спальни гротескные, чуть пожелтевшие фотографии. Так закономерно осенью листья покидают деревья.

Время волнений прошло. Вот только вторая дочь, Магдалена… Ведь минуло уже восемь лет с тех пор… «Вздор!» — мысленно (уже в который раз за последнее время) сказал Густав сам себе и даже встряхнул седыми кудрями, будто пытался прогнать кошмарный сон. «Вздор! Она давным-давно забыла!»

За все это время Магдалена ни разу не заводила разговор о том, о чем кричала и умоляла восемь лет назад. Но спокойный, глубокий и в то же время полный ожидания взгляд самой благоразумной из сестер красноречивее слов говорил о том, что она не забыла о давнем уговоре…

И надо же было так случиться, чтобы именно Магдалена, утонченная красавица…

Благородство черт она унаследовала от матери. Лицо Греты все еще хранило отпечаток былой, мягкой и нежной красоты. Темно-русые волосы Греты, всегда аккуратно убранные назад, были уже наполовину седыми, но лицо ее по-прежнему хранило отпечаток былой красоты, в которой теперь звучали смиренные и торжественные нотки. Так по-особому, горьковатой свежестью, пахнут поздние цветы.

Огромные серые глаза Магдалены, самой спокойной и серьезной из сестер, будто освещал изнутри, как лампадка, тихий огонек. Она никогда не доставляла родителям неприятностей и почти не расставалась с молитвенником. Только раз самая рассудительная из дочерей проявила несвойственное ей упрямство, когда девять лет назад заявила родителям, что уходит в монастырь.

Каких усилий Густаву и Гретте стоило уговорить дочь повременить десять лет.

— Если твое желание, действительно, сильно, то не остынет и через десять лет, — говорил Густав, вкладывая в свой голос всю силу убеждения, на которую был способен. А сам надеялся: многое может перемениться за десять лет. Может, встретит дочь того, с кем захочет разделить радости и горести семейной жизни.

Надежды Густава не оправдались, но изменилось с тех пор, действительно, многое. Вряд ли благоразумная Магдалена посмеет покинуть своих родных в такое неспокойное время. Да и где сейчас найти ту мирную обитель, если все колокола идут на переплавку? Вот когда закончится, наконец, эта затянувшаяся война, когда одержит победу Великая Германия…

Густав ждал и боялся этого времени. Гораздо больше, чем великие идеи о великом будущем Германии, он любил пятерых своих дочерей. И хоть порой девчонки заставляли отца изрядно поволноваться, даже за все сокровища мира Густав не согласился бы расстаться ни с одной из них.

Больше всех неприятностей доставляла, конечно, средняя, Криста. Ей бы мальчишкой родиться, но тогда она бы не была такой красавицей.

В уголках, пожалуй, несколько большеватого рта Кристы постоянно таились искорки безудержного веселья, готовые в любой момент вырваться наружу солнечным звенящим смехом. А голубые ее глаза сохранили то беспечное выражение, за которое ее так любили и так часто ругали в детстве родители. В любую минуту от нее можно было ожидать всего, что угодно.

Такой же беспечный огонек горел когда-то и в полинявших теперь от жаркого солнца и ветров голубых глазах Густава, еще до того, как пришлось ему воевать в далеком 1914 году в снежной России, до того, как стал он почтенным отцом большого семейства.

Густав верил в победу Великой Германии, но не так безоговорочно, как молодые немецкие солдаты и офицеры. Он видел своими глазами отчаянную храбрость русских воинов. И хоть в тихом уютном черном замке среди красавиц-дочерей под непрестанной, но ненавязчивой заботой жены можно было забыть о том, что где-то идут бои, как все немцы, Густав ждал логического завершения этой затянувшейся войны — победы Великой Германии.

Несомненными красавицами были все дочери Густава и Гретты, но красота Евы удивляла и ослепляла. Ее огромные, редкого сине-зеленого оттенка морской волны глаза, как камень настроения, в зависимости освещения меняли цвет: становились то почти синими, то почти зелеными.

Одни только глаза могли очаровать кого угодно. А были еще открытая, чуть кокетливая улыбка, точеный, чуть вздернутый носик, безупречная фигура и длинные, ниже пояса, густые и блестящие ореховые волосы, так гармонировавшие с цветом глаз.

А ведь это именно Еве два года назад пришла в ее хорошенькую головку идея сделать всем пятерым одинаковые стрижки. Впрочем, Густава это нисколько не удивило. Всем его пятерым дочерям не занимать сумасбродства!

Весь облик Евы в своей бесстыдной ослепительности более приличествовал бы какой-нибудь принцессе и не оставлял никакого сомнения: она создана для огромной любви.

И она нагрянула в образе молодого горячего офицера Отто Хоффмана. Казалось, молодые люди созданы друг для друга.

— Такие красивые здоровые девушки, как ты, должны дать начало новому поколению арийцев, — нежно улыбался Отто невесте.

— И такие парни, как ты, опуская глаза, добавляла Ева. — Я рожу тебе много детей.

— Тогда седьмым пусть будет мальчик. Мы назовем его Адольф.

Ева смеялась. Она была совсем не против новой традиции называть седьмого ребенка в честь фюрера. И, конечно, ничего не имела против того, чтобы стать многодетной матерью, если отцом ее детей будет Отто.

Между ними все было давным-давно решено. Они встречались уже три года. Но день свадьбы все откладывался и откладывался. Это выводило Еву из себя, а Отто злился, что любимая отказывается его понимать.

Но Ева не могла понять.

Сначала Отто говорил «Когда я вернусь из Австрии». И Ева ждала.

— Война совсем не такая, как я представлял, — сокрушался Отто. — Женщины встречали нас с цветами!..

— А ты хотел бы убивать?

— Я хотел бы воевать, — хмурился Отто. — И побеждать.

Девушка немного ревновала, но радовалась, что Отто не могли убить.

«Подожди, когда я вернусь из Чехословакии…», — говорил Отто. Ева ждала.

Но потом были Польша и Франция. «Цветочные войны» закончились. «Подожди», — снова и снова говорил Отто. Ева ждала.

Ждал и Отто. Но фюрер обещал, осталось совсем немного ждать, когда миром будет править арийская раса господ.

Теперь и Отто мог, наконец пообещать Еве, что через две недели они смогут, наконец, пожениться. Именно столько продлится война с СССР.

— Осталось ждать две недели, — обещал Отто. Он пришел попрощаться к невесте с букетом лилий. Белых, как подвенечное платье, которое она наденет, когда он вернется…

Ева обнимала любимого и плакала. Отто шел убивать.

Они сидели прямо на траве и смотрели, как лебеди, черные-черные, парами скользят по воде. Ева видела эту картину тысячи раз, но теперь все — и лебеди, и закат, и даже белые лилии — казались ей зловещими предзнаменованиями.

«Скорее возвращайся», — шептала Ева, как заклинание. Она готова была назвать седьмого сына Адольфом, но ей не нужна была Россия. Ей нужен был Отто. Но он опять уходит на войну.

Ева целовала любимого так жарко, так будто это могло удержать его навек в старинном замке, где не слышно выстрелов. «Скорее возвращайся». Но нежный голос Евы заглушал другой, то высокий, то неожиданно низкий срывающийся голос, который шел, казалось, изнутри, снова и снова повторяя заученные слова памятки, которую вручали каждому офицеру вермахта:

«… убивай всякого русского, советского…»

— Отто, обещай мне, что будешь беречь себя.

«… не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик…»

— Я люблю тебя, Отто.

«… убивай, этим ты спасешь от гибели себя, обеспечишь будущее своей семьи и прославишься на века».

— Отто… ты слышишь меня?

«… убивай…»

— Я тоже люблю тебя, Ева.

Это была их последняя встреча. Через две недели Отто погиб где-то под Ригой.

Полгода Ева почти не выходила из комнаты. Еще недавно ее жизнь была преисполнена любви, а теперь Ева ненавидела. Ненавидела того, в честь кого никогда не назовет своего седьмого сына.

… В жизни Ингрид тоже был только один мужчина. Вернее, больше, чем обычный мужчина. Больше, чем обычный человек. Ингрид видела его два раза в жизни и однажды (о, счастье!) ей даже удалось прикоснуться к его руке.

Шесть лет назад, в конце июля… Кому-то, кажется, Кристе, взбрела в голову мысль поехать в Бреслау на парад спортсменов и физкультурников.

Как беспечны и милы были все пять сестер в тот день в разгаре лета.

Даже Магдалена по такому случаю сменила свой неизменный черный цвет на голубую блузу и темно-синюю широкую длинную юбку, и была похожа в таком наряде на школьную учительницу. Элизабет, конечно, сделала все, чтобы предстать на празднике во всей своей красоте, как будто она была главным лицом этого многолюдного действа — зеленоглазая красавица в изумрудном шифоне и тюрбане такого же оттенка. Но и она не могла затмить Еву. Самая женственная из сестёр одела на праздник свое любимое, пожалуй, слишком простенькое платье оттенка морской волны под цвет глаз, который так изумительно гармонировал с водопадом ее ореховых волос, увенчанный скромной, но милой соломенной шляпкой с голубым искусственным цветком. Восхитительна в этот день была и Криста в темно-синем платье в белый горох, едва доходившем до колен и открывавшем восхищенным мужским взглядам красиво очерченные загорелые икры.

И все-таки никто из сестер не готовился к празднику так, как Ингрид. Специально к этому дню она сшила легкое белое платье чуть ниже колен.

Безупречно посаженное опытной портнихой по фигуре, в нем хрупкое и легкое юное тело девушки казалось почти невесомым. Весь облик Ингрид излучал в этот день предчувствие чего-то особенного…

Но особенным в этот день было уже то, что здесь, в многотысячной толпе, был кумир немецкого народа. Как и для многих немцев, Адольф Гитлер был для Ингрид абстрактной идеей. Символом. Не более.

Она не могла представить его живым человеком. Но вот он стоял на трибуне напротив, и от этого почему-то становилось тревожно и весело.

В голове Ингрид путались мысли, она теперь не помнила, о чем, как осталось где-то в тумане прошлого и начало праздника. Яркое, торжественное и бессмысленное.

Но вот мимо стройным маршем проплыли девушки в одинаковых белых платьицах. Такое же было на Ингрид.

И вдруг как будто что-то щелкнуло в воздухе.

«Девушки, бегите скорей, бегите же к фюреру», — весело и торжественно разрешил офицер СС.

Стройный марш рассыпался. Руки девушек, похожих на толпу обезумевших невест, тянулись к фюреру.

Ингрид не заметила, как, расталкивая всех, кто стоял у нее на пути, оказалась среди счастливиц в белых платьях и тянулась, тянулась к нему.

Фюрер молча кивал головой всем вместе и каждой по отдельности, дотрагивался до протянутых пальцев.

Ингрид охватило какое-то безумие. Она что-то кричала и, словно желая ее успокоить, фюрер на секунду коснулся ее протянутой руки.

И его бездонные голубые глаза (она не могла ошибиться!) смотрели на нее!

«Девушка, ты тоже нужна Гитлеру!» — совсем по-другому пульсировали в голове слова развешанного повсюду плаката.

Словно электрический разряд вошел в мозг Ингрид невидимой грозой, навсегда изменив ход ее мыслей.

После этого единственного прикосновения казалось мелким и почти недостойным посвятить себя обычному земному мужчине.

… А потом был сентябрьский Нюрнберг. И новая встреча. Еще более романтичная, еще более безумная.

Ингрид снова и снова прокручивала в памяти каждое мгновение того незабываемого имперского партийного съезда в Нюрнберге, так что теперь все эти мгновения, отшлифованные воображением, сияли так фантастически ярко, как будто время навсегда остановилось в сентябре тридцать восьмого.

Сколько усилий стоило Ингрид тогда уговорить отца и сестер поехать в Нюрнберг на несколько дней. Сколько радости было, когда они, наконец, согласились!

Четыре дня бушевало море знамен и факелов.

Десятки тысяч немцев маршировали перед фюрером с лопатами на плечах, а спортсмены сплетались телами в живые причудливые стены.

А потом сразу сто пятьдесят гигантских прожекторов сошлись в ночном осеннем небе, образовав величественнейший из храмов. Храм света, воцарившийся во тьме.

И в нем правил он!

Он возник в осеннем небе ниоткуда, как будто был в нем всегда.

«Куда он не поведет нас, мы всюду последуем за ним», — снова и снова шептала Ингрид речитатив Германского трудового фронта.

Куда он не поведет нас, мы всюду последуем за ним! Куда он не поведет нас, мы всюду последуем за ним! Куда он не поведет нас, мы всюду последуем за ним! За ним! За ним!! ЗА НИМ!!!

Ингрид не помнила дорогу назад. Как что-то незначительное, она стерлась из памяти. Так дождь смывает детские рисунки на асфальте.

Путь домой — полусон- полубред. И сотни прожекторов, пронзающих небо, разрывающих мозг.

Слезы душили Ингрид. Слезы счастья. Слезы отчаянья.

Хотелось поскорее закрыться в своей комнате и дать волю отчаянью и счастью.

Наконец… наконец!.. дверь захлопнулась.

Ингрид нетерпеливо, судорожно достала из нижнего ящика письменного стола дневник в кожаном переплетена серебряном замочке, ключ от которого всегда носила с собой.

Дневник- самое заветное, что было у Ингрид — подарок матери на пятнадцатый день рождения. Его белоснежным страницам девушка доверяла самые сокровенные свои мысли, надежды и мечты — то, о чем не могла бы рассказать ни отцу, ни матери, ни даже сестрам.

Но теперь все это вдруг стало ненужным, неважным.

Ингрид взяла ручку и раньше, чем успела подумать, что собирается написать, перечеркнула крест-накрест первую страницу, старательно исписанную мелким бисерным почерком. И то же самое сделала со всеми остальными, пока не дошла до чистого листа.

Слезы отчаянья и радости горячо падали на бумагу.

Чувства, наконец, нашли выражение в словах и теперь просились на лист, завораживающий своей белизной.

Бисер слов рассыпался по бумаге.

«Вся моя жизнь отныне принадлежит Ему, — быстро-быстро писала Ингрид. Все мои мысли, все мои чувства, все мои надежды и желания отныне принадлежат Ему.

Я не знаю, увижу ли я Его снова, да это и не важно, ведь с этого самого мгновения все, что я делаю, я делаю для Него! С этого мгновения я принадлежу ни себе, а Ему. И даже если Ему понадобится моя жизнь, я ни на секунду не задумываясь, расстанусь с ней».

Каждое утро Ингрид ставила перед портретом фюрера несколько ваз с живыми цветами. Иногда это были нежные ромашки, иногда только что срезанные в саду белые розы. Зимой приходилось посылать служанку, пожилую фрау Урсулу Шмидт в Лангомарк. Урсула возвращалась с охапкой тепличных хризантем, устойчивых к холодам.

Густав хмурился, когда заставал младшую дочь за ее обычным ритуалом. Но все-таки преданность фюреру Ингрид, думал он, лучше безумного увлечения кинематографом Анны-Элизабет или религиозного фанатизма Магдалены, не говоря уже о непредсказуемых выходках Кристы и затянувшегося отшельничества Евы.

Но кто бы мог подумать, что из-за «боварского ефрейтора» в семье будут разгораться такие страсти? Ведь девочки стали взрослыми, но по-прежнему были так же, как в детстве дружны между собой. Даже прическу все пятеро носили одинаковую, хоть Ингрид долгое время и отказывалась остригать свои длинные косы, ведь именно так, на старинный манер, убирали волосы патриотки из Союза немецких девушек, следуя вкусам фюрера.

Участь дочерей печалила Густава, но в то же время радовало то, что они всегда были с ним. И все-таки Густав Майер все чаще задавал себе вопрос: «По настоящему ли счастливы его дочери?» и все чаще не находил ответа.

А хуже всего было то, что теперь сестры, всегда обожавшие друг друга, ссорятся почти каждый день.

Вот и утром…

Солнечные зайчики весело метались по комнате Ингрид, обещая безоблачный день. Девушка успела поставить в вазу у портрета фюрера три белых лилии, и теперь любовалась то кумиром, то нежным букетом.

И надо же было Еве заглянуть к ней в это утро!.. Ингрид так и не поняла, что произошло. Конечно, она знала, что Ева отнюдь не разделяет ее пламенной любви к фюреру. Но сейчас (Ингрид была уверена, хотя и не могла этого объяснить) дело было в лилиях. В трех белых лилиях.

ЕВА УВИДЕЛА ЛИЛИИ.

— Убери эти лилии!!!

Крик как выстрел в грудь.

— Что тебе сделали эти лилии? — растерялась Ингрид.

— Не они, а он! — Ева с ненавистью смотрела на Гитлера.

Ингрид инстинктивно заслонила собой портрет от сестры. Мало ли что можно ожидать от нее, когда она в таком состоянии!

— Ненавижу твоего Гитлера! — накинулась на фанатичную младшую сестру Ева. — Это он убил моего Отто!

— Ты должна быть счастлива, что твой никчемный Отто умер за великого фюрера! Как я была бы счастлива умереть за него!

— Да что ты знаешь о счастье?!! — задыхалась от негодования Ева.

На крики почти одновременно сбежались Анна-Элизабет, Магдалена и Криста.

— Я так и знала! — всплеснула руками Магдалена и глаза ее стали совсем огромными, страдальческим. — Опять в доме шум из-за этого Антихриста!

— Да как ты можешь?! — готова была расплакаться Ингрид. — Ты… уж лучше бы ты ушла в свой монастырь!..

— Ингрид! — встала на сторону Магдалены старшая сестра. Как всегда в таких случаях голос ее стал нравоучительным и подчеркнуто снисходительным. Так разговаривают с капризным маленьким ребенком. — Зачем ты так разговариваешь с сестрой? Ты ведь сама потом будешь жалеть об этом. Обидеть родную сестру из-за человека, развязавшего кровавую бойню. И для чего? Никто не знает, для чего! Для чего сжигают заживо в печах евреев? Для чего умирают наши солдаты в России? Просто потому, что обыкновенный человек, похожий на Чарли Чаплина, решил, что он великий человек!

Еще секунду назад на глазах Анны-Элизабет блестели слезы, но теперь, как всегда неожиданно, она перешла к безудержному веселью.

— Да! — нервно засмеялась старшая сестра. — Совсем как в сцене из фильма «Великий диктатор»! Там, помните, Чарли Чаплин играет с глобусом…

— И разбивает его! — вспомнила Ева.

— То же и Гитлер сделает с планетой! — мрачно предрекла Магдалена.

— Бред! — схватилась за голову Ингрид. — Я не могу больше слышать этот бред!

— Девочки, — примирительно вставила Криста, до этого молчавшая, чтобы не подогревать и без того накалившиеся страсти, — давайте не будем ссориться из-за «боварского ефрейтора».

Ингрид бессильно опустила руки.

— Уходите! Все! — гневно указала она на дверь.

Лицо Ингрид выражало такое отчаяние, что сестры послушно удалились.

Остался только он. Его открытый взгляд, зовущий за собой. И голос. «Девушка, ты тоже нужна Гитлеру».

А сестры?.. Ингрид с трудом подавила тяжелый вздох.

Ева будет до старости сокрушаться о потерянном мелкобуржуазном рае, если не встретит такого же героя-красавчика. Магдалена… Уж лучше бы, и правда, ушла в свой монастырь! Подумать только, назвать великого фюрера антихристом! А Элизабет никогда не перестанет бредить кино. И ладно бы серьезным кинематографом, как фильмы Ленни Риффеншталь, а не глупыми американскими комедиями! Сравнить шута Чарли Чаплина с великим фюрером! И Криста туда же!.. «Девочки, не будем ссориться из-за „боварского ефрейтора“!»

Все это слишком! слишком! слишком!

Любая, любая из Союза немецких девушек немедленно бы оповестила своего фюрера о таком возмутительном предательстве их вождя, даже если предателями оказались самые близкие люди.

Ингрид судорожно выдвинула ящик стола, повернула в замочке серебряный ключ, вырвала из дневника белоснежный чистый лист.

Небесно-голубой взгляд фюрера снова всплыл в памяти.

— Девушка, ты тоже нужна Гитлеру, — снова и снова говорили эти глаза, и Ингрид размашисто написала «Дорогой фюрер», и тут же жирно зачеркнула слово «дорогой», показавшееся ей непростительной фамильярностью рядом с «фюрер».

Потом Ингрид зачеркнула и «фюрер» и отбросила ручку.

Нет, она такая же мещанка, как Элизабет, как Магдалена, как Криста и как Ева. Она не способна на великие дела во имя своего фюрера.

Ингрид бросила полный отчаяния взгляд на портрет, и ей показалось, что Гитлер смотрит на нее с упреком.

Ингрид с ожесточением скомкала ненаписанное письмо и подошла к открытому окну.

Вдали по черной глади озера скользила пара черных лебедей.

«Я утону! Я не умею плавать!» — решила Ингрид и тут же снова вспомнила о сестрах, о матери, об отце и горько, безутешно заплакала.

За дверью послышался шорох шагов.

Мама.

— Ингрид, — Грета осторожно постучала в дверь, — ты едешь с нами на прогулку?

У порога уже нетерпеливо били копытами о землю два красавца-коня — черный и белый — любимцы Густава, впряженные в закрытую карету (день хоть и солнечный, но довольно ветреный), черную, но так обильно украшенную позолоченными вензелями, что издалека она казалась золотой.

Все сестры, кроме Ингрид, были уже в сборе. Наконец, спустилась и она, все еще шмыгая носом, с красными от слез глазами.

Карл-Густав с гордостью окинул дочерей взглядом. И остался доволен. Девочки чем-то расстроены (понятно, чем), но все равно очень хорошенькие в одинаковых шляпках и темных повседневных блузках и юбках. Опадают года с дерева жизни, а красавицы его все такие же, словно вместо простого счастья земной любви подарена им вечная весна.

Чтобы развеселить дочерей, Густав решил в этот день сменить привычный маршрут…

* * *

Кареты хозяина черного замка время от времени мелькали за деревьями, оставляя странное ощущение щекочущего любопытства. В это утро два красавца — коня, легко мчавшие закрытый экипаж, свернули на лесную дорожку. Рядом с экипажем важно трусил большой холёный бульдог.

Пожилой мужчина в молочно-бежевом холщовом костюме и соломенной шляпе, обвитой, как змейкой, изумрудно-зелёной лентой, резко натянул вожжи.

— Тпр-ру, — остановил он лошадей у деревянной беседки.

Фрау с точеным профилем нестрого нахмурившись, бросила из окна рассеянный взгляд и махнула рукой, что-то сказала мужчине.

Краем взгляда Нина рассматривала диковинную карету. По-видимому, дама и господин и были хозяевами таинственного замка, а пять женщин в экипаже, разных возрастов, но все молодые, — их дочерьми. Сходство красивых лиц не оставляло сомнений, что они сестры.

Красавицы смотрели на девочку, переглядывались и чему-то смеялись. На всех были одинаковые аккуратные коричневые фетровые шляпки с узкими полями и кофточки с рядом мелких перламутровых пуговиц, одного фасона, но разных цветов, отчего сестры казались похожими на стаю бабочек: жёлтая, лиловая, вишневая, бледно-розовая, синяя…

На их матери была более строгая, темно-серая, почти чёрная, и широкополая шляпа в тон.

Хозяйка замка долго и сосредоточенно смотрела, как Нина ошкуривает дерево. Девочке даже стало неловко от этого взгляда, не то жалостливого, не то осуждающего, как будто она в чем-то перед ними провинилась. В то же любопытство щекотало под ложечкой и заставляло снова и снова украдкой отрывать глаза от ствола и рассматривать похожих на сказочных принцесс красавиц. В какой-то момент Нине даже показалось, что они и впрямь принцессы, о которых рассказывала бабушка…

Сёстры смотрели на Нину, перебрасывались, как мячиками, взглядами и чему-то смеялись.

«Почему они смеются?» Девочка почувствовала, что смеются над ней. Беззлобно, а все равно обида скользнула в сердце. Нина опустила глаза. Немки в шляпках и красивой чистой одежде смеялись над её заштопанным платьем, не стиранном не меньше двух недель. Как будто она виновата в том, что так долго не было дождя… Нет. И в том, что нет другой одежды — не её вина, а тех, кто выгнал её из Козари, разлучил с Толиком! Серёжу не забрали бы на фронт! А тетя Дуня сшила бы ей новое платье! Всё это хотелось выкрикнуть в красивые смеющиеся лица.

Карета вместе с обитателями роскошного замка и кони расплылись в тумане навернувшихся слез.

Хозяйка замка смотрела на Нину всё так же серьезно, даже с сочувствием.

Взгляд девочки недоуменно споткнулся об это участие.

Фрау кивнула Нине, поманила пальцем.

Узница подошла медленно, с опаской. Что понадобилось от нее этой красивой даме?

Хозяйка черного замка наклонилась к девочке из глубины кареты.

— Hast du noch Kleider? (У тебя есть еще платья?)

Голос был низким, ласкающим. В бархатных интонациях участие смешивалось с любопытством.

Нина узнала «Kleider».

— Да. Такое же, — ответила девочка внешне безучастно, но в глубине души порадовалась, что лютая зима заставила носить два платья сразу. Вспомнила Нина и о парадном красном платье, оставшемся где-то в Козари и вздохнула.

Оба серых платья совсем износились, но других не было. Девочка старательно латала старые дыры, но за неделю старая ткань, стянутая новыми нитками, снова расходилась, и приходилось снова зашивать сгнившую одежду.

Женщина покачала головой и бросила кучеру.

— Fahren wir! Едем!

Через несколько дней на лесную дорожку снова завернула карета из Черного Замка. Как и в прошлый раз, сёстры рассматривали русскую девочку и беззлобно смеялись, подталкивая друг друга локтыми. На этот раз их было только трое. Хозяйка замка снова подозвала Нину к экипажу.

В руке у женщины был сверток, аккуратно перевязанный бечёвкой.

— Das ist für dich, Это тебе, — с покровительственной улыбкой протянула Нине подарок.

— Danke, Спасибо, — только и успела пробормотать девочка.

Карета скрылась за деревьями.

Белоснежная бумага издавала приятный хруст под пальцами, но тот час на ней оставались грязные следы от рук.

Нина положила подарок на пень под сосну и стала ждать вечера.

День, как назло тянулся медленно, словно поддразнивал девочку.

Наконец небо порозовело. Пауль лениво вздохнул и махнул рукой: «Гей!»

По дороге в барак Нина уже не чувствовала усталости, свёрток в руках придавал сил и подгонял, как только может торопить обещание сюрприза.

У порога девочка остановилась, с особой тщательностью прополоскала руки в бочке с водой, вытерла их насухо о подол и, крепко сжимая сверток под мышкой, почти взлетала на чердак.

Миг предвкушения заставлял сердце замирать, а потом чаще биться нетерпением: «Что там, в белой бумаге?». Нина провела рукой по гладкой поверхности и осторожно потянула за край некрепко завязанной бечевки.

В белоснежной упаковке сверкнуло что-то ослепительно яркое.

Девочка встряхнула подарок. Платье!

Красный шелк горел на солнце, скользил по шершавым, огрубевшим от работы тонким пальцам, завораживал глянцевым блеском.

Даже её потерянное праздничное платье по сравнению с обновкой выглядело бы как дом Тихона рядом с Черным замком. Нина даже немного расстроилась. Жалко на работу надевать такое платье. Оно не было совсем новым, но ткань ещё не выцвела. Наверное, раньше его надевала по праздникам одна из сестёр, а потом все пятеро, в разных, но похожих нарядах, с отцом и матерью садились в золочёную карету, чтобы ехать на какой-нибудь праздник в большой красивый замок, такой, как у Майера.

Нина даже закрыла глаза, чтобы представить готические шпили и белые стены. Да, этот замок пусть будет белым.

Девочка приложила платье к себе и закружилась по комнатке Стефы, немного попросторнее кухни. Полячка ещё не вернулась в работы. Вот удивится, увидев обновку. Нина представила, как брови соседки по чердаку становятся домиком, и заулыбалась от нового предвкушения.

Ей захотелось вдруг поразить Стефу. Нина аккуратно положила обновку на железную кровать, такую же, как у соседки. Но у полячки были одеяло и подушка, так и искушавшие понежиться на них в отсутствии хозяйки, а у Нины только старенькое лёгкое покрывало. И всё равно на чердаке было куда уютнее, чем на нарах, не говоря уже о том, что смешливая Стефа куда более приятная соседка, чем ставший ворчливым Иван.

Девочка аккуратно, чтобы не помять, разложила обновку на кровати и торопливо выбралась из серого ситца. Старая ткань трещала, угрожала порваться, если её будут стаскивать вот так, рывком. Но что заботиться об изношенном наряде, когда обновке уже не терпится прильнуть к хрупкой девичьей фигурке.

Нина нырнула в платье, как в закат. Красное, мягкое, ласково облепило тело. Нина и платье как будто были созданы друг для друга, так удобно и ладно село оно на ней.

Юбка мягко спадала ниже колена. По бокам вставки из ткани чередовались со вставками из сетки. Рукава как раз доходили до кистей.

Нина сгребла серую рухлядь с постели Стефы и отнесла её на свою кровать, положила в изголовье, к другому точно такому же платью.

На лестнице послышалось быстрое деревянное цоканье. Привычно скрипнула дверь.

— Нина! — застыла Стефа у порога.

Большие глаза полячки стали ещё больше от удивления.

— Смотри, какое платье мне подарила хозяйка из замка!

Нина снова покружилась у кровати Стефы, как амазонка у огня. Шелк победно блеснул в лучах заходящего солнца.

Стефа смотрела на него с тем завороженным выражением, с каким женщина смотрит на красивое платье. Улыбающийся её взгляд говорил о том, что мысленно она представляла обновку на себе.

— To jedwab, Шёлк, — пощупала Стефа ткань.

Но уже через несколько мгновений блеск в глазах полячки погас, а уголки губ поползли вниз.

— Nie zakładaj tej sukienki.

Не надевай это платье!

— Почему? — удивилась девочка.

— Ona jest z zabitej. Sukienkę uszyto po włoskiej modzie, — покачала головой полячка. — Ta Włoszka popadła w krematorium.

Это с убитой. Платье сшито по итальянской моде, — . — Эта итальянка, наверное, попала в печь.

Нина и сама не раз слышала, что перед тем, как отправить людей в печи, их раздевали и разували. Одежду и обувь потом раздавали немцам, у которых работали узники.

Наверное, Стефа права. Радость от подарка померкла.

Нина вздохнула. Захотелось поскорее выбраться из платья, влезть в старенькое, привычное. Но и выкидывать подарок было жалко. Нина завернула его аккуратно в бумагу, снова перевязала бечёвкой и положила на подоконник.

«Может, когда-то и придется еще надеть» вертелось в голове назойливой пластинкой.

Сверток так и остался лежать на подоконнике.

 

Глава 37

Лангомарк

Нина не раз замечала, что к концу недели работается легче. Не так сосредоточен Кристоф. Мягче и как будто ленивее становится Пауль. Каждый мысленно переносится уже в воскресенье.

Кристофу не терпится уже хотя бы на день сбросить с плеч своих груз взрослых забот, забыть о лесе и об узниках и погонять с друзьями мяч.

Мастеру рисовалась в воображении заслуженная кружка черного пенистого пива в конце рабочей недели.

Даже Шрайбер, когда наведывается в лес в пятницу, не так придирчив в предвкушении вкусного обеда с пирогом на десерт после воскресной службы, хотя и по своему обыкновению он также оставлял велосипед у дороги и незаметно выходил из-за беседки.

На этот раз никто не бездельничал.

Мужчина и старший его сын обрубали сучья у только что спиленного дерева. Мальчишка и девчонка носили распиленные бревна на дорогу.

Девчонка… Кажется, Берта что-то говорила о ней. Лесник нахмурился.

Конечно!

Он ведь и сам не раз думал об этом. Жене трудно убирать одной большой дом. А Ирма еще мала.

Но и русская девочка, наверное, ровесница их дочке. И так худа… Но к работе ей не привыкать, да и дом убирать не тяжелее, чем таскать в лесу тяжести.

— Нина, — строго подозвал лесник.

Девочка послушно подошла.

— Gehe morgen in mein Haus. Du Wirst es Sonnabends in Ordnung brigen.

(Завтра утром иди в мой дом. Будешь убирать по субботам.)

Нина кивнула.

Вечером девочка поделилась новостью со Стефой.

Полячка не удивилась. Только покачала головой.

— Nina, — неожиданно предупредила она. — nigdy niczego nie bierz u nich z domu. Słyszysz! Nigdy. Niczego.

Нина, никогда ничего не бери в их доме. Слышишь? Никогда. Ничего.

Нина испуганно помотала головой и от такого неожиданного натиска даже не нашлась, что ответить.

Разве могла она забыть суровый урок, который преподал отец старшему сыну?

— Я никогда не брала чужого… — тихо произнесла девочка.

Но Стефа или не расслышала, или не поняла слов девочки. С тем же суровым и назидательным видом, с каким обычно говорила о немцах, она продолжала наставлять Нину:

— Dawniej u nich były takie przepisy. Za kradzież obcinali rękę. A nam i teraz mogą… A potem odesłać w krematorium.

Раньше у них закон был. За воровство отрубали руки. А нам могут и сейчас… А потом отправят в печь.

Убедившись, что достаточно запугала девочку, Стефа просияла свой особенной белоснежно-золотой улыбкой и добавила своим обычным беспечным тоном.

— Spać, spać pora. Jutro rano trzeba wstać. Pójdziesz ze mną w niedziele do Feliksa?

Спать, спать пора. Завтра рано вставать. Пойдешь со мной в воскресенье к Феликсу?

— Хорошо, — согласилась Нина, скорее, охотно, чем с одолжением. Ей давно хотелось взглянуть на привередливого польского князя, о котором рассказывала его брошенная невеста красавица Маришю.

* * *

Велосипед Кристофа был уже наготове. Прислонившись своим железным туловищем к высокой сосне, ждал, когда на лесной дорожке появятся узники.

Нина шла последней. Мысль о том, что придется идти в Лангомарк, беспокоила и в то же время дразнила любопытство. Что понадобилось от нее хозяевам?

Кристоф махнул Нине рукой и лениво взгромоздился на велосипед.

Веточки захрустели под колесами.

Подросток ехал быстро. Собака (на этот раз мальчик взял с собой Конду) весело устремилась за ним. Нина не успевала за велосипедом, но это немало не заботило Кристофа.

— Los! Los! Пошла! Пошла! — поторапливал он.

Нина сбросила тяжелые деревянные ботинки. Сосновые иглы щекотали подошвы, но все равно идти босиком было удобнее. А ведь до Лангоманка километра два, а то и больше.

Но вскоре загрубевшие пятки перестали ощущать уколы камешков и хвои, и Нина резвее зашагала за Кристофом и Кондой. Дорога в Лангомарк неожиданно оказалась даже приятной. Только время от времени какой-нибудь коварный почти не видимый камешек заставлял босую девочку подпрыгивать от неожиданного укола.

Но разве могут такие мелочи испортить погожее, совсем не осеннее, сентябрьское утро?

Всё казалось Нине новым и необычным в этот день. Так вышедший из комы удивляется вновь открывшемуся для нему миру звуков, красок и запахов.

Среди ослепляющей зелени, не тронутой еще осенним увяданием, высился готический замок. Девочка невольно залюбовалась огромными, как телята, черногусами с красными «серьгами», скользившими по глади озера, издалека казавшегося черным.

У дороги наливались горьким соком пять рябинок. Сколько таких рябин на Смоленщине!

Но на фоне черного замка эти рябинки смотрелись совсем по-иному. Стройные чужие деревца.

Незнакомым, томным и красивым предстал на этот раз глазам узницы и Лангомарк. В последний раз она была в поселке на похоронах Анастасии, но всё, что врезалось в память тогда, — старая береза и несколько упавших на могилу листьев.

Теперь Лангомарк был спокойным и чинным, с налетом самодовольной чопорности. По выложенной булыжником дороге лениво трусила черная кобыла. Ездок, пожилой немец в соломенной шляпе, сонно правил пустой бричкой. Из чистеньких коровников доносилось ленивое мычание.

Поселок медленно, неохотно выходил из полудремы, не слишком желая возвращаться к реальности с ее обычными каждодневными заботами и войной где-то там далеко от чинного уютного поселка. Но каким-то образом, вопреки законам расстояния, неслышимые отзвуки далекой войны, запах гари и зловещие отблески пожаров ощущались и здесь.

От главной дороги ручейками разбегались в стороны к домам асфальтированные дорожки.

Домов было около сотни.

Поселок мало напоминал необузданную, неприкаянную красоту Смоленщины с ее деревнями и селами. Ни бурьяна, ни крапивы, ни бескрайности русских раздолий — всего того, что вызывает щемящую тоску. Вместо хат с соломенными крышами чинные каменные дома, крытые шифером, с ухоженными палисадниками. Большинство домов были одноэтажными, но кое-где над ними высились и двухэтажные.

Цветы наполняли поселок яркими красками, окутывали едва уловимым, тонким и пряным одновременно, сложным букетом ароматов.

Возле дома Шрайбера цвели розовые розы. Изящное буйство нежных бутонов.

Пена розовых лепестков невольно притягивали взгляд к двухэтажному домику Шрайберов.

Вдоль стен среди крупных резных листьев свисали зеленые кисти мелкого полудикого винограда. Во дворе росло ореховое дерево, аккуратно обложенное камнями у основания. Под окнами наливались соком плоды на яблонях.

Сам дом был побелен тщательно и, по-видимому, совсем недавно — так ослепляла праздничная, как первый снег, белизна стен.

Так же основательно выкрашена белым была и парадная дверь, глянцево блестевшая свежей краской.

На улицу выходили восемь окон: четыре на первом этаже и четыре — на втором.

Узницу уже ждала возле дома красивая светловолосая женщина в легком сиреневом в мелкий цветочек платье, которое почти полностью закрывал синий полосатый фартук. Издалека Нине показалось, что она ровесница Маришю. Но вблизи морщинки выдавали истинный возраст немки. Ей было около пятидесяти.

Хозяйку красивого белого дома вполне можно было принять за русскую. Светло-русые, почти белокурые волосы лежали вовнутрь завитками. Взгляд больших голубых глаз открыт и приветлив.

— Komm, — махнула женщина рукой, как только девочка шагнула во двор.

Немка обогнула дом. Сзади он был не таким красивым. Только одно, кухонное, окно смотрело на задний двор.

Там же находился «черный ход» — дверца с крыльцом.

Нина последовала внутрь дома за хозяйкой.

Внизу из приоткрой двери ароматно пахло тушеным мясом. Аппетитные запахи словно дразнили полуголодную девочку.

По-видимому, за дверью находилась кухня.

Хозяйка миновала её. Здесь были только её владения приправ и посуды, в которые не допускался никто, а тем более, русские.

Берта никогда не считала приготовление еды обязанностью. Готовить было для неё и удовольствием, и своего рода ритуалом. И искусством сродни игре на пианино.

Её изящные пальцы можно было легко представить стремительно скользящими по черно-белому глянцу клавиш. В юности Берта была хорошей пианисткой. Но теперь не играла даже для гостей. Вальсы, сонаты — все это растворилось в прошлом, как девичьи грезы. Пианино перекочевало в комнату Ирмы, а так и оставшийся невостребованным талант Берты позволил Шрайберам сэкономить на учителе музыки. Мать сама учила дочь музицировать.

Но Берта ни о чем не жалела. Призрачный мир звуков тает в тишине, а дети… Все трое стали уже совсем взрослыми. Даже младшая Ирма почти уже невеста. Уже сейчас видно, будет красавицей. Когда-то, когда маленькая Ирма первый раз с интересом и немного опасливо трогала клавиши семейного пианино, мать робко надеялась, что в дочери талант раскроется буйным цветом. Но что-то помешало расцвести этому бутону. Не обнаруживала Ирма и других способностей: ни к рисованию, ни к танцам.

Впрочем, если бы в дочери проявились задатки какого-нибудь яркого таланта, это бы только беспокоило Берту.

«Девочке достаточно быть просто красивой», — утешала она себя.

Талант, как всякая стихия, требует простора, а значит рано или поздно дочь покинула бы спокойный Лангомарк.

Нет, ни за что на свете Берта не расстанется больше ни с одним из своих детей. Достаточно разлуки с Аланом, которая, кажется, тянется целую вечность.

Алан… Как всегда при мысли о старшем сыне мать испытала смешанное чувство тревоги и гордости. Как он там, в черном от дыма небе над Россией?

Скорее бы закончилась война. Ведь, страшно подумать…

Если расцветающая красота дочери радовала глаз матери, как поднявшийся из отростка заботливо выращенный цветок, то взросление младшего сына тревожило. Война никак не кончается, а Курту исполнилось уже шестнадцать.

Берта нахмурилась и мягким и решительным движением руки распахнула дверь в его комнату.

Все здесь было аскетически просто. Кровать, письменный стол, раскрытая «Майн копф» на столе.

Сын снова читает эту книгу! Мать с ненавистью скользнула взглядом по страницам. Неужели ей суждено провожать на фронт и младшего сына?

С ожесточением Берта принялась сворачивать трубочкой ковровую дорожку.

Кивнула Нине на дверь.

Немка вынесла коврик на улицу. Показала Нине, как вешать его на веревке «Sich in der Sonne trocknen» («просушиться на солнце») и снова движением руки позвала за собой в дом.

Напротив комнаты младшего сына за двумя резными створками двери располагался зал. Здесь все ослепляло.

Берта распахнула окно, и хрустальные подвески на огромной люстре затанцевали в такт сквозняку, заискрились, рассыпая отблески по углам. От этого мерного покачивания в зале становилось веселее и наряднее.

В центре комнаты на четырех резных ножках распластался огромный стол, видать, повидавший немало застолий.

Сам вид его, вальяжный и важный, словно приглашал на пир и сам за себя говорил, что это не какой-нибудь кухонный стол, на котором уместно порезать петрушку и лук, а стол — хранитель семейной истории.

Над столом, в самом центре зала, висел портрет в резной раме.

Черно-белая фотография была довольно странным украшением комнаты, но он, человек в немецкой военной форме, с фанатичным блеском в глазах и узкой щеточкой усов был истинным хозяином этого дома.

Нина не видела раньше его портретов, но каким-то внутренним чувством сразу поняла, что это тот самый человек, чей голос опутал все уголки Германии, чье имя с ненавистью произносили в России — Адольф Гитлер.

Стены украшали тигровая шкура и картины в тяжелых рамах. На одной была изображена томная красавица, выжимавшая морскую пену из длинных волос, похожая на русалку. В другой раме холст притягивал взгляд веселыми красками лета. Художник запечатлел сцену охоты — охотника с добычей — куропаткой на цветущей поляне.

Хозяин белого дома любил охоту. Об этом свидетельствовали и ружья на стенах, и распластанная на полу перед черным кожаным диваном медвежья шкура.

Неужели Шрайбер сам подстрелил зверя?

Другую половину зала устилал белоснежный ковер с ворсом, как весенняя травка.

Нина перевела удивленный взгляд с пола на хозяйку.

— Trocknen sich in der Sonne? (Просушиться на солнце?) — приготовилась девочка отнести на веревку шкуру и ковер.

— Nein, nein (Нет, нет), — замотала головой Берта.

Ей было приятно видеть, какое впечатление произвел ее большой нарядный зал на русскую девочку, и в то же время она невольно представляла на месте узницы свою дочь. Что-то, похожее на жалость, щемящим теплом разлилось в сердце Берты, и она снова повернулась к окну.

На подоконнике в блюдце уже белел толченый мел, рядом лежала влажная тряпка и несколько сухих. На полу стояло ведерко с водой.

Берта опустила влажную тряпку с блюдце с мелом и кругообразно провела по стеклу изнутри и снаружи. Затем, когда оно стало совсем белым, взяла сухую тряпку.

Теперь сквозь разводы вполне четко вырисовывались очертания домов и деревьев. Во дворе через дорогу созревали вишни. Крупные бусины краснеющих ягод проглядывающих сквозь темнеющую зелень и невольно притягивали взгляд.

Еще два раза Берта прошлась по окну оставшимися сухими тряпками, и оно празднично засияло на солнце чистотой.

Немка посмотрела на девочку сверху вниз, но вполне доброжелательно, как учительница на новую ученицу, словно оценивая, на что она способна.

Девочка сосредоточенно хмурила лобик. Немка поняла, что маленькая узница старается запомнить, что от нее требуется, и удовлетворенно покачала головой. Снисходительная улыбка чуть вспорхнула на лице хозяйки дома.

— Zweimal im Jahr, (Два раза в году) — сказала она доброжелательно. Русская девочка ей нравилась, хотя недоверие путано и почти бессмысленно что-то нашептывало на ухо, бесконечно повторяя слово «русская». Это и был главный довод.

Нина уловила слова «два» и «год» и догадалась, о чем говорила ей Берта.

Девочка кивнула.

Хозяйка повела узницу дальше по дому, который показался Нине необъятным уже хотя бы потому, что его нужно было убирать. И, по-видимому, до сих пор это делала Берта.

У третьей двери женщина задержалась чуть дольше, чем если бы дело было в обычной рассеянности. Нина догадалась, по какой-то причине комната главная в доме, и переступить ее порог позволено не каждому.

Пальцы хозяйки замерли на дверной ручке и, наконец, немка толкнула дверь от себя, как будто решительным жестом отбрасывала прочь сомнения.

Почему эта комната была такой особенной для немки, Нина поняла сразу. Дело было в портрете. Черно-белой фотографии на письменном столе.

Она не была ни частью интерьера, ни случайной вещью в нем.

Фотография жила как будто сама по себе, но при этом являлась самым важным предметом, может быть, даже во всем доме.

Нина поняла это по особому, ставшему вдруг пронзительным, взгляду Берты, выхватившему черно-белые черты портрета из узорчатой серебряной рамки.

По-видимому, эту слишком изящную рамку выбирала женская рука. Рука Берты.

На фотографии улыбался открыто и весело, но с ноткой легкой грусти в чуть прищуренных больших серьезных глазах юноша с волнистыми, по-видимому, пепельными, волосами. На вид ему было не больше двадцати.

Высокие скулы, ямочка на подбородке, небрежно расстегнутый ворот светлой рубашки. Юноша на фотографии был, несомненно, красив. Но не грубой мужской притягательностью, а мягким, почти женским обаянием полевого цветка. Его вполне можно было принять за русского парня.

Как и в лице Берты, в чертах лица светловолосого юноши была та мягкость, благодаря которой он был похож скорее на славянина, чем на арийца.

Нина невольно перевела взгляд на хозяйку дома. Глаза Берты чуть увлажнились от подступившей к горлу нежности.

— Mein Sohn Alan, — подтвердила немка догадку Нины.

Девочка не решилась спросить, где теперь светловолосый юноша с печалью в глазах и веселой улыбкой.

Все в комнате указывало на то, что он в ней давно не живет. Слишком тщательно была заправлена постель. Слишком чопорно соприкасались переплетами книжки на полке. Слишком торжественно склонили головы-бутоны три розовые розы в хрустальной вазе на столе.

Слишком аккуратно расправлены складки прозрачных светло-синих занавесок.

Слишком картинно раскрыт на белоснежной подушке журнал, как будто вот-вот вернется хозяин комнаты и продолжит его читать.

Это ожидание возращения достигло наивысшего напряжения в черно-белом портрете. В мгновении, по-видимому, случайно запечатленному фотографом, каким-то непостижимым образом сошлись прошлое, настоящее и будущее.

В этой комнате Берта вымыла окно сама быстро и тщательно.

Жестом приказала Нине вынести на улицу темно-синий половичок проветриться на веревке.

Эту дверь Берта закрыла так бережно, как будто боялась кого-то разбудить.

В последней комнате на первом этаже не было даже кровати. Но почти во всю длину небольшого помещения распластался, как грозное ленивое животное, черный кожаный диван.

Стену украшали только ружье и сабля. По-видимому, в доме относились с особым уважением к оружию.

А над диваном величественно раскинулись, как ветви экзотических деревьев, оленьи рога.

Берта передала Нине ведерко и лоскутки. Поставила блюдце с мелом на подоконник. Из кухни потянулся горьковатый запах гари.

— Entenbraten (Жаркое)! — всплеснула руками хозяйка и метнулась на дымный аромат пригоревшего жаркого.

Близилось время обеда.

Нина принялась натирать окно.

Вскоре оно блестело, как новое зеркало или как гладь озера возле таинственного черного замка. С кухни доносились голоса. Пришел хозяин на обед. Шрайбер что-то весело рассказывал домочадцам. Рассказ перебил заливистый смех, принадлежавший, по всей видимости, дочери лесника.

Хозяйка все не приходила, и девочка осторожно присела на край дивана. Но легкие шаги Берты тут же заставили девочку подскочить.

— Komm, — махнула рукой немка, приглашая Нину следовать с ведром за ней наверх.

Комнаты на втором этаже были менее аскетическими, чем помещения внизу, не считая, разумеется, зала.

В первой любому сразу же становилось ясно, что здесь живет девочка или юная девушка. Всё здесь было плюшевым, воздушно-голубым, карамельно-розовым.

На шкафчике смотрела в пустоту безразличным голубым взглядом белокурая кукла.

Её голубой наряд, и платье, и шляпка, были тщательно накрахмалены. Наверное, красавицу давно не брали в руки, и она уже долгое время служит лишь украшением интерьера, сувениром на память о стране, где фантазии и игры реальнее действительности.

Воспоминания о затерявшемся где-то, случайно забытом в снегу, перемешенном с пеплом и кровью, детстве вдруг спутали мысли Нины.

Беззаботное прошлое смотрело на нее стеклянным голубым взглядом.

Роза. Ее звали Роза. Розовым облаком взметнулись воспоминания о счастливых днях в комнате с кремовыми шторами на окнах, когда не было смерти, а была и радость, и елка, и кукла в воздушном розовом платье.

Неужели это было?

Нина с удивлением заметила, что стала такой взрослой, что куклы с голубыми глазами не вызывают в ее сердце ничего, кроме щемящей тоски по чему-то безвременно и безвозвратно ушедшему.

Но главным предметом в интерьере комнаты была не кукла.

Черным полированным блеском завораживало раскрытое пианино, глянцево улыбалось клавиатурой.

Берта пробежала чистой влажной тряпкой по клавишам, и пианино нестройно застонало.

На пюпитре пианистку ждали раскрытые ноты. На крышке пианино торжественно и изящно тянулись нерасплавленными фитильками из серебряного подсвечника к белоснежному потолку золотисто-карамельные свечи. Рядом обмяк рыжий плюшевый медвежонок.

Все в этой комнате выбивалось из уютной и чопорной атмосферы дома, как будто своенравный весенний ветер мимоходом ворвался в окно, чтобы устроить вокруг весёлый беспорядок.

Нина живо представила хозяйку комнаты — совсем юную, легкую, воздушную и мечтательную.

На кровать небрежно наброшено легкое розовое покрывало. Дверца тумбочки у кровати неплотно закрыта и из-за нее виден разноцветный ворох носочков и гольфиков.

В углу распахнут шкафчик с аккуратно развешанными платьями и босоножками, составленными в разноцветный ряд внизу на полочке.

Берта обреченно вздохнула (беспорядок в комнате дочери ей явно досаждал) и принялась закрывать дверцы.

Жестом немка приказала Нине поставить ведро на пол. Еще раз критически осмотрела комнату, поправила покрывало и, по-видимому, осталась вполне довольна хотя бы относительным порядком.

Берта снова на всякий случай повторила, чтобы Нина вымыла стекла и в этой комнате, потом показала длинными тонкими пальцами на голубую ковровую дорожку.

— Vergiβ nicht. (Не забудь.)

Девочка кивнула.

— Kommen wir, (Пойдем) — Берта торопливо махнула рукой. Она спешила показать узнице оставшиеся комнаты и вернуться к своим обязанностям на кухне.

Две другие смежные комнаты были отделены друг от друга лишь дверным проемом.

В первой по обе стороны от зеркала в золоченой раме расположились два громоздких строгих черных кресла. Над одним из них отсчитывали мгновения старинные часы. Напротив приглашал погрузиться в пружинистую мягкую глубину, обтянутую черной кожей, внушительных размеров диван. Вдоль стен по углам ютились дубовые шкафчики, казавшиеся второстепенными и почти незаметными по сравнению с величественной мягкой мебелью. В громоздкой керамической напольной вазе, украшенной изображением оленей, скучали три розовых розы.

От помещения с черной мебелью спальню Берты и Иоанна отделял лишь проем без двери.

Все здесь было предельно уютно, по-домашнему.

В центре спальни громоздились две большие составленные кровати.

На шаги хозяйки откуда-то из-под полы голубого покрывала с заливистым лаем выкатилась маленькая, как подросший котенок, собачонка.

— Меккен, — нежно взяла на руки пушистого домашнего зверька Берта, представляя любимца девочке.

Глазки-пуговки белоснежной собачонки искрились радостью, а хвостик выбивал дробь безоблачного собачьего настроения.

— Жуть, какой красивый пес, — восхитилась девочка.

Меккен был, явно, хорош, и вместе с тем в нем чувствовалось какое-то благородство, необъяснимо отличавшее его от Смоленских очаровашек Шариков и Бобиков.

Берта аккуратно поставила Меккена на кровать. Видимо, в этом доме ему позволялось если не все, то, во всяком случае, почти все.

Собачонка послушно осталась в ногах, даже не попыталась пробраться поближе к расшитым шелком подушкам, на которых ждали сумерек ночные головные уборы — белый чепчик Берты и голубой колпак Иоанна.

В этой комнате не было ничего лишнего. Ничего, что нарушало бы чрезмерной оригинальностью умиротворенность спальни.

В углу у дверного проема блестел на солнце полированный шкаф для одежды. На тумбочке у трюмо примостилась деревянная шкатулка с закрытой крышкой, украшенной позолоченными вензелями.

— Komm! — повторила немка короткое приказание и махнула Нине рукой. На втором этаже оставалась еще одна комната.

Дверь оказалась закрытой, но ключ поблескивал в замочной скважине. Легким движением хозяйка повернула его. К удивлению Нины, в комнате не оказалось ничего кроме ворсистого светло-зеленого ковра. Видимо, помещение пустовало для какого-то счастливого случая, может быть, до тех времен, когда в доме появятся внуки.

Берта развела руками.

— Nun, bringe das Haus und tege den Hof.

(А теперь убирай. И подмети во дворе).

Она показала взглядом в окно.

Нина кивнула.

Кухонные заботы снова отозвали хозяйку.

Каблучки открытых домашних туфель Берты застучали по лестнице и стихли.

В доме стало так тихо, что настенные часы обрели особую таинственную власть. Казалось, это размеренно пульсирует сердце дома.

Большая стрелка незаметно подкралась к римской VI. Минутная, похожая на длинную стрелу, нарисованную на стекле морозом, тенью легла на IX.

Скоро вернется с работы хозяин. Это чувствовал и Меккен.

Собачонка еще раз осторожно рыкнула на гостью и скатилась вниз по ступенькам вслед за хозяйкой.

Быстро, не глядя по сторонам, Нина вымыла комнату. Ей не терпелось поскорее покинуть слепящий роскошью и давящий высокими потолками бессмысленно огромный дом.

Спина болела от усталости. Но оставался еще огромный двор.

Нина вздохнула и подняла глаза к розовеющему небу.

На фоне закатной дымки темнел, шелестел орешник.

Вызревшие уже орешки тихо покачивались: «Сорви, съешь нас, съешь».

«Съешь нас, съешь, сорви, сорви, сорви», — весело вторили налитые янтарем виноградины.

А может быть, запретные мысли нашептывал ветер. Нина протянула было руку в шершавую мягкость орешника, и тут же отдернула пальцы. Как обожглась.

«Не бери у них ничего», — вспомнились слова Стефы. — Ничего. Ничего. Ничего. Ни орешинки. Ни виноградинки. Ничего.

Чуть поодаль на маленьком огородике росла зелень и свёкла.

Нина стиснула зубы и принялась сосредоточенно и энергично орудовать веником под веревками, где сушилось бельё и ковры.

На кухне зазвенела посуда. Семья снова собралась за столом. Запах сдобы разлился в прохладных сумерках.

А на столе в просторной кухне белого дома уютно дымился чай и благоухали булочки. Сумерки заглядывали в окна, рассыпались о люстру и возвращались во двор наблюдать со стороны, как в мягком голубоватом электрическом свете вырисовываются силуэты семейной идиллии. Дети весело делятся друг другом дневными впечатлениями. Шрайбер читает за ужином вечернюю газету. Ирма наливает в чашки горячий ароматный чай. А далеко-далеко в остывшем осеннем небе зловеще кружит бомбардировщик Алана.

Веник незаметно добрался до угла двора, где располагались туалет и небольшой сарай — псарня. Любимцы Шрайбера предупреждающе рычали на все голоса. Нина не решилась подойти к ним с веником слишком близко.

На рычанье собак вышла Берта.

Девочка, между тем, плавно подбиралась с веником к воротам.

— Hast du alles weggeräumt? Все убрала?

Берта обвела внимательным взглядом и осталась довольна.

— Gehe nach Hause, (Иди домой) — разрешила немка. — В следующую субботу придешь опять.

Нина разогнула уставшую спину, поставила веник у порога и поплелась в сторону темневшего леса, казавшегося в остывающем закатном свете совсем дремучим и полным оживших теней.

Орешник и резная виноградная листва дразнящее покачивались на волнах памяти. Их раскачивал голод.

Оранжевыми пятнами зажглась впереди рябина.

Окна черного замка освещал изнутри мягкий голубоватый огонь.

Там, наверное, тоже серебряно поблескивали ложки, таял сахар в кипятке, а домочадцы делились друг с другом впечатлениями уходящего дня.

Полосы света тянулись из окон к рябинам. Нина протянула руку к незрелой грозди. Рябина была ещё совсем горькой.

* * *

Феликс Дамасский жил один на чердаке. Тусклый и по-своему уютный, он мало отличался от коморки под самой крышей, служившей пристанищем Нине и Стефе.

Князь оказался совсем не таким, каким представляла его себе Нина.

Курносый весельчак и балагур с толстыми губами и пивным животиком постоянно хватал Стефу за крутые бока, что им обоим, явно, доставляло удовольствие.

На затылке князя поблескивала уже лысина, и он время от времени, недолго размышляя о чем-то, по-видимому, очень важном, задумчиво скреб ее короткими пальцами с аккуратно обрезанными ногтями.

Феликс Дамасский был мил и обаятелен, но совсем не походил на того утонченного и хладнокровного покорителя женских сердец, каким его описывала Маришю.

Нина не могла скрыть своего удивления и даже разочарования, но почему-то эта гримаска досады на лице девочки развеселила и Стефу, и самого высокородного князя.

Он, явно, не стремился походить на аристократа, загадочного и мужественного потомка польских рыцарей. И если бы Нина не знала, что князь в совершенстве владеет немецким, французским и вполне сносно изъясняется на нескольких других языках, то, вряд ли бы догадалась, что Феликс Дамасский блестяще образован.

Но глаза князя были по-настоящему удивительны, даже таинственны.

Видно, они-то вкупе с наследством и очаровали капризную Маришю, а после (уже без денег и земель) и беспечную Стефу.

Голубые, но не как теплое весеннее небо, а с льдинками в прозрачной глубине. Но когда Феликс смеялся, льдинки таяли. А хохотал он заразительно и часто. Как и у Стефы, во рту князя кое-где поблескивало золото.

А в левом глазу Феликса была особая, заметная не сразу отметина, придававшее флёр почти мистической загадочности всему добродушному облику князя.

У края радужной оболочки, как островок, поднявшийся из голубой глубины, темнело коричневое пятнышко. Неожиданное и в то же время почти органичное, как крапинка на лепестке фиалки, оно невольно завораживало и заставляло думать сначала о необычных глазах князя, впрочем, совершенно обычной формы, чуть выпуклых, окруженных светлыми длинными ресницами, а затем и о самом Феликсе Дамасском.

О ком думал сам князь, догадаться было не сложно по тому ласковому и веселому взгляду, какой он подолгу задерживал на Стефе. Взгляд становится задумчивее и глубже, когда Феликс курил сигареты.

Их сложный аромат выдавал дорогой табак, который не известно каким образом попадал к узнику.

Наверное, такой же дым наполнял до войны гостиную замка Феликса Дамасского, где он принимал гостей. И конечно, под хрустальными люстрами, такими, как в зале дома Шрайбером и, может быть, и более роскошными витал загадочный, как восток, кофейный аромат.

Запах кофе неизменно возвращал Нину в детство, пробуждал самые ранние воспоминания. Вот стройная темноволосая женщина протягивает ей восхитительный сюрприз — куклу в розовом платье. Женщину зовут Полина. Да, тетя Полина…

Нина с наслаждением вдыхала кофейный дымок, расположившись на деревянной скамье в коридорчике. Рядом в блюдце с золотистой каемкой пищал «съешь меня!» воздушный кусок пирога, щедро посыпанный сахарной крошкой.

По воскресеньям хозяин всегда радовал Феликса большим сдобным куском домашней выпечки.

В свою очередь, князь решал вознаградить им спутницу любимой за вынужденное ожидание на скамье у плотно закрытой двери, откуда время от времени доносятся двухголосные взрывы смеха, сменяющиеся долгой тишиной, наполненной частым прерывистым дыханием и быстрым шепотом на польском языке.

Что ж, пусть веселятся на здоровье. Сумерки еще не скоро, да и спешить некуда, а такого вкусного пирога Нина не пробовала никогда.

Минуты незаметно оборачивались часами. С улицы доносилось сонное мычание. Ветер лениво хлестал ветвями старых акаций по крыше.

Неяркий чердачный свет густел. А Нина все ждала.

Наконец, счастливая и усталая, Стефа вывалилась из двери. Рука князя, обвивавшая ее талию, нехотя опала.

Стефа сверкнула на прощание улыбкой. Чтобы Феликс помнил ее такой — веселой, уходящей в закат, страстной и обещающей встречу. Помнил и ждал. До следующего воскресенья.

* * *

Через неделю дом Шрайбера уже казался девочке не бессмысленно огромным, а просто просторным и уютным, каким он, в сущности, и был, особенно если речь не шла о том, чтобы натереть до блеска окна во всех десяти комнатах за одни день.

Но, к счастью, мыть окна нужно было только два раза в год.

В остальные же дни по субботам девочке предстояло убирать семь комнат в доме, — те, по которым её провела хозяйка.

На этот раз Берта встретила узницу с тем же приветливым и в то же время несколько строгим выражением лица.

Ванильным облаком по дому расползался аромат сдобы. Он как будто снова возвращал Нину в Казань, туда, где прошли её самые радостные годы.

Хозяйка только что принесла из пекарни огромный пирог.

Берта остановилась возле открытой кухни, кивнула Нине.

— Warte mal. (Подожди).

За столом поблескивали две пары любопытных глаз. Ванильный запах, как пчёл мёд, притянул на просторную кухню, служившую одновременно и столовой, детей Иоанна и Берты. Смуглый парень лет шестнадцати с темно-русыми волосами был похож на Шрайбера, а девочка, ровесница Нины или чуть моложе, светловолосая и голубоглазая, явно, копия матери в юности.

Хозяйка вынесла за порог кухни два полных ведра воды.

— Bringe alle Zimmer, in Ordurug und dann fege den Boden, (Убери комнаты, потом подмети двор) — коротко приказала она и прикрыла дверь.

Убирать комнаты без присмотра Берты было спокойнее и как будто даже быстрее.

В зале Нина снова задержалась перед распростертыми медведем и тигром. Да, по всей видимости, Шрайбер был охотником.

Но откуда в этих краях взяться тигру?

Каждая вещь в доме, несомненно, не была случайной. У каждой была своя жизнь, своя история.

Множество этих сюжетов, как ручейки сплетаются в реку, сплетались в семейную историю.

Ванильный аромат приятно щекотал ноздри и почти до слез будоражил аппетит, и Нина поспешила поскорее закончить с уборкой комнат на первом этаже. Только снова невольно остановилась перед черно-белым портретом.

Хрустальную пустоту вазы на столе снова заполняла чистая вода. Колючими стеблями в ее прохладу уходили три на этот раз белые розы. Наверняка, это заботливая рука матери нашла место здесь цветам.

На минуту Нина забыла и о преследующем ее ванильном аромате, и о ведре с мутной уже водой.

Но в коридоре неожиданно послышались шаги и стихли так же внезапно совсем рядом.

Нина обернулась.

В дверях, небрежно облокотившись о проем, стоял младший сын Шрайберов.

Во взгляде немецкого юноши смешивались насмешка и презрение, интерес и почти враждебность.

От гремучей смеси эмоций, отражавшейся на смуглом лице сына Шрайбера, стало неловко. Наверное, так чувствовали себя под прицелом охотника те медведь и тигр, шкуры которых теперь служат украшением зала.

Девочке хотелось покинуть комнату, но немец с нагловатой усмешкой преграждал дорогу.

Внешне Нина старалась ничем не выдать охватившего ее беспокойства.

«Не убьет же он меня!» — мелькнула у нее спасительная мысль.

Еще раз узница мельком взглянула на немца. Он смотрел на нее с тем же выражением.

Если бы не тяжелый щекочущий взгляд, его глаза были бы похожи на материнские — большие, с длинными ресницами. Только у младшего сына Шрайбером они были не голубыми, как у Берты, а синими, как у отца.

Взгляд Берты, голубой, доброжелательный, золотистыми рыбками плеснулся в памяти Нины и неожиданно придал ей уверенности и смелости.

Не глядя больше в сторону немца с наглым синим взглядом, девочка опустилась на корточки и принялась скатывать ковер.

Ковер! Вот что позволит быстро и ей безо всякой неловкости выйти на улицу.

Как же она сразу не вспомнила о таком очевидном предлоге?

Нине не терпелось поскорее оказаться во дворе. От молчаливого присутствия младшего сына Шрайберов в комнате стало неуютно и как будто даже душно.

— Kurt? Was machst du hier? (Курт? Что ты здесь делаешь?)

Девочка обернулась на строгий голос Берты.

Оказалось, он может быть строгим, почти жестким.

Сын стоял теперь с виноватым видом и не знал, что ответить матери.

— Gehe, Kurt! Hast du nie gesehen, wie man ein Zimmer in Ordnung bringt? (Иди, Курт! Или ты никогда не видел, как убирают комнату?)

Курт понуро опустил голову и пошел в свою комнату.

Нина вздохнула с облегчением. Берта не была ее врагом. У нее самой подрастала дочь и, наверное, это и пробудило в хозяйке чувство, похожее не женскую солидарность, по отношению к узнице.

Девочка снова ощутила себя в безопасности и бросила еще раз взгляд на портрет, который интересовал её почти в той же степени, как медвежья и тигровая шкуры в зале.

Немка прочитала любопытство в глазах русской узницы.

— Mein Sohn ist Flieger, (Мой сын летчик) — голос Берты прозвенел материнской гордостью.

Это означало, что Алан с высоты бомбил русские города и деревни. Где-то там сейчас ее братья…

Нина отвела взгляд от портрета.

Немка, казалось, прочитала ее мысли и вышла из комнаты.

И все-таки они, мирные немцы и русские, были врагами и будут ими, пока на земле не воцарится снова мир.

Узница быстро выбежала на улицу, повесила ковер на веревку и вернулась в дом. Устало поднялась на второй этаж.

Лающим комочком навстречу выкатился Меккен.

— Ну что ты, песик, хороший, — девочка попыталась погладить собачонку, но Меккен увернулся от неожиданной ласки, отбежал на безопасное расстояние и предостерегающе зарычал.

Не обращая внимания на маленького охранника, похожего на странный пушистый белый мячик, девочка прошла с ведром в комнату с черной мебелью.

Меккен снова залился заливистым лаем, явно, для того, чтобы во всем доме услышали, что по комнатам бродит посторонний.

Но, убедившись, что посторонняя не проявляет ни малейших признаков беспокойства по этому поводу, собачонка успокоилась и осторожно засеменила следом за девочкой.

Нина остановилась перед большим зеркалом.

Худенькая девочка в старом сером платье, с ведром в одной руке и щеткой на длинной ручке в другой смотрела на нее удивленно и строго.

Нина поставила ведро и подошла к зеркалу поближе.

Отражение улыбнулось немного грустно, чуть-чуть шаловливо, с первым робким осознанием женской красоты.

То, что раньше казалось не важным, теперь оказалось приятным открытием, а первое знакомство с собой взрослеющей обернулось приятным событием.

Раньше Нина никогда не задавала себе вопрос, красива ли она.

Ехидные замечания Ивана убедили ее, что она неуклюжа и внешне не особенно приятна окружающим, если способна вызвать такое раздражение, но теперь отражение юной девушки в старом сереньком платьице смеялось над издевками стареющего брюзги.

Нина отошла подальше и не смогла удержаться от того, чтобы не повертеться перед зеркалом.

«Как артистка», — закружила девочку радостная мысль и тут же рассмешила её.

Где это видано, чтобы артистки носили старые серые платья, да еще и тесные к тому же?

Нет, экранные красавицы носят шелк и бархат, а их белоснежные шеи и руки украшают жемчуга.

Нина показала язык своему отражению и осторожно опустилась в мягкую податливую черноту кресла, молчаливо приглашавшую присесть отдохнуть, что было весьма кстати после уборки нижних комнат. И тут же Нина представила, что будет, если внезапно хозяйка поднимется наверх и увидит её сидящей без дела на красивой мебели, явно, предназначавшейся не для узников.

Девочка вскочила и, подхватив ведро, направилась в супружескую спальню, откуда собиралась начать убирать второй этаж.

Но здесь Нина снова не удержалась от того, чтобы не бросить взгляд в зеркало, пока ее никто не видит, как будто хотела убедиться, что отражение в соседней комнате не льстило ей.

Трюмо весело подтвердило «Как артистка!» сразу тремя отражениями. Два из них открыли девочке новую грань ее внешности, которую скрывало обычное зеркало и тем более маленький осколок. Боковые зеркала повторяли легкий профиль девочки.

Но теперь, привыкнув уже к чертам своего лица, Нина провела рукой по шее, давно не видевшей мочалки и мыла, и пальцами расчесала спутанные длинные волосы, быстро заплела их в две толстые косы. Это придало девочке более опрятный вид, насколько это было возможно без воды. А уж о такой роскоши, как новое платье, можно было только помечтать.

Девочка вспомнила свёрток на подоконнике, вздохнула и опустила глаза. Взгляд упал на раскрытую шкатулку. Блеск голубых, хрустально-белых, красно-розовых камней гипнотизировал. Переливаясь на солнце, кристаллы повторяли всеми сверкающими гранями: «Примерь, примерь, примерь…»

Как будто кто-то с большими черными крыльями настойчиво шептал: «Примерь, примерь…»

Нина отшатнулась от шкатулки, как будто на дне ее, свернувшись, лежала гадюка.

Девочка схватилась за щетку и принялась торопливо выметать пыль из углов.

Меккен решился, наконец, подойти поближе и с интересом наблюдал за узницей. Безошибочная собачья интуиция подсказала, что девочка не причинит зла ни ему, ни хозяевам, и белоснежный красавчик уже осторожно повиливал хвостом. Но время от времени все еще настороженно поводил ушами.

Нина дошла до кровати, и щетка остановилась в воздухе.

На коврике с вызовом поблескивал сапфир в потускневшей от времени золотой оправе.

Девочка подняла сережку, положила её перед шкатулкой у зеркала. Поверхность трюмо отразила потускневший взгляд, опущенные уголки губ.

Сапфир враждебно поблескивал, отражаясь в трюмо. Чистый, прозрачный, как весеннее небо, и зловещий, как бездна…

…В другой раз Нина обнаружила под кроватью Берты и Иоанна ожерелье из мелких белоснежных жемчужин.

Девочка осторожно положила его на столик у шкатулки, которую почему-то снова забыли закрыть. Явно, это не было обычной случайностью.

Хозяйка проверяла ее.

Угрожающее предостережение Стефы снова всплыло в памяти Нины, и она почувствовала, как кровь приливает к ее щекам.

Разве похожа она на воровку?

Но обида отхлынула так же внезапно, как подступила. Ну и смешная же эта немка!

Зачем же узникам драгоценные камни? Разве что в лес в них ходить!

А ещё через неделю в спальне были рассыпаны на кровати крупные купюры. Нина хотела было собрать марки и положить их на столик перед трюмо, но в последний момент отдернула руку. Нет уж, пусть лежат, как лежат. Все, что не на полу, её не касается. В конце- концов, может, Берте просто нравится разбрасывать деньги на постели.

Но Берта Шрайбер отнюдь не была неряхой. И Нина это знала. И очень боялась: а вдруг кто-то другой возьмет одну из нарочно оставленных хозяйкой дорогих вещей? Кого тогда заподозрят? Конечно, узницу, и никто не станет даже слушать её оправданий.

К счастью, еще через несколько недель Нина перестала находить деньги в спальне, а шкатулка с украшениями теперь все время была аккуратно закрыта с немецкой педантичностью.

Но еще больше девочку радовало уже вполне дружелюбное поведение Меккена. Теперь он позволял не только погладить себя по длинной белой шерстке, но один раз даже разрешил подержать себя на руках.

Сложнее было подружиться с другими собаками Шрайбера. Первое время они недовольно порыкивали, когда девочка с веником приближалась к их сарайчику. В его внешнюю стену было вбито одиннадцать колец для поводков.

Развязывать их не разрешалось даже пожилому добродушному немцу, приходившему по утрам кормить собак. Только Кристоф мог отвязать и забрать с собой на работу любую из любимиц Шрайбера. Но обычно выбор ученика лесника падал на Конду или Дугласа, в зависимости от того, кого из них двоих уже успел забрать хозяин.

Часто, подметая двор, Нина ловила на себе любопытный взгляд своей немецкой сверстницы. В глазах дочери Шрайберов не было той враждебности, с какой смотрел на узницу ее брат. Просто беззлобное неприкрытое любопытство. Так подолгу в зоопарке смотрят на какое-нибудь диковинное животное.

Курт теперь только иногда издали сверлил Нину глазами, но больше не останавливался смотреть, как она работает. Мысленно узница не раз поблагодарила за это Берту, оказавшую ей такое неожиданное покровительство.

Только один раз Курт вошел в свою комнату, когда Нина не закончила еще ее убирать, но снова нарвался на строгий окрик матери.

 

Глава 38

Дождь и слёзы

Осень крепилась-крепилась, молодилась, пудрилась позолотой и вдруг расклеилась, расплакалась над своим увяданием.

Все остальные рабочие дни недели, кроме субботы, Нина продолжала работать в лесу.

В Лангомарк она ходила теперь одна. Каждый раз на обратном пути останавливалась у четырех рябин перед лесом и набирала ягод за пазуху. Больше кроме птиц и пленников горькие ягоды с терпким кисло-сладким привкусом были никому не нужны. За рябину-то уж точно не накажут.

С каждой неделей она становилась всё сочнее, всё слаще…

…Ноябрь 43-го угрожал уже зимой, но кое-где на полях осталась еще, как упрек в нерадивости неубранная брюква.

Еще недавно здесь торчала над землей иссохшая картофельная ботва.

Выкапывать картошку пришлось узникам, работавшим в лесу. Хуже всего было, когда накрапывавший дождь разрыдался ливнем, таким желанным летом и таким неприятным глубокой осенью, тем более, что в поле не было ни раскидистых деревьев, ни беседок, где можно было бы спрятаться от хлестких потоков воды.

После этого ливня Нина простудилась и теперь опасливо поглядывала на остатки урожая. Как бы снова не попасть под проливной ливень в поле…

Иван с Володей только что обрубили сучья с большого срубленного дуба.

Нина и Илюшка носили охапки хвороста к дороге.

— Что за неповоротливая девчонка? — ворчал Иван вслед Нине.

Теперь ему не на ком было вымещать раздражение в бараке.

Он взялся было браниться с Яноком, но поляк отвечал на выпады соседа молчаливым презрением, и теперь Ивану только и оставалось, что довольствоваться угрюмым ворчанием в лесу.

Что-то, похожее на безумие, поселилось в его взгляде, а сам он, заросший и оборванный, напоминал медведя, разбуженного среди зимней спячки.

Нина давно привыкла не обращать внимание на замечания мужчины, полные бессильной злобы.

Но на этот раз не то от обидных слов, не от тяжелой ноши почувствовала, как к глазам подступают слезинки.

Так незаметно по дождинке, по капле дождем уйдет в землю жизнь. Внезапно, как ноябрь, нагрянет старость. Нина остановилась, бросила охапку на землю. Нет, старости не будет никогда, как никогда не будет у нее детей и внуков. Только бревна и сучья. И насмешки Ивана.

А однажды какой-нибудь холодный ливень разбушуется в теле чахоткой, а потом…

Девочка выпрямилась, поправила сбившийся платок, и слезы заструились по ее лицу.

Нина плакала не от жалости к себе. Он уже не помнила о собственных невзгодах.

По полю гнали с собаками большую группу людей.

Почти все, молодые и старые, мужчины и женщины, были курчавы и темноволосы. Изможденные фигурки были сгорблены и жалки, одежда болталась лохмотьями, а лица немцев с прикладами особенно свирепы. И по этому «особенно» угадывалось, что по полю гнали евреев.

Некоторые наклонялись на ходу, вырывали с опустевших грядок брюкву и прямо с комьями земли отправляли ее в рот. Немецкие приклады тут же опускались на спины несчастных. Этой дорогой евреев гнали в печь.

В той стороне прошлым летом скрылись два мотоцикла, увозившие дядю Федора и тетю Марусю в тревожную даль.

Нина смотрела вслед удалявшейся рывками голодной оборванной толпе, пока из грустной задумчивости ее не вывел голос Ивана.

— Что, так и будешь стоять? — нахмурился он и ехидно добавил. — Правильно, пусть другие работают.

Девочка оторвала, наконец, взгляд от опустевшего унылого поля и пошла за новой охапкой.

 

Глава 39

Предрождественское

В первый раз Берта не радовалась, что скоро Рождество. А ведь раньше каждый год ждала его, как чуда. Да он чудо и есть. Разве не волшебство снова почувствовать себя маленькой девочкой, радоваться шелесту подарочных упаковок и блеску новогодних игрушек? Ёлкой служил орешник во дворе. В этом году на нём было мало игрушек. Берта подошла к окну полюбоваться, как покачиваются на ветвях ангелы, птицы и звёзды, а над ними — часы, похожие на настоящие. Она даже разрешила Курту забраться на дерево, чтобы повесить их повыше. А теперь Берта подумала о том, что зря оставила в большой картонной коробке мышат и ёжиков. С ними на орешнике было бы веселее. Берта даже хотела вынуть из коробки оставшиеся игрушки, но потом решила, что веселее не станет всё равно, зато так орешник похож на маленькое праздничное небо, и даже часы на нём как-то странно кстати. Остановились.

Снежинки лениво кружили в воздухе и всё же медленно, но неизбежно падали.

Берта знала, почему ей грустно. Потому что Алан далеко. Там высоко, там холодно. Там в небе кружит смерть, и нет ни звёзд, ни ангелов, ни птиц…

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Берта отошла от окна. По лестнице послышался стук деревянных башмаков. Нина закончила убирать первый этаж и поднималась на второй.

Курта и Ирму Берта отослала в пекарню с пирогом. Сегодня будет с черникой. Хозяйка спохватилась, что походит время обеда, а надо бы еще сварить картошки.

Вот-вот придет муж и дети. Картошка же ещё даже не чищена. Мысленно ругая себя за рассеянность, Берта выглянула из кухни.

— Нина!

Девочка отозвалась чуть удивленно, осторожной белкой сбежала вниз. Обычно хозяйка не окликала её, пока она не уберет весь дом и двор. Только тогда отпускала: «Иди», и даже в последнее время стала давать на дорогу бутербродик. Два тоненькие кусочка хлеба скрепляли то маргарин, то повидло, то нутряное сало, присыпанное колечками лука.

Куда вкуснее, чем ягоды рябины у Черного замка. Хотя Нина по-прежнему не упускала случая пощипать её на обратном пути.

Ягод осталось мало, почти всё склевали птицы. Но уцелевшие были сочные, сладкие, мягкие от мороза.

Хозяйка протянула Нине ножик и указала на большое блюдо с картошкой. Девочка удивилась ещё больше. Берта никогда не пускала её на кухню. Впрочем, и сейчас хозяйка держала её под прицелом незлого, но бдительного взгляда.

Нож был маленьким и странным, с лезвием-желобком, разделённым посередине отверстием.

Нина неловко поскребла им по картофелине, ковырнула посильнее. Кусочек клубня беспомощно повис на ножичке, а девочка подняла виноватый взгляд на хозяйку. Как объяснить ей, что на Смоленщине картошку варили в лушпайках? Снимать их гораздо удобнее, чем чистить сырую картошку, да и быстрее получится.

Но Берта поняла всё без слов. Снисходительно кивнула, взяла у Нины ножик и принялась быстро орудовать им над блюдом.

Нина нерешительно топталась у порога, ожидая, когда немка вспомнит о ней и разрешит идти убирать дальше.

Но хозяйка, казалось, забыла о Нине за своей монотонной работой. Немка размышляла об узнице…

Берта часто ловила себя на том, что невольно сравнивает русскую девочку и Ирму. Гнала мысли, как назойливых мух. Возвращались снова, щекотали где-то внутри липкими лапками.

Обе девочки одного возраста и в обеих вот-вот расцветёт робкая пока ещё какая-то детская красота.

У Ирмы нежно-розовые щёки, округлые плечи и губки капризным сердечком.

Губы Нины сосредоточенно сжаты, а ресницы такие длинные, что, кажется, от них ложатся веера-тени на щёки. Как у куклы.

Но на куклу больше похожа Ирма. В её голубых глазах как будто поселилось весеннее небо.

У Нины взгляд испуганный и грустный.

Девочки совсем непохожи.

Мысли отлетали ненадолго по другим своим мушиным делам и снова возвращались.

У Нины, наверняка, никогда не было таких платьев, как у Ирмы, таких туфель. Русская девочка привыкла жить в бедности. Привыкла к работе.

Эта мысль успокаивала колющее мелкими хвоинками беспокойство, причину которого Берта не могла и смутно даже не хотела понимать. Это была самая жирная муха.

… «на месте Нины»… Этого никогда не будет, потому что война скоро закончится, потому что победит великая Германия!.. «может оказаться и Ирма»…

Нет. Не может. Потому что они запрягут коней и уедут раньше, чем русские подойдут к Лангомарку. Если русские подойдут к Лангомарку. Но они никогда не дойдут до немецких границ, потому что Алан и такие же бесстрашные арийские лётчики, как он, смотрят на Россию с высоты падения бомбы. Но назойливое «если» все чаще и чаще посещало Берту…

* * *

Зима в Берхерверге казалась Нине какой-то игрушечной. Здесь не было ни морозов, ни сугробов, в которые, как в волны бескрайнего холодного белого моря, уходишь с головой.

Нет, здесь даже снег почему-то казался похожим на вату, которую какой-то насмешник рассыпал по земле просто так забавы ради. Но эта игрушечная зима была по-своему красива, как рождественская открытка.

На фоне паутинных крон и непримятой белизны у опустевшего, затянутого на зиму плёнкой льда озера Чёрный замок казался особенно торжественным, как будто возникшим перед лесом из старинных сказаний только затем, чтобы стать частью черно-белого нарядного полусна.

Нина не спеша направлялась к замку, наслаждаясь тем, что ей позволено было прервать обычную пятничную уборку. Шрайбер вручил ей вчетверо сложенную записку для Майера, строгим голосом наказал передать адресату или его супруге, если того не окажется дома.

Оторваться от однообразного занятия всегда приятно, даже если знаешь, что к нему неизбежно придётся возвращаться. Но пока можно было вбирать в себя лёгкий морозец и разбегаться, завидев горку, чтобы соскользнуть с неё, захлёбываясь восторгом.

Деревянные башмаки весьма подходили для зимней забавы, хотя и не шли ни в какое сравнение с лаптями. Облитые на ночь водой и отполированные за ночь морозом, наутро они победно блестели, как только что вынутые из кипящей луковой шелухи Пасхальные яйца. Разгорячённое от обжигающего холода и радости лицо Толика щемящим счастьем вынырнуло из памяти, как из глубоких смоленских снегов. Утомительный труд заглушал беспокойство о братьях, но по воскресеньям и сейчас, во время нежданной прогулки, как будто снова кто-то протянул невидимые нити от её сердца к родным сердцам. И от этого было сладко и страшно. В любую секунду нити могла оборвать сброшенная с холодного зимнего неба бомба, снаряд, чертящий смертоносную траекторию, жалящая насмерть пуля…

Даже здесь, в тихо припорошенном Лангомарке, покой был зыбок и тревожен, как сон тяжело больного.

Нина разбежалась, съехала с пригорка и едва удержалась на ногах. Хроническое полуголодное состояние давало знать о себе слабостью во всём теле и время от времени головокружением.

Девочка остановилась, сделала несколько глубоких вдохов. Лесной воздух наполнил новыми силами. Нина и не заметила, что, оказывается, дошла уже до пяти рябин, свисающих дразнящими припорошенными гроздьями.

Руки сами потянулись к ним.

Нина вспомнила, как несколько недель назад её застал поедающей рябину сам хозяин здешних мест, и лукаво улыбнулась. А ведь в первые секунды было страшно, очень страшно. Из темноты на неё нёсся огромный коричневый бульдог. За какой-нибудь миг самые страшные мысли потревоженным роем взметнулись в воображении девочки, и самой ужасной, конечно, было предостережение Стефы. «А потом отправят в печь», — прозвучало откуда-то изнутри.

А потом время вдруг остановилось, как будто опрокинулись гигантские песочные часы, и принялось отсчитывать мгновения скупыми крупицами.

Следом за собакой темнота нарисовала и хозяина. Прежде Нина видела Майера только правящим двойкой, а то и тройкой породистых лошадей, и теперь он показался ей гораздо худее и выше, чем, когда, чуть согнувшись, восседал на козлах.

Время от времени кареты Майера мелькали за деревьями, но хозяйка величественного замка больше не заговаривала с узниками.

Кроме черного и белого красавца у него было ещё несколько пар тонконогих темно-коричневых лошадей.

Кареты были открытые, закрытые, чёрные, серые и длинная серебристо-бежевая с золочеными упряжками для гостей. В кучере же по-видимому в Чёрном замке не нуждались. Трое молодых конюхов чистили, запрягали и распрягали лошадей. Работу свою они исполняли не просто по-немецки педантично, а с рвением, присущим истинным почитателям доверенного им дела. Только настоящие ценители лошадей могли вычистить коня, как хрусталь, до лоска, который осознанием собственной красоты и породы сквозил в каждом движении скакунов. Хозяин всегда правил лошадьми сам. Он восседал на козлах в больших рукавицах. Рядом с экипажем важно и преданно трусил огромный бульдог в ошейнике, сверкавшем золотом на солнце. Иногда его брали в карету, откуда, затисканный нежными женскими руками, он выглядывал покорно и довольно.

Теперь же верный пёс настороженно замер перед испуганной девочкой, готовый исполнить любую команду.

Немец тихо присвистнул, и бульдог послушно вернулся к хозяину и, высунув язык, с любопытством поглядывал на девочку, замершую с наклонённой ветвью рябины, с которой она обрывала ягоды. Майер шел медленно, бодро опираясь на коричневую полированную трость, овитую по всей длине позолоченной змейкой, увенчанную, как короной, золоченой ручкой.

Нина ожидала окрика или удара и даже зажмурилась.

— Ты работаешь в суббота дом? — неожиданно обратился к ней по-русски немец. Голос у него оказался глуховатым, с хрипотцой, но при этом довольно мягким.

Девочка испуганно кивнула и выпустила из рук ветку. Собака сделала нервное движение в её сторону и завертелась послушной юлой у ног хозяина.

Он смотрел на застигнутую врасплох вполне миролюбиво.

— Я в четырнадцатый год воевал в Россия, — вдруг сказал он на ломаном русском и, помолчав, резко приказал. — Гей!

Нина не помнила, как она дошла до барака. Но от одного воспоминания о том случае в груди снова застучали испуганные молоточки.

Несколько раз, возвращаясь по субботам из дома Шрайберов, Нина видела владельца окрестных земель в лесу, недалеко от Черного замка. Он прогуливался неторопливо и величественно, как и подобает хозяину, к тому же достигшему того почтенного возраста, который с головой выдают седины.

Дождь времени основательно посеребрил шевелюру Майера, но не тронул её непокорную густоту. Седина шла ему, делала резковатые черты лица мягче и импозантнее. Так же к лицу Майеру была и его улыбка чуть свысока и в то же время доброжелательная. С такой смотрят на смышленого малыша. Именно с этим выражением снисходительного любопытства Майер рассматривал Нину.

От взгляда пронзительных, веселых глаз из-под густых и тоже седых бровей девочке хотелось поскорее пройти участок пути, какой может охватить дальнозоркость пожилого немца. И в то же время любопытство сдерживало Нину от того, чтобы ускорить шаг.

Осенью Майер носил плюшевый костюм кофейного цвета. Заметная потертость на штанах сзади на уровне коленей контрастировала с казавшимся совсем еще новым пиджаком. Дополняла костюм черная фетровая шляпа с широкими полями.

Сладковато-горький вкус разлился во рту предвкушением обманчивой сытости. Рябиной особенно-то не наешься, но стройные деревца, ещё стыдливо прикрытые обрывками пожухлой листвы, так манили ягодами-бусинами…

Через неделю, возвращаясь в барак, Нина снова столкнулась в лесу с Майером.

— Guten Abend! — поздоровалась девочка, испуганно поглядывая на дога, хотя на этот раз от его ошейника к руке хозяина тянулась изящная золотая цепочка.

Немец благодушно кивнул и коротко изрёк «Гут», относившееся, видимо, не столько к Нине, сколько к его расположению духа.

С тех пор девочка не встречала Майера.

Нина нерешительно остановилась на пороге замка. Никогда еще она не переступала порога таких роскошных домов. Пожалуй, с замком Маера мог бы сравниться разве что Пассаж. Но здесь, в черном замке, жила только одна семья.

Дог встрепенулся, звякнул цепью у порога и выжидающе замер у входа.

Нина осторожно толкнула дверь. Собака тихо зарычала, но не двинулась с места. Дверь оказалась незапертой. Нина решила, что собака узнала её и уже смелее шагнула внутрь.

Её движение отозвалось серебристым звоном откуда-то сверху. Над дверным проёмом покачивались металлические истуканчики- колокольчики.

Нина остановилась на пороге, раздумывая, ждать ли молча, когда кто-нибудь спустится, или крикнуть, чтобы привлечь к себе внимание. Ильюшка в два счета сообразил бы, что предпринять. Нина же продолжала размышлять… Выкрикнуть? Но что? Да и слов на немецком она по- прежнему знала совсем немного.

Но пока Нина мысленно выбирала между «Гутен так» и «Есть кто-нибудь в доме?» на лестнице послышались мягкие шаги. На серебристый звон, держась за перила с ленивой кошачьей грацией, спускалась жена Майера.

На её губах плескалась мягкая улыбка, вежливая, обращенная ни к кому и одновременно ко всем сразу. Однотонный бархатный халат цвета морской волны гармонировал с седеющими волосами, уложенными укрощенными волнами.

Такого же цвета была и обувь хозяйки черного замка — мягкие уютные туфли «без зада» на широком низком каблучке.

Нина невольно залюбовалась красивой пожилой фрау и протянула ей торжественно сложенный лист праздничной белизны.

— Herr Schreiber, — назвала она адресанта на всякий случай, чтобы сразу было понятно, от кого записка.

Немка улыбнулась мягче, теплее.

— Danke schön, — поблагодарила немка с той же приветливостью в голосе, с какой протягивала в лесу девочке платье, так что со стороны могло показаться, будто немка разговаривает не с русской узницей, а с юной родственницей добрых знакомых, желанной гостьей.

Наверху снова послышались шаги — тяжелая поступь самого хозяина замка. Услышав голоса, он также медленно, с достоинством, как прогуливался в лесу, спускался по лестнице в полосатой серо-голубой пижаме и ворсистых белых тапках.

Всё с той же улыбкой, интонациями, плещущимися мягкими волнами, фрау рассказала супругу, что девочка пришла с запиской от одного из находящихся в его подчинении баоров.

— Gut, — также, как при встрече в лесу, благодушно, чуть строго кивнул немец и движением головы указал Нине на дверь. — Gehe.

Истуканчики серебристо рассмеялись вслед девочке. Пёс лениво зевнул. Он окончательно убедился: худышка, пахнущая лесом и дымом, не причинит хозяевам вреда.

 

Глава 40

Жёлтые береты

Берёзы в лесу у Берхерверга были точь-в-точь такими же, как на Смоленщине. Лес был другим, а берёзы родные, русские. Самые старые дубы и сосны, которым уже вынес приговор оценивающий взгляд Пауля, хранили, будто зарытые под корневищами гномами клады, тайны Чёрного замка.

И только берёзы были непричастны к шелестящей интриге. Они беззаботно стелились по ветру, как по волнам, гибкими ветвями.

Всякий раз, когда худощавая, как ветвь, рука Пауля, безапелляционно указывала на белый ствол, у Нины холодело в груди, будто вместе с берёзами вырубали память о доме в её душе, такую же белую, в черных крапинках потерь, зелёную, шумящую, щемящую. Казнить!

Нина стала разговаривать с берёзами, а двоим, высившимся колоннами у беседки даже дала имена. Ту, что потолще и повыше, звали Маруся. Худенькую Нина назвала Наташа. Потом девочка хотела поменять имена местами. Высокая белоствольная красавица была очень похожа на Старую Берёзу у их дома в Козари, и потому назвать дерево хотелось самым родным именем на свете. Но больше на маму была похожа берёзка потройнее, и Нина решила оставить всё как есть.

Когда Пауля не было рядом, Нина разговаривала с Марусей и Наташей, обнимая то одну, то другую. Деревья у беседки стали её подругами. Других у Нины не было. Да, конечно, есть ещё Стефа, большая любительница поболтать и посмеяться, но всё её щебетанье сводится в основанном к милому добряку Феликсу. Хотя, конечно, слушать умильное щебетанье влюблённой куда приятнее, чем терпеть мрачное бормотанье Ивана, который по-прежнему не упускал случая уязвить бывшую соседку по бараку.

Угрюм стал и Володя, но его мрачная молчаливость, прорывавшая время от времени гневными тирадами, была сосредоточенна на немцах. Война лишила его и юности, и родины, и даже возможности сражаться и геройски погибнуть, тесня фашистов обратно к Берлину, где-нибудь на берегу Днепра. На вопросы родных и Нины Володя отвечал скупо, а редкие развернутые фразу начинал обычно со слов «вот наши придут, тогда…»

За «тогда» открывалась другая, счастливая, мирная жизнь, где будут если не подвиги, то, во всяком случае, честный труд на родной земле, где он, хозяин, будет смело ходить с прямой спиной и поднятой головой.

Ильюшке погрузиться в мрачные раздумья не давала природная живость, которую не могли убить никакие испытания. Проворный, как белка, ильюшкин язычок не знал покоя. Даже отец и старший брат смеялись шуткам непоседы. Илья был одного возраста с Ниной, и она всегда была не прочь отвлечься от часто посещавших её грустных мыслей болтовнёй с Ильюшкой. И всё-таки он мальчишка, не всё можно ему рассказать…

Совсем другое дело молчаливые Наташа и Маруся. Они, без сомнения, понимают по-русски, каждое слово…

Нина рассказывала им о том, как хочется домой, и чтобы оба брата вернулись в Козарь невредимыми. О том, как противнючий Курт вечно шпионит за ней, отвлекая от работы. О том, как плохо без мамы и папы одной среди чужих деревьев и людей.

Берёзы отвечали тихим шелестом, а Нина обнимала их по очереди и не могла сдержать слёз благодарности.

«Совсем девка умом тронулась», — крутил Иван у виска, видя Нину обвивающей руками белый ствол.

Такие мысли закрались и в голову Пауля, когда он указал длинными пальцами с аккуратно подстриженными ногтями на Марусю. Казнить!

Сколько раз уже старые деревья шли под пилу и топор, но никогда ещё русская девочка не бросалась к дереву, как к умирающему близкому человеку, с рыданиями.

Нина плакала и не могла успокоиться, как не пытался заболтать и рассмешить Илья, как ни взывал к мужеству Володя. Даже Пауль как-то съёжился от её безутешности, почувствовав, что почему-то именно он стал причиной внезапного горя странной русской девочки, оплакивающей берёзу.

Стук топора /с поваленного дерева обрубали сучки/ отдавался в душе Нины ударами молотка, будто забивали крышку гроба. И казалось вот-вот снова появятся в дорожной неизвестности два больших мотоцикла. Но вместо кузнечикового треска мотора лес наполнил бодрый свист и пение.

— «Soleil», — значит «солнце» по-французски, — ожил вдруг Володя. — Был у нас один учитель…

— Откуда ты знаешь? — удивилась Нина.

— Знаю, — загадочно понизил голос Володя. — Мы в школе хоть и немецкий учли, а французский я немного тоже знаю. Был у нас учитель один. Стихи нам читал по-французски.

Володя замолчал, погрузился в воспоминания.

— Тот, что про звёзды рассказывал? — вспомнила Нина давний разговор бессонной ночью в Бреслау.

— Не-ет, — замотал головой Володя. — Другой. Учитель пения, очень французские песни любил.

На дороге показались певшие — пленные в темно-желтой форме.

— Французы, — довольно повел головой с торжеством во взгляде Володя «Ну, что я вам говорил!». — У них такие береты — жёлтые.

Но не только по форме каким-то неуловимым шестым чувством пленники и узники Германии с полувзгляда догадывались, кто откуда. С полуслова понимали друг друга, как будто все языки мира вдруг непостижимым образом слились в один праязык.

Нина уже не плакала, хотя на щеках её ещё не высохли слёзы. Глаза её теперь были удивлённо распахнуты.

Французы одни насвистывали, другие — напевали веселую мелодию, в которой, как солнце, сверкала надежда на победу.

Беспечные голоса, в котором непостижимым образом не чувствовалось ни дыма войны, ни усталости, наполнили прозрачный июньский воздух.

Желтых беретов было около двадцати. Пленных конвоировали пятеро немцев. Рядом настороженно водили носом по сторонам две молодые овчарки.

Гулкое утро игриво разбрасывало солнечные брызги и обещало еще один день без слезинки дождя, один из тех, когда хочется мчаться, не важно куда, на резвом коне, остановиться где-нибудь в душистом поле у реки и собирать охапками цветы и травы. Но узникам утренняя благодать сулила только сменяющие друг друга часы изнурительной работы.

На чужбине даже воздух кажется другим, не прозрачным, неощутимым, потому что естественным, а ощутимым, почти инородным.

Самому старшему из пленных, худощавому, с длинными волнистыми седеющими волосами, на вид было около пятидесяти.

Нина случайно поймала его взгляд, веселый и в то же время полный сострадания.

«Все будет хорошо», — говорили эти глаза с прищуром.

Так же ласково и грустно одновременно смотрел на нее отец, когда хотел утешить.

Нина подумала, что, может быть, так же отец смотрит на нее с небес.

Девочка печально улыбнулась французу, чем-то неуловимо напомнившему ей отца. Взгляд пленного придал ей силы.

— Приглянулась ты, Нина, французам, — растянул губы в добродушной улыбке Володя.

Глаза его, обычно серьёзные и грустные, плутовато поблёскивали, как у проказника Ильи.

— Да ну тебя, — смутилась Нина.

На следующее утро Нина уже не плакала, хотя при виде пня, оставшегося от Маруси, слёзы подступили к глазам. Но ещё тяжелее было Наташе, ведь она не могла даже сдвинуться с злосчастного места, где срубили её сестру. Нина, не обращая внимания на ворчание Пауля, первым делом подошла утешить одинокую берёзу.

И снова гнетущие мысли развеял весёлый свист. На фоне неба и леса расцвели одуванчиками жёлтые береты.

Пленный француз, неуловимо напомнивший Нине отца, снова остановил на ней ободряющий взгляд и неожиданно обратился к девочке по имени.

Фразу на русском языке он, вероятно, подготовил специально для неё.

— Ниня, не плачь. Скоро наши придут, — старательно выговаривал он слова.

Девочка улыбнулась в ответ.

Самым удивительным было, что француз откуда-то узнал, как её зовут. Пленных в желтой форме приводили на ремонт дороги из какого-то близлежащего села. Дорога вела вдоль леса полем на Берлин. У всех французов был изможденный вид, но ни голод, ни тяжёлый труд не смогли погасить веселые искорки их в глазах.

Французы снова пели ту же песню.

— И что они веселятся? — хмуро удивлялся Иван.

— Они всегда веселятся, — хмыкнул Володя, довольный своей эрудицией. — Французы.

Это слово, по-видимому, объясняло все, так что Иван не задавал больше вопросов.

Нина с радостным предвкушением ждала каждое утро, когда за деревьями появится солнечный, как поляна в шляпках одуванчиков, строй.

Теперь каждый день для неё начинался с доброго: «Ниня, не плачь. Скоро наши придут». Нина верила французу с отцовскими глазами и ждала, предвкушала, скорее бы уже настало это «скоро». Просветлел и Володя и даже иногда, забываясь под строгим взглядом Пауля, насвистывал знакомую со школы мелодию.

Ремонт дороги пленные закончили в конце августа. Без их всегда веселых голосов терпкая грусть снова расползлась по полю и по лесу.

А вскоре в воздухе запахло сырыми опавшими листьями…

 

Глава 41

Вошь

Лето отцветало. В запахе цветов и трав сквозила теперь усталость, которой неизбежно полны последние августовские дни.

На Смоленщине они и холодней, и строже, а здесь, в Германии, ещеёдостаточно беспечны, как зрелая, но моложавая и легкомысленная дама.

Шрайбер, как обычно, подкрался из-за деревьев незаметно, хотя в этом не было надобности.

Два немецких мотоцикла, увозивших к немецкой фабрике смерти Фёдора и Марусю, раз и навсегда отпечатались в сознании узников.

Поговаривали, что крематории похожи на ад и, может быть, даже страшней.

Назад из преисподней дороги не было, поэтому никто точно не знал, что там, в аду. Кроме тех, кто разжег это адское пламя. Кроме тех, кто поддерживал его.

О крематориях говорили вполголоса, словно боялись навлечь на себя беду.

Туда мог угодить всякий. Нарочно. Случайно.

Нарочно шел в огонь тот, кому нечего было терять, кого сжигало изнутри пламя ненависти к фашизму. В крематорий отправляли и узниц, забеременевших от немцев. Несколько дней назад Нина слышала, как пани Маришю и паненка Ганнурата испуганным полушёпотом обсуждали один из таких случаев, произошедших где-то в соседнем посёлке. Несколько раз девушки повторяли «ruska». Нина невольно прислушалась и уловила слова «niemiec», «zaszła w ciąże» и «krematorium».

В огонь попадали слишком слабые, слишком старые, слишком юные. Всех тех, кто не хотел или не мог работать на фюрера, ждал огонь.

Его языки, как щупальца гигантского спрута, проникали в подсознание каждого.

Об огне помнили во сне. Помнили за работой. Помнили воскресными вечерами.

Нина часто вспоминала дядю Федора и тетю Марусю.

Сейчас, когда и в сердце, и вокруг воцарилась предосенняя тишина, в которой вот-вот вспыхнет другой огонь, девочка все чаще думала об этих двоих людях. Война сблизила с ними, война и разлучила.

Из девятерых узников уцелело только шестеро…

Нина сосредоточенно очищала кору с дерева и так погрузилась за монотонной работой в грустные мысли, что не заметила, как к ней подошел Шрайбер.

Лесник стоял и смотрел на согнувшуюся над стволом фигурку девушки.

Волосы Нины густые и атласно-черные неукротимым водопадом струились на поясницу, а отдельные непослушные пряди так и норовили упасть на глаза. Девушке приходилось то и дело встряхивать головой, чтобы убрать их со лба. Но это помогало не надолго.

Уже в который раз Нина снова откинула волосы назад, подняла лицо и увидела Шрайбера.

Лесник смотрел на нее и улыбался. По-видимому, он стоял здесь уже давно.

Улыбка его была не веселой и не грустной. Скорее, неопределенной и странной.

Девушка на секунду остановила на хозяине удивленный взгляд, но в улыбке Шрайбера было что-то такое, что заставило ее тут же опустить глаза.

Ствол, над которым она трудилась, был уже почти чистым. Девушка быстро сняла с него остатки коры. Выпрямилась. Стряхнула с платья древесную труху.

Лесник стоял на том же месте и так же смотрел на нее.

— Nina, — плавно и быстро, как лесной хищник семейства кошачьих, подошел он совсем близко к девушке. — Als du nach Deutschland gekommen warst, warst du klein. (Нина, ты когда приехала в Германию, была маленькая).

Шрайбер показал рукой, какого роста была Нина, чтобы она лучше поняла смысл сказанного.

— Und jetzt… O…. А теперь… у-у-у, — лесник одобрительно наклонил голову, а в его взгляде промелькнуло что-то, похожее на восхищение. Но девочка почему-то вдруг ощутила прилив беспокойства и стыд за свою некстати расцветшую, как цветок среди развалин, красоту.

Несмотря на худобу, ее фигура почти уже оформилась, обрела мягкие женские очертания. Упругие полные груди, не стесненные обычными женскими приспособлениями, как вызов, вырисовывались под ветхим серым ситцем платья, сшитого «на вырост».

Девочке захотелось убежать, но хозяин говорил с ней спокойно и ласково, и она только опустила ниже голову.

Непослушная прядь снова соскользнула на лоб, и вдруг рука Шрайбера взметнулась к волосам девушки и так же резко, как начала чертить стремительную траекторию, остановилась на полпути.

Во взгляде хозяина теперь загнанным зверем метался испуг.

Внезапный страх лесника напугал и девушку. Оторопев, она удивленно смотрела на его широко распахнутые от ужаса глаза и указательный палец, направленный ей прямо в лоб.

— Läuse! Läuse! — Шрайьер как будто увидел что-то, что грозило ему неминуемой гибелью.

По пряди, упавшей на лоб девушки, медленно спускалась крупная вошь.

— Gehe zu Berta, meine Frau, — отпрянул лесник. — Sage, sie soll dir schwarze Seife geben.(Иди к моей жене. Скажи, пусть даст тебе черного мыла).

— Прямо сейчас? — обрадовалась Нина.

— Sofort! Сейчас! — раздраженно подтвердил лесник.

Не дожидаясь, пока хозяин передумает, Нина ринулась из леса прочь и, только достигнув Черного замка, перешла на неторопливый шаг.

Лето щедро рассыпало прощальные солнечные улыбки. Нина наслаждалась теплым августовским деньком и улыбалась своим мыслям. Как неожиданно судьба сделала ей подарок. Спасибо, добрая вошка. Спасибо тебе!

А какое лицо было у Шрайбера! Точно не вошку, а льва увидел. Наверное, медведя, того, с которого шкуру снял, меньше испугался, если, конечно, все-таки это он снял со зверя шкуру.

В Лангомарке стояла привычная тишина, так, что, казалось, слышно, как зреют яблоки на деревьях. В этом году они обещали быть особенно сочными и крупными.

Берта, удобно устроившись на подоконнике, сосредоточенно натирала мелом стекла в комнате старшего сына.

«Как странно, — удивилась Нина. — Ведь скоро суббота. Эту работу вполне могла сделать и я».

— Was ist los? (Что случилось?) — беспокойно прокричала Берта, когда Нина еще только подходила к воротам.

Появление узницы в будний день было необычно, даже странно. Не произошло ли что в лесу?

— Мне нужно черное мыло, — к облегчению Берты ответила Нина.

— Schwarze Seife? (Черное мыло?) — не поняла Берта.

Нина кивнула.

— Läause? — испугалась и Берта, торопливо спрыгнула в комнату и через минуту показалась в окне с баночкой черного мыла.

Нина поблагодарила и так же неспеша пошла назад, в лес. Солнце ещё не скоро опустится за лес, работать ещё долго. К чему торопиться?

Вечером Нина мыла голову над ведром черным мылом. Гребня у девушки не было, и расчесывать мокрые спутанные пряди приходилось руками.

А сушить волосы девочка вышла на улицу, где ветер доносил с полей запах трав.

Узники не спеша возвращались с работы, устало перекидывались шутками по дороге. Как обычно, балагурил Габриш, а братья поддерживали веселый разговор. Пани Сконечна тяжело переваливалась за ними с ноги на ногу и время от времени вставляла в бессмысленную болтовню меткое словечко. А вскоре из-за деревьев показалась и Стефа.

Нина невольно залюбовалась ее вальсирующей походкой, которую не могли испортить даже грубые на деревянной подошве башмаки. Стефа не шла — почти танцевала, как будто приятно провела часок-другой в кинотеатре с кавалером, а не трудилась целый день на поле.

Кудри молодой полячки слегка разметал ветер, но прическа все равно смотрелась аккуратно.

— Нина? — удивилась полячка раннему приходу девочки. Обычно Стефа первой поднималась на чердак.

— Лойзы, — многозначительно усмехнулась девочка.

Нина смущенно показала на только что вымытые волосы.

— Лойзы? — испуганно вскинула брови полячка, опасаясь за старательно уложенную красоту на голове. Каково будет предстать перед милым Феликсом с насекомыми в прическе?

Стефа представила, как округлятся от неожиданности загадочные глаза, отчего станет заметнее её любимый «островок» и засмеялась задорно, весело, сияя своей белоснежно-золотой улыбкой.

Нина, поощрённая столь бурным одобрением лаконичного «лойзы», рассказала Стефе, как испугался Шрайбер маленькой вошки. Но полячка внезапно посерьёзнела, грустно покачала головой.

— Nina ta wsza uratowała ciebie…. Нина, эта вошь спасла тебя…

— Спасла? — Нина вспомнила, каким странным липким взглядом смотрел на нее лесник, как взметнулась его рука к его волосам. — Неужели…

— Tak, — подтвердила Стефа догадку Нины.

— Нет, не может быть!

Нина помотала непросохшими еще тяжелыми волосами.

То, на что намекала Стефа и о чем она сама не имела еще более или менее ясного представления, нет, это было невозможно.

Но история о несчастной узнице, забеременевшей от немца, снова зловеще всплыла в памяти девочки.

 

Глава 42

Красные корзинки

…Осень, безрассудная и яркая, как последняя любовь, наполнила Лангомарк запахом яблок. Спелые, похожие на маленькие солнца, в этом году они были особенно крупными. Померкнувшая зелень вспыхивала пурпуром и золотом на ветках яблонь, виноградных лозах с тяжелыми, будто налившимися янтарем, гроздьями.

Нина уже закончила уборку в комнатах и начала подметать двор.

В доме Шрайберов был большой праздник. Он ощущался даже в радостном покачивании огромных ярко-красных яблок на тяжелых ветвях, почти касавшихся оконной рамы. На побывку приехала старший сын Ганса и Берты Алан.

С утра хозяйка носила в пекарню напротив дома подносы с искусно уложенным тестом и возвращалась с горячими ставшими теперь еще воздушнее пирогами, благоухавшими сдобой и мясом. Немка назвала их кухен-бакен.

Фрау Шрайбер что-то мурлыкала себе под нос и выглядела счастливой и нарядной. Хотя на Берте было простое пестрое ситцевое платье, которое обвивал красно-зеленый клетчатый фартук, ее белокурые волосы были по-праздничному тщательно зачесаны назад и аккуратно ниспадали локонами на полные плечи.

Из раскрытой форточки в осеннюю умиротворенность сада врывались волны веселых военных маршей. В зале надрывался граммофон.

Девочка поеживалась от внезапных порывов ветра.

— Нина, — услышала она свое имя, которое прозвенело колокольчиком, легко и радостно.

На крыльце улыбалась Берта. Теперь вместо скучного ситца на фрау Шрайбер колыхалось на ветру длинное голубое платье.

Издалека хозяйка показалась вдруг Нине удивительно юной. Голубой шелк словно бросал вызов годам. Нина с удивлением заметила, что глаза Берты того же необыкновенного оттенка весеннего неба, что и платье — глаза юной девушки. В ушах фрау Шрайбер, соперничая с блеском ее глаз, сверкали старинные сапфиры. Ветер, как будто нарочно, высвободил из прически несколько прядей и разметал их по плечам.

Ирма выбежала на крыльцо вслед за матерью, в чем-то розово-белом, похожая на зефир, и как всегда с любопытством принялась рассматривать свою русскую сверстницу, но Берта резко отослала дочь обратно в дом.

На улице было уже прохладно.

Берта весело кивнула Нине и легким, как ветер, колыхавший шелк ее платья, движением руки пригласила девочку следовать за собой в дом.

В проеме полуоткрытых дверей зала хрустально поблескивали люстры и бокалы.

Нина осторожно шагнула вслед за хозяйкой в огромный нарядный зал, показавшийся теперь девочке еще больше.

В изящных вазах небрежно свешивались через прозрачный узорчатый край гроздья винограда, над которыми возвышались огромные яблоки с такой полированной красной кожицей, как будто специально вызревали к праздничному застолью. Среди разложенных цветками на блюдах тончайших лепестков сыра и ветчины, пирогов и салатов, конфет щедрыми пурпурными, золотистыми потоками переливалось в бокалы вино и звенело над столом пурпурно-золотистыми поцелуями.

Нина нерешительно остановилась посередине зала у распластанной медвежьей шкуры.

За столом собрались не меньше тридцати гостей. Многие мужчины были в военной форме. В ушах у женщин поблескивали золото и серебро.

Все взгляды были направлены на девочку в стареньком сером платье, и все эти взгляды выражали одно и то же — любопытство, готовое в любой момент взорваться безумным весельем.

В центре стола насмешливо улыбался молодой офицер лет двадцати двух.

Он был весел и пьян.

Нина сразу же узнала юношу, которого столько раз видела на фотографии в комнате на втором этаже. Но теперь старший сын супругов Шрайберов выглядел взрослее и еще красивее, чем в черно-белом глянце.

У Алана были голубые глаза, как у матери, а волосы, казавшиеся пепельными на портрете, на солнце отливали золотом. Но улыбка юноши на фотографии была совсем другой — открытой и мягкой…

Нина растерялась еще больше, когда Алан извлек откуда-то из-под стола красный лапоть. Яркое пятно затмило даже яблоки на праздничном столе.

Теперь все взгляды гостей были прикованы к лаптю.

В груди Нины как будто съежился от ветра и вот-вот оборвется осенний лист. Такие же лапти носили в деревне отец и брат.

— Нина, — голос молодого офицера оказался довольно приятным, но, услышав свое имя, произнесенное Аланом, Нина почувствовала еще большую тревогу. — Sind diese Korbs deine Schuhe?

— Ja, * * — удивилась девочка вопросу.

Звон хрусталя, красный глянец яблок, медвежья шкура на полу и лица, лица, лица, ставшие вдруг одним лицом голубоглазого молодого офицера — все взорвалось оглушительным смехом и рассыпалось на осколки.

Никто не заметил, как Нина вышла из дома.

Звон хрусталя обернулся слезами, застилал дорогу туманом, и казалось, что она уходит из-под ног.

Красным лаптем опускалось за лесом солнце.

… Клонился к закату сентябрь сорок четвертого года…

* Эти корзинки — твоя обувь? (нем.)

* * Да (нем.)

* * *

Сумерки на чердаке были очень кстати. Нина почувствовала какую-то мрачную радость оттого, что вокруг темно и пусто. Не зажигая лампу, добралась до кровати, обессилено упала. Обиды, как прорвавшая плотина, вырвалась на свободу громкими рыданиями. Красный лапоть снова и снова вставал перед глазами. Небесные глаза Алана безжалостно смеялись в темноте.

«Sind diese Korbs deine Schuhe?» — снова и снова повторял его голос.

Сквозь плач Нина слышала, как заскрипела лестница. Возвращалась в барак Стефа.

Тихо чиркнула спичка над плитой, и Нина оказалась в мягких объятиях полячки, а слова вместе со слезами лились словно сами по себе.

Стефа слушала внимательно и сочувственно кивала. Нина, наконец, остановилась, только часто всхлипывала. Молчала и полячка, грустно, сосредоточенно.

— Nie płacz Nina. Не плачь, Нина, — ласково, по-матерински погладила Стефа девочку по голове. — Powiem tobie w sekrecie, oni już uciekają z Rosi. Niedługo zostało im śmiać się. Szybko przyjdzie Ruskie wojsko tu.Скажу тебе по секрету, они уже бегут из России. Недолго им осталось смеяться. Скоро русские войска будут здесь.

— Это Феликс тебе рассказал?

Стефа весело блеснула зубами.

— Wież mi. Dobrze? Верь мне. Хорошо?

— Я верю, Стефа. Я и сама это знала, хотя мне никто и не говорил. Был у нас сосед такой Захар. Он знал всё ещё до войны.

Стефа внимательно вслушивалась в слова, а Нина рассказывала и рассказывала. О том, как жили в Козари, и как угадал Захар, что в деревню приедут черные люди.

В темноте глаза Стефы казались совсем огромными.

Тени метались по комнате — за окном играл листьями ветер.

— Jutro będzie padał deszcz. Завтра будет дождь, — бросила беспокойный взгляд в маленькое чердачное окошко Стефа. Погода грозила испортить если не свидание, то во всяком случае настроение.

На секунду меж бровей Стефы наметилась и тут же снова разгладилась легкая складочка. Помеха ли любви холодный дождь? Просто осень, обычное дело… Просто осень…

Вот только возвращаться вечерами из Лангомарка становилось все опаснее.

Поражения немецких войск на поле боя прорывали агрессией мирных жителей и в тихом лесистом уголке Германии.

— Нина, — чуть заискивающе улыбнулась Стефа. — Pujdziesz jutro zemną do Feliksa. Пойдешь завтра со мной к Феликсу?

Эту фразу полячка уже заучила наизусть, и возможно в другой момент это открытие заставила бы Нину улыбнуться, но сейчас она только всхлипнула и помотала головой.

— Nina, pójdziemy już ciemno, a jednej strasznie iść, Нина, ну пойдем. Темно, страшно одной, — уговаривала Стефа.

Спорить не хотелось.

— Хорошо…

Стефа осторожно погасила лампу и весело вздохнула. От свидания с возлюбленным отделяла всего одна ночь.

Утром Нина пожалела о данном вчера обещании. Воскресный день, совсем осенний, исподлобья смотрел на окрестности. Один из тех дней, когда не хочется выходить на улицу.

Даже кусок воскресного пирога, который, наверняка, приберёг для неё Феликс, не радовал голодную девочку.

«My pójdziemy na godzinkę i potem biegiem z powrotem», — «Мы на час и сразу бегом обратно», — пообещала Стефа, видя, с какой неохотой её соседка по чердаку надевает обветшавшее пальто.

Нина недоверчиво кивнула. Как же, оторвёшь Стефу от ненаглядного после недельной разлуки!

О том, что происходило на чердаке у Феликса, Нина могла лишь смутно догадываться. Спрашивать же Стефу было стыдно, хотя девочка и не могла объяснить своей неловкости, ведь ни кто иной, как соседка по бараку посвятил её во все тайны женского организма. Для Нины момент, когда девочка становится девушкой, наступил довольно поздно.

— Панна, Нина! — успокоила испугавшуюся вида крови девочку Стефа.

Познания же Нины о тайной стороне отношений мужчины и женщины сводились к обрывочным сведениям, не известно как раздобытым Ильюшкой.

Сидя перед дверью, за которой уединились Феликс и Стефа, Нина старалась не прислушиваться к доносившимся до неё влажным поцелуям. Но любопытство, обострявшееся на сытый желудок, заставляло обратиться в слух.

Впрочем, быстрый шорох одежды и ритмичный скрип кровати прояснял картину лишь отчасти.

В одном не могло быть сомнений, то, что происходило за дверью между Стефой и Феликсом, доставляло немалую радость обоим. Стефа так и лучилась сытым счастьем, покидая довольного кавалера до следующего воскресенья. Даже походка полячки становилась особенной, стремительной, уверенной, так что Нина едва успевала за ней и, подходя к Чёрному Замку, уже задыхалась от быстрой ходьбы.

Стефа ничего не замечала. Она что-то мурлыкала под нос и улыбалась своим мыслям уголками припухших, раскрасневшихся губ. Нина невольно залюбовалась полячкой, ставшей за последнее время ещё свежее и красивее. Глаза Стефы сияли тем особенным блеском, который так преображает, освежает лица влюблённых женщин. Стефа чуть-чуть пополнела, и теперь в ней появилось что-то от обожаемой хозяином кошки. Нина хотела было восхититься расцветшей красотой Стефы вслух, но перед лесом мелькнул согнутый мужской силуэт и скрылся за деревьями.

Полячка вскрикнула и испуганно замерла. А потом зашагала ещё быстрее.

Нина вздрогнула, но тут же успокоилась. (Наверное, русский разведчик). И поспешила за Стефой, равнодушно оставив позади пять вызревающих рябин. После пирога, на этот раз с вишнями, в животе было тепло и уютно, и перебивать сдобно-вишнёвый привкус рябиновой горечью не хотелось.

Не опомнившись ещё от недавно пережитого испуга, Стефа быстро щебетала и часто и нервно смеялась. Нина поняла: чтобы заглушить страх.

Дождь, грозивший вечером испортить свидание, пролился над лесом из прорвавших туч. Нина и Стефа побежали, но холодные, липкие струи успели избороздить каждый миллиметр одежды, прежде, чем, наконец, показались знакомые очертания барака. Ввалиться с дождя в сухое тепло было истинным наслаждением.

Нина торопливо выбралась из промокшей одежды. Пальто и платье можно было выжимать, что девочка тут же и сделала. К счастью, имелось такое же запасное платье.

Сменила одежду и Стефа. Вместо голубого платья, в котором она обычно ходила к жениху, её фигуру облегало менее нарядное, темно-синее, казавшееся в тускло освещенных керосиновой лампой сумерках почти чёрным.

Нина с наслаждением влезла в сухое платье, бросила грустный взгляд на подоконник, где все так же покоился свёрток с великолепным красным нарядом.

— Nina, popatrz! Нина, смотри! — отвлёк внимание от завернутого в бумагу шелка голос Стефы.

Нина вскинула глаза на соседку.

Резким движением полячка поднесла руку ко рту, и теперь стояла с ввалившимися вдруг щеками и беззубо улыбалась в лунном свете. В руках её зловеще поблескивали в темноте белизной и золотом челюсти.

Нина застыла на месте. Испуг и удивление в глазах девочки еще больше развеселили полячку, и она захохотала, зияя пустотой во рту, зиявшей на месте зубов.

«Ведьма», — осенила Нину страшная догадка, и крик пронзительно рассек чердачный полумрак.

— Cicho! Ty wszystkich rozbudzisz. Ty co nigdy nie widziałaś wstawionej szczęki? Тише! Ты всех разбудишь, — понизила голос Стефа и протянула Нине челюсть. — Ты никогда не видела вставные зубы?

Стефа вставила челюсть обратно. «Нет, не ведьма», — успокоилась девочка, удивленно наблюдая, как непринужденно соседка производит странные манипуляции со своими зубами. Ни у кого в Козари, даже у беззубых старух, не было таких диковинных челюстей. Откуда же они у такой молодой Стефы?

Полячка улыбнулась открыто и мягко.

— To nic w fabryce w Polsce maszyna wybiła mi zęby. Tam mi i wstawili nowe zęby a wargę zaszyli.

Это мне на заводе в Польше зубы станком выбило, — ответила она на испуганный взгляд Нины. — Там мне и заказали новые зубы, а губы зашили.

Стефа провела пальцем по почти не заметным шрамам от аккурутно наложенных швов. Нина и не обращала внимания на них раньше.

Теперь же они окончательно убедили девочку, что её соседка никакая не ведьма. Девочка облегчённо засмеялась.

Стефа погасила лампу. Дождь настойчиво стучал в чердачное окно, как будто просился внутрь.

 

Глава 43

Заячьи поляны

Курт и Отто курили и лениво перекидывались словами, восседая на огромном, уже очищенном от веток поваленном дубе.

Расслаблено к концу последнего на неделе рабочего дня чувствовали себя и узники. Никто уже не ожидал приезда Шрайбера.

Сумерки начинали сгущаться, когда из-за деревьев показался велосипед лесника.

Верный Дуглас бежал рядом с хозяином, высунув язык.

— Wir haben es geendet, Herr Schreiber, Уже закончили, хэр Шрайбер, — часто заморгал Пауль.

Приезд лесника был неожиданностью и для него.

— Ich sehe es, Я вижу, — обвел взглядом участок Шрайбер и махнул рукой, созывая узников.

Курт и Отто лениво поднялись было с бревна, но лесник отрицательно помотал головой.

— Nein, nein. Ihr dürft nach Hause gehen, Нет, нет. Вы можете идти домой.

Узники настороженно подошли к леснику, но выражение лица Шрайбера не предвещало ничего плохого.

Напротив, он обвел русских веселым бодрым взглядом.

— Ihr geht morgen zur Jagd mit, Завтра вы идете со мной на охоту, — в голосе лесника звучали торжественные нотки, как будто он сообщал о какой-то чрезвычайно почетной миссии.

— На охоту? — оживился Иван.

— Aber hofft nicht darauf, daβ ihr das Gewehr mitnehmt, Только не надейтесь, что возьмете в руки ружье, — усмирил пыл узника лесник.

Кристоф ехидно хихикнул и тут же забеспокоился сам.

— Und ich… Gibt man mir das Gewehr? А я… А мне дадут ружье?

— Sprechen wir darüber später, Поговорим об этом позднее, — неопределенно ответил лесник, и Кристоф сник.

Неужели ему не позволят подстрелить хотя бы кабана?

«Поговорим об этом позднее». Хорошо еще хэр Шрайбер не сказал: «Ты слишком мал, Кристоф, чтобы брать в руки ружье» перед этими русскими.

Кристоф насупился и отошел к Курту и Отто, словно все, что касается охоты, совершенно не волновало его.

— Morgen, bei Tagesanbruch, Завтра на рассвете, — понизил голос лесник. — Kommt zu dieser Laube, Приходите к этой беседке.

Шрайбер кивнул на деревянное строение недалеко от поля.

* * *

На рассвете Нину разбудили голоса. Ганнурата весело о чем-то щебетала на улице, и в ее быстрой, почти птичьей речи Нина уловила слово «охота».

Утро разлилось по небу розоватым молоком и насмешливо заглядывало в чердачное окошко.

Петух эконома громко возвещал о том, что наступил новый день. Овцы блеяли спросонья и вступали в спор на разных языках с лесными птахами.

Девочка опустила ноги в башмаки.

Стефы уже не было в чердачной коморке. Наверное, улизнула к Феликсу с утра пораньше. Хозяина Стефы, степенного и хорошо в годах, давно уже не манил зов охотничьих рожков, и веселая полячка сполна могла наслаждаться и этим воскресеньем.

Прохлада мокрой кошкой ластилась к голым лодыжкам, и девочка поспешила закутаться в пальто, уже едва скрывавшее коленки. Но другого не было.

На первом этаже барака уже хозяйничал покой и пани Сконечна. Остальные ушли на охоту.

Нина бросила пожилой пани: «Доброе утро» и, поежившись, вышла в осеннюю прохладу.

По дорожке в сторону леса шел Иван с сыновьями.

Нина догнала их у самых зарослей.

Отец четверых детей что-то весело насвистывал и, увидев, Нину, обратился к ней вполне беззлобно:

— И ты что ли с нами?

Нина равнодушно пожала плечами.

Идти в воскресных день на охоту совершенно ей не улыбалось, но хозяин подозвал всех работавших узников.

— Эх, женщина на охоте — это ж все равно, что баба на корабле, — в сердцах махнул рукой Иван. — А тем более девчонка-пигалица. Но поди это немцам объясни!

Нина не стала спорить.

— Хоть бы в воскресенье дали поспать, — не разделял восторгов отца по поводу предстоящей охоты Илья и зевал во весь рот. — Еще бы хотя бы часочек. А потом можно и на охоту.

— Тоже мне охотничек, — криво усмехнулся Иван. — Не видел ты, Илья, настоящей охоты. Эх, не видел!

Улыбка отца четверых детей стала почти мечтательной.

— Вот у нас на Брянщине… Там охота так охота. Одних волков не счесть.

— А я помню, как ты волка домой принес, — оживился Ильюшка.

— А я один раз лису подстрелил, — напомнил о своих охотничьих заслугах Володя.

Ильюшка насупился, молчал и отводил глаза в сторону.

Взгляд старшего брата стал виноватым и жалостливым. Вот жили бы они в России, глядишь, и брали бы уже Илью на охоту.

— Вот вернемся в Россию, будем втроем на лис ходить, — вкрадчиво пообещал Илья.

— Нет, на лис я не пойду, — тряхнул пшеничным чубом Илья.

— Это почему? — удивился Володя.

— Жалкие они — лисы, — вздохнул младший брат. — И красивые. На волков — это пожалуйста. Они и на людей нападают. А на лис или там зайцев — нет, не хочу.

— Жалко, значит? — насмешливо прищурился Володя.

— Жалко, — миролюбиво согласился Илья.

— А Пауля, значит, не жалко дразнить было? — продолжал подтрунивать старший брат.

— Так Пауль — немец! — удивился вопросу брата Илья.

Иван замедлил шаг, вглядываясь вдаль. Из-за деревьев показалась знакомая беседка.

Ее уже успели занять узники из барака. Галя, и сестры Маришю и Ганурата сидели на скамье, Василь и трое братьев-поляков весело толпились у входа.

— А хозяина-то и нет, — разочарованно протянул Иван. Охотничий азарт вернул блеск усталым глазам узника, как будто снова шумел перед ним зеленым океаном Брянский лес.

Иван застыл у беседки и напряженно, нетерпеливо смотрел вдаль, предоставив остальным сидеть и равнодушно ждать на мокрой от измороси скамейке.

За поворотом мелькнуло, наконец, зеленое перо.

— Вот и Мартын наш с семенами! — зевнул во весь рот Илья.

Рядом с лесником бодро трусил коричневый дог.

Иван невольно поежился не то от утреннего ветра, не то от прозвища, прозвучавшего как будто с другой, невидимой, стороны бытия.

Так называл лесника дядя Федор.

— Не Мартын он, — суеверно набросился на младшего сына Иван, — а Иоанн. Иван по-нашему.

— Иван так Иван, — недоуменно согласился Илья. И что это отец вздумал немца защищать? — Только это не он.

Человек в шляпе с пером подошел поближе, и стало очевидно, что это незнакомый лесник, только одеждой и фигурой и похожий на Шрайбера.

Незнакомый лесник лет на десять моложе Шрайбера бросил быстрый взгляд в сторону узников и остановился недалеко от беседки. По всей видимости, он тоже пришел на охоту.

Собака, похожая на Дугласа, послушно легла в ногах лесника.

Вскоре вдали показалось еще одно зеленое перо. Но этот незнакомец в шляпе и привычной зеленой форме, высокий и грузный, не был похож на Шрйбера даже издали.

Впереди него шли четверо узников со знаком ОСТ на груди — трое средних лет и юноша лет восемнадцати.

Все пятеро остановились возле беседки, и между лесниками завязалась легкая, приятная беседа, которую время от времени прерывал их веселый смех.

Ясное осеннее утро располагало к шуткам и к охоте. Даже Ильюшка перестал зевать.

— Лучше бы по грибы пошли, — все еще куксился он, а воображение его назойливо рисовало то серые, то рыжие пушистые комочки, в которые вот-вот будут целиться немцы.

Но вскоре со стороны Берхерверга зеленые перья начали мелькать то тут, то там за деревьями, и жалость в сердце паренька уступила место любопытству.

— Ишь ты, сколько лесников! — присвистнул он. Собаки насторожились, а один из них, тот, что пришел первым, грозно зыркнул на мальчишку-непоседу.

Он притих на несколько секунд и принялся считать лесников.

Людей с зелеными перьями и охотничьими собаками оказалось десять.

— А вот и еще два зеленых пера! — увидел Илья Шрайбера.

Радом гордо и весело вышагивал Кристоф с охотничьим ружьем. Конда и Дуглас бежали следом.

И лесники, и узники, — вся пёстрая толпа пришла в движение. Теперь все были в сборе.

Шрайбер ускорил шаг и махнул остальным рукой.

Зеленые перья закачались в такт ходьбе. Узники послушно поплелись следом.

Лесники остановились на краю поля.

Шрайбер кругообразно провел рукой в воздухе. Жест относился, по-видимому, к узникам и означал призыв к какому-то действию.

Русские, поляки, украинцы переглянулись, а лесники оживленно принялись расставлять их вокруг поля.

Теперь вокруг убранного уже от урожая пространства образовалось живое кольцо.

Соседями Нины оказались незнакомый лесник с таксой и Володя.

Зеленые перья симметрично возвышались над живым кольцом по всему радиусу поля.

Заряженные ружья ждали добычу.

Собаки, почуяв близкое присутствие зверя, нетерпеливо водили носами. Лесные запахи сулили погоню и добычу.

И вот заревели охотничьи рога, и псы неистово залаяли.

Перепуганные зайцы заметались по огромной поляне.

Живое кольцо все плотнее сжималось. Серые комочки выпрыгивали из кустов, из грядок с остатками брюквы, и пули охотников настигали добычу.

Толстый русак выпрыгнул из куста недалеко от Ивана, хотел проскользнуть у него между ног. Но узник впился глазами в зайца.

— А ну назад! — затопал на него, но никто и не думал стрелять в такую крупную добычу, а заяц метнулся к Нине и Илье.

Но здесь на него залаял Дуглас.

— Вон! Уйдет ведь! — горячился Иван.

— Да не будут они стрелять в него, пап! — охладил Володя пыл отца. — Они самых сильных оставляют на племя.

Иван с досадой сплюнул под ноги и гневно зыркнул на сына. Вздумал еще отца поучать, тоже охотничек выискался.

Но Володя оказался прав. Самых крупных молодых зайцев и зайчат пули обходили стороной.

Наконец ружья и вовсе опустились. Разгоряченные, довольные охотники собирали зайцев. Собаки заходились радостным лаем.

Шрайбер махнул рукой. Зеленые перья качнулись в сторону светлого опадающего леса, раскрашенного скупыми бликами октябрьского солнца.

За полоской деревьев раскинулось новое поле. Лесники снова выстроили вокруг него живое кольцо, и снова охотничьи рога возвестили об облаве.

Иван вошёл уже в охотничий азарт и с нетерпением занял свою позицию, ожидая, когда очередной заяц ринется в его сторону. В его взгляде и сосредоточенно сжатых губах сквозила та же сумасшедшинка, что и в разгорячённых лицах лесников.

Нина встретилась взглядом с Ильюшкой и прочитала в нём то же беспокойство, какое испытывала сама при звуках выстрелов. Где-то там, где Сережа и братья отца гонят фашистов всё дальше и дальше от Москвы, безжалостный свинец настигает новые и новые цели. И каждый выстрел мог оказаться для кого-то последним… А в почерневшем от горя небе снова свысока взирает на смерть в кабине «Юнкерса» Алан…

 

Глава 44

Огни над Одером

В первую субботу декабря рано утром в Берхерверге снова появился Кристоф.

Подросток раздраженно хлопнул дверью. Теперь в нем чувствовалась не показная — истинная уверенность, а еще что-то, похожее на жестокость.

Кристоф повзрослел.

— Schneller! Schneller! — торопил он.

Узникам пришлось почти бежать за велосипедом.

Помощник Шрайбера был, явно, не в духе.

Что-то случилось. Это чувствовал и Дуглас, и время от времени коротко, виновато скулил. Не он ли тому причина?

В лесу Нина с радостью вырвалась из-под взгляда Кристофа.

Подросток смотрел ей вслед, как будто целился в спину.

Между лопаток щекотало любопытство, к которому примешивалось что-то неприятное — смесь обреченности и страха.

«Оглянись, оглянись».

Нине хотелось оглянуться, но страх побеждал, и она шла быстрее.

Возле Черного Замка девушка вздохнула спокойнее.

Рябины вобрали уже в себя краски осени, и устало качали налитыми гроздьями.

Алая прохлада просилась в рот.

Нина потянулась к рябиновой ветви, сорвала одну гроздь. Приятной горечью разлился во рту вкус спелых зимних вкус. Как и всё вокруг в последнее время, он напомнил Нине Россию.

Возле дома Шрайберов Нина снова ощутила тревогу. Отвязанная Конда тихо скулила у порога. Другие собаки, кроме Меккена и Дугласа, которого Кристоф взял в лес, метались, подвывая, на кольцах.

Шрайбер вышел на тревожный собачий концерт.

Нина остановилась у порога удивлённо, испуганно. Обычно по субботам в это время его не было дома.

Лесник резко оттолкнул Нину, невольно вставшую у него на пути, и направился к сараю, принялся успокаивать любимцев ласковым нервным свистом.

Нина несмело вошла в дом. Навстречу ей вышла Берта. Хозяйка была в черном платье и черных чулках. Даже голову зловеще опоясывала черная лента, переходящая в аккуратный черный бант сзади на шеё. Глаза Берты припухли и покраснели. «От слёз», — поняла Нина.

— Что случилось, фрау?

— Mein Sohn ist gestorben, — заплакала Берта и скрылась в кухне.

Нина быстро прибрала дом и во дворе. Чужое горе тяготило, и вместе с тем было жаль упавшую с неба зловещей звездой молодую жизнь Алана. Красивый белый дом больше никогда не наполнит его уверенный смех. Никогда здесь больше не будет так празднично покачиваться хрусталь в такт не омрачённому веселью.

В комнате Алана Нина убирала дольше и тщательнее, чем в других комнатах, хотя здесь, по всей видимости, уже прошлась рука Берты.

Поверхность стола поблескивала чистотой. В вазе симметрично грустили четыре искусственных ириса, а молодой красивый немец смеялся теперь уже из черной строгой рамки. Нина осторожно, почти не касаясь, провела рукой по траурному окаймлению и снова подумала, что немецкий офицер похож на простого русского парня и даже немного напоминает Толика. Девочка отдернула руку от портрета, как будто он мог принести несчастье. Захотелось поскорее оказаться на тускло и уютно освещенном чердаке, слушать тихую и веселую болтовню Стефы и не думать, не думать о смерти…

От взгляда проницательной Стефы не укрылось, что Нина чем-то расстроена.

Девочка рассказала о трауре в доме Шрайберов.

Стефа грустно кивнула и тут же прогнала подступившую печаль улыбкой, поспешила рассказать Нине о последних военных событиях, о которых услышала днем от поляков, с которыми работала.

— Wojnę rozpoczęli Amerykanie.

В войну вступили американцы, — радостно сообщила она.

— Американцы? — нахмурила девочка лоб, вникая в польскую речь.

— Amerykańska armia.

— Они за нас? — девочка показала пальцем сначала на себя, потом на Стефу, обвела жестом в воздухе бараки. — Или за них? — девочка кивнула в сторону немецких домов.

— Nie, nie faszyści, — энергично помотала головой, рассыпая кудряшки по плечам Стефа.

— А-а, значит, тоже Красная Армия, — глубокомысленно покачала Нина головой.

— Armia czerwona? Nie. U nich nie ma czerwonych,no u nich jest dużo murzynów.

Красная армия? — теперь Стефа сморщила лоб. — Нет, у них нет красных, но у них много негров.

— Негров?

— Ciemnoskórych, — уточнила полячка.

— Черная кожа? — удивилась Нина. — И не отмывается?

Стефа снова непонимающе смотрела на Нину.

Девочка потерла ладони, как будто мыла руки, чтобы полячка могла понять смысл сказанного.

Стефа поняла и рассмеялась.

— Nie — nie.

Нет, нет! — весело заплясали по плечам кудряшки.

Нина вздохнула, уже радостно, в предвкушении новых открытий, которые сулил новый, послевоенный мир. А он всё ближе… Всё больше на тихих улицах Лангомарка немок меняют пестрые и светлые наряды на траурное одеяние. Всё четче тревога проступает на лицах хозяев, всё светлее, увереннее лица узников. Уверенность на ещё недавно покорных, испуганных лицах вселяла страх и агрессию в души тех, чьи сыновья, мужья, братья сражались в армии Вермахта.

Через неделю, возвращаясь от Шрайберов, Нина видела, как двое полицейских в соседнем доме, где работали поляки, забивали ногами провинившегося в чем-то узника. Лица несчастного превратилось в сплошную отбивную. Узник поминутно терял сознание. Устав, мучители подхватили его под руки. По слегка припорошенной земле снегом вдоль улицы потянулся кровавый след.

В январе Шрайбер сказал Нине, чтобы она возвращалась обратно, на нары.

Девочка боялась, что Иван встретит ее глухим злорадством, но тот словно и не заметил возвращения Нины. Она молча легла на нары внизу рядом с Надей. Никто не возражал.

Каждого занимала только одна, главная мысль. Скоро конец войне. И победа. И свобода. И пьянящая, немного пугающая неизвестность.

Эти мысли и придавали силы Ивану, и одновременно обескураживали его.

Раздражительность уступила в его сердце место щекочущему чувству, в котором смешивались и надежда, и страх. Что с ним будет, с ним и его детьми? Поверят ли освободители, что он не по собственному желанию валил лес у немцев, а не сопротивлялся врагам до последней капли крови из-за детей и больной жены.

Детей же Ивана совершенно не мучили сомнения.

С восторгом ждала прихода русских солдат и Нина. Война, казавшаяся вечной, единственно возможным укладом жизни, подходила к концу.

Теперь эконом снова закрывал на ночь дверь сарая, а на работу и с работы узников водил Кристоф.

По субботам Нина по-прежнему убирала у Шрайберов. Пусто, тоскливо стало в доме. И даже когда новая весна потянулась к солнцу первой робкой зеленью, комнаты оставались такими же безучастными к пробивающемуся со всех сторон цветению, как будто с зеркал не сняли еще завесы.

Нина предчувствовала, что новая весна станет для неё самой трепетной, самой радостной. Какая она по счету в ее жизни?

Девочка попыталась было посчитать, но сбилась со счету.

То она казалась сама себе очень взрослой, почти старухой. Так много смертей и бед осталось позади, что, кажется, она живет на веете никак не меньше сотни лет. Но отражение в начищенном на блеске стекле смеялось бликами и с предельной прямотой отражения говорило, что чернобровой красавице в ставшем коротком и тесном изношенном до лохмотьев сером платье никак не больше восемнадцати, хоть взгляд из-под длинных ресниц не по годам печален и строг.

* * *

Нина закончила убирать последнюю комнату и вышла с веником во двор.

В этот день все, даже монотонные движения сжимавшей веник рукой, приносило ей радость.

Вчера Илюшка случайно услышал разговор Пауля и Кристофа. Полушепотом мастер сообщал, что не пройдет трех дней, как в Лангомарке будут русские войска.

Во дворе яблони рвались в полет лопнувшими почками. В воздухе пахло весной. Так пьяняще может благоухать только весна победы.

Как всегда, деревья зацвели неожиданно. Еще вчера ветви покрывал лишь пушок робкой зелени, и вот словно белая песня весны рвется из сердца деревьев.

Во дворе напротив белым облаком зацветали вишни.

Белое облако, как пожаром, охватившее деревья возле дома обещало ни одно ведро красных до черноты сладких вишен.

Мирную картину цветения нарушала только повозка у дома напротив.

Лошадь без единой крапинки, даже для тяжеловеса слишком мускулистая, ждала, впряженная в повозку, доверху нагруженную домашним скрабом — мешками, сундуками, чемоданами.

Некоторые вещи побросали наверх повозки неупакованными — свернутый ковер и какие-то книги.

Всё указывало на то, что хозяева спешно покидали дом.

Новости с фронта заставляли немцев торопиться с отбытием из родных мест, чтобы успеть к американской зоне. Страх возмездия («Русские идут!») навис в воздухе над Германией.

«Русские» это слово вдруг выросло в сознании немцев до необъятных размеров. Прошел слух, что не пройдет и трех дней, как советская армия займёт Лангомарк. Всё слышнее становилась канонада, а с наступлением сумерек вдали за Одером алело зарево подступавшей линии фронта.

…Распахнутая дверь каменного дома, где жила пожилая чета, тревожно поскрипывала, будто ветер предвещал зловещую развязку.

Первой на крыльце показалась фрау в черной шляпке и сером плаще, нагруженная коробками в которых, судя по тому, как осторожно она их прижимала к себя, было упаковано что-то бьющееся.

Женщина села на повозку и так и оставила хрупкую поклажу на коленях.

Хозяин вышел с небольшим чемоданчиком. Нина решила, что в нем собрано самое ценное — документы, деньги, драгоценности и, может быть, какие-то фамильные реликвии.

Пожилой мужчина направился к повозке, положил чемоданчик на повозку и вернулся во двор к маленькому сарайчику.

Немец вынырнул оттуда с небольшим ведерком и повернул в сторону дома с зарешеченными окнами и замком на двери.

Нина вытянулась в струну. Решительный вид немца внушал беспокойство. Оно перешло в ужас, когда пожилой мужчина одним резким движением выплеснул содержимое ведра на стену дома и, отбросив опустошенную емкость, в то же мгновение чиркнул спичкой.

Пламя мгновенно охватило дом. Из зарешеченных окон повалил дым.

Нина бросилась к воротам, не отдавая отчет своим действиям, но неожиданно ее удержала сзади чья-то сильная рука.

Девушка обернулась. Ее локоть стискивала Берта.

— Пустите! Пустите! — пыталась вырваться Нина. — Там же люди!

Но Берта с неожиданной силой рванула девочку на себя.

— Stop, Nina. Man darf dorthin nicht, (Стой, Нина. Туда нельзя.) — в строгом голосе немки дрожали слезы.

— Пустите, пустите, — бессильно всхлипывала Нина.

Пожилой немец, учинивший это адское пламя, стоял и смотрел, как бушует огонь.

На лице его застыла маска садиста, жаждущего стона. Но из окон в полный дыма двор вдруг полилась стройная песня.

Согнувшись, как будто на плечи его навалилась невидимая тяжесть, немец поспешил к ждавшей его повозке.

«Шумит и стонет Днепр широкий», — лились ему вслед голоса такие сильные и чистые, что, казалось, пели ангелы.

Конь испуганно рванул повозку, застучал копытами по асфальту.

Голоса смолкли, растворились вместе с дымом в небесах.

— Пойдем, — потянула Берта Нину от ворот. Тело девочки, как от тока, сотрясала дрожь, а по щекам в безмолвном плаче катились слезы.

Нина не помнила, как оказалась на кухне. Берта сосредоточенно и щедро намазывала хлеб маргарином. Лицо немки ничего не выражало, и Нина поняла, что хозяйка старается не думать. О войне, которая подходит к такому неожиданному для нее концу, о смерти сына и о том, что скоро и ей придется покидать уютный белый дом. Еще до того, как во дворе расцветут розы.

Девочка взяла бутерброд и выбежала на улицу. Дом с решетками на окнах уже истлевал, но, казалось, голоса сожженных узников по-прежнему наполняют Лангомарк и будут вечно звучать в его спокойной умиротворенности. И, может быть, никто уже не узнает имен геройски погибших мучеников.

Над пепелищем по-прежнему цвели вишни. Так беспечно, что казались нереальными.

Едкий запах дыма не отпускал Нину весь день и даже ночью, казалось, проникал в каждую щелинку барака. Девочка ворочалась на нарах, но, не смотря на усталость, сон не приходил. Пробовала было, как учил в детстве отец, считать баранов. Один, два… тридцать четыре, тридцать пять… Но бараны оборачивались цветущими вишнями с едким запахом гари. Теперь девочка почти задыхалась от него.

Нина открыла глаза. В дверной проем валил густой дым.

«Лес горит!» — молнией сверкнула странная догадка.

Нина вскочила, растолкала сонную Надю.

«Лес горит!» — кашляя от дыма, выкрикнула Нина на весь барак.

«Вставайте! Вставайте! — проснулся Илюшка. — Лес загорелся!»

Нина ринулась к двери. Толкнула ее от себя.

Проклятье!

Эконом же закрывает их теперь на ночь, а значит, сейчас они задохнутся в дыму.

Нина принялась колотить в дверь. Все бесполезно! Даже если их и услышат, никто не откроет. Они сгорят, как узники Лангомарка.

Но неожиданно снаружи повернулся ключ.

По Берхервергу стелился дым. Над лесом поднималось кровавое зарево пожара.

— Бежим! Скорее!

Голос открывшего дверь показался Нине знакомым. Русский и, наверное. узник. Но откуда у него ключ?

Немолод, лысоват и этот плутоватый взгляд, как у ребенка. Длинная густая борода.

Нина ни секунды не сомневалась, что когда-то видела это лицо. Давным- давно… Но где?…

Мужчина потянул замешкавшуюся девочку за руку.

Он шел, почти бежал, согнувшись и припадая на одну ногу.

— Захар! — узнала Нина.

Конечно, это был он, только теперь у Захара была пушистая борода. Которая и ввела ее в заблуждение.

— Захар, — окончательно убедившись, что не обозналась, девочка обрадовалась земляку, как родному. — Как ты здесь оказался? А тетя Таня с Коленькой? А муж ее? Тоже здесь где-то?

— Тс-с-с, — приложил Захар указательный палец к губам. Нина послушно замолчала.

Весь вид Захара говорил о том, что он выполняет какую-то важную миссию.

— Скорее, — торопил Захар.

И вот они оказались в лесу, а сквозь деревья поблескивало зарево.

— Не бойся, — приободрил Захар. — Огонь сюда не пойдет. Ветер с другой стороны.

Впереди была темнота и деревья, и Нина очень боялась упустить из виду своего странного спутника.

Но, наверное, он что-то все-таки напутал или с лесными тропами или с направлением ветра, потому что огонь трещал уже за их спинами.

Нина в ужасе обернулась.

Пылающая стена двигалась прямо на них.

— Бежим к Одеру, — снова потянул Нину за руку Захар.

Теперь он почти не хромал. Опасность придала ему не известно откуда взявшиеся силы, так что девочка едва поспевала за ним.

Огонь остался позади. Впереди мрачно поблескивала река.

Река!

Захар все предвидел!

Он что-то говорил еще тогда, в Козари, что будет много огня и пепла и что-то о реке. Захар говорил об Одере! Но откуда он знал тогда, в сорок первом…

— Ты все знал, Захар? — эта догадка почему-то испугала девочку.

Мужчина ответил молчанием, подтверждая тем самым ее слова.

Он сосредоточенно раздвигал перед собой кусты, преграждавшие дорогу к воде.

— Кто ты, Захар?

Нина почувствовала, как по ее коже пробегает легкий озноб.

— Всего лишь проводник.

— Наших? Немцев? Ой, Захар! Прости! Конечно, наших! Что я говорю? Это от страха! Прости! Прости, Захар, не обижайся.

От страха слова так и сыпались в горящую темноту, а собственный голос теперь казался Нине странным и гулким в этом темном лесу, охваченном огнем.

— Мира, — кротко и коротко ответил Захар и остановился у реки. — Плыви на тот берег.

— Но я не умею плавать! — испугалась Нина.

— Плыви, — повторил Захар спокойно и уверенно.

— А ты?

— Я должен вернуться за своими.

— Захар!

— Плыви!

Нина робко вошла в холодную темную воду. Сразу у берега дно обрывалось, и девочка оказалась в воде по самое горло.

Оттолкнувшись от тверди обеими руками, Нина принялась отчаянно барахтаться и неожиданно со смешанным чувством радости и страха ощутила, что вода держит ее на плаву.

Девочка набрала в легкие побольше воздуха и поплыла лихорадочными рывками к другому берегу.

Там, на розовеющем горизонте, медленно вставало солнце.

Страшная ночь кончалась.

Там, на другом берегу были наши.

Там не было ни темного леса, ни пожара.

Там не было смерти.

Там было светло и тепло, и весна никогда не кончается.

Заветный берег был все ближе и ближе, и вот Нина решилась, наконец, выпрямиться и ощутила под ногами твердое дно.

Девочка шагнула на солнечный берег и проснулась.

Явь с весенним янтарным светом была как будто продолжением сна.

И даже ощущения при пробуждении не сменилось разочарованием: «Это был только сон».

Нет. Нина села на нарах.

Надя улыбалась чему-то во сне. Может быть, она тоже ступала по тому берегу.

Иван с сыновьями похрапывали на разные голоса.

Нина привычным движением вдела ноги в башмаки, но едва успела дойти до двери, как правый основательно истрепавшийся в лесу башмак остался на полу.

Громоздкая подошва оторвалась от изношенного верха и тяжело ударилась о деревянный настил.

— Что такое? — встрепенулся Володя.

Нина сокрушенно вздохнула и развела руками. Левый башмак выглядел не намного лучше. Ни сегодня — завтра и его постигнет та же участь.

Надя открыла глаза.

— Ну что вы шумите! Мне такой сон снился. Такой сон, а вы…

Девочка потянулась на нарах. Она была почти так же так же худа и мала ростом, как и в тот день сорок второго, когда Кристоф привел их в барак. Не намного подрос и Павлик.

— Тише ты! Раскудахталась. Смотри свой сон дальше, когда мы в лес уйдем, — потянулся на нарах Иван.

Сарай сонно пришел в движение.

За дверью послышался голос Кристофа.

— Что-то рановато сегодня Зеленое Перо, — бросил взгляд сквозь решетку Илья.

— Эй! Выходи!

В голосе Кристофа дребезжало раздражение.

— Подожди ты! — торопливо наматывал старую портянку на ногу Иван.

Нина нашла среди хлама под нарами распушившуюся от времени веревку и кое-как примотала ей к ноге оторвавшуюся деревянную подошву.

Порванный башмак мешал идти, и Крстоф встретил хромающую узницу подозрительным взглядом. Уж не вздумала ли девчонка притвориться больной?

Нина посмотрела сначала на привязанный к ноге башмак, потом на Кристофа. Он понимающе покачал головой.

— Gehe nach Langomark. Herr Schreiber gibt dir neue Schuhe.

(Иди в Лангомарк. Господин Шрайбер даст тебе новые туфли.)

Кристоф ловко оседлал велосипед и свистом позвал Дугласа и, что предполагалось само собой, узников за собой.

Нина плелась сзади и старалась наступать на правую ногу осторожно, чтобы веревка не развязалась и не протерлась.

Недалеко от Черного Замка узники с Критотофом во главе устремились в глубь леса, а Нина продолжила путь одна. Помощник лесника, видимо, решил, что Иван с сыновьями больше нуждаются в его надзоре, чем девочка в разорванном башмаке. Тем не менее, он счел нужным предупредить, чтобы она поскорее возвращалась работать с остальными.

Шрайбера Нина увидела издалека. Он быстро шел, почти бежал, к дому со стороны полицейского участка.

— Шеф, шюзы капут! — крикнула Нина на ходу, но Шрайбер только махнул рукой.

Ему, явно, было не до порванного ботинка.

* * *

Над Берхербергом медленно вставало солнце, а когда последние лучи скупого вечернего света разлились закатом по горизонту и растворились в темноте, ночь пронзили сто сорок зенитных прожекторов и устремились на противоположный берег Одера.

Били «Катюши», били «Ванюши»… В эту ночь наши войска переходили через Одер. А в маленьком сарайчике у зарешеченного окна неподвижно смотрели на зарево вдали исхудавший заросший мужчина, трое его сыновей и худенькая синеглазая дочь. И еще одна девочка постарше, чернобровая, с взрослым строгим взглядом и длинными, как у куклы, ресницами.

Люди ничего не говорили друг другу, но было понятно без слов, что в эту ночь все нервные окончания земли сосредоточились в свете световых мостов над Одером.

К утру канонада стихла.

Теперь в прозрачном свете разливалась радость и умиротворенность, как будто не было ни канонады, не недавней агонии войны.

Солнце настоялось к полудню янтарными бликами, а барак все никто не открывал.

Только редкие выстрелы время от времени вспугивали с веток птиц. В бараке все давным-давно проснулись, а Кристоф все не приходил.

— Наши, наверное, уже где-то рядом, — радостно блестел глазами Ильюшка. — Немцы уже к американской границе бегут — только пятки сверкают. Боятся, гады, в руки к русским попасть.

— В Россию скоро поедем, — мечтательно улыбнулся Володя. Предвкушение спокойных мирных дней как будто освещало изнутри каким-то внутренним светом его бледное лицо, так что обычно землистый цвет кожи паренька казался почти здоровым.

— Если только нас не сожгут до этого здесь, в сарае, — беспечно добавил Илья. — Немцы злые сейчас, как собаки, что войну проиграли.

Нина втянула голову в плечи. Ей снова слышалась песня узников о бескрайности Дона, а перед глазами стоял чад.

— Типун тебе на язык! — разозлился на сына Иван. — Вечно ерунду мелешь!

Володя вздохнул, бросил в окно долгий грустный взгляд.

— Интересно, стоит еще наш дом?

Отец и братья ответили ему задумчивым молчанием.

Только Надя неуверенно произнесла:

— Может, и стоит…

Ей очень хотелось, чтобы было, куда возвращаться.

Нина обхватила руками колени и забилась вглубь нар. На улице было тепло, даже жарко, а ее почему-то бил легкий озноб.

То, чего она, как все русские, вся Европа и Америка ждали с таким благоговением, было уже совсем близко.

Победа! Victoire! Freedom!

На всех языках мира одинаково торжественное радостное слово порхало по земле, как голосистая птаха с яркими-яркими перьями.

Пепел войны рассеивался.

Нина думала о том, что сейчас на Смоленщине зацветают деревья, но никогда уже не встретит май цветущим Барский Сад.

О том, что на месте дома, построенного отцом, осталась лишь рытвина- рана от бомбы.

О том, живы ли братья и где их искать.

Размышления Нины прервал нетерпеливый голос Ильюшки.

— Откроют нас когда-нибудь?

Солнце взбиралось уже на вершину цветущей яблони, а в поселке теперь не слышно было даже выстрелов.

Тщетно то Иван, то кто-нибудь из его сыновей выглядывали в окно.

— Может, выломать дверь, — осторожно предложил Володя.

Ильюшка соскочил с нар, толкнул дверь плечом, потом еще раз — уже с большей силой. Напрасно! Дубовая поверхность была несокрушимой преградой для полуголодных, измученных работой узников, Паренёк вздохнул и вернулся к окну.

Невидимые шуршащие пальцы пробежали по листве, и эта легкая весенняя мелодия ветра смешивалась с многоголосым воркованием голубей в Симфонии Мира.

— Подождем еще немного, — мрачно бросил в поющую тишину Иван.

Но минуты ожидания тянулись бесконечно, размытые краски первой мирной весны, казавшиеся акварельным безумием, торопили сквозь зарешеченное окно окунуться в это зеленое, цветущее, радостное. Свобода!

Наконец снаружи послышались шаги и польская речь.

Нина сразу узнала голоса Габриша и Янока.

Поляки остановились у двери.

Ключ повернулся в замочной скважине. Несмазанные петлицы заскрипели, и весенний сквозняк принялся играть открытой дверью. Братья-поляки скалили в улыбке мелкие ровные зубы.

Иван, за ним его дети и Нина медленно вышли на улицу, не веря своим глазам.

Берхерверк был тем же, что вчера, но что-то неуловимо изменилось вокруг.

Даже голуби ворковали как-то по-особенному.

Свобода нагрянула внезапно весенним ливнем, и теперь хотелось укрыться от нее до тех пор, пока не перестанут дубасить по крышам ледяные капли и не воцарится в прослезившемся небе вместе с последними теплыми дождинками над лесом радуга.

— Янок! Габриш! — Иван как родным обрадовался полякам.

— Что так тихо в поселке? Где же немцы? Эконом? Кристоф?

Габриш растерянно улыбнулся.

— Все ушли, — ответил Янок по-русски растерянно и радостно.

— А где ключ взяли? — зачем-то поинтересовался Иван, как будто важен был ключ, а не открытая им дверь, откуда можно было идти теперь на все четыре стороны.

Но узники застыли у входа, словно боялись, что она снова захлопнется.

— Там, — махнул Габриш рукой в сторону дома с голубятней на крыше.

«Куда же теперь идти?» — в глазах у всех стоял один и тот же вопрос.

Янок ощупал деревню быстрым цепким взглядом и остановил его на сеновале, наполовину еще заполненном прошлогодней травой.

— Полезайте на сеновал! — скомандовал он.

Никто не перечил. Какая-то радостная уверенность в его голосе убеждала остальных, что следует сделать именно так, как говорит Янок.

Молодой сильный поляк почувствовал себя вожаком. Кто-то должен был взять на себя эту роль в ситуации неопределенности, и этим кем-то ощутил себя Янок.

Младшему брату он приказал оставаться внизу следить за обстановкой в Берхерверге, а сам поспешил в Лангомарк, где, вероятно, уже произошли какие-то важные для всех их перемены.

На сеновале пахло осенью — сухим увяданием. Нина вспомнила, как однажды ворох колючих стеблей спрятал ее от подозрительного немецкого взгляда на подводах, а немецкий штык прошел совсем рядом. Но страха не было, ведь с подводы не спускал глаз Толик. Страха не было и теперь.

Сознание неизбежной уже победы переполняло душу торжеством, готовым вот-вот взорваться фейерверком радости.

Неведение давило каждой минутой, а Янок все не возвращался.

Дети прильнули к щелям. Но сквозь них полосками проглядывал еще более безмятежный, чем обычно, Берхерверг. Овцы, оставленные хозяевами, теперь свободно бродили по деревне, щипали траву и время от времени лениво блеяли.

Исчезновение людей немало не заботило их. Солнце достигло уже наивысшей точки на небе и медленно скатывалось вниз.

Несколько раз одиночные выстрелы где-то вдали нарушили деревенскую идиллию, да за деревьями раздался гусеничный скрип танков.

«Наши или немецкие?» — в глазах узников беспокойно метался один и тот же вопрос.

Ильюшка сильнее вдавил лоб в стену сеновала.

— Сейчас вернется Габриш, все расскажет, — увидел мальчишка мелькнувшую за деревьями фигуру поляка.

Назад Габриш возвращался не спеша, а глаза его весело поблёскивали.

— Наши танки прошли, — обрадовал он оставшихся.

И снова потянулись минуты ожидания.

Наконец, вдали показалась синяя рубашка Янока. Поляк шел быстро и бодро.

Узники высыпали ему навстречу.

— Что так долго? — всматривался в лицо поляка Иван и уже читал на нем радость освобождения.

Янок перевел дыхание и ответил, проигнорировав второй вопрос, то, что все и ожидали от него услышать:

— Красная армия пришла!

Братья поляки обнялись и вот уже все обнимались друг с другом.

— А где же все ваши? — вспомнил Иван.

— Там, — махнул рукой в сторону леса Янок и тоном, полным твердой уверенности, что ничего не случится, добавил. — С ними Феликс. Tam z nimi Feliks.

— Жених Стефы? — почему-то в первую очередь Нина вспомнила лысого добряка из Лангомарка.

— Нет, — засмеялся Гавриш. — Наш Феликс. А Стефа все вчера к Феликсу своему убежала. A Stefania uciekła jeszcze wczoraj do swego Feliksa.

Нина улыбнулась в ответ немного грустно. Ей хотелось попрощаться с веселой полячкой перед тем, как она вернется в Россию.

Неужели это скоро произойдет? Конечно, совсем скоро. Ведь война уже почти закончилась.

— А давайте поймаем барана? — неожиданно предложила робкая обычно Надя и опустила глаза.

— Барана? — переспросил Янок и громко, на всю деревню рассмеялся от того, что такая естественная мысль пришла в голову не ему, а сопливой девчонке.

Надя смутилась еще сильнее. А Гавриш уже прыгал по лугу в погоне за жирным бараном. Янок подоспел к нему на подмогу, ловко ухватил добычу за рога. И вот, освежеванная, она уже кипела в пятивёдерном котле, где поляки обычно варили патоку. Иван подкидывал в воду крупно нарезанный картофель.

А на немецкой стороне барака, оставленной хозяевами за распахнутой дверью поскрипывал граммофон.

Диск пластинки, вращаясь, исторгал в пространство звуки «Риголетты». Янок перебирал стопку пластинок, а Гавриш не удержался, ударил по полу деревянными подошвами и, как ветер, подхватил, закружил Нину по комнате.

Иван с сыновьями вынимали барана из кипящей воды. Надя поставила на стол два больших блюдца, которые обнаружила в шкафу.

На улице собаки рвали на части бараньи ноги и голову.

Звуки граммофона заглушали все остальные. Никто не услышал рев мотора неожиданно появившегося из-за угла немецкого мотоцикла.

— Да тут вовсю уже празднуют победу, — подмигнул старшина солдату, сидевшему сзади на трофейном «железном коне», на каком в Германии ездили полицейские.

— Пожалуйте к столу, — гостеприимно развел руками Иван.

Володя с Илюшкой разложили мясо в две большие тарелки, разлили бульон по глубоким мискам.

— Эх, жалко, хлеба нет, — вздохнул Иван.

— Будет скоро у нас, отец, и хлеб, и вино, ешь-пей — не хочу, — пообещал солдат.

— Вот что, — вспомнил, наконец, о главном, старшина. — Завтра идите в комендатуру, через Лангомарк по полю, пока не увидите красный флаг над домом. Там вам выдадут справки, что вас освободили.

— Значит все, прощай Германия, поедем в Россию? — не поверил Иван.

— Поедем-поедем, отец, — похлопал его по плечу старшина и принялся за мясо.

Баранина быстро таяла на столе. Насыщение пришло неожиданно скоро.

Оказалось, наесться до отвала можно даже нежной бараниной, да так, как будто никогда и не испытывал голода.

Старшина и солдат поблагодарили освобожденных за гостеприимство, и мотоцикл, взревев мотором, снова скрылся за углом. А недавние узники до самой ночи вели ленивые сытые разговоры ни о чем и обо всем, и каждый о своем. Но в сущности, все говорили об одном — о скором возвращении домой.

 

Глава 45

Свобода, осколки…

Утром Нина проснулась раньше всех. Так задумала вечером: «Надо встать завтра, пока все спят». За первый день свободы башмаки развалились окончательно.

Вечером девушка уснула, не раздеваясь, на чердаке, где жила со Стефой. Бросив взгляд на пустующую кровать весёлой соседки, Нина подумала, как хорошо было бы, если бы судьба свела их когда-нибудь снова.

Нина взяла в руки башмаки и на цыпочках выскользнула на лестницу.

На улице обречённо влезла в тяжёлую изношенную обувь, а в памяти Нины ворохом рассыпались платья Ирмы — такие нарядные — розовые, голубые, в цветочек и клеточку, с кружевами и без, с пышными юбками, узкие, шелковые, ситцевые, бархатные, атласные — разные, разные…

Ирма ровесница, и у нее так много нарядов и туфель тоже много.

Солнце пробивалось одуванчиком сквозь предрассветную прозрачную тьму.

Цветение окутывало деревья облаками. День обещал быть погожим и, несмотря на внезапные порывы ветра, даже умиротворенным, но тишина время от времени вздрагивала выстрелами.

Порванный башмак мешал, болтался на ноге, и девушка с наслаждением скинула деревянную обувь, с какой-то детской радостью отбросила её так далеко от себя, насколько хватило сил.

Мелкие камешки на прохладной еще земле покалывали ступни, но Нина сделала несколько шагов и вдруг побежала так быстро, что ей всерьёз показалось: еще один чуть более сильный порыв весеннего ветра, и она полетит.

Обугленным незнакомцем нарисовался развалинами Лангомарк.

Как будто сильнейшей силы ураган вдруг налетел на поселок и так же внезапно уступил место весеннему бесстыжему солнцу, как всегда, беспечно осветившему опустевшие дома с выбитыми окнами и выставленными дверями, клумбы со следами керзовых сапог.

Коровы и овцы неприкаянно бродили по улицам, и тревожное мычание и блеянье наполняло утреннюю прохладу.

Магазины уныло таращились в новый день выбитыми окнами. Нина заглянула было в один из них в надежде отыскать что-то нужное, но внутри прилавки были пусты. Только осколки окон, бутылок и ваз усыпали пол.

Та же участь постигла и жилища немцев.

… Распахнутая парадная дверь в дом Шрайберов жалобно поскрипывала на ветру. Нина остановилась и прислушалась. Ей показалось, что это скулила одна из собак Шрайбера.

Нараспашку распахнутая дверь кухни как будто приглашала: «Заходи». По привычке несмело Нина шагнула вовнутрь в святыя святых большого белого дома.

В центре стола аппетитно возвышалась давно остывшая утка в утятнице. Нина представила, как Иоанн Шрайбер, Берта и их дети садятся за стол, все еще не веря, что уже через несколько минут в поселок въедут танки, а пули привычной, но до сих пор звучавшей вдалеке музыкой войны засвистят почти над самым ухом: «Беги! Спасайся! Беги! Спасайся!»

Берта, конечно же, бросилась в комнату Алана, где смеющийся паренек на фотографии снова и снова убеждал мать своим ставшим вдруг нездешним взглядом, что он жив. Что он устал летать, устать убивать и ушел туда, где нет и не будет войны и где не нужны железные крылья, чтобы подняться высоко-высоко.

Дверь в комнату Алана была тоже открыта. Фотографии над столом, как и предполагала Нина, не было. Только посредине осколков вазы распластались четыре увядших нарцисса.

Нина отвела взгляд от погибших цветов и вдруг совершенно некстати вспомнила про медвежью шкуру, так долго терзавшую ее воображение.

Какой-то детский интерес капризно и настойчиво требовал посмотреть, забрали ли наши солдаты тигра с медведем.

Почему-то ей хотелось, чтобы они остались в зале, как напоминание о чем-то безвозвратно ушедшем. Пусть это было и не самое счастливое время, пусть это были месяцы и годы изгнания, и все-таки Шрайберы не сделали Нине ничего плохого, и она не желала им зла. Но, конечно, вряд ли победители оставили ценные трофеи — может быть, самое ценное, что было в доме, не считая шкатулки Берты.

Девочка не ошиблась. Зал предстал перед ней разоренным и опустевшим, как будто никогда не сверкал хрусталем для гостей. Как будто никогда не наполнял его такой уверенный, такой беспечный смех. Красный лапоть снова всплыл в памяти Нины и растаял вместе с обидой.

Осколки люстры, тарелок, бокалов усыпали некогда белый ворс, хранивший теперь отпечатки измеривших сотни километров подошв.

Нина повернулась к двери, но что-то мешало уйти. Как будто кто-то беспощадный и властный смотрел ей в спину и приказывал: «Вернись».

Девушка повернулась и встретилась взглядом с Адольфом Гитлером. Развязавший войну смотрел как всегда свысока. Между глаз на портрете чернел бездной след от пули.

«Девушка, ты нужна фюреру», — звал голос из пустоты.

Нина бросилась к лестнице, спасаясь от этого взгляда.

Скорее в карамельно-розовую комнату с вечно раскрытым, приглашающим прикоснуться к черно-белой тайне пианино, с плюшевыми задумчивыми мишками, с белокурой красавицей-куклой, похожей на Розу!..

Скорее плюхнуться, как в облако, погрузиться в девичью перину с тонким-тонким ароматом каких-то духов!

Скорее перемерить все оставшиеся платья! Самые красивые Ирма, наверняка, увезла с собой. Но не могла же она забрать весь ослепительно-пестрый ворох. И наверняка, остались в шкафу босоножки, белоснежные, с тонкими ремешками крест-накрест на щиколотке!..

Не держась за перила, бывшая узница впорхнула на второй этаж.

Здесь было спокойнее и даже уютнее, но война похозяйничала и в этой комнате. Как легкий первый снег, весь второй этаж устилал пух из вспоротых подушек. Нетающий снег поднимался от ветра шагов и снова, грустно кружась, опускался назад на паркет.

Мимоходом Нина бросила взгляд на казавшиеся некогда грозными черные кресла и черный диван. Теперь вспоротая кожа дыбилась пружинами.

Зеркало укоризненно отражало расколотой поверхностью остатки былого уюта. Нина мельком поймала в треснутой паутинно глади своё отражение и поспешила в розово-голубую комнату.

Но теперь от былого девического, воздушного уюта не осталось и следа.

С разбитого рояля свисала кукла в голубом платье. Кверху вспоротым плюшевым брюхом лежал на усыпанной осколками и пухом голубой дорожке рыжий медвежонок.

Нелепым белым зверем щетинились в углу истерзанные подушки и перины.

Только внутри шкафа царил порядок. Аккуратно развешанные в ряд платьица, как кошки, так и льнули к рукам разноцветным крепдешином, крепжежетом: «Примерь». Нина взяла одно наугад, поманившее насыщенным бирюзовым, щедро отделанном кружевами. Пышный низ едва доходил до колена. Коротки оказались и другие наряды Ирмы, и Нина с досадой бросила яркий ворох на пуховую груду в углу, похожую на странного белого медвежонка.

Зверь неожиданно рыкнул, встал на дыбы и рассыпался на белые клочья. Из пуховой груды с радостным лаем выкатился комочек белого меха.

— Меккен! — так и всплеснула руками девушка.

Собачонка ещё звонче завизжала, отчаянно завиляла хвостом.

Нина опустилась на корточки, а Меккен изловчился, лизнул её в нос. Девушка погрустнела.

— Не могу я взять тебя с собой, Меккен. У тебя хоть дом, а у меня и дома нет. Не знаю, что завтра будет со мной. Куда я возьму тебя, сам подумай?

Питомец Шрайберов жалобно заглядывал Нине в глаза, жадно вслушиваясь в интонации знакомого голоса.

Девушка вспомнила про утку на кухне, взяла собачонку на руки и сбежала с ней вниз. Поставила утятницу на пол. Меккен жадно набросился на птичье мясо, а Нина бросилась к двери.

Жалобное повизгивание Меккена и его пронзительный взгляд саднили врезавшимися в память осколками.

На улице Нина спохватилась, что совершенно забыла примерить босоножки своей немецкой сверстницы, но возвращаться туда, где Меккен ждет от нечужого человека заботы и ласки, было немыслимо. Девушка пошла быстрее. Каждый шаг отдавался колючей, режущей болью. Мелкие осколки, усыпавшие пол, врезались-таки в загрубевшие ступни. Нина остановилась, чтобы извлечь причину боли. Из ранок сочилась кровь.

Поморщившись, девушка продолжила путь. Нина направлялась к Черному замку. Уж там-то точно, как в огромном магазине, найдутся для неё и платья, и новая, прочная обувь.

У входа в замок Нина в нерешительности остановилась. Было странно представить, что четырехэтажный великан вдруг опустел. Наверняка хоть в одной из комнат кто-то да остался. В памяти снова прозвенел заливистый голосок Меккена.

Нина сдвинула брови и решительно шагнула вперед. Мрачноватые и праздничные покои встретили её тишиной; что-то противоестественное было в этом молчании, как будто дом вдруг онемел.

Девушка дошла до лестницы и обернулась. В углу лежали поверженные железные истуканчики. «Поэтому так тихо», — черным лебедем скользнула мысль. Следом другая: «А целы ли лебеди?»

Нина хотела даже сначала вернуться на озеро, а уже потом исследовать гардеробы красавиц-сестёр. «Вроде бы были», — смутно нарисовало не то воображение, не то память, успевшая на ходу выхватить из цветущей зелёной панорамы лебедей, черные фигурки, похожие на немецких вдов и матерей, которых война одела с головы до ног в траур.

От мыслей-лебедей захотелось зарыться с головой в не-черный бархат, кружева, белоснежные, розовые, как яблоневые и вишневые сады, захватившие Германию в дурманящий, ласковый плен.

Нина не заметила, как оказалась на последнем четвертом этаже. Девушка стояла у окна, откуда могучим частоколом высился ряд крепких дубков.

Расплавленным зеркалом приглашало посмотреться в тёмную глубину озерце. Как заведённые, чёрные фигурки скользили по его прохладной глади.

Раз… два… три… четыре… пять… шесть… семь… Внимательным взглядам Нина прошлась по изогнутым шеям. Облегченно вздохнула и отошла от окна, остановилась посередине комнаты, ближайшей к лестнице. Как и во всём доме, здесь каждый метр был оккупирован беспорядком. Дыбились пружинами вспоротые черные диваны и кресла. Жалко громоздились изломанные столы и стулья. Портреты недоумённо взирали на крах былого уюта из искалеченных рам. Одному холсту досталось особенно. Картина лежала ничком посредине комнаты. Рваными ранами зияли следы от пуль, стреляли несколько раз, как в опасного врага, чтобы убедиться: уничтожен. Повинуясь тому щекочущему любопытству, которое заставляет ребёнка шагнуть в незнакомое тёмное помещение, Нина повернула картину и тут же отшатнулась от неё. На неё смотрели холодными безднами голубые глаза Развязавшего Войну. Девушка поспешила перевернуть картину, взгляд Нины заметался по комнате и нашёл приют на распахнутой дверце шкафа, откуда вот-вот грозило вывалиться розово-белое кружевное облако. «Только на бал в таких платьях, — подумалось Нине. — Куда мне». И она решительно отвергла воздушный соблазн.

Зато в другой комнате она обнаружила очень удобное зелёное с белым воротничком платье на каждый день и нарядное красное. Но красное было похоже на то, что когда-то подарила ей хозяйка Черного Замка. Слова Стефы о сгинувшей в огне крематория женщине, носившей платье по итальянской моде, пронеслись в мыслях неприятным воспоминанием, и Нина отбросила и это платье. С удовольствием перед огромным трюмо (ещё больше, чем в доме Шрайбера!) переоделась в зеленую обновку. Не меряя, прихватила с собой поманившее яркостью голубое платье. Изношенный в прах серый в полосочку ситец повержено, лежал на полу. Не было недостатка в доме и в обуви. Нина выбрала зелёные туфли на низком каблуке и белые носочки к ним. Обувь была немного велика, но девушка подумала, что так даже лучше, не набьет мозоли. К тому же, туфли как нельзя лучше подходили к её новому платью, и оставить их в Черном Замке было невозможно. Про запас Нина захватила бежевые ботиночки, совсем без каблука. Эти пришлись как раз в пору и были ещё удобнее зелёных, хотя и не так красивы.

Наряды обступали, как враги, так и просились в руки. «Примерь меня, и меня…», как будто хотели навсегда захватить темноволовую красавицу в шёлково-бархотный плен. Но надо было спешить. Каждый день теперь непредсказуем. А в бараке скоро проснутся. Не время сейчас крутиться у зеркала.

Тем не менее, Нина все-таки решила на минуточку остановиться у озера.

Черные лебеди всё так же величественно и грустно скользили по темной глади, медленно поднимали и опускали красные клювы. Зеленые листочки нелепо оборвавшимися юными древесными жизнями плавали по озеру и казались похожими на потерявшиеся в океане кораблики…

* * *

…Бульона и мяса хватило еще и наутро. Подкрепившись, узники выбрали себе из ряда велосипедов, стоявших у стены дома с голубятней, по одному и поехали в сторону Лангомарка.

Толком ездить на велосипеде Нина не умела. Как-то пару уроков ей дал Габриш, но этого оказалось не достаточно, чтобы уверенно держаться в седле совсем ещё новенького двухколёсного голубого красавца. Иван со старшими сыновьями, как оказалось, ездить на велосипеде умели, и даже, к удивлению Нины, Надя и Павлик управлялись с велосипедом лучше неё.

— Пока все были на работе, Ирма и Курт давали нам покататься на велосипеде, объяснил Павлик в ответ на пристрастные расспросы Нины.

— Это ещё что, — похвалился Илья. — В Брянске мы на велосипеде с рамой катались, — провел он рукой от седла к рулю, показывая, где находится эта самая рама. — Так на них кататься тяжелее.

— Упадешь, так уж упадешь! — подтвердил Володя и уехал вперед.

Иван с остальными детьми поспешили за ним, оставив Нину далеко позади.

Велосипед по-прежнему не слушался, но скользить по узкой лесной дорожке было легко и приятно. Семейство Ивана уже скрылось из виду.

Тёплый ветерок колыхал деревья в такт многоголосому утреннему птичьему концерту.

Девочка хотела было окликнуть уехавших вперёд, но переднее колесо наскочило на толстую ветвь. Беспомощно попытавшись проехать по воздуху, велосипед, как норовистый конь седока, сбросил девочку в кусты.

От неожиданного удара в глазах так и заплясали солнечные зайчики.

Нина потёрла ушибленное место и, морщась от боли, поднялась на ноги. На коленке сквозь белую, чуть подрумяненную весенним солнышком кожу проступало уродливое синее пятно.

Откуда-то из-за деревьев доносилось нестройное пьяное пение.

Девочка взяла велосипед за руль и, прихрамывая, сделала несколько шагов.

Из-за поворота, за которым скрылись её спутники, лихо наклоняясь набекрень, выехала тачанка.

Навстречу ехали двое — щуплый блондин и здоровяк с залихватскими рыжими усами. Обоим мужчинам было лет по тридцать пять.

Два вороных скакуна быстро отбивали дробь копытами.

— Эх, тачанка-растачанка,

Наша гордость и краса! — разносилось по лесу.

Пьяный дуэт вдруг резко оборвался.

— Стой, девочка! — рыжеусый с неожиданным для пьяного проворством соскочил с тачанки.

Второй, лениво развалившись на устилавшем её брезенте, наблюдал за происходящим с выражением предвкушения в уголках глаз и пьяной ухмылкой.

Нина остановилась под пристальным и почему-то враждебным взглядом возникшего перед ней, как хищный зверь, здоровяка.

— Ты кто? — подошел он ближе.

Голос офицера был таким же недоброжелательным, как и взгляд.

— Я русская, — Нина сама удивилась, как неуверенно прозвучал ее голос, как будто перед ней вдруг появился сам Гитлер. Но от короткого ответа, который, казалось бы, должен был настроить более дружелюбно этого русского бойца, хищный зверь вырвался одним прыжком из мутной глубины его глаз.

— Ах ты сука! — подошел офицер уже вплотную, так что девочке пришлось попятиться. — Немецкая проститутка!

Девушка молча хлопала ресницами, а обвинитель по-прежнему смотрел на нее с презрением и ненавистью во взгляде.

— Сбежала с немцами! — продолжал он, пьяно покачиваясь. — У меня и сестра здесь. Такая же…!

Рыжеусый нецензурно выругался и презрительно сплюнул сквозь зубы.

— Тоже с немцами, сука, сбежала. Если встречу ее — вот этой самой рукой застрелю.

Для убедительности рыжеусый офицер потряс в воздухе увесистым кулаком.

— Иди! — отрывисто бросил он в завершение пьяной тирады, показывая кивком головы на дорогу.

Нина сделала вперед несколько шагов, оставив тачанку позади.

Короткий щелчок (этот звук прицелившейся смерти нельзя было спутать ни с чем) заставил девочку снова остановиться.

Резким движением Нина отбросила велосипед на землю и повернулась лицом к офицерам. Дуло пистолета смотрело на неё в упор.

Худощавый офицер лениво слез с тачанки, пьяно покачнулся и подошел к рыжеусому. Таким же ленивым жестом толкнул его в бок и сделал девушке знак рукой:

— Подойди-ка сюда…

Нина несмело шагнула навстречу.

— Сколько тебе лет-то было, когда ты сюда попала? — прищурился он.

— Двенадцать.

Русоволосый офицер испытывающее посмотрел девушке в глаза.

— Сама приехала или как?

— Немцы из деревни выгнали.

В памяти Нины снова заскрипел, медленно покачиваясь на ходу, переполненный холодный вагон.

Рыжеусый все так же держал курок на взводе.

— Да ну ее на…! — махнул рукой второй офицер. — Ребенок еще была!

Пьяной походкой только что вышедшего из спячки медведя он вернулся к бричке, показывая всем своим видом, что пустяковый инцидент не стоит его внимания.

Рука с взведенным на курок пистолетом медленно опустилась.

Колеса тачанки снова лениво скрипнули.

…Остальных узников Нина догнала уже у Лангомарка. Глаза ее все еще испуганно бегали по сторонам.

— Куда это ты пропала, — с присущей ему проницательностью заметил беспокойство девочки Володя. — Мы уже испугались, не случилось ли чего.

— Еще чуть-чуть, и случилось бы! — разозлилась Нина на кроткого безобидного Володю, сама не зная почему.

И тут же ей стало стыдно и почему-то жалко и его, и себя.

Обида и только что пережитый страх подступили к глазам и вылились наружу сдавленными слезами.

— Ведь наши же бойцы, наши, — невнятно повторяла Нина и сбивчиво рассказала, что с ней только что произошло.

— Вот ведь сволочи! — возмутился Иван. — Уже свои на своих, как в гражданскую войну!

Поверженным, покорным встретил обгорелыми стенами Лангомарк. Дома недоуменно смотрели в никуда пустыми глазницами. Кирпичи и осколки устилали землю. Все в поселке говорило о том, что недавно его покинули хозяева, а по улицам безжалостно проехались гусеницы войны.

По главной улице тянулась к Берлину цепочка советских танков, которую замыкали пушки и лошади с нагруженными оружиями повозками.

За Лангомарком взглядам узников открылось огромное неровное поле, которое пересекала дорога. Вдали показались дома. Над одним из них победно развивался по ветру красный флаг.

Нина вытерла слезы. В комендатуре было шумно и весело. Поляки из Берхерверга уже ждали очереди к столу, за которым освобождённых вписывал в толстую тетрадь пожилой комендант. Нина поискала взглядом Стефу. Не нашла.

Незнакомые люди завязывали разговор, как будто знали друг друга много лет.

— Ты откуда? — услышала Нина рядом звонкий голосок. Ей весело и чуть смущенно улыбалась бойкая чернявая девушка её возраста с озорным взглядом. Новую знакомую звали Маруся. Оказалось, её тоже угнали в Германию из Смоленской области.

— Так хочется посмотреть, как наши Берлин берут! — мечтательно вздохнула она.

— И мне! — закивала Нина.

За разговором девушки не заметили, как приблизилась их очередь. Иван, не жалея эмоций и красок, рассказывал, как только что одну из них едва не застрелили по дороге свои же бойцы.

Комендант понимающе покачал головой:

— Ну что вы, ребята, обижаетесь? У некоторых наших бойцов семьи погибли на этой проклятой войне. Передовая есть передовая. Здесь виновных не найдешь.

Маруся уже нетерпеливо тянула Нину к выходу. Ей и самой не терпелось оказаться на душистом воздухе весны, не похожей ни на какую другую свою шестнадцатую весну. Весны Свободы.

Только на улице Нина вспомнила, что забыла попрощаться с узниками Берхерверга. Хотела было вернуться, даже остановилась, но вдали, на дороге остановилась большая грузовая машина, направлявшаяся в сторону Берлина, и девочки ринулись к ней.

— Попросимся с ними? — быстро сориентировалась Маруся.

Девочки отчаянно замахала руками, но машина и не думала трогаться без них. Одни солдаты остались на своих местах, другие спрыгнули вниз и шмыгнули в кусты по естественной нужде.

— Ребята, возьмите нас с собой, — попросила Нина осторожно, опасаясь услышать «нельзя». Один солдат хитро взглянул на освобожденных узниц с высоты кузова, подмигнул соседу.

— Возьмем?

— А куда? — подыграл ему сидевший рядом солдат. — Берлин посмотреть захотели?

С напускной строгостью посмотрел на девчонок.

— Да!

— Садитесь, — засмеялись бойцы, протянули им руки.

Нина и Маруся, довольные, что оказались в кузове, радостно переглянулись.

Солдаты весело поинтересовались, откуда девушки. Услышав «Смоленщина», несколько человек оживились. Слово было для них родным, и здесь, на чужбине, прокатилось счастливым переполохом.

Грузовик тронулся.

Ветер бил в лицо весенним безрассудным счастьем и так и норовил распустить девчонкам косы. От Лангомарка отделяли уже десятки километров.

Маруся хохотала от беспричинного счастья. Нина всё ещё не верила щекочущей свободе, жадно вдыхала её аромат и не могла надышаться. Свобода пахла вишнями, яблонями, грушами… Нежным, весенним дурманом. По обе стороны дороги на Берлин цвели деревья и так быстро мелькали, что казались облаками.

А широкая дорога напоминала Нине реку, в которую впадают мелкие речушки-ручейки. Впереди к перекрестку на одной из них тянулась вереница лошадей. На бричках, доверху нагруженных утварью, припасами, одеждой, ехали немцы в гражданском. Некоторые шли рядом с ползущими повозками. Сзади скрипели гусеницами русские танки.

Машину тряхнуло. Водитель надавил на тормоз, пропуская вперед длинный караван коней и боевой техники.

Но внезапно один из танков вырвался из строя, как бешеный зверь из стаи, и ринулся на толпу спасавшихся немцев. Ветер подхватил охапки перьев из развороченных танком перин. Похожие на снег белоснежные лодочки опускались в кровавое месиво. Предсмертные хрипы людей и лошадей рассеяли весенний покой…

Нина спрыгнула на землю. В горле застряли рыдания, беззвучно сотрясали грудь, а кровавая картина сквозь плёнку слез утратила страшные очертания.

Девушка бросилась прочь, не думая, куда и зачем бежит. Остановилась было подождать Марусю, но та как будто приросла к борту машины и, замерев от ужаса, продолжала смотреть на происходящее.

Задыхаясь от слёз, Нина побежала обратно по дороге, которая привела её к кровавому перекрёстку, пока не показались вдали большие железные ворота воинской части. За ними высились несколько расположенных недалеко друг от друга зданий.

— Куда? — бодро спросил часовой.

— Я освобожденная. Не знаю, куда мне идти.

— Идите в военно-полевой госпиталь, — показал стоявший на посту солдат кивком головы на большой дом, окруженный палатками. — Там люди нужны: много раненых.

Изнутри здание оказалось похожим на дом Шрайбера, только просторнее.

Даже кухня располагалась там же, где собиралась за обедом семья лесника.

Добрую часть её занимала огромная плита, на которой закипал бак с водой. Нина остановилась на пороге и встретилась взглядом с женщиной в капитанских пагонах со строгим решительным лицом.

Нина повторила ей то, что только что сказала часовому. Капитан деловито осмотрела освобожденную узницу. Одобрительно кивнула:

— Идете помогите солдатам помыть посуду. Палата рядом с кухней. Дайте им по тазу. Тазы возьмите рядом в домике, — распорядилась капитан и показала кивком головы на невысокое строение наподобие вагончика прямо напротив окна.

Зданьице служило складом. Нина взяла в охапку все сложенные неаккуратной стопкой тазы, запоздало сожалея, что не поинтересовалась, сколько именно их нужно.

Торопливо посчитала. Тазов было девять. Нина вернулась с ними на кухню.

Женщины там уже не было. Вода остывала на плите.

Нина наполнила один из тазов и направилась с ним к расположенной рядом с кухней приоткрытой двери, откуда доносились мужские голоса.

Раненые лежали на первом этаже и в палатках.

Нина остановилась на пороге.

— Ребята, кому тазы?

При появлении девушки разговор в палате стих. На вошедшую устремились любопытные взгляды.

На полу посередине палаты высилась гора посуды, которую предстояло перемыть.

— Мне! — поднял вверх забинтованную правую руку совсем ещё молоденький солдат на койке у самой двери.

— А как же рука? — растерялась Нина.

— Можно и намочить повязку, чтобы помыть тарелки с такой девушкой.

Раненый у двери хитро сощурил светло-карие глаза. Нина смущенно улыбнулась.

— Вась, хватит тебе девчонку в краску вгонять, — нахмурился сидевший на кровати у окна боец лет тридцати с перевязанной головой. Нина сразу решила, что, по-видимому, здесь он старший по званию.

Во всяком случае, раненый, к которому он обратился по имени, виновато потупил глаза.

— Каждому неси по тазу, — распорядился боец с перевязанной головой. — И товарищу сержанту, — показал он смеющимся взглядом на Василия, — в первую очередь. Вымоет и левой. Не барышня кисейная.

Нина быстро пересчитала раненых. Семеро. Заняты все плотно составленные в небольшом помещении железные кровати.

Когда Нина поставила последний таз, на пороге возникла женщина-капитан, которая грела воду на кухне. Теперь на ней был белый халат.

— Ну как тут у нас дела? — обратилась она к раненым одновременно ласково и строго. Теперь её лицо, на которое война наложила отпечаток суровости, излучало заботу и мягкость.

— Готов снова взять автомат, товарищ врач! — отрапортовал Василий с теми же озорными интонациями, с какими встретил Нину.

— Предположим, товарищ сержант, автомат Вам больше брать в руки не придётся, — ответила врач в тон. — Война со дня на день окончится. Но, думаю, до свадьбы рана заживет.

Тарелки осторожно, но дружно зазвенели. Все, даже Василий и ещё один раненый с забинтованной рукой взялись за работу. Нина только успевала относить вымытую посуду на кухню.

За хлопотами неожиданно нахлынула ночь. Врач отвела девушке пустовавшую комнатку на первом этаже. Помещение по- казарменному пустовало — кровать, стол и стул. Но, главное, был матрас. И подушка. И одеяло…

… Утром на железной дороге уже ждали отправления составы, в которых раненым предстояло возвращаться в Россию. К обеду палаты и палатки опустели.

Нина провожала взглядом последний грузовик с ранеными. В суматохе никому до неё в этот день не было дело.

«Что стоишь здесь одна?» — услышала Нина над собой высокий хриплый голос.

Девушка вздрогнула, вскинула взгляд и встретилась со светлыми, как жёлуди, весёлыми глазами незнакомого офицера.

— Не знаю, куда идти, — пожала плечами девушка.

— Теперь все не знают, куда идти, — щербато улыбнулся офицер. — А работы вокруг, куда взгляд не кинь.

Для убедительности он даже обвёл рукой пространство вокруг себя.

— Вот оружейный цех, например, — остановилась в воздухе ладонь, указывая на неприметное здание, в котором ремонтировали, смазывали «Катюши», автоматы, пулеметы. — Туда и иди. Подметай железную стружку.

Девушка кивнула. Стружка так стружка.

Веник как будто ждал у входа в цех заботливой руки.

«Будет нам теперь подмога», — будто солнечный зайчик скользнул по лицам мужчин за станками, от которых бойко разлеталось от станков во все стороны железное крошево.

Нина прошлась берёзовым по углам, а вечером, когда цех опустел, ещё раз тщательно вымела помещение и вымыла пол.

У двери девушка оглянулась, полюбовалась чистотой. То, что было тяжелой обязанностью в доме Шрайберов, теперь вдруг стало ответственной и важной работой. Уборка в цехе тоже была важна для Победы.

Но уже на следующий день монотонная работа казалась девушке утомительной.

…Стружка имела странное свойство никогда не кончаться. Не успевал веник обойти все углы, как пол снова усыпали металлические ошмётки.

Нина остановилась у порога, бросила полный отчаяния взгляд на помещение и рука, сжимавшая веник, обречённо опустилась: нужно было начинать уборку сначала. И так, до бесконечности… Девушка подавила вдох, но не могла прогнать мысли о том, что на улице так безрассудно дурманит весна, и с тоской оглянулась на дверь. Улыбаясь, на Нину смотрел сероглазый полковник, коренастый, уже с намечающимся животиком, но ещё довольно стройный, по всему видно, скорее, моложавый, чем молодой.

— А ты что здесь делаешь? — подмигнул весело Нине, обвёл взглядом стоявших за станками, и серые глаза снова остановились на девушке с веником. По-видимому, в цехе не оказалось того, кого он искал.

— Стружку выношу…

Нина взялась за лопатку.

Ответ был итак очевиден, но почему-то заставил полковника улыбнуться.

— Пойдешь ко мне адъютантом? — предложил он неожиданно. — У меня адъютанта убили.

— А что делать надо?

— Ничего, — засмеялся полковник. — Будешь мне с офицерской кузни обед носить.

Нина кивнула и тоже засмеялась.

— Завтра с утра и приходи. Здесь в нескольких километрах госпиталь. Спросишь Ковалёва Владимира Петровича или просто «где главный?» — подмигнул Ковалёв.

Комната Владимира Петровича находилась на первом этаже пятиэтажного здания. Такая же, расположенная как раз над ней, досталась и Нине.

Соседние домики казались по сравнению с пятиэтажным госпиталем, как грибы возле пня. Даже двухэтажный серый дом, нижний этаж которого служил одновременно столовой и кухней. Владимир Петрович ещё по дороге коротко объяснил Нине, что в обязанности адъютанта входит не только приносить ему завтрак, обед и ужин, но и мыть, когда требуется, посуду.

— Валя на месте тебе всё расскажет, — не стал он пускаться в долгие объяснения.

Из столовой доносились уже будоражащие аппетит ароматы. Пахло котлетами и сладковато — блинчиками.

Воображение поддразнивало Нину, рисовало вкуснейшие «конвертики» с творогом. Но на обед никто ещё не собирался. Только позвякивание посуды и голоса накрывавших на стол женщин доносились из настежь распанутых окон.

Ковалёв наказал Нине прийти пораньше, чтобы познакомиться с Валей ещё до обеда. («Худая, в веснушках вся, как мальчишка. Сразу узнаешь её»).

Полковник вооружил девушку-адъютанта удобным подносом. Два его яруса скреплялись пружинками.

— Мне возьмешь блины фаршированные, борщ из красной свеклы, а себе — что только захочешь, — напутствовал Ковалёв. — И то же самое для товарища капитана, — понизил голос. — И кисель.

«Блины фаршированные, борщ из свёклы и кисель», — повторяла мысленно Нина. Спохватилась, что не уточнила, один кисель или «товарищ капитан» будет тоже. Хотела даже вернуться, но потом решила, что не надо. «Себе, что только захочешь» подразумевало и кисель и ещё, что угодно.

Нина остановилась на пороге кухни. За столом несколько женщин о чем-то оживленно спорили, и никто не обратил внимания на вошедшую.

— Да какая она солдатка! — горячилась невысокая полная брюнетка с двумя глубокими шрамами на шее. — Она и погоны-то капитанские известно, за что получила. Как в том анекдоте. Слышали?

— Не-а, — лениво отозвалась другая, шатенка с короткой, почти мужской стрижкой.

— Так вот слушайте, — обвела веселым взглядом боевых подруг брюнетка. — Дочь пишет матери письмо с фронта. «Мама, служу хорошо, меня наградили медалью». — Женщина захихикала, предвкушая смешную развязку. — А мать пишет в ответ: «Дочь, не жалей п…ы, догоняй до „звезды“». Так и наша «товарищ капитан». Походно-полевая жена. ППЖ. Вот кто она! Если б не дала полковнику!..

— Ладно тебе, Зой, — миролюбиво остановила обличительную тираду женщина с короткой строжкой и добавила с кокетством в грубоватом голосе. — С мужиками сейчас, сама знаешь, как. Кто ж теперь от подполковника откажется? Ты б отказалась?

Зое послышалась в словах однополчанки насмешка.

Она грозно поднялась со стула, уперла руки в крутые бока.

— Ты что это хочешь сказать?

— Ну-ну, — тем же миролюбивым тоном усмирила ее шатенка. — Так, ни на что.

— Что ты, Тонь, в самом деле, — включилась в разговор и третья солдатка. — Или на вору и шапка горит?

— Да ты… да все вы!. - вспыхнула Зоя и бессильно махнула рукой. — Да ну вас!

В столовую четким, почти строевым шагом, вошла подтянутая женщина с веселым и решительным чуть продолговатым лицом, усеянным задорными веснушками. Негустые, но пушистые от природы вьющиеся короткие волосы лежали небрежными солнечно-русыми завитками.

— А что нельзя? — в тон ей ответила Зоя. — Отвоевали, можно теперь и посплетничать.

— Ох уж ты и навоевалась, — веснушчатое лицо Валентины («Худая, в веснушках вся, как мальчишка») стало строгим. — Прям на передовой грудью на амбразуру кидалась. Бабоньки, вы только посмотрите на нее, какая героиня нашлась! Еще Рейхстаг не взяли, а уже отвоевали!

— Я вот что думаю… — забыла о злополучной ППЖ Зоя. — Как бы американцы свой флаг раньше нас свой флаг над Рейхстагом не подняли…

Тирады же вошедшей почему-то решила и вовсе не расслышать. Видимо, потому, что та была куда острее на язык, чем она.

— А ты меньше думай, — все тем же задиристым тоном посоветовала Валентина. — А то совсем умной станешь. По мне хоть китайцы, лишь бы наших ребят меньше погибло в Берлине.

— Не патриот ты, Валя, — укоризненно покачала головой Зоя.

— Ты зато патриот у нас языком чесать, — не осталась в долгу Валентина. — А как посуду мыть, так пусть непатриоты моют.

Зоя бросила на нее сердитый взгляд и ничего не ответила.

— А вот и подмога, — заметила Валентина Нину. — Ты теперь вместо Кости.

Нина пожала плечами.

— Я адъютант Владимира Петровича.

Валя грустно кивнула. По-видимому, погибшего адъютанта звали Костя.

— Значит так, — чеканным голосом ввела в курс дела Валентина. — Те столы, — показала она в сторону нескольких столов, составленных в ряд, — для офицеров. Сейчас их надо будет накрыть. Потом возьмешь суп, котлеты, что там надо. Отнесешь, а после обеда возвращайся мыть посуду. Всё понятно?

Не дожидаясь ответа, Валентина также стремительно, как вошла, вышла из столовой, видимо, вспомнив о других, более неотложных делах.

Офицерам накрывали на стол. Солдаты стояли с котелками, приготовив крышки от них под второе.

Из открытой двери (судя до запахам, кухни) вышел немолодой капитан с горкой блинчиков на подносе.

— Виктору Петровичу за обедом? — догадался он, увидев незнакомую девушку у дымящихся котлов.

Нина попросила блинчиков — полковнику, «товарищу капитану» и себе, борщ и три стакана киселя.

Обедал Владимир Петрович в компании с «товарищем капитаном» — на первый взгляд ничем особенным не примечательной женщиной.

Увидев девушку с подносом, она вскинула на полковника вопросительный взгляд, но Владимир Петрович не счёл нужным на него отвечать.

— Иди, Нина, — разрешил он.

Умяв свою порцию блинчиков, девушка вернулась в столовую.

Валентина как раз собирала со стола посуду.

— Помогай, что стоишь? — весело кивнула она Нине.

Нина сгребла тарелки со стола и направилась за Валентиной на кухню. Там гремела чашками Зоя. Не глядя на вошедшую, она подчёркнуто старательно протёрла посуду полотенцем и молча удалилась.

Валя проводила её насмешливым взглядом и густо намылила тарелку. Вдали сотрясали птичью, цветущую канитель выстрелы.

— Ты бабские сплетни не слушай, — почему-то взялась Валентина защищать Зою. — Зоя — баба не зля. Склочная только. Но если что- не подведет. Она у нас раненого из огня вытащила. Видела шрамы у нее на шее? Вот это с тех самых пор. На память о подвиге вместе с медалью получила… А для женщины шрамы они как будто на душе. Чуть что — саднит.

Валентина вздохнула, подумав о своем. Ей и самой из каких только переплетов не доводилось выходить на фронте. И боевых товарищей выручать… Что такое теперь кухня после передовой? Валентина усмехнулась, подумав о том, что держать в руках автомат «Калашникова» для неё стало привычнее, чем половник. Такая она — солдатская женская доля…

 

Глава 46

Пуговочка

…Наутро полковник снова заказал блины и еще гречку с котлетой.

В столовой толпилось еще больше народу, чем обычно: вечером привезли партию раненых.

Чем ближе подходили наши к Рейхстагу, тем ожесточеннее шли бои.

Но в столовой было радостно и шумно. Предчувствие, предвкушение близкой долгожданной победы освещало безусые и бородатые, морщинистые лица.

И все-таки стоять в длинной очереди было утомительно. Но, что поделаешь, адъютанту выбирать не приходится. Нина вздохнула.

Сзади бойцы смеялись веселой чьей-то истории, как будто не было всех тех смертей и боли… еще вчера.

Девушка невольно прислушалась.

Незнакомый офицер рассказывал о каком-то мальчишке, Леньке, который помогал их медсестре ухаживать за ранеными.

Таких теперь сынами полка называли.

— Сшили ему, как положено, шинельку, — звенел молодой веселый голос. — Анечка, то есть Анна Сергеевна наша, даже петлички ему на погонах пришила. Из-за этих петличек и вышел у Леньки конфуз. Приехал как-то к нам генерал. Мы, значит, Леньку подталкиваем: «Пойди, доложись генералу».

Вокруг похихикивали, предвкушая интересную развязку.

— Он, как положено, встал перед генералом навытяжку. Доложился «под козырек». Генерал погладил его по голове. «Молодец, — говорит, — вот только петлички у тебя неправильные. Должны быть красные, а у тебя, видишь, синие». Смотрит Ленька, — и правда, синие петлички. Заплакал пацаненок — насилу успокоили. И петлички, конечно, перешивать нам пришлось.

— А где же сейчас этот парнишка?

Хриплый голос, по-видимому, принадлежал бойцу постарше.

— Парня у нас одного, как подходили к Польше, комиссовали. С ним и отправили Леньку.

На этот раз очередь Нины подошла незаметно.

— Опять блины и гречку? — узнал усатый повар девушку-адъютанта.

— И котлету, — кивнула Нина.

Нина взяла поднос и повернулась к выходу.

Прямо на нее восхищенно и насмешливо смотрели огромные, несмотря на веселый прищур, черные глазищи.

Не выдержав их взгляда, в котором странным образом смешивались восхищение и насмешка, девушка опустила длинные ресницы, но успела заметить забинтованную руку и красную повязку дежурного по столовой на другом рукаве.

— Какие здесь девушки, — растянул в улыбке красивые, в меру полные губы черноглазый дежурный по столовой.

Нина сразу узнала этот голос, и это почему-то удивило ее. Как будто она слышала его давно-давно, и он надолго врезался ей в память.

Но это был тот самый голос, который только что рассказывал о сыне полка, Леньке…

Нина почувствовала, как румянец заливает щеки. Никогда еще мужчина так открыто не восхищался ее расцветающей красотой. Тем более такой молодой и красивый.

Но любопытство одержало верх над застенчивостью. Нина замедлила шаг, исподтишка взглянула на бойца с веселым звонким голосом.

Высокий, стройный, черноволосый. На вид около двадцати пяти.

Заметив, что девушка робко и быстро окинула его взглядом из-под длинных ресниц, дежурный по столовой засмеялся.

Нина покраснела еще больше и решительно направилась к выходу.

— Придешь еще сегодня? — услышала она вслед. На этот раз голос звучал серьезно, даже немного грустно.

— Приду, — обернулась Нина и, испугавшись собственного голоса, в котором промелькнула робкая надежда на что-то, пока не изведанное, строго добавила: — За обедом.

И почти побежала к выходу, ощущая на себе этот насмешливый, восхищенный взгляд.

Время до обеда тянулось нестерпимо долго. Нина ждала и боялась новой встречи с черноглазым красавцем, а еще больше боялась, что уже никогда не увидит этих насмешливых и серьезных черных глаз.

За полчаса до обеда девушка была уже у полковника.

— Не пора уже, Владимир Петрович?

— Что-то ты сегодня рано, Ниночка, — удивился он. — Наверное, еще и обед не сварили.

Нина покраснела и отвела глаза. Ей показалось, что полковник догадался о причине ее торопливости.

Владимир Петрович был прав. Обед только-только приготовили.

Нина подавила разочарованный вздох. Бойца, имени которого она не знала, в столовой не было.

Раздосадованная на саму себя, девушка торопливо попросила суп и гречневую кашу с отбивными и, не глядя по сторонам, направилась к выходу.

«Наверное, он уже забыл обо мне», — решила она, и тут же снова разозлилась на себя за то, что вот уже полдня думает о мужчине, которого видела всего минуту.

Но вечером, когда Нина поднималась по лестнице в спальню полковника за подносом, девушку снова охватило непривычное беспокойство, к которому примешивалась радость. Наверняка он придет на ужин! Наверняка!..

Из приоткрытой двери доносился хрипловатый женский голос:

— Но ты сам прекрасно понимаешь, война скоро закончится. И что потом? — донеслось до Нины.

— Прошу тебя, Надюша, не начинай снова… — голос Владимира Петровича звучал непривычно напряженно и устало. — Мы же не раз…

Нина распахнула дверь, и полковник смолк на полуслове.

В кресле, небрежно развалившись, полусидела — полулежала дама средних лет в военной форме и нервно, часто затягиваясь, курила сигарету.

Грубоватые черты лица женщины обрамляли небрежные пепельные завитки, верхние пуговицы гимнастерки были расстегнуты…

Увидев Нину, женщина в военной форме удивленно вскинула брови, смерила недовольным взглядом вошедшую девушку и резко отвернулась, раздосадованная не то тем, что прервали разговор, не то появлением незваной гостьи вообще.

Полковник строго посмотрел на женщину, все так же нервно пускавшую кольца дыма.

— Входи, Ниночка. Что стоишь в дверях? — теперь голос Владимира Петровича звучал по-отечески ласково. — Вот что, Ниночка… — полковник обвел комнату взглядом, в котором сквозила растерянность. — Принеси мне картошку с курицей, а товарищу капитану… — мужчина вопросительно посмотрел на женщину в военной форме, но она продолжала молча курить. — … А товарищу капитану принеси блинчики.

Нина кивнула и поспешила покинуть комнату, где, как дымовая завеса, нависли раздражение и обида.

Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что полковник и «товарищ капитан», как он ее назвал, — любовники.

Не красавица и уже не молода. Она боится его потерять. А у него, наверное, дома жена и дети. А любовница… Не сегодня — завтра кончится война. Забудется походно-полевая жена.

Нина усмехнулась, вспомнив смешное слово ППЖ — так теперь таких называли, и обида за надменный взгляд любовницы полковника сменилась неожиданной жалостью.

Но гораздо важнее было другое… То, что совсем скоро она увидит его…

В столовой было многолюдно. Нина поискала взглядом черные глаза, но его не было ни в очереди, ни за длинным столом, где обычно сидят офицеры.

Девушка рассеянно перечислила все, что заказывал полковник. Для себя попросила кисель, хотя есть не хотелось.

Хотелось забыть. И нестерпимо хотелось увидеть те черные глаза…

Нина вернулась с ужином в комнату полковника в самом мрачном настроении. На этот раз женщина даже не удостоила ее взглядом.

Девушка поставила на стол поднос и быстро вышла из комнаты.

Перед тем, как уснуть, Нина дала себе слово забыть этот обжигающий, черный взгляд.

Утром полковник был не в духе. Женщины с пепельными кудрями в спальне уже не было. Наверное, «товарищ капитан», кажется, он еще назвал ее Наденька, решила все-таки выяснить до конца, что будет с их отношениями, когда закончится война, и все закончилось скандалом.

— Принеси мне что-нибудь мясное, — буркнул полковник, и по выражению его лица Нина поняла, что лучше не уточнять, что именно.

В столовой уже гремела посуда, сливались в веселый гул голоса и взрывы смеха, и надо всем этим откуда-то сверху лились звуки рояля, будто клавиши сами, повинуясь одной лишь гармонии, приходили в движение — так в момент вдохновения руки пианиста уподобляются стихии: дождю или ветру.

Слова этой песни, простые и проникновенные, были у каждого в душе:

«Любимый город, можешь спать спокойно…»

У каждого был свой любимый город… Или село, или деревня…

Нина вздохнула, вспомнив, как по весне белоснежной пеной покрывал Козарь яблоневый цвет.

Мелодия оборвалась резким всхлипом на середине, как если бы внезапно окончился ливень, и еще не успела воцариться в небе радуга.

Нина невольно посмотрела на лестницу, ведущую на второй этаж.

По ступенькам, прихрамывая, спускался белокурый паренек в полосатой больничной пижаме с красной повязкой на левом рукаве.

Он обвел светлыми, будто никогда и не видевшими войны глазами столовую, и Нине показалось, что он на секунду задержал на ней веселый взгляд.

Следом за светловолосым бойцом на лестнице показался другой. Он торопливо и легко спускался вниз, и Нина с радостью узнала в черноволосом красавце того самого бойца с веселым звонким голосом.

Его рука была уже разбинтована.

Он заметил радость в глазах девушки и не скрывал своей.

Они смотрели друг на друга и молчали.

Надо было что-то сказать.

— За завтраком? — вскинул он одну темную бровь-ласточку, хотя это было итак очевидно.

— Да.

— Вы адъютант начальника госпиталя?

— Откуда вы знаете?

— Сказали, — неопределенно усмехнулся вчерашний дежурный по кухне.

— Кто сказал? — спросила Нина, как будто это было важно.

— Разведка доложила, — засмеялся черноглазый офицер.

Нина опустила глаза, не зная, что сказать. Взгляд девушки остановился на красивых руках молодого офицера, которые непостижимым образом казались еще более красивыми от загрубевшей кожи и шрамов. Более красивыми, чем если бы эти длинные, изящные и вместе с тем сильные пальцы украшали перстни с драгоценными камнями. Руки музыканта.

— Это вы сейчас играли? — догадалась Нина.

Мужчина неопределенно усмехнулся.

— Вас ведь Ниной зовут? — резко посерьезнел он.

— Тоже разведка доложила? — вскинула брови Нина.

— Приходи, как отнесешь обед, — теперь голос черноглазого красавца звучал почти смущенно. — Посидим хоть с тобой… поговорим…

— Хорошо, приду… — пообещала Нина.

— Я буду ждать наверху, — молодой боец показал взглядом наверх, откуда только что доносилась мелодия.

— А как вас зовут? — спросила девушка с ударением на «вас».

— Михаил.

Михаил… Даже мысленно девушка не отважилась назвать его Миша, таким красивым и мужественным был молодой черноглазый боец. Если бы не такие ребята… Нина не заметила, как стала тихо напевать «Любимый город», когда подходила к спальне полковника, и девушке снова показалось, что Владимир Петрович с первого взгляда понял, что творится в ее душе.

Нина и сама не знала, что с ней происходит. Весна, беззаботная, дерзкая, белоснежным дурманящим цветением рассыпалась не только по полуразрушенным немецким улицам, но и распустилась миллионами цветков в ее душе.

Девушка смутилась. Поставила поднос на стол и быстро- быстро застучала по лестнице каблучками. Потом, оказавшись на улице, вдруг резко замедлила шаг и нерешительно остановилась на пороге столовой. Робость и радость боролись в сердце Нины.

…Сверху снова лились стройные звуки. Музыкант играл мелодию еще одной песни, рожденной войной, о любви и разлуке.

Нина медленно подошла к лестнице и остановилась. Сверху доносились женские голоса. Один из них, сильный грудной, подхватил «Темную ночь». Другие голоса присоединились к пению нестройным хором.

Девушка хотела было повернуть назад, но передумала и, решительно вскинув брови, быстро поднялась наверх.

В небольшом зале были расставлены стулья. Но все они были свободны.

Четыре женщины в белых халатах обступили пианиста.

Две из них были уже пожилые.

Самой молодой, рыжеволосой, веснушчатой, не было и двадцати. Она стояла, облокотившись на полированную крышку черного концертного рояля, и не сводила глаз с пианиста.

Но он не видел никого вокруг.

Черные глаза сосредоточенно смотрели куда-то вглубь черной зеркальной глади рояля.

Нина тихо подошла сзади.

Увидев ее отражение в полированной крышке рояля, Михаил повернулся, и лицо его осветила тихая нежная улыбка.

Руки замерли в заключительном аккорде и тут же снова начали легко порхать над клавиатурой.

Казалось, пианист забыл обо всем, обо всех, что вокруг, всем своим существом погрузился в стихию звуков.

Нина снова залюбовалась его красивыми руками с длинными пальцами музыканта. Они как будто жили своей отдельной жизнью, становились частью черно-белого пространства клавиатуры.

Русоволосая девушка в белом халате чуть старше двадцати с некрасивым, но очень подвижным и добрым лицом затянула: «Давай закурим, товарищ, по одной…»

Две пожилые медсестры, явно уступавшие ей в вокальных данных, принялись подпевать, не попадая в такт. Но на лицах у них застыло такое счастливое безмятежное выражение, что такие мелочи, как испорченная песня, были уже не в счет.

— Миш, давай нашу любимую, — попросила приятная пожилая женщина в белом халате.

— Хорошо, Валентина Петровна, — согласился пианист. — Но только последнюю…

— Ну, Ми-иш… — недовольно протянула медсестра с довольно моложавым лицом, но совершенно седыми волосами.

— Что ты, Егоровна, не понимаешь что ли, — лукаво повела бровью Валентина Петровна. — Парня девушка ждет, а ты тут со своими песнями.

Красивые музыкальные пальцы снова легко и внезапно опустились на клавиши.

Русоволосая медсестра красиво выводила «На позиции девушка провожала бойца»… Выражение лица ее вдруг стало мечтательным, и каждая его черточка наполнилась особой гармонией, печальной и прекрасной. Никто не подпевал. Каждая думала о чем-то своем.

Пианист уже оторвал руки от клавиш, но в тишине еще долго дрожали звуки.

Давая понять, что на сегодня концерт окончен, Михаил опустил крышку рояля, и медсестры неохотно направились к лестнице.

— Приходи к нам вечером, Миш, чайку попьем, — обернулась, оскалилась в улыбке на прощание рыжеволосая. С вызовом сверкнула на Нину глазищами.

Нина ответила ей таким же взглядом.

Русоволосая певунья засмеялась и застучала каблучками по лестнице.

Михаил только неопределенно улыбался и повернулся на вращающемся стуле к Нине.

Когда шаги на лестнице стихли, девушка первой нарушила тишину.

— Вы так красиво играли…

Михаил усмехнулся, и усмешка вышла снова неопределенной, не то дерзкой, не то грустной.

— Я учился в консерватории.

Нина в первый раз слышала это слово, но догадалась, что это какое-то внушительное заведение, где учат играть так, как играет Михаил, чтобы музыка звучала, как будто сама по себе.

— Ты как в Германию попала?

Михаил достал из кармана старинный серебряный портсигар, по всей видимости, немецкий трофей.

— Немцы пригнали из Козари, — Нина подумала, что, скорее всего, Михаилу не известно называние их деревни, и уточнила: — Это в Смоленской области. Сухинический район.

— А я из Москвы, — Михаил открыл портсигар, достал сигарету. — Ничего, если я закурю?

— Ничего… Как ваша рука? Болит?

— Немного… — сморщил лоб боец и презрительно выпустил дым. — Так, пустяки. Царапина. Боялся только, больше играть не смогу. Но раз на рояле играю, автомат как-нибудь в руках удержу.

— Вы вернетесь на фронт? — испугалась Нина. Почему-то эта естественная мысль до сих пор ни разу не пришла ей в голову.

— Конечно, Ниночка, ведь война еще не кончилась…

Его заметно тронуло ее беспокойство.

Помолчав, Михаил добавил:

— Завтра меня уже, наверное, выпишут.

— Уже завтра?.. — испугалась Нина.

На следующий день Нина снова увидела его за обедом. Он сидел за длинным столом для офицеров. Михаил улыбнулся Нине. Она отвела глаза, сохранив, как тайну, в памяти эту улыбку.

От смятения девушка даже забыла, что просил заказать полковник.

— Борщ и картошку с котлетой, — пробормотала она.

Старый солдат, Егор Матвеевич, протянул Нине две тарелки.

— А тебе что? — напомнил он девушке.

— А что есть еще на второе?

— Печенка есть, рыба, гречка, каша рисовая на молоке, макароны по-флотски, блинчики с творогом…

— Блинчики с творогом!

Егор Матвеевич протянул девушке тарелку с блинчиками.

— Ниночка, ты, как отнесешь начальнику обед, придешь помочь мне помыть посуду? — попросил солдат. — А то помощник мой сегодня что-то приболел.

— Приду, Егор Матвеевич, — пообещала Нина и поспешила к полковнику.

Владимир Петрович даже не обернулся на скрип двери. Движением головы приказал девушке поставить поднос.

Полковник упаковывал в картонные ящики, в каких отсылали посылки домой, отрезы ткани. На столе пестрел разноцветный ситец в мелкий цветочек, серебряно поблескивала парча, мягко горел на солнце алый атлас.

Рядом с другим таким же ящиком лежала куча хозяйственного и туалетного мыла. На краю стола стояли новые детские ботиночки.

— Помоги-ка мне разложить все это по посылкам! — попросил полковник.

Нина поставила поднос на край стола и принялась укладывать мыло в другой ящик. Затем завернула в немаркий кусок темно-синего бархата ботиночки и положила их сверху.

— Спасибо, Ниночка.

Полковник еще раз довольно посмотрел на аккуратно упакованные посылки и, наконец, перевел взгляд на поднос.

— А что, макарон по-флотски не было? — хитро прищурился он.

Нина виновато опустила глаза.

— Извините, Владимир Петрович.

Полковник улыбнулся и покачал головой.

— Можно идти, Владимир Петрович?

— Иди, иди уже…

Грязной посуды на кухне образовалась целая гора.

— Вот ведь обидно: дойти до самого Берлина и умереть здесь в госпитале, не дожить считанные дни до Победы, — машинально намыливая тарелки, причитал бывалый солдат. — Совсем молодой был… Мальчишка совсем. И вот тебе на!

Только что кто-то умер. Егор Матвеевич, давно привыкший к смертям, на этот раз не смог удержать скупой мужской слезы. Обидно умирать молодым. И вдвойне обидно — за считанные дни до Победы, когда жизнь — эх! — только начинается.

Добрую часть посуды Егор Матвеевич уже успел к приходу Нины перемыть и протереть полотенцем, но все равно конца и края работе не было видно.

Девушка отважно принялась за тарелки.

— Сразу и дело пошло. Чисто моешь. Молодец, — похвалил Егор Матвеевич.

Вечером он снова попросил девушку помочь ему помыть посуду.

Нина снова согласилась и поймала себя на том, что с радостью, как утопающий за соломинку, хватается за любой повод, чтобы лишний раз прийти в столовую.

Но за ужином Михаила снова не было.

Вечер, бессмысленно разукрашенный закатом, бессмысленно догорал, заглядывал в оконце кухни, насмешливо золотил гору помытой посуды.

«Приходи к нам вечером», — вспомнила вдруг Нина слова рыжеволосой медсестры и ощутила укол незнакомого еще чувства. Узорчатой змеей проникла в сердце ревность.

А вдруг ему стало хуже? Ведь Егор Матвеевич говорил, что кто-то умер в госпитале. Но Нина тут же усилием воли отогнала эти мысли. Нет, просто его выписали. Вот и все.

Груда грязной посуды уже кончалась, как вдруг наверху снова всхлипнул, застонал рояль.

Тарелка предательски выскользнула из рук девушки, разлетелась от удара о каменный пол.

Егор Матвеевич подоспел с совком и веником, а Нина растерянно смотрела, как он собирает осколки.

— Ладно, иди уже, сам домою, — отпустил Егор Матвеевич помощницу. — Пользы от тебя, как от козла молока.

Нина торопливо вытерла руки полотенцем.

Звуки, лившие сверху, складывались в ту самую мелодию, которую утром играл Михаил.

Песня, понятная и без слов, о том, как поздней ночью девушка прощается с бойцом, который уходит на фронт.

Теперь и у Нины были связаны с этой мелодией воспоминания, совсем еще свежие… и мечты.

Девушка взлетела вверх по лестнице и замерла.

«На позиции девушка провожала бойца» играл тот самый белокурый парень с повязкой дежурного на рукаве, который, наверное, утром и поднялся за Михаилом, увидев ее в столовой.

Нина неслышно попятилась и быстро сбежала вниз.

… Утро растрепанное, в клочьях тумана, заглядывало в распахнутое окно. Владимир Петрович говорит, надо закрывать на ночь окна. Вокруг полно немцев. Да и ночи еще холодные. Зато как поют соловьи на рассвете!

Нина с наслаждением потянулись. Вскочила с кровати и быстро, по-солдатски оделась.

В дверь осторожно несколько раз постучали.

— Входите, — отозвалась Нина.

Дверь скрипнула, и девушка едва не вскрикнула от радости.

На пороге стоял Михаил.

В шинели он казался еще красивее и как-то сразу взрослее.

На груди его переливались на солнце ордена и медали.

Три звезды на погонах. Старший лейтенант.

— Ухожу, Ниночка, на фронт, — улыбнулся он почти весело.

— На фронт? — растерялась Нина, хотя с первой секунды поняла, что он пришел попрощаться.

Несколько секунд Михаил молча смотрел на девушку, потом быстро извлек из кармана что-то маленькое блестящее и протянул Нине.

— Ниночка, пришейте мне, пожалуйста, пуговочку, — перешел он вдруг на «вы».

Только теперь девушка заметила, что на шинели у офицера не достает одной пуговицы.

— Давай! — неожиданно для себя самой Нина перешла на «ты».

— Рука еще чуть-чуть побаливает. Боюсь, не удержу иглу, — лукаво, прищурился офицер, и тут же лицо его стало задумчивым.

Михаил снял шинель и опустился на стул.

Нина нашла в ящике стола нитку и иголку.

Михаил протянул ей шинель.

Серьезно и ласково он смотрел, как девушка, сидя на кровати, пришивает ему пуговицу.

Неумело Нина несколько раз укололась иглой.

Наконец девушка затянула потуже узелок, оборвала нить и протянула Михаилу шинель.

Медали, ордена позвякивали, когда он вдевал руки в рукава.

Застегнув все пуговицы, Михаил оправил шинель на себе и неожиданно резко наклонился к Нине.

Ощутив его губы на своих губах, девушка инстинктивно отдернулась от неожиданного прикосновения.

Михаил так же резко выпрямился и повернулся к двери, но перед тем, как шагнуть за порог, еще раз обернулся.

От бесконечной грусти в черных глазах у Нины защемило в груди.

Дверь тихо закрылась.

«Такому парню поцеловать не дала! — взметнулось запоздалое сожаление. — А вдруг его убьют?»

Нина вскочила с кровати.

«А вдруг его убьют?» — продолжало пульсировать в висках.

В дверь снова постучали.

— Да! — обрадовалась Нина.

— Ниночка, пора идти в столовую, — заглянул в комнату Владимир Петрович. — Принеси, мне, пожалуйста, тушеную капусту с сосиской. И не забудь про компот…

 

Глава 47

Тюльпаны Победы

Полковник мурлыкал под нос какой-то вальс и старательно укладывал на пробор перед зеркалом на стене, оставшимся от прежних хозяев, редеющие волосы, чуть тронутые первым инеем.

Владимир Петрович не сразу услышал, как вошла Нина. И только когда девушка поставила поднос на стол и повернулась к двери, полковник весело окликнул ее.

— Да, Владимир Петрович, — обернулась Нина.

Глаза бывалого офицера блестели, как у мальчишки перед первым свиданием. Только медали и ордена на его груди сияли ярче.

— Хочешь Берлин посмотреть? — дрогнули в улыбки краешки губ полковника.

— Берлин? — сердце Нины радостным мячиком запрыгало в груди. — Конечно, хочу!

Нина еле удержалась от того, чтобы не закричать, не завертеться волчком от предвкушения. Неужели она своими глазами увидит, как над Берлином, надо всей Германией разовьется на весеннем ветру победный флаг. Наш флаг. Советский, алый… И кто знает… Сердце Нины забилось еще сильнее от затаенной надежды, в которой она боялась признаться даже самой себе. Может быть, там, у Рейхстага, она встретит его… Михаила.

Полковник понимающе улыбнулся, заметив сложную гамму чувств, пробежавшую, как рябь по воде, по хорошенькому личику его адъютанта.

Он и сам ощущал, как к сердцу то и дело подкатывали радостные волны.

Все, конец войне. Пусть трепыхаются еще фашисты. Но и дураку ясно: агония это, агония. Улыбка жены, нежная кроткая, и озорные ямочки на щечках двух близняшек- дочерей всплыли как солнечные блики на ряби моря надо всеми горестями и радостями. Засияли и погасли. Надя… Надюша… Надежда… Товарищ капитан. И все-таки какая женщина!.. Бой — баба. Как там, коня на скаку остановит, в горящую избу войдет. Да, из таких. Куда до Надежды Танюше. Его Танюше…

Полковник сдвинул брови, совершенно забыв, что стоит еще на пороге.

Две женщины, как две стихии, боролись в его разгоряченном войной и близкой победой воображении. За одной стояло бесконечное поле с колосьями — золотыми, шелестящими от ветра.

Другая женщина шептала: «Я с тобой. Держись», шептала сквозь взрывы бомб, сквозь канонаду. С одной из них придется расстаться.

Шелестящее поле заколосилось ярче, ярче, заливая своим светом все бездны памяти офицера, а месяцы-улыбки дочерей, как лодочки, закачались на этой ряби легко и весело.

И тут же на все это золотое, беззаботное легла тенью разлука. Точно птица пролетела огромная, черная. И громче, громче шепот: «Я с тобой». «Эх, влип, дурак, влип, как мальчишка», — отчитывал полковника мудрый и серьезный невидимый двойник.

Но чувство вины отступило под новой волной радости. Какие-то считанные часы отделяют теперь от победы.

Полковник чуть отступил назад от зеркала, видимо, чтобы посмотреть на себя во весь рост.

«Будет, наверное, сапоги начищать», — улыбнулась Нина — так неожиданна была эта вспышка щегольства у полковника. И направилась к выходу.

Крытый брезентом автомобиль воинственно поблескивал на солнце боками цвета хаки.

В машине Владимира Петровича уже ждали. На переднем сидении смотрела перед собой в какую-то одну точку пространства с царственно поднятым подбородком товарищ капитан.

Сзади ей сверлила взглядом затылок Зоя. Рядом с ней выжидающе смотрела на дверь госпиталя, откуда должен был появиться полковник, Фёкла.

Волосы у обеих солдаток были особенно аккуратно заколоты шпильками под пилотки. А у товарища капитана особенно тщательно завиты и с нарочитой небрежностью разбросаны по плечам.

Нине хотелось дождаться полковника у газика, но тогда он спросил бы: «Почему ты ждешь меня у газика?» Что отвечать? Потому что не хочется ждать рядом с тремя женщинами, по крайней мере, две из которых будут тягостно молчать о Владимире Петровиче. Нет. Это невозможно. Нина вздохнула и открыла дверь газика.

— Здравствуйте…

Солдатки на заднем сидении молча кивнули и потеснились. Товарищ капитан не шелохнулась.

В машине повисло тягостное молчание, но к счастью, вскоре показался из двери полковник. Владимир Петрович весело махнул в сторону машины, улыбнулся не то женщине на переднем сидении, не то сразу трем пассажиркам и резко свернул за угол.

Солдатки недоуменно переглянулись.

Через несколько минут Владимир Петрович показался уже с другой стороны здания с огромным букетом.

Полковник шел быстро, а его обычно степенная походка вдруг стала по-мальчишески танцующей.

В такт этой новой его походке качали бутонами красные, желтые и яркие, как праздник, розовые тюльпаны. Шелестели белыми и золотистыми головками нарциссы.

Товарищ капитан склонила головку на бок в истинно женском предвкушении, как прохладные стебли окажутся в ее руках.

Полковник остановился перед передней дверцей. Любовница порывисто, как для внезапного поцелуя, наклонилась вперед и открыла ее сама.

Владимир Петрович быстро отделил часть многоцветного букета и с озорной, как у нашкодившего мальчишки, улыбкой протянул цветы любовнице.

Взгляд Зои стал еще острее, отравленными стрелами впился в затылок сопернице.

Словно почувствовав на себе этот взгляд, врач опустила голову в букет, погрузилась в прохладный весенний цветочный аромат.

Полковник открыл заднюю дверь.

— А это вам, красавицы!

Комплимент сорвался сам собой, как яблоко с дерева. Зоя оторвала, наконец, взгляд от соперницы. Чуть жеманно протянула «Ой, Владимир Петрович!», принимая букет, и одарила подарившего благодарной и зовущей улыбкой.

— А за что это нам? — кокетливо поинтересовалась Фекла.

— За победу, Феклуша! — торжествующе и грустно улыбнулся Владимир Петрович.

— Так ведь еще не… — осеклась на полуслове под взглядом полковника Зоя и тут же с напускным равнодушием принялась сосредоточенно смотреть на неподвижную дорогу впереди.

Владимир Петрович протянул оставшиеся цветы Нине и сел за руль.

Полковник вел машину аккуратно и торжественно, но она все равно то и дело подпрыгивала на рытвинах.

Каждый толчок напоминал, что из-под колес метр за метром ускользала не обычная дорога. Израненная дорога вела на Берлин.

В этот день она была главной из всех дорог на земле. Все в этот день было особенным. Даже солнечный свет — смесь спокойной торжественности и готовой вот-вот взорваться в воздухе еле сдерживаемой истерии — казался не просто солнечным светом, а прозрачными золотистыми крыльями, расправленными над Германией. Словно сама природа приветствовала победителей.

Но ко всеобщему ликованию примешивалась всеобщая же печаль. Кто-то не доживет до завтра.

Каждый ждал кого-то с войны. Ждал живым. Но сколько еще солдат погибнет до того, как отгремят последние выстрелы?

Нина ждала встречи с братьями и, она сама себе боялась в этом признаться… с Михаилом. Может быть, уже сегодня, в конце этой дороги, дороги, приближающей к победе…

Улыбка, голос черноглазого офицера непостижимо наполняли день особым смыслом. Но если самого Михаила уже нет в живых?

Нина сильно-сильно, до боли, сжала глаза. Мысль о том, что Михаил погиб, показалась ей одновременно кощунственной и пугающе реальной.

Слишком пугающе-реальной. Как будто он упал уже, истекающий кровью на ее глазах, и остался только день с покрытым пятнами от пороха и пыли навсегда смеющимся лицом черноглазого бойца.

Владимир Петрович ехал молча.

— Запомните, девушки, какой сегодня день, — тоном школьного учителя обратился к своим пассажиркам подполковник.

— 8 Мая, — ответил Зоя за всех.

Нина оторвала взгляд от поля за окном и удивленно посмотрела на Галю, словно та сказала что-то удивительное.

Неужели уже восьмое?

— Правильно, Зоя, — с еще большим торжеством в голосе произнес полковник. — Но только это не обычное 8 Мая, как, скажем, было десять лет назад. Нет. Об этом 8 мая вы, девушки, будете детям и внукам рассказывать. И гордиться, что были в этот день в Берлине.

От этих слов у Нины по коже даже строем прошлись мурашки. Ради того, чтобы оказаться в этот день в Берлине, стоило ехать в Германию под конвоем в холодном вагоне, стоило три года гнуть спину в лесу, стоило мёрзнуть, стоило голодать. Стоило!

На лицах соседок Нина прочла похожие мысли. Берлин был уже близко. Поверженный Берлин.

Машина то и дело подпрыгивала. Вся дорога была, как изрытая оспой, в канавах от бомб.

— Долго ещё? — нетерпеливо выдохнула Надежда. Ехали уже около часа.

— Километра четыре, — пристольно вгляделся вдаль полковник и слегка притормозил.

— Что там такое, Владимир Петрович? — подалась вперёд Надежда.

Со стороны Берлина по обе стороны дороги метрах в десяти от неё двигались, как две реки, потоки грозных и грязных оттенков военных форм. Вскоре в них стали различимы серые русские шинели и чёрные немецкие кители.

«Люди в чёрном!», — вспомнились Нине страхи Захара. Недаром он приснился ей недавно.

— Наши выводят немецкую банду, — открыл окно Владимир Петрович. Закурил.

Шедшие в первых рядах немцы были преимущественно пожилого возраста. На мрачных лицах многих поблескивали очки. Седины венчали фуражки с эмблемами Вермахта. Взгляды, в которых даже обреченность не погасила надменности и суровой решимости, высокие пагоны выдавали принадлежность к Рейхстагу.

С обеих сторон каждой цепочки через каждые метров сорок колонну конвоировали солдаты в видавших виды пилоточках и облепленных грязью сапогах. На всех, и совсем юных, и бородатых лицах победителей молодо блестели глаза, но руки по-прежнему решительно сжимали автоматы.

Окраины Берлина покоились печальными руинами. Было странно, что когда-то в этих стенах смеялись и плакали, ссорились и мирились, ждали, надеялись, отчаивались и снова надеялись люди.

Груды камней, только что бывших домами, ещё дымились. А звуки боя отдалялись к Рейхстагу.

Дороги тоже дымились и были так завалены и испещрены следами бомбежки, что машина подпрыгивала, не переставая. Один из таких толчков, особенно сильный, высоко подбросил Нину, и она ударилась головой о каркас автомобиля.

Берлинские окраины потемнели, закружились…

— Все, девчата! Дальше не поедем, — сказал, как отрезал полковник. — Сами видите, не пройти не проехать.

Вздохнул. Не судьба в этот исторический день быть у Рейхстага. Резко и решительно развернул автомобиль.

В части раненые, знавшие, что он только что из Берлина, атаковали начальника госпиталя расспросами, взяли ли уже наши логово фашизма. Полковник смущенно улыбался и отвечал, что война окончится с минуту на минуту.

А вечером вспыхнуло небо. Не тем привычным уже зловещим огнём войны — разноцветными фонтанами били над землёй фонтаны радости, будто кто-то бросал охапками красные, жёлтые, разные, разные тюльпаны, чтобы те стали звёздами, но только на долю мгновения. И обрушились на крыши звездопадом… А внизу кничали «Ура!» и «Победа!», и не могли поверить, что это, и правда, она, Победа!

 

Глава 48

Ядвига

Немецкие деревни были совершенно не похожи на русские. Другие дома и даже деревья другие. И так же, как русские деревни, немецкие были похожи одна на другую. Только другие. Чужие.

Нина смотрела из распахнутого окна добротного сельского дома на выбитые и уцелевшие окна одноэтажных соседей, на деревья, на пасущихся рядом коров и скучала.

Здесь не ощущалось того будоражащего ликования, какое вместе с ароматами поздней весны были разлиты в эти дни по всей Германии.

Но так распорядился Владимир Петрович. Решил, что здесь Нина нужнее, чем в госпитале.

Хотя по его лицу и видно было, что ему жаль с ней расставаться, когда пару дней назад он вкрадчивым, но как всегда решительным голосом подозвал девушку к себе.

— Ниночка.

Остановил на девушке изучающий взгляд. — А где ты до войны жила?

— На Смоленщине, — удивилась Нина.

Раньше Владимир Петрович никогда не расспрашивал ее о ее прошлой жизни.

— Вот что, Ниночка, — поразмыслив над чем-то несколько секунд, обратился к девушке полковник. — Придется мне, видно обойтись без адъютанта. Война кончается уже. А лишние руки нужны в хозяйстве.

Ресницы девушки удивленно взлетели вверх. Куда задумал направить ее Владимир Петрович?

Он еще раз окинул девушку испытывающим взглядом, и по его задумчивому взгляду без труда можно было прочитать его мысли: «Подойдет? Не подойдет?».

Видимо, полковник решил, что все-таки подойдет.

— Вот что… — рассеянно произнес он. — Спускайся вниз. В столовую.

Там за офицерским столом уже сидели двенадцать румяных грудастых хохлушек. О каждой можно было сказать «кровь с молоком».

Все были приблизительно одного возраста — где-то около тридцати.

Раньше их Нина никогда не видела в госпитале. Из разговора за столом она поняла, что все они были освобожденными узницами и, по-видимому, давно знали друг друга.

— Вот что, красавицы, — прямо с порога приступил к делу начальник госпиталя. — Коров доить умеете?

— Обижаете, товарищ полковник, — кокетливо пропела пышногрудая с толстенной чёрной косой. — Никак не какие-нибудь там белоручки!

— Вот и хорошо. Много сейчас бесхозной скотины по немецким деревням ходит. А раненым, а особенно тем, кто в живот, молоко нужно.

Деревня, где предстояло доить кров, была большой и, по-видимому, когда-то богатой. Отвязанные, чтоб не умерли от голода, коровы, свиньи, овцы беспокойно взывали к покинувшим в спешке дома хозяевам на животных своих языках.

— Ох милые, мои, — покачала головой та же бойкая пышногрудая. Девушку звали Валя. — Вымя-то вымя как разбухло!

Охала Валентина, впрочем, недолго. Тут же изловила бурёнку, ловко и легко надоила ведерко с парной пеной.

К вечеру в длинном строении, служившем загоном для скота, на привязи было уже восемьдесят коров.

Нина поглядывала на них с опаской. Доить коров она не умела, а острые рога и мычание и вовсе приводили девушку в ужас.

— Нин, с тебя здесь толку мало, — добродушно сдвинула черные брови смешливая заводила Валя. — Шла бы ты с дядей Ваней нам мясо варила!

Солдата приставили девушкам в охрану.

Возраст дяди Вани уже подходил к пенсии, но пришлось ему на склоне зрелости не на грядках копаться, а взяться за ружье — защищать родину.

— Вот, девки, прошел всю войну — не убили немцы, так тут с вами убьют, — шутил дядя Ваня.

Не все местные покинули деревни. Кое-где на чердаках скрывались мирные немцы, оставшиеся, чтобы мстить победителям.

То в одной, то в другой опустевшей деревне от нежданных выстрелов гибли наши солдаты.

Опасения, однако, ничуть не мешали дяде Ване по утрам вразвалочку выходить на крыльцо и подолгу потягиваться перед дверью. Прищурившись, выслеживать дичь, которая вовсе и не была дичью. Так солдат называл немецких овец и поросят.

Одному из них, пожирнее, суждено было сваренным на обед. Добычу, пойманную ловкими жилистыми руками дяди Вани, потрошили все вместе. А потом в доме становилось тихо. Только Нина звенела посудой. Ей доверили убирать со стола после завтрака и мыть пол. Дядя Ваня время от времени что-то то насвистывал, то мурлыкал под нос за монотонной работой.

Согнувшись на приземистой табуретке, он умело, как искусный портной, орудовал иглой. Только и сверкало на солнце стальное жало.

До войны дядя Ваня и валенки катал, и лапти плел. Во всей округе говорили, сносу нет его лаптям. Хотя всем известно, удобная это обувь, легкая, но непрочная. В дальнюю дорогу несколько пар с собой брать надо. И все равно, сколько не запасайся, все до одной изобьешь.

Но лапти — это уже день вчерашний. То ли дело сапоги!

Солдатскую обувь дядя Ваня научился шить на фронте. Сколько он их наштамповал за долгую дорогу от Костромы и до Берлина. Кажется, теперь и с закрытыми глазами сошьет такую ладную пару, что хоть на выставку.

Краем глаза Нина следила за иголкой, издалека похожей на экзотическое насекомое. Дядя Ваня шил ей сапожки.

Не столько радовала девушку обещанная обновка (сапог и туфлей вокруг — заходи — бери в каждом доме) сколько сжималось сердце от мысли, что шьет сапожки дядя Ваня специально для нее. Обещал, что будут, как игрушки. Хромовые, на низком каблучке. Кто еще проявит к ней такую отеческую заботу? Разве что братья, если, даст-то Бог, в живых остались. А тут посторонний, можно сказать человек…

Заботится о ней…

Нина ласково улыбалась дяде Ване. Нет, не пойдет она за сапогами в уже основательно разграбленные и разграбленные немецкие дома. Тем более, что дядя Ваня отнюдь не самого высокого мнения о немецкой обуви, хотя Нина и подозревала, исключительно потому, что она немецкая.

«Все бы вам только красиво, — ворчал старый солдат, когда хохлушки, точно Золушки перед балом, натягивали на огрубевшие пятки изящные вечерние туфли на каблучках. — А что эта красота? Неудобство одно! Обувь должна быть, чтобы ножка в ней пела. А какое тепло от их обуви? Так, вид один. Вот клюнет зимой в жопу жареный петух…».

Жареный петух мерещился дяде Ване в облике сорокаградусного мороза.

Но даже осень ещё не скоро прикроет разруху листьями-позолотой…

В сенях уже вовсю гремели бидоны. Приехал старшина.

Валин смех время от времени весело взрывал дом. Старшина рассказывал что-то забавное.

— Неужто прямо по колено? — не верила рассказу Валентина. — Галя, ты бачила когда-нибудь, чтоб в доме спирту по колено? — крикнула она на кухню.

Галина сосредоточенно резала на столе капусту.

— Не бачила, — серьезно отнозвалась она, — но слыхала от хлопцев наших. Немцы, когда тикали, то на спиртзаводах краны откручивали, чтоб спирт весь на пол вытек.

— Вот-вот, — бодро шагнул в комнату старшина, — я об этом и твержу Валентине, а она все свое мне: врешь, да врешь. А когда я врал? Скажи хоть ты, Галюнь. Разве я похож на обманщика?

Офицер подмигнул Галине, и нож еще быстрее застучал по разделочной доске.

— Все вы не похожи, — зарделась хохлушка от игривого взгляда офицера и кокетливо опустила ресницы, но тотчас снова посерьезнела и деловито добавила. — А про спирт это вы дело говорите, товарищ старшина.

— Я всегда дело говорю, Галя! — неожиданно закружил ее по комнате старшина.

Аккуратно вернул даму на место к столу с капустой, подмигнул Нине.

— Ну что, адъютант! Едем за спиртом?

— Я? — удивилась Нина. — А как же мясо?

— А что мясо? Мясо не убежит! — продолжал в том же духе старшина и чуть более серьезно добавил. — Дядя Ваня доварит. Правда, дядя Ваня?

— Езжайте уж, — беззлобно проворчал он в ответ. — Куда ж вы без дяди Вани? Доварю, что уж там, коль для пользы дела.

— Для пользы, для пользы, — весело заверил старшина.

В машине офицера дожидался водитель — светловолосый худенький паренек с ефрейторскими звездами на плечах.

На вид солдатику было никак не больше семнадцати лет. Его нежные, как у девочки, не загрубевшие даже в боях, щеки, чуть тронутые легкой светлой порослью, покрывал стыдливый румянец. Серые глаза смотрели на мир открыто и чуть застенчиво.

Нина забралась на заднее сиденье. Небо хмурилось. Набрякшие тучи роняли капли, но под брезентовой крышей дождь был не страшен.

— На спиртзавод, Ваня, — кивнул Сергей солдатику.

— А-а, — заговорщицки улыбнулся тот. — Это дело нужное. В госпитале как раз спирт закончился. Ну и вообще.

Автомобиль неуклюже перевалился через кочку и быстро покатил по проселочной грунтовой дороге.

Новейшая немецкая военная машина быстро оставляла позади одну деревеньку за другой. Каждая из них, разгромленная и разграбленная, представляла теперь жалкое зрелище.

И взгляд искал радостное — на чём остановиться.

Как всегда неожиданно белыми цветущими созвездиями рассыпалась по садам весна. Но эти сады не наполняли такие привычные в апрельских деревнях смеющиеся детские голоса, а зыбкую умиротворенность в любой момент мог нарушить выстрел.

Дома смотрели в охваченное снегом цветения пространство удивленно и строго выбитыми окнами. Распахнутые двери хлипко покачивались на ветру. Все указывало на то, что хозяева в спешке покидали деревню. Здесь не было сильных боев, но каждый дом в деревне был отмечен войной. И безумным, пьянящим предвкушением неминуемой победы.

— Э-эх, — о чем-то своем вздохнул старшина. Может быть, вспомнил другую весну. Другую деревню.

Из-за крыш и деревьев нарисовалась каменная башенка с трубой. Это и был спиртзавод.

Солдат сильнее нажал на газ и резко — на тормоз у самого порога конечного пункта назначения.

Резкий запах спирта заглушал весенние ароматы. Все указывало на то, что хозяева покинули деревню в спешке.

Старшина медленно, с наслаждением втянул воздух и старательно отер ноги о траву, как будто собирался переступить порог древнего храма.

Благоговение, застывшее на лице офицера, как будто он совершал какой-то священный ритуал, заставило и его спутников постучать подошвами у входа, чтобы приставшие к ней комья земли остались за порогом.

Старшина осторожно шагнул в дом.

Внутри в беспорядке громоздились тазы, книги и стулья.

Старшина обвел хаос беглым, ко всему привычным взглядом и быстро свернул на лестницу.

С каждой новой ступенькой все острее ударяли в нос пары спирта и, наконец, все трое подошли к каменной перегородке, отделявшей кран, откуда вытекала чистая огненная вода, когда-то бывшая сахарной свеклой и полусгнившим картофелем.

Старшина шарил перед собой тусклым фонариком, верой и правдой служившим ему всю войну.

И вот поток света уперся в неподвижно застывшую, а теперь радостно засверкавшую прозрачную гладь. Спирт!

Теперь от блаженства отделяла только цементная перегородка. По-видимому, она сооружалась на тот случай, если спирт вдруг выйдет за края двадцати ведерной (не меньше) деревянной бочки.

Но, покидая, может быть, навсегда свое жилище, хозяин нарочно оставил кран открытым.

— Сергей Петрович, а если начальство узнает… — осторожно, но с азартом и озорством в голосе, скорее, просто так, на всякий случай, чем чтобы остановить старшину, напомнил Иван. Но и ему хотелось после огня и выстрелов какого-нибудь веселого приключеньица.

Разве что присниться могло раньше простому русскому труженику такое пьянящее озерце. Но… на это и рассчитывали немцы, отступая… Щедро подсыпали в спирт отраву.

О смертельных подвохах всем было уже известно. Отсюда и строгий приказ начальства — ни при каких обстоятельствах в рот не брать немецкого спирта. Но только как устоять, если вот оно, сверкает под ногами, целое озеро чистейшего спирта!

— Живы будем, не помрем, — весело подмигнул старшина солдату. — Кто не рискует, тот не пьет шампанского.

— Товарищ старшина, а ведь и за год не выпить этого добра, — Иван наклонился с флягой к поблескивающей неподвижной, точно какое-нибудь мертвое море, поверхности.

— Стой, Иван, — вспомнил старшина про опасность, которая может таиться в кристальной этой жидкости.

Сергей Петрович решительно, как перед боем, сдвинул брови. Нет, никогда на войне он не прятался за спины солдат. А теперь и подавно не будет.

Старшина осторожно обмакнул палец в резко пахнущую жидкость, поднес к носу. Спирт как спирт. Так же осторожно попробовал каплю на кончик языка. Спирт! Да какой спирт!

— Кажется, не отравлен, — нерешительно произнес старшина и для верности выждал несколько минут.

Никаких симптомов отравления обжигающая капля не вызвала. Только щекочущей волной подкатывало к горлу нетерпение. «Праздника! Праздника! — требовала душа. — Хватит горя! Хватит войны! Веселья! И чтоб гармонь звенела так, чтоб звезды в небе плясали. И чтоб напротив девчонка синеглазая…»

Старшина зачерпнул из бассейна теперь уже целую горсть и, громко выдохнув, сделал большой глоток. Э-эх, хорошо-то как!

— За скорую Победу! — провозгласил Сергей Петрович тост.

Иван морщился. Нет, не зря мать повторяла, что всё горе на Руси — на дне бутылки. Но разве оттуда огненным смерчем взвилась война?

Нет… не оттуда… Да и просто грех не выпить за Победу. Не долго ждать осталось, мамочка!

Парень громко выдохнул воздух, а вместе с ним последние сомнения. И также решительно, как старший боевой товарищ, глотнул из ладони и тут же зашелся кашлем.

— Эх, Иван, Иван! — с веселой укоризной покачал головой старшина. — Войну прошел, а пить не научился.

— Я только восемь месяцев на фронте, товарищ старшина, — оправдывался солдат. Стыдливо опустил глаза и голову, как будто был виноват в том, что в сорок первом война застала его совсем мальчишкой.

— Восемь месяцев, — спокойно повторил старшина, словно подводя итог. — А пить так и не научился.

На Ивана было больно смотреть. Парень наклонил голову еще ниже, признавая всем своим видом «виноват, товарищ старшина».

Старшина вдруг радостно, от души захохотал, похлопал Ваню по плечу, и в немецком подвале сразу стало весело и уютно.

Большие солдатские кружки, которые Нина и Иван предусмотрительно захватили с собой, теперь заработали быстро-быстро. Спирт, журча, переливался в фляги из-под молока.

— А ведь по колено, наверное, будет, — радовался, слегка захмелев старшина, как будто намеревался увезти весь спирт с собой. — Думали ли мы, Ваня, что будем в спирте купаться!

— Не думали, товарищ старшина! — застенчиво и весело подтвердил Ваня.

Настроение старшего невольно передалось и его спутникам. Деревня уже не казалась такой бесприютной и унылой. Хотя туман и сумерки сгущались все сильнее.

— Вот ведь гад! — неожиданно разозлился Иван, очевидно имея в виду хозяина дома. — Ведь нарочно спирт на пол выпил, чтоб нам не достался!

— Хрен он угадал, фашистская гнида! — довольно хмыкнул старшина. — Спирт — не вода. Не пропадать же такому добру!

Наконец, решив, что достаточно, старшина выпрямился по весь рост. Не очень высокий, Сергей Иванович казался, между тем, статным, почти богатырем, из-за широких плеч и могучей шеи.

— Теперь можно и домой! — с чувством выполненного долга провозгласил старшина и снова о чем-то вздохнул.

Может быть, случайно сорвавшееся с губ, как перезрелый плод «домой» напомнило бойцу, как отличаются родные стены от стен чужих домов, землянок, палаток — временных жилищ на пути к победе.

Машина тронулась в обратный путь. «Козел» осторожно объезжал ухабы и ямы — язвы войны. Иван боялся расплескать драгоценный трофей и даже, чтобы лишний раз не разворачивать машину на колдобинах, свернул на другую дорогу.

— Молодец, Ваня! — хвалил старшина, уже забыв, что совсем недавно отчитывал его за презрение к спиртному. — Толковый ты парень!

Дорога пролегала по окраине селенья, уснувшего, казалось, спокойным и беспечным вечным сном.

«Козел» чуть сбавил и без того малую скорость.

— Смотрите, товарищ старшина, — заметил своим молодым зорким взглядом неподвижную фигуру в сумерках Иван.

У дома почти на окраине, облокотившись о дверной косяк, застыл, как часовой, солдат одного примерно возраста с дядей Ваней.

— Здорово, отец! — окликнул его из окна машины Сергей Иванович. — Что стоишь здесь, как сирота.

Пожилой солдат только поморщился и махнул рукой. Мол, проезжайте дальше, ребятки!

Но молчаливое пренебрежение, с каким отмахнулся от них странный часовой, только разожгло любопытство старшины.

— Тормози, Ваня, — весело приказал он и спрыгнул на землю.

Иван заговорщицки повернулся к Нине, и через несколько мгновений оба стояли за спиной у Сергея Ивановича.

— Куда вы! — испугался солдат.

Пытался было задержать незваных гостей. Куда там! Ринулись, как в атаку.

И девчонка с ними!

— Девчонку-то куда! — ухватил Нину за запястье пожилой солдат. Но она резким движением высвободила руку. В голосе мужчины сквозило что-то, какой-то намек на запретное, что заставило ее мышкой юркнуть в дверной проем.

Следом вошли Сергей Иванович и Ваня. Все трое остановились и недоуменно, с отвращением, с ужасом смотрели на происходящее.

В центре комнаты на мокром полу лежала немка лет двадцати. Красивое лицо девушки искажала гримаса боли. Спутанные пряди длинных светлых волос прилипли к грязным половицам.

Рядом стояло неполное ведро воды. У стены белел кружевной комок — нижнее белье девушки.

Глаза немки было закрыты — только вздрагивали от боли ресницы. Порванный лиф светлого платья обнажал упругие маленькие груди.

В комнате было человек десять солдат. Самому молодому — не меньше пятидесяти. Самому пожилому — далеко за шестьдесят.

Один из них, с седой курчавой бородой, придавил девушку к полу мощным торсом и тяжело, прерывисто дышал.

Нина отвернулась и встретилась взглядом с Ваней.

Глаза его растерянно блуждали, а щеки, обычно чуть розоватые, казалось, вот-вот загорятся.

Сергей Иванович шагнул вперед и остановился в несвойственном ему замешательстве.

— Что ж это вы делаете? — перевел он взгляд со спущенных штанов бородатого солдата на лица остальных.

— А что? — повел один из них полинявшим усом в плотоядной усмешке. — Хочется, сынок!

Солдат на полу задвигался резче. Девушка вскрикнула и потеряла сознание. Мучитель, закончив свое дело, натянул штаны, уступая место следующему.

— Опять в обморок, — покачал головой рыжеусый солдат, по-видимому, самый молодой из всей компании, и окатил девушку из ведра.

Немка открыла глаза и застонала от боли.

Следующий солдат уже расстегивал штаны.

— Пойдем, Нина, — подтянул девочку за руку старшина, а она, как загипнотизированная, все не могла оторвать испуганный взгляд от середины комнаты.

Скрытая до сих пор от нее сторона жизни распласталась перед ней на грязном полу в одном из самых отвратительных своих обличий.

— Пойдем! — резче дернул за руку Нину Сергей Петрович. — Не зачем тебе смотреть на это!

— Как же мы уйдем, товарищ старшина… — тихо возразил Иван… — ведь… они…

— Ишь, жалостливый нашелся, — презрение к мягкости солдата, птенца еще совсем желторотого, боролось в голосе старшины, с восхищением человечностью Вани. — Видно, мало горя тебе, Иван, война принесла.

Ваня резко, как от пощечины, вскинул голову.

— Немало, товарищ старшина! — неожиданно резко и с вызовом ответил солдат и грустно, своим обычным чуть задумчивым тоном добавил. — У меня отец с войны не вернулся, старший брат пропал без вести…

— Прости, Иван, — смягчился подступившим к горлу раскаянием голос старшины. — Сам не знаю, что говорю. Зверя из меня сделала эта война…

Иван молча согласился с этим объяснением и сел за руль.

Военная машина медленно двинулась дальше.

Нина настороженно поглядывала по сторонам. Пристальней вглядывался вдаль старшина.

Деревня, представшая первому невнимательному взгляду совершенно запустевшей, оказывается, жила своей тайной жизнью.

Над одной из крыш тянулась к тяжелым облакам тоненькая струйка дыма.

— Смотрите, там кто-то есть! — заметила ее Нина.

Старшина мрачно нахмурился. Недавняя картина встала у него перед глазами.

— Останови, Иван, — попросил он недовольно. В деревне могли еще оставаться немцы, и как бы не хотелось поскорее вернуться в госпиталь и отхлебнуть из кружки спирта, нужно было убедиться, нет ли поблизости врагов.

Сергей Иванович плавно остановил машину, и старшина решительно и осторожно направился к дому.

Иван и Нина последовали было за ним, но офицер строго сверкнул на них глазами и приказал возвращаться в автомобиль.

— Но товарищ старшина, — жалобно попросила Нина.

Нет, она не могла сидеть и ждать в автомобиле, когда, может быть, в таинственном доме будет нужна ее помощь.

— «Нет», я сказал, — процедил сквозь зубы старшина, явно, недовольный тем, что своенравная девчонка, кажется, совершенно не понимает, насколько опасной может быть мирная с виду деревенька.

Нина вздохнула. Приказ придется выполнять… И уже хотела было повернуть назад, как деревянная входная дверь медленно скрипнула.

Сергей Иванович плавно, но быстро поднял руку с взведенным пистолетом, прицеливаясь в центр дверного проема.

Мрачный и решительный, с чем-то тяжелым в руке, хозяин грузно вышел на звук шагов и голосов.

— Не стреляйте! — испугалась девочка и ринулась к двери.

— Нина! — хозяин бросил ножку от стула и расплылся в улыбке.

Старшина опустил пистолет.

— Феликс!

Поляк захохотал, стиснул девушку в объятьях.

— Вот уж не думала увидеть тебя здесь!

— Пойдем! — весело махнул рукой Феликс, приглашая Нину следовать за собой вглубь дома.

— Нина… — строго окликнул Сергей Иванович.

— Это же Феликс! — поспешила Нина успокоить Сергея Ивановича. — Жених Стефы.

Девушка бессильно помотала головой. Оба имени ни о чем не могли сказать старшине.

— А где же Стефа? — забыла Нина о Сергее Ивановиче.

— Там, — с тихой улыбкой показал Феликс на закрытую дверь.

Какие-то особые, торжественные нотки в голосе поляка остановили Нину у самого порога.

— Можно? — обернулась она к Феликсу.

— Tak — tak! — радостно закивал он и сам толкнул дверь.

Стефа сидела на заваленной перинами кроватью и грудью кормила младенца.

Полячка услышала голос Нины, еще до того, как та вошла в дом. И теперь не удивилась ее появлению. Глаза Стефы лучились радостью, а обычно озорная веселая улыбка была мягкой и ласковой, как у Мадонны.

А Нина удивленно застыла в дверях и изумленно смотрела на мать с младенцем на руках.

— Ой, Стефа! — всплеснула девушка руками и подошла ближе. — У тебя ребеночек?

— Tak. Сórka. Jadwiga, — мягко прозвенел материнской гордостью голос Стефы.

— Ты назвала ее Ядвига? — переспросила Нина, услышав незнакомое слово, которое, по-видимому, было именем этой малютки, похожей на Стефу.

— Tak nazywała się Polska królowa. Так звали польскую королеву, — тихо подошел сзади Феликс.

Нина понимающе кивнула, как будто ей были знакомы имена всех польских королей. Но она согласилась скорее с интонацией отца, чем со смыслом сказанного им, который поняла лишь приблизительно.

А в голосе Феликса отчетливо звучало: «Ведь, правда, моя дочь — самая прелестная малышка на планете?»

Стефа покормила крошку и принялась ее укачивать.

Нина обвела взглядом комнату. И только теперь обратила внимание, что она наполовину забита аккуратно завязанными узлами и тщательно упакованными коробками. По-видимому, все это добро, собранное со всей деревни было приданым малышки, и Стефа и Феликс собирались забрать его с собой.

— Стефа, как же ты повезешь все это в Польшу? — удивилась Нина.

— Feliks złapie dwóch koni, — деловито пояснила Стефа. — Załadujemy wszystko na bryczkę, a z tyłu przywiążemy samą tłustą krowę I tak pojedziemy do Polski.

Феликс поймает два коня- Сзади привяжем самую жирную корову.

Корова уже паслась во дворе. Стефе нужна была молочная пища. Не было в округе недостатка и в конях. Осталось дождаться, когда стихнут бои.

Нина перевела удивленный взгляд со Стефы на Феликса.

Лысеющий холостяк смотрел на женщину с его ребенком на руках, восхищенный ее сообразительностью и предприимчивостью. Он, наконец, нашел свою королеву. И пусть она неблагородного происхождения. (Кого сейчас в лихие годы рождения это волнует!) Зато она красивая, веселая и умная. И у нее стройные бедра, упругие, округлые икры и тонкая, как у француженки, щиколотка. Ах, эти ножки!

 

Глава 49

«Распрягайте, хлопцы, кони»

…Дядя Ваня громко, залихватски выдохнул воздух. Опрокинул стопку, вытер рукавом усы и пьяно заблестел глазами.

Неожиданно спирт превратил обычно сдержанного и чуть ворчливого дядю Ваню в болтуна.

Нина с интересом наблюдала за происходящей метаморфозой.

Почему-то вспомнилось вдруг слышанное где-то «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». А на уме и языке у старого солдата было только одно.

— Все вокруг вроде и такое же — то же небо, те же деревья, — бросал дядя Ваня в окно пьяные взгляды. — И все чужое, Ниночка. Чужое. Даже солнце светит как будто по-другому.

Солнце пьяно жмурилось, метая лучи. Клонилось к закату.

— Эх, Ниночка, — вздыхал дядя Ваня. — Я вот все смотрю на тебя да деток своих вспоминаю. Дочка у меня такая, как ты, в России на Брянщине осталась. И два сыночка. И жена. Устиньюшка. Все думаю, как они там? Живы ли?

Нина понимающе кивала. И ей нетерпелось поскорее в Козарь, узнать, что там с братьями.

— Ну ничего! — подбадривал себя и Нину дядя Ваня. — Недолго уже ждать осталось. Скоро, скоро победа будет за нами. Скоро, Ниночка. В Россию поедем.

Украинки зашли шумной гурьбой. Смехом своим развеяли светлую, ностальгическую меланхолию дяди Вани.

— Что это вы приуныли? — с вызовом сверкнула Валя зрачками-вишнями. — Скоро войны конец, а вы грустите!

Валентина перевела взгляд на стол и заметила фляжку и пустую стопку:

— О, да у вас здесь и выпить есть.

Девушки обступили стол, загремели стопками.

— А ты что не пьешь? — Валя опрокинула вторую стопку, и острый взгляд хохлушки остановился на Нине. Она стояла у окна и с интересом наблюдала за суетой вокруг стола.

— Иди-ка сюда, — строго, как учительница в школе, поманила Валя.

Нина подошла к столу.

Валя налила стопку и ей.

Нина осторожно поднесла емкость к губам.

В нос ударил острый запах спирта.

Девушка поставила стопку на стол.

— Не хочу.

— Ты сначала попробуй, а потом говори: «Не хочу».

— Хотите пить — пейте, а девчонку спаивать нечего, — стрельнул глазами в Валентину дядя Ваня. — Мала еще спирт стопками пить.

— Ой, дядя Ваня, — начала было Валентина и махнула рукой. — Ну вас!

Валентина быстро захмелела, расплылась пышной грудью по столу. Подперла подбородок руками и затянула свою любимую:

— Распряга-айте, хлопцы, кони.

Подруги подхватили песню.

О Нине забыли. Летние легкие сумерки обернулись неожиданно густым мраком, и она собралась было незаметно подняться наверх и лечь спать, как за окном раздался конский топот, а вскоре послышались мужские голоса.

— Эй, кто есть в доме, открывайте, — забарабанили в дверь.

— Как спирт на столе, так гости на порог, — притворно проворчала Валентина и, неожиданно легко вспорхнув из-за стола, поспешила к двери.

В комнату ввалилось человек пятнадцать в черных пилотках, отличавших кавалеристов.

За длинным дубовым столом сразу стало весело и тесно.

Самая хозяйственная из подруг Людмила быстро нарезала сала и хлеба. Нож только мелькал в ее ловких руках.

— О, да здесь и выпить есть, — потер рука об руку высокий наездник не старше тридцати, но с сединой на висках.

— А какие красавицы, — многозначительно посмотрел на Валентину рыжий офицер лет сорока.

Нина стояла у окна, раздумывая, идти все-таки наверх или сесть за стол.

Спать как-то сразу расхотелось.

Ещё раз девушка рассеянно обвела глазами длинный деревянный стол и спотыкнулась о жгучий взгляд, жадно сопровождавший каждое её движение.

Такие глаза, жаркие, как июльская ночь, как будто живущие на лице какой-то особой жизнью, могут быть только у цыган. В их бездне и звон гитары, и дым костра, и ржание коней в черной ночи с рассыпанными по небу крупными-крупными звездами, и беспредельная свобода, и безысходная тоска, мятущаяся между небом и землей.

Обжигающий взгляд встретился с рассеянным взглядом девушки.

— Садись со мной в карты играть, — молодой цыган, сверкая глазами, достал из-за пазухи засаленную, видавшую виды на войне колоду.

Увидев карты, к цыгану подсел пожилой кавалерист.

Цыган принялся сосредоточенно метать карты.

— Раздавай и мне, сынок, — опустился на стул рядом с Ниной дядя Ваня.

Несколько секунд цыган пристально изучал свои шесть карт, оценивающе обвел своими черными-пречерными глазищами всю четверку, задержав взгляд на Нине.

Цыган играл азартно, глаза его сверкали то угрожающе, то страстно.

Нина время от времени случайно ловили на себе этот взгляд, который, как вор, хочет забраться в самую душу.

В «дураках» остался дядя Ваня. Вдобавок ко всему пожилой кавалерист наградил его двумя шестерками-погонами.

Цыган принялся раздавать карты по новой и снова будто невзначай обжег девушку своим взглядом, в котором, казалось, металось черное пламя.

В основании колоды лежал червенный туз. Червенный король достался Нине, но от беспокойного взгляда цыгана, в котором сквозило что-то неприятное, у девушки, совершено пропало желание играть.

Девушка положила свои карты на стол.

— Все. Не хочу больше играть.

Пожилой кавалерист перевел взгляд с короля червей на девушку, понимающе усмехнулся, опытным взглядом оценив ситуацию.

— Тебя как зовут-то? — спросил он все с той же доброй насмешкой в серых глазах, в которых отгорели, отбушевали страсти.

— Нина…

— Ниночка, посмотри-ка направо, — лукаво прищурился пожилой кавалерист.

Нина повернула голову туда, куда указывал кавалерист лукавым взглядом.

Молодой большеглазый паренек с мелкими тугими кудрыми смотрел на неё и улыбался.

— Эх, хлопец-то какой! — подмигнул девушке пожилой кавалерист. — Вот куда бы ты лучше смотрела!

Слова старшего сослуживца подействовали на молодого кавалериста ободряюще. Молча он подвинул стул к играющим.

— Это где ты столько орденов нахватал, старшина? — восхищенно окинул взглядом парня дядя Ваня.

На груди молодого кавалериста горели пять орденов.

— Было дело, — скромно опустил он глаза.

— Молодец, парень, — остался доволен ответом дядя Ваня. — Люблю таких. Ты сам-то откуда?

— С Кубани.

— Казак, значит… Как звать-то тебя?

— Володя Барбашов, — запоздало протянул руку казак.

— Иван Егорович.

Цыган сгреб в кучу карты со стола и принялся тасовать их по новой, продолжая поглядывать на Нину.

Володя Барбашов, поощренный словами старшего сослуживца, подсел к играющим.

Нина и не заметила, как снова втянулась в игру.

Глаза цыгана все больше темнели. Брови, как тучи, нависли над глищами. Всё неистовей он метал карты. Так и разлетались из-под его набитой руки Дамы, Тузы, Короли…

— Пойдем, поговорим, — скромно улыбнулся Володька Нине и встал из-за стола, приглашая взглядом девушку следовать за собой.

Парень опустился на широкую лестницу, ведущую на второй этаж. Нина села рядом, и ей показалось, что, пожалуй, слишком близко, и она очуть заметно отодвинулась. Но от Володи не ускользнуло ее недоверчивое движение, и он улыбнулся поминающее и даже, скорее, одобрительно.

Ему нравились скромные девушки. А в его новой знакомой был при этом тот же задор в глазах, что и у их казацких девчонок.

Очень скоро Нина и сама поняла, что Володя не сделает ни малейшей попытки ни обнять, ни поцеловать ее.

Красивый кудрявый паренек ей нравился, но сердце ее еще не остыло от воспоминаний о черноглазом бойце, который попросил ее пришить ему пуговицу перед тем, как вернуться на фронт.

Кто знает, если бы не черные глаза Михаила, может быть, и забилось бы сердечко сильнее от робкого и в то же время уверенного взгляда и непокорных кудрей донского казака.

Скоро Нина знала уже о своем новом знакомом почти все. Под Ростовом его ждала большая семья — мать и пятеро младших сестер. Отец у Володи погиб двенадцать лет назад, и с тех пор на кого, как ни на старшего сына, надеяться матери?

Но пришлось и ему оставить семью. Кому, как ни ему, двадцатилетнему казаку, гнать немцев назад до Берлина?

Володя рассказывал свою историю, смущаясь, сбивчиво, но Нине было приятно слушать скромного красивого паренька. Это была речь зрелого, сильного мужчины, много пережившего за свои двадцать четыре года.

— Вот… Галка всю войну со мной прошла, — смущенно улыбнулся казак. — Я два раза ранен был, а она ни разу. Сколько раз меня от пули спасала.

— Галка? — удивилась Нина, решив, что речь идет о девушке.

— Кобыла моя. Вороная. Черная-черная, ночью ее и не видно. Потому и Галкой назвали.

— А-а… А я подумала твою невесту так зовут, — улыбнулась девушка в темноту.

— Нет у меня невесты… — как-то слишком грустно ответил. — Была у меня девчонка одна. Ещё до войны. За другого вышла…

«Может, и к лучшему», — помолчав, еще тише добавил Володя.

Где-то заговорщицки заскрипели пружины, захрапел дядя Ваня, а Нина и Володя все сидели и разговаривали.

Цыган себе подруги не нашёл и прошел мимо лесницы с подчеркнутым равнодушием, больше походившим на вызов, и не удержался от того, чтобы не метнуть в девушку короткий свирепый взгляд.

Казак уже рассказал о своей жизни даже то, что мог бы рассказать только очень близкому другу. Опасность, всё ещё сновавшая вокруг, как призрак войны, сближала.

Володя осторожно и неуверенно взял руку девушки в свою шершавую теплую ладонь.

Нине было слегка неловко оттого, что она, явно, очень нравилась этому красивому парню. Очень. Намного больше, чем он нравился ей. Конечно, Володя красивый парень и, сразу видно, добрый. Но ведь она-то любит Михаила. И позволить Володе держать ее руку в своей казалось Нине почти предательством. И все-таки прикосновение Володи было таким неподдельно целомудренным, а все в поведении парня говорило о таком уважении к ней, что она не посмела отдернуть ладонь.

Только тихо, неуверенно сказала: «Наверное, пора спать».

— Да, уже поздно, — неохотно согласился Володя, нехотя он отпустил руку девушки.

— До завтра.

— До завтра, — улыбнулась она на прощание.

… Утро разбудило Нину конским топотом.

От долгого полуночного разговора с Володей на душе осталось приятное тепло.

«Хороший парень», — солнечным зайчиком метнулось в мыслях, но тут же потонуло в беспокойстве: «Жив ли Михаил? Увидятся ли они снова?»

На днях Нина слышала, как Валя и Галя говорили между собой, что офицерам нельзя теперь будет жениться на узницах. Почему-то от этих слов на душе у Нины стало пасмурно. Правда ли это? И даже если правда, то почему это так ее расстроило, ведь Михаил же не обещал на ней жениться. И все-таки… почему он офицер!

То, что Володя тоже офицер девушку совершенно не тревожило.

Резко и грубо Нина взбила подушку, как будто она была виновата в ее грустном неведении о судьбе любимого, и сонная, расстроенная вышла из комнаты.

Гости успели уже позавтракать и с улицы доносились голоса. Кони нетерпеливо били копытами. Казаки весело прощались с мимолетными подругами.

Володя стоял на крыльце, задумчиво смотрел вдаль и мял в руках пилотку.

Наконец, взгляд его, желтовато-коричневый, бархатистый, как узор на крыльях бабочки, нашел свое место на лице Нины. Улыбка придала почти девичью мягкость чуть упрямым чертам лица казака.

Нина улыбнулась в ответ. Улыбка вышла теплой, дружеской, но ничего не обещала. Но Володя вздохнул радостно. Именно такой улыбки он и ждал в ответ.

— Нина… — начал Володя тихо.

— Да, — отозвалась девушка и чуть наклонила голову набок.

Володя уперся взглядом в пилотку, которую все так же сосредоточенно теребил в руках.

— Хорошая ты девочка… скромная…

Он, явно, не знал, что сказать. И неловкие слова были лишь слабым отражением того, что тревожило душу и ждало изъяснения.

Нина кивнула, поняв недосказанное, еще не совсем созревшее, чтобы быть высказанным.

В порыве благодарности и нежности Володя протянул девушке пилотку.

Вынул из кармана гимнастерки новенький блокнот в кожаном переплете и немецкую авторучку.

Глаза Володи стали еще бархатистее, еще глубже.

Он торопливо вырвал листок из блокнота и быстро, размашисто написал адрес.

— Здесь тебя всегда будут ждать, — уверенно пообещал Володя. — Я напишу матери о тебе.

Нина хотела было возразить, но в голосе Володи звучала такая искренняя забота, что она не посмела.

— Спасибо…

Володя быстро снял с руки большие немецкие часы.

— Вот… В одном доме нашел… Это тебе…

Девушка смущенно приняла и этот подарок.

— Я тебя под землей найду! — пообещал Володя. — Запала ты мне в сердце.

Нина молчала.

Казаки покидали деревню с той же стремительностью, с какой нагрянули вечером.

Из-под копыт взметнулось облако пыли и растворилось в тишине, в запахе июльского разнотравья.

— Эх, хлопцы-то какие, — задумчиво уронила Валентина вслед скрывшемуся а домами отряду.

— Гарны хлопцы, — подтвердила Галя и нехотя поплелась назад в дом.

Груда посуды — неизбежное напоминание о шумном застолье ждала воды и мыла. Смотри — не смотри вслед казакам (все равно ведь взглядом не вернешь), а надо браться за тарелки и чашки.

И вот уже из раскрытого окна донесся размеренный звон, как укор застывшим праздно у порога. Что без толку глаза таращить в пустоту? Погуляли, и будет. Пора за работу браться.

Галя звонче загремела посудой.

Белая буренка в рыжих пятнах лениво вышла за угол дома, ущипнула клевер и сонно замычала на осу.

— А ну пошла! — рассердилась Валя на корову.

Резко обернулась к подругам:

— О коровах совсем забыли. Все бы только без дела стоять.

— Да что ты, Валь? Что наговаривать зря? — недоуменно покосилась на старшую синеглазая Милка. — Когда это мы без дела стояли? Разве что с тобой вместе, добавила она не без ехидства.

Возразить на это было нечего.

Валентина воинственно тряхнула тяжелой косой и вернулась в дом.

После шумной ночи в деревне воцарилась усталость. Даже протяжные и залихватские украинские песни не с тем уже задором вливались в ее тишину.

Нина хотела было последовать за хохлушками, но передумала.

Девушка села на крыльцо, обхватила колени руками.

Солнце медленно, но неизбежно стремилось к наивысшей своей точке. Нина щурилась от яркого утреннего света, но лучи не были еще горячи.

Возвращаться в дом не хотелось. Да и что такое дом на войне? Даже не временное бомбоубежище.

День Победы освятил небо фейерверками, но до настоящего мира еще далеко. До тех размеренных, иногда почти неотличимых, как облака тянулись вереницей, дней, плавно перетекавших один в другой, как до войны. Но время безмятежности прошло…

И вот еще одни человек, успевший стать добрым другом, скрылся вдали.

Нет, не щемящая боль, как было тогда, когда возвращался на фронт Михаил. И все-таки боль. И грусть. «Живи. Пожалуйста, живи!..»

… Вдали за деревьями, за которыми только что скрылся Володя с его боевыми товарищами, показался на горизонте еще один человек в кавалеристской форме на лошади.

Рука седока часто опускалась на холку лошади. Он явно куда-то спешил. Но что ему понадобилось в тихой деревушке, оставленной хозяевами?

Что-то, похожее на смутную тревогу, шевельнулось в душе девушки.

Всадник внушал если не ужас, то безотчетное беспокойство.

Что-то пугающее и безудержное было в его развевающихся по ветру волосах и стремительно наклоненной вперед фигуре.

«Пошла! Пошла!»

В голосе кавалериста звучали нотки ярости и нетерпения.

Нине вдруг показалось, что она где-то уже слышала его. Нет, это, явно, был не Володя.

Неужели?..

Девушка с удивлением узнала в навезднике цыгана, покинувшего дом не более получаса назад.

Но… зачем он вернулся?

Тревога разрасталась в сердце девушки.

Черные глаза цыгана казались еще чернее от ярости, так и норовившей перекинуть бушующий во взгляде огонь на деревья, дома и особенно на девушку, сидящую на крыльце.

Наездник резко натянул удила. Кобыла взбрыкнула, остановилась.

Цыган соскочил на траву.

— А ну поднимайся! — накалился взгляд до предела.

Не спуская яростных глаз с девушки, цыган выхватил из кобуры револьвер и направил его на Нину.

Тревога сменилась в ее сердце удивлением, заслонившим собой даже страх.

— За что? — растерянно пробормотала Нина и неуверенно выпрямилась. — Я же ничего не сделал вам?

— За что? — мстительно прищурился цыган. — А за то, что это я хотел с тобой ночь провести.

— Но, я не… — еще больше растерялась девушка.

— А ты, значит, Володьку выбрала! — не слушал цыган.

— Вы думаете, что я…

Кровь прилила к щекам девушки.

Неужели он думает, что они с Володей тоже уединились в одной из комнат просторного дома?

— Становись, сука, к стенке, — оборвал цыган девушку на полуслове.

Нина осмотрелась по сторонам в поисках помощи. Никого. Только рыжая буренка.

Из окна доносилось стройное пение.

«Раз, два, три, калина,

Чернявая дивчина», — выводили голоса.

Нет, не услышат.

— Только попробуй крикнуть! — как будто прочитал мысли своей жертвы цыган. — Кто выйдет из дома — пристрелю сразу.

Голос мучителя звучал решительно и мрачно.

Нина посмотрела в глаза цыгану, долго с упреком. Поняла, не шутит. Не выдержав их черного-черного огня, опустила глаза.

Неужели конец?

Нина почувствовала, как быстро- быстро забилось сердце, а в горле застрял крик. Ноги не слушались, но мучителю, явно, доставлял удовольствие страх его жертвы.

— Становись к стене, — повторил он сквозь зубы.

Девушка медленно подошла к стене.

Губы цыгана искривились в садистской усмешке.

Нина закрыла глаза.

Темно. Но кожа ощущает теплый летний свет.

Еще секунда, две — и темнота… И только тиканье невидимых часов, как стук копыт…

Девушка открыла глаза. Дело пистолета все так же смотрело на нее в упор, но смуглая рука, сжимавшая его, теперь дрожала.

Цыган беспокойно обернулся.

За спиной его стоял Володя Барбашов.

Галка успела за мгновение до выстрела.

— А ну пошли! Что задумал! — выхватил он оружие у цыгана. — Совсем стыд потерял!

Посрамленный ревнивец влез обратно на коня.

— Я с тобой ещё поговорю! — пригрозил вслед Володя, но слова его заглушил конский топот.

Девушка всё ещё не могла прийти в себя от только что пережитого.

— Я тебя найду, — повторил Володя Нине и в первый раз решился обнять девушку.

Галка снова скрылась за домами.

 

Глава 50

Враг

Через несколько дней Нина увидела вороную кобылу напротив столовой.

Госпиталь двигался следом за линией фронта, и девушке было велено возвращаться обратно на кухню.

Узнала Нину и Галка, повела в её сторону мордой.

Кобыла ждала, когда хозяин отвяжет её. Володя был где-то рядом.

— Нина! — донесся из столовой голос Валентины.

— Иду!

Валентина помешивала в огромном котле суп.

— Ты не видела лук? — откинула, тряхнув головой, со лба упрямые пряди.

— Нет.

— Странно. Ведь точно помню: клала его на стол. Никак Петрушка, Соловей-Разбойник наш… Ведь всё, негодник, мне назло делает…

Валентина нахмурилась, вспомнив последнюю выходку Петруши…

* * *

От сержанта Петра Санникова, возившего продукты в госпиталь, можно было ожидать любой проказы. И прозвание у него было соответствующее. Соловей-Разбойник. То ли потому, что родом он был с солнечных курских просторов, где в смешанных лесах, соловьи — нет голосистей. (А насвистывать да песни горланить Петруша — мастак). То ли за веселые выходки, без которых и самому затейнику, и его товарищам было бы уже и не по себе как-то… «Разбойник он разбойник и есть», — только поднимали и опускали руку после очередной его проказы. В самом деле, не было б на войне таких, как Петруша — смерть да смерть кругом, хоть живьем в могилу ложись. А рассмешит, так и солнышки в мыслях заплещутся, как в мирное время. И забудешь, что каждый новый бой… он может быть последним. Даже, когда до Берлина — только руку протяни.

Может, потому-то и обходят сержанта Петра Санникова пули стороной, что сама его улыбка Смерть пугает. И смех колокольчиком, и кудри золотистые. Красив парень, статен. Куда тут Костлявой Старухе подступиться.

На фронт добровольцем пошел, совсем ещё мальчишкой. Как говорят о таких, молоко на губах не обсохло. Да и теперь двадцати ещё не исполнилось. Но с таким хоть в разведку, хоть в разгул. Не подкачает.

Только старший сержант Валентина Евдокимова отнюдь не находила розыгрыши Петруши забавными. «Шут гороховый, да и только. Нашёл время шутить», — морщила она веснушчатый нос.

Вокруг только посмеивались. То, что Петруша неровно дышит к старшему сержанту, не было секретом ни для кого, кроме, пожалуй, самой Валентины.

Нахмурилась она и в этот раз, когда Петруша вошел в столовую с большим коричневым чемоданом. От взгляда парня не укрылось, что Валентина стала быстрее намыливать посуду, и он пошёл в атаку прямо с порога.

— Валь, а хочешь обновку красивую? — хитро прищурился Соловей-Разбойник. — С кружевами!

Валентина подняла голову от таза с водой, и встретилась взглядом с Петрушей.

— А что попросишь за это? — недоверчиво прищурилась старший сержант.

— Поцелуй! — порозовел паренек.

— Ишь ты! — сдвинула брови Валя. — Молоко на губах не обсохло. А туда же! Поцелуй! Да этих тряпок сейчас в каждом доме — заходи, бери, сколько хочешь!

— Ну, как хочешь! — с деланным равнодушием пожал плечами рыжий солдат и направился с чемоданом к двери.

Остановился у порога. Обернулся.

— А то, может, хоть, посмотришь?

Валентина прикусила нижнюю губу. Соблазн заглянуть в чемодан из какой-то невиданной кожи был велик. Умеет, умеет Петруша разжечь любопытство. А возмужает немного — скольким голову вскружит. Уже сейчас по нему видно.

— Ладно, открывай свой чемодан. Показывай! — соблаговолила солдатка, все еще недоверчиво косясь на чемодан.

Петруша — озорник известный. Кто знает, не выпрыгнет ли из этого чемодана огромная жаба?

Но Петр не обманул.

На дне чемодана розово-белой пеной вздымались кружева.

— Ой! — обомлела Валентина. — Это что свадебное что ли?

— Зачем свадебное, — солнечно повел бровью Петруша. — Каждый день одевать можно.

Валя приложила к застиранной солдатской форме шелковый, отделанный кружевом наряд.

Розовато-белая пена освежала дубленную боями солдатку, делала её нежнее, почти беззащитной.

— Хороша! — похвалил Петр.

Валя аккуратно сложила наряд, с досадой взглянула на Петра.

— Как приду в таком на танцы… — предвкушала она.

Воображение рисовало ей райцентр и клуб, таким, каким он был до войны. И, конечно, баян. Но только песни другие играют теперь гармонисты.

— А поцелуй? — напомнил Петр уже без смущения.

— Вот окаянный! — чмокнула его в щечку Зоя. — Нет бы, просто так боевому товарищу сделать подарок. Так он: поцелуй!

Но самым обидным оказалось то, что после ужина в такие же платья нарядились ещё три-четыре однополчанки, в том числе и Зоя, ещё не простившая Валентине обиду. Об этом говорило и то, с каким торжествующим видом она во всеуслышание сообщила, что платье ей подарил Петруша. И наверняка, не просто так, а за поцелуй. Иначе, что бы Зоя так расхвасталась. Она-то думает, ей, Вале, есть до этого хоть какое-то дело. Нет! Никакого! А платья-то красивые. За такие и поцеловать не грех.

И Валентина, выступая перед столовой, где курили после ужина однополчане, затянула частушки.

Дядя Ваня, один из самых пожилых в части солдат, понял это, как намёк, и сбегал за гармонью.

Петруша подхватил куплеты, петушком обхаживая неприступную Валю.

Пел он не то, чтобы хорошо, но с душой. Однако сильный грудной голос Валентины почти заглушал его басок.

— На войне, на войне, на войне, на фронте. Да, пули, мимо пролетайте, милёночка не троньте, — старательно, как дебютантка на концерте, выводила она.

Зрителей всё прибавлялось. Вышел на звуки гармони и сам начальник госпиталя.

Появление статного не старого ещё полковника послужило сигналом и совсем молоденьким девушкам, и зрелым женщинам приосаниться и четче отбивать ритм каблуками.

Владимир Петрович остановился перед Зоей, и брови его удивленно поползли вверх. С тем же выражением лица обвел взглядом собравшихся на звуки гармони, подмигнул дяде Ване. Гармонь доиграла куплет и смолкла.

Валя вопросительно смотрела на Владимира Петровича, а он точно так же на неё.

— Девчонки! Вы что? С ума посходили?

— Что такое, Владимир Петрович? — насторожилась, погрустнела Валя.

— Зачем в ночнушки вырядились?

Валя готова была зарыдать от досады. Негодник Петруша! Нашел развлечение!

Владимир Петрович рассмеялся, тепло, без издевки.

Зоя вскрикнула и, не долго думая, набросилась с кулаками на Петруша.

Проказник бросился спасаться в столовую.

Валя, подобрав пышный низ, ринулась за ними.

— Да я и сам не знал, Зоя! Ей Богу, не знал! — доносилось из столовой смущенное бормотание Петруши.

— А я его, гада, еще целовала! — не могла себе простить оплошности Зоя.

— Надо проучить его, негодника, чтоб неповадно было впредь, — мстительно свела дуги бровей Валя.

— Давно уже пора, — согласилась Зоя.

От неминуемой расправы Петрушу спас окрик «товарища капитана». Привезли раненых. «В госпиталь все! — приказала она. — Устроили тут кардебелет!»

А на следующий день о выходке Петруши вспоминали уже с улыбкой. Может, и впрямь, не нарочно? Откуда знать сельскому парню немецкие моды?

* * *

— Многому, Ниночка, меня война научила, и ружье в руках держать, и ни бояться ничего, но вот чего не думала, что стану на войне поваром, — веснушчатое лицо Валентины расплылось в довольной улыбке и снова ненадолго погрустнело, посерьзнело.

— Я вот домой пишу, что поварихой стала, так мама не верит. И вот посмотри, — Валентина важно помешала в котле борщ, малиновый от свеклы, ароматный от мяса. — А я, и правда, веришь, Нин, кашу сварить не могла. То недосол, то пересол — беда, да и только.

На щеках Вали снова начинали играть ямочки, отчего ее лицо казалось совсем юным, озорным и каким-то мальчишеским.

— Меня, бывало, мать ругала, — продолжала Валя. — Руки-крюки, говорила, у меня. «Что ты, Валя, за хозяйка будешь? Ну кто тебя замуж, неумеху такую возьмет?», все твердила. А где петрушка, Нин.

В дверь просунулся курчавый рыжий чуб Петруши.

— Соскучились по мне что ли, товарищ старший сержант?

Петруша невольно подслушал последние слова Валентины и теперь щербато улыбался каламбуру.

Нина протянула Валентине пучок зелени.

Старший сержант Смирнова машинально покрошила зелень в борщ и снисходительно, с высоты своих двадцати пяти улыбнулась восемнадцати летнему Петруше.

— А тебя и теперь замуж никто не возьмет! — захохотал он во весь рот.

— Это почему это? — уперлась руками в бока Валентина.

— А потому что больно уж боевая ты, Валя. Не баба — черт в юбке!

— Так время такое, — обиделась Валентина.

— Время не время, а я бы тебя замуж не взял, — довольный, что задел Валю за живое, рассмеялся Петруша.

— А я бы и сама за тебя не пошла! Тоже мне еще жених нашелся. Молоко еще на губах не обсохло, а туда же, баб разбирать… Ты хоть бабу-то голую видел?

— Война закончится — увижу, — продолжал хохотать Петруша. — А то может и раньше. А, Валентин?

— Тьфу ты! — разозлилась еще больше Валентина. — Вот негодник! Иди уже!

Довольный, что вышел победителем из перепалки с острой на язык сержантом Смирновой, Петруша исчез из виду.

— Ну Петрушка! Негодяй! Ну погоди у меня, — продолжала Валентина. — Петрушка… Нина, где петрушка?

— Так ушел же… — не поняла Нина.

— Куда ушел? Петрушка, что в борщ добавляют!

— Так в борще… — удивилась Нина рассеянности Валентины.

— А… в борще, — сосредоточенно и сердито Валентина принялась мешать борщ.

В двери снова показалась голова Петрушки.

— Я лучку вот вам принес, товарищ сержант, — насыпал на стол горку золотистых головок.

— Товарищ старший сержант, — сердито поправили Валентина, но Петруши опять и след простыл.

… Валентина не плакала никогда. Как немой обет несокрушимость обозначилась бороздкой меж бровей её строгого веснушчатого лица. Разве что лук мог вызвать несколько слезинок из бесстрашных зелёных Валиных глаз.

Неровные кольца лука разлетались в стороны из-под ножа старшего сержанта.

Нина старательно резала лук рядом. Тоже быстро, но за Валей не успеть.

— Ну что ты с ним будешь делать!

— Не знаю, — спрятала Нина улыбку в уголки губ, чтобы не сердить лишний раз Валентину. — Может, влюбился парень…

— В кого? — застыла с ножом в руке Валентина.

— В тебя, — осторожно предположила Нина.

— В меня??? — возмутилась Валентина, сверля Нину круглыми, точно от ужаса, глазищами. — Да ты что!!! Я же старше его насколько… Нет, Нин. Сколько девчонок вокруг. Вот ты хотя бы…

— Я? — захохотала Нина.

Щёки старшего сержанта порозовели от возмущения, а с улицы как назло, уже в который раз за утро, донёсся надоедливый голос.

— Ни- на! Принимай колбасу! Товарищ сержа-ант! Простите, старший сержант!

Валентина гордо удалилась из кухни, предоставив помощнице самой разбираться с луком и копчеными мясными кругами.

— Ну что за девка! Огонь! — вновь появилась в откртом маленьком окошечке, через которое принимали продукты, кучерявая золотая Петрушкина голова.

Весь в черных чумазинах, как сердцевина подсолнуха, парень захохотал. И Нина тоже засмеялась без причины. От смеха Петруши хотелось смеяться просто так, без причины.

Всем, кроме Вали.

— Не пойму я вас, женщин, вкрадчиво начал Петрушка. — Нин, а как ты думаешь, я ей нравлюсь?

— Кому? Валентине? — удивилась Нина.

Валентине… — задумчиво протянул Петруша. — Мне почему-то кажется, что неравнодушна она ко мне.

Взгляд Петруши стал нежным и жалким.

— Нравишься, — обнадежила Нина.

Петр весело, как-то особенно легко вздохнул. И Нина подумала вдруг, что, видимо, он только что возил продукты или боеприпасы на передовую. Оттуда пятна сажи на лице. Оттуда пронзительная нежность во взгляде. Она лишь сильнее от близости смерти.

…Взгляд Петруши — небо.

В нём хочется летать.

И петь, беззаботно так.

О нём, рыжем проказнике. О конопатой вредине Вальке.

Ведь любит же, но гордая.

«Я же старше его насколько».

И не хочет любить, да любит.

Но — не скрыть, не утаить…

И оба рыжие, точно белки. Вот парочка была б! По-немецки «белка» — «Eichhörnchen». «In diesem Wald gibt's viele Eichhörnchen», — некстати вдруг возник в памяти мальчик с зелёным пером, ученик лесника.

Нина вздохнула легко, беззаботно, будто и впрямь собиралась куда-то лететь. И захотелось вдруг ещё раз посмотреть в глаза Петруши, стало вдруг жалко и его и Вальку за непутёвую их глупую любовь. Не дети ж в самом деле. Захотелось сказать Петру что-то доброе, согреть солдатское сердце. Валька разве ж согреет… Эх, Валька, Валька!..

…Когда лук плавал, наконец, в супе, Галки у столовой уже не было…

… Машина Петра, громыхая, удалялась в сторону передовой…

… Шинель. Темно-серая, с синим отливом. Нина не сразу поняла, что перед ней враг, а потом что-то простелило сознание: «Немец!».

Он уже наполовину проник в окошечко, в которое она и Петруша только что разгружали колбасу, и, явно, замышлял что-то недоброе.

— Э-эй! — крикнула девушка, но немец продолжал свое темное дело. Только дернулся в окошке несколько раз.

Нина вбежала обратно в кухню. В голове судорожно металось: «Мой крик услышали, сейчас придут мне на помощь».

Но помощь была не нужна. Растерянный, перепуганный насмерть враг беспомощно водил в воздухе руками. В обеих были зажаты круги колбасы.

Увидев вошедшую, он принялся судорожно заталкивать съедобную добычу себе за пазуху, и снова потянулся к хлеборезке, где дразнила голодный желудок колбаса.

Нина подбежала к немцу, хотела было забрать украденное у госпиталя назад, но взгляд врага был таким жалким, что девушка растерянно остановилась, не зная, что делать дальше. Немецкий солдат был совсем молод, почти мальчишка. И он был испуган и голоден, а уж ей ли, недавней узнице, не знать, что такое голод.

Страх в глазах юноши сменился немой благодарностью. Он хотел было соскользнуть обратно за окно. Но колбаса за пазухой мешала.

По коридору на крик Нины кто-то уже спешил. Быстрые, легкие шаги. Конечно, Валя.

Немец дернулся несколько раз, отчаянно извиваясь, и обреченно замер. С порога на него в упор смотрело ружье на взводе.

— Ну что, фриц, солдат наших, раненых вашей же нечистью немецкой, обворовываешь? — щурилась Валька в приступе праведной мести.

— Не надо, Валя, — жалостливо попросила Нина.

— Убью его, гада! — продолжала держать врага на прицеле оружия и взгляда Валентина.

— Давай лучше накормим его. Смотри, какой он голодный.

Валька перевела взгляд с лица врага, каменевшего обреченно-решительной маской, на его руки с зажатыми кругами колбасы и пистолет дрогнул.

Упрямо мотнув головой, солдатка выбежала на улицу. Под дулом пистолета вор положил копченые круги обратно на стол и вывалился на улицу.

— А ну пойдем! — вполголоса скомандовала Валя.

Взъерошенного, покорного, привела врага на кухню и вопросительно смотрела теперь на Нину, будто ждала от неё оправдания своей неуместной для солдата слабости. Другой направленный на неё взгляд был полон надежды.

Враг оказался тщедушным и ростом только чуть-чуть выше Вали.

— Никто не узнает, — прошептала Нина. — Уже темно на улице, накормим. Смотри, какой голодный… — повторила магическую фразу.

— Ага, мы накормим его, а он с новыми силами потом наших солдат бить! — боялась поступить опрометчиво Валентина.

— Meine alte Mutter is hunger. Und meine Frau ist mit den Kindern in einer anderen Stadt… Ich wollte die Wurst für meine Mutter stehlen, — быстро зашептал немец, глядя Вале в глаза.

— Что он там бормочет? — нахмурилась старший сержант.

— Говорит, мать голодная у него, для неё колбасу хотел украсть… И жена с детьми в другом городе…

— Для матери, говорит, колбаса?.. — зашагала по комнате Валентина. Остановилась у хлеборезки. Взяла лежавшие в сторонке круги колбасы, которые только что заставила вернуть врага, и бросила ему их обратно.

— Спасибо, — благодарно принял колбасу враг.

— Ему эта война нужна была, как нам с тобой, — обретя в лице Вали союзника, Нина принялась накладывать изможденному врагу остывшей перловки. — Приказали, и пошел на войну. Кому хочется убивать и погибать?

— Пусть жрет, собака, и убирается вон! — ещё больше помрачнела Валентина и бросила в тарелку врагу пару котлет.

Немец жадно обеими руками заталкивал пищу в рот. А Нина тем временем ещё и навела ему остывшего чаю, завернула в бумагу котлет.

Враг благодарно принял и этот подарок. Наспех выпил чай и, поблагодарив ещё раз, поторопился за дверь.

Валя налила себе чаю. Молчала.

«Не уснет сегодня», — подумалось Нине, и она налила чай и себе. Пила тоже молча.

— Он же голодный, — продолжали беззвучные голоса вести в ночной тишине начатый ими с Валентиной спор.

— Er der Feind.

— У него дети. И старая мать.

— Er ist gefährlich. Er der Mörder.

— Его могут убить. Он голоден.

Через несколько дней Нина снова увидела знакомую фигурку в немецкой шинели. Немец копался в большом баке, куда сливали помои.

— Опять ты здесь? — покачала Нина головой. — Ну что, скажи, с тобой делать?

Задумалась.

— На фронт ты, конечно, уже не вернёшься, — продолжала рассужать вслух.

Немецкий солдат не понял, но кивнул.

— … Где тебе с нашими солдатами воевать? Ладно… Я каждое утро и вечер выношу сюда по ведру остатков. Если хочешь, приходи.

— Вечер. Еда, — неуверенно повторил немец по-русски.

— Правильно понял, — кивнула Нина и грозно понизила голос. — Корми свою мать, да живите, фашисты, мирно…

 

Глава 51

Geht weg, Tiere!

Валентина задорно смеялась и трясла головой, отчего кудряшки золотыми кольцами падали на лоб, хотя Нина уже не в первый раз рассказывала ей, как побывала со старшиной и Ваней на спиртзаводике.

— Правда что ли, столько много спирта?

— Правда-правда, — заверяла Нина. — Чистый спирт. Сама пробовала.

— Ну если сама… — ещё больше развеселилась Валентина. — Ты раньше спирт хоть раз-то пробовала?

— Нет.

— Откуда ж ты знаешь тогда, что чистый? — хитро прищурилась Валя.

— Старшина сказал, — растерялась Нина.

— Ну если старшина, значит, чистый, — согласилась Валентина. — Вот видишь, уже и спирту довелось попробовать. Ты хоть присягу не принимала, а тоже теперь солдатка. А солдат должен уметь всё — и метко стрелять, и пить, не пьянея. Что так смотришь на меня?

Валентина от души расхохоталась.

— Так, ничего, — опустила Нина глаза.

— Не зря тебя в помощницы попросила. А-то утром Владимир Петрович говорит: «Иди в деревню зя яйцами для раненых». А я немецкий совсем не знаю. Говорю: «Можно Нину с собой возьму?». Она хоть немного да знает язык их поганый.

Дождя давно не было, и в солнечных лучах искрились пылинки.

Шагать рядом с Валентиной было спокойно и весело. Казалось, сама ненасытная смерть, обезумевшая, как хищный зверь, при виде рек крови, трусливо пятится от жизнерадостной задорной улыбки сержанта Михеевой.

— Отчаянная ты, Валь, — с восхищением смотрела на солдатку Нина.

— Да что там! — махнула рукой Валентина. — На войне оно как, или сам стреляй. Или тебя убьют.

Нина с интересом всматривалась в лицо бывалой солдатки.

Летящие с легким надломом брови контрастировали с резковатыми очертаниями скул и подбородка. Тонкие. Нервные черты лица свидетельствовали о затаенной нежности и хрупкой женственности. Может быть, если бы не война, не было б в Валентине этой залихватской удали, а был бы огонек в глазах, как у Стефы.

Сияли и Валины карие глазищи, но по-другому — упрямо и сдержанно. И Нина знала, что причина этого счастливого лихорадочного блеска ни кто иной, как озорник Петруша. Но только Валя скорее отдаст врагу пистолет, что висит сбоку на ремне, чем признается в этом пусть даже самой себе. Хотя, конечно, пистолет не отдаст.

Дождя давно не было, и в солнечных лучах искрились пылинки.

Валя то жмурилась, подставляя солнышку веснушки, то прошивала окрестность взглядом.

Дорога привела в огромную деревню, вернее, теперь она почти вся осела обуглившимися развалинами, уже не тлевшими, но ещё исходившими дымом.

Валя замедлила шаг, и лицо её стало сосредоточенной маской. Резким движением отстранила Нину за спину.

— Ты слышала? — прошептала, зависнув на цыпочках в воздухе, Валентина.

Нина остановилась, замерла.

Ничего. Тишина и запах гари.

Валентина махнула рукой, молча приглашая следовать за ней. Нина старалась так же неслышно и быстро продвигаться по пепелищу, как товарищ сержант. Некстати подумалось о том, что жалко туфель из Черного замка. Ещё несколько шагав, и стали совсем черными. А Вале нипочем — её армейские ботинки не такого натерпелись.

…Уцелевшие окраины недружелюбно смотрели на непрошеных гостий выбитыми окнами и сошедшими с петель дверей. Собаки, как по команде, зашлись лаем.

— А ну пошли, не до вас, — потрепала Валя по шерсти самых любопытных из своры, подошедших совсем близко.

— Как волки! Сколько их! — испугалась было Нина голодных животных, но вспомнила, что питомцы Шрайбера никогда ее не трогали, и успокоилась. Собак было шесть.

— Видно, кормит их кто-то, — оценила ситуацию Валя и нырнула, как в норку, в одну недружелюбно распахнутую дверь. Нина последовала за ней. Дом встретил мрачной тишиной и открытыми шкафами, разбитой посудой и опрокинутыми стульями…

— Вряд ли найдем здесь что-нибудь, — зашагала Валя по комнатам. — Если только в сарае…

Из маленького строения во дворе доносилось кудахтанье.

Но яиц не оказалось и там. Только пара всполошившихся куриц.

— Есть куры, есть и яйца! — не оставляла упрямой надежды Валя.

Куры обнаружились кое-где и в других сарайчиках, тощие, насмерть перепуганные, и все-таки они были.

Но половина домов уже осталась позади, а в соломе, измятой наседками, только птичий помет, как насмешка.

— Кто-то, наверняка, в этой деревне…

Валентина не окончила фразу. Ответом на не заданный вопрос в двери возникла старая немка.

Она держалась бодро, хотя и опиралась о дверной косяк. Обесцвеченные временем глаза на худом лице с обвисшей кожей молча требовали «уходите».

Но раненым нужны были яйца.

— Нам нужны яйца. Яйца, — повторила Нина по-немецки.

Поняв, что от нее хотят, немка замерла на секунду от возмущения, раздувая ноздри от праведного гнева, и вдруг истошно закричала, замахала руками, загрозила сухонькими кулачками.

— Geht weg, Tiere! Нет, не отдам! Убирайтесь, звери! Geht weg aus unserem Dorf!

Валентина уже не сомневалась, что яйца в деревне есть, и по тревожному взгляду старухи, направленному на чердак догадалась, где они.

Та только охнуть успела, когда старший сержант метнулась мимо неё к деревянной лестнице, которая вела к вожделенным запасам.

Нина устремилась следом. Спохватившись, старуха вцепилась девушке в локоть. Хватка оказалась неожиданно сильной для такого тщедушного тела, и, пытаясь высвободиться, Нина рванула что было силы вперед к лестнице, увлекая за собой немку. Старуха разжала кулачок и упала вперед торсом, оказавшись на коленях.

Немка жалобно охала, и Нина так и осталась растерянно стоять внизу, перед лестницей, пока с потолка не свесилась довольная веснушчатая мордашка, а потом и не нарисовалась вся Валя целиком, победно сжимавшая заветную корзинку в руке.

— Десятков семь, не меньше! — приподняла её, будто взвешивая.

Осторожно сжимая добычу, резвой молодой кошкой в несколько прыжков соскочила вниз.

— Вот ведь хитрюга, в самый угол запрятала и скатертью накрыла, — пожаловалась на хозяйку, не сумевшую или не захотевшую покинуть деревню старший сержант. Весело кивнула младшей подруге. — Пойдем!

Но — не тут-то было — крепкая старуха успела подняться и приготовиться к новому нападению.

— Nein, ich gebe es nicht! — вцепилась она в корзину. — Geht weg, Tiere! Geht weg aus unserem Dorf!

Нет, не отдам! Убирайтесь, звери! Прочь из нашей деревни!

Валя молча достала из кобуры револьвер, показала оружие упрямой и та, кусая губы, замолчала, бессильно моргая ненавидящими глазами вслед уносящим припасы.

* * *

В госпиталь только что привезли раненых с передовой.

Товарищ капитан, спешившая с инструментами в операционную, едва не сбила с ног Валентину.

— Петрушу убили, — коротко сообщила на ходу.

— Петрушу? Убили? — слабым эхом отозвалась Валя. — Да как же так? Да как же…

Не вскрикнула даже. Качнулась только. Нина поспешила поддержить, но Валя устояла на ногах. Будто саваном, затянулись бледностью, заострились черты лица Валентины, а рука Невидимой стерла улыбку с веснушчатого лица.

Наклонившись над раненым в грудь солдатом, напряженно прислушивался к пульсу Владимир Петрович.

— Инструменты и спирт, — уловил он биение жизни в слабеющем теле.

Товарищ капитан уже приготовила бинты.

 

Глава 52

Встреча

— А мы с Анатолием в театр вчера ездили, живую Шульженко видела. Ты слышала бы. Соловей и соловей, — Манечка закатила глаза, глубоко и с наслаждением вздохнула и старательно вывела грудным не поставленным голосом: «Валенки, валенки, не подшиты, стареньки…»

— В сам Берлин? — оторвала Нина взгляд от намыленной тарелки и с любопытством смотрела на новую подругу с таким же неугомонным характером и пушистыми ресницами, как у нее самой. Глаза Манечки так и лучились синей радостью, и, если бы не навсегда застывший в них испуг, можно было бы подумать, что они не видели войны.

Девушки были знакомы всего несколько дней, с того момента, как оказались на одной мойке на кухне Днепропетровской флотилии, откуда им и предстояло возвращаться в Россию. В том, что мыть в Германии посуду им осталось считанные дни, обе ничуть не сомневались.

Домой! В Россию!

Германия, разгромленная, но сытая, тихая и уютная, уже не так радовала охватившей ее эйфорией свободы. Хотелось назад, в Россию. Разгромленную, голодную, измученную боями, но такую родную. И там тоже скоро все будет так же хорошо, как сейчас здесь, в Германии. Ведь мы победили в войне.

На восток отходили первые эшелоны. В Россию! В Россию!

Их провожали счастливыми и чуть завистливыми взглядами. А глаза у отъезжавших искрились радостью.

Одни ехали с комфортом в пассажирских вагонах. Другие — с ветерком в товарняках. Но что такое сквозняк для Солдата, дошедшего под дождями, под снегами до Берлина?

В Россию! Там — счастливые слезы встреч, там — горячие руки любимых, там — новая мирная жизнь.

Здесь, в Германии, не было ни в чем недостатка, а каждый новый день был продолжением Дня Победы. Победители праздновали мир.

Смех и песни наполняли разоренные улицы. Здесь было весело, но здесь все было чужим.

— Столько было народу. Наши офицеры, такие красивые, один другого лучше, а Анатолий, конечно, лучше всех, — продолжала щебетать. — Театр такой красивый, хоть и обгорел, на окраине Берлина. Мы на пороге постояли. Ближе не протолкнуться. А как бы ещё раз туда хотелось.

— А мне бы хотелось Берлин посмотреть, — вздохнула Нина и принялась усерднее намыливать тарелку.

— А может, — сощурились от озорной мысли большие синие глаза. — Сейчас домоем, и быстренько на попутных машинах, и сразу обратно…

Одобрительным взглядом Нина утвердила нехитрый план Манечки.

— Никто не узнает, — продолжала синеглазая заговорщицким тоном. — Мы туда и назад.

Нина опустила глаза. Ни она, ни Манечка толком не знали даже приблизительно, сколько займет это «туда и назад». А Совесть, неподкупная, как веснушчатая Валентина, говорила, что много, и что фронту нужны рабочие руки. «Но войне-то конец», — возражала поселившаяся в цветущих садах, опадающих уже теплым бело-розовым снегом Свобода.

Спорить с ней было бесполезно, ведь она закралась под самое сердце и пела там, плутовка, что впереди огромная-огромная жизнь — океан её, и вода в нём — счастье.

Но в Берлин подружки не попали. Попутный «грузовик» ехал не туда.

— Поехали лучше с нами, — подмигнул молоденький солдатик и заворожил загадочным «Эльба».

— «Город, город», — весело передразнил пытавшуюся было выяснить, что это такое, Манечку пожилой одноглазый солдат. — Едете или нет?

Девушки переглянулись и захохотали, каждая увидела в глазах подруги то бесшабашное веселье, что переполняло её саму. Но и оно не могло заглушить горечь неизвестности: что стало с теми, с кем разлучила война.

У Манечки осталась мать с маленькой сестрой где-то под Курском, а отец пропал на фронте без вести.

«Мы бы почувствовали, наверное, если бы что-то случилось», — успокаивала Нина себя и подругу, а измученное кошмарами войны воображение со всей страстью, на какое было способно, рисовало красивейший город с лесным именем Эльба.

— Ну что, приехали? — весело подмигнул щуплый черноволосый солдат девчонкам.

Машина, рыча, остановилась и вмиг опустела.

Девчонок легко подхватили чьи-то сильные руки, много рук. И вот они обе уже стоят, смеющиеся, на траве, а вокруг много-много людей, и вдали плещется, сверкает солнечными бликами река.

— Куда это мы приехали? — окинула Нина растерянным от удивления взглядом поляну. — На Одер?

Слова «Германия» и «река» теперь сливались для нее в короткое «Одер».

— Эльба! — щербато улыбнулся тот же черноволосый солдатик и затерялся в толпе.

Эльба… Это слово ни о чем не говорило Нине, но одно было очевидно, здесь на берегу реки происходило что-то очень радостное и важное. Как будто самые счастливые люди со всей земли собрались на пикник почему-то именно здесь, на берегу этой реки с загадочным именем, в котором слышится и ветер, и эхо…

«На Эльбу, на Эльбу», — разнесли ветер и эхо по всей земле. Ветер победы. Эхо победы.

Солдаты спешили, боясь опоздать на всемирный пикник.

Здесь не было, пожалуй, разве что эскимосов и индейцев, ито этого нельзя было сказать наверняка.

Немного испуганно Нина осматривала счастливых пирующих людей.

Победители праздновали Мир. Конец самой страшной войны в истории человечества. Самая страшная война день за днем утекает в историю, и новой войны уже не будет никогда. Ведь есть победители, и будут их дети и внуки, и правнуки…

Девушки нерешительно остановились на краю поляны.

Люди сидели прямо на траве. Победители пили, пели, обнимались, радовались друг другу, как родным. Некоторые перемещались от одной группе к другой.

— Ты не знаешь, что здесь происходит? — шепнула Манечка Нине.

— Победа, — растерянная, счастливая, пробормотала она в ответ. — Теперь и здесь Победа…

Нина не находила слов, чтобы выплеснуть радость. Беспричинную. Выстраданную, а потому дорогую вдвойне.

— Всё перемешалось, — бормотала она, совершенно счастливая и от яркого солнца, и от веселого журчания реки, и от многоголосного, многоязыкового гула на поляне. — Все перемешались. Как фрукты в компоте!

Девушка засмеялась над собственной неуклюжей и в то же время очень верной фразой. Переглянулась с подружкой. Та тоже засмеялась и весело подтвердила.

— Точно! Как фрукты!

Совсем рядом, в тени толстенного раскидистого дуба, белозубо улыбались те самые загадочные люди из «американская армия», о которой рассказывала Стефа, и которых не встретишь ни на Смоленщине, ни в Казани. Разве что увидишь на экране в кино. И вот они здесь, на поляне, смеются, и никто не удивляется, как шоколадно блестит на солнце их темная кожа.

Один из них поймал удивленный взгляд Нины и захохотал во все тридцать два крепкие, как у молодого коня, зуба.

Нина опустила глаза. Наверняка, чернокожий солдат заметил ее любопытный взгляд.

— Ple-ease! — протянул девушкам два больших, как яблоки, шоколадных шара сидевший в тени дуба светлокожий голубоглазый американец, но с такой же широкой улыбкой, как у темнокожего соседа.

— Спасибо, — улыбнулась Нина.

— Спасибо, — точно с такой же виноватой интонацией в голосе поблагодарила и Манечка. Видимо, у них под Курском тоже не расхаживают по улицам темнокожие американцы. — А что это?

— What is it? — весело переспросил такой же широкоплечий и тоже светловолосый американец в черном. — This is our little present for all our friends too this greet day!

— Russia? — вскинул на девушек темно карие с голубоватыми белками глаза другой чернокожий американский солдат.

— Да, — заулыбались, закивали девушки.

— Мадмуазель, садитесь, sill va plant, — подвинулся, освобождая место за брезентовой скатертью на траве солдат в желтой беретке.

Сидящие рядом весело потеснились.

Осторожно, предвкушая удовольствие, Нина откусила макушку шоколадного яйца. В нем оказалась тягучая жидкость с резковато-сладковатым запахом.

— Вино? — удивилась Нина.

— No, — блеснул солдат в улыбке белоснежными зубами.

— Russia. America, — подхватил другой солдат, такой же темнокожий в светло-желтой форме, как тот, который угостил девушек. — We are friends. We победили фашизм, and now we are drink for victory!

Отхлебнул из фляжки, обтянутой безнадежно засаленным материалом, мгновенно захмелел и протянул напиток Манечке.

— Что это? — испуганно заглянула девушка в веселые, замутненные алкоголем глаза.

— Не бойся. Это шнапс, — подбадривающее кивнул американец.

Манечка осторожно поднесла фляжку к носу, отважилась, сделала глоток и тут же под дружный хохот зашлась кашлем.

— Как наш самогон, — сморщилась Манечка и вернула шнапс американцу, потянулась за сухариком.

Другой американец, светло-русый, голубоглазо прищурился и, широко улыбаясь, протянул ей откупоренную тушёнку. Ели её вместо ложек галетами. Безвкусные и без запаха, но с тушенкой казались вкусными, как хлеб.

Как факелы, передавалась из рук в руки и русская водка, ещё больше подогревая веселье. Русские, французы, американцы, англичане целовались, пели одновременно на разных языках. Но языки вдруг стали снова не нужны, будто только что рухнула ещё одна Вавилонская башня.

Незнакомые люди читали на лицах друг друга собственные мысли, объяснялись на пальцах и взглядами.

Река сговорилась с небом, чтобы не было туч, и солнце расплёскивалось на спешащей к устью глади, уходило лучами в прибрежный песок. Под мирным небом нежилась трава.

Как хорошо-о-о-о! Не будет туч, не будет смерти. Война убила Войну. Нав-сег-да!

Вдали дымились разрушенные стены, дым застилал империю, как последние звуки симфонии войны.

— «Репетиция Армаггедона»…

Солдат в желтом берете склонил голову, как уставший одуванчик.

— Вы француз? — догадалась Нина.

— Я немец.

— Как это немец? — испугалась Нина.

— Антифашист, — засмеялись одуванчики в зеленом море травы и кронами над ними.

— А-а-а… Значит, Солдат Света?

— Безусловно…

Темнело медленно и незаметно, и всё-таки стемнело. Нина и Манечка как-то незаметно переместились ближе к берегу, и теперь сидели в кругу русских солдат и англичан. Парадное, как звёзды на погонах, торжественно и радостно плескался в небе не прекращающийся салют загорающихся и гаснущих звезд. И будут новые, и также отгорят августовским или каким-то ещё звездопадом.

Высота светлела звёздами на погонах победителей, собиравшихся на небесный парад.

Там, где ждут друг друга, разминувшись на Земле, тоже праздновали Встречу.

Под утро Нина потеряла Манечку из виду на станции, куда их привезла грохочущая машина. Опять не Берлин.

Город был маленький, разрушенный. Бродить по такому ночью неуютно, и девушки остались ждать рассвет на станции. А там, может быть, снова какая-нибудь очередная попутная машина довезет из до самого Рейхстага. Все вдруг стало случайным и попутным.

Рядом играла гармонь. От сидения на корточках затекли ноги, но, прижавшись в таком положении к стене, Нина даже умудрилась задремать. Тогда-то и ушла Манечка.

Сон прошёл. Гармонь играла не одна. Гармонистов было несколько, но спросонья показалось, что один. Суета и весело, хотя чуть-чуть тревожно.

Из-за того, что исчезла Манечка. Да, нет, не исчезла. Война уже кончилась. Просто ушла по нужде сейчас вернётся. Но Манечка не возвращалась.

«…на смоленской!» — заглушил совсем рядом, прямо над головой все три или четыре гармони смеющийся женский голос, чуть хрипловатый, какие называют «прокуренный».

Нина подняла глаза и увидела его обладательницу, вскользь удивилась, что принадлежал не женщине — совсем ещё девушке, почти её ровеснице или, может быть, на несколько лет старше. Об этом говорила гладкая, смугловатая кожа, лисьи синие глаза под рыжеватыми ресницами. Но кучерявые волосы были не солнечного — пепельного какого-то оттенка, необычного, но почему-то неприятного.

«На смоленской», видимо, было ответом на что-то вроде «на какой земле такие родятся?» пожилого уже солдата со счастливой наполовину беззубой улыбкой и почему-то трехцветной, как у кошки, бородой.

Девушка была, скорее, симпатична, чем обыкновенна. Невысокая, полноватая, но с тем же лисьим в движениях, что в быстром взгляде.

Лисий взгляд остановился на Нине, как будто приглашал посмеяться вместе с ней и солдатом — незнакомыми друг другу людьми, радующимся одному и тому же, невысказанному и понятному без слов.

— А я из Рязани, — огладил солдат кошачью бороду. — У нас там тоже девки такие же красивые.

Одобрительно посмотрел и на разбуженную суматохой и гармонями девушку.

Пели частушки и военные песни.

— И я со Смоленщины, — обрадовалась Нина землячке с лисьими глазами.

— Вместе, значит, поедем, — радостно сузились лисьи глаза.

— Куда? — не поняла спросонья Нина.

— Куда-куда! — передразнил рыжебородый. — Домой, родимые. Или не хочешь возвращаться на родину?

На рельсах радостно гудел паровоз, предвещая долгий путь.

— Это мы на нем… значит, обратно? — растерялась, не поверила Нина. Все. Все закончилось. Страх, бесконечное ожидание и снова страх. На Родину!

Суматоха на станции теперь вызывала не беспокойство, а прилив ожидания счастья, зачастую ещё более волнительный, чем само счастье.

— Тебя как звать-то? — засмеялась девушка с женским голосом.

— Нина.

— А я Аня. Нестерова. В округе кого не спроси, все знают Матвея Нестерова из Ельни — отец мой. Так, как он, сапоги не шьет никто, — мимоходом похвалилась новая знакомая.

Лицо её даже передергивало от нетерпения поскорее попасть домой, но голос был невозмутим и весел.

— Пойдем что ли? — смело шагнула она в суматоху у вагонов, оглядываясь на Нину, чтобы оказаться в одном вагоне. Весь состав был уже набит битком, но новые и новые пассажиры продолжали утрамбовывать уже проникших внутрь. Всем хотелось скорее домой. Над дверями «товарняка» колыхались березы, как будто хотели сделать путь короче.

Наконец, тронулись, лениво и весело. С музыкой. Гармонисты мехов не жалели, но в их вагоне затейника не было. Не туда нырнула Анька. Ну да ладно. Голосистых и здесь хватает, была бы радость на сердце.

А откуда печаль, если рельсы ведут в Россию и на пути только одна-единственная остановка. Брест.

И снова казалось, что все это когда-то было: стол, контора, офицер с авторучкой и длинная-длинная очередь.

Узники получали справки и спешили через луг к реке смыть усталость. А ждавшие заветного листка, где было скупо указано, откуда когда и куда угнан узник, нетерпеливо смотрели на берег. Многие окунались с головой, как в воды Иордана. Другие только умывались, мыли голову и ноги, разбрызгивая вокруг искрящуюся речную прохладу, сушились на солнце.

Сжимая в руках листки, которые были пропуском домой, Нина и её новая подруга наперегонки ринулись к речушке и тут же присоединились к группке, похожей на птичью стаю, таких же как они сами, девчонок.

Анна вошла в реку по грудь и, фыркая от радости, легла на воду, поплыла вдоль берега, по течению.

Нина плавать не умела. Села на берегу, опустила в воду ноги, и река подхватила усталость, понесла к устью с щепками и сором.

От удовольствия девушка даже закрыла глаза.

— Нина! — окликнул кто-то сзади знакомым голосом.

Босая и счастливая за спиной смеялась Манечка, в одной руке она сжимала пару новых туфель, зеленых, как и платье, и на фоне луга казалось, что её смех, губы, глаза жили сами по себе.

— Манечка! — обрадовалась Нина. — Я уже думала, ты совсем потерялась, а я даже твой адрес не знаю.

— А я там, на станции, знакомую встретила. Представляешь, здесь, из нашей Обояни. У нас там знаешь, какие яблоки!

— Не больше, чем в нашем Барском саду, — засмеялась Нина и погрустнела, вспомнив, что сад вымерз.

Лето вступило в пору, когда травы ещё в самом соку, но в цветении проступают первые признаки осени. Но до сентября было ещё далеко.

Впереди была Жизнь.

Облака медленно отступали на запад.