13

Заплатки на мировом порядке

18 января 1919 года в Зеркальном зале дворца Людовика XIV в Версале под Парижем начала свою работу долгожданная мирная конференция. Пятьдесят лет назад именно здесь был провозглашен первый император новой Германии. Казалось, должно быть очевидным, что в условиях, когда в Центральной Европе разгорается революция, а 12 млн солдат из Америки и стран Антанты стоят на границах поверженной Германии в ожидании демобилизации, начинать следует с обсуждения общих вопросов европейского мира. Но тремя неделями раньше президент Вильсон, находившийся в Британии в ходе своего европейского вояжа, дал ясно понять, что не согласен с подобной расстановкой приоритетов. Америка, заявил он своим английским слушателям, «теперь не интересуется европейской политикой» или «просто миром в Европе». Америку интересует «мир во всем мире». И будто для того, чтобы указать старому миру его место, 25 января Высший совет принимает свое первое решение не о том, чтобы начать работу конференции с обсуждения ситуации в Европе, а о том, чтобы создать Комиссию из представителей пяти великих держав – США, Великобритании, Франции, Италии и Японии при участии делегаций Китая, Бразилии, Сербии, Португалии и Бельгии – для выработки проекта Статута Лиги Наций. На свое первое заседание Комиссия в полном составе собралась в понедельник 3 февраля в номере 351 отеля «Крийон» в апартаментах полковника Хауса, окна которых выходили на площадь Согласия. Еще в конце XVII века начались разговоры о создании Лиги мира. Теперь первый проект Лиги Наций был подготовлен за две недели в ходе десятка заседаний, проходивших по вечерам и продлившихся в общей сложности, наверное, 30 часов. 14 февраля изможденный Вудро Вильсон представил первый проект Статута на пленарном заседании мирной конференции, проходившем в заполненном зале на Кэ д’Орсэ. После внесения поправок, продолжавшегося несколько месяцев, этот проект составит первую часть Версальского договора.

Как заметил по этому поводу один из биографов Вильсона, «14 февраля 1919 года будет казаться самым важным днем, к которому Вильсона как нельзя лучше подвела вся его жизнь». Вильсон намерено занял место в центре событий, взяв на себя ведение всех заседаний Комиссии, за исключением одного. Это был час его триумфа, который обернется поражением. Надежды президента на создание нового мира, если верить тому, что рассказывали вильсоновские пропагандисты, разбились об алчность Европы и Японии. Именно они сумели настолько исказить президентскую концепцию, что она стала легкой добычей для врагов Вильсона в самой Америке. Но рассказ о создании Лиги Наций как о результате крестового похода Вудро Вильсона против пороков старого мирового империализма не выдерживает критики. В нем нет признания того факта, что в начале 1919 года Британия, Франция и Япония хотели провести конференцию, чтобы найти ответ на вопрос, каким должен стать новый мир. У каждой из этих стран были свои интересы, которые они были готовы защищать, и цели, к достижению которых они стремились, но они были крайне ослаблены войной и волнениями, охватившими всю Евразию. Было очевидным, что империалисты уже не смогут действовать так, как они действовали до войны. Эпоха империалистической Weltpolitik оказалась катастрофически опасной. И не потому, что пустопорожние разговоры о Старом Свете или «традиционном» империализме при прямом соперничестве между крупными державами во всех уголках мира превратились в укоренившуюся привычку. Это относилось еще к 1880-х годам. Британия, Франция и Япония не в меньшей мере, чем американская делегация, стремились к созданию нового порядка, обеспечивающего безопасность. Работая над проектом Статута Лиги Наций, они надеялись услышать от Вильсона ответ на основополагающий для послевоенного мира вопрос: чего им ожидать от Соединенных Штатов? Полученный ответ оказался несвязным. Для наиболее проницательных критиков определяющей чертой Лиги Наций был не ее интернационализм, не логика имперской власти, которую она маскировала, но ее неспособность реагировать на вызовы XX столетия созданием понятной новой модели территориальной или политической организации. Сам Вильсон настаивал на том, что Статут Лиги не должен носить ограничительный характер, «быть смирительной рубашкой». Статут должен стать «инструментом власти, но таким инструментом власти, который может применяться по усмотрению тех, кто им пользуется, и с учетом изменяющихся обстоятельств времени». Вопрос, которым задавался весь остальной мир, заключался в том, по чьему усмотрению будет использоваться эта власть, кто будет ей распоряжаться.

I

Вильсон и его окружение считали, что важная линия фронта с европейцами была уже определена в конце 1918 года. Когда в начале декабря американский военный корабль «Джордж Вашингтон» с направлявшимся в Европу президентом на борту пересекал Атлантику, отношение к старому континенту в близких к Вильсону кругах было жестким. Вильсон был возмущен тем, что Британия выступает против «свободы морей», он яростно поносил планы Франции, Великобритании и Италии «вывезти из Германии все», что возможно. Вильсон был «категорически против». Он говорил приближенным журналистам: «Мое заявление о том, что это должен быть «мир без победы», сегодня важнее, чем когда бы то ни было». Чем ответит Старый Свет?

29 декабря премьер-министр Клемансо выступил в палате депутатов. На протяжении нескольких месяцев его забрасывали вопросами. Поддержит ли правительство «14 пунктов»? Поддержит ли оно создание Лиги Наций? Клемансо, в отличие от Вильсона и Ллойда Джорджа, продолжал упорно молчать о целях войны. Теперь наконец-то он набросился на своих критиканов. Отдав дань уважения надеждам, связанным с Лигой Наций, он заявил, что основы безопасности остаются прежними.

Франция должна обеспечить свою военную мощь, оберегать свои границы и поддерживать союзников. Вот так своим коротким высказыванием французский премьер-министр определил ход грядущей дискуссии. Для Джозефа Тумулти, руководителя аппарата президента Вильсона, выступление Клемансо стало подтверждением неоднозначности решения Вильсона лично присутствовать на Парижской конференции. Все было готово для «окончательного решения вопроса о балансе власти и Лиге Наций». Но согласиться с мнением Вильсона о Клемансо означает упустить самое главное. Клемансо был не простым сторонником старой школы Realpolitik. Система трансатлантической безопасности, о которой он думал, не была ни старомодной, ни реакционной. На самом деле она не имела аналогов в прошлом. Начиная с весны 1917 года Клемансо говорил об уникальной исторической возможности создания союза трех великих демократий, который приведет к миру, стоящему на «защите справедливости». Клемансо скептически относился к разговорам о разоружении и к арбитражу как панацее. Но больше всего в связи с Лигой Наций его тревожило то, что это позволит Британии и Соединенным Штатам уйти в самодостаточную изоляцию, оставив Францию в одиночестве. Чтобы избежать такой перспективы, мыслящие в международном масштабе французские республиканцы, такие как представитель Франции в Комиссии Лиги Наций Леон Буржуа, настаивали на том, что Лига должна стать многосторонним демократическим союзом с широкими полномочиями по обеспечению коллективной безопасности. На тот момент действительно сильная концепция международного сотрудничества, поступившая на рассмотрение Комиссии Лиги Наций в начале февраля 1919 года, была предложена не Вильсоном, а представителями Французской республики.

Для Британии стратегические отношения с Соединенными Штатами были не менее важны, чем для Франции. По выражению Ллойда Джорджа, «в реальности» Лига Наций как организация, обеспечивавшая мир во всем мире, должна опираться на «сотрудничество между Великобританией и США». По сравнению с французами, британцы предпочитали самую простую организационную структуру Лиги Наций именно потому, что хотели использовать ее в качестве гибкого инструмента построения своих отношений с Вашингтоном. В глазах французов предложение британцев было совершенно новым. Стратегическая концепция подобного масштаба не появлялась с 1494 года, когда Испания и Португалия произвели раздел Нового Света, заключив Тордесильясский договор. Французские и германские обозреватели считали, что создание подобного англо-американского кондоминиума в перспективе будет означать конец Европы как независимого центра мировой политической власти.

А что же четвертая великая держава? То, что в 1919 году японский империализм был осужден в ходе «спора вокруг договора» в Конгрессе, наносило непоправимый ущерб репутации Версальского договора. У Японии было плохое прошлое. Последним подтверждением агрессивности Японии была готовность, с которой она осенью 1918 года направила в Сибирь свою армию численностью 75 тысяч человек, что в 10 раз превышало численность войск, с которой летом столь неохотно согласился Вильсон. Ирония состояла в том, что теперь политика Японии стремительно развивалась в противоположном направлении. Охватившие всю страну рисовые бунты в сентябре 1918 года привели к отставке кабинета министров консерватора Тераути Масатаке. Премьер-министром стал лидер самой многочисленной парламентской партии Хара Такаси, первый простолюдин, назначенный на этот пост в современной политической истории страны. Хара не был прогрессистом. Но в основе его консервативной стратегии лежал поиск договоренности с Соединенными Штатами. Хара нашел важных союзников в лице баронов-либералов Сайондзи Кинмоти и Макино Нобуаки, возглавлявших делегацию в Париже. В 1870-х годах Сайондзи в кругах радикальных либералов свел знакомство с Клемансо. Почтенный барон был выбран в качестве главы делегации с учетом его популярности в японском обществе. Макино тоже принял новые правила. «В современном мире превалируют стремление к сохранению мира и отказ от произвола», – утверждал Макино. Понимая, что «американизм» получил «распространение по всей земле», Япония не могла продолжать политику военной агрессии в отношении Китая.

И это было не просто вопросом стратегии, проводимой элитой. Общественное мнение становилось все более весомой силой, что часто недооценивалось западными обозревателями. Мощные демократические волнения охватили Японию, и в 1925 году право голоса получила мужская часть населения страны. Японские профессора, десятки тысяч студентов, читатели недавно появившихся полноформатных газет интересовались политикой как никогда прежде. Наиболее влиятельному либеральному мыслителю Йошино Сакузо было ясно, что победа в ноябре 1918 года стала гегельянским приговором истории. Война принесла либерализму, прогрессивизму и демократии триумфальную победу над авторитаризмом, консерватизмом и милитаризмом. В прошлом видный сторонник империи, либерал Йошино теперь выступал за принцип «без аннексий» и считал, что Лига Наций представляет «преобладающую в мире тенденцию обеспечения большей справедливости в мире за счет укрепления внутренней демократии и равенства в международном масштабе». Но политический подъем населения Японии коснулся не только левых. Возрождался и массовый национализм. Националисты также хотели знать, может ли мир обеспечить их стране законное место равной среди равных в новом мировом порядке?

II

В американской делегации ко времени прибытия в Париж в январе 1919 года осознавали практическую необходимость сотрудничества с Британской империей. Еще до начала заседаний Комиссии американские и британские переговорщики договорились о необходимости ликвидации Германской и Османской империй путем введения в действие системы мандатов и подготовили проект Статута Лиги Наций. По словам Вильсона, «правильной политикой было бы поддерживать в той или иной степени предлагаемую британцами игру при работе над Статутом Лиги, чтобы Англия чувствовала, что в основном ее взгляды найдут воплощение в окончательном проекте». Основы устройства организации были ясны. Создаются Совет Лиги и Генеральная Ассамблея. Суверенитет и территориальная целостность будут защищены. Предусматриваются коллективные меры по обеспечению безопасности. Разногласия возникли в связи с важными деталями в тексте Статута. Роберт Сесил прояснил позицию Британии. Чтобы быть функциональным, Совет должен быть немногочисленным. Во всех случаях великие державы должны обладать большинством голосов. Ни одна из великих держав не должна «втягиваться», помимо своей воли, в серьезные международные споры, вызванные малозначимыми претензиями малых стран, входящих в состав Лиги Наций. Сараево не должно повториться. Поэтому решения в Совете принимаются единогласно, что еще раз подтверждает преимущество компактности органа, принимающего решения.

В соответствии с этой концепцией в первом совместном англо-американском проекте состав участников внутреннего Совета Лиги ограничивался пятью великими державами. Остальные члены Лиги участвовали в консультациях в тех случаях, когда великим державам требовался их совет. Неудивительно, что это задевало «малые народы». На втором заседании Комиссии, как скромно отмечалось в протоколе, дискуссии были «очень оживленными». Делегаты от малых стран настояли на своей точке зрения и вопреки возражениям американцев и британцев добились включения в состав Комиссии по подготовке проекта Статута еще четырех участников: представителей Греции, Польши, Румынии и Чехословакии. И хотя британцы считали, что настаивать на абсолютном равенстве государств «совершенно нереалистично», а преимущества узкого состава Совета при участии в нем великих держав были очевидны, Сесил поступил как настоящий интернационалист: главная задача Лиги состояла в том, чтобы выступать в качестве «голоса всего мира», и подтверждать «равенство всех стран». Вильсон, выступавший в роли председателя Комиссии, не высказал своего мнения. Он не дистанцировался в открытую от позиции Британии и утверждал, что существуют веские основания для того, чтобы великие державы имели особое представительство. В конце концов, основная тяжесть обеспечения выполнения решений Лиги непропорциональным образом ложилась именно на них. Кроме того, если говорить о связи представительства с заинтересованностью, то именно великие державы были «всегда заинтересованы» хотя бы потому, что действовали в мировом масштабе. Напротив, у малых стран после создания Лиги Наций было еще меньше причин вести независимую дипломатическую деятельность, так как теперь они могли быть уверены в том, что их основные интересы находятся под защитой мирового сообщества. Но, как всем было известно, первый проект Статута, предложенный самим Вильсоном, предусматривал значительное представительство в Совете малых стран, и когда он, как председатель, открыл заседание, то с удовольствием предоставил слово делегатам Сербии, Бельгии и Китая, чтобы они могли внести свои критические поправки.

Натолкнувшись на стену оппозиции, Сесил согласился с необходимостью переработки проекта, но это вызывало вопрос о том, какими критериями следует руководствоваться, распределяя места в Совете. Ряду делегатов не нравилось разделение на малые и большие страны, не говоря уже об оскорбительном разделении Вильсоном стран на «великие», «средние» и «малые». К тому же, как отметила бельгийская делегация, подобная система классификации предполагала возможность того, что «могут возникнуть другие страны, вполне отвечающие критериям великих держав…» Поэтому следует предусмотреть возможность принятия таких стран в состав Совета на постоянной основе и добавления в его состав небольших стран для поддержания баланса. Сесил в свою очередь поинтересовался, считают ли бельгийцы Германию потенциальным будущим членом Совета. Это вызвало общее замешательство и привело к тому, что Фердинанд Ларно, второй член французской делегации, со всей ясностью изложил, что на самом деле поставила на карту Франция. Следуя логике Сесила, Ларно предположил, что «вообще использование терминов „великие“ и „малые“ державы нежелательно». Лига Наций возникла в «результате войны». Конечно, в ее создание вклад внесли не только страны «Большой пятерки». «Но при обсуждении этого вопроса не следует рассуждать абстрактно или руководствоваться чувствами; нужны только факты, а факты говорят о том, что в войне победили Великобритания, Франция, Япония, Италия и Соединенные Штаты. Поэтому важно, чтобы Лига строилась вокруг этих влиятельных держав…»

«В ходе войны, – продолжал еще один член французской делегации, Буржуа, – пять стран составили Лигу Наций по определенному образу; они воевали, вдохновленные единой идеей. Сейчас важно, чтобы весь мир узнал, что они создают эту Лигу под влиянием единой идеи».

Наконец, 13 февраля 1919 года на девятом заседании Комиссии было определено соотношение, отвечающее концепции, с самого начала предложенной Вильсоном: 5:4 в пользу великих держав. В целом это знаменовало собой компромисс в пользу идеи о том, что Лига Наций – это не инструмент господства великих держав, а представительная ассамблея «семьи народов», организация, которая, как выразился бельгийский делегат Поль Иманс, подтверждает «достоинство народов». Теперь в Статуте не было строгого разделения на великие и малые страны. Страны «Большой пятерки» были просто включены в список в качестве постоянных членов. Остальные члены Совета выбирались из числа «других стран-участниц». В проекте, согласованном в феврале, не содержалось определения статуса «Большой пятерки», не упоминались ни их размеры, ни их роль в войне. Не проводилось различий между великими и малыми странами, союзниками, участниками и побежденными. В Статуте избегались упоминания подлинной иерархии мировой власти. Точно так же не предлагалось никаких критериев, позволявших обосновать необходимость внесения изменений в текст самого Статута.

Подобное столкновение мнений происходило по каждой статье Статута. Например, кто может стать членом Лиги Наций? В первом проекте Статута, предложенном самим Вильсоном, говорилось о «народном самоуправлении» как критерии, которому должен соответствовать кандидат на вступление, что должно было сделать Лигу союзом демократий. Но этот пункт был отклонен экспертами-юристами. На третьем заседании Комиссии, состоявшемся 5 февраля, Вильсон попытался исправить это, предложив, чтобы в будущем членами Лиги Наций могли становиться «только самоуправляемые государства». Ответ Буржуа был жестким. Просто самоуправления недостаточно. «Неважно, какая форма правления: республиканская или монархическая, – продолжал он, – вопрос должен ставиться так: отвечает ли это правительство перед народом»? Для французов речь шла о «политическом» характере Лиги и ее членов.

Для того чтобы установить самый жесткий отбор, они настаивали на том, что все решения о приеме новых членов должны приниматься единогласно. Выступавший от имени Британии Сесил проявил характерную гибкость. Самоуправление, сказал он, это просто «слово, трудно поддающееся определению, и по нему сложно судить о стране». Для Британии было принципиальным, чтобы в состав организации вошла Индия, и хотя страна развивалась в направлении к самоопределению, Комиссия не была готова согласиться с тем, что Индия уже отвечает необходимым требованиям. Неловкую ситуацию разрешили, включив Индию в число стран, изначально подписавших Статут, на которые не распространялись требования, предъявляемые к новым кандидатам. После того как Ян Смэтс решил этот процедурный вопрос, Сесил был готов согласиться с любой формулировкой, предложенной Вильсоном. Если основное беспокойство вызывала Германия, то британцы считали, что лучше всего отказаться от единой формулы для всех. В конце концов, на бумаге невозможно было отрицать, что рейхстаг был «демократическим институтом». Кроме того, «через несколько лет рейхстаг мог привести к становлению в Германии конституционного правления в подлинном смысле слова». Чтобы установить жесткие условия вступления в организацию стран, бывших ранее врагами, Сесил предложил внести в статью изменения, позволявшие Лиге «по своему усмотрению определять условия приема любой страны, желающей вступить в организацию». Это позволит Лиге «указать одной стране на ее излишнюю милитаризацию, другой – на чрезмерно деспотичный режим правления и т. д.»

Вильсон не стал уточнять, что именно он имел в виду, хотя поправка принадлежала ему. Он с готовностью соглашался с тем, что «на протяжении 20 лет своей жизни читал лекции о государствах, построенных на самоуправлении, и о признаках таких государств», но так и не смог прийти к совершенно ясному их определению. В конце концов, все свелось к практической мудрости. Вильсон утверждал, что ему достаточно лишь «взглянуть», чтобы «узнать» подобное государственное устройство. Рейхстаг и громоздкий аппарат политических выборов в Германии никого не должны вводить в заблуждение. Независимо от того, как «это выглядело на бумаге, до войны никто не мог, глядя на германское правительство, сказать, что в стране действует самоуправление». На предложение французов обсудить идею Сесила и определить требования к конкретным кандидатам, Вильсон ответил предложением, вызвавшим еще большее замешательство. Было бы неразумным, заметил он, настаивать на особо исключительных критериях членства, потому что это может привести к «установлению стандартов, которым мы сами не всегда соответствуем». «Даже уже вошедшие в состав нашей организации страны не считаются достаточно хорошими в глазах всех остальных стран». Это встревожило французов еще больше. Для республиканцев из разряда Клемансо было странным, что из невозможности достичь международного консенсуса делали повод для ухода в минималистский релятивизм. Именно потому что миру грозил раскол в результате конфликта, демократы должны отличать друзей от врагов и учиться держаться вместе. Поэтому Лиге Наций необходимо выработать четкие критерии приема в члены организации и эффективные механизмы, обеспечивающие соблюдение этих критериев. Однако британцы и американцы выступали против любых шагов французов в этом направлении. В конце концов Комиссия пришла к компромиссу, который никого не устроил. Все разговоры о демократии, конституционализме или об ответственном правлении были прекращены в пользу поправки, просто указывающей на то, что в странах-кандидатах должно действовать «полное самоуправление». Это определенно исключало из числа кандидатов колонии, но оставляло открытым вопрос о внутреннем устройстве стран – членов организации.

III

Различия в видении проблем стали еще более очевидными при обсуждении механизма обеспечения выполнения решений Лиги Наций. Франция настаивала на том, что для обеспечения гарантии выполнения решений Лига должна располагать международной армией. Армия должна иметь постоянные основные подразделения и соблюдать строгий режим контролируемого разоружения. Если бы это предложение было принято, то штаб главнокомандующего союзнических сил генерала Фоша, созданный в самый последний момент кризиса весной 1918 года и все еще действующий весной 1919 года, мог стать образцом для создания постоянно действующего военного аппарата. Но для британцев и американцев это предложение оказалось неприемлемым.

Французы имели дерзость настаивать, и тогда британцы приоткрыли завесу над истинной расстановкой сил, что и определило границы возможного компромисса в Лиге Наций. Утром 11 февраля Роберт Сесил встретился с Леоном Буржуа и, «говоря откровенно, но в частном порядке», напомнил ему, что «американцы от Лиги ничего не выигрывают», что «предложение о поддержке, сделанное Америкой, фактически является подарком Франции и что в определенной, правда меньшей, степени этой позиции придерживалась и Великобритания». «Если создать Лигу Наций не удастся, – предупредил он, – Британия выйдет из переговоров и предложит создать отдельный союз Великобритании и Соединенных Штатов». С худшими опасениями относительно будущего французской политики «члены делегаций удалились на обеденный перерыв». Теперь, заручившись поддержкой Британии, Вильсон мог позволить себе более примирительный тон. Он с готовностью поддержал мнение французов о том, что война показала «абсолютную необходимость единого командования… но единое командование возникло лишь при возникновении явной и неизбежной опасности для цивилизации. Если предложить единое командование в условиях мирного времени, то такое предложение не примет ни одна страна…»«Мы должны отличать возможное от невозможного».

За кулисами Версаля уже знакомое распределение ролей происходило в обратном порядке. Под влиянием реалистичных взглядов Вильсона французы отказались от радикального интернационализма и стали выступать за сохранение статус-кво. Если пришлось отказаться от устремленного в будущее интернационализма, то французам оставалось довольствоваться тем, что было возможно сделать в ходе переговоров, – смягчить формулировки Статута Лиги Наций о разоружении и устранить их однобокость, угрожавшую безопасности Франции. Когда Британия и США предложили отменить призыв в армию, Франция заявила, что призыв является «фундаментальным положением демократии» и «естественным следствием всеобщего избирательного права». Достигнутый компромисс в большей мере устраивал британцев и американцев, чем их союзников. Согласно статье 8, уровень разоружения определялся с «учетом географического положения» каждой страны. «Справедливая и разумная» численность вооруженных сил, которыми могла располагать каждая из стран-участниц, определялась Советом, правда соответствующая процедура не была прописана. Говорилось о необходимости «полного и открытого обмена информацией» о вооружениях между странами, но при этом не предусматривалось проведения инспекций и других форм «контроля». Вместо постоянно действующей армии Лига будет располагать «постоянной Комиссией» для проведения консультаций по вопросам разоружения, а также «по военным и морским вопросам».

Режиму безопасности посвящалась статья 1 °Cтатута, согласно которой Высокие Договаривающиеся Стороны «обязуются уважать и сохранять против всякого внешнего вторжения территориальную целость и существующую политическую независимость всех Членов Лиги». Однако вопреки требованиям, выдвинутым позднее оппонентами Вильсона из числа республиканцев, Статут не предусматривал создания механизма автоматического обеспечения выполнения его положений. Совету предстояло самому «указывать меры к обеспечению выполнения этого обязательства». В основном в Статуте говорилось об определении процедурного механизма сдерживания конфликтов и посредничества при их разрешении. Ни одна страна не могла начать войну, не передав перед этим спорный вопрос на рассмотрение третейских судей (статья 12). На принятие решения отводилось 6 месяцев. Стороны не должны были прибегать к войне до истечения трехмесячного срока после решения третейских судей. В случае разрешения разногласий условия урегулирования подлежали опубликованию, и это стало основой зарождающегося международного права (статья 15). Обязательную силу имел лишь отчет, единогласно утвержденный членами Совета, не являвшимися сторонами конфликта. Ни один член Лиги Наций не мог объявить войну другой стороне конфликта, если та была согласна с решением Совета, принятым единогласно. Несоблюдение решений третейских судей рассматривалось как акт агрессии против всех других членов Лиги Наций и вело к санкциям, предусмотренных в статье 16. К ним относились полная и незамедлительная экономическая блока и прекращение всех сношений между гражданами государства, нарушившего Статут, и остальным миром. Исполнительный Совет в этом случае был обязан рассмотреть совместное применение военной и морской силы, но от него не требовалось ее использования. Если решение Совета было принято не единогласно, требовалась просто публикация мнений большинства и меньшинства под данному вопросу. Попытка Бельгии придать обязательную силу решениям, принятым большинством, была отклонена Британией при поддержке Вильсона. Совет не мог отменить голоса, поданные против того или иного решения. Лига Наций не могла принудить к действию ни одну из великих держав.

Стремясь еще больше уменьшить свои обязательства и избежать участия в защите статус-кво, которое невозможно было защитить, Британия настояла на том, чтобы Лиге было предоставлено право в необходимых случаях изменять границы между государствами. Однако это несло в себе опасность превращения Совета Лиги в апелляционный суд, в который стали бы обращаться по любому поводу все ревизионисты и ирредентисты. Вместо этого в статье 24 обращалось внимание на обязанность делегатского корпуса «время от времени указывать государствам – членам Лиги на необходимость пересмотра договоров, утративших силу, и международных условий, сохранение которых может угрожать миру во всем мире». Однако Статут не определял соответствующей процедуры оформления таких указаний или контроля их выполнения. Статья 25 призывала государства, подписавшие Статут, дезавуировать все договоры, несовместимые с требованиями Статута Лиги Наций, но и в этом случае не была определена процедура разрешения конфликта между новыми и ранее принятыми обязательствами.

Это глубоко разочаровало тех, кто надеялся обеспечить действенный международный режим безопасности. Но Вильсон считал неправильным начинать с недоверия и отсутствия безопасности, которые легли в основу этих дискуссий. «Не следует считать, – указывал он, – что в случае нападения на любую страну – участницу Лиги, она останется в изоляции…Мы готовы прийти на помощь тем, на кого будет совершено нападение, но мы не может сделать больше, чем это позволяют имеющиеся обстоятельства. В случае опасности мы придем и поможем вам, но вы должны доверять нам. Мы все должны зависеть от взаимной добросовестности». Вежливость не позволила Буржуа и Ларно напомнить, как менее четырех лет назад президент Вильсон заявил, что «гордость» не позволяет ему воевать, и как даже в момент величайшей опасности весной 1918 года американские солдаты не очень «спешили» на защиту Франции. Вместо этого французы попросили внести в Статут формулировку «взаимной добросовестности», о которой столь возвышено говорил Вильсон. Почему бы, помня о крови, пролитой в ходе совместных сражений, не внести в Статут конкретное заявление о солидарных действиях? Но на это предложение французов последовали неоднократные возражения британцев и американцев, которые считали, что Лигу не следует «обременять» давними обидами военных времен. Но если воинская солидарность считалась неуместной, то о каких общих связях говорил Вильсон?

Тогда Буржуа предложил, чтобы Лига Наций воспользовалась наследием довоенных Гаагских мирных договоров, опыт которых принес ряд горьких уроков. Сторонники интернационализма должны держаться вместе, потому что их проект, вопреки наивным ожиданиям Вильсона, не встретил широкой общественной поддержки. Буржуа напомнил Комиссии, что сторонники Гаагских мирных договоров подвергались «шуткам и насмешкам» со стороны «правых оппонентов», провозглашавших себя «реалистами», и недалеких представителей национального эгоизма. Они были жестоко раскритикованы теми, кто «пытался дискредитировать попытки создания первой правовой организации в мире». Буржуа с чувством завершил свое выступление: «Я заявляю и прошу занести это в протокол: я предвижу, что работа, которую мы сейчас ведем, будет встречена такой же критикой, такими же насмешками, и они даже попытаются говорить о бесполезности и неэффективности этой работы». Подобные обличения не были необоснованными. Издевательские насмешки в адрес Гаагских договоров ослабили поддержку тех, «кто должны были стать самыми твердыми их последователями». С учетом деликатности ситуации, настаивал Ларно, «замалчивание Гаагской конференции означает нечто большее, чем неблагодарность, оно может означать пренебрежение нашей заинтересованностью в том, чтобы не уклоняться от договоренностей, действительно сыгравших свою роль в этой войне». Британцев это не тронуло. Сесил, выступавший в роли председателя вместо Вильсона, назвал всю проблему «формальным вопросом». Возражал и полковник Хаус, но совсем по другим соображениям. Раз Конгресс США ратифицировал Гаагскую конвенцию с рядом оговорок, то даже упоминание о ней в Статуте Лиги Наций является «формальным вопросом», который может вызвать «многие и очень серьезные» проблемы.

IV

Клемансо не был наивным реалистом в международных делах. Напротив, в начале апреля 1919 года он создаст серьезный прецедент, предложив участникам Версальского договора привлечь к суду кайзера как международного преступника.

Но разочарование, выпавшее на долю Ларно и Буржуа во время их работы в Комиссии, утвердило Клемансо в том, что для Франции в Лиге Наций дело было проиграно. Стремясь извлечь максимум пользы из неблагоприятной ситуации, Клемансо присоединился к британцам и американцам, дистанцировавшись от невыполнимых требований Буржуа, в надежде создать трехсторонний трансатлантический пакт с Британией и Америкой, что и было его истинной целью. В случае создания такого демократического союза Франция была готова мириться с существованием бесполезной Лиги Наций. Подлинным риском (с точки зрения Парижа) была возможность превращения Лиги в исключительно англо-американскую дуополию. И в то время, и сейчас критики продолжают утверждать, что Лига Наций выступала в роли подходящего инструмента поддержания англоамериканского превосходства. На чем основаны такие утверждения? Разумеется, британцы надеялись превратить Лигу в форум трансатлантического кондоминиума, и такой подход вызывал симпатии по меньшей мере некоторых сенаторов-республиканцев. Однако отношение со стороны администрации Вильсона энтузиазма не вызывало. Это было особенно заметно в самых важных вопросах – вопросах финансов и кораблей.

Зимой 1918/19 года в странах Антанты говорили о том, что Лигу следует превратить в инструмент урегулирования международных финансовых вопросов. Но, как мы увидим, эти планы были быстро забыты. Значительно большее беспокойство вызывала позиция Вильсона в вопросах мореплавания. В декабре, перед поездкой в Лондон, он дал тщательно подготовленное интервью газете The Times, в котором говорил о необходимости «самого широкого понимания между двумя великими англоговорящими демократиями». Что это могло означать для организации военно-морских сил в будущем? В октябре 1918 года, в ходе независимых переговоров с Германией, Вильсон вновь призвал к свободе морей, что было анафемой для Британии. В конце октября он усилил свой нажим, обратившись к Конгрессу с просьбой о выделении фондов на вторую трехлетнюю программу создания флота. В начале декабря во время путешествия в Европу он спонтанно объяснил, что именно он имеет в виду. Если Британия не примет предлагаемые условия, Америка «построит крупнейший флот в мире, равный и даже превосходящий британский флот… а если британцы не ограничат свой флот, то их ожидает другая, еще более ужасная война, которая сотрет Англию с лица земли». Когда Вильсон прибыл в Европу, то у Британии, похоже, оставалось мало шансов достичь хотя бы одной из своих основных целей: заключить прямое соглашения о разделе сфер влияния с Соединенными Штатами или заручиться признанием Соединенными Штатами исключительных потребностей Британии как мировой империи на море. Конфликт между военно-морскими силами обеих стран обострился до того, что в конце марта 1919 года адмиралы грозили друг другу войной и их с трудом удерживали от рукопашной.

В столь напряженной ситуации дискуссии о Лиге Наций принесли облегчение по меньшей мере в одном крайне важном вопросе. Как был вынужден признать сам Вильсон, существовало противоречие между тем, чтобы настаивать на создании Лиги Наций, имеющей полномочия объявлять международную блокаду, и объявлять о свободе морей как абсолютном принципе. Королевский флот, безусловно, будет играть важнейшую роль в выполнении санкций, решение о которых примет Лига. Вильсон признавал «анекдотичность» своего положения. Разговоры о свободе морей постепенно стихли. Но смогут ли сотрудничать морские силы Британии и США? Готов ли был Вильсон построить крупнейший в мире флот? Если США будут действовать в одностороннем порядке и проявлять агрессию, позволит ли Британия остаться этому незамеченным? Лига Наций стала бы посмешищем, начни она свою деятельность не с разоружения, а с величайшей гонки вооружений всех времен. Однако в то время когда в Версале начинались мирные переговоры, Америка наконец приступала к выполнению принятой еще во время войны программы строительства кораблей. Любой разговор о необходимости ограничения этого строительства мог быть истолкован как признак признания превосходства Европы. Результат оказался до смешного противоположным ожидаемому.

Начиная с 1916 года Вильсон говорил о том, что Америка должна выступать с угрозами построить огромный флот, чтобы заставить британцев принять новый порядок. В конце марта 1919 года, когда мирная конференция уже вторую неделю находилась в состоянии глубокого кризиса, Ллойд Джордж изменил ситуацию в свою пользу. Вернувшись из Вашингтона, Вильсон оказался в непростом положении. Из разговоров с лидерами Конгресса стало понятно, что Статут не будет принят, если в него не будет включена доктрина Монро. Британия не возражала, она была одной из стран, подписавшихся под доктриной. А Королевский флот фактически был основой ее мощи на протяжении XIX века. Но стремление Америки к доминированию на море вызывало глубокое беспокойство, и не только в Британии. В первую неделю апреля, когда конференция зашла в тупик, Ллойд Джордж дал ясно понять, что Британия не поставит своей подписи под поправками к Статуту о включении в него доктрины Монро, если Вильсон не откажется от полномасштабной гонки морских вооружений. Сесил был в ужасе от такого, как он считал, цинизма Ллойда Джорджа. Но его возмущение мало значило для логики Даунинг-стрит: «Первым условием успеха Лиги Наций является… наличие твердого понимания Британской империей, Соединенными Штатами Америки, Францией и Италией того, что они не будут конкурировать друг с другом в создании флотов и армий. Если такого понимания не будет достигнуто до подписания Статута, то Лига Наций превратится в фикцию и посмешище». Похоже, не Вильсон использовал американские морские вооружения для того, чтобы заставить Британию принять его взгляд на мировой порядок, а Британия держала Статут Лиги Наций, за который выступал Вильсон, в качестве заложника, принуждая Америку к сдерживанию своей военно-морской мощи. Ллойд Джордж поддержал внесение поправки в Статут 10 апреля лишь после того, как Вильсон уступил и пообещал, что Америка пересмотрит свою программу судостроения, принятую в 1918 году, и будет участвовать в регулярных переговорах о планах вооружения. Таким образом, на чистом холсте, который представляла собой Лига Наций, появилось изображение если и не англо-американского союза, то хотя бы их обязательств воздерживаться от конфронтации.

 

14

«Правда о Договоре»

Для Франции переговоры начались неудачно. В Комиссии Лиге Наций британцы и американцы совместно J блокировали французскую концепцию Лиги. В Статуте, который должен был определять структуру мирового порядка после войны, слишком мало говорилось, если говорилось вообще, о том, что необходимо сделать для обеспечения мира в Европе. В борьбе, которая развернулась вокруг перемирия осенью 1918 года, британцы располагали достаточными рычагами влияния, чтобы обеспечить выполнение своей единственной важнейшей задачи: германский флот был интернирован в Скапа-Флоу. Для сравнения отметим, что Франции приходилось настаивать на жестких условиях перемирия, обновляемых ежемесячно, чтобы обеспечить свою безопасность. Ход событий в Версале во многом определялся стремлением Франции добиться признания своих интересов. Результатом стал подписанный в июне 1919 года договор, который, по словам наиболее влиятельного в период между двумя войнами французского историка и публициста правых взглядов Жака Бенвиля, был «слишком мягким при всей его жестокости». Как это могло произойти? Первое, что приходит в голову, – это условия нездорового компромисса между двумя сторонами. Французы выступали за жесткие меры, а Британия и Америка горделиво представлялись сторонниками более либерального мирного договора. «Слишком жестоким» соглашение считали прежде всего такие британские либералы, как Джон Мэйнард Кейнс. Бенвиль, как и многие его соотечественники, считал его «слишком мягким».

Неудивительно, что столь простое распределение ролей вызвало возражения. А может, действительно французы мстили, а британцы и американцы были либеральны в своих подходах к Германии? Если не говорить о распределении ролей, то, возможно, существуют более серьезные причины удручающего качества Версальского договора? Не являются ли милосердие и жестокость Версаля симптомами неустойчивой эмоциональной расчетливости либеральных моралистов. Ярость, сопровождавшая справедливую войну, порождала залпы карательных действий, со временем начинавших вызывать неприятие, за этим следовала не менее нестабильная обратная реакция, на этот раз в духе умиротворения. В конце концов, справедливый мир мог означать и казнь кайзера через повешение, и сдерживание неразумных поляков. Но, стремясь найти объяснение двуличию Версаля, Бенвиль выходил за рамки эмоционального цикла преступления и наказания, рассматривая более глубокие исторические и структурные особенности мирного процесса. Версальский договор, независимо от того, считать ли его милосердным или жестоким, интересовал Бенвиля в первую очередь с той точки зрения, что он распространял принцип национального суверенитета на всю Европу, включая Германию. Существование единого и суверенного германского национального государства как неотъемлемого элемента нового мирового порядка считалось само собой разумеющимся, независимо от катастрофы, вызванной этим творением Бисмарка 1871 года. Для Бенвиля такое допущение было отличительной чертой сентиментального либерализма XIX века. Затейливая смесь жестокости и доброты, характерная для этого мирного процесса, возникла непосредственно в результате попыток Клемансо примирить свою романтическую приверженность принципу национальной принадлежности с необходимостью обеспечить безопасность Франции. Что бы мы ни думали о политике Бенвиля, сложно отказать ему в обоснованности его позиции. То, что в договоре 1919 года допускалось создание национального германского государства, делало его уникальным на фоне всей новой истории, начиная с возникновения системы национальных государств в Европе в XVII веке. Большинство, если не все проблемы, присущие Версальскому договору, брали начало именно отсюда.

I

При той настойчивости, которую французы проявляли в вопросах демилитаризации Рейнской области, занятия стратегических плацдармов и проведения в Германии международной инспекции с изъятием ее пограничных территорий, утверждение, что проблема суверенитета Германии была определяющей на мирных переговорах в Версале, может показаться ошибочным. Клемансо с готовностью предоставлял возможность развернуться сторонникам еще более радикальных действий, когда это отвечало его тактике ведения переговоров. Но, как это хорошо понимал Бенвиль с его обостренным чувством политической истории Франции, человек такого склада, как Клемансо, на самом деле был не в состоянии отказать Германии в создании национального государства. Самоопределение как общее устремление не было идеей, которую американский президент привнес в ничего не понимающую Европу. Со времен первой Французской республики, положившей начало революционным войнам 1790-х годов, вопрос обеспечения безопасности Франции при соблюдении права других народов на самоопределение всегда оставался актуальным. Кроме того, как с сожалением признавали подобные Клемансо радикальные сторонники республики, длительная история французской агрессии сыграла пагубную роль в разжигании германского национализма. Фризы, украшавшие стены Зеркальной галереи Версальского дворца, были посвящены прославлению захвата Людовиком XIV Рейнских земель. Первые французские революционеры считали, что порывают с наследием власти Бурбонов. Они объявляли себя освободителями порабощенной Европы. Но вскоре на смену справедливой революционной войне пришел наполеоновский империализм. Понимание трагического поворота в истории Европы, ставшего следствием перерождения Французской революции, было фундаментальным моментом в определенно республиканских взглядах Клемансо на историю. Венский конгресс 1815 года привел к установлению мира в Европе, но оставил неудовлетворенными национальные устремления Германии. Жестокая развязка наступила в 1860-х годах, когда тщеславие племянника Бонапарта распахнуло двери перед Бисмарком. И тому, что в 1870 году у Франции Наполеона III не оказалось друзей, имелись веские причины. Клемансо не оплакивал крах режима, при котором ему самому и его отцу пришлось побывать в тюрьме. Хуже всего было то, что уязвленная гордость Германии теперь затмевалась прусской агрессией. Клемансо мог сказать много нелицеприятных и предвзятых вещей о немцах. Но он не отрицал, что гунны 1914 года во многом были порождением зигзагообразной истории самой Франции.

Конечно, не только Франция несла ответственность за то, что Германии было отказано в ее национальных устремлениях. Любое общее решение европейских проблем и до, и после 1919 года сопровождалось разделом суверенитета Германии. Вестфальский договор 1648 года, положивший конец Тридцатилетней войне, привел к признанию суверенитета возникавших в Европе национальных государств во главе с Францией. При этом германские земли входили в состав Священной Римской империи, разделенной по границам вероисповеданий на сотни княжеств, герцогств и свободных городов. Карта была несколько упорядочена в результате наполеоновской оккупации германских земель, но в основе своей сохранилась вплоть до 1815 года. Часто проводились недоброжелательные сравнения того, с каким снисхождением в 1919 году в Париже принимали деморализованную делегацию Германии и какое гостеприимство было оказано Талейрану, который на Венском конгрессе представлял побежденную Францию. Но вопрос совершенно не в этом. Талейран был посланником возродившейся законной династии Бурбонов. В 1815 году даже малейший намек на единство Германии подавлялся силами секретной полиции Австрии, Пруссии и России. Еще в 1866 году во время кризиса, приведшего к австро-прусской войне, французский государственный деятель Адольф Тьер мог провозгласить «величайшим принципом европейской политики» то, что Германия должна состоять из независимых государств, связанных между собой не более чем федеративными отношениями. И вот на этом фоне Клемансо допустил, казалось бы, нелепое высказывание: «Версальский договор может похвастаться тем… что он заложил основу и даже частично содействовал появлению определенного типа отношений, строящихся на равноправии народов, настроенных друг против друга в результате целого ряда исторических столкновений». После Версаля объединенное германское государство будет находиться в сердце Европы. Более того, и этого почти невозможно было не заметить даже при самом поверхностном рассмотрении послевоенной карты, в результате одновременного крушения трех восточных империй Германия не просто выжила в войне. В результате поражения 1918 года она приобрела намного больше территорий, чем в результате победы 1871 года.

Можно ли было повернуть вспять ход истории, приведший к образованию германского национального государства? В 1918 году среди журналистов, высших армейских чинов и даже на Кэ д’Орсэ много говорилось о «новой Вестфалии». Возможно, Франции удалось бы восстановить свои доминирующие позиции, которые она занимала при Людовике XIV. Вероятно, можно было обуздать германский национализм или направить его против него самого. В конце концов, объединение Германии было сопряжено с насилием. В 1849 году прусские войска разгромили патриотическую либеральную революцию на юге Германии. Летом 1866 года в ходе того, что ошибочно называют австро-прусской войной, Пруссия противостояла не только Австрии, но и коалиции, в которую входили Саксония, Бавария, Баден, Вюртемберг, Гессен, Ганновер и Нассау. В гражданской войне между Севером и Югом было убито и ранено более 100 тысяч немцев. Зачем было дробить государство, созданное совсем недавно и с такими потерями? Но какими бы привлекательными ни казались такие взгляды любому оценивающему события исключительно с позиций Франции, они оставляют без внимания консолидацию национальных чувств в Германии начиная с 1871 года. Как признавал сам Клемансо, патриотизм в Германии не был плодом романтического воображения либералов. И эта подтвердили драматические события войны. Если подходить к вопросу более основательно, то воплощение фантазий о повторном разделении Германии поднимало вопрос о применении силы. Даже если Франция, действуя в одиночку, могла выступить в роли инициатора отделения Рейнской области, то как она могла надеяться сохранить такое разделение? Вестфальский и Венский договоры распространялись на всю Европу, и их выполнение обеспечивалось коллективными гарантиями. Подобное решение было не столь уж невозможно вообразить в XX веке. Именно разделение Германии было навязано после 1945 года. Однако условия, из-за которых после Второй мировой войны разделение Германии стало постоянной чертой европейского устройства на протяжении жизни почти двух поколений, в полной степени показывают дилемму, перед которой стояла Франция в 1919 году.

Восстановление Западной Германии после Второй мировой войны стало своего рода ордером, подтверждающим историческую возможность успешной «смены режима». На фоне этого восстановления еще более контрастно выглядит «неудача» 1919 года. Но не следует недооценивать значительные денежные средства и политические капиталы, задействованные в ходе восстановления после Второй мировой войны, то есть ресурсы, найти и мобилизовать которые для всех стран-победительниц было намного труднее после Первой мировой войны. Не следует забывать и о принудительных международных ограничениях, сопровождавших это восстановление. Мирное урегулирование после 1945 года ограничивало суверенитет Германии в гораздо большей степени, чем то, о чем помышляли в 1919 году. Вторая мировая война привела именно к тем кошмарным последствиям, которые предвидели разгневанные националисты после Первой мировой войны. Страна подверглась масштабной оккупации, а ее территория была расчленена. Кроме того, 11 млн немцев подверглись этническим чисткам на спорных пограничных территориях на востоке страны. Точные потери до сих пор не подсчитаны. Возмущенные националисты утверждают, что жертвами этого исхода стал миллион человек из числа гражданских лиц. Были изнасилованы сотни тысяч женщин. По всей территории Германии изымались средства в счет репараций и компенсации расходов на оккупацию. За военными преступниками шла охота. Несколько тысяч из них были казнены, десятки тысяч заключены в тюрьмы и надолго исключены из общественной жизни. В Восточной и Западной зонах была нарушена и перестроена вся политическая, юридическая, социальная и культурная система, что вызывало широкую волну возмущения. Успех и легитимность этого переустройства в конечном счете были признаны только в Федеративной Республике, но не в Восточной Германии. Но и в Западной Германии для этого потребовалась целенаправленная работа нескольких поколений граждан, беспрестанно, а иногда и с определенным бесстрашием заявлявших о необходимости расстаться с прошлым своей страны. Коммунистической диктатуре на Востоке приходилось полагаться на один из самых жестоких полицейских режимов в истории. Счастливый конец наступил лишь в 1989 году, когда пала советская власть и произошло воссоединение страны. Но даже состоявшиеся в 1990 году переговоры в формате «два плюс четыре» о ратификации воссоединения Германии свидетельствовали, скорее, не о полном восстановлении суверенитета Германии, а о наличии многочисленных условий, которые Германии надлежит выполнять и сегодня в составе НАТО и Европейского союза.

Главным предварительным условием столь знаменательного развития событий стала беспрецедентная приверженность западных держав взятым на себя обязательствам. Однако не менее значимой частью данного уравнения было жесткое принуждение со стороны Красной армии. После 1945 года именно реальная угроза захвата со стороны Советского Союза вынудила Западную Германию броситься в объятия Запада и там и оставаться. Это тоже выделяет события 1919 года как единичный пример в европейской истории. Начиная с XVIII века тень России витала над германской историей. Военное поражение, нанесенное России Германией в 1917 году, привело к исчезновению этого основного фактора европейской политики с позиции силы. Это имело серьезные последствия для Франции, как и для Германии. В 1890-х годах общий страх перед объединившимся рейхом привел к созданию нелепого союза царского самодержавия и республиканской Франции. Французские стратеги из разряда Клемансо всегда считали этот союз неестественным. В 1917 революция в России и вступление Америки в войну году сделали невозможным и ненужным какой-либо франко-русский союз против Германии. Теперь Французская республика могла обеспечить свою безопасность на гораздо более близкой ей основе, выстраивая стратегический союз с Соединенными Штатами и Британией. Такой трансатлантический демократический союз обладал достаточной силой не только для того, чтобы уживаться с объединенной Германией, но и для того, чтобы держать ее под контролем. На востоке Германия была усилиями союзников надежна отделена от России новыми государствами – Польшей и Чехословакией. Главный вопрос состоял в том, удастся ли Франции и в мирное время продолжить сотрудничество с Британией и Америкой, приведшее к эпохальным переменам во время войны.

Но осенью 1918 года Лондон и Вашингтон согласились с требованием Франции о возврате ей Эльзаса и Лотарингии без проведения плебисцита. В январе 1919 года, выступая во французском Сенате, президент Вильсон пошел еще дальше. Франция, заявил он, стоит «на передовых рубежах защиты свободы». Теперь ей «уже никогда» не придется «в одиночку противостоять опасностям» или задаваться «вопросом, кто придет ей на помощь». Франция должна знать, что «отныне все будет так, как произошло теперь, и впредь уже не будет места сомнениям, ожиданиям и домыслам, и когда возникнет угроза для Франции или любого другого свободного народа, весь мир будет готов встать на защиту их свободы». Если забыть о таких высказываниях, как «слишком горд, чтобы сражаться» и «мир без победы», и если слова «рубежи защиты свободы» не были просто пустыми фразами, то речь шла о серьезных изменениях, подразумевавших конкретное и абсолютное территориальное разграничение между различными политическими понятиями: свободой, с одной стороны, и ее врагами – с другой. Похожей риторикой воспользуется президент Трумен в 1947 году, когда будет разъяснять политику сдерживания, «план Маршалла» и НАТО. Но Вильсон, к глубокому сожалению французов, не сумел показать, что осознает всю важность произнесенных им слов. Уже через несколько недель на заседании Комиссии Лиги Наций он вновь заговорил о моральном равенстве. В вопросе о Статуе Лиги Наций Франция предпочла уступить. Но она не могла пойти на уступки, когда речь зашла о Германии.

II

Первоочередной задачей Франции было разоружение Германии. В этом вопросе американцы предпочли воздержаться, а разногласия с британцами носили технический характер. Они были устранены в феврале 1919 года с принятием решения об отмене призыва в армию и ограничении численности германской армии, которая не должна была превышать 100 тысяч добровольцев, вооруженных стрелковым оружием. Следующей задачей Франции было отодвинуть от своих границ то, что оставалось от германской армии. Французы хотели взять под свой контроль находящийся к северу от Эльзаса Саарский угольный бассейн. Это позволит обеспечивать Францию углем, которого она лишилась, когда отступавшие германские части затопили шахты на севере Франции. Рейн несет свои воды дальше на север в Голландию, а принадлежащая Германии Рейнская область уходит на запад от русла реки. Генералиссимус Фош и окружавшие его националисты требовали отделения Рейнской области от Германии и создания независимой республики, которая могла бы войти в одну группу с Бельгией и Люксембургом либо сохранить нейтралитет. Во время войны Клемансо подавлял подобные разговоры, но 25 февраля 1919 года он позволил своему близкому советнику, Андре Тардю, проверить на конференции реакцию аудитории на это радикальное предложение. Клемансо тщательно выбирал момент. Он избегал прямого противостояния с Вильсоном, который покинул Париж, чтобы представить вопрос о Лиге Наций в Конгрессе. К возвращению Вильсона 14 марта все было подготовлено для того, чтобы поставить мирную конференцию перед кризисной ситуацией. Вильсона ужаснули масштабы претензий Франции. Но Клемансо был непоколебим. Опасаясь полного провала конференции, Ллойд Джордж предложил Вильсону неожиданное решение. Британская империя и Соединенные Штаты предложат Франции трехсторонние гарантии безопасности. Это была серьезная уступка со стороны Британии и США, и хотя такой сепаратный военный союз противоречил ряду громких заявлений Вильсона относительно Лиги, тем не менее президента удалось убедить, что ему остается или принять это предложение, или смириться с провалом конференции, а значит, и вопроса о Статуте Лиги Наций.

Значение этого предложения не осталось незамеченным Клемансо. Для него был особенно важен политический союз трех западных демократий, в отличие от вопроса о закреплении французских солдат на определенных территориях. Клемансо понимал, что такой жест со стороны Британии и США не имел прецедента. Он осознавал, что в будущем, в случае войны с Германией, Франция более чем когда-либо сможет надеяться на победу. Однако после нескольких дней размышлений Клемансо на встрече «Большой тройки» подтвердил свои требования. Рейнская провинция может остаться в составе Германии. Но она должна быть демилитаризована и совместно оккупирована союзниками. Союзническим силам надлежит занять плацдармы на восточном берегу Рейна, от которого германские войска следует отвести как минимум на 50 миль. Независимо от того, останется ли Саар в составе Германии, добываемый уголь предназначался Франции. Британцы и американцы были возмущены. Ллойд Джордж и его советники удалились в особняк в Фонтенбло, где приступили к работе над проектом нового заявления о «либеральных» целях мирного процесса, в котором дистанцировались от Франции, а также начали готовить сценарий примирения сторон. 7 апреля Вильсон пригрозил немедленным отъездом из Парижа. Отказ Клемансо проявить большую готовность к сотрудничеству в ответ на предложение заключить пакт об обеспечении безопасности всегда использовался критиками Версальского мирного процесса в качестве наглядной иллюстрации его вероломства. Но такая критика в очередной раз указывает на несерьезное отношение к тому, что говорили французы.

Своей главной задачей французы видели защиту страны не только от общей угрозы со стороны Германии или даже возможного поражения, но и от опасности вторжения и оккупации. Конечно, Франция никогда не забывала событий 1870 и 1914 годов. Но и в данном случае она предлагала более общий взгляд, представлявший собой новизну. До войны нормы международного права развивались в первую очередь в направлении максимальной защиты гражданского населения от военных действий. Это позволяло таким теоретикам либерализма, как Норман Энджелл, который часто становился объектом насмешек, утверждать, что при условии соблюдения норм международного права с точки зрения гражданского населения не должно существовать особого различия, при каком цивилизованном правительстве оно живет и работает. Но именно эти законы войны систематически нарушала армия кайзера во время оккупации Бельгии и Северной Франции. Союзническая пропаганда была склонна к преувеличениям, но немцы даже не пытались отрицать того, что они казнили в Бельгии и Северной Франции несколько тысяч гражданских лиц, которых они считали незаконными комбатантами. Они не отрицали и того, что во время отступления к линии Гинденбурга разрушили значительную часть северной Франции. Захваченные в 1917 и 1918 годах германские документы убедили французов в том, что это делалось не только в целях получения тактического превосходства, но и для того, чтобы нанести невосполнимый ущерб их экономике.

Потери Франции были огромными. На территории, подвергшейся разрушению и составлявшей всего лишь около 4 % всей территории страны, Германия сумела нанести ущерб, составлявший от 2 до 3 млрд долларов. К глубокому разочарованию французов и бельгийцев, Вильсон во время своей поездки по Европе отказался от посещения пострадавших районов, очевидно опасаясь за свое эмоциональное равновесие. Французы не могли позволить себе такой роскоши. Для них нарушение Германией находящихся в стадии становления норм международного права стало очевидным предостережением. Было понятно, что правительство Франции считает эти нормы недостаточной защитой от поражения, и оно обязано защитить своих граждан в случае еще одной германской оккупации. Эта новая территориальная проблема требовала территориального решения. И решение должно приниматься за счет агрессора.

8 апреля, после нескольких дней упорных переговоров, «Большая тройка» избежала открытого разрыва. Саар был поставлен под управление Комиссии Лиги Наций с правом возвращения Германии или присоединения к Франции по результатам плебисцита, проведение которого было назначено на 1934 год. До тех пор добываемый уголь должен поставляться во Францию. Рейнская провинция подлежала полной демилитаризации и оккупации войсками союзников на 15 лет. Поэтапный вывод этих войск зависел от выполнения Германией остальных обязательств по Версальскому договору и от того, насколько полными будут гарантии безопасности со стороны Британии и Соединенных Штатов. Как утверждал позднее Клемансо, он добился всего, на что Франция могла надеяться. Он держал Германию за горло. Он добился поддержки со стороны Британии и Америки. Если они решат уйти, это будет катастрофой для Франции. Но по меньшей мере Париж по условиям договора получал право закрепиться на оккупированных территориях. Клемансо надеялся, что ему удалось обеспечить эти гарантии и скорее укрепить, чем ослабить, союз военного времени. Предусмотренное в договоре сотрудничество с Британией и Америкой имело для него почти такое же значение, как и содержащиеся в нем статьи, направленные против Германии. Британские и американские части будут защищать страну от Германии вместе с французской армией. Надзор за разоружением Германии становился общей ответственностью. Ключевым словом для Клемансо было слово «ответственность». Он не верил в обязательность выполнения договоров, если в них не было слов о «стремлении… убеждениях, мыслях», а также о «воле» к обеспечению того, чтобы «традиционно противоположные, а иногда и противоречащие друг другу интересы» отвечали общим целям. К этому союзники шли с 1917 года. Если бы такое партнерство военных лет превратилось в «нерушимый союз мирного времени», то Франция чувствовала бы себя в полной безопасности. Характерно, что Клемансо не учитывал потерь, связанных с занимаемой им самим непримиримой позицией. Он вступал в разногласия с Британией и Америкой и, хотя 4 мая его правительство одобрило предлагаемый договор, во многом так и не смирился с теми во Франции, кто поддерживал довольно часто высказываемое мнение о том, что достигнутый мир наивен и либерале.

III

Эта напряженная обстановка осложнялась необходимостью создания системы безопасности на Востоке. Для того чтобы защититься от стратегической угрозы сближения Россией и Германии, Франции нужно было построить прочный кордон из восточноевропейских стран. Но никакая «жестокость» не отравляла немцам жизнь в такой степени, как вопрос пограничного урегулирования на Востоке, с чем с огромным пониманием соглашались англоговорящие обозреватели. Как отмечал в апреле 1919 года один американский военный обозреватель, «в Центральной Европе французская форма видна повсюду… империалистическая идея захватила французов подобно безумию, и очевидны усилия создать ряд особо милитаризованных государств, действующих, насколько это возможно, под началом Франции…» Польше, Румынии и Чехословакии отводилась роль сторожевых псов Франции. Однако обсуждение вопроса в таком ключе с самого начала означало победу германской пропаганды. Как говорил сам Вильсон, отвечая критикам территориального урегулирования, Версаль был «жестким договором с точки зрения обязанностей и мер наказания, налагаемых на Германию, но… он значит намного больше, чем обычный мирный договор с Германией. Он несет освобождение великим народам, которые прежде так и не смогли найти путь к свободе». Клемансо стоял на тех же позициях. Темой мирного процесса было национальное освобождение. Миротворцы думали «меньше о старом, чем о новом». В Центральной Европе это неизбежно происходило за счет уже существующих стран.

Что касается Чехословакии, то для того чтобы рассматривать ее как часть германского вопроса, необходимо начать с пангерманизма. Королевство Богемии вошло в состав монархии Габсбургов в 1526 году. Значительная часть населения западной части королевства, позже ставшей печально известной как Судетская область, говорила на немецком языке. Эта территория имела большое экономическое значение и представляла собой естественный рубеж обороны для любого чешского государства. К 1913 году численность населения этой области, преимущественно зажиточного, достигла 3 млн человек, остававшихся немцами с этнической и лингвистической точки зрения. Однако за всю свою историю эта область никаким образом не входила в состав государств, образовавших германский рейх в 1871 году. Американская делегация, руководствуясь принципами самоопределения, скептически относилась к передаче этой территории Чехословакии. Присоединение этих земель к Австрии означало бы создание странной географической конфигурации. Но передача этих земель Германии стала бы для поверженного рейха ощутимым территориальным приобретением за счет чешских союзников Антанты. Это было неприемлемо как для Клемансо, так и для Ллойда Джорджа. Если Германия и Чехословакия позже решат произвести обмен территориями на условиях приемлемых для Праги, то это будет делом этих двух стран и Лиги Наций, а сам вопрос уже не будет иметь отношения к миротворцам. На самом деле претензии по поводу Судет начали выдвигать австрийские пангерманисты типа Гитлера. Веймарская республика не заостряла особого внимания на этой проблеме.

Действительно взрывоопасной проблемой была польскогерманская граница с ее самым больным вопросом – Силезией. Силезия также когда-то принадлежала Богемской короне, а значит – Габсбургам, и только в 1742 году ее захватил Фридрих Великий в ходе самой печально известной из всех его авантюрных кампаний. К тому времени Нижняя Силезия была почти полностью «германизирована». Однако в Верхней Силезии значительную часть населения составляли поляки. Ко всему прочему, этот регион был центром промышленной революции в Восточной Европе. Его экономическая карта изменилась в результате притока германского капитала, подпитываемого предпринимательской энергией магнатов-аристократов. Четверть Силезии принадлежала семи феодальным германским династиям, а ее основное природное богатство составляли металлические руды и уголь. Для настоящей экономической независимости новому польскому государству были необходимы эти промышленные ресурсы. Точно так же Польша нуждалась в выходе к морю, а для этого надо было проложить коридор по населенной этническими немцами территории к балтийскому побережью в районе Данцига.

Ситуация была предсказуемой. Поляки при поддержке французов стремились к наиболее выгодному для себя решению, которое включало передачу Польше города Данцига и всей Верхней Силезии. Британия и Америка возражали, называя это чрезмерным нарушением принципа самоопределения. Начавшиеся в феврале 1919 года споры по этому вопросу продолжались вплоть до подписания Версальского договора в июне того же года. Данциг, портовый город, расположенный на выходе польского коридора к Балтийскому морю, уходил из-под суверенитета Германии. Но по настоянию Ллойда Джорджа и Вильсона Данциг не переходил к Польше. Вместо этого он как «вольный город» переходил под управление Лиги Наций. Коридор выстраивался не в пользу Польши, с тем чтобы свести численность проживавших там этнических немцев к минимуму. По настоянию Ллойда Джорджа в последний момент решение вопроса об окончательных границах Верхней Силезии было отложено до проведения плебисцита. Вопреки беспочвенным обвинениям критиков позднего времени, наиболее заметным из которых был Джон Мэйнард Кейнс, миротворцы проявили ответственность по отношению к целостной индустриальной системе, отказавшись от проведения границы между двумя странами. Договор о разделе между Германией и Польшей стал одним из наиболее исчерпывающих и технически совершенных документов в истории дипломатии. Никогда еще в долгой истории территориального переустройства Европы не уделялось столь пристального внимания сочетанию общих принципов справедливости и императивов власти со сложными территориальными реалиями. Никогда прежде политические и экономические интересы различных национальных и этнических групп не были столь скрупулезно уравновешены. В ходе кропотливой работы в комитете миротворцы стремились провести межгосударственные границы таким образом, чтобы железнодорожные пути проходили по территории обеих стран наиболее удобным для них образом. Были предусмотрены меры для того, чтобы Польша не могла оставить Германию без угля. Мельчайшие детали истории Центральной Европы стали предметом внимания всего международного сообщества. Проект доклада Лиги по вопросу Силезии был подготовлен делегатами Бельгии, Бразилии, Китая и Испании. В роли докладчика выступил японский виконт. Учитывая долгую и полную печальных событий историю таких территорий, как Силезия, трудно не прийти к выводу о том, что Версаль сумел показать свою способность соединить дипломатию с принятием новых, свободных от предрассудков и предвзятости обоснованных решений.

И вновь бросается в глаза резкое отличие от того, что происходило после 1945 года. В период с 1918 по 1926 год около половины немцев, проживавших на отходящих к Польше территориях, предпочли эмигрировать. После Потсдамской конференции 1945 года события развивались по гораздо более жесткому сценарию. В течение трех лет все немцы, проживавшие на значительной части территории Восточной Европы, были насильно высланы под дулами автоматов. В Силезии число таких людей достигало 3 млн человек. Имеющиеся данные свидетельствовали о гибели 100 тысяч человек, еще 630 тысяч человек считались пропавшими без вести, либо об их судьбе «ничего не было известно». Так же поступили и с жителями Судет.

Но эти кошмарные события были еще впереди. В 1919 году возмущению Германии не было предела. Веймарская республика так и не примирилась с новой линией границы с Польшей. Однако само по себе возмущение побежденных немцев нельзя считать доказательством допущенной несправедливости. Был ли другой способ обеспечить самоопределение для поляков и чехов? Как говорил лорд Бальфур, прекращение существования Польши как государства было «великим преступлением» политики силы ancien régime. Клемансо, услышав о протестах немцев против нарушения своих прав на Востоке, вспомнил о том, как ему рассказывали о прусских учителях, бивших польских детей за то, что те читали молитву «Отче наш…» на своем славянском языке. Существовало ясное и оправданное чувство, что результатом Версальского договора стало не только создание на Востоке стратегического cordon sanitaire, но и исправление исторических ошибок. Бальфур отверг претензии Германии, заявлявшей о стремлении Антанты уничтожить немецкий народ. Антанта ставила под вопрос именно «существование такого во многом искусственного образования, как современная Пруссия, включавшая многие славянские народы, которые никогда не принадлежали Германии, за исключением последних 140 лет, и, на самом деле, не должны были входить в нее и теперь». Такая ситуация заслуживала сожаления, но была «неизбежной», признавал Вильсон, потому что десятки миллионов поляков, чехов и словаков обретали независимость, а немцы, которые решали остаться на исторически колонизированных землях, оказывались в незавидном положении под управлением славян. Скольким немцам выпала столь ужасная доля и как их численность соотносится с числом поляков, остававшихся под владычеством Германии, до сих пор остается предметом скрытых дискуссий. Конечно, к сведениям о том, что на Востоке пропало 4,5 млн «немцев», следует относиться с подозрением.

Кроме того, подход к проблеме немецких этнических меньшинств в Чехословакии и Польше зависел от того, о каких именно славянах шла речь. Наиболее наглядно после войны оказался представлен чешский национальный вопрос. Президент Томаш Масарик, женатый на американской феминистке и унитаристке, большую часть военного времени жил в США и был одним из наиболее видных носителей нового языка мирового либерализма. Вместе с министром иностранных дел Эдвардом Бенешем он прилагал все усилия к тому, чтобы сдерживать агрессивные устремления в отношении Венгрии и Польши, которыми сопровождалось становление независимой Чехии. Благодаря этому в послевоенное время Чехословакия считалась образцовой страной. Положительное значение имел тот факт, что среди судетских немцев левые социал-демократы выступали в качестве самой значительной политической силы, что позволило им умело и уверено интегрироваться в новую мультиэтническую политическую среду. Независимая Чехословакия располагала значительной экономической базой, а то, как Прага решала свои послевоенные финансовые проблемы, выгодно выделяло ее на фоне хаоса, царившего в соседних странах. Судетские немцы, получившие гражданство Чехословацкой Республики, могли считать себя счастливчиками, которым удалось избежать голода, насилия и экономических потрясений, выпавших на долю судетских немцев, оказавшихся в Австрии и Германии.

Подобного нельзя сказать о Польше. Перед новым государством стояли очень серьезные задачи. Польская Республика формировалась на землях, принадлежавших ранее трем исчезнувшим империям (Германии, Австрии и России) с совершенно различными политическими традициями и чрезвычайно пестрым составом населения. По состоянию на 1919 год польские земли страдали от нищеты, перенаселенности и последствий многолетних войн. Для построения успешной страны на такой основе требовались значительные усилия решительного и осмотрительного политического руководства. Предварительные условия не были благоприятными. О раздорах внутри польских политических партий ходили легенды. Между этническим национализмом польских национал-демократов, которые преобладали в русской Польше и были известны своим шовинизмом и антисемитизмом, а также более прогрессивным национализмом австрийских и германских поляков, во главе которых стоял бывший социалист Йозеф Пилсудский, лежала глубокая пропасть. Острые разногласия между ними вылились в авантюрную внешнюю политику, в результате которой в период с 1918 по 1920 год Польша развязала по меньшей мере шесть военных кампаний, в том числе совершила нападение на балтийские страны, Украину и чуть не приведшее к фатальному исходу наступление на Советский Союз. В тот же период, пытаясь объединить народ новой страны, Польша начала широкую программу социального обеспечения, не имея для этого необходимых финансовых средств. Результатом стала разрушительная инфляция.

У немцев, следовательно, были вполне обоснованные причины пожалеть о том, что они остались на территории Польской Республики. Но в целом корни враждебного отношения Германии к любому способу решения спорных пограничных вопросов с Польшей лежали глубже, чем простые рациональные расчеты. Эта враждебность была проявлением сильной этнической предвзятости и расовой неприязни. Одна только мысль о том, что он находится под властью поляков, глубоко ранила душу любого настоящего немецкого националиста. 1919 год был не только годом передела границ в Европе. Это был действительно постколониальный период. Рушились политические, культурные и этнические иерархии. Такое понимание революционных перемен, в свою очередь, позволяет объяснить атмосферу подозрительности и страха, окружавшую тех, кто занимался в Париже польским вопросом.

25 мая 1919 года в разгар обострения кризиса внутри «Большой тройки» польский вопрос был основным на повестке дня в Фонтенбло, где Ллойд Джордж рассчитывал вновь поставить вопрос о моральном лидерстве Британии. Если рассматривать ситуацию с позиций эмоционального цикла либерализма, то подготовка меморандума Фонтенбло пришлась на момент, когда преобладало чувство вины. Во имя мира следовало проявить больше великодушия в отношении Германии. Самым опасным, указывал Ллойд Джордж, было появление на Востоке новых Эльзаса и Лотарингии. «Я не могу представить себе более серьезного повода для будущей войны, – заявил он, – как то, что народ Германии, который, безусловно, доказал, что является одним из наиболее энергичных и сильных народов мира, окажется окруженным рядом небольших государств, населенных людьми, многие из которых никогда прежде не имели постоянного собственного правительства, но среди которых проживают значительные массы немцев, требующих воссоединения со своей родиной. Предложение Польской комиссии о передаче 2 млн 100 тысяч немцев под управление людей, исповедующих другую религию и на протяжении всей своей истории не сумевших создать прочное самоуправление, на мой взгляд, рано или поздно приведет к новой войне…» В менее официальной обстановке Ллойд Джордж называл поляков «безнадежными». Лорд Сесил относился к ним как к «ориентализированным ирландцам». Ян Смэтс использовал южноафриканскую идиому. По его мнению, поляки были просто «каффирами».

Именно в целях снятия напряженности вокруг вопроса о самоопределении восточноевропейских стран Смэтс с самого начала предлагал создать систему мандатов, которая действовала бы под контролем иностранных наблюдателей. Это предложение оказалось неприемлемым для всех участников конференции от этого региона. Тем не менее международное наблюдение стало неотъемлемым элементом договора 1919 года по Центральной Европе. В Данциге, а также в расположенном на побережье Адриатики Фиуме непримиримые конфликты, возникшие из-за претензий различных стран, были решены только путем интерналионализации. Летом 1919 года Польше пришлось согласиться с режимом защиты меньшинств, который в 1920-х годах стал образцом для всей Восточной Европы. В Лиге Наций была создана система постоянно действующих комитетов, в которые новые меньшинства могли обращаться с апелляциями в случае их преследования и которую немцы впоследствии активно и с большой пользой для себя будут использовать. Условия проведения плебисцита для решения судьбы Силезии в марте 1921 года были продуманы очень подробно. Для поддержания порядка на территории был размещен 15-тысячный контингент войск союзников, действовали сотни международных представителей. В голосовании участвовало практически все население, а когда поляки решили поднять бунт, союзнические войска восстановили порядок и вывели польских бунтовщиков со значительной части германских территорий. И вновь незавидная задача проведения окончательного разделения была возложена на Лигу Наций. Очевидно, что результаты такого разделения никоим образом не могли удовлетворить Германию. Зато Германия избежала капитуляции перед Польшей.

IV

Негодование Германии по поводу мирного договора не вызывало удивления. Поражение обернулось катастрофой. Последствия были шокирующими. Перемирие по Вильсону, заключенное в ноябре 1918 года в самый критический момент, вызвало у германской общественности иллюзорные представления о том, что в ходе мирного процесса с ней будут обращаться как с равноправным партнером. Кошмар состоял в том, что переговоры о перемирии оказались частью игры в демонстрацию сил между Вашингтоном и Антантой, а «мир равных» означал, что отныне интересы Германии будут рассматриваться наравне с интересами Польши. При всей болезненности ситуация, в которой оказалась Германия, была лишь наиболее наглядным проявлением травмирующих изменений, через которые после окончания войны предстояло пройти всем европейским странам. Клемансо утверждал, что Версаль сделал возможным осуществление германской мечты XIX столетия о создании национального государства. Но в свете происходящего по окончании войны это утверждение вызывало столько вопросов, что трудно было не заподозрить его автора в злонамеренности.

Ход войны был предопределен империалистическим соперничеством, которое к 1890-м годам привело к отказу от идеи достаточности простого национального суверенитета. В расчет брались только интересы мирового масштаба. Время, объявленное эпохой глобальной конкуренции, Германия встретила в одиночестве, лишенная своих заморских территорий и морского флота. Республиканцы из разряда Клемансо могли бы, конечно, сказать на это, что большая европейская страна, не имеющая выхода к морю, может обойтись и без разносортного набора владений в Африке и на Тихом океане. Однако о будущем Франции он рассуждал совсем не в таком провинциальном ключе. Постимпериалистическую Францию ожидало более радужное будущее. Париж внес серьезные и далеко идущие предложения о создании сильной Лиги Наций. Эти предложения не нашли понимания. Но по меньшей мере Франция была по праву признана постоянным членом Совета Лиги Наций. Париж никогда не допустил бы вступления Германии в Лигу Наций, если бы это зависело от него. А что могло дать участие в Лиге Наций, которая превратилась не более чем в инструмент обеспечения гегемонии англосаксов? Быть всего лишь одним из членов всеобщей ассамблеи народов отличалось от того, что Weltpolitik сулила в начале нового столетия. Руководствуясь желанием идти наперекор судьбе, Клемансо смотрел поверх Лиги Наций в предвкушении трехстороннего трансатлантического союза с Британией и Соединенными Штатами.

Для Германии все это означало появление новых вопросов. Какое значение имел европейский суверенитет Германии, когда существовала столь неотвратимо мощная и перспективная коалиция на Западе? В ответ Германия испытывала соблазн обратиться на Восток. Но и этот путь означал окружение. Под присмотром азиатских и латиноамериканских наблюдателей бюллетени Германии и Польши попадали в одну и ту же урну для голосования. Милосердие и жестокость Версальского договора ощущались особенно остро из-за того, что в них были воплощены исторически устаревшие взгляды на мировой порядок. В век глобализма простое признание суверенитета Германии казалось знаком отличия, указывавшим на принадлежность ко второму классу. Критики мирного договора, обладавшие более развитым воображением, воспринимали Германию как лабораторный материал для исследования новых форм выхолощенного деполитизированного суверенитета. Негодование немцев мешало им понять, что в той или иной степени подобные болезненные перемены предстояло пережить всем европейским странам.

 

15

Репарации

В первые дни апреля 1919 года на конференции наступил решающий момент: центральным вопросом архитектуры мирного процесса был вопрос о репарациях. Платежи имели не только финансовое значение. Они выступали в качестве средства постоянного контроля выполнения Германией условий Версальского договора. Известная статья договора о вине за развязывание войны (статья 231) на самом деле определяла не вину Германии, а ее «ответственность» за ущерб, нанесенный союзникам вследствие «войны, навязанной им в результате агрессии» Центральных держав. Франция, со своей стороны, рассчитывала на совместную ответственность союзников за обеспечение выплат. Окончательный вывод оккупационных сил из Рейнской области и возврат Саара были обусловлены выполнением Германией своих обязательств по выплатам репараций. Франция и союзники должны были покинуть территорию Германии через 15 лет после того, как последняя начнет регулярные выплаты. Если Германия не будет платить, Франция не уйдет с ее территории – по крайней мере такие заверения дал Клемансо в палате депутатов Франции. Что касается условий перемирия, партии, составлявшие большинство в рейхстаге, никогда не оспаривали обязательств Германии по возмещению ущерба, нанесенного армией кайзера. Они также не оспаривали общей суммы выплат, составлявшей десятки миллиардов довоенных полноценных золотых марок. Однако, несмотря на эту базовую договоренность, сохранялась зияющая пропасть между тем, чего, по их собственному мнению, заслуживали французы и британцы даже в умеренном варианте, и той суммой, которую Германия была готова предложить даже в моменты своей готовности к максимальному сотрудничеству.

Помимо этого, с точки зрения Германии требования о выплате репараций имели одну особенность – беспощадную и неотвратимую тяжесть задолженности, которая делала их в определенном смысле еще более позорными, чем положения договора, касавшиеся территориальных претензий. В отличие от территориальных потерь, затрагивавших только приграничные районы, репарации касались каждого мужчины, женщины и ребенка в Германии. Они превращались буквально в повседневное бремя для всех жителей страны. И это бремя предстояло нести многим поколениям. Националистическая пропаганда называла репарации кабальной зависимостью и рабством. Кошмарные случаи изнасилования немецких женщин сенегальскими солдатами, входившими в состав оккупационных сил в Рейнской области, находили отклик в более утонченных политических комментариях, приравнивавших положение выплачивающей репарации Германии к положению полуколонии. Груз внешней задолженности, похоже, грозил Германии изгнанием в потусторонний мир, предназначенный для третьестепенных стран (таких как Османская империя, Персия, Египет и Китай), которые в эпоху империализма сохраняли признаки суверенитета, но на деле находились под внешним управлением и финансовым контролем.

Эхо этих опасений слышалось и во Франции. Были люди, строившие фантазии о превращении Саара в угольную колонию. Когда бдительность притуплялась, в Париже поговаривали об «османизации» рейха. Эти отзвуки эпохи империализма важны для того чтобы понять, почему Германия с таким возмущением реагировала на финансовые претензии. Это было обратной стороной утверждения Клемансо о том, что условия мирного договора подтверждают уважение суверенитета Германии, – утверждения, которое в ситуации, сложившейся после окончания Первой мировой войны, отражало уже устаревшие взгляды. Это не было просто унаследованным ложным восприятием Германии как имперского владения Франции, которое было жестоко опровергнуто еще в эпоху Наполеона. Дезориентацию вызывал взгляд на положение Германии, связанной условиями Версальского договора, в отрыве от мирового силового поля, втянутыми в которое оказались теперь все принимавшие участие в войне страны. Ирония состояла также в том, что к весне 1919 года будущее подчиненное положение Франции в построенной Антантой новой системе координат мировых финансов просматривалось с еще большей ясностью, чем зависимость Германии.

I

По завершении войны для Антанты не было ничего более очевидного, чем то, что ее экономическое и финансовое положение изменилось навсегда. Самый серьезный шок пришлось пережить Франции. До войны Париж как мировой кредитор уступал только Лондону. Теперь Франция превратилась в нуждающегося заемщика. Одним из способов выхода из этого положения Франция считала восстановление баланса европейской экономики за счет Германии. Усиление французской тяжелой промышленности должно происходить прежде всего за счет поставок германского угля и руды из Эльзаса и Лотарингии. Но эти попытки восстановления индустриального баланса Европы сопровождались разработкой более широкой концепции, предусматривавшей дальнейшее развитие союзнического и трансатлантического сотрудничества после окончания войны. С точки зрения стратегии это отвечало настойчивому стремлению Клемансо к установлению абсолютного приоритета создания трехстороннего трансатлантического демократического альянса. Но если Клемансо в своих мыслях обращался к многовековой европейской истории, а в его риторике был слышен радикализм XIX века, то взгляды, которых придерживался министр торговли Этьен Клементель, носили модернистский, технократических характер. Следуя решениям Лондонской экономической конференции 1916 года, Клементель предвидел глобальное сотрудничество Франции, Британии и США, призванное обеспечить совместный контроль над основными видами сырья. Выступая на Лондонской конференции, он заявил, что война положит начало ни больше ни меньше как «новой экономической эре, позволяющей применять новые методы, основанные на контроле, сотрудничестве, на всем, что может обеспечить определенный порядок в производственном процессе… новый порядок вещей, знаменующий собой великий поворотный момент в экономической истории мира».

И если понимание французами военного союза западных демократий было предвестником создания НАТО, то концепция Клементеля предвосхищала европейскую интеграцию. Среди его сподвижников был молодой бизнесмен Жан Моне, который провел годы войны в Лондоне, помогая совершенствовать союзническую систему управления морскими перевозками. После 1919 год Моне вместе со своим коллегой по военному периоду Артуром Солтером работал в экономической комиссии Лиги Наций. После непродолжительного периода предпринимательской деятельности в Китае Моне в 1940 году присоединяется в Лондоне к де Голлю и вновь занимается вопросами экономического сотрудничества между союзниками. В 1945 году Моне выступает уже в роли крестного отца промышленной модернизации Франции. В 1950 году Моне приобретает известность как создатель Европейского объединения угля и стали. Пятьдесят лет спустя в своих «Мемуарах» Моне с сожалением оглядывается на возможности, упущенные в 1919 году. Именно тогда Европа могла сделать смелый шаг в направлении промышленной кооперации. «Потребовалось много лет и многие страдания, чтобы европейцы начали понимать, что им предстоит сделать выбор между объединением и упадком».

Позиция США в период с 1919 по 1945 год претерпела по крайней мере не меньшие изменения, чем позиция европейских стран. Будущий президент Гарри С. Трумэн и его легендарный госсекретарь Джордж Маршалл были свидетелями боев во Франции в 1918 году. Возвратившись в Европу в 1945 году, они призвали Париж возглавить движение за развитие сотрудничества и интеграции на континенте. Жан Моне оказался в числе наиболее активных сподвижников Трумэна и Маршалла. Администрация Вильсона проводила в 1919 году совсем другую линию. Вашингтон твердо выступал против Клемансо и его планов интеграции. Еще 21 ноября 1918 года министр финансов Уильям Макэду направил представителям США в Лондоне телеграмму, в которой призывал их сократить до минимума функции союзнических органов, «для того чтобы сосредоточить все важные переговоры и решения в Вашингтоне». Герберт Гувер, отвечавший за поставки продовольствия, обещал, что «после достижения мира США не согласятся ни с одной программой, которая будет хотя бы внешне напоминать союзнический контроль над нашими экономическими ресурсами». Предложение о разработке постоянно действующего совместного плана закупок пшеницы повергло его «в настоящий ужас». По мнению администрации Вильсона, союзнические структуры, в поддержку которых выступала Франция, на самом деле «предназначались для того, чтобы англичане могли через Лондон обеспечивать весь мир нашим продовольствием за счет наших кредитов». Обеспечить «общую справедливость», утверждал Гувер, можно было лишь в том случае, если Америка будет действовать в одиночку.

Чем скорее будут сняты ограничения военного времени, тем скорее будет восстановлено беспрепятственное движение капитала и товаров. Возвратятся процветание и мир, а американская исключительность позволит Америке утвердится в качестве посредника, как ей и предназначено самим Богом. На смену политике и военной силе придут рынок и деловые отношения. Но последствия этих попыток деполитизировать мировую экономику оказались прямо противоположны ожидаемым. Вместо того чтобы избавить экономику от влияния политики, Европа еще глубже втянулась в самый запутанный финансовый и политический вопрос – вопрос о репарациях. 5 февраля 1919 года Клементель поставил комитет экономического планирования Совета десяти перед конкретным выбором. Франция готова заключить мирный договор, который носил бы умеренный характер. Но это зависит от создания «в результате принятия мер, основанных на общем согласии, экономической организации, призванной обеспечить миру безопасное восстановление…» В противном случае «гарантии безопасности» придется подтверждать, обеспечивая «мир применением репрессивных мер и наказаний».

II

На первый взгляд, вопрос был простой: каких репараций затребуют союзники? В Версале ответа на этот вопрос не было из-за того, что «Большая тройка» так и не смогла договориться о цифрах, которые были бы и реалистичными, и политически приемлемыми. Главным препятствием в этом споре была позиция британцев, а не французов. Основа для франко-американского соглашения была понятна с самого начала. Возмещение ущерба, нанесенного армией кайзера, со всей определенностью гарантировалось условиями перемирия. Германия даже не оспаривала это всерьез. Сумма, необходимая для восстановления Франции, была согласована с союзниками и составляла приблизительно 64 млрд золотых марок (15 млрд долларов). Франция заявила о своем согласии с тем, что с учетом неоспоримых претензий остальных стран общая сумма репараций, выплачиваемых всем странам, составит 91 млрд золотых марок, при условии что сама Франция получит львиную долю от этой суммы. Париж был готов согласиться и с большей суммой, при условии что будет признан приоритет Франции, а ее доля составит не менее 55 % от общей суммы. В январе 1919 года французские и американские эксперты сошлись на цифре 120 млрд золотых марок (28,6 млрд долларов), что было близко к окончательной цифре в 132 млрд золотых марок, которую подлежало окончательно согласовать в Лондоне в мае 1921 года.

Для Франции, чьи основные претензии были признаны бесспорными, приоритетным стало скорейшее начало выплат. Восстановление северных районов страны было невозможно откладывать. Требовалось заново обеспечить жильем миллионы людей, восстановить деревни, наладить фермерское хозяйство, поставить на ноги промышленность. Для начала финансирование можно было обеспечить или за счет сбережений французов, или за счет займов, которые предоставит Лондон или Нью-Йорк. К 1922 году французское правительство уже выделило аванс, эквивалентный 4,5 млрд долларов, на выплату пенсий и восстановление пострадавших районов. Эта сумма была отнесена на счет репарационных выплат и учтена в основном во внутренних займах. Теперь крайне важно было понять, как скоро Германия возьмет на себя бремя финансирования.

Совершенно иным было положение Британии. Ее территории не было нанесено значительного ущерба. Но Лондон много потерял на транспортировке и капитальных фондах, взяв на себя гигантский груз займов для финансирования всей Антанты. Теперь особое значение для Британии приобретал вопрос распределения. Требовалась уверенность в том, что богатства, благодаря которым Лондон стал центром обеспечения военной деятельности Антанты, не стали поводом для того, чтобы на нее возложили непропорциональное бремя, которое ей пришлось бы нести многие десятилетия. Существовала опасность того, что очевидный ущерб, нанесенный Франции и Бельгии, будет возмещен, а не столь бросающиеся в глаза потери Британии так и останутся непризнанными. Далее, Британия хотела иметь уверенность в том, что Германия не выйдет из войны еще более опасным конкурентом, чем прежде. Короче говоря, весной 1919 года правительству Ллойда Джорджа предстояло определить достаточно большую полную сумму выплат, из которой на долю Британии пришлось бы не менее четверти всех фактических выплат Германии. Если бы этого сделать не удалось, то Лондон был готов заблокировать любое соглашение до тех пор, пока не улягутся страсти послевоенного кризиса. Первоначальная сумма, определенная в декабре 1918 года самыми алчными экспертами, которых Ллойду Джорджу удалось подобрать, составила умопомрачительные 220 млрд рейхсмарок. Это в 5 раз превышало самую благоприятную оценку национального дохода Германии до войны, а сама цифра выглядела настолько нелепой, что не оставляла сомнений в злонамеренности Ллойда Джорджа. Да он и сам был крайне удивлен этой цифрой. Британии было важно сохранить баланс европейской экономики, а для этого экономику Германии надо было лишь обуздать, но не разрушать. Французы и американцы в Париже согласились всего на 120 млрд рейхсмарок – бремя, которое Германия сумела бы вынести, но в этом случае на долю Британии приходилась бы совсем незначительная сумма. Столь досадные данные Ллойд Джордж предпочел бы обнародовать как можно позже.

Французы отказывались уменьшить свою долю, и тогда Ллойд Джордж предложил подробно рассмотреть различные виды убытков. Здесь Британия в качестве основного орудия использовала необходимость пенсионного обеспечения. Ллойд Джордж считался отцом британской системы социального страхования, и ему эта тема была особенно близка. Однако американские юристы восприняли настойчивое требование британцев о включении в повестку вопросов пенсионного обеспечения как отказ от выполнения обязательств, связанных с перемирием. Берлин был согласен платить за восстановление и за нанесенный агрессией кайзера ущерб. Но оплачивать социальное обеспечение в странах-союзниках было уже слишком. 1 апреля 1919 года к решению вопроса привлекли самого президента Вильсона. Последовавшие за этим дебаты часто считают типичным примером того, как Вильсон отступал перед напором европейцев. Как указывает в своих записях Томас У. Ламонт, партнер Дж. П. Моргана, после многочасовых споров президент в отчаянии произнес: «Логика! Логика!..Да мне наплевать на логику. Я за то, чтобы пенсии учитывались!» Ни в этот ли самый момент президент оставил Германию на милость Британии и Франции? Ламонта явно тревожило то, что его записи именно так и будут поняты. Поэтому он добавил к записям пояснение, что президент изменил свое мнение «совсем не спонтанно». Реакция Вильсона говорила «не о пренебрежении логикой, а просто о досаде из-за того, что технические вопросы занимают столько времени; о решимости прекратить словоблудие и обратиться к сути вещей». Сердца всех, «находившихся в зале, взывали к тому же». Этот вопрос невозможно было решать «в соответствии со строгими принципами законности.», Вильсону не хватало терпения вернуться к первоначальным намерениям. «Он… постоянно находил новые доводы и говорил о необходимости широкого толкования принципов, определенных ранее пусть и не самым лучшим образом, он считал, что принуждение врага к добрым делам и будет означать справедливость…» При любых формулировках, использованных в соглашении о перемирии, вдовы должны получать компенсации.

1 апреля Вильсон лично одобрил предложение британцев о расширении границ возможных претензий.

Однако такой ситуативный подход имел свои недостатки. Если принять все претензии, касающиеся пенсионных выплат, то в сумме они достигнут невероятных размеров. А это грозило тем, что Германия тут же отвергнет подобные претензии. Поэтому принятие окончательного соглашения было отложено на более позднее время. Для компенсации текущих расходов на восстановление Германия должна была выплатить в 1919 и 1920 годах внушительную сумму, порядка 5 млрд долларов, на текущие расходы союзников, причем значительную часть натурой. За ходом выплат предстояло наблюдать Комиссии по репарациям, на которую также была возложена обязанность определить к 1 мая 1921 года окончательную сумму задолженности. График платежей предстояло составить на срок как минимум до 1951 года. Если общая сумма платежей окажется избыточной, Германия сможет обратиться с апелляцией. Тем временем Германии предстояло выпустить долговых расписок на сумму в 20 млрд золотых марок, покрывающих ее обязательства до 1921 года, а затем еще на 40 млрд золотых марок, предназначенных для обеспечения выполнения обязательств Германии в 1930-х годах (4,8 и 9,6 млрд долларов соответственно). Предусматривался выпуск еще одного транша на сумму 40 млрд золотых марок в случае значительного улучшения экономической ситуации в Германии. В идеале в случае крайней необходимости французы рассчитывали перепродать эти обязательства инвесторам в обмен на доллары. Америка настояла на своем участии в Комиссии по репарациям, а также на том, что решения относительно каждой такой продажи облигаций должны приниматься единогласно.

III

Понятно, что такой порядок носил временный характер. Но это был компромисс, устроивший все стороны. Сам Вудро Вильсон способствовал тому, чтобы эта сделка состоялась. Соглашение подписали все основные страны – участницы Антанты. Но о чем же они договорились? В части, касавшейся урегулирования финансовых вопросов, определенных в Версале и выходящих за рамки текущих обязательных выплат Германии, США, Франция и Британия договорились о продолжении переговоров. В декабре 1921 года Джон Мейнард Кейнс, британский экономист, бывший советник министерства финансов, в открытую критиковавший Версальский договор, признал политическую логику такого компромисса. Договоренности о репарациях никак не представлялись разумными или практичными, а их некоторые аспекты несли в себе очевидную опасность. Однако более чем через два года после того, как эти договоренности были достигнуты, Кейнс признал, что «страсти, бушующие в обществе, и его неосведомленность играют свою роль в мире, с которой приходится считаться тем, кто берет на себя смелость возглавить демократию…Версальский мирный договор на момент его заключения был наилучшим решением, если помнить о требованиях толпы и личностях основных игроков». И если в 1919 году заключить по-настоящему надежный и выполнимый договор не удалось, то подготовка к заключению такого договора в последующие годы зависела от умения и смелости мировых политических лидеров. Двумя годами раньше Кейнс, который в полном отчаянии подал в отставку со своего поста в министерстве финансов, был настроен далеко не столь снисходительно. Никому не удалось нанести больший вред политической легитимности Версальского мирного договора, чем это удалось Кейнсу в его разгромной книге «Экономические последствия мира», вышедшей в декабре 1919 года.

Поколения экономистов детально разобрали слабые стороны аргументации Кейнса. Но его критика одновременно является и отражением разочарования, вызванного Версальским договором, и одной из причин возникновения этого разочарования. В книге Кейнса, с ее завораживающей риторикой, были собраны его знания как эксперта и доступная ему инсайдерская информация. Книга разошлась тиражом в сотни тысяч экземпляров. Ее дословно цитировали республиканцы, выступая против предлагаемого Вильсоном договора в Сенате США. Ленин и Троцкий рекомендовали книгу как обязательную для прочтения в Коминтерне. Кейнса с распростертыми объятиями встречали в Германии, всячески помогая еще больше отравить атмосферу отношений между Лондоном и Парижем. Конечно, на первый взгляд Кейнс был на стороне Германии. Но даже с позиции Германии нельзя было определенно сказать, чего больше он принес – вреда или пользы. Авторитет Кейнса вдохновлял в Германии тех, кто настаивал на невозможности любых выплат, притом что стремление выполнять условия договора, даже не в полной мере, могло спасти Веймарскую республику от разрушительного кризиса 1923 года. Разговор, конечно, совсем не о личной ответственности Кейнса за надвигавшуюся катастрофу. Просто «Экономические последствия мира» следует воспринимать не как путеводитель по проблемам репараций, а как описание симптомов надвигавшегося кризиса – основной темы книги.

Кейнс был, пожалуй, самым откровенным членом той части либеральной фракции в политическом классе Британии, для которой война была мучительным симптомом еще более глубокого упадка. Находясь в самом сердце британского оборонного комплекса, начиная со стажировки в Королевском колледже Кембриджского университета и кончая работой в министерстве финансов Соединенного Королевства, Кейнс преодолевал в себе глубокие внутренние сомнения. В 1916 году он добивался освобождения от службы в армии не на том основании, что уже работал в военной сфере, а потому, что был сознательным уклонистом. Ему как государственному служащему было запрещено публиковать свои сочинения под собственным именем, поэтому в апреле 1916 года он опубликовал под псевдонимом хорошо аргументированную статью в поддержку выступавшей за мир Независимой лейбористской партии, в которой в определенном смысле предвосхитил вильсоновский призыв к «миру без победы». Однако Кейнс был не столько сторонником Вильсона, сколько его зеркальным отражением. Он был в оппозиции Ллойду Джорджу и тем, кто выступал в поддержку идеи о нокаутирующем ударе, поскольку считал, что они ведут Британию прямым курсом к еще большей зависимости от Америки. Там, где Вильсон стремился изолировать Америку от агрессивных импульсов Старого Света – Европы, Кейнс выступал за создание тонкой смеси капитализма с подлинной личной и культурной свободой. Ничего этого он не наблюдал в Америке, даже в самом прогрессивном ее варианте. Общим у Вильсона и Кейнса было то, что оба стремились сохранять дистанцию. Однако реальность, с которой они столкнулись в 1919 году, требовала участия в происходившем. Если сравнить взгляд Кейнса на мирный процесс, изложенный в «Экономических последствиях», с тем, что он делал в качестве эксперта на мирной конференции, то можно заметить определенные отступления, на которые он шел, пытаясь сохранить хотя бы надежду на выход из создавшегося положения.

Бестселлер Кейнса – это книга о Европе, отражающая взгляд с выгодных позиций, которые занимала Британия, находившаяся, по мнению Кейнса, «вне» континентального кризиса. Кейнс призывал британское правительство взять на себя роль лидера. Удивляет то, как автор обходит вопрос о роли Америки в этой катастрофе. В третьей главе Кейнс беспощадно изображает «Большую тройку» как бестиарий демократического порока.

Вильсон предстает в образе самодовольного пресвитерианского проповедника, Ллойд Джордж – как быстро приспосабливающийся конъюнктурщик, а Клемансо – как настоящий враг дела мира, морщинистый француз, впитавший в себя политические приемы Бисмарка. Эта картина, однако, сохраняется во всей своей простоте лишь при исключении из стилизованного группового портрета подробностей, связанных с репарациями. Условий договора и репараций Кейнс касается в последующих главах. Здесь его аргументация неуловимо, но заметно меняется. Основной упор сделан на критике пункт за пунктом каждой избыточной претензии, предъявляемой Германии. И все это ставится под вопрос. Могли ли события развиваться иначе?

Кейнс утверждал, что единственно возможным путем предотвращения кризиса было предварительное обсуждение и достижение общего понимания по экономическим вопросам между Британией и Америкой. Здесь он вновь возвращается к роли британцев, но уже не критикует лично Вильсона. Проблема состояла в том, что американская делегация прибыла в Париж без предварительно подготовленного экономического плана. О том, что именно можно было бы внести в такое совместное англо-американское предложение, Кейнс говорит лишь в самом конце своего беспощадного полемического произведения. Первое, что он предложил, – это снизить уровень претензий, предъявляемых Германии. Но это, как признает сам Кейнс, было бы оправданным лишь при намного более широком пересмотре финансовых вопросов. Он вновь возлагает на Британию ответственность за выбор пути, который привел бы к полной отмене всех финансовых претензий к Германии. Но за этим, в свою очередь, должна была последовать полная отмена всех союзнических долгов и предоставление нового займа на сумму в 1 млрд долларов на выплату репараций и возобновление мировой торговли. Жестко критикуя требования Франции, Кейнс в конце своей книги признает, что рассмотрение вопроса об уменьшении размера репараций вне связи с вопросом об уменьшении размера долга союзников было бы в корне несправедливым.

Однако в «Экономических последствиях Версальского мирного договора» Кейнс никак не связывает предлагаемые им контуры альтернативной финансовой архитектуры с жесткой личной критикой недальновидности Клемансо и Ллойда Джорджа или со взглядами самого Кейнса на исторические предпосылки наложения репараций. Он представляет свой альтернативный план как совершенно новую идею, необыкновенную возможность, упущенную в Версале. Сотни тысяч читателей во всем мире так и не узнали, что в Версале рассматривались проекты общего переустройства мировой экономики, и даже предложения самого Кейнса, и что все они были отклонены, правда не Парижем, а Вашингтоном. К моменту выхода книги сам Кейнс надеялся на конструктивный пересмотр условий мира и, несомненно, не желал обмена взаимными упреками с американцами. А еще он разделял чувство глубокого недоверия Вильсона к французам. Все это привело к тому, что политический процесс достижения мира был представлен в искаженном свете.

По признанию самого Кейнса, Лондон располагал широким полем для стратегических действий, благодаря тому что мог позволить себе отделить вопрос о требованиях к Германии от вопроса урегулирования своей задолженности перед Соединенными Штатами. Остальным странам Антанты эта роскошь был недоступна. В начале 1919 года итальянцы, для которых при их скромном национальном доходе иностранная задолженность была тягчайшим грузом, предложили, чтобы в качестве предварительного шага Вашингтон рассмотрел возможность общего перераспределения военных расходов. Логика была простой. Если США, богатейшая из воюющих стран и меньше всех обремененная долгами держава, пойдет на значительные уступки своим европейским союзникам и это получит широкую огласку, то и они смогут умерить свои финансовые и политические претензии к Германии. Правительство Клемансо немедленно поддержало такое предложение. Ответная реакция Америки не заставила себя ждать. 8 марта 1919 года заместитель министра финансов США Картер Гласс направил в Париж телеграмму, в которой сообщалось, что любое подобное предложение будет рассматриваться как завуалированная угроза объявить дефолт. И тогда не следует ожидать, что Вашингтон станет рассматривать заявки на предоставление новых кредитов. Вашингтон настаивал на том, чтобы Клемансо публично взял на себя обязательство воздерживаться от подобных предложений о снижении долговой нагрузки. Когда в апреле 1919 года переговоры в Версале зашли в тупик и французы вновь заговорили об уступках, им напомнили об обещании Клемансо, занеся его в протокол заседания. Парижу в унизительной форме было указано на необходимость следить за действиями своих финансистов.

Британцам эти столкновения между Америкой и Францией были только на руку. Как сообщал в Лондон Ллойд Джордж, у американцев складывалось мнение о том, что «французы оказались чрезвычайно жадными… и… их доверие к британцам укрепляется пропорционально подозрительности к французам». Тем не менее британцы не могли отказать в логичности предложениям французов и итальянцев. Именно Кейнсу в министерстве финансов выпала задача подготовить ответ Британии, который был передан американцам в конце марта. По подсчетам Кейнса, полное снятие претензий союзников обошлось бы США в 1,668 млрд фунтов стерлингов. При этом значительные убытки, примерно 651 млн фунтов стерлингов, выпадали на долю Британии, выступавшей в роли крупного чистого кредитора стран Антанты. Основными бенефициарами становились Италия, освобождавшаяся от долга в 700 млн фунтов стерлингов, и Франция, долг которой составлял 510 млн фунтов стерлингов. На тот момент между великими державами еще не проводилось денежных операций подобного масштаба, однако в свете относительной прочности экономик стран-союзниц и ущерба, понесенного ими в ходе войны, такое предложение не представлялось неразумным. Все эти аргументы против репараций, которые Кейнс выдвинет позже и которые произведут сильное впечатление, впервые были озвучены в марте 1919 года при попытке убедить Вильсона в катастрофических последствиях поддержки сложной системы военных долгов союзников. Кейнс вполне открыто говорил об отчаянной ситуации, в которой оказывалась Франция. Если Британия и Америка будут настаивать на полной выплате задолженности, то «Франция, как страна победительница, будет должна заплатить своим друзьям и союзникам в 4 раза больше, чем она заплатила, проиграв войну Германии в 1870-х годах. Получалось, что рука Бисмарка была значительно легче, чем рука союзника и единомышленника». Как можно заставить население Европы принять столь скандально неадекватное решение вопроса о репарациях, если не за счет великодушных уступок тех, кто может себе это позволить?

Кейнс не рассказал читателям «Экономических последствий мира» о том, что на предложения, которые он изложил в конце книги, и на подобные предложения французов и итальянцев Вашингтон незамедлительно наложил вето. Американцы не хотели никаких взаимосвязей. Желая максимально использовать свое влияние, администрация Вильсона намеревалась решать вопросы с каждым должником-союзником в двустороннем порядке, чтобы как можно быстрее восстановить свободную мировую торговлю и частное финансирование. Именно выступая против этой американской концепции быстрого восстановления статус-кво свободных рынков Эдвардианской эпохи, Кейнс и написал первый вариант своего изящного исторического повествования, который позже лег в основу его бестселлера. Кейнс утверждал, что американская концепция быстрого возврата к либеральным капиталистическим финансовым отношениям была построена на плохом понимании истории. Никто не отрицал, что практика крупных частных займов, существовавшая до войны, способствовала оживлению мировых финансовых рынков. Лондон был центром этой системы, а Уолл-стрит – одним из клиентов. Но, указывает Кейнс, такая система существовала не более 50 лет, и она отличалась «хрупкостью». Ей «удалось выжить лишь потому, что ее нагрузка на страны, которым надлежало платить, не носила еще обременительного характера», и потому, что ее материальные преимущества были очевидны. Займы были связаны с «реальными активами», такими как железные дороги, а отношения между частными заемщиками и займодателями имели «более широкие связи с системой собственности». И самое главное, считалось, что международные займы сулят дальнейший прогресс. Своевременное обслуживание долгов обеспечивало получение более крупных займов на более благоприятных условиях в будущем. Те, кто после Первой мировой войны выступал за скорейшее возвращение к частному финансированию, «по аналогии считали, что… сравнимая система отношений между правительствами» может стать «обычным общественным явлением», несмотря на то что после войны оставались обязательства, имевшие «гораздо более значительные и определенно обременительные масштабы». В повседневной жизни эти долги не были связаны с «реальными активами», не имели непосредственного отношения к частной собственности. Попытка немедленного возврата к laissez-fair либерализму, определяемому невмешательством государства в экономику и социальную сферу, была одновременно нереалистичной и опасной. В условиях, когда массовые волнения рабочих сотрясали промышленные регионы в Британии, Франции, Германии и Италии, политикам не следовало забывать о том, что даже «капитализм в собственной стране, связанный со многими сложившимися в ней симпатиями, имеющий реальное значение в процессе производства, от сохранения которого во многом зависит существующая организация общества, не находится в полной безопасности».

Несмотря на весомость этих аргументов и неблагоприятное развитие хода переговоров о репарациях, американцы не желали ничего слышать о планах значительного уменьшения сумм задолженности. Именно в ответ на их стремление отгородиться каменной стеной Кейнс подготовил свое второе важное предложение, касавшееся изменения всей международной структуры, – о создании международного кредитного консорциума. В «Экономических последствиях мира» он описал идею международного кредита в размере 1 млрд долларов, то есть около 200 млн фунтов стерлингов. Полгода назад в Версале он был готов пойти на большее и предложил начать цикл выплат, предоставив Германии возможность выпустить международных облигаций почти в 6 раз больше – на сумму 1,2 млрд фунтов стерлингов. Это позволило бы Германии урегулировать требующие скорейшего решения вопросы со своими торговыми партнерами военного времени и сохранить кредитоспособность. Около 724 млн фунтов стерлингов пошло бы на выполнение первоочередных репарационных обязательств. Остальные союзники предоставили бы Германии 200 млн фунтов стерлингов в качестве оборотного капитала для оплаты импорта продовольствия и сырья, в которых Германия испытывала неотложную потребность. Чтобы сделать эти облигации привлекательными, предлагалось установить доходность по ним в размере 4 % и не облагать эти доходы налогами. Такие международные облигации имели бы абсолютный приоритет по отношению ко всем претензиям, предъявляемым германскому правительству, и признавались бы всеми центральными банками в качестве первоклассного залога. Первый выпуск облигаций на сумму 1,2 млрд фунтов стерлингов обеспечивался бы коллективной гарантией побежденных стран. Но за этой гарантией стоял бы консорциум стран, которые во время войны были союзниками. Члены этого консорциума в свою очередь несли бы ответственность перед Лигой Наций. Кейнс, в отличие от Клементеля, не ставил задачу создания сложной, рассчитанной на длительный срок структуры правительственного управления, заменяющей свободную торговлю или частное кредитование. Но он жестко критиковал тех, кто считал, что, «удалив с самого начала препятствия на пути свободного международного обмена в виде блокад и подобных мер, можно спокойно доверить задачу поиска решения частным предприятиям». Проблема восстановления Европы была «слишком масштабна для частного предпринимателя, а любое промедление еще больше осложняло решение». Правительствам Европы и Америки следовало принимать меры для восстановления основных кредитных линий, чтобы затем их могли взять на себя частные предприниматели, в противном случае страны, испытывающие острую потребность в кредитовании, окажутся в замкнутом круге экономического кризиса, политической неопределенности и падения кредитоспособности. Для спасения либеральной экономики и восстановления не обусловленных политическими решениями мировых рынков требовалось взвешенное политическое решение.

Таблица 8. Тяжелая рука «партнера»: задолженность союзников перед США, млн долл.

Американские финансовые эксперты, хорошо знакомые с ситуацией в Европе, прекрасно понимали эту логику (табл. 8). 29 марта 1919 года Ламонт из банковской группы Дж. П. Моргана составил резкое письмо на имя министра финансов Рассела К. Леффингвелла. Оно начиналось словами: «Ключ находится в руках у Америки. Сегодня министр финансов, я полагаю, обладает властью заключить подлинный и прочный мир; если он не сумеет воспользоваться этой властью, то никто не сможет предсказать последствий, которые окажутся ужасными и для Америки, и для остального мира». Письмо так и не было отправлено. Однако 1 мая 1919 года Ламонт вместе с экспертом- экономистом Норманом Дэйвисом отправил в Вашингтон телеграмму, в которой призывали министерство финансов сделать все, что министерство может сделать «благоразумно и безопасно». В отличие от банкиров, с сочувствием следивших за этими действиями, среди приближенных к администрации Вильсона царили совсем другие настроения. Еще 11 апреля 1919 года Гувер высказал Вильсону мнение о том, что прочный послевоенный порядок не может строиться на военном союзе США, Британии и Франции. Если Америка не дистанцируется, ей придется отвечать на бесконечные запросы. Однако если Вашингтон использует свое влияние, чтобы заставить Британию и Францию умерить требования относительно репараций, то Америку будут считать другом Германии. В этой ситуации Америке оставалось только дистанцироваться. Оказавшись в положении, требующем ответственности за свои действия, союзники воздержатся от необоснованных требований, которые они могли бы выдвинуть, пользуясь защитой США. Для предотвращения трансформации Лиги Наций в «вооруженный союз», вокруг которого «вращается несколько нейтральных государств», требовалось, чтобы Америка более не ассоциировалась с ее бывшими союзниками. Это приведет к тому, что «центральные империи» и Россия перейдут «в независимую лигу». Гувер затем перешел к политической логике их совместного взгляда на влияние США за границей, определив ее с недоступной Вильсону ясностью. По мнению Гувера, «необходимая революция в Европе еще не завершилась». И Америка должна признать, что у нее «не хватило пороха, чтобы выступить в роли полицейского». Теперь Америке следует проявить осторожность и не допускать, чтобы ее ассоциировали с «бурей революционных репрессий». То, что с просьбами об уступках обратились Британия, Франция и Италия, а не Германия, Австрия или Венгрия, похоже, не имело для Гувера значения. Даже со своими прежними союзниками Америке не следует соглашаться «на условия координации… которые сделают невозможной независимость наших действий». США выступают в роли «единственного великого хранителя морали во всем мире» и должны обеспечить сохранность морального капитала. Если европейцы не готовы принять «14 пунктов» во всей их полноте, то Америке следует «покинуть Европу насовсем» и сконцентрировать свою «экономическую и моральную мощь» на остальном мире. Это не будет изоляционизмом. Это будет пуризмом Вильсона, отказом от участия в европейских событиях в интересах обеспечения лидирующих позиций Америки во всем мире.

Официальная реакция Америки на план Кейнса была не столь оскорбительна, как реакция на предложения французов. Тем не менее это был решительный отказ. Министерство финансов сочло этот план еще одной попыткой европейцев превратить Америку в основного претендента на получение репараций, а это ставило под угрозу кредитоспособность самой Америки. План Кейнса обрекал мир на небывалое увеличение числа сомнительных долгов, ускоренную инфляцию и закрепление роли государства в мировой экономике, что уже стало причиной стольких разногласий. Неослабевающее давление со стороны Конгресса, требовавшего сокращения налогов, исключало списание военных долгов Европы перед США. Вашингтон не мог не понимать, что немедленное погашение союзнических долгов приведет к глубокому кризису. В сентябре 1919 года администрация Вильсона объявила двухгодичный мораторий на выплату процентов по долгам союзников. Но Вашингтон дал ясно понять, что эту одностороннюю уступку не следует воспринимать как часть крупной сделки. В конце концов и проценты, и основная сумма долга должны быть выплачены. Министерство финансов предостерегало должников от любых попыток создания общего фронта. Переговоры будут вестись с каждой европейской страной по отдельности. Никакой связи между военными долгами и репарациями не будет.

Тем временем Франции отчаянно не хватало долларов. Осенью возникла опасность объявления дефолта по нескольким крупным муниципальным долгам в Нью-Йорке. Министерство финансов США нехотя снизошло к новому обращению Франции на Уолл-стрит, подчеркнув при этом, что американские инвесторы ожидают получить не менее 6 % в качестве дохода, причем в долларах, а не в девальвированных франках. Как оказалось, министерство финансов было настроено слишком оптимистично. На Уолл-стрит Париж понял, что при невыплаченной союзниками задолженности в размере 3 млрд долларов ему будет трудно вести переговоры даже о краткосрочных кредитах. В ФРС считали, что французам повезет, если они найдут того, кто возьмется кредитовать их даже на жестких условиях – 12 % годовых. Кнут, которым грозило министерство финансов США, и условия на рынках частного капитала демонстрировали европейцам, что такое настоящий «мир без победы».

 

16

Европа и ее обязательства

В начале ноября 1924 года Адольф Гитлер, находясь в тюрьме в Ландсберге, размышлял о своей первой неудачной попытке ниспровергнуть послевоенный мировой порядок. В своей «Майн кампф» (Mein Kampf) он описывает, как ноябрьским утром 1918 года очнулся полуслепым в военном госпитале и узнал о том, что объявлено перемирие, а Германия охвачена революцией. Он решил стать политиком, чтобы сражаться против нового мира, который возник так неожиданно. Бенито Муссолини стал политиком еще до войны. Но и его война изменила, как она изменила и Гитлера. И хотя Муссолини сумел добиться успеха и воспользоваться послевоенным кризисом, а Гитлеру этого сделать не удалось, их методы и основные взгляды на историю очень во многом совпадали. Современная Италия, как и современная Германия, существовала на протяжении жизни чуть больше чем трех поколений, возникнув в результате конвульсивного распада постнаполеоновского порядка в Европе середины XIX века. Гитлера и Муссолини объединяла их сходная реакция на мировой кризис, вызванный Первой мировой войной. Им предстояло действовать в условиях мирового порядка, установленного «Большой тройкой» в Версале. Как говорил в мае 1919 года Ллойд Джордж, находясь в кругу близких к Вильсону людей, «пока Америка, Британия и Франция вместе, мы в состоянии удержать мир от развала».

Гитлера и Муссолини преследовал вопрос: что припасла история для Германии и Италии, если сказанное Ллойд Джорджем было правдой? Послевоенная карьера Муссолини и Гитлера начиналась не с презрения к западным демократиям, как могло показаться, если судить по их фанфаронству 1930-х годов. После окончания Первой мировой войны они смотрели на западные державы со смесью трепета, страха, зависти и негодования. Весной 1919 года Муссолини называл Италию «пролетарской нацией». Экономическая и военная мощь «Большой тройки» была очевидной. Но говорить в 1919 году о том, что век демократической политики подходил к концу, тоже было нельзя. До сих пор ни одному человеку не удавалось достичь такой мировой известности, как Вудро Вильсону. Но для Муссолини и Гитлера образцом действительно популярного современного политика был не Вильсон, а Ллойд Джордж. Именно британский лидер военного времени в глазах Муссолини и Гитлера олицетворял общедоступную и популярную идеологию, питавшую энергией всю империю. Будущее оставалось за западными державами, всемогущими защитниками нового порядка, если только бунтарям не удастся выступить против их власти, основанной на подавлении.

В судьбоносные недели марта-июня 1919 года Муссолини и Гитлер еще не были заметны в толпе, хотя Муссолини уже начал выделяться. Но и в Италии, и в Германии националисты пользовались широкой поддержкой. Миллионам людей не нравилось место, которое их странам отвели в Париже при установлении нового порядка. Надо постараться добиться своей самостоятельности, пока не стало слишком поздно… тем не менее, когда настало время – 28 июня 1919 года, представители Италии и Германии подписали Версальский договор. Споры между Британией, Францией и США показали нам, почему достигнутый мир оказался столь аморфным. В борьбе Германии и Италии за свое признание мы видим силы, сохранявшие мир.

I

После того как летом 1918 года было отбито последнее наступление австрийских частей на реке Пьяве, итальянская армия готовилась к мощной наступательной операции, назначенной на 24 октября, в годовщину Капоретто. В течение нескольких дней австро-венгерская армия была разгромлена, и империя Габсбургов пала. Зимой 1918/19 года перед политическим классом Италии встал вопрос: что делать с этой с таким трудом доставшейся победой. В первой половине 1918 года, как казалось, все еще сохранялась возможность перехода премьер-министра Орландо на левоцентристские позиции, вследствие чего Италия станет инициатором процесса самоопределения по всей Адриатике. Но в декабре Сидней Соннино все еще занимал пост министра иностранных дел, а широкая коалиция, собранная Орландо после катастрофы под Капоретто, продолжала рассыпаться. В отставку подали Биссолати, видный социалист, выступавший за продолжение войны, и проамерикански настроенный министр финансов в правительстве Орландо Франческо Нитти. Это улучшило настроение тех, кто выступал за Лондонский договор, предусматривавший аннексии. Но движение наблюдалось и в рядах крайне левых. Возможностей компромисса становилось все меньше. Приезд в Италию президента Вильсона в январе 1919 года собрал толпы людей. Но, когда вскоре после отъезда Вильсона Биссолати попытался изложить свои взгляды на Лигу Наций на митинге в Милане, он был освистан толпой, в первых рядах которой находился Муссолини.

В 1918 году Лондонский договор оставался вопросом внутренней политики. В 1919 году он превратился в международный cause célèbre, ставший тестом для новой мировой политики. Вильсон достаточно хорошо относился к Италии. Ему нравилось встречаться с Орландо. Соннино имел прочную репутацию честного игрока. К разочарованию своих сторонников-пуристов, Вильсон намеревался сделать Италии очень великодушное предложение, правда за счет Австрии, передав Риму перевал Бреннер вместе с его населением, говорившем на немецком языке. Однако Лондонский договор считали позором. По этому договору только для расширения границ Италии предстояло передать под ее суверенитет 1,3 млн славян, 230 тысяч австрийцев и десятки тысяч греков и турок. Но Соннино это не беспокоило. Он был практически единственным участником конференции, который даже на словах не выразил поддержки новых норм. Вильсон мог осуждать Лондонский договор, но он уже был в торжественной обстановке подписан Италией, Британией и Францией. Разве можно относиться к договору, за который Италия отдала жизни более полумиллиона молодых людей, как к простому клочку бумаги? За что же тогда воевала Антанта, как не за нерушимость договоров? Лондон и Париж опасались того, что, если Рим будет придерживаться этой линии, им придется столкнуться с непростым выбором: во-первых, между двумя режимами международной легитимности и, во-вторых, между нерушимостью договоров, с одной стороны, и зарождающимися нормами нового либерального порядка – с другой. Перспектива прямого столкновения между европейцами и Вильсоном сильно тревожила участников конференции. Ллойд Джордж считал, что это будет «настоящая катастрофа, если европейские державы и Соединенные Штаты» окажутся разделенными из-за этого наследия прошлого.

Вот почему, понимая всю конфликтность ситуации, Британия и Франция столь активно поддерживали демократическое крыло сторонников интервенции в итальянской коалиции военного периода. Если Рим откажется от территорий, обещанных ему в 1915 году, они предложат ему свою поддержку претензий Италии на влияние на Адриатике, основанных на праве на самоопределение итальянских анклавов, разбросанных по восточному побережью Адриатики еще со Средних веков. Ирония состояла в том, что этот вопрос был частью альтернативной либеральной программы военных целей, выдвинутой итальянскими демократами-интервенционистами, претендовавшими на итальянский порт Фиуме, который согласно Лондонскому договору должен был отойти Хорватии. Это уже долгое время мучило итальянских националистов, и зимой 1918/19 года Орландо поднял вопрос о Фиуме. Хотя это и помогло успокоить националистов, но вызвало отрицательную реакцию в Париже. 7 февраля 1919 года в меморандуме, составленном в вызывающем тоне, Рим потребовал на Версальской конференции признания его прав, предусмотренных Лондонским договором, а также прав на Фиуме на основе принципа этнического самоопределения.

Сам Фиуме, возможно, и был итальянским городом, но лежащие в стороне от побережья районы были явно славянскими. Кроме того, это был единственный крупный портовый город нового государства Югославии. Президент Вильсон хотел поставить жесткие условия перед тем, что оставалось от Австрии. Но требовалось защитить интересы Югославии, союзника Антанты. Эксперты Вильсона непреклонно стояли на том, что любая уступка Италии будет означать поощрение самых худших привычек, оставшихся от «старого порядка». Британия изо всех сил старалась избежать противостояния с Вильсоном и поддержала молодую Югославию. Требование Орландо о передаче Италии того, что было предусмотрено Лондонским договором, а также порта Фиуме, дало министру иностранных дел Артуру Бальфуру шанс, которого он дожидался. Дух и букву договора 1915 года нарушал не Лондон, а Рим. В свете требований Италии относительно Фиуме Британия более не считала себя связанной обременительными условиями Лондонского договора. Франция оказалась в большей степени, чем Британия, уязвима для нажима со стороны Италии. Но чтобы воспользоваться этой слабостью, Риму необходимо было действовать быстро. Теперь, в начале апреля, когда «Большая тройка» достигла договоренности по Германии, Клемансо был готов заняться Италией. 20 апреля итальянский премьер-министр Орландо, поняв, в каком положении он оказался, даже заплакал. 23 апреля по настоянию Вильсона Франция и Британия выступили с совместным заявлением о том, что Фиуме остается частью Югославии.

За этим последовало еще одно из ряда вон выходящее событие. Через голову официальной делегации дружественной страны президент Вильсон выступил с обращением к итальянскому народу. Америка – «друг Италии», – заявил американский президент. Две страны связаны «не только кровью, но и взаимным расположением». Но Америке выпала честь «выполнить почетное поручение своих союзников… и выступить инициатором мира… на условиях, которые она сформулирует». Теперь США «обязаны обеспечить соответствие этим принципам любого принятого ими решения». Вильсон предпочел не вспоминать, как в октябре 1918 года Италия выступила против переговоров о перемирии и против включения в договор «14 пунктов». Теперь же он просил итальянцев понять, что Америка связана обязательствами. «Америка не может поступить иначе. Америка верит в Италию и в то, что Италия не станет просить ни о чем, что может хоть как-то противоречить этим священным обязательствам».

Это прямое обращение к народу Италии со всей наглядностью показало, насколько далек был Вильсон от европейских политических институтов. Если британцы считались рецидивистами империализма, а французы – «эгоистами», то отношение Вильсона к политическому классу Италии оказалось очень близким к презрению. После военной катастрофы в Капоретто в октябре 1917 года администрация Орландо приветствовала распространение американской пропаганды, считая ее признаком либерализма нового правительства и серьезным вкладом в поддержание морального духа. В августе 1918 года побывавшие на юге Италии американские представители рассказывали о том, что во время своих выступлений встречались с группами слушателей, «преклонявшихся» перед именем Вильсона и даже знавших наизусть отрывки из его речей. Чарльз Мерримэн, главный американский пропагандист, считал, что Вильсону надо действовать просто в обход этой «непопулярной вонючки, которую в Италии именуют правительством». Если бы Вильсон вышел напрямую к итальянскому народу как его настоящий лидер, он «легко бы мог изменить ситуацию в свою пользу совершенно законным и естественным образом». Для этого ему было достаточно «просто выйти и исполнить номер под названием «моральная политика» перед переполненными и жаждущими внимать залами». Сторонники Вильсона надеялись проверить это во время поездки президента по Италии в январе 1919 года, но Орландо не дал Вильсону шанса выступить перед толпами ожидавших его в Риме. Теперь же Вильсон наверстывал упущенное. Для Рэя Стэннарда Бейкера, пресс-секретаря Вильсона, эта поездка в Рим знаменовала «самый главный момент Конференции», когда «две силы, до сих пор сражавшиеся друг с другом втайне, оказались на поверхности». Вильсон решил не полагаться только на открытую дипломатию. 23 апреля, утвердив выделение срочного кредита на сумму в 100 млн долларов для Франции, он распорядился приостановить оказание дальнейшей финансовой помощи Италии. Президент был рад, когда узнал, что Стэннард Бейкер предупредил помощников Орландо о том, что Америка в ближайшем будущем прекратит поддерживать лиру.

Для Орландо это не осталось незамеченным. Он был возмущен тем, как Вильсон, «обращаясь напрямую к итальянскому народу, повторяет слова, которые произносил, уничтожая Гогенцоллернов как правящий класс Германии». Всем присутствовавшим на конференции было ясно, что американский президент поставил под сомнение право итальянского премьер-министра обращаться к народу своей страны. Вечером 24 апреля Орландо и Соннино покинули Париж, чтобы провести консультации в кабинете министров и в парламенте Италии. В действительности, они оба оказывались во все большей изоляции не только в Париже, но и в среде политического класса Италии. Крайне правые считали Соннино недостаточно радикальным. Орландо утратил всякое доверие к себе со стороны левых. Однако неудовлетворенность правительством вовсе не означала готовности позволить американскому президенту диктовать Италии свои условия. Возмущения не скрывали даже такие проамерикански настроенные сторонники продолжения войны, как Биссолати или социалист Сальвемини. Они и представить себе не могли, что «мир равных» подразумевает приравнивание Италии к недавно созданной Югославии. По мнению Сальвемини, Вильсон просто вымещал на Италии свое раздражение в отношении Британии и Франции, нарушивших его планы. Почему же Вильсон не наберется мужества и не объяснит американскому народу, что если Америка требует признания доктрины Монро, то и другие народы вправе защищать свои региональные интересы? Вильсон «возвращал себе девственность» за счет Италии.

Страсти накалялись. Орландо уверенно получил вотум доверия в палате депутатов. В Риме имели место выступления против флага США. Здания американского посольства, Красного Креста и Христианской ассоциации молодежи были поставлены под вооруженную охрану. Однако это никак не содействовало выходу из тупиковой ситуации, сложившейся в Париже. Орландо ждал, что его пригласят, чтобы продолжить участие в работе конференции, но приглашения так и не последовало. Италия была важна, но, по правде говоря, не была незаменимой в новом мировом порядке. Статут Лиги Наций был слегка отредактирован таким образом, чтобы Италия могла вступить в организацию позже. 7 мая «Большая тройка» передала Германии договор о мире, а Орландо и Соннино пришлось возвращаться в Версаль безо всякой помпы. Им пришлось возвратиться, потому что в противном случае победа обернулась бы для Италии опасной изоляцией на международной арене. Страна испытывала крайнюю потребность по меньшей мере в поставках угля из Британии и в финансовой помощи из Америки. В 1913 году Италия импортировала около 900 тысяч тонн угля в месяц. В последние два года войны импорт сократился до 500 тысяч тонн. Подобным образом был урезан импорт пшеницы. Италия крайне нуждалась в помощи своих военных союзников. Но в ходе дальнейших унизительных дискуссий оказалось, что итальянцы не дождутся ни полного выполнения условий Лондонского договора, ни возврата стране Фиуме, ставшего национальным символом.

Поняв несостоятельность своих позиций, Орландо и Соннино 19 июня ушли в отставку. Кабинет министров теперь возглавил «американец» Франческо Нитти, который немедленно подписал Версальский договор с Германией. Демонстрируя новый взвешенный подход, новый премьер-министр отметил, что положения договора, делающие невозможным любой шаг к объединению Германии и Австрии, превратят границы Италии в самые надежные границы и в Европе, независимо от того, как будет решен югославский вопрос. Но Нитти был связан последствиями заигрываний своего предшественника с националистами. Он не мог просто взять и отказаться от претензий на Фиуме. Тогда правительство Италии предложило признать сам город и его отдаленные от побережья районы нейтральными и передать под управление Лиги Наций. Узнав об этом, ультранационалист и поэт-демагог Габриеле д’Аннунцио создал отряд из нескольких тысяч добровольцев и 12 сентября 1919 года оккупировал Фиуме. Армия была слишком ненадежной, чтобы Нитти отдал ей приказ освободить город от отряда д’Аннунцио. Поэтому он назначил всеобщие выборы, надеясь, что действительно представительный национальный парламент поддержит его в осуществлении давно назревших изменений во внешней политике страны.

Результаты выборов, состоявшихся 16 ноября 1919 года, подтвердили поддержку правительства Нитти по крайней мере в одном вопросе. Громкоголосые лидеры из числа правых, возглавивших захват Фиуме, потерпели поражение. Из 168 членов Союза национальной обороны, объединившихся вокруг Соннино в последний год войны, лишь 15 сохранили свои места. Первая попытка Муссолини создать парламентскую партию фашистов провалилась. В Турине его сторонники смогли набрать только 4796 голосов, против 170 315 голосов, отданных за социалистов, и 74000 голосов, собранных Католической народной партией. Сам Муссолини ненадолго оказался под арестом. Однако серьезные потери понесла и Либеральная партия Нитти. До выборов ей принадлежало 75 % мест в парламенте, а теперь приходилось довольствоваться лишь 40 %. Подобно большинству думающих о будущем итальянцев, Нитти надеялся, что ему удастся сохранить власть в сотрудничестве с умеренным крылом социалистической партии. Триумфальную победу на выборах одержали левые, получив более 30 % мест в парламенте. Однако на своей конференции, состоявшейся в октябре 1919 года в Болонье, Итальянская социалистическая партия (ИСП) приняла судьбоносное решение, проголосовав в соотношении 3: 1 за вступление в радикальный ленинский Коминтерн. Вдохновленное небывалым успехом на выборах, мощной волной забастовок и захватов земель, наиболее непримиримое крыло ИСП находилось в ожидании надвигавшейся революции. Это, в свою очередь, открыло дорогу для возвращения Муссолини, теперь уже не как журналиста или парламентского деятеля, а как лидера нового поколения боевиков правого толка, намеренных физически уничтожить социалистическое движение в Италии. К несчастью для Нитти, социалисты-реформаторы, которые могли бы содействовать предотвращению дальнейшей эскалации, оставались со своими более радикально настроенными товарищами вплоть до 1922 года. Теперь Нитти сохранял за собой пост, лишь благодаря толерантности новой Католической народной партии, сумевшей с первой попытки получить 20 % голосов. Столкнувшись с забастовками и захватами земель, Нитти цеплялся за свою главную идею, которой он руководствовался в своей деловой и политической карьере. В случае серьезного кризиса европейский либерализм сможет обратиться за поддержкой к Новому Свету. Политический и экономический кризис, охвативший Италию, мог быть разрешен лишь при помощи со стороны США. На протяжении всей войны Нитти работал над тем, чтобы обеспечить поставки и финансирование из США. Теперь он надеялся, что после того, как он решил вопрос с Фиуме и заставил своих соотечественников принять «ущербную победу», Италия займет место привилегированного партнера при новом мировом порядке, центр которого разместится на Уолл-стрит.

II

В мае 1919 года версальские переговоры о мире вошли в финальную решающую стадию. Утром 8 мая, когда члены кабинета министров Германии собрались для обсуждения условий заключения мира, переданных им накануне вечером, президент Фридрих Эберт призвал своих коллег «сдерживать страсти, охватившие» всех присутствующих. Они должны спокойно рассмотреть лежащий перед ними документ. Социал-демократ, министр юстиции Отто Ландсберг, отвечавший за соблюдение общественного порядка, выступил с предложением объявить осадное положение. Это позволит смягчить реакцию населения и предоставит правительству свободу маневра, а также ограничит политический ущерб, в случае если ему придется принять навязанные унизительные условия. И социал-демократ Филипп Шейдеман, и центрист Матиас Эрцбергер понимали, что провоцировать Антанту нельзя. Но, ознакомившись с предлагаемыми условиями, оба пришли в ярость. Кроме того, они опасались, что если они не выступят решительно против договора, то это ослабит позиции их друзей в Прогрессивной либеральной партии в результате усиления правых позиций в буржуазной среде. Итак, первое демократическое правительство Германии стояло перед необходимостью взять на себя управление хором возмущенных патриотов. Существовала явная опасность того, что контроль над волной возмущения могут перехватить крайне правые. Правда, после состоявшихся в январе выборов правящая коалиция, в которую входили СДП, партия Центра и Левая либеральная партия, могла рассчитывать на поддержку всех слоев германского общества. Чтобы обеспечить общее спокойствие, был введен запрет на проведение всех несоответствующих моменту театральных представлений и массовых гуляний.

12 мая во второй половине дня давний лидер большинства социал-демократов и первый канцлер Германской Республики Шейдеман, который в юности был типографским рабочим, не имевшим постоянного места жительства и работы, и нередко выстаивал в очереди за бесплатным супом на кухню князя Бисмарка, торжественно объявил Национальному собранию, что Версальский договор является «неприемлемым [unanehmbar]». Да отсохнет рука у того, кто этот договор подпишет. По всей Германии прошли хорошо срежиссированные митинги протеста. Руководство профсоюзов назвало договор смертным приговором. Еще раньше НСДП поднимала вопрос об ответственности Германии за развязывание войны. Была создана закрытая комиссия для расследования кризисных событий июля 1914 года. Она уже предоставляла неопровержимые доказательства причастности Германии к провокационному ультиматуму, перед которым Австрия поставила Сербию. Но теперь все мысли о публикации обличающих материалов остались в стороне. Профсоюзный лидер Карл Легин заявил, что условия Версальского мирного договора рассеяли все сомнения относительно подлинной природы войны. Какой бы ни была вина кайзера и его окружения в развязывании войны, народ Германии должен объединиться против грабительских империалистических устремлений стран Антанты. Министр иностранных дел Германии граф Брокдорф говорил, что Республике надо работать над тем, чтобы сплотить «рабочих, буржуазию и государственных служащих» в единую оппозицию, противостоящую навязываемому миру.

29 мая в разгар патриотического подъема германское правительство представило осторожно сформулированные контрпредложения, целью которых было уменьшить территориальные потери за счет уступок в разоружении и репарациях. Ни одна из партий, входящих в первую Веймарскую коалицию, не имела принципиальных возражений против разоружения. По настоянию Эрцбергера, в этих контрпредложениях говорилось о согласии с отменой воинской повинности и сокращением численности армии до 100 тысяч профессиональных солдат в течение трех лет. Взамен Германия хотела получить гарантии своей безопасности со стороны Лиги Наций, которая взяла бы вопросы разоружения под всесторонний контроль. Кабинет министров также выразил готовность направить значительные ассигнования на начальные репарационные выплаты. Пока Франция и Британия продолжали все еще безрезультатный спор об окончательной общей сумме репараций, Германия предложила выплатить 100 млрд золотых марок (24 млрд долларов), притом что первый транш составит 20 млрд золотых марок. При более внимательном изучении это предложение оказалось не столь щедрым, как могло показаться сначала. Франции для начала работ по восстановлению предстояли огромные расходы. Германия же предлагала ежегодные платежи в размере лишь 1 млрд золотых марок, притом что длительный период ожидания выплат не предполагал начисления процентов на основную сумму. Берлин также обратился с просьбой о предоставлении кредита в счет значительного объема реквизированных товаров. Иными словами, Берлин рассчитывал получить внешний кредит, чтобы можно было начать торговый цикл и приступить к выплатам. Финансирование репараций, надеялись в Германии, станет механизмом, обеспечивающим интеграцию страны в мировую экономику. По крайней мере для последующих поколений это контрпредложение обернулось бы триумфом. В «Экономических последствиях Версальского мирного договора» Джон Мейнард Кейнс назвал это предложение Германии эталоном обоснованности. В начале июня 1919 года Берлин был близок к тому, чтобы повторить подвиг октября 1918 года и внести раскол в созданную против него коалицию. Но на этот раз не Вильсон, а Ллойд Джордж в последний момент выступил с решающим предложением, которое отличалось от прежних более мягкими условиями. Признавая особый характер польского вопроса, Лондон настаивал на проведении плебисцита при решении вопроса о разделении Силезии. Но это было самое большее, на что были готовы пойти Вильсон и Клемансо. 16 июня текст договора был возвращен Германии, и при этом ей было заявлено, что положительный ответ должен быть получен в течение недели, иначе будут введены войска. Хотя союзники провели демобилизацию значительной части своих армий, в июне 1919 они все еще располагали силами, эквивалентными 44 готовым к боевым действиям дивизиям, а этого было более чем достаточно, чтобы подавить любое возможное сопротивление. Германия оказалась в отчаянном положении. Но и в этот кризисный момент рейх сохранял суверенитет. Особенностью версальского процесса было то, что побежденные были вынуждены осознанно сделать выбор в пользу собственного поражения.

В среде офицеров и прусских баронов-юнкеров условия мирного договора грозили вызвать открытый бунт. Территория, которую предстояло передать полякам, находилась в самом сердце Пруссии. С какой стати Пруссия должна соглашаться на разрушительный и унизительный мир на Востоке, где она одержала триумфальную победу? Вспоминали легендарного графа Давида фон Йорка, который в декабре 1812 года при Таурогене отказался подчиняться своему королю и направил патриотические силы Пруссии на помощь России, сражавшейся против Наполеона. Прусское правительство довольно вяло говорило о необходимости преодолевать отчаяние. Однако давало ясно понять, что если рейх не сможет встать на защиту «жизненных интересов [Lebensinteressen]» прусского государства, то у «здоровых элементов» не останется иного выбора, как выйти из состава государства. Новое восточное государство (Oststaat) станет площадкой для будущего «воскресения Германской империи».

Позиция министерства иностранных дел и большинства «Веймарской коалиции» была отражена в меморандуме, составленном членами германской делегации на мирных переговорах. В меморандуме также рекомендовалось отвергнуть предлагаемые условия. Этот мирный договор не может считаться приемлемым, потому что предлагаемые условия преднамеренно направлены на то, чтобы нанести ущерб самоуважению Германии. И эти условия были заведомо невыполнимы. Они противоречили условиям договора о перемирии. К тому же носили вероломный характер, так как вынуждали Германию, вопреки действительному положению вещей, взять всю ответственность за войну на себя и признать мирным договором то, что на самом деле являлось актом насилия. Делегация указывала на то, что единственной прочной основой мира может быть только честность. А подписать договор, который Германия не сможет выполнить, означало вступить в противоречие с этой основополагающей аксиомой. Отказываясь вступать в прямые переговоры, союзники показывали тем самым, что не уверены в справедливости того, чем они занимаются. Хуго Просс, автор Веймарской конституции, говорил либерал-демократам, что принять договор будет означать то же самое, что совершить самоубийство из страха перед смертью. Премьер-министр Шейдеман заявил, что если союзники желают навязать Германии этот договор, то им придется самим входить в Берлин и делать свою грязную работу. Оставаясь верной себе, говорил Шейдеман, «Германия, даже разорванная на части, найдет способ вновь воссоединиться». В 1919 году эта фраза звучала как лейтмотив. Если Германия согласиться стать собственным палачом, она лишит себя всех надежд на восстановление. Во имя будущего она должна высоко нести свою честь и принимать последствия этого, какими бы тяжелыми они ни были. В отличие от тех, кто фантазировал по поводу Oststaat, члены кабинета министров не рассматривали возможности вооруженного сопротивления. На удивление серьезно была встречена мысль Шейдемана о том, что надо предоставить союзникам заботиться о суверенитете Германии. Германия сдается, заявляя о своей вере в то, что «прогрессивное мирное развитие планеты вскоре приведет к созданию независимого суда, перед которым мы заявим о своих правах».

Потребовалось хладнокровное мужество Маттиаса Эрцбергера, чтобы указать на опасность применения тактики Троцкого «ни мира, ни войны». Французы и британцы не настолько глупы, чтобы следовать фантазиям Шейдемана. Они не позволят Германии снять с себя ответственность за управление страной из-за ее поражения в войне. Они не станут оккупировать всю Германию, а просто приберут к рукам самые выгодные активы, оставив после себя хаос и нищету. Можно было использовать Лигу Наций в качестве апелляционного суда. Но к этому нейтральному арбитру можно будет обратиться лишь после того, как Германия ратифицирует договор. И если германские либералы все еще надеются на «прогрессивный и мирный ход развития» мировой политики, то им сначала придется выплатить весьма болезненный первый взнос, выбрав путь сотрудничества, а не конфронтации. При всей своей несправедливости и нечестности Версальский договор оставлял шанс на сохранение германского национального государства. Демократ Эрцбергер чувствовал, что большинство населения жаждало мира, а не проявления национального героизма. Это было самым наглядным образом подтверждено на экстренной встрече премьер-министров 17 земель, входивших в состав рейха, на которой Бавария, Вюртемберг, Баден и Гессен решительно выступили в поддержку мирного договора. Конечно, Пруссии было обидно уступать свои земли Польше, но, если рейх не пойдет на заключение мира, французы оккупируют запад и юг страны. В этом вопросе демагогия Эрцбергера, по выражению Брокдорфа, едва сдерживавшего свое возмущение, не знала границ. Он «дал понять, – возмущался Брокдорф, – что не хотел бы распространяться по поводу случаев изнасилования немецких женщин сенегальскими и другими чернокожими солдатами, но вторжение неизбежно приведет к падению и распаду рейха».

Конечно, это было отвратительно. Но Эрцбергер и остальные сторонники заключения мирного договора, среди которых видное место занимал Эдвард Давид, давний коллега Эрцбергера по правому крылу СДП, неустанно выступали с позиций необходимости обеспечить будущее рейха. Если Берлин не пойдет навстречу желанию населения страны заключить мир, катастрофа будет неизбежной. В октябре 1918 года большинство в рейхстаге взяло на себя ответственность за проведение переговоров о перемирии и, несмотря на мятежный героизм флота и социалистическую революцию, сумело избежать безусловной капитуляции и полномасштабной оккупации. Если большинство в рейхстаге не проявит мужества на этот раз, то Германия вновь окажется на пороге катастрофы. Правительство, возглавляемое НСДП, единственной партией, проявившей верность принципу преемственности германского государства, подпишет унизительный мир, предлагаемый на условиях, устраивающих Антанту и Москву. В результате начнется гражданская война «всех против всех». Германия подобно России пойдет по пути распада и анархии. До тех пор, пока в послевоенной Германии будет сохраняться возможность развития сценария насильственных действия против левых сил, опасаться следует не свержения капитализма, а кошмарного повторения в Западной Европе катастрофической авантюры Троцкого. Если же главной задачей является сохранения целостности рейха, то единственно возможным шагом будет сделать то, на что летом 1917 года не решились Церетели и Керенский. Германии нужно правительство, созданное на базе широкой национальной коалиции, которое подпишет унизительный мирный договор. Проблема состояла в том, как набрать необходимое большинство.

В начале июня генерал Вильгельм Гренер и министр обороны Густав Носке боролись с нарастающей волной военных мятежей. Благодаря их усилиям решающее слово осталось за гражданскими политиками. Обращение президента Эберта к правительству Шейдемана привело к расколу 18 июня. Эрцбергер и еще два представителя партии Центра высказались за то, чтобы подписать договор. Мнения социал-демократов разделились: премьер-министр Шейдеман, министр иностранных дел Брокдорф и еще три либерал-демократа голосовали против. Заседание продолжалось до трех часов ночи, а решение так и не было принято. Через несколько часов парламентское большинство СДП проголосовало за то, чтобы принять договор, но с соблюдением ряда условий. Притом что союзники не пошли бы на обсуждение каких-либо условий, это решение свидетельствовало лишь о том, что позиция премьер-министра Шейдемана была признана неубедительной. Шейдеман призывал отказаться от подписания договора и теперь был вынужден подать в отставку. За четыре дня до истечения установленного союзниками срока Германия оказалась без правительства. А в Национальном собрании представители различных партий продолжали бесполезные дискуссии.

Реакция флотских офицеров, чьи опрометчивые действия привели к крушению в ноябре 1918 года, была более определенной. Утром 21 июня 1919 года вице-адмирал Людвиг фон Ройтер по-своему ответил версальским миротворцам: он отдал приказ поднять на судах германского Флота открытого моря, интернированных на британской базе в Скапа-Флоу, флаг кайзера и затопить их. Британские моряки пытались помешать этому явному нарушению условий перемирия, в ходе столкновений было убито 9 немецких моряков, но значительная часть флота кайзера (15 броненосцев, 5 крейсеров и 32 эсминца) была затоплена. В истории морского флота не было случая, чтобы за один день было уничтожено столько боевых кораблей. В Германии фельдмаршал Гинденбург заявил, что честь его солдат вынуждает его к подобным действиям. Несмотря на превосходящие силы противника на Западе, германская армия должна отступить на оборонительные позиции на Востоке и возобновить боевые действия. Президент Эберт, подбирая замену Шейдеману, назначил премьер-министром известного патриота и профсоюзного деятеля Густава Бауэра, который прежде решительно выступал против заключения договора.

Лишь к полудню 23 июня, последнего дня отсрочки, президент Эберт окончательно решил, что оппозиционные силы не располагают большинством. В СДП и партии Центра, от которых зависела республика, царил глубокий раскол. Единство нации, без которого проведение демократической политики была невозможным, висело на волоске. Лидер противников договора из числа либерал-демократов записал в своем дневнике, что когда Эберт, Бауэр и члены кабинета министров, на которых по определению ложилась ответственность за судьбу договора, покинули заключительное заседание общепартийной конференции, он внезапно ощутил прилив «чувства ответственности». Демократы и по крайней мере некоторые националисты пошли на важную уступку, которая характеризовала тех, кто принимал основы демократической политики Веймарской республики, заверив своих коллег в том, что, невзирая на имеющиеся разногласия, они будут с уважением относиться к патриотическим мотивам, движущими теми, кто взял на себя ответственность за подписание мира. Такая позиция выглядела сомнительно, что вскоре нашло подтверждение в безответственном выступлении националистов. Но 23 июня 1919 года было достаточно и простого обещания. Днем в 3 часа 15 минут, когда до истечения срока оставались считанные часы, в Национальном собрании состоялось голосование по самому жизненно важному вопросу. Оно не было поименным. Перед Собранием не ставился прямой вопрос об одобрении Версальского договора. Было объявлено о том, что «значительное большинство Собрания» подтвердило полномочия правительства подписать договор. Через полтора часа об этом были официально уведомлены союзники.

В то время как в Париже торжествовали, Берлин был охвачен горьким чувством поражения. Предостережений генерала Гренера и министра обороны Носке оказалось достаточно, чтобы остановить попытку прусской гвардии совершить переворот в июле. Однако в среде поборников Oststaat формировалось ядро путчистов. Осенью 1919 года националисты инициировали волнения, открыто и с небывалой злобой выступив против СДП и Эрцбергера. В результате уже весной Эрцбергер был вынужден оставить политику по обвинениям в коррупции. Легенда об ударе в спину получала все большее распространение. Критический момент настал в марте 1920 года, когда в соответствии с положениями договора о разоружении настало время распустить военизированные формирования Freikorps. 13 марта Вольфганг Капп, один из основателей Vaterlandspartei, выступавшей организатором митингов против мирного договора в 1917 году, и генерал Вальтер фон Лютвиц, командовавший Freikorps, подняли своих людей на марш на Берлин. Они требовали создания кабинета министров на внепартийной основе, в котором большинство принадлежало бы солдатам, а также отказа от дальнейшего выполнения условий договора. Они также хотели немедленно провести всеобщие выборы, которые, как они были уверены, приведут к роспуску состоящего из левых Национального собрания, не соответствующего текущему моменту послевоенного периода. Как выяснилось, расчеты путчистов на электорат были не совсем ошибочными, однако практическая подготовка была организована из рук вон плохо. У Каппа было несколько влиятельных друзей в Берлине. Кроме того, путчисты совершенно неверно оценили истинный расклад сил, выступавших в поддержку Веймарской республики. В период революционного подъема в ноябре 1918 года профсоюзы намеренно держались в тени, лишь сдерживая радикализм мелких лавочников. Однако, столкнувшись с прямой атакой на Республику, они действовали решительно. Страну парализовала общенациональная забастовка. К 17 марта путч захлебнулся.

Несколько дней участники рабочего движения праздновали свою победу. От всех правящих партий Республики, включая либерал-демократов, требовали подписать манифест, подтверждающий призыв к национализации ведущих отраслей промышленности. Густава Носке и других лидеров СДП, запятнавших себя сотрудничеством с Freikorps, заставили уйти. Повсюду слышались оживленные разговоры о правительстве социалистического единства. Однако НСДП и СДП, даже если бы они смогли договориться о сотрудничестве, не набирали голосов, которые могли бы обеспечить им большинство в Национальном собрании. Фантазии о единстве левых развеялись так же быстро, как и появились, когда в Руре, сердце тяжелой промышленности Германии, всеобщая забастовка против Каппа выросла в нарастающее восстание социалистов. К 22 марта боевики-коммунисты сформировали отряды Красной гвардии и взяли под контроль промышленные центры Эссен и Дуйсбург. Многие пытались выступить в роли посредников, но левые радикалы, на чьей стороне теперь было 50 тысяч вооруженных человек, хотели попробовать свои силы. В ходе ожесточенных боев и жестоких расправ десятки тысяч проправительственных солдат, во главе которых вновь выступил Freikorps, повторно заняли Рур. Со стороны правительственных сил погибло не менее 500 человек. Из числа повстанцев было убито более тысячи человек, причем многих из них казнили уже после того, как они были взяты в плен.

Путч Каппа и последовавшее за ним восстание в Руре показали, сколь близка к гражданской войне была Германия. Они также подтверждали, что опасения Эрцбергера относительно возможной иностранной интервенции, которая превратилась бы в кошмар, имели под собой основания. Рур был частью демилитаризованной территории на западе Германии. В ответ на выступление германских войск французы взяли под свой контроль город Франкфурт. Удивительно, что, несмотря на такой рост насилия в Германии, продолжал действовать хорошо отлаженный политический демократический механизм. Путчистам обещали проведение выборов. 6 июня 1920 года, через два месяца после того как в Руре закончились бои, почти 28,5 млн мужчин и женщин приняли участие в голосовании на выборах в первый рейхстаг Веймарской республики. 80-процентная явка оказалась суровым ударом для партий, стоявших у истоков Республики. «Большинство в рейхстаге», представленное коалицией СДП, партии Центра и демократическими либералами, набрало менее 45 % голосов вместо прежних 75 %. Избиратели, голосовавшие за левых, наказали СДП за ее пособничество контрреволюции и обеспечили НСДП второе место в рейхстаге. Тем временем ярые националисты из Германской национальной народной партии (ГННП) сумели набрать 15 %, то есть столько же голосов, сколько набирали правые консерваторы в ходе всех выборов, проходивших в Германии начиная с периода правления Бисмарка. В 1919–1920 годах демократы растратили значительную часть своего политического капитала, но это не затронуло компромисса, на основе которого была построена Республика. Голоса, отданные за НСДП, могли быть отданы любой более радикальной демократической республике, потому что это были голоса сторонников диктатуры пролетариата. Ленинская Коммунистическая партия набрала смехотворные 2 % голосов.

Главными победителями выборов стали национал-либералы, представленные Немецкой народной партией (ННП). Ее лидером был Густав Штреземан, печально прославившийся во время войны как один из самых ярых защитников империалистической политики Вильгельма. После революции у Штреземана был нервный срыв, а в марте 1920 года его чуть не обвинили в соучастии в организации путча, который возглавил Капп. Когда кризис миновал, он пересмотрел свои цели. События 1919–1920 годов убедили его в правоте сторонников Версальского договора. В обозримом будущем судьба Германии зависела от судьбы Республики и ее умения найти общий язык со своими бывшими врагами на Западе. Как и Эрцбергер, Штреземан понимал, что главная сила принадлежит прежде всего Соединенным Штатам. Но Эрцбергер делал ставку на переменчивую политику либералов вильсоновского толка, а Штреземан, подобно Франческо Нитти в Риме, ставил на силу, которая, как он полагал, будет действовать долгое время, – на стратегическую заинтересованность американского бизнеса в будущем экономики Европы.

 

17

Версальский договор и Азия

На состоявшейся 28 июня 1919 года церемонии подписания отсутствовала только делегация Китая. События, происходившие начиная с первой недели мая на Версальской конференции, привели к тому, что самая крупная страна мира поднялась на дыбы. Решение конференции о передачи Японии германской концессии в Шаньдуне легло в основу китайского националистического эпоса. Китай оказался жертвой одновременно и японской агрессии, и лицемерия Запада. Но эта поучительная история о жертвенности китайцев и агрессия японцев так и осталась неоконченной. Ставки с обеих сторон были высокими, о чем свидетельствовал кризис, обусловленный вступлением Китая в войну в 1917 году и тяжелыми последствиями вторжения Японии в Сибирь. Попытка прийти к миру в 1919 году привела к тому, что основные вопросы, связанные с будущим Азии, вновь оказались на глобальной повестке дня.

I

Сформированное после окончания войны новое японское правительство действовало вполне в «духе времени», направив на переговоры делегацию, состоявшую из прозападно настроенных либералов. К концу 1918 года премьер-министр Хара Такаши потерял треть японского контингента в Сибири. Хотя Хара и назначил прокитайски настроенного Танаку Гиичи министром обороны, политика сотрудничества с Пекином осталась неизменной. Генерал Дуань, на которого Япония сделала ставку в 1917 году, был вынужден уйти. Теперь Токио стимулировало переговоры в Шанхае между Севером и Югом, что дало Китаю возможность направить в Версаль объединенную делегацию. Но какой путь изберет Китай после объединения?

После ухода Дуаня японский патронаж не вызывал резкого отторжения в Пекине. Для Сунь Ятсена было важно получить признание, неважно – с какой стороны. В январе 1919 года он попытался заинтересовать лидеров капиталистического мира своим планом серьезного экономического развития. Но Белый дом даже не ответил на его призывы. Американский посол в Пекине Пол С. Рейнш продолжал свою антияпонскую агитацию. При этом сам он относился к Китаю свысока, что было характерно для Вашингтона в целом, где считали, что Китаю требуется полномасштабное внешнее управление. В начале 1919 года Япония согласилась войти в международный кредитный консорциум, что могло свидетельствовать об ее отходе от дипломатии финансового нажима, которую она проводила в годы войны. Единственным условием со стороны Японии было освобождение главной железнодорожной магистрали в Маньчжурии от надзора консорциума.

Британцы, сделавшие в Китае серьезные ставки, заинтересовано следили за схваткой между Японией и Америкой. В Лондоне не до конца понимали подлинные намерения Америки и не желали оставлять своего японского союзника. Проводить новую политику в Азии, основанную на построении новых отношений с Китаем, было поручено сэру Джону Джордану, британскому послу в Пекине. Он надеялся нейтрализовать все иностранные концессии в Китае, превратив их в международные, избавиться от сфер интересов и, таким образом, создать «условия для проведения политики отрытых дверей и интеграции Китая, не сводя все к бессмысленным словоизлияниям, которых стало чересчур много». «Если державы, получившие земли в аренду или в качестве наследства после событий 1898 года, не пойдут на определенные жертвы, то решение китайской проблемы окажется невозможным», – утверждал Джордан. Соединенные Штаты и Британия должны создать в мире систему, «обеспечивающую экономическую свободу и военную безопасность…» Джордан опасался, что, пока в Лондоне и Вашингтоне будут рассматривать возможные варианты, японцы перехватят инициативу.

В январе 1919 года советник Госдепартамента Франк Полк в своем докладе на имя госсекретаря Роберта Лансинга указал на не совсем понятную поддержку, которую Япония оказывает в вопросе обеспечения единства Китая. В Версале он предостерегал от возможных коллективных нападок на привилегированное положение западных стран в Азии. При поддержке Японии Пекин может потребовать полного пересмотра договора. Подобные требования вполне соответствовали новому языку либерального мирового порядка, но «белые державы были не в состоянии удовлетворить эти требования» без того, чтобы не ослабить свои позиции в Восточной Азии.

Учитывая эту неопределенность, американцы с радостью использовали парижские переговоры, чтобы создать еще один повод для обострения отношений между Японией и Китаем. 27 января, по настоянию президента Вильсона, японская делегация в присутствии делегации Китая заявила о правах Японии на германские владения в Шаньдуне. Американцы также использовали красноречивого Веллингтона Ку, получившего образование в Америке, представлявшего в Пекине правительство Севера и выступавшего в роли руководителя китайской делегации. Ку изложил заранее подготовленный в либеральном стиле ответ на претензии Токио. Он с возмущением отверг претензии японцев на привилегии, которыми пользовалась Германия, как необоснованное наступление на права 400-миллионного китайского народа. Вспомнив о юридических познаниях, приобретенных в Америке, Ку сослался на принцип rebus sic stantibus, указав при этом, что договор может быть изменен лишь в случае изменения обстоятельств, при которых этот договор был заключен. Делегации западных стран были впечатлены его беглой речью, новость о ходе переговоров в Париже через несколько дней распространилась по всему Востоку, в правительство Китая со всей страны поступали письма поддержки. Главной целью вступления в войну политический класс Китая считал обеспечение себе места за столом переговоров. Теперь казалось, что, заручившись поддержкой Америки, Китай одержал важнейшую дипломатическую победу над Японией.

Но Ку упустил из вида то, что Япония не ссылалась на действия непреодолимых сил, требуя передачи себе прав Германии. В сентябре 1918 года правительство Тераучи, следуя своей новой политике добрых отношений с Китаем, заручилось подписью китайского премьер-министра Дуаня на меморандуме о том, что Япония получает право разместить в Шаньдуне гарнизон в обмен на обещание Японии перевести следующий транш финансовой помощи Нишихары и поддержать начатую Китаем кампанию пересмотра всей структуры неравноправных договоров. Британия и Франция поддержали требования Японии еще в январе 1917 года, в ответ на что Япония обещала свое содействие в Средиземном море. В свете этих обязательств Пекина, Парижа и Лондона уже первое обсуждение шаньдунского вопроса завело участников дискуссии в неприятный тупик.

Первые дни Версальской мирной конференции оказались болезненным шоком для представителей Токио. Японцы ранее заявили о своем признании «14 пунктов», но никак не ожидали, что тональность всей конференции окажется столь либеральной. И тем более не могли предположить, что свои претензии им придется излагать в присутствии китайской делегации. Чего добивался Запад? Были ли западные страны всерьез готовы к созданию более равноправного мирового порядка, или, как подозревали правые в Японии, намеревались «заморозить статус-кво и сохранить свой контроль над развитием второстепенных и отсталых стран»? Неясность в этом вопросе придавала особое значение требованию Японии о том, чтобы необходимость обеспечения расового равенства была записана в тексте Статута Лиги Наций. Как и подозревали западные стратеги, такое обращение от имени всех стран Азии давало Японии возможность уйти от своего образа империалистического агрессора. Но прежде всего это был вопрос внутренней политики. Последствия рисовых бунтов 1918 года бесповоротно изменили картину политической жизни в Японии. Массы были возбуждены. В 1919 году видный либеральный политик Озаки Юкио возвратился из поездки в Европу и США в Японию, убежденный в том, что только введение всеобщего избирательного права способно привести к конструктивным изменениям. Но на новом этапе политической мобилизации масс в Японии действовали не только левые. Небывалое возрождение переживал и национализм, обретавший массовый характер. Именно требование правительства Хары о ликвидации расовой дискриминации, с которым оно выступило весной 1919 года, было единственным вопросом, по которому активисты слева и справа имели общее мнение. Как на это будет реагировать Запад?

Еще 9 февраля американский эксперт по юридическим вопросам Давид Х. Миллер произвел запись откровенного обмена мнениями, состоявшегося между полковником Хаусом и лордом Бальфуром по поводу последующих действий японцев. Чтобы упредить японцев, Хаус пытался убедить Бальфура признать поправку к преамбуле Статута Лиги Наций, включив в нее цитату из Декларации независимости о том, что все люди были созданы равными. «Полковник Х. полагал, что такая преамбула, сколь мало бы она ни соотносилась с американской практикой, найдет отклик среди американцев и сделает остальной текст более приемлемым для американского общественного мнения». Примечательной была реакция Бальфура. Он возразил в том духе, что идея о равенстве всех людей «относится к XVIII веку, и он сам никогда в нее не верил». Дарвиновская революция XIX века преподнесла совсем другие уроки. Можно предположить, что «в определенном смысле… люди в отдельно взятой стране созданы равными». Но предположить, что «человек из Центральной Африки создан равным европейцу», является для Бальфура явной чушью. Хаус не сразу нашелся, что ответить на столь неожиданное заявление. Он не то чтобы не был согласен по поводу Центральной Африки. Но он «не видел, каким образом можно проводить прежнюю политику в отношении Японии». Нельзя было отрицать, что Япония растет, осваивает свои территории, что ей необходимо пространство для развития. Японцев не пустили «ни в одну белую страну», ни в Сибирь, ни в Африку. Что им остается делать? «Им же надо куда-то двигаться». У Бальфура эта важнейшая предпосылка современности сомнений не вызывала. Динамично развивающемуся населению необходимо пространство для развития. Ярый сторонник укрепления англо-японского союза, Бальфур «с глубоким сочувствием» относился к затруднительному положению, в котором оказалась Япония. Но его отношение к Центральной Африке не позволяло ему принять общий принцип равенства. Законные интересы Японии надо обеспечивать иначе. В любом случае было очевидно, что его толкование предложения японцев было гораздо более широким, чем у авторов этого предложения. Конечно, идея о том, что Япония действует в интересах африканцев, вызвала бы возмущение в Токио. Речь шла об отношениях между Европой и Азией, и в частности о праве азиатов действовать наравне с европейцами в вопросах о дележе оставшихся свободных территорий по всему миру.

Японская делегация не могла смириться с тем, что ее первая же попытка была попросту отвергнута. В конце марта она выдвинула новый смягченный вариант своих предложений, в котором уже ничего не говорилось о расах, но указывалось лишь на недопустимость дискриминации по национальному признаку. Но теперь японцы очутились в лабиринтах внутренней политики Британской империи. Первая поправка, предложенная японцами, была заблокирована делегатами от Британии – Робертом Сесилом и лордом Бальфуром. Встретив отпор, британцы заговорили о том, что против выступают не они, а австралийцы. Теперь японцы оказались в еще более сложном положении. Как объяснить японской общественности, что столь важный принцип был отвергнут из-за позиции столь малозначимой страны, как Австралия? Лондон продолжал поддерживать «белые доминионы», равно как и Вильсон считал выгодным поддержать в данном случае Австралию. Ему было на руку, с учетом отношения к азиатскому вопросу в Калифорнии, что сначала против выступила Британская империя. Нечего было и думать о том, что Конгресс согласится со Статутом, ограничивающим право Америки запрещать иммиграцию.

Накал страстей достиг высшей точки 11 апреля на заключительном заседании Комиссии Лиги Наций. Японцы уступили и согласились с тем, чтобы поправка в преамбулу ограничивалась призывом к «справедливому отношению ко всем народам». Теперь они могли рассчитывать на поддержку явного большинства в Комиссии. Как отмечали члены французской делегации, они не хотели, чтобы Лондон оказался в неудобном положении, «но просто не могли голосовать за отказ от поправки, воплощавшей не подлежащий обсуждению принцип справедливости». Когда японцы поставили вопрос на голосование, их оппоненты почувствовали себя столь неловко, что просили, чтобы их голоса, поданные против, не вносились в официальный протокол. Как видно из записок Сесила, только печально известный антисемит в составе польской делегации, Роман Дмовский, голосовал в поддержку позиции делегации Британии, чем вынудил Вильсона воспользоваться своим правом председательствовавшего и отклонить поправку на том основании, что она могла быть принята только единогласно. Таким образом, поправка, предложенная японской делегацией и поддержанная большинством голосов, была отклонена. И если Хаус с радостью отметил, что «англосаксонское упорство позволило британцам и американцам вместе выступить против большинства», то у Сесила этот эпизод явно оставил неприятный осадок.

II

Унижение, нанесенное Японии при обсуждении Статута Лиги Наций, не могло не сказаться на мирном процессе в Азии. 21 апреля, через десять дней после того, как американцы и британцы наложили вето на предложение, обеспечивавшее расовое равенство, в Токио собрались дипломаты, чтобы выработать стратегию поведения на заключительном этапе переговоров. В свете унижения, которому подверглась Япония, совет дипломатов решил, что если ей не будет гарантирована передача германской концессии на Шаньдунском полуострове в Китае, то она должна пригрозить тем, что покинет конференцию. Ранее, в ходе переговоров в Париже, Япония обеспечила себе справедливую долю владений в германских колониях на тихоокеанских островах. Япония получила соответствующий мандат наравне с Британией и Францией. Но особое значение приобретал Китай. Министр иностранных дел виконт Учида направил в адрес делегации телеграмму, в которой указывал на то, что «обеспечение достоинства нашего правительства не допускает никаких примирительных жестов».

Когда в конце апреля к этому вопросу вернулись, вполне предсказуемым стало заявление западных стран о необходимости «интернационализации» Шаньдуня. Для этого необходимо было разработать систему выдачи мандатов. Примером мандатной системы могло стать предложение Яна Смутса в отношении Центральной Европы, но его отклонили. В январе эту систему использовали для того, чтобы распределить фрагменты Германской и Османской империй между Британской империей, Францией и Японией. Но ситуация вокруг Шаньдунского полуострова была совершенно иной. Япония с негодованием отвергла саму мысль о введении такой системы. Мандаты предназначались для «колоний… где туземцам недоступны блага современной цивилизации… а Китай представляет собой страну с развитой культурой», поэтому на него следует распространять совершенно другие принципы. Если говорить более конструктивно, то делегация Японии пыталась донести до Вильсона, что она представляет правительство, принадлежащее «умеренному» крылу японских политиков, готовых рассматривать фундаментальные изменения мирового порядка в Восточной Азии. Поэтому особое сожаление вызывает то, что из них пытаются сделать козла отпущения при решении вопроса о китайском национализме. Западные державы не могут выступать в защиту прав Пекина, следуя принципу равенства государств, и в то же время позволять китайской делегации игнорировать, ссылаясь на ее некомпетентность, договоры, подписанные ее же правительством всего несколько месяцев назад. Как заявил один из японских делегатов Роберту Лансингу, «смешно, когда страна с населением в 400 миллионов жалуется повсюду, что ее вынудили подписать договор». Япония требовала всего лишь выполнения Китаем своих договорных обязательств. Представители Японии покинут мирную конференцию в случае, если права Японии не будут признаны. В отличие от итальянцев, японцы решили не усложнять ситуацию дополнительными требованиями. И они могли рассчитывать на симпатию со стороны Британии и Франции. Сайондзи обращался непосредственно к своему старому другу Жоржу Клемансо, надеясь, что тот поймет, какое давление на него оказывают в самой Японии.

Вильсону очень не хотелось, чтобы сразу две делегации (японская и итальянская) покинули конференцию в течение одной недели. Он не делал народу Японии сомнительных комплиментов, обращаясь к нему через голову японского правительства, как он поступил в случае с Италией. 22 апреля все доводы оказались в пользу Японии. Китайской делегации было указано на то, что, несмотря на симпатии западных стран к Китаю, ему следует соблюдать условия договора, заключенного ранее с Японией. Стремясь смягчить удар, Япония пошла на компромисс, предложенный Британией, и публично заявила, что хочет получить лишь экономические привилегии, которыми раньше пользовалась на Шаньдунском полуострове Германия, не претендуя при этом на постоянный административный контроль над территорией полуострова. Но при том накале страстей с обеих сторон этого было явно недостаточно. Даже приезд делегации с извинениями от лица Вильсона не остановил китайцев, и они, ссылаясь на положения «14 пунктов», заявили Совету четырех официальный протест.

Китайская элита была заинтересована в том, чтобы получить международное признание, и была готова заплатить за это практически любую цену. Поэтому вопрос можно было бы считать закрытым, если бы не развитие событий в самом Китае. После унизительного ультиматума «21 пункта», который Япония выдвинула в 1915 году, в китайских городах неоднократно проходили массовые протесты националистов. 4 мая 1919 года, когда в Китае стало известно о решении шаньдунского вопроса в пользу Японии, поднялась невиданная со времен революции волна массового возмущения. Неудивительно, что обнародованные в Париже подробности договоренностей между Пекином и Японией вызвали возмущение происходившим не только за пределами страны, но и в самом Китае. Главный лозунг протестующих был обращен в обе стороны: «защитим суверенитет страны от посягательств извне, свергнем предателей, действующих внутри страны». В столице была дотла сожжена резиденция китайского министра финансов Цао Жулиня, распорядителя предоставленных Нишихарой японских кредитов. Считается, что в волнениях приняли участие не менее половины всех студентов, проживавших в Пекине, включая студенток женского педагогического колледжа. Студентов поддержали не только радикалы из числа молодежи. Политики и военачальники, которые эпизодически встречались на проводимой при посредничестве Японии конференции по вопросам мира между Севером и Югом, на экстренном заседании дали поручение членам делегации на переговорах о мире в Париже заявить о том, что «если мирная конференция… откажется поддержать позицию Китая, то 400-миллионный китайский народ… никогда не признает решений этой конференции».

Эта беспрецедентная волна протестов привела к тому, что находившиеся в Париже дипломаты оказались в совершенно невыносимом положении. Ку выбивался из сил, чтобы Китай был включен в число стран, создавших новый мировой порядок. Но он не мог подписать Версальский договор, если в него не будут включены оговорки, касавшиеся Шаньдуна. Вильсон и Ллойд Джордж не допускали такой возможности. Сделать исключение для Китая означало поставить всю конференцию под угрозу провала. В Пекине МИД был вынужден сообщить протестовавшим провинциям, что Китаю в любом случае придется подписать договор, чтобы сохранить баланс интересов. После того как Китай обеспечит себе место в Лиге Наций, другие члены этой организации, по мнению китайцев, изберут Китай в качестве члена Совета Лиги Наций, и тогда Китай сможет добиваться пересмотра этого вопроса. Но ответом на эти объяснения стало возобновление студенческих демонстраций и забастовок. В Пекине пришлось ввести военное положение, более тысячи участников акций протеста были задержаны. В начале июня президент Сюй Шичан, придерживавшийся консервативных позиций, пережил шок, увидев у своей резиденции толпу юных женщин, требовавших освобождения задержанных однокурсников. Торговцы в знак солидарности создали общекитайскую ассоциацию и объявили бойкот японским товарам. В Шанхае протесты на принадлежавших иностранным владельцам текстильных фабриках привели к тому, что на улицы вышло предположительно не менее 70 тысяч рабочих, объявивших первую в истории Китая массовую политическую забастовку. Находившиеся в Америке китайские студенты тоже решили внести свою лепту в общее дело и начали осаду здания Конгресса, где нашли на удивление доброжелательную аудиторию в лице республиканцев, всегда готовых обвинить Вильсона в излишней мягкости по отношению к «японскому империализму».

10 июня было отправлено в отставку правительство Цзян Ненцзюна, а на следующий день в отставку подал президент Сюй Шичан. Часть задержанных оказалась на свободе, но протесты националистов не ослабевали. 24 июня правительство Китая скромно заявило о своей «стратегии», предоставляющей китайской делегации в Париже право самостоятельного принятия решений. К этому времени большинство высокопоставленных членов китайской делегации переехали в расположенный в окрестностях французской столицы санаторий, предоставив остальным членам делегации, проживавшим в гостинице на бульваре Распай, наблюдать пикеты, организованные разъяренными студентами. 27 и 28 июня пекинское правительство, а затем и члены делегации в Париже приняли независимо друг от друга решение о том, что Китай не будет подписывать Версальский договор.

III

Японская делегация Версальский договор подписала, и Япония по праву вошла в состав Совета Лиги Наций. Теперь ее статус ведущей державы был неоспорим. Но этот статус дался Японии дорогой ценой. Правые националисты, дважды столкнувшиеся с отказом принять предложение о расовом равенстве и принявшие на себя все презрение, вызванное японской позицией по Шаньдуню, спровоцировали ожесточенное контрвыступление. В начале 1919 года генерал Угаки Казушиге, подчинявшийся Танаке, высказался следующим образом: «Британия и Америка, действуя через Лигу Наций, пытались связать военную мощь других стран и ущемить их интересы, прибегнув к своему испытанному средству – капитализму. Я не вижу большой разницы между военным завоеванием и капиталистическим ущемлением интересов других стран». Японии следует не откладывать свой меч, а быть готовой дать ответ. В октябре 1921 года трое молодых японских военных атташе встретились в германском Баден- Бадене, чтобы поговорить о том, какой пример подают Японии европейские страны. Эти будущие лидеры правого крыла японского милитаризма сочли концепцию Людендорфа о новой эре тотальной войны между мировыми силовыми блоками наиболее вдохновляющей концепцией из числа появившихся в результате Первой мировой войны. Молодые офицеры, находившиеся в Германии после окончания войны, а среди них был и Тодзе Хидеки, японский лидер периода Второй мировой войны, часто становившийся объектом осуждения, видели в этой концепции будущее борьбы Японии против западных держав. Их борьба будет сопровождаться значительными экономическими потерями, как это происходило и с имперской Германией. Они получат компенсации, с одной стороны, установив в Китае зону автаркического правления, а с другой, мобилизовав армию вокруг жесткой самурайской этики, которая представляет «путь воина (бусидо) как поиск смерти». Но такая реакция не получила широкого распространения даже среди националистов, враждебно воспринявших новый западный порядок. Что бы ни думали о лицемерии Запада, мощь, которой он располагал, требовала уважения. Угаки, в неменьшей степени, чем премьер-министр Хара, был убежден в том, что «в обозримом будущем мир будет подчинен англо-американским реалиям».

В самом Китае отказ Пекина от участия в Версальском договоре встретили действительно редким проявлением национального единства. Правда, возникал вопрос, каким образом, кроме демонстрации патриотических настроений, Китай обеспечит себе место в новом мировом порядке. К счастью для Китая, в 1917 году Пекин объявил войну не только Германии, но и империи Габсбургов. На не столь заметных мирных конференциях, проходивших в окрестностях Парижа, где ставки были не так высоки, как в Версале, Китай мог проводить более конструктивную дипломатию. Следуя принятой еще в мае позиции, Китай настаивал на том, что государствам, выступавшим в роли наследников империи Габсбургов, нужно отказаться от привилегий, на которые обычно претендуют западные державы. 10 сентября 1919 года стало важным днем в истории китайской дипломатии военного и послевоенного периодов: в Сен-Жермене был подписан договор между Китаем и Австрией. В преамбуле этого договора, как и в преамбуле Версальского договора, содержались положения Статута Лиги Наций, что предоставляло Китаю все права члена организации. На первом заседании Генеральной ассамблеи Лиги Наций, состоявшейся в декабре 1920 года, Китай, как страна с самой большой численностью населения, подавляющим большинством голосов был избран в Совет.

Годом ранее, в декабре 1919 года Китай успешно заключил свой первый международный договор о дружбе с Республикой Боливия, в котором ясно говорилось о равном статусе и недопустимости экстерриториальности. К марту 1920 года Китай установил дипломатические отношения с Веймарской республикой. В июне 1920 года Пекин заключил аналогичный договору с Боливией договор с Персией. В мае следующего, 1921 года переговоры с Берлином закончились подписанием торгового соглашения, в котором признавалась независимость тарифной политики обеих сторон. Китай был лишен свободы при выборе тарифов по условиям неравных договоров XIX века. Германия лишалась этого права в соответствии с Версальским договором. Для таких радикально настроенных студентов, как Мао Цзэдун, параллели между положением Китая и Веймарской республики выглядели убедительно. Обе страны стали жертвами западного империализма. Тогда Сунь Ятсен, лидер националистов и давний поклонник Бисмарка и германского организованного капитализма, пошел на следующий шаг. В 1923 году он пытался наладить сотрудничество между Веймарской республики и Пекином, говоря, что «лучшим способом сбросить иго Версаля будет содействие созданию великой, сильной и современной армии в Китае», чтобы он мог стать «своего рода невидимой силой на Дальнем Востоке, готовой» прийти на помощь Германии.

Правда, для того, чтобы представить китайско-германский союз действенным средством освобождения обеих стран, требовалось богатое воображение. Китай нуждался в рычагах воздействия в Азии. В системе внешнего надзора за Китаем, которую пытались построить западные державы, не хватало одного звена – России. Россия была разрушена в результате гражданской войны и не участвовала в версальском процессе. Мог ли в этих условиях Пекин использовать переговоры с Москвой для того, чтобы пробить брешь в системе неравноправных договоров?

Еще в июле 1918 года, когда борьба вокруг Брест-Литовского договора приближалась к высшей точке, комиссар Георгий Чичерин заявил о том, что советская власть отказывается от всех претензий на экстерриториальную неприкосновенность в Китае. Год спустя это обещание подтвердил заместитель наркома Лев Карахан. Пользуясь языком «петроградской формулы» мира 1917 года, он обещал, что советская власть отказывается от всякого рода «аннексий… и подчинения других народов, а также от любых контрибуций. Через какое-то время военная фортуна вновь повернулась к Советам, и Кремль начал задумываться над сделанным ранее заявлением. Однако Китай решил воспользоваться этим случаем. Весной 1920 года перевод заявления Карахана появился в широкой печати и вызвал сенсацию. 27 мая 1920 года в так называемом Протоколе Йили, подписанным участниками китайско-советских переговоров, состоявшихся в северо-западной китайской провинции Синьцзян, Советы выразили свое согласие с двумя требованиями, выдвинутыми Китаем, которые были отвергнуты западными странами: полной свободой при определении тарифов и переходом под китайскую юрисдикцию русских, проживавших в Китае. Вскоре после этого Китай в одностороннем порядке прекратил выплаты России компенсаций за ущерб, нанесенный в ходе Боксерского восстания. Затем Китай отозвал свое признание неприкосновенности того, что оставалось от царского посольства в Китае, а 25 сентября 1920 года китайские войска взяли под свой контроль русский сектор европейской концессии в северном портовом городе Тяньцзинь, подняв над ним государственный флаг Китая.

Тогда же Пекин взял под свой контроль северо-восточную границу, направив в Харбин вооруженный отряд полиции, который заставил русских чиновников, обеспечивавших правосудие на всей территории принадлежавшей России Китайской Восточной железной дороги, покинуть здание суда. Кроме того, 1400 миль железнодорожных путей, представлявших собой последний отрезок Транссибирской железнодорожной магистрали, имели особое стратегическое значение для северо-восточного Китая. Захват Харбина был прелюдией для дальнейшего агрессивного расширения китайского влияния. В декабре Пекин взял «под общий контроль» управление железной дорогой и запретил русскому персоналу «любую политическую деятельность». Выдвижение подобных требований, не говоря уже об их рассмотрении, стало серьезной проверкой изменившегося в результате развала России баланса сил. Удастся ли Китаю закрепить эти изменения навсегда, будет зависеть от западных держав, Японии и России.

 

18

Фиаско Вильсона

10 июля 1919 года, представляя в Сенате Версальский договор, Вильсон не скупился на образные выражения. «Сцена готова, приоткрыта завеса судьбы. События развивались по плану, недоступному нашему пониманию: этим путем мы шли по воле Провидения. И мы не можем свернуть с этого пути. Мы можем двигаться только вперед, обратив наши взоры к небу и вдохновляясь явленным нам видением. Именно так мы и появились на свет. Воистину, Америка укажет путь. Свет освещает путь вперед и только вперед…Может ли наш народ или другие свободные народы отказаться от выполнения этого великого долга?.Осмелимся ли мы своим отказом разбить сердце мира»? Тон был возвышенным, но Вильсон не преувеличивал. И победители, и побежденные видели в США основу нового порядка. Вильсон намеревался покинуть Париж 26 июня, и Ллойд Джордж направил ему последнее отчаянное письмо, в котором заклинал Вильсона предоставить доверие американского правительства «в распоряжение народов в целях восстановления всего мира». Но от Вашингтона зависело не только восстановление финансов. Мир между Францией и Германией зависел от совместных гарантий безопасности, подтвержденных Лондоном и Вашингтоном. В Азии премьер-министр Японии Хара связывал свою внешнюю политику с Вашингтоном, а Китай ожидал нужных ему перемен от Лиги Наций. То же самое происходило и в Германии, надежды которой Вильсон не оправдал, но где понимали, что лишь ценой своей подписи Германия сможет добиться создания международных структур, способных пересмотреть ненавистный Версальский договор.

Однако по возвращении Вильсона в США стало ясно, что серьезной схватки в Конгрессе не избежать. С первых своих шагов в политике Вильсон размышлял о заложенном в американской конституции разделении властей. В политику его привело понимание того, что американское государство достигло поворотного момента, требующего творческого президентского правления. Начиная с 1913 года Вильсон по-новому подходил к президентским полномочиям, стремясь направить действия Конгресса и мобилизовать общественное мнение. Он создал новый аппарат управления национальной экономикой, которой теперь в первую очередь и главным образом управляла ФРС. Война привела к вмешательству государства во все сферы жизни Америки. 1919 год стал не только годом проверки Конгресса на примере ратификации Версальского договора, но и годом испытания для всего политического проекта Вильсона в целом. Паралич, возникший в результате противостояния Белого дома и Сената, осложнялся самым суровым полномасштабным социально-экономическим кризисом, с которым Америка столкнулась со времен тяжелого периода рецессии и мобилизации всех сил страны в 1890-х годах. В этот катастрофический момент стала очевидной не только центральная роль США в мировой политике, но и немощь американского государства, не позволявшая ему превратиться в центр нового мирового порядка. История Америки перестала быть драмой внутреннего характера. Политический и экономический кризис послевоенной Америки имел глобальные последствия.

I

Вильсоновские пропагандисты изображали «сражение за договор» как второй раунд в развернувшейся борьбе между президентским идеализмом и цинизмом «старых политиков». Первый раунд состоялся в Париже, второй пройдет в самой Америке. Изначально преимущество было не на стороне Вильсона. Уступки, на которые он пошел в ответ на требования Японии и Антанты, подрывали легитимность Версальского договора. Разочаровавшись в Вильсоне, его покинули друзья из числа левых. Даже прогрессисты из «Новой Республики» отказывались признавать свою причастность к договору. В течение сентября 1919 года Генри Кэбот Лодж, лидер республиканцев в Сенате, не давал Вильсону покоя, действуя через Комитет по международным делам. Желая продолжить вендетту, Лодж собирал свидетельства о недовольстве всех меньшинств, проживавших в Америке. Он даже воспользовался разочарованием бывших сторонников Вильсона, таких как юный Уильям Буллит, который публично озвучил неприятные детали разногласий между Вильсоном и госсекретарем Робертом Лансингом. Это была борьба на выбывание. Страдавший от гипертензии президент рисковал своей жизнью. Пытаясь обойти Сенат и восстановить прямую связь с американским народом, Вильсон отправился в изнурительную поездку по стране, в ходе которой разъяснял необходимость ратификации договора. В самую жару в разгар бабьего лета первые приступы недомогания заставили президента 26 сентября прервать поездку по западным штатам. В ноябре, когда состоялось решающее голосование в Сенате, частично парализованный Вильсон был прикован к постели.

Для критиков президента сама по себе сюжетная линия героического провала президента служила показателем его искаженного понимания действительности. Впоследствии главный свидетель Лоджа Буллит будет искать утешения после столь ощутимого провала на кушетке психоаналитика Зигмунда Фрейда. Вместе Буллит и Фрейд выступят соавторами психологической биографии, посвященной анализу причин неудач президента, как человека, живущего в воображаемом мире, в котором преобладает язык, сформированный его деспотичным отцом-пресвитерианцем. Республиканцы и демократы, заинтересованные в компромиссе, считали президента упрямцем. Большинство в Сенате было готово поддержать договор. Но для этого было необходимо набрать две трети голосов. Конечно, существовало и непримиримое изоляционистски настроенное меньшинство. Но не оно лишило Вильсона мира, к которому тот стремился. Главную опасность для Вильсона представляли лидеры основной массы республиканцев, которых нельзя было обвинить в изоляционизме. Они выступали за более активную позицию в войне, чем та, которую занимал Вильсон. Даже выступая с критикой Статута Лиги Наций в Сенате 12 августа 1919 года, Лодж в своей возвышенной речи, выдержанной в резких тонах, которые редко использовал Вильсон, говорил о США как о «самой большой надежде всего мира». Как и Тедди Рузвельт, он иногда чувствовал готовность рассмотреть возможность создания трехстороннего союза с Британией и Францией. В 1919 году в пользу Лиги Наций активно выступали и другие видные республиканцы. Большинство в две трети членов Сената было готово поддержать договор, но с оговорками, прежде всего касавшимися статьи 10 Cтатута Лиги Наций, в которой говорилось о коллективной помощи в случае агрессии против членов Лиги Наций. Эти члены Конгресса требовали, чтобы именно за ними оставалось решающее слово при принятии решения о коллективных действиях. Недостаточно ясная формулировка в тексте Статута позволяла интерпретировать эту статью именно так. Вот почему главным препятствием на пути достижения компромисса оказался сам Вильсон, который настаивал на том, что договор должен быть либо принят полностью, либо не принят вообще.

19 ноября в ходе первого решающего голосования в Сенате республиканцы отклонили договор, а находившиеся в меньшинстве демократы, действуя согласно указаниям Вильсона, заблокировали предложение принять договор с оговорками. Это противостояние в Сенате продолжалась 5 месяцев. 8 марта 1920 года Вильсон подтвердил свой отказ пойти на уступки республиканскому большинству, а в ходе голосования, состоявшегося 19 марта, Сенату так и не удалось собрать две трети голосов, необходимых для принятия договора в его начальном варианте или с поправками.

То, что договор не удалось ратифицировать даже с поправками, безусловно, во многом стало результатом действий самого Вильсона. Правда, даже если бы президент пошел на компромисс, было не очевидным, что оговорки, которых требовал Лодж, окажутся приемлемыми для Антанты. И дело было, конечно, не в статье 10. Британцам диктат Совета Лиги Наций был нужен не больше, чем Лоджу. Более серьезные проблемы сулила позиция Лоджа, настаивавшего на том, что Америка не может быть связана решением, при принятии которого у Британской империи коллективно окажется более одного голоса. Лодж также хотел отказать Японии в ее претензиях на Шаньдунский полуостров. Единственным способом избежать тупика, возникшего осенью 1919 года, было включить республиканцев в состав делегации на переговорах в Париже. Многие критиковали Вильсона за то, что он лично возглавил делегацию США в Париже и не допустил участия в переговорах самых неудобных для него представителей республиканской партии. И в этом случае сыграли свою роль личные амбиции. Правда, нарастающая жесткость полемики в ходе выборов 1916 и 1918 годов делала маловероятным формирование делегации с участием представителей обеих партий. На тех выборах внешняя политика была политизирована как никогда прежде.

Но в «сражении за договор» речь шла о нечто большем, чем о простом конфликте между партиями. Разногласия между Вильсоном и республиканцами не были разногласиями между либералами-интернационалистами и закосневшими изоляционистами, хотя и это имело место. Вильсон представлял себе США в роли смотрителя за мировым порядком, в то время как взгляды республиканцев на мирный процесс были ближе к взглядам европейцев. Невнятным обязательствам, заложенным в Статуте Лиги Наций, Лодж гораздо больше предпочитал развитие союза, сложившегося еще во время войны между Америкой, Британией и даже Францией. Если Америке предстоит взять на себя новые жесткие международные обязательства, то она должна ясно представлять, с какими ограничениями в ее собственной политике это будет связано. Союзы военного времени имели разумное обоснование, которое было вбито в переменчивое сознание демократического американского электората. В противоположность этому, Лига Наций представлялась чем-то весьма неопределенным. Мыслившие юридическими категориями республиканцы-интернационалисты, такие как Элиу Рут, относились к формулировкам, содержавшимся в Статуте Лиги Наций, намного серьезнее, чем это мог себе представить Вильсон. Они считали, что Америке грозят последствия взятых ею на себя юридических обязательств перед организацией с непонятными принципами. Допускающие изменения обязательства общего характера, содержавшиеся в статье 10, не требовали согласия Сената. Имеются свидетельства того, что Вильсон на самом деле видел в Лиге Наций способ освободить Америку от тесных объятий ее партнеров из Антанты. Об этом он говорил и в Белом доме во время ланча с лидерами Сената в середине августа, указывая на то, что статья 10 подразумевает лишь моральные обязательства. Если же Соединенные Штаты с самого начала будут открыто отстаивать свой суверенитет, то они потеряют возможность руководить мнением мировой общественности.

В начале 1920 года, оправившись от гипертонического криза и шока, вызванного первым отказом Сената одобрить договор, Вильсон дал ясно понять, что намерен и впредь выступать в роли лидера. В период с 7 по 30 октября 1919 года все великие державы, признанные в Версале (Италия, Британская империя, Франция и Япония), ратифицировали договор с Германией. Но это было лишь началом длительного и сложного процесса выполнения договора. Кроме того, предстояло уладить вопрос вокруг Адриатики, а также определить отношения с Османской империей. Несмотря на то что Сенат не утвердил договор с Германией, а США не вступали в войну с Османской империей, Вильсон и на этот раз пожелал выступить в роли арбитра. Казалось, что теперь, когда последний раунд конфронтации с Сенатом близился к завершению, для Вильсона стало еще важнее решительно продемонстрировать свое влияние на внешний мир.

В феврале 1920 года президент неожиданно наложил вето на компромисс в решении вопроса о Фиуме, в котором в качестве посредников выступали Британия и Франция, посчитав, что Италия получает чрезмерные преимущества, и пригрозив полным уходом Америки с европейской арены. Затем Вильсон выразил свое несогласие с агрессивной политикой, которую Британия проводила в Турции. Но наибольшее давление было направлено на Францию. 9 марта в открытом письме лидеру сенатского меньшинства Гилберту М. Хичкоку, который готовил последнюю попытку ратифицировать договор, президент указал на то, что вызывавшая столько споров статья 10 в равной степени направлена как против возрождающегося милитаризма Франции, так и против Германии. Несмотря на протесты Парижа и оппозиции в Сенате, Вильсон не изменил своей позиции даже тогда, когда четыре дня спустя произошел военный переворот, и не во Франции, а в Германии. При всей очевидной опасности капповского путча, Вашингтон отклонил вето Парижа и одобрил запрос Берлина направить в Рур дополнительные контингенты рейхсвера и добровольческого корпуса для подавления Красной армии. Когда в ответ на это в апреле Франция оккупировала Франкфурт, Вильсон отозвал из сената договор, гарантировавший безопасность Франции, некоторые сенаторы хотели заменить им так и не ратифицированный мирный договор.

Для Лондона и Парижа внезапный возврат Вильсона к жесткой дипломатии оказался ощутимым шоком. В ретроспективе мы знаем, что политическое наследие Вильсона было обречено. Однако похоже, что сам он воспринимал повторный отказ Сената ратифицировать Версальский договор в марте 1920 года и конфронтацию с Францией как часть продолжавшейся борьбы, в которой, как всегда, переплетались внешняя и внутренняя политика. Несостоявшийся договор давал ему возможность воздействовать на ситуацию в Европе. Противостояние президента и Сената допускалось конституцией США. Вильсон считал, что в моменты кризиса роль президента состояла в том, чтобы выступать в качестве переводчика истинной воли американского народа, противопоставляя этот личный взгляд партийным интересам, представленным в Конгрессе. После первой схватки в Сенате Вильсон всерьез рассматривал возможность пойти на беспрецедентный шаг и предложить оппозиционной группе уйти в отставку в полном составе, запустив тем самым механизм проведения референдума по вопросу о договоре. Уже отказавшись от этой необычной идеи, Вильсон смотрел на всеобщие выборы 1920 года как на «великий и торжественный референдум» по вопросу о будущей роли Америки в мире. В данном случае он не только недооценивал неопределенность и нестабильность, которые сам привносил на международную арену. Он переоценивал значение своей харизмы во внутренней политике. Он трагическим образом переоценивал свои собственные физические силы. Но, что еще более важно, рассчитывая на понимание электората, он не осознавал взрывоопасности той социально-экономической ситуации, которая складывалась после войны. Осень 1919 года стала временем крушения не только внешней политики Вильсона, но и его видения будущего самой Америки.

II

В 1916 году, находясь на пике своего растущего энтузиазма, Вильсон обещал создать новый стиль управления, который, в отличие от прежнего, будет сосредоточен непосредственно на повседневных материальных заботах людей, выходить за обычные политические рамки. Идея о том, что концентрация на экономических и социальных вопросах приведет к деполитизации общественной жизни, не имела будущего даже в самые лучшие времена. В 1919 году последствия мобилизации военного времени в сочетании с узкопартийной риторикой превратили вопросы, связанные с заработной платой, управлением в промышленности и состоянием сельского хозяйства, в предмет ожесточенных споров. В июле 1919 года, когда Вильсон только вернулся из Парижа, всего в нескольких кварталах от Белого дома были подожжены целые кварталы, в которых проживали афроамериканцы. Число забитых насмерть, застреленных или сгоревших заживо составило 15 человек. В Чикаго погибли 38 человек. Тысяча семей афроамериканцев осталась без крова. В общей сложности летом 1919 года самые массовые со времен Гражданской войны расовые беспорядки охватили 25 американских городов. Банды белых совершали нападения на военнослужащих-афроамериканцев и недавно поселившихся в северных городах Америки мигрантов, ставших символами социальных перемен военного времени.

У Вильсона имелись свои взгляды на расовый вопрос, но он был категорически против действий толпы и понимал, насколько серьезно эти события ставят под сомнение притязания Америки на прогрессивное лидерство. Годом ранее, 26 июля 1918 года, после угрожающего роста числа случаев самосуда он выступил с президентским обращением к государственным прокурорам, в котором суд толпы осуждался как «удар, направленный прямо в сердце законного порядка и человеческой справедливости». В своих работах Вильсон как историк оправдывал изначальную идею Ку-клукс-клана. Но его создание, по мнению Вильсона, стало актом самообороны в период беззакония после Гражданской войны, начало которому было положено безрассудными и преступными подстрекательскими действиями радикально настроенных республиканцев в Конгрессе. В обычных условиях, «когда суды открыты, когда правительства штатов и федеральное правительство готовы и в состоянии выполнять свой долг», подобное недопустимо. «Страсти, не ограниченные действием закона» – именно против этого сражалась Америка в Европе. «Германия поставила себя вне закона, потому что пренебрегла священными законными обязательствами и превратила свои армии в линчевателей…Как мы можем рассказывать о преимуществах демократии другим народам, – продолжал Вильсон, – когда мы позорим себя, показывая, что в конечном счете слабый не может рассчитывать на защиту?» Каждый случай самосуда – это подарок для германской пропаганды. «Они могут сказать, что по крайней мере подобные вещи в Германии случиться не могут, за исключением революционных времен, когда закон перестает действовать».

В 1919 году, столкнувшись с охватившими всю страну расовыми беспорядками, Национальная лига за равные права повернула эти слова против самого Вильсона. Черное расовое меньшинство Соединенных Штатов требовало такой же защиты, которую Вильсон «заставил обеспечить Польшу и Австрию по отношению к проживающим в них расовым меньшинствам». Разумеется, это было невозможно. Вильсон призывал всего лишь должным образом обеспечивать выполнение требований закона. ФБР со своей стороны решило, что его роль состоит не столько в преследовании главарей расистских группировок, сколько в отслеживании чернокожих радикалов и их планов проведения подрывных акций международного масштаба. Летом 1919 года к опасениям расового характера добавилась и вездесущая «красная угроза».

В 1918 году проводимая республиканцами промежуточная выборная кампания привела к разжиганию антибольшевистской агитации. Организованная в феврале 1919 года общегородская забастовка в Сиэтле стала общенациональной сенсацией. Американским властям враги мерещились повсюду. 19 февраля стрелок-одиночка ранил в Париже Клемансо; это дало секретным службам США повод для того, чтобы со всей силы обрушиться на организацию «Индустриальных рабочих мира» (ИРМ) и воинствующих суфражисток. 2 июня 1919 года взрывом бомбы было разрушено парадное крыльцо дома, принадлежавшего Генеральному прокурору А. Митчелу Палмеру. Одновременно прозвучали взрывы еще в шести городах. В течение лета истерия охватила всю страну. На активистов ИРМ были совершены жестокие массовые нападения. 30 июня 1919 года Палмер рекомендовал Вильсону не выпускать на свободу Юджина Дебса, добропорядочного социалиста и антивоенного активиста, который в сентябре 1918 года был осужден на десять лет тюрьмы по обвинению в подрывной деятельности. Палмер считал, что освобождение Дебса «будет использовано многими оппонентами мирного договора как доказательство особой снисходительности к нарушителям закона из числа радикальных элементов…» Оно может «настроить многих людей против либеральных норм трудового законодательства, содержащихся в Договоре». Вместо того чтобы помиловать Дебса, Палмер развернул кампанию расследований, арестов и депортаций, достигшей апогея 2 января 1920 года, когда в 33 городах по всей стране под арест попали, как предполагается, 3 тысячи человек из числа родившихся за границей и подозреваемых в радикальной деятельности.

Можно предположить, конечно, что вместо столь консервативного поворота администрация Вильсона могла возобновить работу в более прогрессивном направлении. Сам Палмер был опытным специалистом по вопросам трудового законодательства. Союз с трудовыми организациями был ключевым элементом платформы «Новой свободы» на выборах 1912 года, а на выборах 1916 года, на которых Вильсон победил с незначительным преимуществом, этот союз обрел еще большее значение. Начиная с 1917 года роль, которую играла возглавляемая Сэмьюэлем Гомперсом Американская федерация труда (АФТ), выступавшая в качестве партнера при переводе экономики на военные рельсы, казалось, обещала трудовым организациям новое положение в их отношениях с государством и частным бизнесом. Летом 1919 года демократов призывали еще более укрепить эти отношения, приняв федеральный закон о признании профессиональных союзов. Повсюду слышались разговоры об «индустриальной демократии» и «изменении отношений». Да и Вильсон не возражал против того, чтобы использовать давление общественности для усиления контроля со стороны федеральных органов в ключевых секторах. В июле 1919 года он признавался своему шурину, Сэмьюэлю Е. Эксону, что «скорее всего, придется объявить государственной собственностью некоторые виды сырья: уголь, гидроэнергетические ресурсы, а также, возможно, железные дороги. Некоторые, услышав такие слова, сочтут меня социалистом», но это не заставило Вильсона изменить свои позиции. Однако американские промышленники и их друзья-республиканцы видели тут слабые места. Станут ли демократы поддерживать трудовые организации, если работодатели решатся на выступления против федерального правительства, создав тем самым угрозу возникновения серьезной напряженности в обществе?

Контратака деловых кругов началась после окончания войны. Еще в декабре 1918 года такие компании, как General Electric, начали сворачивать концессии, полученные в течение предыдущих полутора лет. Аппарат промышленного арбитража, действовавший во время войны, сначала затих, а затем начал действовать против профсоюзов. Профсоюзы сопротивлялись: по всей стране прокатилась невиданная ранее в Америке волна забастовок. В 1919 году в кратковременных забастовках участвовал каждый пятый промышленный рабочий. Однако их шансы были невелики, особенно в сталелитейной промышленности, где профсоюзы находились в чрезвычайно сложном положении. Со времени самой крупной забастовки, состоявшейся в 1892 году в Хомстеде, в сталелитейной отрасли упорно отказывались признавать профсоюзы партнерами по переговорам. Такое положение сохранялось на протяжении всей войны. В конце августа 1919 года, несмотря на обращение самого президента Вильсона, один из основателей компании US Steell, Элберт Генри Гари, известный как «судья Гари», отказался от публичного рассмотрения дела в арбитражном суде. Администрация президента, пытаясь предотвратить открытое столкновение, призывала обе стороны к согласию. Надеясь разрядить обстановку, Вильсон пообещал провести промышленную конференцию для обсуждения «основных средств улучшения общих отношений между трудом и капиталом». Однако работодатели продолжали упорствовать, и 22 сентября началась вторая крупная забастовка в сталелитейной промышленности. К концу недели в ней участвовали 365 тысяч человек. В ответ работодатели применили силу. В промышленные районы Пенсильвании в подкрепление полицейским силам была направлена 25-тысячная армия частных охранных агентств. В городе Гари (штат Индиана), где располагалась компания US Steell, было объявлено военное положение. Промышленная конференция Вильсона состоялась 11 октября в самый разгар кампании запугивания. Не выдержав атмосферы насилия и угроз, обычно сговорчивый босс АФТ Гомперс покинул конференцию.

В тот же день под нажимом министра труда в Вашингтон для проведения переговоров прибыли шахтеры и угольные магнаты – в надежде предотвратить вторую крупную забастовку. Но и эти переговоры были сорваны, и объединение горнорабочих назначило забастовку на 1 ноября. Вильсон, в это время прикованный болезнью к кровати, поддавшись растущему влиянию Палмера, осудил забастовку шахтеров, назвав ее «совершенно неверной с точки зрения морали и закона» и попыткой вымогательства в преддверии холодных зимних месяцев. Воспользовавшись полномочиями военного времени, срок действия которых считался завершенным с заключением перемирия, Палмер запретил объединению горнорабочих участвовать в забастовке. Это привело к тому, что Американская федерация труда и Конгресс производственных профсоюзов (АФТ – КПП) заняли еще более жесткую позицию и, игнорируя Палмера, выступили в поддержку 394 тысяч шахтеров, откликнувшихся на призыв к забастовке. Но Палмер не ослаблял нажим, а члены американского рабочего движения, как и их коллеги в Британии, не были готовы к полномасштабной конфронтации. 11 ноября руководство объединения горнорабочих было вынуждено признать, что «как американцы… рабочие не могут воевать с собственным правительством». После того как в дело вмешался министр труда, принявший решение об общем увеличении заработной платы на 14 %, шахтеры вернулись на работу.

Они добились большего результата, чем рабочие-металлурги, которые 8 января 1920 года, потеряв 20 человек и более 112 млн долларов зарплаты, прекратили забастовку, закончившуюся полной победой US Steel. От этого потрясения рабочее движение в США так и не смогло оправиться. Разговоры об индустриальной демократии были забыты, а на смену им пришли новая дисциплина управления «индустриальными отношениями» и профсоюзы, создаваемые по инициативе компаний. Коалиция Демократической партии и трудовых организаций, обеспечившая победу Вильсона на выборах в 1912 и 1916 годах, распалась.

III

В конце 1919 года генеральный прокурор Палмер выступил с новогодним посланием, в котором обещал продолжить неустанную борьбу против «красного движения», угрожающего всему социальному строю Америки. И под угрозой были не только магнаты из US Steel. «Двадцать миллионов человек в нашей стране владеют облигациями „Займа свободы”», – напоминал Пальмер своим слушателям. «Красные хотят забрать их. Одиннадцать миллионов человек хранят сбережения в банках, а у 18,6 млн человек имеются депозиты в национальных банках— и красные нацелились на них». Эта оголтелая демагогия скоро превратила Палмера в посмешище. В 1920 году «красная угроза» пошла на спад так же быстро, как и волна забастовок.

Однако сохранялась совершенно реальная угроза сбережениям миллионов американских семей, и исходила она не от анархистов или иноземных радикалов, а от безымянных и вездесущих сил инфляции. К октябрю 1919 года даже в Америке, где общество было лучше, чем где-либо, защищено от последствий войны, индекс стоимости жизни вырос на 83,1 % в сравнении с 1913 годом. Вплоть до конца 1917 года рост зарплат серьезно отставал. Только в 1918 году это отставание удалось наверстать в результате военной мобилизации экономик. Однако с ускорением инфляции в 1919 году реальные зарплаты вновь уменьшились. Можно было бороться с забастовками, используя сформированные из бандитов охранные агентства. Судебные предписания могли запугать профсоюзных лидеров. Можно было пойти на уступки, даже согласиться на восьмичасовой рабочий день. Генеральный прокурор Палмер обещал покончить с незаконной торговлей и спекуляцией. Но все имело мало отношения к трудностям, с которыми столкнулись десятки миллионов людей, чей жизненный уровень упал в результате резкого скачка цен. В мае 1919 года демократы штата Массачусетс направили находившемуся в Париже Вильсону телеграмму, в которой напоминали ему о том, что «граждане Соединенных Штатов ожидают Вашего возвращения и помощи в снижении стоимости жизни, считая это гораздо более важным, чем Лига Наций». Обращение осталось без ответа. В конце 1919 года для обеспечения достойного «американского» уровня жизни хватало 2000 долларов в год. К тому времени, когда началась забастовка, неквалифицированные рабочие на US Steel требовали повышения зарплаты хотя бы до 1575 долларов в год, что обеспечило бы им скромное существование. Именно эта действительность, а не подрывная деятельность большевиков вызвала волну забастовок 1919 года, когда в 3600 отдельных выступлениях приняли участие 5 млн американских рабочих, что было своеобразным рекордом.

Причиной этих социально-экономических неурядиц в США и в остальном мире была не подрывная деятельность, не падение морали, а финансовый дисбаланс, вызванный войной. Последний выпуск облигаций «Займа свободы», названный «Займом победы», состоялся весной 1919 года и был направлен на то, чтобы использовать избыточную покупательную способность и консолидировать правительственные финансы. Этот заем принес 4,5 млрд долларов. Но так как во время войны средства на приобретение облигаций брались большей частью не из сбережений, а за счет банковских кредитов, это вело лишь к усилению инфляционного давления. В течение 1919 года объем бумажных денег в обороте вырос на 20 %. При таком уровне инфляции нельзя было не ожидать, что рабочие начнут организовываться, чтобы выступить в защиту уровня своей жизни.

На финансовых рынках также наблюдались признаки беспокойства. Осенью министерство финансов пыталось рефинансировать 3 млрд долларов в краткосрочные сертификаты. Рынки неохотно шли на долгосрочные займы, ожидая существенных изменений условий кредитования, и достаточно скоро. Однако в последние недели 1919 года в противостоянии участвовали не только президент и Конгресс или профсоюзы и генеральный прокурор. Необычного уровня достигли трения между министерством финансов и Федеральным резервом. Желая привлечь долгосрочные инвестиции и остудить рынок, нью-йоркское отделение ФРС во всеуслышание требовало повышения процентных ставок. Однако на всем протяжении 1919 года, поскольку инфляция росла, а золотой федеральный резерв сокращался, министерство финансов противилось этому. Дилемма заключалась в том, что любое значительное повышение процентных ставок влекло за собой обесценивание огромного числа облигаций «Займа свободы», по которым доход составлял лишь 4,25 %. Повышение ставок по новым займам означало резкое снижение ликвидности облигаций «Займа свободы» и ущемление интересов тех, кто отдал свои накопления на нужды военной мобилизации экономики. Как заявил 4 сентября 1919 года на заседании Совета управляющих ФРС заместитель министра финансов Рассел Леффингвелл, если цена облигаций «Займа свободы» упадет ниже 90 центов за доллар, это вызовет непредсказуемую реакцию в Конгрессе и панику на рынке ценных бумаг. Ситуация осложнялась необычайно широким распространением облигаций и их чрезвычайно низкой доходностью, которая была определена на момент выпуска. Никогда прежде федеральное правительство не сталкивалось с государственной задолженностью такого масштаба. До войны держателями государственных облигаций выступали в лучшем случае несколько сотен тысяч состоятельных инвесторов. Теперь речь шла об активах миллионов обычных домашних хозяйств. Во второй половине 1919 года, несмотря на потребность в новых деньгах, министерство финансов было вынуждено израсходовать 900 млн долларов для выкупа находящихся в обращении облигаций «Займа свободы» и поддержания цены на них.

С позиций Европы Америка представляла собой единственный нетронутый невзгодами мировой финансовый центр. Доллар был единственной главной международной валютой, которая могла похвастаться твердым золотым обеспечением. Правда, инфляция делала выгодным приобретение золота за доллары, и к концу 1919 года соотношение золотых запасов к количеству банкнот, находящихся в обращении, в нью-йоркском отделении ФРС упало до 40,2 %, что было на грани допустимого законом. Надвигавшийся кризис заставил управляющих нью-йоркским отделением ФРС принять решение о приостановке действия десятидневного периода льготного кредитования. Однако общий Совет управляющих ФРС отказался пойти на столь решительный шаг. Управляющий Стронг, главный человек в нью-йоркском отделении ФРС, был вне себя. Именно отказ министерства финансов своевременно повысить процентные ставки поставил под удар нью-йоркские банки. Стронг «покорно» выполнит распоряжения министерства финансов и Совета управляющих ФРС, «но после этого он скорее подаст в отставку, чем будет продолжать подобную политику».

26 ноября 1919 года на заседании Совета управляющих ФРС в Вашингтоне Леффингвелл выступил с резким личным выпадом против Стронга, обвинив его в попытке «наказать министерство финансов США за неподчинение диктату со стороны управляющего Федерального резервного банка Нью-Йорка». Леффингвелл обвинил Стронга в том, что тот «в сговоре с британцами манипулирует движением потока золота через Атлантику в ущерб Америке». До 15 января 1920 года министерству финансов предстоит занимать 500 млн долларов каждые две недели. До тех пор не стоит и думать об увеличении процентной ставки. Министерство финансов было настолько неуверенно в лояльности Стронга, что обратилось к генеральному прокурору Пальмеру с просьбой подтвердить полномочия министерства освободить Стронга от занимаемой должности в случае совершения Банком Нью-Йорка несанкционированных односторонних действий.

До этого дело не дошло. В конечном итоге министерство финансов не могло себе позволить продолжать субсидирование своих кредиторов за счет новых заимствований. 2 января 1920 года министерство финансов выпустило первую партию 12-месячных казначейских сертификатов с повышенной ставкой в 4,75 %. Три недели спустя Леффингвелл изменил свою позицию на совершенно противоположную. Теперь министерство было уверено в том, что «сложную ситуацию может исправить только повышение доходности коммерческих бумаг до 6 %». Америка была «опасно близка к отказу от золотого стандарта…» Теперь с возражениями выступило нью-йоркское отделение ФРС. Внезапное увеличение процентных ставок почти на 50 % было «несправедливым». Оно может создать впечатление, что либо «Совет управляющих ФРС потерял голову, либо условия стали действительно критическими». Это скорее вызовет панику на рынке, чем успокоит его. Однако Леффингвелл жаждал мести. «Паника в Нью-Йорке лишь порадует его». Процентная ставка была единовременно увеличена до 6 %, при этом решающим оказался голос министра финансов Картера Гласса.

Рис. 2. Забытая рецессия: послевоенный шок в Америке, 1919–1921 гг.

К июню учетная ставка в Нью-Йорке достигла 7 %. ФРС только-только исполнилось семь лет. Впредь на всем протяжении XX века попыток введения столь жестких ограничений не наблюдалось (рис. 2).

Дефляционный эффект был значительным. Резкое ужесточение условий кредитования позволило американской экономике преодолеть пропасть. После того как в первой половине 1920 года темп годового роста инфляции достиг 25 %, во втором полугодии уровень цен в годовом исчислении снизился на 15 %. Столь резкое изменение является уникальным во всей истории регистрации макроэкономических показателей в США. В период Великой депрессии дефляция была еще более острой, но она не следовала за периодом стремительной инфляции. В 1920 году снижение цен привело к резкому падению промышленного производства и скачку безработицы. К январю 1921 года, согласно оценке Совета Национальной промышленной конференции, безработица в промышленности превышала 20 %.

Но больше всего пострадало сельское хозяйство. Для американских фермеров условия торговли резко ухудшились, и их так и не удалось восстановить до конца XX века. В 1890-х годах политическая общественность США была поражена широкими выступлениями аграриев, вызванных все той же разрушительной дефляцией. Уильям Дженнингс Брайан сумел захватить руководство Демократической партией. Если бы ему удалось одержать победу на президентских выборах 1896 года, он бы выступил за уход США от золотого стандарта. Институциональные нововведения Вильсона в 1913 году были направлены на то, чтобы похоронить эту тему. Политика «Новой свободы», предусматривавшая снижение тарифов в интересах фермеров, занятых производством экспортной продукции, и потребителей из числа рабочих, а также передачу ФРС новых функций управления, должна была изменить баланс американского капитализма в прогрессивном направлении. Резкие изменения в период с 1919 по 1920 год показали, что эти новые институты не обладают достаточной прочностью, чтобы выдержать небывалый груз тягот войны. Волнения поднялись не только в рабочей среде. Резкое падение цен на хлопок привело к тому, что среди фермеров появились «ночные всадники», угрожавшие поджогами хлопкоочистительных фабрик и складов, предлагавших неадекватные цены. Новое поколение популистов организовало межпартийный «блок фермеров», который выступил с резкими обвинениями в «преступлениях 1920-х годов» против вильсоновской ФРС. Одной из первых акций предстоящего съезда республиканской партии должно было стать заседание объединенной комиссии Конгресса для проведения слушаний о положении в сельском хозяйстве. Это ставило уходивших из власти демократов в неловкое положение. А Джон Скелтон Вильямс, бывший валютный инспектор в администрации Вильсона, подлил масла в огонь нараставшего протеста аграриев, возложив вину за неверные действия во время кризиса и обрушение цен на сельскохозяйственную продукцию на группу заговорщиков с Уоллл-стрит.

На юге страны и в значительной части западных штатов аграрный кризис привел к возрождению Ку-клукс-клана. Массовое недовольство жителей самого центра страны и хорошо отработанная система набора привели к тому, что численность членов этой организации увеличилась с нескольких тысяч в 1919 году до 4 млн человек к 1924 году, что, как заявляли члены Ку-клукс-клана, составляло одну шестую от числа всего дееспособного белого мужского населения странь. Тысячи новобранцев массово вступали в ряды организации во время факельных шествий. На севере Флориды целые кварталы были очищены от проживавших там чернокожих. В 1923 году Техас, Алабама и Индиана повторно направили в Сенат своих кандидатов из числа членов Ку-клукс-клана. Южный Иллинойс был охвачен «клановыми войнами» между белыми. В Орегоне политика штата полностью определялась местным Великим гоблином. В Оклахоме влияние Ку-клукс-клана на законодательную и судебную систему штата и на полицию было столь велико, что губернатор штата был вынужден ввести военное положение.

В 1920 году ошеломляющий переход от инфляции к дефляции подготовил почву для унизительного поражения демократов на выборах. Уоррен Хардинг, выдвинутый от республиканцев, одолел своего незадачливого оппонента от демократов, набрав 60 % голосов, в то время как его противнику удалось заполучить лишь 34 % голосов. Это поражение привело к тому, что остатки демократической партии превратились в инструмент распространения влияния Ку-клукс-клана по всей стране. В 1924 году на съезде демократической партии, ставшем печально знаменитым как «Кланбейк», сторонники Ку-клукс-клана чуть не развалили партию, стремясь не допустить выдвижения кандидатуры Эла Смита, католика, выступавшего против суда Линча. Потребовалось добиться рекордного перевеса в 103 голоса, чтобы воспрепятствовать выдвижению кандидата, пользовавшегося симпатиями Ку-клукс-клана, которым оказался никто иной, как Уильям Гиббс Макаду, зять Вудро Вильсона, занимавший во время войны пост министра финансов.

IV

Вильсон останется в Вашингтоне вплоть до своей кончины в феврале 1924 года. Принято считать, что после его ухода из Белого дома первая волна американского интернационализма пошла на спад. На смену ей пришел период изоляционизма. Но сегодня идет полемика о том, что такая терминология свидетельствует о неправильном понимании истории. Если же признать, что Вильсон был тем, кем он был на самом деле, – представителем ярого национализма, характерного для периода, когда новое столетие шло на смену предыдущему, и построенному на притязаниях Америки на исключительное превосходство в глобальном масштабе, – то еще более удивительной станет преемственность между администрацией Вильсона и пришедшей ей на смену республиканской администрацией. В самом начале рецессии, в мае 1920 года, сенатор Уоррен Дж. Хардинг, выступая в Бостоне, произнес фразу, определившую не только его президентскую кампанию, но и весь период его нахождения на посту президента: «Сегодня Америка нуждается не в героизме, а в выздоровлении; не в универсальных патентованных средствах, а в нормальной жизни». Далее он сказал еще одну примечательную вещь: это призыв «не к погружению в интернационализм, а к сохранению победоносного национализма». Победоносный национализм в полной мере характеризует не только политику республиканской администрации в 1920-х годах, но и политику администрации самого Вильсона. Победоносный национализм не означал ухода в себя или изоляции страны. Он по определению был обращен к внешнему миру, но при этом в одностороннем порядке заявлял о своей исключительности.

В свете ожесточенных дискуссий, которые современники вели по вопросу об этническом составе Америки, обеспокоенности подрывной деятельностью извне и растущей безработицей, было неудивительно, что еще осенью 1920 года Конгресс активно обсуждал «настоящий 100-процентный американский закон об иммиграции». Через несколько недель после инаугурации Гардинг утвердил закон, в соответствии с которым число иммигрантов должно было уменьшиться с 805 228 человек в 1920 году до 309 556 человек в 1921–1922 годах. Иммиграция из Южной и Восточной Европы, а также Азии была сведена к минимуму. В 1924 году число иммигрантов было сокращено еще раз – до 150 000 человек в год. В течение столетий Новый Свет был открыт для искателей приключений. Преграда на пути потока трансатлантической иммиграции знаменовала собой самый решительный уход от либерального модернизма XIX века и переход к нарастающей централизации национально-государственного управления в XX веке.

Не столь новаторский, но тем не менее решительный отход от либерализма произошел в торговой политике. В то время как Вильсон стремился обеспечить лидерство США на основе политики низких тарифов, Гардинг уже 27 мая 1921 года подписал экстренный закон, через год после которого был принят тариф Фордни-Маккамбера, что привело к росту тарифных ставок в среднем на 60 %. Под видом предотвращения дискриминации федеральное правительство получало полномочия вводить запретительные тарифы, направленные на возврат концессий, переданных ранее торговым партнерам. Последователи Гардинга изберут Францию в качестве страны, на которую будет оказываться особое давление. Конечно, американский протекционизм не был чем-то новым. Но оценить в полной мере последствия введения тарифов Фордни – Маккамбера можно, вспомнив не только о том, что у Франции был дефицит в торговле с Америкой, но и о том, что французское правительство было должно американским налогоплательщикам 3 млрд долларов.

Каким же образом наступательный национализм Америки сочетался с ее центральной ролью в мировой экономике? Если бы союзники расплатились по своим долгам, а Германия выплатила хотя бы небольшую часть репараций, то миру требовался бы не протекционизм, а Америка, выступающая в роли двигателя мировой торговли. Если же Америка хотела избежать этого углубляющегося участия, то, как указывал Кейнс, очевидной альтернативой для чистых кредиторов (Британии и Америки) было простить долги или пойти на уменьшение общей суммы задолженности. Однако это противоречило еще одной совершенно новой особенности сложившегося положения. В 1912 году долг федерального правительства составлял немногим более 1 млрд долларов. Семь лет спустя, в 1919 году, общая задолженность федерального правительства выросла до 30 млрд долларов. Это было весьма скромно, если учитывать масштабы американской экономики. Однако на деле треть этой суммы составляли иностранные долги военных лет. Проблема межправительственных долгов обсуждалась внутри страны и была одной из характерных черт нового мирового порядка, сложившегося после войны. В августе 1919 года администрация Вильсона в одностороннем порядке объявила двухгодичный мораторий на возврат платежей Антантой. Правительство Ллойда Джорджа неоднократно призывало Вильсона поддержать Британию в проведении более активной политики по списанию задолженности, но безрезультатно.

В то же время зимой 1919/20 года фиаско экономической политики Вильсона самым прямым образом отразилось на европейских должниках Америки. Резкое 50-процентное увеличение ключевых ставок Федерального резерва вызвало дефляционный шок всей мировой экономики. В 1919 году было экспортировано золота на 292 млн долларов и выдано кредитов на многие миллиарды долларов, но уже в 1920 году выдача иностранных кредитов прекратилась. В США было возвращено золота почти на 800 млн долларов. Это давление дефляции усугублялось еще и тем, что в период с 1918 по 1924 год торговый профицит США составил более 12,6 млрд долларов. В момент жесткого политического кризиса ФРС и министерство финансов США вместо того, чтобы выступать в роли генератора мировой торговли, оказывали на нее значительное давление. Вудро Вильсон уходил сломленным человеком, но подъем Америки стал неопровержимой реальностью начала XX века.