На рассвете Юра осторожно потряс жену за плечо.

— Вставай, пойдем смолу собирать.

— На работу? — потирала Нина спросонья глаза.

— На работу, — подтвердил муж. — Понедельник сегодня. К вечеру будем на месте. Завтра с утра примемся за работу. А в субботу двинемся в обратный путь, помоемся, наберём продуктов и снова в лес.

Юра уже успел посвятить Нину во все тонкости ремесла. Живицу собирали летом, а в холода и сейчас, когда природа вышла из зимней спячки, — время снимать с деревьев кору на участке: на стволе делалась большая зарубка — полметра в длину и сантиметров двадцать в ширину.

Как и люди, деревья бывают толстокожими, причём, не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле этого слова. На старых деревьях может быть два, а иногда и три слоя коры — все их надо аккуратно снять, не повредив при этом оболочки под ними.

Под ней то и гуляет весной, как кровь влюблённых, смола. Остаётся лишь сделать небольшие надрезы в форме усов и вставить в них воронки, а под них прикрепить чашки, в которые стекает драгоценный вязкий янтарь.

Нина хотела было наскоро приготовить завтрак. Но Юра возразил.

— Не надо: там сразу и позавтракаем, и пообедаем.

Наскоро поели хлеба с молоком — подкрепиться всё-таки надо. Юра прихватил со стола буханку хлеба. Путь предстоял неблизкий…

Юра выбрал себе самый отдалённый участок, в тридцати километрах от посёлка. Смола здесь текла лучше, но немногие смельчаки отваживались забираться в такую глушь. Стёжка, разделявшая участок надвое, тянулась три километра, уводя в сокровенные лесные дали и обрывалась в овраге, на просторной поляне, надежно, как тайна, спрятанной в самом сердце тайги.

Раньше крестьяне ездили сюда верхом на лошадях. Теперь — пешком, а зимой — на широких самодельных лыжах.

Издавна это место, где будто из самого воздуха, пропитанного запахом смолы и трав, рождались поверья и легенды, называлось Сенокосом.

С двух сторон поляну стерегли поросшие травой хребты, похожие на две гигантские берлоги.

Светлый ручей с песчинками, чистыми, как бесчисленные мелкие жемчужинки, делил поляну пополам. На берегу веселого маленького притока суровой реки, круглый день рассказывающего сказки деревьям на своем беспечном журчащем языке, возвышалась избушка. Прочная, с вечным фундаментом из дуба, она простояла уже века два.

От одной стены избы к другой тянулись дубовые нары. Больше в ней не было ничего, кроме маленького столика и буржуйки.

Был у Юры и участок поблизости, как он говорил «про запас» и заглядывал сюда не часто. Ни смолы, ни опасности, ни впечатлений — пустая трата времени, короче…

— Отчаянный ты человек, Юрка, — удивлялся Юра Голичанин. — Знаешь какая слава о той избушке идет?

Юра Голичанин избушку эту никогда не видел сам, его участок находился недалеко от поселка, но много слышал о ней.

Вечером он подолгу курил старую трубку и рассказывал постояльцам то, что слышал от отца и деда.

Мимо плыли над тайгой облака, и проносились от истока к устью холодные воды Усолки.

— Раньше в Нижнем жил барин, — медленно выпускал дымок Юра Голичанин. — Летом он посылал своих людей на Сенокос косить сено. Там они и оставались на ночлег. Пока не скосят траву, не высушат сено, да не сложат в стога — не возвращались.

А зимой они забирали его на санях. На телеге через ручей не проехать. Вот и приходилось ждать, когда стукнут морозы и ляжет снег. Как-то вечером работники сели за стол, разломили хлеб. И один из них уронил крошку на пол, — вкрадчиво продолжал сибиряк, провожая взглядом облака. — И вот легли они спать…

Рассказчик понизил голос, обещая неожиданную развязку.

— Вдруг ночью раздался голос. «Подними крошку», — Голичанин понизил голос, пытаясь передать интонации и тембр невидимого ночного гостя. — Работники испугались. Но каждый решил, что это ему почудилось, и никто не шелохнулся. Тогда в темноте снова раздался голос «Подними крошку», — повторил Голичанин с теми же интонациями. — Мужики зажгли лучину, отыскали на полу крошку, и бежать.

Юра слушал своего тёзку и усмехался одними глазами. Голичанин рассказывал с такой верой в истории, которые передавали в Нижнем из поколения в поколение, что Юре не хотелось обижать его своим недоверием.

— Это мне дед мой рассказывал, — заметил Голичанин усмешку, скрытую в морщинах возле глаз у приезжего.

В этом Юра как раз-таки не сомневался.

Но мало ли… Может, кто-то из этих же мужиков и решил подшутить над остальными. А иначе… откуда взяться человеческому голосу в такой непролазной глуши?

Но вслух Юра только небрежно заметил:

— Медведи в тайге страшнее голосов.

Юра Голичанин снова неспеша выпустил к облакам струйку дыма и неторопливо продолжал.

— Любят и мишки заглядывать на Сенокос. Это всем давно известно.

Историй в запасе у Юры Голичанина было, как у правнучки купчихи серёг и бус в сундуке, доставшемся от прабабушки.

Хватит на много-много долгих вечеров.

Когда речь зашла о медведях, Нина невольно крепче прижалась к сильному плечу мужа. Косолапые хозяева тайги, которых Голичанин так ласково величает мишками, пугали её гораздо больше, чем голоса в той самой избушке, где им предстояло провести ни один вечер.

Голичанин же с детства знал повадки медведей и умело избегал встречи с ними в лесу.

Но не всем так везло…

— Был у нас в Нижнем один старик, — вздохнул и посмотрел на небо Голичанин. — Накосил он как-то два стога на той поляне. Так бы он и забыл о них до самой зимы, да только пошёл дождь. И дёрнул же его, старика этого, уж не помню, как его звали, нечистый, — наморщил лоб сибиряк, — пойти посмотреть, не горят ли стога.

— А почему они должны были загореться после дождя? — не поняла Нина.

— Это так у нас говорят, — снисходительно улыбнулся сибиряк неосведомленности приезжей. — Когда сено ещё не высохло, стог может загнить изнутри, и тогда кажется, будто из него идёт дым. Тогда нужно снова раскидать стог по земле и ждать, когда сено высохнет.

На несколько секунд Юра Голичанин замолчал, вспоминая, на чем он остановился, и продолжил с интонациями, с какими бабушка обычно рассказывает внукам сказки.

— Сено не дымилось, но возле стога спал огромный медведь. Мужик попятился назад. А мишка, как назло, проснулся — и к нему. А там, посередине поляны, (видели?), старые сосны растут — три из одного корня. Мужик тот — за них, а мишка — за ним. Да обогнуть сосну не догадается, а отходит назад, увидит, где дед прячется, разбежится. А мужик-то хоть стар, да скор и ловок — отбежит, и уже с другой стороны из-за Трёх Сосен выглядывает. Медведь раз разогнался, другой, третий… Выдохся миша — мужик проворнее оказался. Но и медведь не промах. Отошел чуть поодаль и вернулся с валёжиной. Положил ее у Трёх Сосен, чтоб хоть с одной стороны мужику путь преградить, и снова разбежался. Но добыча его все равно ускользает. Перепрыгнул мужик через валёжину и снова обвёл его вокруг пальца.

Заревел медведь и пошёл за второй валёжиной, а мужик тем временем первую подальше оттащил. Но и медведю упрямства не занимать. Принес из леса третью валёжину, в второй уже, конечно, нет у Трёх Сосен. Мужик тоже времени даром не терял. Так полдня они валёжины таскали. Но, к счастью, спохватились в поселке — поехали искать мужика.

Уже и вечереть стало. Медведь услышал выстрелы — и в лес. Долго потом мужик мишины забавы вспоминал, — Юра Голичанин многозначительно замолчал. Слушайте, дескать, да мотайте на ус..

О медведях Юра Голичанин мог рассказывать бесконечно.

На следующий день, когда из трубки сибиряка едкий дымок поднимался к закатному весеннему небу, сосед снова подсел к нему на валёжину, затянулся папиросой.

Юра Голичанин не признавал никакой табачной продукции — по старинке курил махорку в трубке. И с этим неизменным по вечерам атрибутом во рту и спокойным и невозмутимым выражением лица походил на древнего философа, когда восседал на своей валёжине.

Управившись по хозяйству, приходили и Нина с Нюрой послушать мужские разговоры.

Нину беспокоило, что муж уже не раз мимоходом говорил о своем намерении пойти на медведя. Отговорить его от этой опасной затеи она не пыталась. (Пустое дело! Уж если что решил, то отговаривай — не отговаривай, а будет по его). Но Нина жадно ловила каждое слово, когда речь шла об охоте на медведей.

Впрочем, пока можно было не слишком беспокоиться.

Из рассказов соседа-сибиряка Нина узнала, что охота на медведей начинается, когда ляжет снег. А до зимы ещё далеко-далеко.

— Одному на медведя нельзя — задерёт, — вынимал трубку изо рта Голичанин. — Был у нас случай один…Встретился в тайге охотник с медведем…

Даже Нюра торопливо вытирала руки о передник и садилась рядом послушать, наверняка, давно известную уже ей историю, и большие синие глаза жены Юры Голичанина становились еще больше от непритворного удивления.

— Правда, пошел он не на медведя — на птицу, — бывалому охотнику, явно, доставляло удовольствие то внимание, с каким ловили его слова новосёлы и супруга. — Но никогда не знаешь, когда встретишь в тайге косолапого хозяина. Так было и в тот раз. Медведь поломал охотника всего, но тот успел выстрелить зверю в живот. Когда нашли то место в тайге наши мужики из Нижнего, то увидели кучу кишок рядом с дохлым медведем. (Так он боль из себя выдрать хотел). А поблизости лежал мёртвый охотник.

Юра Голичанин посмотрел на своего тёзку и перевёл взгляд на Нину, ожидая вопроса. Но соседи слушали молча.

— Медведь, — продолжал бывалый охотник, — если ранить его из ружья в живот, очень быстро наскакивает на охотника и снимает с него когтями скальпель и давай ломать несчастного — так обнимет, что косточки хряпнут. Хоть и говорят, «мишка косолапый», да мишка косолапый очень шустрый зверь. Потому-то и ходят на медведя не меньше, чем по трое, да и то с собаками, с лайками. В Сибири без лайки никак нельзя.

— Я и сам уж об это подумал, — согласился Юра.

Вскоре в его дворе появился желтобокий дворняга. Увязался, бездомный, за Юрой в посёлке, да так и обрел хозяина. Назвали пса Лютиком, потому что рыжий, почти золотой, и даже без пятнышек.

Но лайка нужна была всё равно.

… Тайга по-прежнему казалась Нине чужой и таинственной, но работа в ней спорилась, точно духи леса помогали.

Смолу Нина выковыривала из чашек в ведро, которое выносила затем на лесную дорожку, где переливала в деревянные бочки с деревянными же пробками.

В день собирала по целой бочке, за которую платили как за месяц работы на заводе — 140 рублей, да и выходных — три дня в неделю. И всё-таки многие не выдерживали, возвращались в родные места.