19

Великая дефляция

На протяжении нескольких лет после окончания Первой мировой войны красные мятежи вспыхивали повсюду: от Бостона до Берлина и от Новой Зеландии до Нью-Йорка. Они затронули даже Латинскую Америку, которой долгое время удавалось противостоять волне насилия, поднявшейся в начале XX века. В самом начале 1919 года забастовка на металлообрабатывающей фабрике в Буэнос-Айресе привела к кровавым событиям Semana Tragica (7-15 января 1919 года), в ходе которых погибло, по некоторым данным, до 700 человек. Антисоциалистическая и антисемитская агитация, развернувшаяся вслед за этими событиями, привела к возникновению Liga Patriotica, заложившей основы права в Аргентине XX века. В 1919–1920 годах связанные с Лигой вооруженные формирования помогали армии и полиции подавлять забастовки, запугивать профсоюзных активистов, защищать Аргентину от призрачной угрозы мировой революции. Десятки тысяч левых активистов были арестованы. Из пронизанной космополитизмом аргентинской столицы политика подавления революции распространилась на юг страны до самых отдаленных обитаемых мест.

Осенью 1921 года произошло восстание сельскохозяйственных рабочих на обширных овцеводческих гасиендах, расположенных в отдаленных районах на юге континента, и для их усмирения в Патагонию прибыл печально известный 10-й разведывательный полк под командованием подполковника Гектора Варела. В декабре 1921 года солдаты полка при поддержке местных землевладельцев-валлийцев и членов Лиги убили не менее 1500 человек, заподозренных в активном участии в профсоюзном движении. Вернувшегося к Новому году в Буэнос-Айрес подполковника Варела встречали как спасителя отечества. В тот же год он был застрелен этническим немцем анархистом Куртом Густавом Уилкенсом. Уилкенс был выходцем из Шлезвига и до приезда в Аргентину работал на шахтах сначала в Силезии, а потом в Аризоне, где попал в число организаторов «Индустриальных рабочих мира», что само по себе было достаточно опасно. Уилкенс не дожил до приговора: его застрелил ярый член Лиги Перес Милан, проникший в тюрьму с помощью сочувствовавших Лиге полицейских. Конец этой вендетте бы положен только в 1925 году, когда Переса Милана застрелил югослав, вдохновленный на этот шаг Борисом Владимировичем Германом, русским, считавшимся крестным отцом аргентинского анархизма.

Это совершенно необыкновенная история. После Первой мировой войны ее повторение в различных вариациях можно встретить во многих странах мира, и это подтверждало получившее широкое распространение ощущения того, что мир распадается на части, а конспирологические фантазии о коммунистах, экономический кризис, волна забастовок и конфликтов на производстве лишь подливали масло в огонь острой риторики классового противостояния и насилия с обеих сторон. XIX век прошел в ожидании революции. Теперь, казалось, ее век настал. Но крайне левые терпели поражение повсюду, кроме России. Во всем мире, так же как в Аргентине и США, ресурсы государства и имущих классов были брошены на защиту существующего порядка. В 1922 году в Италии, в 1923 году в Болгарии и Испании были установлены новые авторитарные военизированные, антикоммунистические диктаторские режимы. Но в большинстве стран волна насилия сходила на нет. Новый авторитаризм, которому левые вскоре присвоили родовой ярлык «фашизма», сохранялся лишь на периферии. В большинстве стран (как и в Соединенных Штатах) направленные против иностранцев кампании под знаком «красной угрозы», «охоты на ведьм» и ночные сборища у горящего креста в ретроспективе воспринимались как карнавальные акции, отвлекавшие от шагов, направленных на возврат к нормальной жизни. А они гораздо меньше зависели от уличных столкновений и убийств активистов, чем от выявления более глубоких причин беспорядков внутри страны и за ее пределами, а главное – от влияния последствий войны на финансовую систему. Как показал опыт США, многое зависло от того, насколько удастся противостоять волне инфляции. Однако США в этом смысле были не просто примером. Америка стала центром притяжения всей мировой экономики. Волна дефляции, поднятая Америкой весной 1920 года, определила «всемирный термидор» 1920-х годов, ставший основным двигателем восстановления порядка как в самой Америке, так и во всем мире. И это событие, пожалуй, осталось самым недооцененным в мировой истории XX века.

I

Рост инфляции в послевоенной Германии считается легендарным. Та же судьба ожидала Польшу и Австрию. До 1920 года инфляция была общим явлением во всех странах мира, независимо от того, участвовали они в войне или нет. В Европе и Азии наблюдался всплеск спроса. Цены росли во всем мире, при этом все страны, кроме США, отказались от золотого стандарта. Относительная стоимость валют дает некоторое представление о возникавших диспропорциях. В феврале 1920 года курс фунта стерлингов составлял 3,40 доллара, что было не очень значительным изменением по сравнению с довоенным курсом в 4,92 доллара за стерлинг. Французский франк, курс которого во время войны поддерживался и составлял 5,45 франка за доллар, к концу апреля 1920 года упал до 17,08 франка за доллар. Обрушение итальянской лиры привело к резкому росту цен на импортные товары и разжиганию инфляции. В Азии значительное увеличение спроса на серебро в Китае и Индии в 1919 году стало причиной рекордного роста мировых цен на серебро, обесценивания иены по отношению к валютам двух основных региональных партнеров Японии и резкого увеличения японского экспорта. Такие колебания свидетельствовали о слабости финансовой политики и нежелании правительств пойти на болезненные фискальные методы лечения.

Пожалуй, больше всего сказанное относилось к Японии, которая действительно победила в этой войне, сумев не только выйти из нее без потерь, но и в значительной мере поднять свой статус и увеличить экономический потенциал. Правительство премьер-министра Хары намеревалось капитализировать результаты этого экономического скачка. Так называемая демократия Тайсё возникла на волне инфляции и значительных государственных расходов. В бюджете послевоенных лет предусматривалось увеличить государственные расходы почти в 2 раза. Основные затраты приходились на выполнение программы создания инфраструктуры для японских железных дорог, оцениваемой в 800 млн йен. Дороги и школы относились к числу наиболее популярных объектов строительства консервативного блока Сэйюкай. Но больше всего выросли военные расходы, что было обусловлено интервенцией в Сибири и гигантскими планами построения нового флота.

Совсем другим было положение во Франции, хотя и в ней инфляция подогревалась расходами на проведение восстановительных работ. С текущим бюджетом все было в порядке. Но ситуация осложнялась огромным дефицитом расходов на чрезвычайные нужды. На ликвидацию разрушений выделялись миллиардные ассигнования, что позволило избежать резкого роста безработицы в условиях массовой демобилизации. Поначалу держатели облигаций с готовностью расходовали значительные суммы на их приобретение, способствуя тем самым восстановлению страны. Этому способствовала и деятельность Банка Франции. Но как долго это могло продолжаться?

С ростом инфляции все более ощутимым становился рост стоимости жизни. Повышение цен отрицательно сказывалось на размере реальной оплаты труда и сопровождалось притоком рабочих в профсоюзы. В 1919 и 1920 годах французское правительство столкнулось с массовыми первомайскими забастовками и угрозой всеобщей забастовки. В Италии лето 1919 года прошло под лозунгом Biennio Rosso («красной двухлетки»). 30 августа 1919 года был создан Японский конгресс профсоюзов, заявивший о своей приверженности международному прогрессивизму. «Мир меняется и движется вперед к прогрессу, а Япония остается позади», – такой лозунг выдвинули профсоюзы в Японии. Наряду с восьмичасовым рабочим днем они требовали всеобщего избирательного права для мужчин, отмены репрессивных законов о полиции и демократизации системы образования. Несколько месяцев спустя правительство Хары было вынуждено направить отряды военной полиции для разгона демонстраций в Токио и даже на принадлежащих государству предприятиях «Явата» – колыбели металлургической промышленности Японии, работа на которых считалась престижной. Кризис еще более обострился в феврале 1920 года, когда в стране прошли массовые выступления с требованием всеобщего избирательного права, заставившие парламент принять срочные меры. Старейший консервативный государственный деятель Йамагата Аритомо говорил по этому поводу следующее: «Я серьезно обеспокоен тем, что существующие в обществе трудности, связанные с ростом цен, могут вызвать хаос».

В Британии обстановка тоже была напряженной. Правительство Ллойда Джорджа пользовалось поддержкой парламентского большинства, однако это не вполне соответствовало балансу мнений в стране, а главное – способствовало нагнетанию классового конфликта, грозившего раз и навсегда разрушить образ Британии как мирного королевства. За тревожными беспорядками зимой 1918/19 года в Лондоне и Глазго последовали новые забастовки. Общая длительность забастовок в Британии в 1919–1921 годах была больше, чем в революционной Германия или Италии. Такая активность забастовщиков вызывала возмущение буржуазии «привилегиями», которые получал рабочий класс. В феврале 1920 года Джон Мейнард Кейнс указывал в своих рекомендациях министерству финансов на то, что «дальнейшая инфляция и рост цен приведут не только к снижению биржевой активности, но и к тому, что через рост цен будет нанесен удар по основам договора, по безопасности и по капиталистической системе в целом». Тем временем министр финансов Остин Чемберлен переживал из-за шантажа со стороны финансовых рынков, вынуждавших чуть ли не еженедельно изыскивать возможности для рефинансирования текущей задолженности. Ответ был очевиден. Восстановить порядок можно было, лишь вернувшись к ортодоксальным методам финансирования (рис. 3).

Рис. 3. Великая дефляция (логарифмическая вертикальная ось; 1913 г. = 100)

В дефляцию мир ввергла весной 1920 года Япония, опередив в этом Америку. В феврале период длительного роста цен на серебро закончился, и цены устремились в обратном направлении. В течение нескольких месяцев на азиатских рынках цена золота по отношению к серебру удвоилась. Изменение вектора движения цен по сравнению с 1919 годом привело к резкому росту курса иены к китайской валюте, которая была привязана к цене на серебро. Экспортные заказы стремительно сокращались, и 15 марта 1920 года на токийском рынке ценных бумаг произошел обвал. Упали цены на рис и шелк. Клиенты почти 170 японских банков в панике снимали деньги со своих счетов. К июню 1920 года токийский рынок ценных бумаг сократился на 60 % по сравнению с пиком послевоенного периода. В отличие от Японии, в Соединенном Королевстве дефляционные корректировки носили явно выраженный политический характер. Еще 15 декабря 1919 года Чемберлен торжественно заявил в палате общин, что долгосрочной целью британской политики является восстановление довоенного золотого паритета фунта стерлингов. Это не было стремлением восстановить престиж своей валюты или проявлением рефлекторного монетарного консерватизма. Это была политика, направленная на сохранение кредитоспособности Британской империи. Если восстановить паритет фунта стерлингов, то расчеты с кредиторами, которым Британия задолжала миллиарды фунтов стерлингов, будут проводиться в валюте, стоимость которой в долларах вернется к той же, что была перед войной. Те же, кто были готовы кредитовать в фунтах стерлингов – в самой Британии или на территории империи, – потеряют не больше в результате войны, чем те, кто решил инвестировать в ценные бумаги Казначейства США. Нерешенным оставался вопрос, во сколько Британии обойдется стремление поддержать свои претензии на совместное лидерство в мировых финансах? Для того чтобы вернуться к довоенному обменному курсу по отношению к доллару, требовалось привести уровень цен в Британии к уровню цен в США. В декабре 1919 года индекс цен по отношению к 1914 году в Соединенном Королевстве составлял 240, а в США – 190. Это означало, что требовалось резко снизить цены в Соединенном Королевстве при сохранении их роста в США. Чиновникам министерства финансов такое изменение цен представлялось «вполне доступным».

Проблема заключалась в том, что США не оставались «вполне доступными». В Лондоне опасались, что реакцией ФРС на вывод значительного количества золота из США в начале 1920 года станет дефляционный шок. Эти опасения оправдались в полной мере. Резкое снижение цен в Америке вело к тому, что надежды на восстановление довоенного паритета фунта стерлингов становились все более иллюзорными. Британии предстояло не только преодолеть возникший во время войны разрыв в уровне инфляции между Британией и США, но и обеспечить такой же уровень дефляции. В апреле 1920 года Банк Англии вслед за ФРС повысил процентные ставки, а также поднял налоги на высокие доходы и урезал расходы бюджета на 30 %, что привело к профициту в 12 %, который был направлен на выплаты по долгу. Цены падали, процентные ставки росли, но номинальная заработная плата оставалась все еще высокой. Реальные издержки производителей достигли катастрофического уровня, а у должников возник значительный отрицательный капитал. Начались массовые банкротства. К осени 1920 года экономика Британии находилась в свободном падении. Банк Англии повторно обратился в ФРС с просьбой ослабить нажим на американскую экономику. Но в ответ получил отказ. Золото устремилось обратно в Америку, а Федеральный резерв, вместо того чтобы ослабить давление, «стерилизовал» приток золота, сдерживая рост американского кредита и используя различные бухгалтерские уловки для того, чтобы скрыть значительное золотое покрытие. К этому времени ситуация в Британии осложнилась настолько, что в министерстве финансов Соединенного Королевства всерьез задумывались над тем, чтобы освободиться от остатков своего золотого запаса в Нью-Йорке в надежде на то, что это пробудит у ФРС совесть и она пойдет на увеличение объема денежной массы в Америке.

Для британской политики послевоенного восстановления последствия дефляции были тяжелыми. Невыполнимыми оказались смелые планы увеличения расходов на социальные нужды, социальное жилье и реформу образования, обещанные в 1919 году. Прогрессисты окончательно разочаровались в Ллойде Джордже. С июля 1920 года до июля 1921 года уровень безработицы среди членов профсоюзов вырос с 1 до 23,1 % (рис. 4). Изменилась расстановка сил в промышленности. 15 апреля 1921 года Даунинг-стрит обратилась с призывом к армии и флоту приготовиться к отражению последней и самой опасной забастовки «тройственного союза». В Лондоне были приведены в готовность 11 пехотных батальонов и 3 разведывательных полка при поддержке танков. Но от былой солидарности трех наиболее влиятельных профсоюзов не оставалось и следа, и забастовочная волна пошла на спад. В 1922 году уровень безработицы продолжал оставаться на отметке около 20 %, но в забастовочном движении участвовало лишь немногим более полумиллиона человек, что было на 80 % меньше, чем в 1919 году. Были и те, кто хотел довести дефляционную «контрреволюцию» до логического конца. В среде чиновников министерства финансов говорили о том, что пора урезать пенсии и пособия по безработице до «самого минимума, который не позволит умереть с голода». Однако министр Остин Чемберлен был против. После Великой войны государство не могло отказать своим гражданам в праве на необходимую поддержку. При таком уровне безработицы эти обязательства ложились на бюджет тяжелым грузом. Если до войны расходы на все виды социального обеспечения не превышали 4,7 % ВВП, то рост расходов на социальные нужды в 1920-х годах привел к тому, что к 1930 году эта цифра почти удвоилась.

Рис. 4. Британия в период между войнами: первый скачок безработицы, 1920–1921 гг.

В наибольшей степени кризис сказался на Соединенных Штатах, Британии и Японии, но сама дефляция приобрела мировой размах. Даже в Германии после капповского путча летом 1920 года цены действительно начали снижаться, порождая как надежды на нормализацию ситуации в экономике, так и опасения, что может начаться кредитный кризис, а безработица поднимется до того же уровня, как и в Британии. Вопрос был в том, насколько далеко следует отступить. С учетом масштаба финансовых проблем и болезненности дефляции Франция, Италия и Япония предпочли стабилизацию сомнительным попыткам восстановления довоенных паритетов. Во Франции правительство Национального блока было непопулярно среди левых из-за того, что сорвало две попытки провести всеобщую забастовку в мае 1919 года и мае 1920 года. В 1919 году в палату депутатов Франции входили в основном ветераны, чей суровый внешний вид вполне соответствовал вильсоновским стереотипам. Американский посол Хью Кемпбелл Уоллес сообщал в Госдепартамент что «разочарование действиями Америки и слухи о том, что она закрывает глаза на возрождение германского милитаризма, вызывают открытые проявления национализма и милитаризма». Александр Мильеран, ставший премьер-министром в результате неудачного маневра, который по замыслу должен был привести Клемансо на пост президента, но закончился отставкой последнего, не был реакционером. До 1899 года он возглавлял парламентскую фракцию социалистов, но после дела Дрейфуса вошел в состав правительства левой коалиции, которое называло себя правительством республиканской обороны. Его готовность к прагматическим преобразованиям вызывала ненависть у доктринеров, захвативших руководство во Французской социалистической партии после 1904 года.

Став премьер-министром в январе 1920 года, Мильеран провел не полномасштабную дефляцию, а ограниченную денежную стабилизацию. Увеличились налоги. Было проведено сокращение обычных бюджетных расходов, что, вопреки высказываниям Вильсона, обвинявшего Францию в милитаризме, затронуло и военные расходы. По сравнению с довоенным периодом численность французской армии уменьшилась с 944 тысяч до 872 тысяч в 1920 году и до 732 тысяч в 1922 году. Банк Франции прекратил неконтролируемый выпуск денег, что позволило приостановить инфляцию. Курс франка по отношению к доллару укрепился с 17,08 в апреле 1920 года до 12,48 в 1921 году. Помня о необходимости первоочередного восстановления пострадавших в ходе войны территорий, Мильеран не пошел на резкое и масштабное сокращение правительственных расходов. В Италии, где наблюдались самые массовые во всей Западной Европе волнения рабочих, попытка Франческо Нитти сократить субсидии на хлеб в июле 1920 года стоила ему поста премьер-министра. Лишь в 1921 году, когда мировые цены на продукты упали, новое правительство, возглавляемое Джованни Джолитти, решилось отменить эту требовавшую немалых средств субсидию.

В охваченной кризисом Японии консерваторы хотели бы добиться полной «ликвидации». Но Банк Японии посчитал невозможным повернуть экономический бум вспять. Дефляция, аналогичная той, которая произошла в Америке и Британии, грозила уничтожением значительной доли промышленного прироста, достигнутого в годы войны за счет широкого распространения банковского кредитования. Поэтому 27 апреля 1920 года был сформирован банковский синдикат, призванный поддержать рынок ценных бумаг. В декабре 1920 года для скупки и замораживания избыточных акций шелкопрядильных предприятий была создана Имперская шелкопрядильная компания. В апреле 1921 года правительство Хары ввело в действие комплексную систему государственных закупок и регулирования импорта риса, которая была нацелена на долгосрочное упрочение положения крестьян, занятых в выращивании риса.

В данном случае отказ этих экономически развитых стран следовать примеру Соединенного Королевства и Соединенных Штатов и проводить масштабную дефляцию имел стабилизирующее значение для мировой экономики. Мировой кризис 1920–1921 годов оказался не столь длительным и суровым, как рецессия 1929–1933 годов, в том числе и потому, что он по-разному проявлялся в различных странах. При этом значителен был сам факт существования таких различий. Это важно учитывать для понимания того, каким образом в ходе восстановления мировой экономики после Первой мировой войны возникала новая иерархия. На самом нижнем уровне находились страны, где особенно тяжелая ситуация вызвала гиперинфляцию: Польша, Австрия и Германия. Они попали под надзор «денежных врачей» и органов обеспечения международной стабилизации и могут считаться примером новой формы ограниченного суверенитета. На самом верхнем уровне находились Соединенные Штаты и Соединенное Королевство, готовые и способные пойти на резкое сокращение денежной массы, необходимое для компенсации последствий войны в сфере денежного обращения. Между этими двумя группами стран оказалось большинство остальных стран мира (в их числе Франция, Италия и Япония), которым удалась лишь частичная стабилизация. Они сумели избежать худших вариантов развития событий – крайностей гиперинфляции и сокрушительной дефляции. Правда, для этого им пришлось смириться с переходом в число стран второй категории в новой мировой иерархии.

II

Чистый результат дефляции после 1920 года состоял в снижении напряженности политической жизни в послевоенные годы. В первую очередь дефляция способствовала уменьшению накала трудовых конфликтов. Рост безработицы и снижение цен привели к тому, что роль профсоюзов пошла на убыль. Но следствиями этого как в отдельно взятых странах, так и в международном масштабе стало нечто большее, чем поражение левых сил. Дефляция ограничила и свободу маневра для правых сил. Уличные столкновения между революционерами и вооруженными формированиями, пикеты и митинги продолжались, но дефляция была силой, которая обеспечивала стратегический спад противостояния не только в мировом масштабе, но и по обе стороны линии политического раздела. Осенью 1920 года в американском Конгрессе во всеуслышание призывали отправить на свалку истории амбициозные планы президента Вильсона по построению флота и созданию Лиги Наций. Благодаря дефляции эхо этих призывов звучало в Британии и Японии.

С XIX века сторонники империалистического авантюризма в Японии всегда могли рассчитывать на массовый патриотический энтузиазм. Резкое увеличение экспорта и доходов из-за рубежа в период войны укрепили финансовую базу японских милитаристов. К концу 1919 года профицит по текущим счетам, накопленный с 1915 года, составлял 3 млрд иен. Япония превратилась в чистого международного кредитора. В правительстве Сэйюкай, возглавляемом Харой, звучали решительные призывы к продолжению этой «позитивной политики» в послевоенный период. Япония должна использовать свой шанс для выхода из-под британской опеки и превращения в единственную господствующую в регионе державу. Однако становилось очевидно, что ситуация 1914–1918 годов была уникальной. Мощный инфляционный бум сильно отразился на внутренней политике Японии. Рост цен на продовольствие не способствовал популярности интервенции в Сибири. Осенью 1919 года газета Osaka Asahi Shimbun опубликовала редакционную статью, посвященную годовщине рисовых бунтов, в которой говорилось: «Фактически сегодня настроение большинства нашего народа в корне отлично от настроения прошлого периода, когда ему приходилось преодолевать так называемые трудные времена. Вплоть до сегодняшнего дня, когда государство начало использовать военную силу за рубежом… японский народ, забыв о своих нуждах, с энтузиазмом выступал в поддержку государства… но теперь, когда власти обеспокоены сильнейшим кризисом, разразившимся за границей, народ задается вопросом: что будет с нашей страной? Они в открытую спрашивают: что будет с нами? Несмотря на возросшую мощь нашей страны, большинство населения находится в слишком стесненных обстоятельствах, чтобы надеяться на честь и славу».

Продолжая политику дефляции, Британия и Америка вновь изменили правила игры. В мае 1921 года Такахаси Корэкиё, член партии Сэйюкай, один из наиболее активных сторонников обеспечения экономического роста, изложил свою позицию в особо секретном меморандуме. В Версале было признано, что Япония является одной из ведущих держав. Но до сих пор в основе ее притязаний лежит только военная сила. Это – преходящее преимущество. Основу мощи страны составляет экономика. Заявляя о своей решимости возродить золотой стандарт, Америка и Британия подтвердили свои лидирующие позиции в мировой экономике. Политика дефляции в Японии положит конец буму. Но если не обеспечить снижения заработных плат и цен, то вскоре японские экспортеры столкнутся с жесткой конкуренцией. Ухудшение платежного баланса вновь поставит Японию в зависимость от иностранных кредитов. Для того чтобы навсегда сохранить за Японией место в клубе великих держав, необходимо создать платформу для долгосрочного экономического развития, опирающуюся на подлинно гармоничные отношения с Китаем. А это требует решительного отказа от военного авантюризма. Если Такахаси и Сэйюкай продолжали мириться с интервенционистскими настроениями в армии, то в оппозиционных партиях преобладал антимилитаристский консенсус. В июле 1921 года остатки довоенных либеральных сил, объединившиеся под крылом партии Кокуминто, выдвинули лозунг перехода от милитаризма к индустриализации. В ноябре того же года Одзаки Юкио, выступая от имени либерального крыла главной оппозиционной партии Кенсейкай, выступил с призывом начать широкую кампанию за сокращение военных расходов, грозивших разрушительными последствиями. Его призыв, выражавший мнение десятков тысяч людей, был услышан. Расходы на оборону, составлявшие в 1922 году 65,4 % всех правительственных расходов, в период с 1923 по 1927 год сократились до менее 40 %.

В Британии также росли расходы на обслуживание долга и социальное обеспечение, а сокращение бюджета происходило за счет расходов на оборону. В апреле 1919 года в результате первого сокращения бюджета расходы на армию были уменьшены с 405 млн до менее 90 млн фунтов стерлингов. Расходы империи на военные экспедиции и поддержание мира в Европе были ограничены 48 млн фунтов стерлингов. Численность армии сократилась с 3,5 млн человек до 800 тысяч. К 1922 году военный бюджет был сокращен до 62 млн фунтов стерлингов. Сэр Генри Вильсон, начальник имперского генерального штаба, который когда-то распоряжался многочисленными армиями, теперь имел под своим командованием несколько батальонов, которые приходилось направлять в экстренных ситуациях то в Ирландию, то на Рейн, то в Персию. Конечно, Британия следила, чтобы входившие в состав империи страны не уклонялись от участия в военных действиях, однако попытки переложить расходы имперской армии на Индию встретили ожесточенное сопротивление. На Ближнем Востоке в печально известных «полицейских акциях» против повстанцев бомбардировки с воздуха использовались прежде всего потому, что не требовали значительных расходов. По предварительным оценкам, расходы на содержание военного гарнизона, состоявшего из 30 батальонов и дислоцированного в соответствии с мандатом в Ираке, составляли 30 млн фунтов стерлингов. После Каирской конференции, состоявшейся в марте 1921 года, Уинстон Черчилль решил, что ему будет достаточно и 10 млн фунтов стерлингов при условии, что четырем пехотным батальонам, расположенным в Багдаде, будут приданы 8 эскадрилий бомбардировщиков. Использовавшийся при проведении этих операций бомбардировщик модели de Havilland DH9A обходился всего в 3 тысячи фунтов стерлингов.

Но это все были меры тактического характера. Решения стратегической важности предстояло принять в отношении военно-морских сил. Весной 1919 года, когда в Версале между Британией и США возник ожесточенный спор, потребности Королевского флота на предстоящий год оценивались в 171 млн фунтов стерлингов. Тогда эти ассигнования не были утверждены из-за необходимости экономии и нежелания вступать в противостояние с Америкой. 15 августа кабинет министров направил в соответствующие министерства распоряжение, в котором при подготовке планов работы министерства предписывалось руководствоваться тем, что «Британская империя в ближайшие десять лет не будет принимать участия в крупных военных операциях». Для военного флота это означало сокращение расходов до 60 млн фунтов стерлингов к 1920–1921 годам. Последствия оказались серьезными. Как указывало Адмиралтейство, «необходимо ясно понимать, что Великобритания больше не будет иметь превосходства на море…Мы будем первыми в европейских водах, но общее превосходство на море мы будем делить с Соединенными Штатами». Необходимость отказа от единоличного превосходства и обеспечения устойчивого мира именно на этой основе была в числе основных устремлений правительства Ллойда Джорджа с 1916 года. Администрация Вильсона отказывалась от подобных соглашений, однако финансовое наследие войны заставило Британию избрать именно такую стратегию.

III

Восстановление финансовой стабильности, символом которой стал возврат к золотому стандарту, было напрямую связано с политикой поддержания мира и подавления экспансионистских порывов как справа, так и слева. Обеспечение консервативной стабильности накладывало обязательства на каждую страну, в том числе и на Соединенные Штаты и Британию, причем не в меньшей степени, чем на Францию и Японию. Гнетущая дефляция 1920–1921 годов делала эти обязательства ощутимыми и в Америке, и в Британии. Но наряду с основными общими чертами, положение каждого участника дуэта лидеров имело свои особенности. Их отличала готовность делать инвестиции в создание нового статус-кво. Сложные переговоры в Версале показали, что исходные позиции даже стран-победительниц, участвовавших в создании нового порядка, были далеко не одинаковыми.

Франция, которой война принесла тяжелейшие разрушения, оказалась как никогда в зависимом положении. В 1920 году французский министр общественных работ подсчитал, что в результате выхода из строя расположенных на севере страны угольных шахт Франция будет вынуждена импортировать 50 млн тонн угля ежегодно, притом что годовая потребность страны в угле составляла 70 млн тонн. В то же время Британия сократила поставки угля на мировой рынок с 80 до 33 млн тонн, из которых Франция могла рассчитывать не более чем на 18, да еще и в условиях постоянного роста цен, обусловленного обесцениванием франка. Передача Саара под контроль Франции позволяла ей ежегодно получать 8 млн тонн угля. Для восполнения дефицита Париж требовал, чтобы в рамках репарации Германия ежегодно поставляла во Францию 27 млн тонн угля со своих шахт в Руре. Но начавшиеся весной 1920 года поставки угля из Германии смогли удовлетворить лишь менее половины ожидаемого объема.

Не столь видимой, но не менее острой была проблема военных долгов. Отношения между Францией и Германией слишком часто воспринимаются упрощенно, как столкновение националистических сил по двум берегам Рейна. Но на самом деле репарационная политика определялась сложными отношениями между Парижем, Лондоном и Нью-Йорком. Эти сложные отношения оставались в тени, что подтверждало влияние, которым пользовался Вашингтон. После Парижской конференции Вашингтон делал все, чтобы вопрос о выплате репараций не увязывался с вопросом о выплате военных долгов. Европейские страны полагали, что от этого вопроса все равно не уйти. На протяжении всего лета 1920 года Париж находился в очень непростом положении, не позволявшем ему вернуть небольшие кредиты, полученные в Испании и Аргентине. Гораздо большее беспокойство в Париже вызывала сумма в 250 млн долларов, составлявших долю Франции в первом кредите, полученном в 1915 году через банковскую группу Дж. П. Моргана. Для выплаты этой суммы Франции пришлось взять на Уолл-стрит заем под унизительные 8 %. Вашингтон держал паузу, а Париж в течение нескольких недель только что наступившего 1921 года находился на грани дефолта.

Британское правительство с 1919 года предлагало коллективное списания долгов внутри Антанты. Но администрация Вильсона наложила вето на это предложение. В феврале 1920 года, доведенное до отчаяния отказом США идти на какие-либо уступки, руководство министерства финансов Соединенного Королевства обдумывало более радикальные меры. Британия в одностороннем порядке приступит к осуществлению предложенного Кейнсом плана и откажется от выплат. Признавая свои обязательства по долгам перед Америкой, Лондон откажется от претензий к своим бывшим союзникам. И Вашингтону ничего не останется, как сделать аналогичный beau geste. Министерство иностранных дел было в восторге от этого предложения, полагая, что такой шаг станет свидетельством доброй воли Британии «на многие поколения вперед», обеспечив ее «неоспоримое моральное лидерство в мире». Однако британские дипломаты были далеко не уверены в том, что этот шаг заставит Вашингтон «устыдиться и последовать британскому примеру». Разумеется, инициатива Британии не встретила поддержки. Администрация Вильсона согласилась на отсрочку по выплате процентов по британским долгам, обусловив это, однако, предварительным урегулированием вопросов, касавшихся репараций, и формальным обещанием воздерживаться в будущем от любой дискриминации в отношении США в торговой политике Британской империи.

Министр финансов Остин Чемберлен был возмущен. Британская империя не допустит, чтобы в отношении ее кредитов выдвигались какие-либо условия. Между британским и американским правительствами не может существовать письменных договоренностей такого рода. Британия должна сохранять полную свободу действий. Суверенитет представляет собой высшую ценность. «Американцы живут на другом континенте и, я бы сказал, в другом мире». В завершение Чемберлен отметил: «Совершенно бесполезно критиковать США за их обособленность, слепоту и себялюбие, притом что наше чувство собственного достоинство не позволяет нам выступать в роли ходатаев, выпрашивающих то, чего давать не очень хотят». В результате в конце года в американскую столицу отправилась делегация для проведения двусторонних переговорах о задолженности.

Франция не располагала той финансовой подушкой, которая позволяла Британии выбирать линию поведения. Средства на восстановление севера страны можно было при необходимости собрать за счет налогов, внутренних заимствований либо, если придется, за счет инфляции как налога на сбережения. Значительные внешние долги Франции – 3 млрд долларов Америке и 2 млрд долларов Британии – предстояло выплатить золотом или в долларах. Если исключить такое чудо, как увеличение экспорта, совершенно невозможное в условиях агрессивной дефляции, проводимой США и Британией, и разрушительного сокращения импорта важнейших товаров, единственным источником валюты оставались репарации. Именно с намерениями консолидировать претензии Франции в январе 1921 года Аристид Бриан принимал пост премьер-министра, после того как Мильеран был избран президентом. Подобно Мильерану, Бриан начинал свою политическую карьеру как социалист, ориентировавшийся на проведение реформ, но был подвергнут остракизму со стороны левых за свое стремление к власти. Его имя как премьера-интернационалиста военного периода ассоциировалось с наиболее агрессивными военными целями Франции. В 1921 году он вернулся во власть, полный решимости добиться установления мира. Это было тем более необходимо, поскольку после подавления капповского путча в Германии к власти пришло правительство партии Центра, а выборы, состоявшиеся в июне 1920 года, строились на провокации, ставшей возможной, похоже, вследствие того, что Америка не собиралась поддерживать своих бывших союзников. На начавшихся в марте 1921 года переговорах о репарациях Германия предложила абсурдно низкую сумму в 30 млрд золотых марок, что делало компромисс невозможным.

Это был последний случай согласованных действий Антанты. 13 марта 1921 года британские и французские войска заняли плацдармы в промышленных городах Дуйсбурге, Рухорте и Дюссельдорфе. Была обустроена таможенная граница, отделявшая Рейнскую область от остальной Германии. Французский генеральный штаб подготовил план оккупации всего Рура, но Бриан хотел заручиться поддержкой британцев, прежде чем пойти на подобный шаг. Понимая всю степень риска, Германия увеличила предлагаемую сумму до 50 млрд золотых марок, на что Британия и Франция ответили 5 мая Лондонским ультиматумом, который устанавливал репарации в размере 132 млрд золотых марок. При всей кажущейся внушительности этой суммы она не сильно отличалась от суммы, предложенной Германией, так как выплаты, выходившие за пределы 50 млрд золотых марок, предполагалось производить так называемыми облигациями класса С, выпуск которых должен был начаться не ранее 1957 года, если, конечно, не произошло бы чудесного резкого увеличения объема германского экспорта. По разумным оценкам, общая сумма, необходимая для решения вопроса, составляла 64 млрд золотых марок, то есть немногим более 15 млрд долларов. На тот момент сумма общей задолженности Антанты перед США составляла 10 млрд долларов. Это означало, что запас средств на послевоенное восстановление будет крайне незначительным, если, конечно, США не пойдут на то, чтобы отложить свои претензии по возврату долгов примерно на тот же срок. Безусловно, положение Германии было крайне тяжелым. Ей предстояло единовременно выплатить колоссальные суммы, и, даже если бы ей удалось придерживаться графика выплат на протяжении последующих 35 лет, ее кредитоспособность на мировом рынке оставалась бы под вопросом на протяжении жизни многих поколений. У Германии была всего одна неделя на то, чтобы дать ответ.

Пользуясь тем, что Вильсон демонстративно отказался поддержать французское вторжение во Франкфурт во время капповского путча в марте 1920 года, а Сенат не ратифицировал Версальский договор, Берлин направил свои внешнеполитические усилия на то, чтобы склонить Америку вновь выступить в качестве арбитра в вопросе установления в Европе «мира между равными». Но, столкнувшись с кризисом в решении вопроса о репарациях и с проблемой Силезии, границы которой предстояло определить в 1921 году, вступивший в должность государственного секретаря Чарльз Эванс Хьюз не решился выступить в опасной роли, которую ранее пытался играть Вильсон. 10 мая 1921 года, за два дня до истечения срока ультиматума, правительство Германии прекратило свое существование. Как и в 1918 и 1919 годах, правые в Германии выступили с громкими призывами к конфронтации. Их циничный расчет состоял в том, что вторжение союзников на западе Германии вызовет подъем патриотического сопротивления и позволит сделать то, что не удалось Каппу во время прошлогоднего путча. Но в 1921 году, как и в двух предыдущих случаях, верх одержал raison d’état. 11 мая, за 24 часа до истечения установленного союзниками срока, в Берлине было создано новое коалиционное правительство. Его вновь возглавил политик от партии Центра, Йозеф Вирт, преемник Маттиаса Эрцбергера в качестве представителя левого крыла партии. Первым делом ему предстояло достигнуть договоренности с Антантой. Но тут возникал вопрос: даже если у Германии была политическая воля «выполнить свои обязательства», могла ли она заплатить? (табл. 9).

Прямой связи между репарациями, Рурским кризисом и гиперинфляцией 1923 года не существовало. Весной 1920 года вслед за поражением путча Каппа золотая марка окрепла по отношению к доллару. В период с марта по июль цены упали на 20 % и стабилизировались. На какой-то момент казалось, что Веймарская республика пойдет по тому же пути дефляционной консолидации финансов, что и остальные страны мира. Это не могло не радовать с учетом того, что должно было случиться позже. На фоне резкого роста безработицы в Британии окончание послевоенного бума в начале 1920-х годов воспринималось в Германии со смешанным чувством облегчения. Существовали серьезные опасения по поводу того, что недостаточно сбалансированная германская политическая система может не выдержать массовой безработицы, на которую правительства Британии и США обрекли жителей своих стран. Так или иначе, репарационный кризис весны 1921 года нарушил эту временную стабильность. В июне того же года после нескольких месяцев стабильных цен инфляция возобновилась, достигнув двузначных показателей уже в августе. Экономисты в Германии заговорили о том, что чрезмерные репарации делают абсурдной любую мысль о стабилизации. Франция на самом деле намеревалась «османизировать» Германию, превратив ее в такого же попавшего в рабскую зависимость заемщика, как обанкротившиеся Китайская и Османская империи.

Таблица 9. Выплаты Германии, 1918–1931 гг., млрд марок 1913 г.

Нельзя отрицать и того, что следовавшие одно за другим требования выплаты репараций сыграли значительную роль в создании в Германии обстановки хаоса. Настойчивость Франции, остро нуждавшейся в наличных и требовавшей выплаты значительной части репараций в 1921 и 1922 годах, ставила Веймарскую республику в крайне тяжелое положение. Однако утверждения о том, что Германия не в состоянии сделать ничего, чтобы исправить ситуацию, не соответствовали действительности, а лишь отражали нежелание националистов смириться с поражением. Те, кто действительно выступали в поддержку республики, настаивали на том, чтобы Германия проводила ответственную финансовую политику, выставляя при этом Францию и Британию в невыгодном свете и демонстрируя практическую невозможность выполнения их требований. Как неоднократно отмечали эксперты союзников, включая самого Кейнса, даже если Германия не могла вернуть условия, существовавшие до войны, она, без сомнения, была в состоянии предотвратить свое дальнейшее падение, как это сумели сделать Япония, Франция или Италия. Цены оставались бы на высоком уровне, но при соответствующем снижении обменного курса Германии удавалось сохранить свою конкурентоспособность на мировом рынке. Это создавало прочную основу для возобновления переговоров. В то же время если бы Германия не пошла на это, то ей было не на что рассчитывать, кроме как на хаос, оккупацию и гражданскую войну.

Проблема заключалась в том, что даже при гораздо более низком обменном курсе достижение устойчивого положения требовало болезненных фискальных решений. Обеспечить же поддержку со стороны демократического большинства не только стабилизации, но и выполнения всех обязательств по выплатам репараций представлялось вдвойне сложным. В Германии, как и в Британии, Франции и Японии, существовали влиятельные фракции, выступавшие за стабилизацию на основе развития деловой активности. Германия могла вернуть себе позиции ведущего мирового экспортера, отказавшись от достижений революции 1918 года в социальной сфере, отменив восьмичасовой рабочий день, сократив заработные платы и налоги. Однако это означало политическую контрреволюцию, а СДП, несмотря на потерю большой части электората в 1920 году, продолжала оставаться самой крупной политической силой. Как показала общая забастовка, ставшая ответом на путч Каппа, организованные рабочие были в состоянии наложить вето на политические решения, принимаемые в республике. А это делало невозможным любой решительный поворот в направлении фискального консерватизма. Но социал-демократы не располагали необходимым большинством и для того, чтобы в соответствии с собственными предпочтениями резко увеличить прогрессивное налогообложение и ввести налог на богатство.

Такая политическая ситуация привела к катастрофе. Инфляция означала путь наименьшего сопротивления. Правительство Вирта на словах соглашалось с необходимостью выполнения репарационных обязательств. Но для их выполнения оно начало печатать деньги, обменивая их затем на валюту. Результатом стали лихорадочный бум внутри страны и резкое падение курса марки. Зимой 1922 года, в отличие от Британии и США, безработица в Веймарской Германии была незначительной. Платить за это приходилось высоким инфляционным налогом на сбережения населения. Когда этот налог стал неподъемным, новое противостояние оказалось неизбежным.

IV

Выплата репараций на столь очевидно непрочной основе не обеспечивала финансовой безопасности, к которой так стремилась Франция. Хотя доля Франции в общей сумме репараций, подлежащей выплате согласно лондонскому репарационному ультиматуму, по чистой стоимости превышала 8 млрд долларов, банковская группа Дж. П. Моргана, представлявшая интересы Франции, весной 1921 года сумела собрать лишь 90 млн долларов под неприлично высокие проценты – 7,5 % годовых. Приближалась 3-я годовщина заключения перемирия, а положение Франции становилось все более отчаянным. На конец 1921 года приходились выплаты значительных сумм в виде отложенных платежей по взаимным долгам союзников. Без урегулирования связанных с этими долгами вопросов, позволявшего восстановить кредитоспособность Франции, не могло быть и речи об уступках в вопросах репараций, независимо от того, в насколько отчаянном положении находилась сама Германия.

Нарастающая напряженность в Европе не прошла незамеченной для новой администрации Хардинга. Чарльз Эванс Хьюз, новый госсекретарь, был республиканским вариантом воплощения судьбоносного духа, вдохновлявшего Вильсона. Это был, как однажды колко заметил Тедди Рузвельт, «тот же Вильсон, только с усами». Хьюз полагал, подобно Герберту Гуверу, который теперь занимал пост министра торговли, а в свое время был советником Вильсона, что лучше всего Америка сохранит свое влияние, дистанцируясь от происходящего в Европе. Америка не собирается брать на себя ответственность и активно участвовать в урегулировании противостояния в Европе, поэтому Вашингтону следует держаться от схватки подальше. Нейтралитет не просто позволит избежать расходов, связанных с участием в конфликте. Если Америка настоит на своих требованиях, европейцам придется найти пути решения проблемы. Когда финансовое давление приведет к тому, что политические страсти в Старом Свете улягутся, свое слово скажет рынок, и частный капитал станет смазкой, столь необходимой для долгосрочного урегулирования всех вопросов.

Стратегия сохранения дистанции, выбранная Америкой, конечно, учитывала крайне сложную ситуацию в Европе. Но она также была и реакцией на тупик, сложившийся в самой Америке. Последние полтора года правления Вильсона преподали горький урок того, насколько ограниченными были возможности исполнительной власти. Президент Гардинг многими воспринимался как креатура республиканского большинства в Конгрессе. Удивительная активность новой президентской администрации весной 1921 года вскоре вызвала реакцию в Конгрессе. Осенью сенатор Бойс Пенроуз по запросу президента представил на рассмотрение Конгресса законопроект о предоставлении министерству финансов полномочий на более активное участие в решении вопросов внешней задолженности, включая изменение сроков выплат, обмен долговыми обязательствами и частичное возмещение по прочим обязательствам. Администрация не собиралась предлагать европейцам немедленного решения проблем, а лишь хотела заручиться законными полномочиями, необходимыми для совершения сделок в благоприятных случаях. Американские банкиры, во главе которых стоял руководитель нью-йоркского отделения ФРС Бенджамин Стронг, полностью понимали необходимость взаимовыгодного урегулирования вопросов. Однако конгрессмены, входившие в фермерский блок, смотрели на вещи иначе. Сенатор от Аризоны Эшхерст говорил по этому поводу: «Мы спасли Европу и нашу христианскую цивилизацию. Однако это не означает, что опасность миновала и теперь мы будем кормить европейцев, спокойно, а иногда и роскошно живущих в своих больших городах». Противник уступок по военным долгам от демократической партии выразился еще более конкретно и сказал, что, несмотря на то давление, которое с весны 1920 года дефляция оказывает на экономику страны, «мы обложили американский народ такими налогами, каких не было за всю историю республики… Если мы получим хотя бы проценты по этим займам, то сможем на одну седьмую уменьшить налог на наших людей».

24 октября 1921 года проект закона Пенроуза был одобрен палатой представителей, но лишь после того, как его изначальное содержание было изменено на противоположное. Вместо предоставления министерству финансов полномочий выступать в роли посредника при заключении имеющих стратегическое значение долговых сделок, закон предусматривал создание сенатской комиссии в составе пяти человек, уполномоченной определять долговую политику, и напрямую запрещал использовать любые иностранные облигации в качестве средства платежа. Позже управляющий Банком Англии Монтегю Норман с грустью говорил своему другу Бенджамину Стронгу из нью-йоркского отделения ФРС, что Конгресс создал «смехотворный» барьер: «Предположим, что нам удалось стабилизировать курс обмена валют, договорившись о некоторых платежах по репарациям. Но этот курс изменится сразу, как только будут проведены платежи по долговым обязательствам между союзниками». Этот обмен мнениями между двумя ведущими банкирами просочился в прессу, и поднялась волна возмущения. Правительства Британии и США были вынуждены опровергнуть сообщения о существовании планов проведения трансатлантической конференции по финансовым вопросам. Сенат немедленно заявил в очередной раз, что Америка не откажется ни от единого цента в своих требованиях к Европе.

 

20

Кризис империи

Самой сильной в финансовом отношении и политически стабильной страной в Европе была Британия. Казалось, что война для Британской империи закончилась триумфом. Ее соперники, старые и новые, смирились, королевский флот правил на морях, армии империи победоносно действовали в Европе и на Ближнем Востоке (табл. 10). Однако через год после заключения соглашения о перемирии карта Британской империи стала напоминать не карту владений, а картину охваченных бунтом просторов, над которыми никогда не заходит солнце. Кризис империи охватил территории от Западной Индии до Ирландии, Египта, Палестины, Южной Африки, Индии и Гонконга.

Пропаганда периода войны, провозглашавшая соблюдение прав малых народов, право на самоопределение и следование «14 пунктам» Вильсона, привела к тому, что появился общий политический язык, которым полагалось пользоваться, заявляя о своих претензиях к Лондону. На этом фоне каждый протест был связан с другими протестами общей направленностью, указывающей на важность данного исторического момента. В то же время вся колониальная экономика находилась под влиянием перехода от инфляции к дефляции. Резкий рост стоимости жизни вызвал волнения рабочих от Виннипега до Бомбея. В ноябре 1919 года, когда цены выросли вдвое, портовые грузчики в Тринидаде выступили с требованиями повышения оплаты труда на 25 % и введения 8-часового рабочего дня. В июле 1919 года в Сьерра-Леоне пятикратное повышение цен на рис стало причиной беспрецедентных забастовок. В Южной Родезии инфляция военного времени довела рабочих до того, что они ходили босиком и донашивали остатки старой одежды: в результате забастовали железнодорожные рабочие, шахтеры и государственные служащие.

Таблица 10. На пределе: развертывание сил Британской империи, февраль 1920 г.

Инфляция дестабилизировала обстановку, однако пришедшая ей на смену в 1920 году дефляция обходилась недешево. В Западной Африке лопнул ценовой пузырь на биржевые товары, что привело местных предпринимателей в ряды Панафриканского конгресса. Курс фунта стерлингов отошел от минимальных значений по отношению к доллару, и это вызвало падение цен на золото. Основные золотые прииски империи в южноафриканском Ранде понесли значительные корпоративные убытки. Сокращение заработной платы и увеличение числа чернокожих рабочих привело к тому, что 10 марта 1922 года восстали белые шахтеры Ранда. Премьер-министр Смэтс, считавшийся образцом просвещенного государственного деятеля, отдал приказ направить против повстанцев, численность которых в разгар событий составляла десятки тысяч хорошо вооруженных бойцов, 20-тысячный контингент, усиленный артиллерией, танками и самолетами, рассчитывая бомбардировками заставить забастовщиков вернуться к работе.

Во время войны, пока Германия и Япония пытались выработать ясное стратегическое и политическое обоснование своей имперской экспансии в Евразии, Британия, казалось, добилась успеха в восстановлении формулы либеральной империи. Британская империя, похоже, намеревалась обеспечить себе в XX веке особое положение в качестве самодостаточной стратегической единицы, живущей по собственным законам. После 1919 года этому благодушному сценарию пришел конец. Лондону пришлось преодолевать сопротивление своему имперскому правлению и мобилизовать внутренние ресурсы для удержания власти. Вопрос о международной легитимности и стратегической обоснованности существования империи встал как никогда остро. Империи предстояло выжить в кризисе, который оказался беспрецедентным вызовом, приближавшим Британию к настоящей политической катастрофе.

I

Ирландия стала примером имперской катастрофы в миниатюре. Результаты «выборов в хаки» в декабре 1918 года подтвердили поляризацию общества, ставшую результатом самоубийственного Пасхального восстания «Шинн фейн». Юнионисты одержали безоговорочную победу в Ольстере. На остальной территории Ирландии доминировала «Шинн фейн». В Лондоне умеренные коллаборационисты-националисты оказались вытесненными из политики. 21 января 1919 года на собрании националистически настроенных членов парламента был создан Дойл Эрэн – национальный парламент Ирландии, провозгласивший временное правительство Ирландской Республики. Таким образом, на юге было положено начало созданию параллельного государства. В то же время Ирландская республиканская армия (ИРА), вооруженное крыло республиканцев, поставила перед собой задачу изоляции и искоренения всей инфраструктуры британского правления. В начале 1920 года в Ирландии разгоралась партизанская война, унесшая в течение двух последующих лет жизни 1400 человек, убитых в засадах и в ходе карательных расстрелов. В стране, численность населения которой едва достигала 3 млн человек, это были страшные по масштабам потери. (Пропорционально численности населения это означало бы, что в Индии погибло 110 тысяч человек, а в Египте – 14 тысяч.) Шокировало не только распространение случаев насилия, но и его изощренность. В августе 1920 года на смену гражданскому праву пришли открытые репрессии. Без решения суда были задержаны более 4400 подозреваемых в связях с ИРА, что составляло ощутимую долю ирландского населения. Британский кабинет министров в открытую санкционировал убийство лидеров ИРА и проведение карательных акций, включая поджоги ферм и другого имущества. На большей части Ирландии было объявлено военное положение. Однако недостаточное количество регулярных армейских и полицейских подразделений заставило Лондон создать нерегулярные вооруженные формирования, которые стали печально известны своей жестокостью. К лету 1921 года фельдмаршал Генри Вильсон, – один из заговорщиков, участвовавших в осуществлении плана Ольстерского мятежа 1914 года, – призывал направить в Ирландию не менее 100 тысяч солдат регулярной армии.

В июле 1921 года Ллойд Джордж добился перемирия, пригрозив массовыми репрессиями. Но Лондон блефовал. Полномасштабная оккупация Ирландии не только ложилась невыносимым грузом на Британию. Она грозила неисчислимыми политическими потерями внутри страны и за рубежом. Избежать эскалации конфликта удалось лишь благодаря уступкам, на которые пошли умеренные силы с обеих сторон. Британские тори дали понять ольстерским юнионистам, что им придется в конце концов смириться с гомрулем, притом что Север останется отдельной юрисдикцией. Ирландским националистам пришлось смириться с разделением: Совет Ирландии, в котором юнионисты имели вес, подтвердил свою верность Британской империи и сохранению британских морских баз на территории Ирландии.

В декабре 1921 года Ирландское свободное государство получило официальный статус доминиона в «содружестве наций, именуемом Британской империей». Но этого было недостаточно, для того чтобы обеспечить мир. Последний всплеск апокалиптического радикализма «Шинн фейн» был направлен не на британцев, а на их бывших товарищей, решившихся на компромисс. Разгоревшаяся гражданская война в республике унесла больше жизней, чем сражения с британцами. Если сложить обе войны, то число погибших в них ирландцев окажется пропорционально сравнимым с другой крупной катастрофой, связанной с уходом Британии из империи, – отделением Индии в 1947 году. Это было бесславным окончанием попыток найти либеральное решение в вопросе о самоопределении Ирландии, которые политический класс Британии предпринимал в течение пяти лет. Запаса жестокости с лихвой хватило до самого конца XX века. Но Ирландия так и не приобрела стратегической важности для Британии, чего так добивалась «Шинн фейн». Стратегия националистов была направлена на то, чтобы добиться признания и поддержки со стороны Вашингтона. Но Вильсон отказался от обсуждения ирландского вопроса на Парижской мирной конференции. Последовавшая гражданская война сильно дискредитировала крайних националистов в глазах мирового сообщества. Лондон сумел сохранить ирландский вопрос под контролем. Но ему не удалось избежать потерь, связанных с агрессивной ближневосточной политикой, проводимой коалицией Ллойда Джорджа. Масштабные имперские стратегические цели, которые преследовала Британия, вызвали сопротивление на местах, негодование по всей империи и осуждение британской политики в Европе.

II

Начиная с открытия в 1869 году и до франко-британской интервенции в 1956 году Суэцкий канал постоянно находился в фокусе стратегического внимания Британии. Но власть можно использовать по-разному. Неоднозначный ход развития событий Великой войны вынудил Британию прибегнуть к наиболее агрессивным и разрушительным действиям за все время ее присутствия на Ближнем Востоке. Еще весной 1918 года, когда германская армия стремительно наступала, главный советник Ллойда Джорджа Альфред Мильнер выступил за отступление на периферию империи. Если Британии придется уйти из Франции, то она сможет вести боевые действия с позиций, расположенных на побережье Северного моря, Атлантического океана, а также с баз, разбросанных по всему побережью Средиземного моря. К октябрю 1918 года Британия одержала победу на всех фронтах: в Палестине, Сирии, Иране, даже на Кавказе. Казалось, британскому влиянию не было пределов. Большевики были заблокированы, поэтому главной проблемой Лондона стали его союзники – Франция и Соединенные Штаты. В Версале Франция требовала для себя преимущественных прав в Сирии. В то же время Ллойд Джордж хотел склонить Америку принять мандат в автономной Армении. Вашингтон направил в Палестину и Армению группы исследователей для ознакомления с обстановкой. Армения стала любимой темой Вильсона. Однако было понятно, что вопрос потребует значительных расходов при минимальной экономической отдаче, к тому же британские интриги стали уже привычным делом. Весной 1920 года Конгресс окончательно проголосовал против мандата в Армении, равно как и против остальных положений мирного договора.

Но британцы не только переоценили заинтересованность Америки в активной поддержке самоопределения. Они серьезно недооценили силы, которые, услышав о самоопределении, были готовы бросить вызов британскому влиянию в регионе. В первую очередь это относилось к Египту. В 1880-х годах Египет стал объектом новой имперской конкуренции в Африке. Британия вытеснила из страны Османскую империю и Францию, обеспечив себе господство над Суэцким каналом, строительство которого финансировала Франция. В 1914 году с приближением войны начались разговоры о немедленной аннексии. В декабре 1914 года Лондон, не задумываясь о возможных вариантах, объявил о создании протектората, обещая в перспективе передачу канала под управление Египта, что породило противоречивые ожидания. Ориентировавшаяся на Францию египетская элита приняла либеральную риторику Антанты и Соединенных Штатов за чистую монету, в то время как наиболее экспансионистски настроенные британские империалисты ожидали «распада Османской империи, рассчитывая превратить Египет в путеводную звезду нового афро-азиатского созвездия».

В 1918 году Саад-паша Заглул, который ранее занимал посты министра образования и министра юстиции, а теперь стремительно превращался в лидера нового национализма, потребовал, чтобы ему как представителю партии национальной аристократии, носившей название Вафд, предоставили возможность участвовать в переговорах в Версале. Сначала Британия отнеслась к этому требованию с презрением. Советник британской делегации по финансовым и юридическим вопросам Уильям Брюниат в ответ на предостережение о возможном крупном пожаре сказал, что «сумеет погасить этот пожар одним плевком». Если бы египетский национализм сводился лишь к Заглулю и его знатным друзьями, плевка, может быть, и хватило. Но в течение зимы 1918/19 года этот вопрос привел к созданию беспрецедентно многочисленной коалиции. В марте 1919 года Британия столкнулась с массовыми волнениями, в основном ненасильственного характера, вызванными сочетанием политических и экономических причин.

Одной из главных причин стало ослабление египетской экономики в результате выполнения оборонных заказов. Галопирующая инфляция, трехкратное повышение цен и недостаток продуктов питания достигли опасного уровня. Рост цен на продукты сильнее всего ударил по городской бедноте, но и крестьяне, выращивающие хлопок на экспорт, оказались на грани голодания. Однако, по замечанию одного скандинавского дипломата, это был не просто голодный бунт. «Впервые в истории современного Египта в политическом движении участвовало все население страны». В марте 1919 года Каир был охвачен беспорядками, Заглула сослали на Мальту, а Британии все не удавалось найти среди египтян человека, который смог бы возглавить способное к совместной работе правительство. В стране объявили военное положение, и в Каир был срочно вызван герой победоносной палестинской кампании генерал Алленби, которому предстояло занять должность верховного комиссара. Правительство было парализовано всеобщей забастовкой государственных служащих, поэтому для восстановления порядка не хватило даже значительных британских сил, выведенных из казарм в зоне Суэцкого канала. Желая продемонстрировать единство нации, копты и мусульмане вместе праздновали Пасху 1919 года.

Теперь для тушения пожара плевка было явно недостаточно. Но Лондон не собирался ослаблять хватку. В Версале Бальфур и Ллойд Джордж добивались от Франции и Соединенных Штатов согласия на превращение Египта в британский протекторат. Обеспечив свои стратегические позиции, Британия разрешила Заглулу покинуть ссылку, а в декабре 1919 года комиссия во главе с лордом Милнером прибыла в Каир, чтобы «понять, какая форма конституции в условиях протектората сможет в наибольшей степени обеспечить мир, процветание, прогрессивное развитие институтов самоуправления и защиту иностранных интересов». В 1914 году такой покровительственный тон был бы воспринят как провокация, а к концу первого года национального восстания оказался совершенно неуместен. Даже Милнер был вынужден признать, что «в Египте национализм полностью доминирует во всех социально значимых элементах. Страной стало невозможно управлять». К лету 1920 года всем, кто находился в стране, стало совершенно ясно, что Британии придется пойти на переговоры о дальнейшем присутствии своих вооруженных сил на территории независимого Египта. Как заверил Милнер членов кабинета министров, «Египет действительно представляет собой важнейший узел всей имперской системы, но у Британии нет необходимости обладать им». Британии там требуется «надежный плацдарм», а для этого нужно, чтобы было признано право Британии на размещение своих войск в зоне Суэцкого канала на период укрепления позиций в верховьях Нила в Судане. Милнер действительно выражал готовность рассматривать независимость Египта как «наиболее очевидное свидетельство реформаторской деятельности Великобритании… Становление Египта как независимого государства, действующего в тесном союзе с Великобританией, означает не отступление от нашей политики, а ее последовательное доведение до конца. Такая попытка свидетельствует о наших добрых намерениях и нашей уверенности в том, что мы делаем в Египте…» Но на Даунинг- стрит предпочитали не торопиться.

В феврале 1922 года Лондон согласился признать независимость Египта и отменил военное положение лишь после того, как Алленби пригрозил своей отставкой. Проблема состояла в том, что в Египте (как и в Ирландии) национализм окреп настолько, что подобный компромисс не позволял британцам чувствовать себя спокойно. На всех выборах в период с 1923 по 1929 год в поддержку умеренной программы национальных реформ партии Вафд голосовало подавляющее число избирателей. Британия вмешалась еще раз, заблокировав партии Вафд путь во власть. Действие первой либеральной конституции Египта было приостановлено, а в 1930 году было сформировано правительство, достаточно авторитарное, чтобы совместить свои взгляды на ограниченную национальную независимость страны с интересами Британии. За свой ограниченный суверенитет Каир дорого заплатил Лондону. Обещанная демократическая политика Египта оказалась скомпрометированной с момента своего рождения.

Агрессивное отношение Британии к египетскому национализму было тем более удивительным, что в регионе не наблюдалось серьезных стратегических угроз. Турция и Германия оказались в числе побежденных, Россия была безоружной, а Америка – незаинтересованной. Италия и Франция искали союза с Британией в Антанте, стремясь обеспечить свою безопасность, и ни одна из них не представляла серьезной угрозы британскому превосходству. Порой создавалось впечатление, что значительное военное превосходство Британии толкает ее на новые агрессивные действия. Когда в октябре 1918 года Т. Э. Лоуренс въезжал в Дамаск рядом с эмиром Фейсалом в сопровождении полутора тысяч всадников, казалось, что Британия берет под свое покровительство территорию, еще в 1916 году предназначавшуюся Франции. Лондон утверждал, что просто выполняет обещание создать независимое арабское государство. Но теперь на плечи Фейсала ложилась и ответственность за согласие с обещаниями Бальфура о создании в Палестине сионистского государства, которое еще осенью 1919 года вызывало возмущенные протесты арабов. После конференции, состоявшейся в апреле 1920 года в Сан-Ремо, на которой были достигнуты новые договоренности с Францией, Британия прекратила поддержку Фейсала.

Вместо Сирии, предназначавшейся теперь Франции, Британия расположится в Египте и объединенном Ираке, что вызовет ожесточенное сопротивление племен в Месопотамии. После того как французы расстреляли сирийских националистов из танков и разбомбили их с самолетов, Фейсал уже не обращал внимания на это сопротивление и был переведен из Дамаска в Багдад, а его брат возведен на трон короля Трансиордании. Вершиной унижения арабского политического класса стали события марта 1924 года, когда вооруженная британская охрана силой привела избранных членов иракского законодательного собрания в здание парламента, чтобы те ратифицировали англо-иракский договор, согласно которому Ирак получал независимость, а Британия оставляла за собой контроль над его армией и финансами. На Ближнем Востоке установился новый порядок, державшийся на номинально независимых Египте и Ираке, а на деле опиравшийся на своевольное пренебрежение политической легитимностью, истоки которого, в свою очередь, крылись в моральных основах Британской империи в целом.

Агрессия Лондона в отношении Турции была еще более неприкрытой, а последствия – еще более катастрофическими. К 1918 году разрушение Османской империи стало официальной политикой Антанты. Турции были оставлены лишь Анатолия и восточная Фракия. К началу мая 1919 года султан находился под франко-британским надзором в Стамбуле. Вдоль железнодорожных путей в Анатолии было размещено около 40 тысяч британских солдат. Греческие воинские части установили жесткий оккупационный режим в Смирне, а итальянские солдаты в качестве компенсации за потери в Адриатике заняли плацдармы на побережье Эгейского моря. На востоке набирали размах движения армян и курдов за автономию. Если у политики Антанты в отношении Турции и имелось какое-то политическое обоснование, то оно состояло в том, что дряхлость Османской империи и совершенные ей злодеяния лишают ее права на историческое существование.

Но эта политика не учитывала новой силы турецкого национализма. Убийства армян в 1915 году дискредитировали националистов, но уже на всеобщих парламентских выборах, состоявшихся в марте 1920 года, националисты получили абсолютное большинство голосов. Британцы ответили оккупацией Стамбула, введением военного положения и поддержкой наступления греков во внутренних районах Анатолии. Националисты отступили на Анатолийское нагорье, в Анкару, и Великое национальное собрание объявило о национальном восстании. Не обращая на это внимания, западные державы продолжили наступление. 10 августа 1920 года султан был вынужден подписать унизительный Севрский договор. Ллойд Джордж заявил, что Антанта «освободила все нетурецкие народы от засилья турок». Но, подписав договор, султан освободил турок от присяги на верность своей династии. Для лидера националистов Ататюрка это означало «переход правления… в руки народа».

В течение лета 1920 года греческая армия сильно продвинулась вглубь Анатолии. Однако 1 ноября события обрели неожиданный поворот, и промонархически настроенные греческие избиратели вынесли вотум недоверия проводившему экспансионистскую политику либеральному правительству Элефтериоса Венизелоса. В ходе ожесточенных зимних боев наступление греческих войск было остановлено, а через какое-то время новая армия, сформированная Великим национальным собранием Турции, вынудила греков отступить. В январе 1921 года Собрание провозгласило новую конституцию и заключило договор с Советским Союзом. Летом греческие войска возобновили наступление. Они подошли к Анкаре на расстояние 40 километров, но национальные силы Турции, объединившиеся вокруг Ататюрка, разгромили силы завоевателей в ходе трехнедельных сражений на линии реки Сакарья. В середине сентября 1921 года греки долго отступали к побережью, ведя кровопролитные бои, а Ллойду Джорджу оставалось безучастно наблюдать крах своей ближневосточной политики. Поддержка Британией Греции привела к возникновению союза между Турцией и Россией, которого никто не ожидал. Между тем разногласия между Британией и Францией на Ближнем Востоке вызвали раскол в Антанте и ослабление политики Ллойда Джорджа в Европе. Хуже всего было то, что британская агрессия против Турции грозила развитием неуправляемой ситуации в Индии.

III

Масштаб вероятной угрозы британскому правлению в Индии стал ясен в 1916 году, когда Бал Гангадхар Тилак и Анни Безант развернули агитационную кампанию за самоуправление. В 1918 году сдержать волнения удалось лишь благодаря декларации Монтегю и угрозе денежного кризиса. Но уже через год неожиданно для Лондона массовые протестные движения стали нарастать. В 1916 году толпы вышедших на улицу насчитывали десятки тысяч человек. В 1919 году участники антибританского движения исчислялись миллионами. Конечно, активности Индийского национального конгресса и Лиги самоуправления во многом способствовал экономический спад. Британская администрация «раджа» утешала себя тем, что активность повстанцев в 1919 году вызвана экономическими причинами. А на бунт индийцев, вызванный голодом и чувством безысходности, можно ответить мерами экономического характера. Лучшим средством от беспорядков, вызванных ростом стоимости жизни, будет дефляция.

Еще до войны индийские националисты требовали установить золотой стандарт. В феврале 1920 года Лондон объявил о своей готовности согласиться с этим требованием. В разгар послевоенного бума курс рупии определялся ценой на золото. Однако установленный британцами завышенный курс привел не к стабилизации ситуации, а к сжатию денежной системы, и к лету 1920 года валютные запасы Индии были истощены, что вызвало волнения в деловых кругах. Впервые бомбейская буржуазия открыто поддержала националистов. Если британцы ставили задачу деполитизировать экономические проблемы, то они добились противоположного результата. В любом случае попытки администрации «раджа» объяснить рост волнений одними лишь экономическими причинами привели к тому, что подлинные масштабы восстания оказались недооцененными. Ситуация осложнялась религиозным фактором и местными проблемами, на которые наложилась энергия миллионов недовольных студентов, рабочих и крестьян. Все вместе это привело к тому, что в восстание против «раджа», как в водоворот, были втянуты самые разнообразные элементы. Экономические причины сохранялись, но теперь политический протест охватил широкие массы населения Индии, возмущенные несправедливостью британского правления.

В 1918 году под руководством сэра Сиднея Ровалта был создан комитет, перед которым стояла задача не только рассмотреть широкий спектр мер по обеспечению безопасности, но и склонить консервативных губернаторов британских провинций в пользу либеральных реформ Монтегю – Челмсфорда. В январе 1919 года правительство Индии, вопреки протестам государственного секретаря Монтегю, выступило с предложением о продлении на неограниченный срок своих чрезвычайных полномочий, утвержденных на время войны. Это означало превращение Индии в страну, находящуюся в осадном положении, что вызвало беспрецедентные массовые протесты. К началу апреля поднялись волнения в Бомбее и Лахоре, а в Ахмедабаде было введено военное положение. 10 апреля по Пенджабу прокатилась волна превентивных арестов. В Амритсаре это вызвало сопровождавшиеся насилием демонстрации протеста, в ходе которых были убиты пятеро европейцев и совершено нападение на учительницу. Белая община забеспокоилась, и в Амритсар был направлен военный контингент численностью 300 человек под командованием бригадира Реджинальда Дайера. 13 апреля, когда 20-тысячная толпа отказалась разойтись, он отдал приказ открыть огонь. Десять минут спустя на месте лежали тела 379 мужчин, женщин и детей, еще сотни человек были ранены. Смерть в результате стычек с британскими солдатами и имперской полицией стала обычным явлением послевоенного кризиса в империи. Однако массовое убийство в Амритсаре открыло новую страницу в истории подавления волнений: Дайер явно хотел сделать свое послание предельно доходчивым. Последовали недели террора и унижений.

Казалось, что в Индии (как и в Ирландии) события быстро приближались к точке, за которой сопротивление имперскому либерализму сдержать будет невозможно. Индийские националисты, включая такие видные фигуры, как Ганди, который пытался договориться с британцами, осуждали недисциплинированность протестующих, которая дала Дайеру повод действовать. Но вряд ли от них можно было ожидать сотрудничества с режимом, построенном на столь неприкрытом и неоправданном применении силы. Со своей стороны, вице-король Челмсфорд и британский кабинет министров не могли не провести расследования действий своих агрессивно настроенных подчиненных, оказавшихся в осаде. Они были по-настоящему встревожены. Как говорил Монтегю вице-королю, «наше испытанное жесткое правление, предмет почитания в клубных курительных комнатах, вновь принесло все те же неотвратимые плоды»: насилие, смерть и дальнейшую радикализацию. Монтегю оставался верен своим личным убеждениям. В июле 1920 года, представляя в палате общин результаты расследования событий в Амритсаре, он осудил кровавое побоище как постыдный акт «расового унижения», рассчитанный на то, чтобы нанести ущерб репутации Британской империи. Он обвинил Дайера в «терроризме и пруссианстве». Члены правительства были сконфужены, когда на задних скамейках, где располагались рядовые тори, послышались грубые расистские и антисемитские возгласы, клеймившие не Дайера, а либерального министра иностранных дел.

Помимо волны возмущения, охватившей индийцев в начале 1919 года, британцы столкнулись еще с одной опасностью. Британия давно объясняла свое присутствие в Индии необходимостью защиты мусульманского религиозного меньшинства. После того как в 1916 году в Лахнау был заключен Договор между Индийским национальным конгрессом и Мусульманской лигой, это объяснение стало выглядеть сомнительным. К весне 1919 года, когда стало ясно, что заключить мир с Османской империей будет непросто, Британия превратилась, по выражению вицекороля Челмсфорда, в «самого главного врага ислама». Движение за халифат стало выражением протеста обычно молчаливых мусульман против унизительного обращения с турецким султаном, который, как халиф, считался хранителем суннитской веры. В феврале 1920 года на конференции в Бенгалии, давнего рассадника антибританских настроений, большинство сторонников халифата выступали не за проведение реформ в «радже», а за всеобщее восстание против британского правления. Абдул Бари, один из наиболее радикально настроенных лидеров панисламизма, готовился объявить джихад. Вновь и вновь Монтегю и британская администрация в Индии указывали Лондону на необходимость изменить политику в отношении турок или, по крайней мере, позволить индийскому правительству занять независимую позицию и показать, что «радж» не имеет отношения к нападкам на Турцию. Лондон отказывался от подобных шагов. В результате против британцев объединилась вся Индия.

Уникальная способность Ганди координировать действия своей необычайной коалиции позволяла ему играть центральную роль. В ноябре 1919 года он участвовал в работе всеиндийской конференции движения за халифат, проходившей в Дели, в качестве единственного представителя индуистов. Именно на этой конференции он впервые заговорил о стратегии неучастия Индии, стратегии, которую он использовал, выступая против антиазиатского расизма в Южной Африке. Массовая поддержка, которой пользовался Ганди, повлияла на неспешную деятельность Индийского национального конгресса. На созванный в декабре 1920 года в Нагпуре съезд ИНК прибыло 15 тысяч делегатов – больше, чем когда бы то ни было. Ганди настоял на реорганизации ИНК и признании деревни «основным институтом» общественной жизни в Индии. Это должно было усилить всеиндийские органы руководства ИНК во главе с Ганди за счет ослабления региональных элит. Вопрос о постепенных преобразованиях уже не стоял на повестке дня. Под бурные аплодисменты собравшихся Ганди обещал, что самоуправление – сварадж – будет установлено в течение года. Для достижения этой цели ИНК принял решение использовать не только конституционные, но и все «законные и мирные средства».

Бросая вызов британскому правлению, Ганди говорил о неприменении насилия, играя тем самым на либеральных устремлениях министра иностранных дел Монтегю и нового вице-короля, лорда Ридинга. В декабре 1919 года обе палаты британского парламента приняли законопроект о правительстве Индии без изменений. Без особого желания парламент согласился с тем, что разделение избирателей будет проводится по согласованию между ИНК и Мусульманской лигой. Даже после кровопролитных событий в Амритсаре ИНК на своем декабрьском 1919 года съезде пусть и неохотно, но подтвердил свое согласие с реформами, предложенными Монтегю. Сам Ганди еще не отказался от сотрудничества. Лишь жесткие условия Севрского договора с Турцией и совершенно неадекватная официальная реакция на массовый расстрел, устроенный Дайером, убедили наконец Ганди в вероломстве Лондона. В августе 1920 года ИНК заявил о своем отказе от сотрудничества в ходе выборов, назначенных на ноябрь. Британцам не оставалось ничего иного, как проводить выборы. Они не могли себе позволить разочаровать тех индийцев, которые все еще были готовы сотрудничать с ними. Элита ИНК была озадачена возникновением нового массового движения, во главе которого оказался Ганди. Зимой 1918/19 года от ИНК откололась фракция так называемых умеренных, создавших Национальную либеральную лигу, которую вполне устраивало ограниченное избирательное право, предусмотренное реформами Монтегю – Челмсфорда.

К 1925 году, когда новая конституция начала приобретать окончательную форму, право участвовать в выборах в провинциальные законодательные советы получили 8 млн 258 тысяч индийцев. Около 1 млн 125 тысяч человек получали право голоса на выборах в Индийскую законодательную ассамблею, а членов Государственного совета избирала группа выборщиков, в которую входили 32 126 человек. В общей сложности на различных уровнях право голоса получало менее 10 % взрослого мужского населения страны. Несмотря на бойкот выборов, объявленный ИНК, на подавляющее большинство мест претендовали представители местных соперничающих фракций, при этом число проживающих в избирательных округах было значительно больше числа тех, кто имел право голоса. На первых выборах, состоявшихся в 1920 году, благодаря отказу ИНК от участия в выборах хорошие результаты показала Либеральная лига. Умеренные, склонные к компромиссу с британцами, получили численное преимущество в Ассамблее. Наиболее удивительный результат был показан в Мадрасе, где высшая каста бойкотировала выборы, что позволило кастам, не относящимся к браминам и представленным недавно сформированной Партией справедливости, получить беспрецедентное количество голосов, обеспечивших ей 63 из 98 выборных мест.

Местное управление полностью перешло в руки индусов, и теперь британские либералы могли наконец заявить о том, что они выполняют свои обещания. Индийская демократия делала свои первые шаги в XX веке. Однако сюжет о «британском происхождении демократии» терял свою достоверность, едва успев появиться. Политическим событием 1920 года стал не выход Индии на собственный путь построения массовой демократии, а необычайный рост движения гражданского неповиновения, направленный против Британии. В первых всеобщих выборах в Индии участвовала лишь четверть от общего числа имевших право голоса на провинциальном уровне, и этот показатель колебался между 53 % у индусов-горожан, проживавших в Мадрасе, и менее чем 5 % у политически активного мусульманского городского населения Бомбея. Даже британские наблюдатели были вынуждены признать, что появлявшиеся в результате таких выборов советы были пассивны и действовали «в атмосфере нереальности».

«Реальность» политической ситуации в Индии в 1920 году определялась движением массового неповиновения под руководством Ганди. Для британской и индийской элиты это был неведомый новый мир. Сварадж, о котором говорил Ганди, представлял собой во многом намеренно утопическую идею будущего избавления не только от ига британского правления, но и от любого современного государственного или экономического уклада. В этой идее не было места колониальному развитию, она не отвечала устремлениям сложившейся националистической элиты и была до абсурда анахроничной с точки зрения зарождавшегося в Индии коммунистического движения. После 1945 года идеи коммунализма, предложенные Ганди, окажутся искаженными до неузнаваемости, хотя сам Ганди будет считаться духовным вождем индийского народа. Однако неоспоримая сила Ганди заключалась не только в его харизме, но и в его действительно скрупулезном понимании политической тактики. День за днем он привлекал на свою сторону восставших, проверяя, до какого предела он может усиливать давление на британцев, но не доводя их до того, чтобы они почувствовали себя вынужденными прибегнуть к массированному применению средств летального воздействия. Гражданское неповиновение было целенаправленной попыткой совершить революцию, не допустив при этом большого пожара, к которому привели опрометчивые действия Ленина в России или «Шинн фейн» в Ирландии. Это была превосходная стратегия проверки на прочность либеральной империи и ее принципов, которые сам Ганди совсем недавно принял.

Шокированные событиями в Амритсаре и призывами к дальнейшему кровопролитию, звучавшими с обеих сторон, Монтегю и вице-король пытались не допустить дальнейшей эскалации. Но в Лондоне к осени 1921 года члены кабинета министров начали терять терпение. Ллойд Джордж телеграфировал в Индию: «Я убежден, что время терпения и толерантности прошло…Большинство индийцев лояльны в своем содействии реформам, и нельзя допустить, чтобы у них возникали сомнения относительно того, кто сильнее – Ганди или „британский радж”…»Имея опыт событий в Ирландии и Египте, «Британская империя… переживает критически важный период, и ей не удастся выжить, если она не сумеет сейчас самым убедительным образом показать, что обладает достаточной волей и силой… необходимыми для решительных действий в отношении тех, кто ставит под сомнение ее власть». Ллойд Джордж напоминал Монтегю и Ридингу, что «взгляды членов кабинета министров строятся на данных очень широкого изучения наших позиций по всему миру…» И это, без сомнения, было именно так. Политика империи была мировой политикой. Но членам кабинета министров явно не хватало понимания того, какие силы действуют в самой Индии. Даже внутри индийской элиты росло понимание неизбежности скорых перемен. Большинство населения поддерживало Ганди, что вызывало вопрос, удастся ли Британии заручиться поддержкой хотя бы умеренного меньшинства. Если не заставить замолчать радикально настроенных националистов, то умеренные останутся незащищенными. При этом повторение событий, имевших место в Амритсаре, приведет к созданию ситуации, не менее острой, чем в Ирландии.

Когда зимой 1921/22 года ИНК объявил о своем бойкоте государственного визита в Индию Эдварда, принца Уэльского, казалось, что момент конфронтации близок. К январю 1922 года массового кровопролития удалось избежать, но власти арестовали в различных провинциях более 30 тысяч последователей тактики гражданского неповиновения. Либеральная политика сдерживания и «неконфронтации», предложенная Монтегю, терпела провал. На третьей неделе декабря 1921 года, пытаясь в последний момент достичь компромисса, Ридинг подхватил идею проведения круглого стола по вопросу о конституции. Риск был очень высоким. Вице-король начал действовать, не дожидаясь поддержки Лондона или губернаторов провинций, а значит, ему следовало быть готовым к яростным протестам с обеих сторон. Новому механизму выборов, принятому индийскими умеренными, не исполнилось и года. Попытка пересмотреть его так скоро грозила вызвать панику.

В данном случае Ридинга в наступающем новом, 1922 году спасла поспешность Ганди, столь нехарактерная для последнего. Хотя значительная часть руководства ИНК поддерживала идею переговоров, Ганди единолично отказался от участия в круглом столе. Это стало спасением для Ридинга. Всего через несколько дней после того, как он разослал приглашения участникам, идея была с негодованием отвергнута Ллойдом Джорджем и губернаторами провинций. Если бы Ганди принял приглашение вице-короля именно в тот момент, когда Лондон отказался его поддержать, это стало бы беспрецедентным примером публичных разногласий между правительствами Индии и Британии. Теперь же, в январе 1922 года, в изоляции оказался сам Ганди. Его отказ от переговоров подтвердил подозрения значительной части индийского политического класса, считавшей Ганди опасным популистом-радикалом. События вновь оборачивались в пользу британцев.

Однако сам тон разговоров свидетельствовал о том, что ситуация дошла до предела. В начале 1922 года прозорливым имперским чиновникам стало ясно, что в обозримом будущем влияние Британии в Индии будет зависеть не от широких политических жестов а-ля Монтегю – Челмсфорд и не от демонстрации силы, которой требовал Лондон. Теперь требовалась ежедневная импровизация. В середине января 1922 года департамент внутренних дел правительства Индии выступил с весьма тонкой оценкой ситуации. «Борьба против Ганди, – писали чиновники, – всегда была борьбой за положение». Политика неконфронтации, предложенная Ридингом и Монтегю после событий в Амритсаре, грозила тем, что инициатива могла перейти к националистам, а в ноябре и декабре «тактическое превосходство… временно оказалось на стороне Ганди». Но в начале 1922 года чиновники почувствовали, что «мнение умеренных… стало все более отчетливо склоняться в пользу правительства». После того как Ганди единолично принял решение об отказе участвовать в круглом столе, влиятельные индусы были готовы согласиться на его арест при условии, что британцы выберут для этого подходящий момент. И этот момент наступил, когда Ганди открыто заявил о своем намерении положить конец британскому правлению. В конце 1920 года он обещал установить сварадж в течение года. Год спустя стало ясно, что своего обещания он не выполнил. «Рано или поздно, – отмечали британские имперские тактики, – ему придется в открытую призвать к массовому гражданскому неповиновению… и тогда, и только тогда у правительства появится возможность вступить с ним в решающую схватку… не рискуя лишиться поддержки, которой мы пользуемся в стране, и вызвать кризис, который мог привести к нарушению конституции».

Действительно, такой момент настал очень скоро. В феврале 1922 года, когда в Лондоне уже теряли терпение, популярность Ганди сыграла с ним злую шутку. После того как он выступил с открытым вызовом в адрес правительства Индии, тысячи молодых индийцев начали создавать добровольческие отряды гражданского неповиновения. 4 февраля полиция разогнала демонстрацию против высоких цен на продукты в Чаури-Чаура в штате Уттар-Прадеш, в ответ члены добровольческих отрядов сожгли здание полицейского участка, при этом 23 полицейских, находившихся внутри, погибли. Лондон потребовал немедленного ареста Ганди. Ллойд Джордж выступил с заявлением, в котором говорилось: «Если будут предприняты попытки бросить вызов нашим позициям в Индии, вся мощь Британии будет брошена на сохранение британского влияния в Индии… с силой и решительностью, которые удивят весь мир». Это была та же тактика «все или ничего», которую Ллойд Джордж применял для запугивания ирландцев. Все тот же явный блеф, причем в Индии это был еще более очевидный блеф, чем в Ирландии. Конечно, британская общественность была в определенной степени нетерпелива по отношению к «неблагодарным» индусам. Но никто не жаждал массовых репрессий. Реакция департамента по делам Индии британского правительства была ближе к реальности. Монтегю настаивал на том, чтобы правительство Индии со всей ясностью заявило не только о британском доминировании в Индии, но и об обязательствах Британии в отношении Индии. Было необходимо еще раз указать на ошибочность мнения о том, что Британия «считает свою миссию в Индии близкой к завершению» или что Лондон «готовится к отступлению».

Сам Ганди был потрясен насилием в Чаури-Чаура и 12 февраля выступил с неожиданным призывом прекратить кампанию гражданского неповиновения. Лондон теперь преследовал Ганди, однако даже в этих условиях Ридинг проявлял сдержанность, следуя настойчивым просьбам индусов, тесно сотрудничавших с вице-королем. Ганди должен быть арестован, но прежде правительству Индии требовалось укрепить свои моральные позиции, устранив основные причины недовольства мусульман, приведшего их к Ганди. Для восстановления влияния в Индии на либеральных условиях империи необходимо заключить справедливый мир с Турцией. Не заручившись поддержкой всех членов кабинета министров, Монтегю передал в прессу заявление, в котором говорилось о необходимости проведения в Индии слушаний по турецкому вопросу. Заслуги Индии в Великой войне неоспоримы. В Месопотамии и Палестине индийские мусульмане отдавали свои жизни за империю. От их имени правительство Индии настаивает на выводе всех британских и французских сил из Константинополя, традиционной резиденции халифа. Необходимо восстановить «сюзеренитет султана над святыми местами». Греки должны оставить Анатолию. А при проведении окончательных границ с Грецией османская Фракия должна оставаться в составе Турции.

Неудивительно, что министр иностранных дел Джордж Керзон был вне себя. То, что «подчиненное подразделение британского правительства, находящееся в 6 тысячах милях отсюда», пытается указывать Лондону, «какой линии, по его мнению, ему следует придерживаться, совершенно нетерпимо». Если правительство Индии «позволяет себе высказывания по поводу того, что мы делаем в Смирне или Фракии, то почему бы им не сделать то же самое в отношении Египта, Судана, Палестины, Аравии, Малайского полуострова или любой другой части мусульманского мира»? Вопрос, касавшийся самой сути проблемы: как управлять мировой империей в демократических условиях? – оставался без ответа. 9 марта 1922 года Монтегю был вынужден подать в отставку. На следующий день без лишнего шума арестовали Ганди. Еще через неделю человек, с которым Монтегю и Ридинг намеревались вести переговоры о новых устоях либеральной империи, был приговорен к 6 годам тюрьмы.

IV

Британская империя пережила этот кризис. Консерваторы еще многие годы рассуждали о его последствиях. Однако победа не выглядела убедительной. Да, консерваторы победили. Но не было никакой необходимости в том, чтобы прибегать к насилию для утверждения их абсолютного доминирования, которое с таким энтузиазмом обсуждали в барах по всей империи. На практике лишь тонкие тактические маневры в обход презренных либералов, засевших в колониальной администрации, и более утонченных националистов избавили Британию от необходимости повторять на просторах империи кошмарный и позорный опыт эскалации насилия, который в Ирландии грозил открыть прямой путь к катастрофе. Либерализм избавил реакционеров от необходимости в полной мере проявлять всю несостоятельность своих позиций. Правда, самому либеральному проекту в ходе этих событий был нанесен непоправимый ущерб.

Монтегю до последних дней говорил о том, что его политика в Индии была сведена на нет иррациональной агрессией туркофобов. Даже в своем последнем выступлении в палате общин в качестве министра по делам Индии он упрямо держался знаменитого определения империи как двигателя прогресса, которое в свое время предложил лорд Маколей. «Индия должна понимать, – напоминал Монтегю, – что, руководствуясь соображениями доброй воли и партнерства, британский парламент не откажет ей ни в каких правах…Если Индия будет верить в нашу добросовестность… если она примет предложение, сделанное ей британским парламентом, то она поймет, что Британская империя, за которую совсем недавно отдавали свои жизни многие индийцы и англичане и которая и сегодня спасает мир, даст ей свободу, а не лицензию на нее, освобождение, а не анархию, прогресс, а не беспорядочное движение, обеспечит мир и откроет самые благоприятные перспективы будущего». Но Монтегю игнорировал противоречия, неоднократно проявлявшиеся в либеральной имперской модели. Либеральные взгляды были необходимы для того, чтобы сохранять империю, в том смысле, что они предлагали фундаментальные оправдания. Но реальная практика применения имперской силы и сопротивление тех, на кого эта сила была направлена, почти всегда приводили к тому, что эти взгляды оборачивались постыдным лицемерием. В 1850-х годах либеральные взгляды на империю, сформулированные еще в 1830-х годах, не устояли перед мятежом в Индии. В 1917–1922 годах Индию миновал полный цикл перехода от либерализма к репрессиям. Но теперь метания от либерализма к реакции и обратно происходили все чаще, превращаясь в ошеломляющий и неумолимый цикл, подавляющий волю империи.

Кризис начала 1920-х годов, конечно, не привел к реалистичной переоценке сложной ситуации, в которой оказалась империя. Чувство самоуспокоенности пришло слишком легко. Империи удалось пережить бурю. И это укрепило Лондон в мысли о том, что «своевременно направляя действия подданных империи» всегда можно «обойти, окружить и разоружить» националистические и антиимпериалистические силы. Британия предвидела крах индо-мусульманского договора, заключенного в Лакхнау, и новые столкновения между индуистами и мусульманами в 1920-х годах подтвердили эти ожидания. «Искусная политическая и конституционная подготовительная работа» и тактическое умение стали определяющими характеристиками мастеров имперских дел.

А были ли у империи позитивные перспективы, если не считать того, что она сумела выжить в качестве единственной действительно глобальной силы? В 1920-х годах существовали перспективы экономического развития в рамках глобального Содружества. Но при всей его привлекательности для консерваторов и либералов экономическое развитие требовало инвестиций, которых лондонский Сити себе позволить не мог. В 1920-х годах Сити продолжал выдавать займы по всему миру, но это лишь усиливало зависимость Британии от американских фондов. Кроме того, даже при наличии ресурсов не вело ли экономическое и социальное развитие и возникновение образованного среднего класса на местах к скорому формированию антиимпериалистической оппозиции? А ведь именно этим объясняли либералы из разряда Монтегю националистический подъем в Индии. Как показал ярый экономический национализм индийцев, поощрение национального развития и более широкие взгляды на глобальное Содружество с легкостью могли вступить в конфликт. Следуя примеру Канады, Австралии и Южной Африки, ИНК в числе первых поднял вопрос о введении протекционистских тарифов на импорт из Британии. Политические уступки национализму нарушали взаимные экономические связи, которые были одним из немногих остававшихся оправданий существования империи.

Еще более острые трения вызывал вопрос иммиграции. Австралия, Канада, белое меньшинство, представленное поселенцами в Кении и Южной Африке, с готовностью поддерживали солидарность белых. Но это означало лишение 320 млн человек, составлявших население Индии, права на иммиграцию или приобретение земли, а также дискриминацию на территории всей империи индийской диаспоры, численность которой составляла не менее 2,5 млн человек. Ганди завоевал свою репутацию еще до войны, выступая за права индийцев в Южной Африке. В 1919 году положение, запрещающее расовую дискриминацию, было изъято из текста Статута Лиги Наций. Но в самой империи уйти от этого острого вопроса было невозможно.

Как заявил Ллойд Джордж, выступая на Имперской конференции в июле 1921 года: «Мы пытаемся построить демократическую империю на основе согласия всех рас, проживающих в ней…Это действительно меняет… историю человечества. Если нам удастся это сделать, то Британская империя станет горой Преображения». Содружеству не суждено было выполнить столь высокую миссию, но оно, невзирая на ожесточенные протесты Южной Африки, подтвердило наличие «несоответствия между положением Индии как равноправного члена Британской империи и существованием ограничений, затрагивающих британских индийцев, проживающих в других частях империи». В данном случае речь шла о том, что в 1923 году в Кении были введены новые правила, предусматривавшие ряд ограничений для индийцев, приезжавших в страну на поселение. Но эти правила, а также то, что происходило в Австралии, Новой Зеландии, Южной Африке, Канаде, да и в самой Британии, противоречили самому принципу равного подхода, который теперь считался неотъемлемой частью любого последовательно либерального взгляда на мировую империю.

И хотя противоречия между автономией и взаимными связями, расовой иерархией и либерализмом становились еще более очевидными, после 1918 года в Британской империи царило общее чувство триумфа. Солидарность военных лет не была забыта. В 1919 году после событий в Амритсаре джихад, так не вовремя объявленный афганцами на северо-западных границах, способствовал тому, что британцам удалось восстановить свой статус защитников Индии, где в северных провинциях проживали сикхи и индуисты. Не было сомнений в том, что в случае возникновения новой угрозы извне Содружество выступит единым фронтом. Правда, с учетом жесткой финансовой и стратегической реальности 1920-х годов даже это оказалось под вопросом. Конечно, Первая мировая война продемонстрировала всю мощь империи. Но она показала и то, что отдаленные уголки империи могут становиться объектами региональных угроз со стороны хорошо организованных национальных государств. Даже если вопрос состоял не просто в сохранении британского правления вопреки массовому сопротивлению внутри самой империи, а в обеспечении будущего империи как глобальной стратегической единицы, то даже на пике имперской мощи, в ноябре 1918 года, идея, что империя существует сама по себе, была иллюзорной. В условиях, когда Лига Наций не имела действенных полномочий, жизнеспособность империи зависела от того, сумеет ли она найти общий язык со своими будущими потенциальными соперниками: Японией и Германией, Соединенными Штатами и укрепившимся режимом Советов. Не приведут ли особые отношения с одной из этих держав к опасному противостоянию с другими? И были ли эти державы действительно заинтересованы в союзе с Британской империей.

 

21

Конференция в Вашингтоне

Летом 1921 года прекращение огня в Ирландии подготовило почву для проведения большой Имперской конференции. Лондонская Имперская конференция, первая общая конференция по проблемам империи за предыдущие два года, стала матрицей на основе которой была окончательно сформирована идея Британской империи как Содружества, что позволяло недавно созданному Ирландскому свободному государству существовать в условиях, когда власти империи продолжали настаивать на своей главенствующей роли. Но помимо вопросов внутреннего устройства империи был еще один, самый важный, вопрос текущего момента – вопрос стратегии. Каким образом Содружество, раскинувшееся по всему земному шару, будет защищать себя? В 1918 году Британское адмиралтейство ответило на этот вопрос, предложив создать имперский флот, в финансировании которого участвовал бы каждый доминион, на котором действовали бы единые стандарты подготовки и единый дисциплинарный устав и в штабе которого на равных участвовали бы представители всех доминионов империи.

Для претворения этой идеи в жизнь в полуторагодовую поездку по доминионам был отправлен адмирал Джон Джеллико. В западной части Тихого океана он планировал создать флот в составе восьми линкоров и восьми крейсеров, один из которых должна была поставить Новая Зеландия, четыре – Австралия, а остальные – Британия. Командование флотом предполагалось осуществлять из Сингапура, а снабжение топливом – со складов в Индийском океане и западной части Тихого океана. Если бы решение зависело от Джеллико, то в состав имперского флота вошел бы и Королевский флот Индии, «комплектация личного состава и содержание которого в максимально возможной степени возлагалась бы на саму Индию». Но эта идея военного интернационализма была вскоре отвергнута, подобно тому как было отвергнуто и предложение французов о создания армии Лиги Наций. Доминионы и правительство Индии ревностно относились к своей независимости и с особой тщательностью подсчитывали возможные расходы. Однако в июне 1921 года они приветствовали Артура Бальфура, который, выступая в Лондоне, объявил о начале строительства крупной базы в Сингапуре – в случае экстренной необходимости она позволяла британскому флоту развернуться на противоположном конце земного шара.

Но это было возможно лишь при условии, если британский флот был не нужен в собственных территориальных водах. Доминионы, помня о том, что германский флот лежит на дне гавани Скапа-Флоу, были готовы согласиться лишь с тем, что на будущее им следует брать на себя как можно меньше обязательств в Европе. К французам относились с подозрением, а к «неугомонным туземцам» Восточной Европы – с плохо скрываемым презрением. «Проблемами континента» должна заниматься Лига Наций, которая именно для этого и создавалась. Остину Чемберлену и Уинстону Черчиллю пришлось напоминать Австралии и Канаде, что для «метрополии» обеспечение безопасности ее европейских соседей представляется жизненно важной. Отказ Америки ратифицировать Версальский договор привел к тому, что вопрос о гарантиях безопасности Франции повис в воздухе. С позиций Лондона необходимость принятия стратегического решения по Тихому океану была обусловлена именно существованием в Европе неразрешимых конфликтов. Неудивительно, что Канада активно выступала за установление особых отношений с Соединенными Штатами. Но как совместить такие отношения с англо-японским союзом, который с 1902 года служил опорой империи на Востоке? И чего на деле следует ожидать от Америки? К 1921 году Ллойд Джордж был настолько расстроен пассивной позицией Америки в Европе, что не только был готов не отказываться от англо-японского союза, но, напротив, испытывал большой соблазн еще более укрепить его.

Насколько это могло оказаться опасным, стало ясно уже весной 1921 года в ходе одной из первых встреч посла Британии в Вашингтоне Окланда Геддеса с Чарльзом Эвансом Хьюзом, вступавшим в должность госсекретаря США. Хьюз считался утонченным прогрессивным республиканцем. Но он также был известен своим крутым нравом. Когда Геддес изложил соображения Британии относительно союза с Японией, Хьюз вышел из себя. «Вы бы сейчас не говорили здесь от имени Британии, – возмутился Хьюз. – Вы бы сейчас вообще нигде не говорили! Англия просто не могла бы говорить! Слушали бы кайзера, – он говорил все громче, переходя на крик, – если бы не Америка, думая не о своей выгоде, а о спасении Англии, не вступила бы в войну и, – крича, – не победила бы в ней! А Вы говорите об обязательствах перед Японией». Но что может предложить Америка, если Британия откажется от союза с Японией? Начиная с 1919 года Вашингтон противился любой попытке навязать ему двусторонние партнерские отношения. Имперская конференция признала, что было бы идеально, если бы Лондону удалось каким-либо образом завлечь США и Японию в трехсторонний союз. Правда, при общих антияпонских настроениях в Вашингтоне перспективы создания такого союза казались весьма отдаленными. Поэтому летом 1921 года казалось, что именно Лондон вынужден действовать вопреки своему желанию.

8 июля Вашингтон неожиданно направил приглашения принять участие в конференции по вопросам разоружения и будущего тихоокеанского региона не только Британии, но и всем странам Антанты, что вызвало беспокойство в Уайтхолле. Мысль о том, что американцы пригласили Британию участвовать в конференции на тех же условиях, что Италию и Францию, вызвала в Лондоне неприятное удивление. Ллойд Джордж и Черчилль считали, что Британии следует отклонить приглашение. Но у Лондона не оставалось выбора, если учитывать стратегическую дилемму, стоявшую перед империей, и глубокую заинтересованность Британии в сотрудничестве с Вашингтоном, а также предстоящее обсуждение в Конгрессе важного вопроса о союзнических долгах с участием тех же самых сенаторов, которые требовали положить конец гонке вооружений на море.

I

Конференция, проходившая в Вашингтоне с 12 ноября 1921 года по 6 февраля 1922 года, отразила черты нового порядка в еще большей степени, чем Парижская мирная конференция, состоявшаяся тремя годами раньше. Это была первая конференция с участием великих держав, проходившая в американской столице. Первое заседание состоялось в помпезном здании организации «Дочери американской революции», построенном недавно в непосредственной близости от Молл-парка. Деловые встречи проходили в величественном неоклассическом здании Панамериканского союза. Уверенные в своем превосходстве, выступавшие в роли хозяев республиканцы превзошли и самого Вильсона, представив настоящее шоу, посвященное двухпартийной системе. Помня об опыте подобных мероприятий еще с 1919 года, европейцы отнеслись к происходящему с настороженностью. Однако в отличие от Вильсона республиканцы решили продемонстрировать уже позабытую искренность и начали конференцию с воспоминаний о боевой солидарности. Первый день работы конференции стал днем поминовения, и все делегации приняли участие в церемонии открытия памятника Неизвестному солдату, в ходе которой останки неизвестного солдата, привезенные с поля битвы на Марне, были торжественно захоронены на Арлингтонском национальном кладбище.

Но главное заключалось в том, что в отличии от Вильсона, который любил особо подчеркнуть морскую мощь Америки, администрация Гардинга пригласила представителей ведущих держав в Вашингтон для того, чтобы обсудить вопросы ограничения морских вооружений. В то время еще не существовало бомбардировщиков и межконтинентальных баллистических ракет и главным стратегическим оружием в современной войне считался боевой корабль. Германия уже не представляла угрозы на Атлантике, и теперь вопрос разоружения на море зависел от договора о безопасности на Тихом океане, в основу которого должно было лечь соглашение между США, Британией и Японией о нейтрализации Китая, представлявшего собой особо важное поле конкуренции между империалистическими державами еще с довоенных времен. В самих США эти три политических вектора пользовались серьезной поддержкой. Компромисс Вильсона в вопросе о провинции Шаньдун теперь считался неприемлемым. Популярной стала тема разоружения. Ситуация осложнялась жестоким дефляционным кризисом, разразившимся в США, Британии и Японии осенью 1920 года. Вашингтонская конференция, целью которой было обеспечить разоружение и урегулировать проблему Китая, должна была привести к реанимации политики «открытых дверей» и созданию демилитаризованного мирового пространства, в котором свободный поток американского капитала играл бы объединяющую и умиротворяющую роль.

Администрация Гардинга, действуя в родных стенах, превзошла администрацию Вильсона в своем умении направить ход конференции в нужное ей русло и заручиться поддержкой общественного мнения. В отличие от торжественной обстановке в Версале, конференция в Вашингтоне стала красочным спектаклем публичной дипломатии. После приветственного слова Гардинга деловую часть открыл госсекретарь Хьюз. В коротком выступлении он изложил в общих чертах план, запрещавший ведение военных действий на море на многие годы вперед. Он предложил незамедлительно прекратить выполнение программы строительства боевых кораблей, начатой Вильсоном, отправив на переплавку линейные корабли водоизмещением сотни тысяч тонн и установить соотношение морских сил Америки, Британии и Японии в пропорции 5:5:3. Он говорил вполне конкретно. К удивлению иностранных гостей, Хьюз начал с поименного перечисления кораблей, находившихся в распоряжении трех основных флотов, которые вполне годились на металлолом, начиная с американского флота. Америка была готова списать корабли общим водоизмещением 846 тысяч тонн, сохранив за собой суда общим водоизмещением в 501 тысячу тонн. Британии предстояло отправить на переплавку корабли общим водоизмещением 583 тысяч тонн, оставив себе сравнительно старые суда, общим водоизмещением 604 тысячи тонн. Для Японии эти показатели составляли 449 и 300 тысяч тонн соответственно.

Выступление Хьюза вызвало всеобщее удивление. Как восторженно писал один журналист, первое заседание конференции, «от которого ожидали лишь формального обмена мнениями, прошло на редкость динамично, чего ранее никогда не наблюдалось на международных встречах дипломатов». Это выгодно отличало конференцию от подобных встреч с участием Вильсона, на которых преобладал обмен ничего не значащими общими словами. «Беспрецедентная ясность, определенность и всеобъемлющий характер конкретного плана разоружения на море… знаменовали собой новую главу в истории дипломатии…» Когда Хьюз объявлял о немедленном прекращении строительства боевых кораблей, на балконе можно было заметить Уильяма Дженнингса Брайана, того самого радикально настроенного госсекретаря в администрации Вильсона, который теперь управлял хором восторженных голосов представителей прессы. Возгласы одобрения раздавались и с мест, зарезервированных для сенаторов. Европейцы и японцы были обескуражены. Пока Хьюз зачитывал список боевых кораблей, военно-морские эксперты всех делегаций невольно кивали головами в знак согласия. Когда Хьюз закончил свое выступление, с балкона раздались призывы к руководителям Франции, Японии и Италии дать незамедлительный ответ. Это больше походило на собрание революционеров, а не на международную конференцию.

Эффектное открытие конференции произвело впечатление. Но не менее примечательной была и ответная реакция. 15 ноября первым выступил импозантный седовласый лорд Бальфур. После него слово взял державшийся прямо, словно аршин проглотил, главный полномочный представитель Японии адмирал барон Като Томосабурё. Оба выразили свое принципиальное согласие с предложенными Хьюзом условиями. Точное соотношение тоннажа и кораблей, а также вопросы фортификационных сооружений на Тихом океане было решено обсудить на последующих заседаниях. В глаза бросалась явная готовность двух главных противников достичь согласия относительно одного из важнейших факторов мирового влияния и сделать это под руководством Америки. Для Британии это означало отказ от абсолютного, длившегося более полувека господства на море. 18 ноября, стараясь не отстать от Хьюза в эффектных заявлениях, британская делегация сообщила, что отправила по телеграфу распоряжение приостановить все работы по строительству на верфях Клайда четырех современных линкоров класса «Суперхуд». Одно это позволяло Британии сэкономить 160 млн долларов, которых хватило бы для того, чтобы выплатить Америке свою задолженность за год.

Еще более удивительной была реакция японцев. В 1921 году Японию на Западе воспринимали довольно упрощенно. Незадолго до конференции Джон В. А. Макмюррей, директор отдела Дальнего Востока Государственного департамента, высказал мнение, что настоящая власть в Японии находится в руках «олигархов, принадлежащих различным военным кланам… отличающимся друг от друга лишь степенью, в которой благоразумие сдерживает их националистические устремления в отношениях с остальным миром». 4 ноября 1921 года, за неделю до начала Вашингтонской конференции, премьер-министр Хара, всю свою жизнь выступавший за сотрудничество с Соединенными Штатами, был заколот ударом кинжала отчаявшегося и разочаровавшегося в жизни одиночки. Сама конференция стала очередным подтверждением значительных изменений, происходивших в политике Японии. Сторонники паназиатского наступления сдавали свои позиции. Место Хары как премьер-министра и лидера партии Сэйюкай занял Такахаси Корекиё, еще более твердый сторонник сотрудничества с Западом. Прежде Такахаси занимал должности управляющего в Банке Японии и министра финансов страны и имел тесные связи в банковских кругах в Лондоне и на Уолл-стрит. К концу периода дефляции 1920–1921 годов он пришел к твердому убеждению в том, что Японии следует определяться со своим местом в мире, опираясь на экономическую и финансовую мощь, а не на военную силу. Ко времени начала конференции все основные партии Японии периода Тайсё выступали за сокращение военных расходов. При этом расходы на военно-морские силы, составлявшие треть бюджета, выходили на первое место.

После тщательной проработки в штабах, японский флот, в отличие от японской армии, согласился с принципами сокращения вооружений при условии, что мощь японского флота составит не менее 70 % от мощи американского флота. В ходе предварительного обсуждения, состоявшегося летом 1921 года, адмирал Катё Канзи, главный технический советник делегации Японии, свободно владевший английским языком и имевший богатый опыт работы с силами союзников во время войны, высказал мнение, что будущая война между великими державами «немыслима», а разоружение является ценной «находкой», учитывая сложное финансовое положение Японии и Британии. В разговоре с британским атташе он в открытую выразил надежду на то, что финансовые затруднения вскоре приведут к падению «военной партии» в Японии, продолжавшей поддерживать неуемные запросы армии. Проблема на Вашингтонской конференции возникла в связи со списком кораблей, предназначенных на переплавку, соотношение по которым составляло 10:10:6, в то время как японцы настаивали на сохранение 70-процентной квоты. Адмирал Канзи упрямо стоял на своем, но Токио согласился с соотношением 10:10:6 при том условии, что крейсер «Муцу», построенный на деньги, собранные по подписке, и потому являющийся символом единения нации, будет сохранен, а американцы откажутся от строительства представлявших для Японии угрозу баз на Филиппинах и Гуаме. В соответствии со стратегическим планом Такахаси, Япония оказывалась в выигрыше, соглашаясь с мировым порядком, в котором Америка и Британия признавали ее в качестве третьей мировой державы. Это позволяло Японии отказаться от полномасштабной гонки вооружений, в которой она неизбежно проигрывала.

Такая позиция Токио, казалось, решала стратегическую дилемму, перед которой стояла Британия. Американская инициатива в области разоружений открывала путь к трехстороннему соглашению, достижение которого казалось немыслимым еще несколько месяцев назад, на Имперской конференции. Британской империи не пришлось делать выбор между Японией и США, который летом 1921 года представлялся катастрофическим. После международного признания позиций Японии в Тихом океане проблему англо-японского договора можно было постепенно забыть. Теперь Британия и Япония совместно работали над проектом соглашения о мирном разрешении всех споров, которые могут возникнуть в акватории Тихого океана.

Правда, эту внешнюю гармонию вновь нарушал европейский вопрос. Соглашение об арбитраже в акватории Тихого океана было подписано и четвертой стороной – Францией, которая считала свое стратегическое положение далеко не столь удовлетворительным, как положение трех других сторон. Франция полагала, и не без оснований, что после неудавшейся попытки создать стабильную североатлантическую систему в Версале Британия воспользовалась Вашингтонской конференцией для того, чтобы уйти от своих обязательств перед Францией в вопросе раздела глобальной гегемонии с Соединенными Штатами. Вильсон отказался от обещанных в Версале гарантий безопасности. Как можно было ожидать от Франции сокращения сухопутных сил, аналогичного сокращению военно-морских вооружений, в условиях, когда нерешенными оставались вопросы безопасности на Рейне и выплат репараций? Францию не устраивала позиция США, согласно которой она была вынуждена довольствоваться третьеразрядным флотом лишь потому, что это все, что она могла себе позволить в обозримом будущем. В конце концов, именно Вашингтон в первую очередь претендовал на финансовый резерв Франции.

Под сильным напором патриотических настроений внутри страны премьер-министр Бриан настаивал на том, что если Франции не позволят строить крупные боевые корабли, которые ей подобает иметь как великой державе, то она откажется от любых ограничений по дешевым заменам тактического характера, в частности в строительстве подводных лодок Это в свою очередь спровоцировало британцев и японцев, которые потребовали сделать исключение для крейсеров и миноносцев. Как с досадой отмечал Бальфур, результат оказался совершенно контрпродуктивным. Несмотря на потребности империи, Лондон с готовностью признавал свою особую заинтересованность в обеспечении безопасности Франции. Но, как показала Великая война, возможности Британии оказывать поддержку Франции зависели прежде всего от американцев, чье терпение по отношению к Старому Свету истощалось. Конференция, проходившая на территории США, превращалась в площадку, на которой Франция и Британия обменивались обвинениями в связи с действиями французского флота при защите Британии от нападения через Ла-Манш, и была близка к провалу. Было похоже, что, как и в Версале, Франция со своим возмущением вновь ведет к подрыву перспективных инициатив, предложенных Америкой. Правда, недосказанным оставалось то, что Вашингтон с самого начала исключал рассмотрение любых вопросов, касавшихся основных интересов Франции, – будь то вопросы союзнических долгов или гарантий европейской безопасности.

Так или иначе, несмотря на то, что заключить действительно всеобъемлющее соглашение о разоружении не удалось, значение Вашингтонской конференции сомнений не вызывало. Америка вернула себе роль лидера на мировой арене. Политический класс Японии конструктивно реагировал на проводимую Америкой линию. Британия согласилась с серьезным изменением своих стратегических позиций. Бальфур характеризовал это событие как не имеющее аналога в мировой истории. И это не было преувеличением. Никогда прежде Британская империя столь явным и сознательным образом не сдавала своих позиций мировой державы. В этом ее можно считать предтечей Михаила Горбачева, отказавшегося от эскалации холодной войны в 1980-х годах.

Однако не привела ли Вашингтонская конференция и к пагубным просчетам? Союз между Британией и США при всех многочисленных разногласиях строился на общей заинтересованности в сохранении статус-кво в Атлантике. В противоположность этому значительные риски возникали на Тихом океане. Соглашение между четырьмя державами не способствовало развитию тесных двусторонних отношений, которое было бы возможным в случае заключения англо-японского договора. После 1921 года в Японию потоком хлынули американские инвестиции, но Вашингтону и Уолл-стрит так и не удалось занять в Токио место, которое до 1914 года занимал Лондон. Кроме того, Тихоокеанский пакт не имел отношения к Лиге Наций. В нем не было механизма, обеспечивавшего выполнение, и поэтому этот пакт находился в подвешенном состоянии. Вашингтон преуспел в снижении ударной силы японского флота. Но после сокращений, предложенных Хьюзом, ни британские, ни американские военно-морские силы уже не могли действовать одновременно на двух океанах. Три из четырех имевшихся оперативных групп флота США были дислоцированы в Тихом океане. Возможности королевского флота были ограничены в еще большей степени. Как компромиссный вариант наиболее мощная группировка линейных кораблей постоянно дислоцировалась в Средиземном море. В случае кризиса она могла быть в срочном порядке переброшена в западную часть Тихого океана. Но такой переход требовал двух месяцев, в течение которых Британия оставалась без прикрытия. Может, Вашингтон намеренно препятствовал созданию англо-японского союза, готовясь к катастрофическим событиям 1930-х годов, когда западные державы оказались не в состоянии противостоять агрессии Муссолини в Средиземном море и экспансии Японии в Тихом океане?

Это – несправедливый вопрос, но не задаться им сложно. И это – полезный вопрос, который указывает на критическую значимость «параллельной игры» на Вашингтонской конференции, которая шла не только в отношении соглашения по военно-морским силам, но и по вопросу об урегулировании ситуации вокруг Китая. То, что в 1921–1922 годах в Японии наибольшим влиянием пользовались прозападные силы, было отчасти следствием экономического давления и смены караула в японской элите. Но это изменение стратегического направления можно было заметить лишь на фоне сравнительно безопасной обстановки вокруг Японии. Советский Союз не представлял собой непосредственной угрозы. Интервенция Японии в Сибири приближалась к бесславному концу. Таким образом, решающее значение для Японии приобретал Китай. Удастся ли сторонникам силового решения одержать верх в Японии, во многом зависело от стабилизации китайско-японских отношений.

II

Для Китая Вашингтонская конференция знаменовала собой следующий после Версаля шаг по выходу на мировую арену. Для того чтобы обсуждать Китай, требовалось присутствие его представителей, имеющих возможность заявить о своей позиции. Конференция стала сценой, на которой Веллигтон Ку и его коллеги выступили с очередным актом драмы патриотического самоутверждения. 16 ноября 1921 года делегация Китая вынесла на рассмотрение конференции десять предложений по вопросам суверенитета и урегулирования территориальных конфликтов в качестве основы для продолжения дискуссии. Теперь Пекин настаивал на более широком и существенном восстановлении своего суверенитета, а также на пересмотре неравноправных договоров, заключенных в XIX веке. В частности, Пекин требовал возврата контроля над таможенными сборами и лишения иностранцев права экстерриториальности. Эти требования полностью отвечали американской повестке дня в одном отношении. Китайцы продолжали заявлять о своих правах в тех сферах интересов, на которых строилась модель, обеспечивающая влияние европейцев и японцев. Это устраивало Вашингтон, а Британия поспешно присоединилась к курсу, который определила для себя Америка.

21 ноября Вашингтонская конференция приняла так называемые резолюции Рута. В них говорилось о необходимости «уважать суверенитет, независимость, территориальную и административную целостность Китая». Китайская делегация настаивала на конкретных обязательствах, обеспечивавших целостность Китайской республики, однако Япония предпочитала не поднимать вопрос о китайской конституции раньше времени. Тем не менее эти обязательства значили больше, чем все предыдущие гарантии обеспечения политической и территориальной целостности Китая. Британия, убедив Японию вывести все свои войска с Шаньдунского полуострова, вокруг которого шло столько споров, считала, что пошла на значительную уступку. Япония обещала, что Китай сможет выкупить германский контракт на аренду железной дороги в течение 15 лет. И в этом случае отступление Токио соответствовало стратегическим переменам, которые инициировал Хара и продвижением которых занимался Такахаши.

Годом раньше, летом 1920 года, в политике Токио в отношении Китая возник еще один кризис. Генералы Ву Пей Фу и Сао Кун из группировки Жили во второй раз изгнали с поста премьер-министра военачальника Дуань Цижуя, пользовавшегося покровительством Японии. В японской армии, дислоцированной в Маньчжурии, слышались голоса авторитетных лиц, требовавших, чтобы Чжан Цзолинь, которому также благоволила Япония, использовал эту возможность для распространения своей власти на северо-восток страны вплоть до Монголии. Однако лояльность Чжана вызывала сомнения, а в Токио все еще не оправились от взрыва антияпонских настроений, последовавшего за акциями протеста по поводу Шаньдуна и Версаля 4 мая 1919 года. После конференции по вопросам стратегии на Востоке, состоявшейся в мае 1921 года, Токио решил пересмотреть свою оборонительную позицию. Япония будет последовательно защищать свои особые интересы на территориях, расположенных к северу от Великой Китайской стены, а значит, не имеющих отношения к Китаю. При этом необходимо умерить притязания военачальника Чжана на руководство всей страной. Япония будет стремиться к поддержанию нейтралитета в своих отношениях с Чжаном и Жили. Взаимовыгодное экономическое сотрудничество будет в гораздо большей степени способствовать тому, чтобы Китай и Япония определили свое место в новом мировом порядке. Неуемная японская армия в Маньчжурии была взята под усиленный контроль. На переговорах между Японией и Китаем, состоявшихся в ходе Вашингтонской конференции, делегацию Японии возглавлял либерально настроенный посол Киджуро Шидехара, который сумел направить их в мирное русло. Эту линию Шидехара олицетворял на протяжении последующих десяти лет.

Китайцев не устраивали предложения относительно Шань- дуня, прозвучавшие в Вашингтоне. Перед зданием, в котором проходила конференция, собирались возмущенные демонстранты из числа проживавших в Америке этнических китайцев, которые пытались воспрепятствовать дальнейшему участию в переговорах делегации Китая. Однако со времен Версаля настроения в мире изменились. В 1919 году в Париже позиция Китая вызывала симпатии во всем мире. Тогда в затруднительном положении оказались японцы. Теперь же напористая дипломатия китайских националистов вызывала обеспокоенность мировой общественности. Западные державы не относились к числу друзей Советского Союза, но попытки Китая воспользоваться слабостью России в Восточной Азии они воспринимали с явной тревогой. В октябре 1920 года, за год до Вашингтонской конференции, Веллингтон Ку сообщал из США, что американская пресса трактует аннулирование Китаем прав России как «подготовительный шаг» к отмене всех льгот для иностранцев в Китае. В США бытовало мнение о том, что это был ни более ни менее как разработанный большевиками план «атаки на экономическую и политическую систему капиталистических государств». Бейнбридж Колби, последний госсекретарь при президенте Вильсоне, высказал не предвещавшее ничего хорошего мнение, что «Китай, делая вид, что подчинен русским коммунистам, рискует утратить дружеское расположение» мирового сообщества, что «создаст повод для агрессии». Необходимость обеспечения безопасности стратегических активов России, таких как Китайско-Восточная железная дорога, и стала поводом для интервенции западных держав. 11 октября 1920 года дипломатический корпус в Китае направил Пекину ноту коллективного протеста, в которой указывалось на то, что аннуляция прав России не должна считаться прецедентом. Ответ Китая был уклончивым. Окончательный договор с Россией еще не заключен. Китай готов обсудить с дипломатическим корпусом modus vivendi, но конкретные вопросы будут решаться в двустороннем порядке.

Во время Вашингтонской конференции Китай вновь стал препятствием на пути международного урегулирования, но теперь уже не было той готовности закрывать глаза на проблемы во внутренней политике Китая, которая существовала в 1919 году. В начале января 1921 года китайско-японские переговоры в Вашингтоне зашли в тупик, а тем временем патриотически настроенные националисты с Юга и группировка Жили свергли пекинское правительство, созданное Чжан Цзолинем. В конце апреля возобновились открытые военные действия между основными группировками, которые уже через неделю ожесточенных боев привели к разгрому сил Чжана, что вынудило его отступить от Великой стены в направлении Маньчжурии. Как ехидно заметил один британский дипломат, к моменту начала Вашингтонской конференции пекинское правительство представляло собой немногим более, чем «группу людей, именовавших себя правительством, но которые, в западном понимании, уже давно таковыми не являлись». Веллингтон Ку продолжал строить хорошую мину при плохой игре, но «делегация, представлявшая Китай как некую политическую целостность, не хотела и не могла… сказать правду о Китае». Из «ложного чувства лояльности Пекину и стремления сохранить лицо» китайские дипломаты «скрывали истинное положение дел в стране и ее потребности». Китаю не нужна была демонстрация патриотических чувств мандаринов, получивших образование на Западе. Ему требовалось честно признать всю сложность своего положения и обратиться «за поддержкой и защитой», необходимыми для построения способного выполнять свои функции государства. Все это было прекрасно, но какие цели могла преследовать подобная международная поддержка государственного строительства в Китае? Очевидная цель Вашингтона состояла в том, чтобы положить конец соперничеству великих держав в Восточной Азии. Но это не означало немедленного признания Китая в качестве равного.

В январе 1922 года, когда Вашингтонская конференция продолжалась уже третий месяц, было достигнуто соглашение о заключении Договора девяти стран, носившего утешительный характер. В соответствии с этим договором, все основные мировые державы должны были проводить в Китае политику открытых дверей. В договоре было отражено воссоздание в мае 1920 года консорциума кредиторов, в котором в качестве членов участвовали Япония и Америка. По условиям консорциума, США, Британия, Франция и Япония договорились не конкурировать друг с другом в финансовых проектах в Китае. Китай, в свою очередь, должен был брать займы только у консорциума. Томас У. Ламонт из J. P. Morgan называл это партнерство «маленькой Лигой Наций». На практике это означало эмбарго на выдачу кредитов Китаю, поскольку требования к договорам о сотрудничестве были довольно запутанными, и ни одна из влиятельных политических группировок Китая не пошла бы на патерналистские условия, на которых такие договоры могли быть заключены. В начале 1922 года представитель США Джейкоб Гулд Шурман разъяснил Пекину, чего от него ожидает Вашингтон в ответ на сколь-либо значимую финансовую поддержку. Контроль над Китайско-Восточной железной дорогой должен быть передан международному картелю. Шурман мрачно намекнул на то, что «он надеется, что Китай добровольно запросит помощи», постольку другим странам было бы жаль «оказывать на него давление». Министерство иностранных дел в Пекине оставило разъяснения Шурмана без ответа. В 1922 году ни один военачальник-милитарист, каким бы беспринципным он ни был, не был готов согласиться со столь жесткими требованиями иностранцев. Такое согласие было равносильно политическому самоубийству.

Не наблюдалось прогресса и в вопросе о тарифах. Китай хотел сам распоряжаться своими поступлениями от налогов и иметь право защищать свою промышленность от иностранного демпинга. Но участники Вашингтонской конференции тянули время. С окончанием войны Франция, Италия, Бельгия и Испания ожидали возобновления платежей по возмещению убытков от Боксерского восстания. Учитывая собственные унизительные финансовые проблемы, Франция настаивала на том, чтобы выплаты производились в довоенной золотой валюте, а не в обесцененных современных франках. Веллигтон Ку отказался, и тогда Париж приостановил ратификацию Вашингтонского договора. Возможности начать государственное строительство, возникшие на конференции, остались неиспользованными. А продолжавшиеся беспорядки во внутренних провинциях Китая давали прекрасный повод для сохранения права экстерриториальности иностранцев. В мае 1923 года в Линченге было похищено 19 иностранных пассажиров поезда.

По вычурному выражению госсекретаря Хьюза, эти события стали болезненным подтверждением того, что «курс политического развития в Китае» не оправдал ожиданий «тех, кто надеялся на то, что более широкие возможности независимого развития ускорят… создание правительственных структур, способных выполнить международные обязательства, подтверждающие право на суверенитет…» Другие делали более резкие выводы. Американский представитель Шурман предлагал «полностью разогнать… китайское правительство» и поставить на его место «международное агентство». Когда Вашингтон отказался рассматривать столь масштабное применение военной силы, Шурман предложил установить международный надзор над железнодорожной системой Китая. А протесты радикально настроенных студентов и других «защитников полноценного суверенитета Китая… выступающих против» следовало просто игнорировать.

Представитель Британии на Вашингтонской конференции Виктор Веллесли из департамента Дальнего Востока британского министерства иностранных дел был согласен с необходимостью решительных действий. «Ничто не может быть более фатальным, чем проявление слабости, – говорил он. – Престиж европейских рас на Дальнем Востоке после русско-японской войны неуклонно падал, а в результате Великой войны ему был нанесен сокрушительный удар». Он также поддерживал идею введения международных военно-полицейских сил на всех основных транспортных артериях Китая. На это более холодные головы в Форин-офисе немедленно возразили, что в 1923 году о проведении совместной военной операции на линии вторжения боксеров не могло быть и речи. Как скептически заметил один лондонский чиновник, «раньше мы могли доставить Китаю или китайцам немало неприятностей, и мы можем сделать это и сейчас; но теперь они уже знают, что на самом деле мы не готовы к действиям; им понятен наш блеф». И конечно же, он был прав. Вашингтонская конференция стала наглядной демонстрацией иерархии глобальных сил, и она приняла осознанное решение о проведении дефляции валюты военной силы. Задача заключалась в расчистке пути для экономических сил, имевших первоочередное значение для восстановления. Но достаточно ли этого было для наиболее проблемных регионов в Азии и Европе?

 

22

Коммунизм, изобретенный заново

Америка заявила о своем вступлении в большую политику на самом высшем уровне в 1905 году, когда президент Тедди Рузвельт выступил в роли арбитра при заключении Портсмутского договора, положившего конец русско-японской войне. Спустя 16 лет преемник Рузвельта из числа республиканцев, рассылая по всему миру приглашения на Вашингтонскую конференцию, пригласил Японию и Китай, но не Россию. И хотя «красная угроза» миновала, вопрос о том, чтобы республиканцы направили приглашение коммунистам, даже не поднимался. Но дело было даже не в приглашении. В 1919 году в Версале революция воспринималась по меньшей мере как опасность. Два года спустя на конференции в Вашингтоне роль Советов в расстановке сил в мире оценивали лишь по унизительным уступкам, на которые Советы пошли перед Пекином. Советский Союз выжил. Но его экономика лежала в руинах, а попытки развить наступление революции все чаще наталкивались на противодействие контрреволюционных сил на местах.

Несостоявшаяся революция стала неотъемлемой частью истории послевоенной стабилизации, имевшей не только отрицательную роль. Неудачи коммунистического движения заставляли разрабатывать новую долгосрочную стратегию мятежа, целью которой была не метрополия, а периферия, а опорой – не пролетариат, а крестьянство, составлявшее большинство населения планеты. Этот идеологический поворот знаменовал собой решительный уход от XIX века, резкое изменение направления марксистской политической мысли, которое имело не меньшее значение, чем фундаментальные изменения, происходившие, например, в основополагающих принципах буржуазного либерализма. И пока в Лондоне и Вашингтоне озадаченно размышляли о том, как право на самоопределение может отразиться на конституции Индии или Филиппин, в Москве в Коминтерне начинали понимать, что крестьянство в колониальных и полуколониальных странах представляет собой одну из ведущих исторических сил будущего.

I

Международное коммунистическое движение встретило окончание войны с тревогой, которая затем сменилась эйфорией. Первый съезд III Интернационала (Коминтерна), состоявшийся в марте 1919 года в Москве, изначально был всего лишь поспешной импровизацией в ответ на прошедший в феврале съезд Социал-демократического Интернационала в Берне, который приветствовал действия Вильсона, а затем погряз в выяснении того, кого следует считать виновником войны. В начале своего пути Коминтерн еще не был той дисциплинированной, управляемой из Москвы организацией, в которую он превратится позже. Продолжая традиции довоенного социалистического Интернационала, он служил местом встречи русских коммунистов со своими товарищами из западных стран. Языками общения были в равной степени немецкий и русский. Лишь изредка можно было услышать французскую или английскую речь. В Коминтерне преобладал взгляд на мировую революцию как на всепоглощающее пламя, не направляемое из Москвы, а вспыхивающее одновременно в разных местах, пламя, которое быстро перекидывается от города к городу и которое невозможно сдержать или остановить. Согласно классикам марксизма, ожидалось, что в 1919 году в центре этого огненного смерча окажутся страны развитого мира. Британию и США захлестнули небывалые волны забастовочного движения. Еще более многообещающим было положение в Германии, где СДП выдвинула лозунг «Вся власть Советам!». Наиболее острая ситуация складывалась в Италии, где активисты социалистической партии стали во главе забастовочного движения и движения по захвату земель крестьянами. Главный вопрос состоял в том, чтобы связать эти акции с революционными центрами в России.

Именно перспективы революционного подъема в Центральной Европе делали столь важным восстание в маленькой недавно созданной Венгрии. Венгрия оказалась в незавидном положении и как новое образование, возникшее в результате восстания 1918 года, и как страна, занимавшая привилегированное положение в монархии Габсбургов, потерпевшей поражение в войне с Антантой. Ее положение было идеальным для жертвоприношения. Стране предстояло лишиться двух третей своей территории. Неудивительно, что первое послереволюционное правительство в Будапеште, во главе которого стоял президент Михай Каройи, стало наглядным результатом политики Вильсона – разновидностью «мира без победы». Но это правительство не сумело противостоять требованиям Антанты, носившим карательный характер, и 21 марта 1919 года Каройи передал власть коалиции, номинально возглавляемой социал- демократами, а на самом деле находившейся под влиянием малочисленной коммунистической партии и ее главного идеолога Белы Куна. Тем временем новое советское правительство объявило о начале широкой программы реформ внутри страны, хотя на самом деле его главной задачей было противостояние намерениям чехов и румын и возвращение хотя бы части территории, принадлежавшей Венгрии до войны. Это совпало с созданием советской республики в Мюнхене 6 апреля 1919 года и кризисом на мирных переговорах в Версале. Вот почему перспективы революционного переворота в Центральной Европе вызывали панические настроения в Париже и ликование левого крыла европейских социалистов, особенно в Италии.

Массовая мобилизация в Венгерскую Красную армию привела к росту ее численности до 200 тысяч человек, включая интернациональную бригаду, в которую входили добровольцы из Сербии, Австрии и России. 20 июля революционные силы начали наступление на восток в направлении границы с Румынией, проходившей по реке Тисе. Расчет делался на соединение с советскими войсками, захватившими Одессу и взявшими под контроль Украину. Воздушное сообщение между Венгрией и Советской Россией было установлено еще весной. К несчастью для венгров, в самый ответственный момент Красная армия на Украине потерпела поражение от окрепших сил белых.

24 июля румыны при полномасштабной поддержке Антанты начали контратаку. 4 августа после тяжелых боев румынская армия с гордостью маршировала по великолепным бульварам Будапешта. Коммунизм был раздавлен.

Были и те, кто хотел пойти еще дальше (Уинстон Черчилль в их числе) и сокрушить саму большевистскую революцию. К весне 1919 года, хотя Лондон и Париж приняли решение не начинать полномасштабной интервенции, белые армии генерала Александра Колчака в Сибири и Антона Деникина на Юге России накопили достаточно сил и представляли серьезную угрозу существованию режима большевиков. Своей высшей точки Белое движение достигло 20 октября 1919 года. Контрреволюционные силы армии генерала Николая Юденича приближались к пригородам Петрограда, Деникин с Юга наступал на Москву, Колчак действовал в Сибири – вероятность уничтожения большевистского режима была высока как никогда. Ленина и Троцкого спасло то, что им не пришлось противостоять единому фронту. Организация действительно эффективной операции против большевиков требовала не только значительного участия Запада, но и, что еще более важно, принятия политического решения по проблеме самоопределения, равно как и стратегического решения относительно будущего России. Эти же проблемы были причиной крайне несогласованных действий стратегов Германской империи летом 1918 года.

Летом 1919 года союзники заставили Колчака взять на себя обязательство провести в России выборы в новое Учредительное собрание. Однако полякам этого было недостаточно. 11 октября, опасаясь подъема русского национализма, Варшава начала с Советами тайные переговоры. В обмен на нейтралитет Польши большевики уступили ей значительную часть Белоруссии и Литвы. Это соглашение дало большевикам возможность развернуть против Юденича, двигавшегося из Балтики на Петроград, 40-тысячную армию, к которой добавились 2,3 млн человек, принудительно мобилизованных Троцким в Красную армию, что позволило изменить соотношение сил. К середине ноября военная ситуация была совершенно другой. Красные праздновали победу. Деникин и Колчак были вынуждены бежать. 17 ноября 1919 года Ллойд Джордж заявил в палате общин, что Лондон, израсходовав почти полмиллиарда долларов, отказывается от дальнейших попыток свергнуть большевистский режим военным путем. Цена была слишком высока, а Британия на самом деле не была заинтересована в восстановлении легитимного и мощного русского национального государства. Повторяя сказанное министром иностранных дел Германии Рихардом фон Кюльманом летом 1918 года, Ллойд Джордж напомнил членам палаты общин, что «великая, гигантская, колоссальная и продолжающая разрастаться Россия, подобно леднику продвигающаяся в направлении Персии и границ Афганистана и Индии», представляла самую «большую опасность для Британской империи». Угроза революции в Западной Европе спадала, поэтому лучшей политикой будет поместить советский режим на карантин, отгородив его «забором из колючей проволоки».

Это решение Ллойда Джорджа самым отрицательным образом сказалось на моральном духе Белой армии, но оно не означало, что советской власти больше ничего не грозит. Зимой 1919/20 года военное министерство Польши начало готовиться к окончательному решению русского вопроса. Самая крупная националистическая партия Польши – партия национал-демократов была против наступательных действий, предпочитая защищать более компактную, этнически однородную территорию. Однако маршал Юзеф Пилсудский, главная фигура с трудом стоящего на ногах Польского государства, не разделял этой осторожной позиции. Пилсудский мечтал о возрождении Польско-Литовского Содружества, которое до разорительной Тридцатилетней войны сдерживало экспансию Москвы в западном направлении. В союзе с независимой Украиной новое польское супергосударство создавало коридор, соединявший Балтику с Черным морем. Пилсудский полагал, что это может заинтересовать Лондон. Однако правительство Ллойда Джорджа отказалось от поддержки польской агрессии. Полякам пришлось довольствоваться незначительной поддержкой Франции и союзом с украинскими националистами, которые после ухода немцев с линии, определенной Брест-Литовским договором, осели в Галиции. Заручившись обещанием о передаче Восточной Галиции Польше, Пилсудский бросил свои силы на поддержку Семена Петлюры, пытавшегося создать независимую Украину, которая стала бы неотъемлемой частью нового мирового порядка. Такая стратегия была связана со значительным риском, но Варшава была уверена, что Красная армия готовится к новому броску на запад. Пилсудский намеревался опередить ее.

25 апреля 1920 года польско-украинская армия перешла в наступление. 7 мая она захватила Киев, позволив остаткам Белой армии под командованием генерала Петра Врангеля обосноваться в Крыму. Казалось, на юге вновь возникла опасность, грозившая самому существованию большевиков. Однако события последних трех лет не могли не сказаться на Украине. Приезд Петлюры и Пилсудского в Киев знаменовал собой 15-ю по счету смену режима начиная с января 1917 года. Сотни тысяч людей погибли от рук германских, австрийских, белых и красных оккупантов, в том числе 90 тысяч евреев, уничтоженных в ходе самых жестоких погромов со времен восстания казаков в XVII веке. Выжившие вовсе не собирались поднимать народное восстание. В России, напротив, сама идея того, что польские уланы легкой рысью вступили в Киев, вызывала волну патриотического возмущения. Офицеры царской армии во главе с героем войны генералом Брусиловым в массовом порядке вступали в Красную армию Троцкого.

Приближался один из самых ярких моментов в истории современной Европы. 5 июня 1920 года 18-тысячная конная армия под командованием генерала Семена Буденного прорвала позиции польской армии, вынудив ее оставить Киев. Уже через месяц, 2 июля блестящий командир и военный теоретик большевик Михаил Тухачевский отдал приказ о всеобщем наступлении. «Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару…На Вильно, на Минск, на Варшаву! Вперед!» Подстрекаемые командующими фронтов, Ленин и большевистское руководство теперь были уверены в том, что «стоят на пороге изменения всей политики Советского правительства». Настало время «штыком проверить, не созрела ли социалистическая революция пролетариата в Польше.» Французы собирались поддержать польскую оборону, а Британия пыталась выступить в роли посредника, и это указывало на то, что «где-то недалеко от Варшавы» находится «центр всей современной системы международного империализма…» Завоевав Польшу, они «встряхнут» всю систему до самого основания. Красная армия приведет к появлению «совершенно новой зоны пролетарской революции, направленной против мирового империализма».

После Брест-Литовска большевики перенесли столицу в относительно безопасную Москву. Даже летом 1920 года Ленин был вынужден передвигаться инкогнито и по ночам, опасаясь покушения. Но 19 июля 1920 года Второй съезд Коминтерна, демонстративно бросая вызов, провел свое первое заседание в Петрограде, переместившись затем в Москву. Там 217 делегатов из 36 стран собрались под большой картой Польши, на которой каждый час на основе сводок с фронта отмечалось продвижение советских частей. В состоянии, близком к «революционной лихорадке», Ленин телеграфировал Сталину, что «обстановка в Коминтерне была превосходной». Вместе с Григорием Зиновьевым и Николаем Бухариным он с нетерпением ожидал революционного восстания в Италии, Венгрии, Чехословакии и Румынии. Тем временем германские товарищи выражали надежду, что в следующем году им удастся провести съезд Коминтерна в Берлине.

II

На фоне этой эйфории развития революции в Коминтерне начались первые перемены. Неорганизованный, лишенный центрального управления всплеск революционного движения 1919 года в Венгрии и Германии окончился поражением. Красная армия продвигалась на запад, приближалось время, когда русская революция возьмет руководство на себя. В отличие от безуспешных попыток западноевропейских социалистов, ленинизм доказал жизнеспособность своей революционной доктрины. Коминтерн устанавливал более строгие условия приема в свои ряды новых членов, которые должны были провозгласить своей первоочередной задачей установление диктатуры пролетариата. Не оставалось места для компромисса ни с демократическими политиками, которые теперь именовались «социал- пацифистами», ни с «буржуазной законностью». Коммунисты должны понимать, что и в Западной Европе, и в Америке они «вступают в гражданскую войну». Проверить свой революционный пыл они должны, создав «параллельную нелегальную организацию», готовую бросить прямой вызов государству, проводя подрывную мятежную деятельность в вооруженных силах. И не надо опасаться преследований со стороны политической полиции. Вильсоновская панацея, столь любимая либералами и социал-демократами в 1918–1919 годах, была с презрением отвергнута. «Без революционного свержения капитализма ни международный арбитражный суд, ни соглашение об ограничении вооружений, ни „демократическая“ реорганизация Лиги Наций не в состоянии предотвратить новые империалистические войны». В международных делах действителен лишь один руководящий принцип: «безусловная поддержка любой советской республики в ее борьбе с контрреволюционными силами». Момент революционной истины приближался с каждым прорывом революционной красной кавалерии, поэтому терять времени было нельзя. В течение 4 месяцев все члены и кандидаты в члены Коммунистического Интернационала должны были принять для себя решение – за или против.

Из десяти заседаний конференции Коминтерна 1920 года восемь были посвящены сложному вопросу очищения революционных сил Европы. Но для поддержания общего решительного настроя на втором заседании был впервые поднят такой важный вопрос, как мировая стратегия. Революционные перспективы в Западной Европе не оправдали надежд, поэтому лозунг «Сначала – Азия» стал главным для красноречивого и импозантного странствующего марксиста индуса М. Н. Роя. Рой недавно приехал в Россию через Соединенные Штаты и на конференции Коминтерна присутствовал в качестве представителя Мексики, а не Индии. Коминтерн должен сосредоточиться на Азии, говорил Рой. Надо вести работу там, чтобы создать базу для революционной деятельности зарождающегося рабочего класса в таких городах, как Бомбей, и отчаянно бедной прослойки крестьян, составлявших подавляющее большинство населения в Азии. Рой настаивал на том, что коммунизм должен стать альтернативой Ганди, Национальному конгрессу и им подобным, которых он считал буржуазными реакционерами. Позиция Роя в отношении третьего мира, несмотря на ее решительную боевитость, казалась последователям старой школы чрезмерной. Итальянец Джачинто Менотти Серрати, один из наиболее последовательных марксистов-догматиков, отвечал с позиций классической евроцентричной ортодоксии: революция в Азии невозможна, потому что там нет промышленного рабочего класса. Азия должна следовать за европейским авангардом.

Но Серрати отставал от времени. Видные деятели в России считали, что теперь требуется нечто большее, чем простое цитирование старых постулатов из «Манифеста Коммунистической партии», написанного, как отмечал Ленин, «совсем при других обстоятельствах». Марксизм вступал в свое четвертое поколение. Как триумфально продемонстрировали большевики, революционеры XX века должны думать сами за себя, и, если необходимо, вопреки Марксу и Энгельсу. Правда, Ленин не мог полностью согласиться с Роем. Лозунг «Сначала – Азия» страдал однобокостью. Коминтерну нельзя выводить свои ресурсы из Европы, средоточия имперской власти, именно в тот момент, когда борьба, казалось, приближалась к своей высшей точке. Но, как говорил Ленин еще в 1916 году, национально-освободительные движения в колониальном мире могут приобщать активных новобранцев к делу революции, создавая «объединенные антиимпериалистические фронты». Роя это не смущало, он клеймил позором любую мысль о союзе с «буржуазной демократией». Ленин пошел на тактическое отступление, с одобрением встреченное подавляющим большинством в Коминтерне. Создание объединенных фронтов допустимо лишь в случаях, когда коммунистические партии создают союз с «подлинно революционными» группами националистов. Как показали последующие события, определить на практике «подлинно революционных» националистов оказалось смертельно трудным занятием.

Если споры о тактике мировой революции могли продолжаться бесконечно, то по поводу основной цели в Коминтерне царило согласие. Великобритания была движущей силой антибольшевистской интервенции начиная с 1918 года. Она была главной мировой империей. В 1920 году казалось, что на смену «большой игре» имперского соперничества между Российской империей и викторианской Британией придет новая эпоха борьбы в Центральной Азии. В апреле 1920 года комиссар Сталин направил Красную армию в Азербайджан. Захватив Баку с его нефтяными скважинами, коммунисты провели короткую агитационную кампанию среди исповедующего ислам населения Азии. В мае советский флот прошел вдоль побережья Каспийского моря и вынудил британцев покинуть иранский порт Энзели. Перед тем как оставить город, Советы способствовали созданию Гилянской Советской республики в Северном Иране, ставшей вызовом трещавшему по швам тегеранскому режиму. Идеологическим вдохновителем Гилянской республики, созданной местными боевиками, вождями курдских племен, анархистами и кучкой интеллектуалов-радикалов, был Султан- заде, который превзошел Роя, провозгласив полномасштабную революцию в Азии.

8 сентября 1920 года в Баку состоялся Съезд народов Востока, в работе которого участвовали 1900 делегатов, представлявших 29 национальностей и этнических групп из Ирана, Армении и Турции. На церемонии открытия перед участниками съезда с продолжительной речью выступил верный последователь Ленина, энтузиаст идеи третьего мира, Зиновьев, который назвал это событие первым, «невиданным ранее в истории человечества» собранием представителей сотен миллионов угнетенных крестьян Востока, мужчин и женщин, в лице которых он с радостью приветствовал «мощный массовый резерв пехоты» мировой революции. Чтобы создать стратегическую базу для ведения «священной войны… против империалистической Британии», Москва заключила с Афганистаном договор о взаимном признании, согласно которому Кабул получал значительную помощь, а в обмен обязался не заключать никаких соглашений с Британией. Стратеги Коминтерна предвкушали создание антибританской коалиции, в которую войдут Афганистан, силы сторонников пантюркизма во главе с Энвер-пашой и революционная «Армия Бога», командовать которой будет Рой. Обосновавшись в Ташкенте, Рой приступил к созданию мусульманской армии, призванной стать еще одним направлением в движении за создание халифата и против британского правления в Индии.

Несмотря на энтузиазм, проявленный в 1920 году, истории Коминтерна не суждено было стать историей революционного успеха. В течение последующих десятилетий взаимные упреки в неудачах Коминтерна стали предметом жарких споров между различными направлениями мирового социалистического движения. Но эти споры вызывали один вопрос. Действительно, период с 1917 по 1923 год был периодом постоянных беспорядков. Но реальные перспективы общего революционного переворота представлялись более чем сомнительными. Вопрос о неудачах Коминтерна отвлекает нас от рассмотрения более важных вещей: подхода Коминтерна к вопросам мировой политики. Тут амбиции были безмерными. Еще довоенное поколение Социалистического Интернационала разработало общую форму проведения совместных заседаний для коллективного принятия решений, в которых принимали участие партии из всех европейских стран, а в дальнейшем – и из других стран мира. Вудро Вильсон стал первым политиком, который выступил с публичным обращением ко всему миру. В Версале и Лиге Наций собирались правительства всех стран мира. Британия пыталась преобразовать империю в Содружество, охватывающее весь мир. На Вашингтонской конференции межправительственный договор была положен в основу глобальной структуры военно-морских сил.

Коминтерн был намерен пойти гораздо дальше: создать мировое политическое движение, построенное на единой организационной модели, с четкими обязательствами по позициям, определяемым доктриной, центральным управлением и глобальным планом действий, базирующимся на стратегическом всестороннем анализе хода развития классовой борьбы в важнейших точках планеты. В секулярной политике такого еще никто не пытался сделать. Единственным предшественником можно считать католическую церковь. Неудивительно, что концепции Коминтерна были сыры и евроцентричны, а тактические оценки зачастую оказывались катастрофически ошибочными. Этот проект был обречен на провал и сулил полное разочарование. Но в 1920 году решающую роль сыграли не концептуальные нюансы или тактические тонкости, а военные неудачи.

По мере продвижения Красной армии на запад Тухачевский прошел по территориям вдоль побережья Балтийского моря. Ко второй неделе августа его передовые части находились в 150 милях от Берлина. Веймарская республика ждала восстановления дипломатических отношений с приближавшимися Советами, а многие общины Восточной Пруссии встречали русские войска как освободителей от ненавистного правления поляков. В начале августа Пилсудский оказался отрезанным от источников снабжения, расположенных вдоль Вислы. Он решил перейти в наступление и 16 августа 1920 года, воспользовавшись брешью между линией окружения на севере и советскими войсками, приближавшимися к пригородам Варшавы, начал контратаку. Сначала он продвигался на север, а затем повернул на восток – глубоко в тыл Красной армии. Ситуация в корне изменилась. К 21 августа фронт, который удерживала армия Тухачевского, начал рассыпаться. 31 августа на юге, у Замосцья, после неудавшейся осады Львова потерпели поражение части Красной армии, в которых Сталин был политическим комиссаром. Этому сражению было суждено стать последней крупной кавалерийской баталией в истории Европы. Первая Красная Конармия генерала Буденного была обращена в бегство бригадой польских уланов, потомков тех, кто в 1812 году служил в армии Наполеона Бонапарта.

12 октября 1920 года Москва согласилась на перемирие, а 18 марта был заключен Рижский договор. Сохранялись границы России на Балтике, установленные Германией в 1918 году. Советы и Польша делили между собой Белоруссию и Украину, созданные в соответствии с Брест-Литовским договором, при этом значительно увеличивалась территория Польши. По признанию Ленина, это был сокрушительный удар по революционным надеждам на продвижение вперед. Но этот шаг дал советскому режиму возможность определить свою позицию и свои отношения в первую очередь с Британской империей. В марте Лондон и Москва заключили торговое соглашение. Тем временем в Крыму было обращено в бегство последнее крупное военное формирование белых, а на Украине погашен пожар анархических бунтов. Покорение Советами Закавказья было завершено к концу февраля 1921 года, когда Красная армия оккупировала Грузинскую республику. 28 декабря социалистические республики России, Украины, Белоруссии и Закавказья подписали договор о создании Союза Советских Социалистических Республик. Революционное движение на континенте было заморожено, приняв форму государства нового типа.

По мере укрепления советского режима на большей части территории бывшей царской России Коминтерн заставлял членов международного социалистического движения принимать «21 пункт». Это привело к расколу НС ДП Германии, большинство членов которой перешли в Коммунистическую партию, а остальные возвратились в СДП. Подобным образом во Франции Коммунистическая партия откололась от Социалистической партии. Итальянская коммунистическая партия сформировалась в январе 1921 года. Недавно возникшее в Западной Европе коммунистическое движение приняло ленинскую бескомпромиссную доктрину классовой войны как раз тогда, когда традиция вооруженных восстаний в Европе определенно заканчивалась. 21 марта 1921 года коммунисты попытались совершить переворот в промышленных районах центральной Германии. Эта попытка закончилась бесславным поражением в течение нескольких дней. В 1923 году имели место неудачные попытки подъема революционного движения в Гамбурге, Саксонии и Тюрингии. В Британии, Франции и Италии в 1920 и 1921 годах все попытки начать всеобщую забастовку потерпели неудачу. С 1918 года и до наших дней ни в одной западной стране ни один прямой вызов государственной власти не привел к успеху. Революционный порыв 1920 года в Центральной Азии оказался мимолетным. Отец пантюркизма Энвер-паша оказался ненадежным союзником. Отказавшись от идеи покорения Британской Индии, он стал видной фигурой антисоветского восстания в Центральной Азии. Афганистан тоже оказался не готовым к сотрудничеству, и Рой был вынужден распустить свою исламистскую армию.

С ноября 1918 года концепция революции прошла четыре фазы развития. По окончании войны Ленин занял оборонительную позицию, пытаясь сохранить баланс, достигнутый в Брест-Литовске. С весны 1919 года революции подобно лесным пожарам заполыхали по всей Евразии. Когда это ни к чему не привело, в 1920 году Коминтерн взял на себя руководство мировым революционным движением. Наконец, в 1921 году, после очередного краха революционных надежд в Германии и Италии, Москва избрала стратегию революционной обороны. Социализм, вместо того чтобы стать движущей силой мирового восстания или стратегическим центром мирового движения, превратился в идеологию одной отдельно взятой страны, существующей в условиях неоднородной мировой системы.

Для активистов коммунистического движения во всем мире это имело решающие последствия. В 1919 году они были полноправными агентами революции. В 1920 году они обязались подчиняться правилам дисциплины Коминтерна, но продолжали верить в неизбежный успех революции. Теперь от них требовали подчинения интересам Советского Союза, вступившего в стратегическую схватку, продолжительность которой оставалась неизвестной. На Третьем съезде Коминтерна, проходившим в июне-июле 1921 года, вопрос подчинения всех коммунистических партий стратегии Советского Союза был единственным значительным вопросом, вокруг которого развернулась дискуссия. С основными капиталистическими державами, в первую очередь с Британией и со своими непосредственными соседями, Советское государство устанавливает отношения сосуществования. За пределами Европы коммунисты в борьбе против империализма ведут поиск форм сотрудничества с националистическими силами. Однако такой подход, как показал вскоре кровопролитный пример Турции и Ирана, был чреват серьезной опасностью для рядовых коммунистов. Москва стремилась к поддержанию добрых отношений с Ататюрком, не обращая внимания на то, что, избавившись от греков и британцев, он немедленно обрушился на турецких коммунистов. Аналогичным образом ради сохранения отношений с единовластным генералом Реза-ханом была принесена в жертву коммунистическая партия Ирана. Революционная диалектика вступала в самую зловещую фазу своего развития. Железная дисциплина и самопожертвование стали основными нормами коммунистической революционной этики.

III

Такое сужение революционных горизонтов привело к тому, что роль Китая как арены революционного соперничества еще более возросла. На Вашингтонской конференции китайские националисты считали себя жертвой не какой-то одной страны, а целой коалиции, возглавляемой США. Абстрактное понятие империализма «в целом» обрело конкретную форму международного банковского консорциума. Единственным государством, не включенным в эту всеподавляющую комбинацию, был Советский Союз. В 1919 и 1920 годах китайская дипломатия воспользовалась слабостью России, чтобы лишить ее привилегий, которые она имела во времена царизма. Теперь правила игры изменились. Западные державы подтвердили свое нежелание идти на уступки, Красная армия восстановила позиции Москвы в Сибири и Монголии. Советы направили в Пекин делегацию, которой предстояли тяжелые переговоры.

В результате в 1924 году в значительной мере были восстановлены права России на железной дороге в Маньчжурии. Однако гораздо важнее были перспективы социалистической революции в Китае. Политика Советов в Китае, подобно политике, которую прежде проводила Япония, колебалась меж двух полюсов. Советы могли ограничиться тем, чтобы установить и сохранять свою сферу интересов, возможно, в союзе с другими странами. Но Советы могли пойти и дальше, попытавшись распространить свою гегемонию на весь Китай. Правда, для этого требовалось идеологическое обоснование. Лучшее, что могли предложить японцы, представляло собой слабую и явно своекорыстную смесь паназиатства. Советы были в состоянии предложить более привлекательную формулу.

В сентябре 1920 года на I съезде народов Востока в Баку Зиновьев оказался разочарован тем, как мало был представлен Китай. В январе 1922 года в ответ на Вашингтонскую конференцию Советы провели еще один съезд – съезд трудящихся Дальнего Востока, на который приехали активисты из Японии, Индии, Индонезии, Монголии и Кореи, а также (впервые) многочисленная делегация коммунистов из Китая. При всех разногласиях по тактическим вопросам имелось согласие, по крайней мере, относительно необходимости дистанцировать революцию в Китае от любых связей с западными державами. От Соединенных Штатов ждать было нечего. В первый год своего существования Коммунистическая партии Китая представляла собой небольшую группу интеллектуалов. Но вслед за массовыми забастовками в Гонконге и Кантоне было дано указание начать работу с организациями рабочих.

В ноябре 1922 года на своем IV съезде Коммунистический Интернационал вернулся к вопросу об организации крестьянства «в восточных странах» и сформулировал «основные тезисы по восточному вопросу». Главной задачей новой линии Коминтерна стало привлечение широких масс сельского населения к участию в национально-освободительной борьбе. Роль коммунистической партии состояла в том, чтобы заставить буржуазно-националистические партии принять революционную аграрную программу, отвечающую чаяниям безземельных сельских жителей. Важно отметить, что 12 января 1923 года Коминтерн указал Коммунистической партии Китая на то, что «в настоящее время единственной серьезной национальной революционной группой в Китае является Гоминьдан». Тем самым Коминтерн к лучшему или к худшему сделал выбор, которого избегали все остальные силы, действовавшие за пределами Китая. Это означало признание не только значения партии Гоминьдан, но и необходимости оказывать ей содействие в осуществлении полномасштабной национальной революции. Это подтвердила и официальная советская дипломатия, когда всего через несколько недель советский посол в Китае Адольф Иоффе отправился из Пекина в Шанхай, чтобы встретиться там с Сунь Ятсеном, где они и выступили с заявлением о сотрудничестве в будущем. В мае за этим заявлением последовали конкретные инструкции, в которых крестьянский вопрос назывался центральным вопросом китайской революции. Наряду с работой в городах китайским товарищам предписывалось готовиться к крестьянскому восстанию. Эта стратегия была не по вкусу основателям Коммунистической партии Китая – городским жителям, интеллектуалам, зацикленным на современном промышленном рабочем классе. Но эта стратегия выдвинула на первый план новую когорту организаторов, в числе которых был и юный Мао Цзэдун, выходец из крестьянской семьи.

Новая линия на работу с крестьянством не ограничивалась одним Китаем. В октябре 1923 года в Тронном зале Кремля проходила Первая международная крестьянская конференция, в работе которой приняли участие 158 делегатов из 40 стран. Были представлены Польша, Болгария, Венгрия, а также Мексика и Соединенные Штаты. Из Азии приехали Сен Катайама (Япония) и Хо Шимин (Индокитай). Зимой 1923/24 года Ленин был близок к смерти, а в тени уже просматривались зловещая фигура Сталина и фигуры стремящихся быть в центре внимания кумира Красной армии Троцкого, руководителя Коминтерна Зиновьева, теоретика и бывшего левого коммуниста Бухарина. Последний после Брест-Литовска рассчитывал на то, что крестьянская война позволит вытеснить немцев обратно, а теперь напоминал всем и каждому, кто был готов его слушать, что «до тех пор, пока основную часть населения Земли составляют крестьяне, вопрос борьбы крестьянства остается одним из центральных вопросов политики». Зиновьев, в свою очередь, прекратил все разговоры об исключительно пролетарской диктатуре. Он говорил о необходимости сочетать рабочую революцию с крестьянской войной как «одной из основных черт ленинизма и наиболее важным открытием, сделанным Лениным». Последняя революционная находка Зиновьева заключалась в том, чтобы нарушить порядок в Европе, подняв на Балканах восстание, которое через Болгарию и Югославию распространится на страны Запада.

Но в разговорах о крестьянах и крестьянстве непрерывно слышалась и другая нота. Еще в апреле 1923 года на XII съезде Коммунистической партии России Зиновьев выступил в защиту новой линии. Отвечая на обвинения в склонности к популизму и защите интересов аграриев, он сказал: «Да, мы не только должны стать ближе к крестьянству, мы должны поклониться ему, а если потребуется, то и преклонить колени перед экономическими нуждами крестьян, которые пойдут за нами и обеспечат нашу полную победу». Вместе с третьим мировым революционным порывом исчезло и чувство реальности, граничившее с отрывом от нее, исчезло понимание того, что «подлинная революция», пролетарская революция, обещанная великими пророками XIX столетия, оказалась недосягаемой. И это не было болезненным выводом, сделанным по результатам широкомасштабных операций, проведенных Коминтерном в Китае или Польше. Это был горький урок, преподанный реальными событиями в России.

IV

К началу 1921 года Троцкий и Красная армия одержали победу в Гражданской войне. Но победа досталась дорогой ценой. Опасаясь оттолкнуть от себя сельское население, красные прекратили все разговоры о колхозах или обобществлении земли.

Сельским жителям разрешалось оставить у себя все земли, захваченные ими в 1917 году. Это удержало крестьян от того, чтобы примкнуть к силам контрреволюции, но породило серьезную дилемму. В условиях так называемого военного коммунизма зарплата рабочим почти полностью выплачивалась карточками. Еще в 1918 году российская валюта практически обесценилась. Теперь, когда землей владели крестьяне, а продовольствия в городах становилось все меньше, для нового режима оставался единственный выход – реквизиция, и, если понадобится, с применением силы. Это привело к кошмарному спаду: крестьяне перестали обрабатывать землю, а городское население, спасаясь от голода, уходило в деревни. Советский режим одержал победу в Гражданской войне, но утратил свой raison d’être как пролетарское революционное движение. Планы мировой революции провалились. А то, во что превратилась Россия, разительно отличалось от обещанного марксизмом. К концу 1920 года численность населения Петрограда сократилась на 75 %, Москвы – почти наполовину.

Для самого Ленина существовал только один эталон успешности его режима – Парижская Коммуна 1871 года, положившая начало современному коммунизму. В начале марта 1921 года, когда большевики готовились отметить 50-ю годовщину Парижской Коммуны на X съезде партии, они были потрясены небывалым в их собственной истории событием. 1 марта солдаты и матросы Кронштадта – военно-морской базы неподалеку от Петрограда и одного из легендарных очагов революции 1917 года – подняли восстание против советского режима. В своем манифесте они призывали к проведению свободных и честных выборов в Советы, требованию свободы слова, свободы собраний для беспартийных, созданию свободных профсоюзов, освобождению всех политических заключенных-социалистов и проведению независимого расследования в отношении всех, кто был заключен режимом в тюрьму. Они требовали отделения партии от государства, введения равного обеспечения карточек и полной свободы деятельности мелких производителей. Большевики ответили на эти либертарианские требования тем же, чем они всегда отвечали с ноября 1917 года, – сокрушительным ударом. В Кронштадт был направлен 50-тысячный отряд красногвардейцев под командованием Тухачевского. Число расстрелянных составило, наверное, не менее 2 тысяч человек. Тысячи человек попали в тюрьму. К концу работы Х партийного съезда началась зачистка.

В политических вопросах о компромиссе не могло быть и речи. Но Ленин был готов проявить гибкость в экономической политике. Стратегия насильственных изъятий привела к катастрофе. Инфляция вышла из-под контроля. На предприятиях невыходы на работу превратились в настоящую эпидемию. 21 марта на съезде Коммунистической партии Ленин неожиданно для всех провозгласил так называемую новую экономическую политику. Стратегия тотальной коллективизации в больших и малых городах меняла свое направление. Разрешалось создание предприятий частной собственности с числом наемных рабочих не более 20 человек. На смену принудительному изъятию продовольствия пришел обычный налог, который с 1924 года должен был взиматься в денежной форме. Для восстановления доверия предусматривалось введение новых денег, обеспеченных золотом.

В 1921 году советская власть, отказавшаяся от революционного вторжения в Польшу и глобальной кампании против Британской империи, публично пошла на компромисс с капитализмом во внутренней и внешней политике. Теперь советский режим воспринимался западными державами не столько как революционная угроза, сколько как несостоявшееся государство. Приближался сбор урожая. В Поволжье разразилась засуха, и становилось ясно, что о новой экономической политике заговорили слишком поздно. В Гражданской войне погибло намного больше одного миллиона человек. Теперь в стране, которая считалась хлебной корзиной Европы, голодная смерть грозила десяткам миллионов. 13 июля Ленин поручил писателю Максиму Горькому, известному своим нонконформизмом, обратиться к международной общественности, ко «всем честным людям мира» с призывом оказать благотворительную помощь его стране, но не именем мировой революции, а во имя гуманизма, от имени «страны Толстого, Достоевского, Менделеева… Мусоргского» и «Глинки». Речь уже не шла о революционном интернационализме. Без «хлеба и лекарств» Россию ожидала смерть.

 

23

Генуя: конец британской гегемонии

16 августа 1921 года Ллойд Джордж выступил в палате общин в связи с тревожными сообщениями из России. «Голод в Поволжье – это столь ужасающее бедствие, – сказал Ллойд Джордж, – что мы должны оставить в стороне все наши предубеждения и помнить лишь о таких чувствах, как жалость и человеческая симпатия». Непосредственная угроза нависла над жизнью 18 млн человек. Однако в отношениях с Советами было намного проще сказать, чем сделать, и обойтись при этом без политики. Объявленная Лениным в марте 1921 года новая экономическая политика и отход от конфронтации во внешней политике в сочетании с разразившимся голодом воспринимались на Западе как подтверждение близкого конца большевистского режима. Разве не имело значения то, что с призывом о помощи выступил комитет, в который вошли известные деятели России, и некоторые из них, подобно Максиму Горькому, были хорошо известны как критики ленинского режима? А что, если на основе русского комитета по оказанию помощи голодающим будет создано новое временное правительство? Осенью 1921 года казалось возможным, что со смягчением советского режима и воссоединением России в Европе наступит настоящий мир. Именно такие взгляды заставили Ллойда Джорджа решиться на самую смелую в послевоенной истории попытку обеспечить мир. Эта попытка станет наглядной демонстрацией уверенности Британии в собственных силах и в то же время реальной ограниченности этих сил.

I

Еще с осени 1920 года, когда окончилась польско-советская война, Лондон пытался найти modus vivendi, который позволил бы восстановить торговые связи с Россией и обеспечить безопасность границ Британской империи. Но у этой политики разрядки были свои пределы. В обмен на помощь и по меньшей мере молчаливое признание Советское государство должно было подтвердить свои основные международные обязательства. Прежде всего требовалось урегулировать вопрос о судьбе долга в несколько миллиардов долларов перед Францией и Британией, по которому еще в Брест-Литовске был объявлен дефолт. Речь шла о четвертой части всех иностранных инвестиций Франции. Более 1,6 млн инвесторов, среди которых было много частных держателей акций российских промышленных предприятий и железных дорог, ожидали возврата суммы, превышавшей 4 млрд долларов. Доля Британии была несколько меньше и составляла 3,5 млрд долларов, значительная ее часть приходилась на долг правительства России. В октябре 1921 года на международной конференции в Брюсселе обсуждался вопрос, как Запад будет реагировать на голод в Советах. По инициативе Британии конференция приняла резолюцию, согласно которой оказание помощи Советскому Союзу было обусловлено его признанием своей значительной задолженности и созданием на территории СССР «условий», позволяющих возродить торговлю. Международный кредит, указала Брюссельская конференция, «требует доверия».

28 октября советский нарком иностранных дел Георгий Чичерин в ответ на брюссельскую резолюцию заявил, что если западные державы наконец почувствовали готовность включить Советский Союз в число легитимных участников процесса общего мирного урегулирования, то Советский Союз готов начать обсуждение по меньшей мере довоенных обязательств России. Однако к тому времени Советы уже нашли другой источник помощи. В Вашингтон сообщение о голоде поступило как раз тогда, когда государственный секретарь Чарльз Эванс Хьюз занимался рассылкой приглашений на конференцию по сокращению морских вооружений. Эта новость, без сомнения, укрепила Госдепартамент в его решимости не признавать советский режим. Однако после проведения спасательной операции в Бельгии оказание помощи голодающим европейцам стало своего рода специализацией американцев. Мировой рынок продовольствия находился в состоянии свободного падения, и в стране скопились огромные запасы пшеницы, от которой необходимо было избавиться. Еще в июле 1921 года Герберт Гувер, мастер по выходу из чрезвычайных ситуаций, начал работать с Американской администрацией по оказанию помощи, успевшей хорошо себя зарекомендовать. По мнению Москвы, то, что Вашингтон столь неохотно шел на официальные контакты, имело определенные положительные стороны. Пока Гувер может действовать так, как сам считает нужным, условия, на которых предоставляется помощь, будут минимальными. Масштабы деятельности Американской администрации по оказанию помощи означали, что Гувер сможет действовать в России, не обращаясь к советским органам власти. 18 августа 1921 года, всего лишь через два дня после того, как Ллойд Джордж выступил с призывом к созданию общего фронта, Советы приняли предложение Гувера о помощи. Весь последующий год Америка кормила 10 млн русских.

Голод в России был не единственным кризисом, наблюдавшимся осенью 1921 года. Спустя два года после подписания Версальского договора мирная обстановка вновь была омрачена ухудшением франко-германских отношений. В марте 1921 года плебисцит в Силезии закончился с предсказуемым результатом, вызвавшим волнения в Польше. В сочетании с продолжавшимися спорами вокруг репараций получался легко воспламеняющийся коктейль. Восстановление послевоенной разрухи истощало финансы Франции, в то же время в Германии временная денежная стабилизация, наблюдавшаяся с 1920 года, опасно пробуксовывала. Правительство Йозефа Вирта заявляло о готовности выплачивать репарации, но для покупки валюты оно использовало свеженапечатанные купюры. И хотя после последней стычки с поляками добровольческий корпус Freikorps был расформирован, угроза справа сохранялась. 4 июня 1921 года вышедший на прогулку с одной из своих дочерей Филипп Шейдеман, первый канцлер Веймарской республики, подвергся нападению с применением цианистого газа. Шейдеман выжил, но 24 августа принадлежавшие правым эскадроны смерти нанесли новый удар. На этот раз был убит Маттиас Эрцбергер. Правые националисты сводили счеты, накопившиеся еще с лета 1917 года, когда Эрцбергер и Шейдеман впервые выступили в рейхстаге с призывом к миру. Партии, поддерживавшие республику, осознавали опасность, но, когда в октябре 1921 года Лига Наций передала большую часть Верхней Силезии с ее тяжелой промышленностью Польше, они не смогли отделить себя от патриотически настроенных масс. Правительство канцлера Вирта, которое в марте 1921 года взяло на себя ответственность за выполнение поставленного Лондоном ультиматума, в знак протеста ушло в отставку. Вирту не оставалось ничего иного, как сформировать новый кабинет министров.

Но в этот раз безвыходная ситуация вокруг репараций была серьезнее, чем когда бы то ни было. Германские промышленники использовали возмущение в связи с силезским вопросом как повод для того, чтобы отказаться от выполнения договоренности министра иностранных дел Вальтера Ратенау о выплате репараций Франции натурой в виде поставок угля. Они также наложили вето на любое повышение налогов на прибыль. Теперь рейх был вынужден пойти на унизительные переговоры об условиях обеспечения частных международных закладных за счет общих владений германских бизнесменов и крупных землевладельцев. 12 ноября 1921 года на общем собрании ведущих германских бизнесменов, которое вел Гуго Стиннес, как наиболее авторитетный предприниматель Рура, правые националисты потребовали в обмен на свое согласие отменить то, что было обещано в годы Революции, включая 8-часовой рабочий день, и приступить к приватизации всех производственных активов германского государства, в том числе Германской железной дороги (Reichsbahn) – самой крупной компании в мире. На таких условиях не могло работать ни одно демократическое правительство. А разобщенным левым из СДП, НСДП и КПГ не хватало голосов, чтобы провести решение о выплате репараций за счет введения высокого прогрессивного налога на частные состояния.

Осенью 1921 года рынок отреагировал на сомнительность финансовых устоев Германии и продемонстрировал неверие в ее способность выполнить свои долговые обязательства. К концу ноября курс марки упал с 99,11 до 262,96 за доллар. В Берлине пришлось задействовать силы полиции для сдерживания толп покупателей, запасавшихся импортными продуктами. Министр экономики Джулиус Хирш говорил тогда: «Вопрос не в том, каким будет курс доллара – 300 марок или 500 марок… Вопрос в том, сумеем ли мы сохранить свою независимость в существующей финансовой ситуации, захотим ли мы вообще оставаться независимыми».

Будущее Веймарской республики висело на волоске, и все участники событий в Германии надеялись на помощь извне. Америка, похоже, решила не вмешиваться, поэтому к концу 1921 года в роли спасительницы Германии видели Британию. В декабре Вальтер Ратенау и Стиннес отправились в Лондон, чтобы обсудить сложившееся положение. Стиннес использовал собственную концепцию приватизации и разработал необычную схему, предусматривавшую получение кредитов от международного синдиката, созданного с привлечением англо-американского капитала, на проведение полной реорганизации всей железнодорожной сети Центральной Европы. Стиннес имел в виду создание системы, напоминавшей находившуюся под иностранным управлением железнодорожную дорогу в Китае. Основу этой системы, охватывающей основные магистрали в Австрии, Польше и на Дунае, будет составлять приватизированная германская Reichsbahn, находящаяся в «самом сердце сети железных дорог Восточной Европы». В ходе обсуждения вопроса с Ллойдом Джорджем Стиннес и Ратенау расширили свою схему, включив в нее и железные дороги России. Начиная с 1920 года советские торговые представители активно интересовались размещением крупных заказов на железнодорожное оборудование по всей Европе. Крупп уже обеспечил себе выгодный контракт. Ленин распорядился направить на импорт железнодорожного оборудования 40 % всех советских золотых запасов, и теперь речь шла о приобретении 5 тысяч новых локомотивов и 100 тысяч вагонов. Эта программа импорта превосходила даже крупные контракты, заключенные во время войны царским правительством. Наряду с гуверовскими продовольственными посылками, восстановление транспортной системы было жизненно необходимым для возвращения России в европейскую экономику. Германия могла построить локомотивы, но в 1921 году она была не в состоянии предоставить кредит. Для этого и нужен был Лондон.

Просьба Германии была тщательно рассмотрена. К декабрю 1921 года кабинет министров Британии пришел к выводу, что если выплаты по репарациям приведут Германию к кризису, то последствия этого кризиса для всей Европы «будут настолько катастрофическими, что просчитать их просто невозможно». Британия, при поддержке Америки, должна была взять инициативу на себя. Перспективы такой конвергенции Британии и Германии встревожили и заставили действовать Францию. 18 декабря 1921 года вслед за немцами на Даунинг-стрит приехал французский премьер-министр Аристид Бриан.

Может быть, из тупика по вопросу о репарациях удастся выйти, если вернуться к предложению, которое Ллойд Джордж впервые сделал еще в марте 1919 года. Британия восстановит гарантии безопасности Франции, действие которых было приостановлено в связи с отказом Конгресса США ратифицировать Версальский договор. Франция пойдет на значительные уступки Германии, как этого хотят американцы, и тогда можно будет возобновить кредитные потоки. Катастрофы удастся избежать. Теперь проблема была в том, чтобы определить цену, которую придется заплатить Британии. Сколько она готова отдать, чтобы обеспечить безопасность Франции? Если Франция вмешается в польско-германскую войну, то Лондон не сможет взять на себя обязательства по оказанию ей помощи. У Британии не было и особого желания заключать двусторонний военный союз с Францией. С Вашингтонской конференции Бриан возвращался, вдохновленный идеей создания регионального европейского пакта, аналогичного четырехстороннему пакту с Японией относительно территориальной целостности Китая. Он надеялся, что такое решение окажется приемлемым для Вашингтона.

Ллойд Джордж предложил еще более грандиозный план. Если проблема в отношениях между Британией и Францией заключается в том, что французские союзники на Востоке не чувствуют себя в безопасности, а проблема с Германией состоит лишь в выплате репараций, то Ллойд Джордж готов предложить схему стабилизации и экономического восстановления стран Восточной Европы, включая Россию. В этом случае настойчивые с оттенком клаустрофобии требования Франции, пытающейся заручиться надежными двусторонними гарантиями собственной безопасности, приведут к примирению целого континента. Одна большая дипломатическая сделка позволит убедить Советы принять условия экономического сотрудничества, разработанные в Брюсселе. Это станет основанием для того, чтобы направить в лежащую в руинах Советскую Россию сотни миллионов фунтов стерлингов, что сделает возможным одновременно возврат России в лоно капитализма и использование этих средств для возрождения германского экспорта. Германия заработает твердую валюту, необходимую для выплаты репараций, а это, в свою очередь, даст Франции возможность восстановить свою кредитоспособность в Америке. Регулярные выплаты в размере 50 млн фунтов стерлингов (200–250 млн долларов), которые Германия будет получать от торговли с Россией и передавать Франции, позволят Парижу взять кредит в размере 700800 млн фунтов стерлингов (около 3,5 млрд долларов) и многое сделать для решения финансовых проблем. Непродуктивное противостояние Германии и Франции превратится в средство обеспечения экономического роста континента. С характерной для него смесью оппортунизма и растущих амбиций, Ллойд Джордж просчитал, что этот дипломатический триумф позволит ему назначить внеочередные выборы, на которых его крыло Либеральной партии одержит победу. И тогда сможет обрести независимость от консерваторов, преследовавших его еще со времен «выборов хаки». Обеспечив мир в Европе, Ллойд Джордж обойдет набиравших силу лейбористов и вновь станет хозяином владений прогрессивных центристов.

Британская империя займет командные высоты, европейская экономика будет восстановлена, призрак коммунизма прекратит свои хождения, конфликт между Германией и Францией разрешится, а политический баланс вновь изменится в пользу левых центристов. В глобальном контексте масштаб стратегического видения Ллойда Джорджа производит еще большее впечатление. Зимой 1921/92 года его европейские инициативы совпали по времени с Вашингтонским соглашением о морских вооружениях и одновременным урегулированием многочисленных кризисов в самой империи. Ллойд Джордж хорошо понимал, что если не заниматься более широкими стратегическими вызовами в Атлантическом и Тихом океанах и в Евразии, то укрощение Ганди, сдерживание ирландцев и нейтрализация египетского национализма так и останутся тактическим краткосрочным успехом. Он же стремился ни больше ни меньше как к преодолению послевоенного мирового кризиса либерализма. На это можно взглянуть и с другой стороны. Масштаб планов Ллойда Джорджа указывает на огромный объем работы, без которой было практически невозможно полностью восстановить либеральный порядок. До него подобных попыток никто никогда не предпринимал. Учитывая ограниченные ресурсы Британии, он ставил колоссальную задачу.

II

4 января 1922 года в Каннах состоялась конференция Верховного совета Антанты, на которой Ллойд Джордж выступил с предложением о созыве в ближайшие месяцы экономической и финансовой конференции с участием Германии и России. В отношении Советской России Каннская конференция приняла ряд решений, отражавших новый взгляд на мировой порядок. На конференции было четко заявлено, что государства не могут диктовать друг другу принципы построения систем собственности, внутренней экономической жизни или управления. Однако иностранные капиталовложения зависят от признания прав собственности, а правительства должны признавать государственные долги, должна быть обеспечена независимость судебной системы и безопасность валютных операций, кроме того, недопустима подрывная пропаганда. При соблюдении условий этого манифеста об искоренении любых угроз капиталистическому строю Советы могут быть вновь приняты в международное сообщество. 8 января Москва согласилась принять приглашение на международную конференцию. Действуя в обход дискредитировавшей себя вильсоновской Лиги Наций, членами которой ни Германия, ни Советская Россия не являлись, британцы и французы пригласили другие заинтересованные стороны на встречу в верхах в итальянском городе Генуе.

Германии очень понравился такой подход британцев. Канцлер Вирт заявил послу Британии лорду д’Абернону, что «Германия является аванпостом Англии на континенте, или, даже лучше сказать, аванпостом англосаксонской цивилизации. Нам, как вам и Америке, необходим экспорт, мы можем жить лишь за счет торговли. Именно такой должна быть политика наших трех стран». Однако германская идея благотворной англо-американской финансовой гегемонии в Европе была всего лишь фантазией. Вашингтон не намеревался поддерживать взгляды Ллойда Джорджа. Помочь продовольствием – это одно, но сама мысль о ведении прямых переговоров с Советами была для Вашингтона совершенно неприемлемой, и он отказался от приглашения в Геную. В свою очередь, для Франции было очень чувствительным то, как Британия использует свою силу. Критики премьер-министра Бриана считали, что выдвинутая британцами идея общей европейской безопасности в меньшей степени обеспечивает защиту Франции, чем идея предоставления Германии иммунитета от активного принуждения к выполнению условий Версальского договора. Предложение пригласить на конференцию Советскую Россию, в то время как французские кредиты оставались неоплаченными, воспринималось как спорное. А уж приглашение на конференцию, проходящую в дружественной обстановке, двух стран-изгоев представлялось чуть ли не самоубийственным.

12 января 1922 года неугомонные представители правоцентристского большинства во французской палате депутатов добились отставки Бриана. На смену Бриану пришел Раймон Пуанкаре. Нового премьер-министра Франции часто изображали как карикатуру на узколобого шовиниста. Вскоре он стал мишенью в ожесточенной пропагандистской кампании, поддерживаемой Германией и Французской коммунистической партией, которая представляла его поджигателем войны, чья секретная дипломатия в отношениях с Российской империей и стала истиной причиной начавшейся в августе 1914 года войны. Эта интерпретация исторических событий нашла рьяных приверженцев среди позднего поколения сторонников линии Вильсона в англоязычном мире. Однако для Пуанкаре (в не меньшей степени, чем для Клемансо, Мильерана и Бриана) приоритетная задача состояла в сохранении союза с Британией. При этом его взгляды на европейскую безопасность отличались от тех, которые на Вашингтонской конференции предлагались в качестве образца.

23 января 1922 года Пуанкаре направил в Лондон предложение заключить военную конвенцию сроком на 30 лет, предусматривающую взаимные гарантии, направленные против Германии. Ллойд Джордж воспринял это как катастрофу. Он напомнил Пуанкаре, что всегда был верен союзу между Францией и Британией. Даже на пике империалистических разногласий в период Фашодского кризиса 1898 года Ллойд Джордж считал безумием конфликт между «двумя демократиями». Теперь Ллойд Джордж указывал Пуанкаре на враждебное отношение со стороны либеральной и лейбористской оппозиции в Британии, решительно выступавшей против любого участия в проблемах континента. Противостояние между британской и французской демократиями создаст почву для «величайшей катастрофы в истории Европы». Однако доводы Ллойда Джорджа не были услышаны. Пуанкаре понимал, что на запланированной на апрель конференции в Генуе на карту будет поставлена репутация британского премьер-министра. И это давало Пуанкаре преимущество.

Генуэзская конференция приближалась, а Франции по-прежнему приходилось отчаянно отбиваться от требований иностранных кредиторов. Германия была на грани банкротства, а в Европе, где финансовая ситуация и без того была тупиковой, назревал новый кризис. После того как премьер- министром стал Пуанкаре, Комиссия по репарациям предоставила Германии временную отсрочку по платежам, но лишь при условии, что Берлин представит на утверждение Комиссии подробный план налогово-бюджетной консолидации. Вопреки ожесточенному сопротивлению германских предпринимателей, правительство Вирта выполнило требование союзников. Оно согласилось на то, чтобы поднять налоги, взыскать обязательные внутренние долги, взимать таможенные пошлины золотом, поднять внутренние цены на уголь и повысить железнодорожные тарифы, обеспечить автономность Рейхсбанка и ввести валютный контроль, препятствующий оттоку капитала. Важным элементом такой налогово-бюджетной консолидации был давно обещанный отказ от субсидирования продуктов питания, который позволял сэкономить миллиарды марок, но требовал повышения цен на хлеб на 75 %. Политические издержки были очевидны.

В начале февраля 1922 года при канцлере Вирте произошла единственная крупная забастовка рабочих государственного сектора за всю историю Германии. Сначала Вирт намеревался принять жесткие меры, использовав чрезвычайные полномочия, предусмотренные конституцией Веймарской республики. Но даже Карл Зеверинг, который в 1920 году стоял во главе восстания коммунистов в Руре, а теперь занимал пост министра внутренних дел Пруссии, действуя достаточно жестко, делал тем не менее все, чтобы избежать всеобщей конфронтации. «Следствием станут грабежи и нехватка продуктов. Потом в качестве последнего средства будет задействован рейхсвер, а затем мы получим гражданскую войну». Такого развития событий удалось избежать, но выплаты по репарациям, срок которых подходил 18 марта 1922 года, опустошили валютные запасы Рейхсбанка. 21 марта 1922 года Репарационная комиссия заявила, что Германия может приостановить выплаты до 15 апреля, но при условии, что она сейчас же даст согласие на проведение в ближайшие недели налогово-бюджетной консолидации. Рейхстагу до конца мая предстояло провести голосование по вопросу о сборе дополнительной суммы в 60 млрд марок в виде налогов. По сути дела, государственная финансовая система Германии была под международным надзором. Находившиеся в Париже переговорщики по вопросам репараций предупреждали Берлин, чтобы тот не проявлял чрезмерного усердия. Угрозы, прозвучавшие 21 марта, были на самом деле смягченным вариантом еще более далеко идущих требований, выдвигаемых Францией. В Париже вновь зазвучали разговоры об «османизации» Германии. Правительство Германии восприняло эти новые требования как серьезное нарушение суверенитета государства и новую попытку низвести Германию до уровня стран второго или третьего разряда, включив ее в число тех, которые однажды были вежливо названы семьей народов. И если правила устанавливал не Ллойд Джордж, а Пуанкаре, то обоснованность визита Ратенау и Стиннса в Лондон в декабре 1921 года оказывалась под вопросом.

Штреземан и Ратенау все с большим отчаянием обращали свои взоры в направлении Соединенных Штатов. Выступая в рейхстаге, Ратенау заявил, что «никогда прежде ни одна страна не держала судьбы континента в своих руках так крепко, как это делает сейчас Америка». Призывы Ратенау не находили отклика в Вашингтоне. Администрация Гардинга ни на шаг не отступала от позиции, впервые сформулированной Гувером для администрации Вильсона в мае 1919 года. Лучшим способом заставить европейцев прийти к удовлетворительному решению может быть только отказ Америки от вмешательства в европейские дела. Европейский кризис с репарациями, как и вызванный дефляцией экономический кризис 1920 года, будет продолжаться до тех пор, пока не возобладает построенная на деловых интересах логика восстановления.

III

Начало работы Генуэзской конференции, созванной по инициативе Ллойда Джорджа, в отличие от Вашингтонской конференции, не было сенсационным. Сложная сделка, которую предстояло заключить, не предполагала неожиданных предложений, подобных тому, которыми государственный секретарь Хьюз удивил весь мир. Америка в конференции не участвовала, Пуанкаре предпочитал держаться в стороне, поэтому ведущую роль взяла на себя Британия. И это с самого начала поставило переговоры под угрозу. Ллойд Джордж свел процедуру открытия 14 апреля 1922 года к довольно неудачной шутке по поводу того, что Христофор Колумб, в свое время открывший Америку для Европы, был гражданином Генуи, и «он надеется, что теперь этот город сможет открыть Европу для американцев». Отношения между Британией и Францией оставались напряженными, так как Пуанкаре продолжал настаивать на том, что вопрос о репарациях не должен обсуждаться на конференции. Италия не могла заменить Францию в качестве равноправного партнера. Фашистские отряды свободно разгуливали по сельским районам страны, в Риме наблюдался опасный вакуум власти, который через год сделает возможным восхождение к власти Бенито Муссолини. Участие Японии в работе конференции подразумевалось само собой, хотя на ней, в отличие от Вашингтонской конференции, жизненные интересы Японии не затрагивались.

Делегация Германии демонстрировала свое возмущение и вела себя бестактно. Настоящей сенсацией на конференции стала советская делегация.

В Генуе много говорилось о том, что эта конференция знаменует новый этап в европейской политике, представляя собой первую мирную конференцию после окончания войны, в которой принимают участие все. Но ничего, кроме полного разочарования, эта конференция не принесла. В Лондоне многие не скрывали недовольства компромиссами, которые сам Лондон и предлагал. В частных письмах и заметках в дневниках члены британской делегации не стеснялись в выражениях. Главу делегации Германии, одного из самых ярких представителей Веймарской республики, Ратенау называли «облысевшим еврейским дегенератом». Большевиков британцы восприняли как «персонажей пантомимы, вышедших с подмостков театра на Друри-лейн. …Чичерин выглядит именно так, как должен выглядеть дегенерат, которым он, собственно, и является. …К тому же, кроме него и Красина… там сплошные евреи». «Очень неприятно думать, – писал другой член британской делегации, – что в центре внимания здесь находятся наши будущие отношения с ними».

В самом начале обмена мнениями на конференции Чичерин привел хозяев в замешательство, заявив, что Советская Россия выступает за мир и разоружение. Это была более мягкая линия интернационализма, чем та, которой придерживался Коминтерн, когда требовал от своих филиалов в Европе готовиться к гражданской войне. Переговоры осложнились еще больше, когда речь зашла об условиях возвращения Советов в международное сообщество. Западные державы настаивали на правах своих кредиторов. Советы выдвинули встречные требования, предъявив счет на репарационные выплаты в размере 50 млрд золотых рублей (3,6 млрд долларов) в качестве компенсации ущерба, нанесенного в ходе интервенции союзных войск во время Гражданской войны. Для того чтобы сорвать Генуэзскую конференцию, было достаточно и утвержденной в Каннах повестки дня, в которой содержались противоречивые требования невмешательства и защиты прав собственности. Без серьезного обсуждения остался вопрос о том, возможны ли новые капиталистические инвестиции в социализм. Дискуссия так и не вышла за рамки вопроса об огромных внешних долгах. Готова ли Россия платить? Возможным представлялся компромисс, предусматривавший списание долгов союзникам в обмен на признание обязательств, взятых царским правительством перед войной. Но Советы в любом случае не собирались договариваться. Радикально настроенные члены делегации, возглавляемой Адольфом Иоффе, в полной мере использовали ленинскую формулу «разделяй и властвуй».

В качестве главной Москва ставила перед собой задачу не допустить, чтобы фантазии Ллойда Джорджа о гегемонии британо-французско-германского консорциума в России осуществились. В партнеры себе она выбрала Германию, доверие которой к грандиозным планам Ллойда Джорджа сильно пошатнулось после того, как в марте возник кризис в вопросе о репарациях. Германия опасалась, что истинная цель конференции заключалась не в том, чтобы обеспечить общий мир, а в том, чтобы возродить направленный против Германии союз. Эти опасения всячески подпитывались консерваторами в министерстве иностранных дел Германии, выступавшими за соглашение между Россией и Германией. Подтверждали эти опасения и поступавшие в Геную тревожные сообщения о том, что Франция и Британия могут поддержать требования Москвы к Германии о выплате репараций, оказав тем самым России помощь в выплате долгов царского правительства. Ратенау узнал о том, что между Россией и западными державами ведутся отдельные переговоры, и это повергло в панику всю германскую делегацию. Необходимо было любой ценой предотвратить создание новой антигерманской коалиции.

Ранним утром Пасхального воскресенья, 16 апреля, Ратенау, отказавшись от своей прежней позиции в поддержку соглашения с Западом, принял приглашение провести отдельные переговоры с советской делегацией на ее вилле в пригороде Генуи. К половине седьмого вечера того же дня германская и советская делегации подписали так называемый Рапалльский договор. Конференция была сорвана. Смелая инициатива Ллойда Джорджа, направленная на обеспечение общеевропейской безопасности, закончилась подписанием соглашения о взаимном признании и сотрудничестве двух стран-изгоев – Германии и Советской России. По признанию самого Ллойда Джорджа, «при общей численности населения более 200 млн человек сочетание технического превосходства Германии с природными запасами и трудовыми ресурсами России» представляло собой «ужасную опасность для мира в Европе». Перед Францией это соглашение открывало действительно ужасающие перспективы. Показательно, что атмосфера недоверия, царившая в Генуе, заставила Париж немедленно прийти к выводу о том, что Лондон с самого начала замышлял заключение русско-германского соглашения. На самом деле это соглашение обернулось катастрофой и для самого Ллойда Джорджа. Вся грандиозная конструкция, предусматривавшая использование России для примирения Германии и Франции, рухнула.

Хотя Вашингтонская конференция считалась неоспоримым успехом, а Генуэзская – полным провалом, у этих масштабных построений имелась одна общая черта: в них просматривалась тенденция недооценивать силы, полагавшие необходимым коренным образом изменить сложившееся после окончания войны положение. Лондон, Париж и Вашингтон воображали, что, пользуясь своим финансовым превосходством, они сумеют утихомирить националистов. В целях наблюдения за финансовыми и транспортными структурами Китая и России и надзора над ними планировалось создать целые консорциумы. Конечно, возможности развернуть деловую активность выглядели заманчиво. Но оказалось, что без старомодных государственных гарантий, обеспеченных сферами интересов и правом экстерриториальности, частные банкиры не желают предоставлять сколько-нибудь значительные займы. При всех политических играх вокруг китайского консорциума, деньги так и не потекли. Без участия Соединенных Штатов идея создания капиталистического консорциума, в подчинении которого находился бы Советский Союз, оказалась мертворожденной. Западные страны недооценили силу националистических настроений в Китае. Ирония состояла в том, что делегации западных стран на Генуэзской конференции были озабочены тем, что слишком сильное давление на Советский Союз может привести к тому, что на смену советской власти придет более агрессивное националистическое правительство. При всей сложности ситуации, в которой находилась советская власть, такие опасения были следствием ее неправильной оценки. Ленинская новая экономическая политика была тактическим ходом, а не стратегическим отступлением. Цинизм, с каким Москва использовала помощь Герберта Гувера, говорил не о готовности сдаться, а о стремлении выжить любой ценой. И разумеется, Москва никогда не позволила бы Лондону выстраивать единый капиталистический консорциум, который подчинил бы себе Россию.

Правительство Германии номинально признавало свои обязательства, но испытывало серьезный соблазн присоединиться к клубу стран-инсургентов. Заключив Рапалльский договор с Советами, Германия установила дипломатические отношения с Китайской республикой, что вызвало нескрываемую радость Ататюрка в Турци. Конечно, финансовое положение Германии было очень тяжелым, но сближение с Советской Россией, Китайской республикой или с мятежной Турцией, входившими в лигу стран-изгоев, было самонадеянной фантазией националистов. Версальский договор строился на признании суверенитета Германии. В августе 1921 года Вашингтон формально вышел из состояния войны, заключив с Веймарской республикой сепаратный мир на очень благоприятных для нее условиях. Британия очевидно желала реинтеграции Германии в мировую экономическую и политическую систему. Озабоченность Франции можно было легко обернуть на пользу Германии. Ллойду Джорджу нужна была лишь приверженность Германии версальскому процессу. Сторонняя сделка в Рапалло привела к результату, противоположному ожидаемому. Если сравнивать ее с Realpolitik эпохи Бисмарка, то это была Realpolitik, лишенная оснований. Если предположить, что Рапалльский договор был не тщательно просчитанной силовой игрой, а чем-то вроде боевого клича или жеста национального сопротивления, то тогда возникает вопрос: насколько далеко была готова пойти Германия?

К чему может привести сделка в Рапалло, показала кровь, пролившаяся 20 июня 1922 года, когда группа правых боевиков застрелила промышленника Вальтера Ратенау около его виллы в Грюнвальде. Рынок дал свой ответ на уличные демонстрации сторонников республики. В течение недели после убийства Ратенау курс марки упал с 345 до 540 за доллар. Готовы ли правые в своем выяснении отношений с западными державами пойти на риск гражданской войны и экономического хаоса?

Этот вопрос витал в воздухе с самого начала перемирия. После Генуэзской конференции именно такой акт сопротивления приведет к отставке Ллойда Джорджа с поста премьер-министра и покажет тщетность всех попыток Британии восстановить порядок в Европе.

IV

За несколько недель до Генуэзской конференции Ллойду Джорджу пришлось заниматься спором, разгоревшимся между государственным секретарем по делам Индии Эдвином Монтегю и министром иностранных дел Джорджем Керзоном по поводу ареста Ганди и того, что Лондон предложит Турции в обмен на мир в восточной части Средиземного моря. Ослабленный провалом в Генуе Лондон теперь переживал глубокий политический кризис не только в Европе, но и на Среднем Востоке. Еще в конце 1921 года стало понятно, что грекам не удастся одержать победу над националистическими силами Ататюрка. Желая дистанцироваться от неуклюжей политики Антанты в отношении Османской империи, Франция еще в марте 1921 года попыталась договориться с Анкарой. Лондон старался выйти из турецкого конфликта, не теряя лица. Но теперь, когда Франция держалась в стороне, а Советы создали новый союз с Германией, который в перспективе был направлен на возврат Анатолии, Ататюрк отказывался от любого компромисса. В конце лета 1922 года греки совершили неудачную попытку вернуть свои позиции, оккупировав Константинополь и удерживая его, в расчете получить выкуп. Ататюрк не испугался, помня, что османы уже не могут рассчитывать на лояльность турков. 26 августа 1922 года он двинулся в направлении побережья Эгейского моря и 9 сентября захватил Смирну, вынудив охваченных ужасом греков, живущих в городе, оставить его. Затем турки отошли на север, остановившись в нескольких милях от зоны оккупации Антанты на турецком береге проливов. В середине сентября 1922 года греческие войска были обращены в бегство, и 5-тысячный контингент Антанты, дислоцированный в Чанаке в западной части проливов, очутился лицом к лицу с жаждущей крови турецкой армией.

Отступать Лондон не мог. После уступок в Ирландии, восстания в Индии, вызовов, брошенных авторитету Британии на Ближнем Востоке, и фиаско в Генуе Лондон просто не мог себе позволить в очередной раз потерять лицо. Британские войска окопались, и Керзон в отчаянии обратился к Франции и силам империи. Но разговор с Пуанкаре в Париже свелся к взаимным обвинениям в предательстве. Ответы из доминионов обескураживали еще больше. Южная Африка просто не реагировала на обращение Лондона. Канада считала, что все стратегические проблемы империи уже решены на Вашингтонской конференции. Австралия выразила возмущение тем, что Лондон обратился за помощью лишь в разгар кризиса, и не горела желанием повторить трагедию Галлиполи. Большая стратегия Ллойда Джорджа рассыпалась на глазах, и Британия оказалась в изоляции не только в Европе, но и в собственной империи.

Когда 23 сентября 1922 года турецкий батальон на глазах у британских войск вторгся в нейтральную буферную зону, из Лондона поступил приказ немедленно направить туркам ультиматум с требованием отвести войска. Британия и националистическая Турция были на грани полномасштабной войны. Перспективы были пугающими не только из-за численного преимущества турок непосредственно на месте, но и потому, что за Ататюрком, как и за Германией в Рапалло, стоял Советский Союз. Тогда считалось, что Советы передали Ататюрку подводные лодки, способные прорвать позиции Королевского флота в Восточном Средиземноморье. 18 сентября британский флот получил приказ на потопление любого приближавшееся советского судна. Ситуация осложнялась тем, что неделей раньше греческая армия взбунтовалась против «прогерманского» короля, обвиняя его в анатолийской катастрофе. Это не было фашистским переворотом avant la lettre. Целью переворота было возвращение давнего союзника Ллойда Джорджа, прозападного премьер-министра Элефтериоса Венизелоса. Но это в корне противоречило воле греческих избирателей.

Никогда еще, вплоть до столкновения с Гитлером в вопросе о Судетах, Британия не была столь близка к вступлению в настоящую войну. Ллойд Джордж блефовал. Если бы началось сражение, Британия почти наверняка потерпела бы поражение. Неудивительно, наверное, что британский командир так и не передал по назначению резкий ультиматум. 11 октября 1922 года стороны заключили перемирие. Войну удалось предотвратить. Но спасти правительство было уже невозможно. Чуть больше чем через неделю неугомонные заднескамеечники-тори лишили Ллойда Джорджа поста премьер-министра, положив конец его 16-летнему пребыванию в кабинете министров. Ллойд Джордж оказался последним премьер-министром от либеральной партии в современной Британии. Основным приоритетом новое правительство тори считало скорейший выход из сложных внешнеполитических лабиринтов. После полугода мучительных переговоров удалось решить Восточный вопрос, и в июле 1923 года был подписан Лозаннский мирный договор. Планы разделения Анатолии по Лондонскому договору 1915 года и соглашение Сайкса – Пико 1916 года оказались окончательно забытыми. Франция и Британия урегулировали свои разногласия. Было создано национальное турецкое государство, ставшее единственной прочной основой с такими муками продолжавшегося процесса послевоенного урегулирования в Восточном Средиземноморье. Начиная с 1919 года греко-турецкий конфликт унес жизни 50 тысяч военных, десятки тысяч людей получили ранения. Потери среди гражданского населения в результате этнических чисток с обеих сторон исчислялись сотнями тысяч. Подписанный мирный договор создавал новый, не суливший ничего хорошего прецедент «обмена» полутора миллионов этнических греков на полмиллиона этнических турок.

Еще до кризиса в Чанаке британская дипломатия в Европе была на грани провала. Германия стояла на пороге дефолта, Франция испытывала серьезное давление со стороны США, и Лондон решился на последнюю попытку взять инициативу на себя. С нехарактерной для него поспешностью министр иностранных дел Артур Бальфур поставил свое имя под составленным в одностороннем порядке, но сопровождавшимся рядом условий предложением отказаться от всех финансовых претензий к бывшим союзникам, за исключением тех сумм, которые США требовали от Британии. Односторонний отказ Британии от претензий, о котором неоднократно говорили в 1920 и 1921 годах, мог быть воспринят как важный сигнал. Но в 1922 году ноту Бальфура сочли скорее попыткой манипулирования, чем великодушным предложением. Нота содержала требования в отношении Франции и обвинения против Америки. Она была отвергнута обеими странами. В январе 1923 года новое правительство консерваторов отказалось от дальнейшего поиска путей решения финансовых проблем, которые устроили бы всех. Оставив французам решать вопрос о репарациях, Лондон приступил к двусторонним переговорам о долгах с Вашингтоном. Британия в течение 62 лет выплатит Соединенным Штатам сумму в 4,6 млрд долларов при средней годовой процентной ставке, равной 3,3 %. Ежегодный платеж в сумме 160 млн долларов превышал расходы на обслуживание всего национального долга Британии в довоенные годы. Он был равен национальному бюджету на образование, двум третям расходов на флот, его хватило бы на то, чтобы в течение 62 лет построить жилье для всех обитателей трущоб в Соединенном Королевстве. Премьер-министр Эндрю Бонар Ло, у которого на войне погибли два сына, был настолько возмущен такими условиями, что отказался от участия в переговорах и пригрозил отставкой.

Эти условия, вызвавшие возмущение Лондона, были значительно мягче тех, которые содержались в общих направлениях, подготовленных комитетом Конгресса в начале 1922 года. Администрации Гардинга потребовалось приложить весьма значительные усилия, чтобы убедить Сенат согласиться с этим предложением. Что касается американской политики, то она соответствовала новому порядку, который формировался после того, как в Вашингтоне было подписано англо-американское соглашение о военно-морских силах. По выражению Гувера, решение вопроса о задолженности Лондона позволяло американской политике отделить Британию, «страну с высокой платежеспособностью и мирными намерениями», от политики, которой США намеревались следовать в отношении стран континентальной Европы (включая Францию), «обладавших низкой платежной способностью и продолжавших придерживаться военных методов».

 

24

Европа на грани

Менее чем через неделю после потрясшего всех сообщения о сделке в Рапалло между Советами и Германией недавно созданная комиссия Конгресса по вопросам военных долгов направила в Париж официальный запрос о представлении плана платежей в погашение долга Франции перед США, составлявшего 3,5 млрд долларов. Три дня спустя, 24 апреля 1922 года, премьер-министр Пуанкаре выступал на митинге в своем родном городе Бар-ле-Дюк. При всем стремлении к союзу с Британией и Америкой, заявил он, Франция оставляет за собой право действовать против Германии и, если потребуется, применить силу. Летом Госдепартамент командировал в Европу Джека Моргана, надеясь, что частный заем поможет разрешить сложную ситуацию с выплатой репараций. Однако Пуанкаре отверг предложения банкиров. Без продвижения в вопросе выплаты долгов внутри Антанты не может быть никаких уступок в вопросе о выплате репараций. Морган не решился выступать в роли судьи. Возможно, Франция была права, предпочитая военные действия финансовой стабилизации Германии. Но в этом случае не может быть и речи о дальнейших кредитах. Американские инвесторы не будут «покупать себе сложности».

Еще зимой 1921/22 года Ллойд Джордж надеялся, что экономика поможет преодолеть жесткие разногласия, разделявшие Европу, но теперь Франция была готова применить силу, чтобы определить условия финансового урегулирования. О применении государством силы говорилось совершенно в открытую. В Париже подсчитали, что расходы на отправку французских войск в Рур, в самое сердце промышленного запада Германии, составят всего 125 млн франков. Добыча каменного угля на шахтах Рурского угольного бассейна может ежегодно приносить до 850 млн золотых франков. Получалось, что военная оккупация запада Германии может принести Франции значительный доход. Правда, она вела к кризису, в результате которого Германия оказывалась на грани развала, а Британия и Соединенные Штаты были вынуждены вернуться к вопросам европейской политики. Франция тоже рисковала. Конфронтация с Германией вызовет протесты ее союзников и спровоцирует спекулятивные атаки на французскую валюту. Но и существовавшее положение не обеспечивало безопасности Франции.

I

Франция не желала действовать в одиночку. Участие в Антанте, пусть внешне, но оставалось основой французской политики. В день заключения перемирия в 1922 году Жорж Клемансо вернулся из отставки, чтобы отправиться в последний трансатлантический вояж, надеясь заручиться поддержкой общественного мнения и убедить Америку выступить на стороне Франции. 21 ноября, выступая в Нью-Йорке, он начал с вопроса: «Почему Америка вступила в войну? Чтобы помочь сохранить демократию? И что вы получили? Теперь вы обвиняете Францию в милитаризме, но вы не говорили этого, когда французские солдаты спасали мир. Нет никаких сомнений в том, что Германия готовится к новой войне. И ее ничто не может остановить, кроме прочного союза Америки, Великобритании и Франции». Клемансо собирал толпы слушателей в Нью-Йорке, а тем временем американские дипломаты, действуя за кулисами, пытались вернуть Францию за стол переговоров. Но в вопросе о военных долгах Конгресс продолжал упрямо стоять на своем, и администрация Гардинга ничего не могла с этим поделать. 29 декабря госсекретарь Хьюз, следуя, как он позже скажет, «гласу Господню», выступил на собрании Американской исторической ассоциации в Нью-Хейвене, штат Коннектикут. Он высказал почти все, о чем осмеливались говорить в Вашингтоне. Впредь Америка не намерена брать на себя новых политических и финансовых обязательств в отношении союзников времен войны. Но Америка направит своих представителей на встречи с европейскими финансистами для определения платежеспособности Германии. Французам этого было уже недостаточно. К концу ноября кабинет министров Пуанкаре принял решение, что если Германия объявит еще один дефолт, то выполнение Версальского договора возьмет на себя французская армия.

Какова будет реакция остальных членов Антанты? Можно было рассчитывать, что Бельгия, помня об ущербе, нанесенном ей Германией, поддержит такой способ взимания репараций. Британцы оставались в стороне. В октябре 1922 года новым премьер-министром Италии стал Бенито Муссолини. Дуче был деятельным человеком – бывший социалист и глава парламентской группировки. Деятельность его «чернорубашечников» начиная с 1919 года не могла не вызывать неприятия у любого, кто выступал за верховенство права. Однако к 1922 году Муссолини дистанцировался от наиболее компрометирующих членов собственного движения и пользовался явной поддержкой ряда наиболее влиятельных групп итальянского общества. Что бы о них ни говорили, фашисты определенно были антикоммунистами. Для французов главным было то, что вся карьера Муссолини строилась на его участии в войне. Он громче всех выступал на митингах против «мира без победы». Обеспокоенность агрессивными выходками фашистов возникнет позже. В 1923 году Муссолини не стал бы препятствовать действиям Франции против Германии. Именно это хотел знать Париж.

11 января 1923 года толпы возмущенных гражданских немцев в недобром молчании наблюдали за тем, как части французской армии, дислоцированные на Рейне, в сопровождении батальона бельгийской пехоты и чисто символической группы итальянских инженеров вступают в Рур. Это вторжение было наглядной демонстрацией французского военного превосходства в Европе. В состав французской передовой группы входил крупный мобильный отряд, включающий танки и грузовые машины для перевозки пехотинцев. Французский генеральный штаб намеревался продвинуться вглубь Северо-Германской низменности. Эта военная операция не встретила бы никаких помех на своем пути, но 60-тысячный французский контингент закрепился в Рурской области, жестоко подавляя протесты местного гражданского населения. В марте Рур и Рейнская провинция были административно отделены от остальной Германии. Андре Мажино, ветеран войны, имевший ранения, выступая во французском парламенте, призывал стереть Рур с лица земли, поступив с Германией так же, как она вела себя на севере Франции. Но Пуанкаре думал не разрушать Рур, а добывать там уголь.

Немцы отвечали пассивным сопротивлением. Шахтеры отказывались от подземных работ, железные дороги бездействовали. Из 170 тысяч служащих Рейхсбана сотрудничать с французами согласились 357 человек. В наказание железнодорожные рабочие и государственные служащие с семьями были насильно выселены из зоны оккупации, при этом часто на сборы им отводилось лишь несколько часов. Всего выселению подверглись 147 тысяч мужчин, женщин и детей. Кроме того, 400 железнодорожников были приговорены к длительным срокам тюремного заключения за саботаж. Восемь человек погибли в стычках с оккупационными войсками. Для предотвращения нападений на каждом поезде, вывозившем уголь во Францию, размещали заложников. Всего погибло не менее 120 жителей Германии. Это составляло лишь малую долю от тысяч гражданских лиц, казненных солдатами кайзера в Бельгии и северной Франции во время войны. Но насилие, которым сопровождалась оккупация, подтвердило высказывания немецких наблюдателей о том, что при новом порядке линия, отделявшая войну от мира, безнадежно стерлась. О каком мире может идти речь, когда значительная часть Германии оккупирована вооруженными силами, а население подвергается жестоким преследованиям? И если это мир, то что тогда война?

Таблица 11. Германия: погружение в гиперинфляцию, 1919–1923 гг.

16 января 1923 года правительство в Берлине заявило об официальной поддержке сопротивления в Руре. Последствия этого оказались разрушительными для финансов рейха и для всей экономики Германии. Обменный курс рухнул с 7260 до 49 000 марок за доллар. Подскочили цены на предметы первой необходимости, в том числе на продукты питания и сырье. Пытаясь удержать падение марки, рейх выбросил оставшуюся валюту на рынок и скупал марки, стремясь искусственно поддержать курс обмена валют. Правительство убедило крупные промышленные группы и профсоюзы забыть о недоверии и заморозить зарплаты и цены. Но было очевидно, что ситуация непоправима. Лишенной Рура Германии валюта требовалась хотя бы для того, чтобы закупать уголь. 18 апреля наступил крах. В июне за один доллар давали 150 тысяч марок. В Руре в обороте находились значительные суммы валюты, и к 1 августа за один доллар давали уже 1 млн марок. И если выражавшаяся двузначными числами инфляция с 1921 года как-то ограждала Германию от мировой рецессии, то гиперинфляция 1923 года привела к полному параличу (табл. 11). Люди на крупных сталелитейных заводах и шахтах Рура голодали, а крестьяне отказывались отдавать урожай за деньги, которые уже ничего не значили. Из Рура в Германию пришлось эвакуировать 300 тысяч голодающих детей, десятки человек погибли и сотни были ранены в ходе панических голодных бунтов. Но и сама Германия была в состоянии обеспечить лишь относительную безопасность. Марка продолжала падать, и в конце августа за доллар давали уже 6 млн марок. Предположительно около 5 млн человек, то есть четверть всего трудоспособного населения, были отправлены в отпуска или работали неполный рабочий день.

В марте, а затем уже более настойчиво в июне Германия обратилась с просьбой о посредничестве к Британии и Америке. Ни одна из них не пожелала сделать хоть что-нибудь. По словам государственного секретаря Хьюза, «Америка была единственной точкой стабильности в мире… поэтому мы никак не можем предпринимать какие-либо действия, не будучи уверенными в их успехе». После провала Вильсона администрация Гардинга опасалась оказаться в ловушке между Европой и Конгрессом. Хьюз не желал связываться с Сенатом, в котором интернационалисты к тому времени раскололись на англофилов и франкофилов, а сторонники жестких мер из числа националистов, подобные Тедди Рузвельту и симпатизировавшие Пуанкаре, противостояли растущей фракции сторонников Германии. Как в духе времен «мира без победы», заметил Хьюз во время разговора с послом Британии лордом д’Аберноном, Франции и Германии придется «пережить свой период хаоса», прежде чем они будут готовы принять «справедливое решение». И правда, взгляды Хьюза настолько напоминали взгляды тех членов американской делегации, с которыми ветеранам британского правительства приходилось встречаться в Париже в 1919 году, что они неосознанно называли его Вильсоном.

Тем временем Британия удалилась от европейских дел и умышленно уклонялась от участия в них. По мнению нового правительства, полностью состоящего из тори, чем дальше страна будет держаться от своих беспокойных соседей на континенте, тем лучше для нее. В июне 1923 года правительству удалось убедить парламент проголосовать за увеличение более чем вдвое ассигнований на создание новых Королевских военно-воздушных сил, главная задача которых состояла в предотвращении нападения Франции на Британию. Вашингтон и Лондон, хотя и не собирались поддерживать Пуанкаре, воздержались от поддержки Германии. 20 июля в ответ на очередное обращение Германии за помощью Лондон предложил рассмотреть вопрос о репарациях комплексно. Однако Пуанкаре настаивал на том, чтобы Германия сначала прекратила пассивное сопротивление, но Берлин отказывался это делать. Лондон и Вашингтон предпочитали не вмешиваться.

Как долго могли они оставаться в стороне? Летом 1923 года к сложной ситуации в Рейнской области добавился первый случай фашистской агрессии. 27 августа международная комиссия, занимавшаяся демаркацией границы между Грецией и Албанией, попала в засаду, устроенную греческими бандитами. Были убиты итальянский генерал и его свита. Когда греки отказались выплатить огромную сумму, которую Муссолини затребовал в качестве компенсации, и не разрешили итальянцам провести собственное расследование, новый итальянский премьер-министр направил к греческим берегам флот, который сначала подверг обстрелу, а затем оккупировал расположенный в Ионическом море остров Корфу. В ходе операции было убито 15 гражданских лиц. Греки обратились в Лигу Наций. На этот раз чувство самоуспокоенности оставило Лондон. Министр иностранных дел Джордж Керзон, недавно завершивший переговоры в Лозанне о мирном урегулировании инцидента с Ататюрком, был полон решимости не допустить нового осложнения в Средиземном море и назвал «поведение» Италии «жестоким и непростительным». Посольство Британии в Риме направило в Лондон полную паники телеграмму, в которой Муссолини именовался «бешеным псом, способным нанести огромный вред, если его не остановить… готовым к любым необдуманным и сумасбродным действиям, которые могут ввергнуть Европу в войну».

В отличие от рурского кризиса, имевшего прямое отношение к Версальскому договору, силовая операция на Ионических островах относилась к числу случаев, для урегулирования которых и создавалась Лига Наций. Корфу стал проверкой для всех сторон. Муссолини не скрывал своего презрения к «Лиге, которая ставит на одну доску Гаити, Ирландию и великие державы и которая показала свою несостоятельность при разрешении греко-турецкого конфликта, а также в Руре и Сааре, и занимается лишь поощрением нападок социалистов на фашистскую Италию». Британское министерство иностранных дел всерьез рассматривало возможность введения в ответ полномасштабных санкций против Италии. Правда, настоящая морская блокада была бы слишком обременительной. Она требовала не только мобилизации всего британского флота, но и сотрудничества всех соседних с Италией стран. И она не могла быть эффективной без Америки. Кроме того, Франция, при сохранении ситуации, сложившейся в Руре, не была заинтересована в действиях против Муссолини. Париж наложил вето на все попытки вынести вопрос на рассмотрение Лиги Наций и настаивал на решении вопроса на конференции послов в Париже. Решение, поспешно вынесенное на этой конференции 8 сентября, ставило Грецию в столь жесткие условия, что многие восприняли его как пародию на справедливость. Во всяком случае, попытка Муссолини аннексировать Корфу была сорвана. Тем не менее та неуклюжесть, с какой послы вели эти переговоры, укрепила позиции критиков дипломатии старой школы, настаивавших на том, что в будущем Лига Наций должна играть более значительную роль. Несмотря на неприкрытое презрение к Лиге Наций, Муссолини был достаточно восприимчивым политиком, чтобы осознать серьезное возмущение, которое вызвали его действия во всем мире. Корфу обозначил пределы его агрессии, сохранявшиеся до тех пор, пока в начале 1930-х годов не рухнул весь мировой порядок.

Кризис на Корфу удалось сдержать, но кризис в Германии стремительно развивался. Жители Рура были близки к голодной смерти, когда 13 августа 1923 года правительство правых центристов во главе с канцлером Вильгельмом Куно подало в отставку. Пост канцлера занял Густав Штреземан, выдвинутый от межпартийной коалиции национальной солидарности. Приход Штреземана к власти в 1923 году стал решающим моментом в его удивительной карьере, которую он начинал как идеолог империализма военного периода, а теперь продолжил в качестве архитектора новой внешней политики Германии. Ключом к миропониманию Штреземана была его вера в основополагающую роль экономической мощи Америки. Во время войны это привело его к мысли о том, что Германия должна создать в Центральной Европе сферу своего экономического влияния, сравнимую по масштабам с американской. После поражения Штреземан, как и его японские партнеры, сделал вывод о том, что приход к власти Америки открывает совершенно новую эпоху, в которой единственно возможной политикой для Германии будут адаптация к американской гегемонии и превращение страны в ценный рынок и инструмент продвижения американского капитала. В августе 1923 года Штреземан поначалу надеялся на то, что, вернув американцев и британцев в европейскую политику, он сможет избежать капитуляции перед французами. Однако Пуанкаре ясно определил свои условия, а Вашингтон и Лондон не спешили прийти Германии на помощь.

Теперь Берлин стоял перед пугающей дилеммой. Должна ли республика защищать свое национальное достоинство, поддерживая сопротивление в Руре, даже если это может грозить полным исчезновением Германского государства? Или следует попытаться договориться с Францией? 26 сентября, после пяти недель мучительных дискуссий правительство в Берлине сдалось. Кабинет министров принял решение прекратить официальную поддержку Рура и попытаться сделать все от него зависящее, чтобы удовлетворить требования Франции. Капитуляция осенью 1923 года стала для Германии третьей по счету, если принимать во внимание соглашение о перемирии, подписанное в ноябре 1918 года, и Версальский договор, заключенный в июне 1919 года, и она вылилась в кризис, поставивший под угрозу само существование страны. В 1918 и 1919 годах Эрцбергер и социал- демократы, по крайней мере, могли сослаться на то, что согласились заключить мир, чтобы расстаться с прошлым, доставшимся в наследство от Вильгельма. В то время их объединял патриотизм военных лет. Когда французская армия входила в Рур, жители страны объединились вокруг республики, как они объединились вокруг империи Вильгельма в августе 1914 года. И вновь их надежды не оправдались. Теперь, осенью 1923 года, сдержать гнев жителей центров сталелитейной промышленности в Руре могли лишь французские танки и немецкие полицейские.

Французы победили. Как и обещал Пуанкаре, оккупация Рура принесла дивиденды. К концу сентября расходы на проведение операции составили 700 млн франков, а доходы, полученные в Руре, достигали 1 млрд франков. Однако Франция не просто доказала свою военную мощь и добилась экономического превосходства. Речь шла о мировом порядке после войны в целом. Перед Францией вновь распахнулись двери, которые были закрыты перед Клемансо в Версале. В конце концов, может, Франции и не придется соглашаться на сохранение единой суверенной Германии. Отступив от решения этой задачи в 1919 году, теперь, в начале октября 1923 года, Франция получила еще одну возможность коренным образом перекроить карту Европы и, повторив Вестфальский договор, вернуть ситуацию 1648 года и выстроить европейскую безопасность на основе расчленения Германии.

Жак Бенвиль, наиболее последовательный консерватор, выступавший с критикой мирного договора 1919 года, был известен тем, что имел особое влияние на Пуанкаре. 21 октября при более или менее явной поддержке Франции на западе Германии по линии, на которой расположены Аахен, Трир, Кобленц, Бонн и Палатинат, произошли сепаратистские путчи. Правда, ни один из них не получил массовой поддержки. Не будь французских войск, эти германские сепаратисты вполне могли бы попасть под самосуд. Но осенью 1923 года самую большую угрозу целостности рейха представляли не французские интриги, а события в самой стране. Давно закипавшая гражданская война приблизилась к точке кипения. Еще в 1920 году в ответ на призыв Коминтерна готовиться к гражданской войне Коммунистическая партия Германии приступила к созданию военизированных организаций. В октябре 1923 года председатель партии Генрих Брандлер был вызван для получения инструкций в Москву, где сообщил, что имеет в своем распоряжении более 113 тысяч человек.

Восстание коммунистов было назначено на 9 ноября 1923 года и приурочено к годовщине захвата власти большевиками в 1917 году, а не к годовщине революции в Германии 1918 года. Ошибка на линии связи с революционным штабом привела к тому, что начавшееся 23 октября плохо подготовленное местной партийной организацией восстание в портовом Гамбурге было быстро подавлено. Но Москву это не напугало. Мобильные отряды Красной армии под командованием говоривших по-немецки офицеров двинулись к польской границе. В Германии основная часть активистов компартии была сосредоточена в промышленных областях центральной части страны. В начале октября Берлин был встревожен тем, что правительство Саксонии перешло в руки коалиции Объединенного фронта, возглавляемой левыми социалистами. В составе коалиции были и министры-коммунисты, получавшие инструкции непосредственно из Москвы. 17 октября, в соответствии с законом о чрезвычайном положении, введенном 26 сентября, когда Берлин сдался, в Саксонию был направлен 60-тысячный отряд рейхсвера. Рейх приостановил полномочия правительства социалистов, и сопротивление хваленых отрядов коммунистической милиции было быстро подавлено.

События в Саксонии, случившиеся всего через несколько недель после того, как Германия сдалась на милость Франции, вызвали еще один политический кризис в стране. Коалиция Штреземана, из которой в сентябре вышли правые, теперь теряла и членов Социалистической партии, покидавших ее в знак протеста против действий рейха в отношении левых. Теперь правоцентристам приходилось управлять в одиночку, однако другого выхода у Штреземана не было. Ему пришлось выступить против левых в Саксонии, чтобы сохранить контроль над ситуацией в Баварии, где возникла еще более серьезная опасность со стороны правых. После войны с поляками за Силезию в 1921 году Бавария стала местом сбора поклонников Муссолини в Германии. Весной 1923 года моложавый демагог Адольф Гитлер стал известен благодаря своим призывам к борьбе против французов не на жизнь, а на смерть. Вспоминая о том, как русские подожгли Москву перед вступлением Наполеона в 1812 году, Гитлер предлагал устроить Пуанкаре в Руре Москву-на-Рейне. Поддерживаемый коричневорубашечными штурмовиками из Национал-социалистической рабочей партии Германии (НСДАП), Гитлер явно выжидал момент, чтобы возглавить переворот. Реакция глубоко консервативного правительства Баварии на такой переворот была более чем очевидна. Раздавались призывы к антикоммунистическому походу из Баварии в Саксонию. В отчаянии канцлер Штреземан обратился к рейхсверу, но командующий рейхсвером генерал Ганс фон Сект отвечал, что он готов выступить против красной гвардии в Саксонии, но не может приказать войскам стрелять по своим баварским товарищам. По Берлину ходили вполне обоснованные слухи о том, что фон Сект сам обдумывал бонапартистский вариант покончить с Веймарской республикой «залпом шрапнели».

При всем своем личном сочувствии планам правых националистов Штреземан был убежден в том, что никакое авторитарное правительство не сможет решить международные проблемы, от которых зависело будущее Германии. Заговорщики, разжигая беспорядки внутри страны, ставили под угрозу то, что он ценил превыше всего, – целостность самого рейха. 5 ноября 1923 года, призывая правое крыло партии, к которой он принадлежал, – Германской народной партии (ГНП), – оказать ему полную поддержку, Штреземан заявил: «Эта неделя покажет, решится ли Vaterlaendische Verbaende (националистическая военизированная ассоциация) выступить». Если они пойдут против властей рейха, то это приведет к «гражданской войне» и «переходу Рейна и Рура» в руки поддерживаемых французами сепаратистов. Сохранение рейха требует порядка в стране. Он был «сыт по горло» безответственными интригами и шантажом со стороны представителей деловых кругов и аграриев, которые и создали катастрофическую гиперинфляцию. Если штурмовики-националисты пойдут на Берлин, то он, Штреземан, не изменит своей позиции. Им придется «расстрелять» его в канцелярии рейха, где он «имеет право находиться» как глава правительства.

Берлин эта участь миновала благодаря нетерпению Гитлера и междоусобице в рядах баварских правых. 9 ноября 1923 года по улицам Мюнхена шагали не коммунисты, а Гитлер со своими людьми из С А, среди которых был и генерал Эрих Людендорф. Их полиция и встретила «залпом шрапнели». Гитлер позорно бежал. Веймарская республика сумела отразить удары, сыпавшиеся на нее и слева и справа. Следующие 15 месяцев Гитлер провел в заключении, где пришел к выводу, который становился очевидным и в Москве, в Коминтерне: в современной Германии не может быть и речи о насильственном захвате власти. Чтобы разрушить «систему», Гитлеру придется действовать изнутри.

Но уроки из этого кризиса извлекли не только экстремисты. В самом центре событий 1923 года оказался мэр Кёльна, столицы Рейнской области, член партии Центра Конрад Аденауэр. После 1949 года Аденауэр станет первым канцлером Федеративной Республики и сделает для успешного развития Западной Германии больше, чем кто-либо другой. Но уже тогда, 30 лет назад, когда его город был оккупирован британской армией, он говорил о смелых планах западноевропейского примирения. Вместо того чтобы отделять от рейха Рейнскую область, к чему призывали предатели-коллаборационисты, Аденауэр предлагал изолировать свой обращенный на запад регион от авторитарной Пруссии. Прусское присутствие на западе Германии было тяжелым наследием Венского конгресса, который пытался создать буферную зону между Германией и Францией. Это нарушало равновесие во внутреннем устройстве Германии: из 65 млн жителей страны 42 млн относились к Пруссии. Согласно плану федерализации Аденауэра, автономная Рейнская область с ее 15-миллионным населением, состоявшим из энергичных, свободных от национальных предрассудков людей, создала бы в рейхе равновесие, которое позволило бы достичь согласия с западным соседом. Свободное от прусских тисков единое национальное германское государство вполне вписывалось в мирный европейский порядок.

В 1919 году Аденауэр надеялся, что такой план встретит понимание в Британии, которая определенно не была заинтересована в превращении Рейнской области во «французскую колонию». В 1923 году Аденауэр разочаровался в британцах, но надеялся, что его план заинтересует Францию. Вместо того чтобы субсидировать всеобщую забастовку, правительство Германии будет платить шахтерам Рура и поставлять уголь Франции в счет репараций. В конце 1923 года рурский угольный и стальной магнат Гуго Стиннес лоббировал в Берлине предложение об объединении интересов всех основных сталепромышленников Рура и создании «новой государственной структуры», которая «играла бы роль посредника между Францией и Германией». В отличие от Густава Штреземана, все еще посматривавшего на Вашингтон и Уолл-стрит, Аденауэр и Стиннес считали, что «ни от Америки, ни от Англии не следует ожидать сколь- либо существенной помощи». Стиннес обрисовал послу Германии в Вашингтоне общую картину «континентального блока», который будет создан на базе Рура и Рейнской области в противовес «гегемонии англосаксов». Стиннес был убежден в том, что весь послевоенный порядок является результатом англоамериканского диктата и таит в себе опасность: если «международный капитализм будет пытаться высосать из Германии все соки… то германская молодежь возьмется за оружие». Подобные речи помогали выплеснуть эмоции, но были совершенно несвоевременны. На тот момент кульминации послевоенного кризиса все вновь вращалось вокруг Соединенных Штатов.

II

Осенью 1923 года, пока Муссолини свободно чувствовал себя в Средиземном море, продолжались разговоры о разделении Германии, новом Вестфальском мирном договоре и сближении позиций Франции и Германии в вопросе о Рейнской области. Нацисты и коммунисты боролись за власть, а Штреземан, Людендорф, Гитлер и Аденауэр выступали на сцене одновременно. Казалось, что вся драма западноевропейской истории следующих двух поколений будет сыграна в течение ближайших месяцев. Были готовы различные варианты этой драмы – от коммунистических и нацистских заговоров до полного расчленения Германии. Неужели уже в 1923 году откроется путь к ужасной катастрофе 1945 года? Пока французы и бельгийцы мстили за варварскую германскую оккупацию 1914 года, Гитлер вынашивал фантазии на тему Москвы-на-Рейне, предвещавшие адское пламя, которое поглотит Рур в период с 1943 по 1945 год. Все эти недобрые предчувствия придавали кризису 1923 года еще большее значение. Созданный в 1919 году порядок оказался более жизнеспособным, чем можно было предположить.

Весной 1923 года европейцы в полной мере наслаждались собственным «периодом хаоса», который был предписан им госсекретарем Хьюзом. Но Хьюз, похоже, ожидал, что создавшееся безвыходное положение подготовит почву, которая позволит Америке выступить в роли арбитра, предлагающего разумное решение. На самом деле рурский кризис завершился победой Франции. Германия была обессилена как никогда раньше. Обеспокоенность тем, как Франция воспользуется своей победой, вынудила США и Британию вновь вступить в эту европейскую игру. Америка не могла оставаться в стороне, наблюдая за тем, как Франция делит Германию, или, действуя заодно с такими, как Стиннес, создает новый мощный промышленный комплекс, способный однажды затмить даже американскую экономическую мощь. 11 октября Хьюз вновь подтвердил условия, изложенные в его выступлении в Нью-Хейвене в декабре прошлого года. США поддержат проведение экспертного расследования. Эту новость с радостью подхватили в Лондоне. Оставалось узнать, как к этому отнесутся французы.

Реакция Франции говорила о многом. Пуанкаре, конечно же, наслаждался второй победой, которую Франция одержала над Германией, но, как и его предшественник Клемансо, он прежде всего думал о том, как обеспечить безопасность Франция за счет англо-американского союза. Несмотря на то что Германия была повержена, в Париже продолжали обдумывать стратегию ее расчленения. Пуанкаре так и не нанес coup de grâce. Было очевидно, что идея сепаратизма не находит должной поддержки в Германии. Пуанкаре с осторожностью относился к корыстным схемам Стиннеса и его французских партнеров, которые они готовили в сфере тяжелой промышленности. Он не хотел, чтобы Франция превратилась в игрушку в руках заинтересованных групп, как это произошло с Веймарской республикой. После попытки Гитлера совершить переворот становилось ясно, что Франция рискует оказаться один на один с бешеным диктатором-националистом. Наконец, самым важным было то, что любая открытая атака на суверенитет Германии положит конец всем надеждам Франции на создание нового альянса с Британией и Соединенными Штатами.

Отказавшись от крайне агрессивно настроенных сторонников отделения Рейнской области и от предложенной Аденауэром и Стиннесом двусторонней франко-германской сделки, Пуанкаре позволил экспертным комитетам, в работе которых принимали участие в том числе и видные американцы, пересмотреть план выплат репараций Германией. Горькую пилюлю подсластили обманчивые намеки Лондона на то, что Вашингтон может пойти на обсуждение вопроса военных долгов. На самом деле, об этом даже речи не было. Франция, со своей стороны, накладывала вето на любую дискуссию на тему общей суммы репараций, не обращая внимания на угрозы США. Перед экспертными комитетами были поставлены косвенные вопросы: каким образом совместить выплату репараций со стабилизацией бюджета Германии и курса германской валюты? В отличие от 1919 года, американское правительство не было официально представлено в Париже, но Государственный департамент направил туда двух делегатов, которые затем возглавят основные экспертные комитеты. Чарльз Дауэс, руководитель делегации, был банкиром-республиканцем из Чикаго и, если судить по его биографии в годы войны, симпатизировал французам. Его заместителем назначили Оуэна Д. Юнга, интернационалиста и сторонника Вильсона, президента «Дженерал Электрик», тесно связанного с Германией через дочернюю компанию AEG. Выбор Дауэса и Юнга, как сообщил американскому посольству в Париже Хьюз, отчасти объяснялся тем, что, несмотря на имевшиеся у них интересы в Европе, ни один из них никогда не выступал за отмену союзнических долгов.

План, получивший название плана Дауэса, был разработан в начале 1924 года. В его основе лежала идея, что если освободившаяся от внутренних долгов Германия введет налоги, аналогичные тем, которые действуют в соседних странах, то получит избыток наличности, за счет которого она сможет финансировать свои обязательства по выплате репараций. То, что на долю каждого должника, который в результате инфляции освободился от задолженности, выпадут значительные финансовые потери, в расчет не принималось. В сугубо финансовых дискуссиях не упоминался и очевидный ущерб, нанесенный производственным мощностям Германии в результате оккупации Рура и вследствие гиперинфляции. В плане Дауэса все же признавалось наличие ключевой проблемы, состоявшей в дестабилизирующем влиянии на валютный рынок обмена огромных сумм в рейхсмарках на доллары. В будущем действовавшему в стране агентству по репарациям надлежало следить за тем, чтобы трансферы из Берлина не оказывали слишком большого влияния на дестабилизацию рынка. Средства, которые не удается безопасно обменять на доллары, подлежат хранению на счетах в Германии, открытых на имена кредиторов. Комитеты под руководством Дауэса не имели полномочий изменять окончательные суммы репараций, установленные Лондонским ультиматумом в мае 1921 года. Но комитеты определили новые платежные схемы, согласно которым сроки выплат продлевались до 1980 года, что значительно облегчало положение Германии. После нескольких недель торговли Юнгу удалось убедить французов согласиться с увеличением ежегодных выплат до 2,5 млрд рейхсмарок после пятилетнего льготного периода.

С учетом того что Германия находилась на грани полного коллапса, столь щадящий вариант вызывает немалое удивление. Еще больше удивляет готовность Франции согласиться с планом Дауэса. Правда, дискуссией руководили англо-американские эксперты, так что результат был в какой-то степени предопределен. Он был тем более предопределен, если учесть резкие изменения в британской политической жизни. Еще перед Генуэзской конференцией 1922 года Ллойд Джордж предупреждал Пуанкаре о нарастающих антиевропейских настроениях в оппозиционных либеральной и лейбористской партиях Британии. Кризис в Руре и события на Корфу привели к тому, что его худшие ожидания оправдались уже в 1923 году. Все политические партии Британии обратились к самому позднему варианту концепции Вильсона о мировой роли Британии и Америки. В ретроспективе многие левые либералы считали вовлеченность Британии в европейские дела, связанную с ее союзом с Россией и Францией, катастрофической ошибкой. Июльский кризис 1914 года, Версаль, а теперь и кризис в Руре были вполне предсказуемыми последствиями такой вовлеченности. Чтобы обеспечить свою стабильность, Британии и Содружеству следовало сохранять дистанцию, держась плечом к плечу с Соединенными Штатами, и оказывать помощь через соответствующие органы Лиги Наций и на основе обоснованных экспертных оценок. Таким образом можно прекратить насилие на континенте.

Это была среда естественного обитания для либералов и лейбористов. Концепцию активно поддерживали и доминионы, и уже в силу этого она отвечала требованиям многих тори, которые еще в ходе Чанакского кризиса давали ясно понять, что империя не собирается вмешиваться. Результаты внеочередных всеобщих выборов, состоявшихся 6 декабря 1923 года, лишь подтвердили эти новые настроения в Британии: тори потерпели сокрушительное поражение. Наибольшего успеха добились либералы из числа сторонников Асквита, люди, близкие к Кейнсу, которые с 1916 года выступали за мирный компромисс именно потому, что они (как и Вильсон) желали избежать любых ненужных связей Британии с Европой или Америкой.

Однако на самом деле в декабре 1923 года власть перешла к партии лейбористов, состоявшей из принадлежащих среднему классу социалистов, радикальных либералов и группы объединенных общими интересами профсоюзов, возглавляемой Рамсеем Макдональдом, который в годы войны, как убежденный сторонник Вильсона, подвергся оскорблениям и остракизму за свою поддержку идеи «мира без победы». Вместе с премьер- министром первое лейбористское правительство насчитывало 15 министров, входивших в состав Союза демократического контроля (СДК) – группы влияния, имевшей тесные связи с Вильсоном в период, когда он зимой 1916/17 года работал над своей первой программой обеспечения мира. Затем стало казаться, что для достижения поставленных ими целей потребуется перевернуть существующий в Европе политический порядок. Приход лейбористов на Даунинг-стрит не был революцией. Но это, безусловно, оказалось чувствительным политическим потрясением.

Как и предупреждал Ллойд Джордж, новые настроения в Лондоне серьезным образом сказались на Франции. На протяжении 1923 года Рамсей Макдональд называл желание Франции получить репарации несбыточной мечтой. То, что Германия сдала Рур, он считал результатом удушения «разбитой и разоруженной» страны «хорошо вооруженной и сильной страной» и называл это не «успехом», а «триумфом зла». Единственный способ добиться мира, писал он в своем дневнике, – это убедить Францию вести себя «разумно» и отказаться от «политики эгоистической самовлюбленности». Филипп Сноуден, первый лейборист на посту лорда-канцлера Казначейства, расценивал оккупацию Рура как попытку Франции «поработить 60 или 70 млн наиболее образованных, активных и научно мыслящих людей». Эдмунд Дене Морель, активист СДК, который рассказал о «черном ужасе на Рейне» – жестком насилии над местным населением, предположительно со стороны сенегальских солдат, – теперь поносил Францию за ее попытки «вырвать легкие и сердце из живого тела Германии».

Во Франции зимой 1923/24 года Пуанкаре все еще держался на гребне волны патриотического энтузиазма, но ситуация на валютном рынке указывала на то, что Франции вряд ли удастся продолжить оккупацию Рура, против которой выступали Британия и США. К декабрю 1923 года довоенный обменный курс, составлявший 5,18 франка за доллар, был не более чем приятным воспоминанием. За время оккупации Рура франк обесценился более чем на 30 % и его курс упал до 20 франков за доллар. В начале января 1924 года Пуанкаре с большим перевесом получил вотум доверия в палате депутатов Франции. Однако, когда дело дошло до налогово-бюджетной консолидации, депутаты были не столь единодушны. Большинство из них не поддержало мер строгой экономии.

Наконец, 14 февраля, когда делегаты прибывали в Париж на переговоры по плану Дауэса, французскую фондовую биржу охватил grande peur. Опасаясь коллапса на бирже, Пуанкаре потребовал для себя чрезвычайных полномочий, позволявших ему сократить бюджетные расходы и повысить налоги. Парламентское большинство, поддерживавшее оккупацию Рура, раскололось. Левые осудили требование Пуанкаре о предоставлении ему чрезвычайных полномочий, расценив его как наступление на республиканскую конституцию, и потребовали переложить основную тяжесть налогов на капитал, а не на заработную плату. Рынок реагировал по-своему, и курс франка по отношению к фунту стерлингов упал с 90 в начале года до 123. Пуанкаре признавался послу США Майрону Херрику, что опасается того, что франк достигнет отметки «канул в небытие». В Вашингтоне это не вызвало сочувствия. Как отметил один чиновник в Госдепартаменте, «франк упал очень вовремя, что значительно прибавило здравого смысла в этой стране».

29 февраля Пуанкаре согласился прекратить оккупацию Рура в обмен на гарантии достойного поведения Германии. В качестве встречного шага он ожидал поддержки американцев, и он ее получил. Дж. П. Морган получил разрешение Госдепартамента на выдачу кредита на сумму 100 млн долларов. Этот шаг американцев вынудил Банк Англии также предоставить Франции краткосрочный заем. Подобные шаги, предпринятые с двух сторон, позволили в какой-то степени оздоровить Банк Франции. Поддерживаемый на плаву притоком долларов и фунтов стерлингов, франк пошел вверх, что привело к серьезным убыткам спекулянтов, игравших на понижение. Для правительства Пуанкаре это стало своего рода Verdun financier, оборонительным рубежом, позволявшим добиться победы. Однако кредит, предоставленный Морганом, надлежало вернуть уже через полгода. Его возобновление на долгосрочной основе было обусловлено действиями палаты депутатов Франции, от которой зависели меры по стабилизации финансов страны. Через полтора месяца, 11 мая, восстановилось соотношение голосов среди французских избирателей. Волна националистических эмоций ноября 1919 года схлынула, и оно вернулось к нормальной довоенной ситуации, когда большинство избирателей голосовали за левых республиканцев. Правительство Cartel de Gauche (картеля левых) заявило о своей победе. Пуанкаре, которого теперь резко критиковали как архитектора бессмысленно жестоких действий в Руре, подал в отставку.

Новое правительство, возглавляемое Эдуардом Эррио из группы левых радикалов, которую Клемансо однажды назвал своим домом, начало свою деятельность с программы прогрессивных социальных реформ, включая более широкое распространение 8-часового рабочего дня, создание профсоюзов в государственном секторе и увеличение подоходных налогов. Социалисты в палате депутатов поддерживали правительство, хотя и отказывались входить в его состав. В сфере внешней политики Эррио был верен принципам интернационализма, которые деятели, подобные Леону Буржуа, давно считали основой Французского республики. Париж надеялся, что это понравится Лондону и Вашингтону. Агрессивность исчезла с уходом Пуанкаре. Но вместе с ним ушла и стабильность на финансовых рынках. Всего через несколько дней после прихода к власти левых франк возобновил свое движение вниз, что не могло не беспокоить. Все указывало на то, что происходила «естественная» корректировка завышенного курса франка, достигнутого при Пуанкаре. Однако французские левые воспринимали это не иначе, как если бы Эррио с разбегу наткнулся на некую mur d’argent (стену из денег).

Но и это было еще не все. Летом 1924 года правительство Эррио в полной мере осознало истинные цели плана Дауэса. Согласно этому плану, урегулирование вопроса о репарациях было связано с крупным международным займом, решение по которому принималось на Уолл-стрит. Однако этот заем адресовался не Лондону или Парижу, а правительству Германии. Британские и американские банки показали свою готовность предоставить займы Франции даже в сложных обстоятельствах. Кредитование Германии было совершенно новым предложением и, по мнению Джека Моргана, определенно неприятным. Но Государственный департамент был непреклонен. Результатом стал раскол коалиции Антанты и Уолл-стрит, сложившейся в 1915 году. Чтобы обеспечить статус Германии как платежеспособного заемщика, Морган настоял на приоритете требований своих держателей облигаций над претензиями французского правительства. Инвесторы должны быть уверены в том, что в случае объявления дефолта по репарационным выплатам, Франция не направит вновь свои войска в Рур. Теперь объектом пристального внимания финансовых рынков становилась не только фискальная политика Франции, но и ее внешняя политика.

Разумеется, Государственный департамент ставил своей целью смягчение внешней политики Франции. А структура плана Дауэса позволяла американскому правительству держаться глубоко в тени. 2 июля 1924 года государственный секретарь Хьюз говорил послу Германии Отто Видфельту, что Вашингтон никогда не выступит в роли гаранта по плану Дауэса и не возьмет на себя ответственность ни за один заем, направляемый в Германию. Подобные обязательства «могут привести к партийным разногласиям в Соединенных Штатах и к деструктивной борьбе между законодательной и исполнительной властью за контроль над внешней политикой. Правительство США… могло бы играть значительно более конструктивную роль, предоставляя консультации в качестве незаинтересованного лица, содействовать согласованию позиций европейских стран и поощрять мобилизацию частного капитала…» Летом 1924 года Хьюз находился в Европе, но не в качестве государственного секретаря. Он приезжал в составе делегации Американской ассоциации адвокатов. Это не помешало ему дать вполне недвусмысленный совет послу США в Британии Франку Б. Келлоггу: в случае если французское правительство потребует для себя права наложения военных санкций на Германию, «Вы можете сказать, что не имеете полномочий говорить от имени правительства США, но если исходить из того, что Вы знаете о взглядах американских инвесторов… в этом случае получение кредита в США будет невозможным».

В правительстве Эррио считали, что могут рассчитывать на солидарность своих товарищей в Лейбористской партии Британии. Но из-за провильсоновской ориентации Макдональда все оказалось наоборот. На Даунинг-стрит едва сдерживали радость по поводу того, что «французские милитаристы получили свое, когда курс франка рухнул». 23 июля премьер-министр Эррио и министр финансов Этьен Клементель, некогда выступавший за экономическую интеграцию союзников, были вынуждены буквально умолять группу Дж. П. Морган сохранить хотя бы основные элементы Версальского договора. Комиссия по репарациям должна сохранить за собой право объявлять дефолт. Французские войска должны оставаться в Руре еще как минимум два года, чтобы обеспечить выполнение Германией своих обязательств.

Через несколько недель Эррио пришлось уступить по обеим позициям. По предложению Юнга, за комиссией сохранялась номинальная самостоятельность при принятии решения о дефолте Германии. Но при рассмотрении подобных случаев американцы будут иметь право направить своего представителя для участия в работе комиссии. Решение об объявление дефолта будет приниматься единогласно и передаваться в арбитражную комиссию под председательством представителя США. В том маловероятном случае, когда решение о санкциях все-таки будет принято, абсолютный приоритет будет отдан финансовым претензиям кредиторов, действующих в рамках плана Дауэса. В кулуарах использовались более жесткие способы оказания давления. В августе 1924 года Париж, вновь обеспокоенный курсом франка, обратился в Дж. П. Морган с просьбой возобновить заем на сумму 100 млн долларов, согласованный в марте. Морган дал ясно понять, что готов это сделать, но лишь при условии, что Франция проведет определенную фискальную консолидацию и будет следовать «миролюбивой внешней политике». Банкиры вновь добились своего. При американском посредничестве компромисс был достигнут, и Франция согласилась вывести свои войска из Рура в течение года.

Конечно, спасение демократии в Германии во время кризиса 1923 года было весьма значительным достижением трансатлантической дипломатии, потребовавшим жертв со всех сторон. Густава Штреземана часто называли Vernunftrepublikaner, и, наверное, было правдой, что в глубине души он оставался монархистом. Но если вспомнить, что Vernunft означает просто циничный расчет, то такое прозвище будет несправедливым по отношению к нему. Vernunft, выступавший на первый план в борьбе за стабильность в Веймарской республике, на самом деле выражал «государственные интересы». 29 марта 1924 года на всеобщей конференции Германской национальной народной партии (ГННП) в Ганновере Штреземан отметил, что стать самым популярным человеком в стране проще всего, поддержав призыв Гитлера к тому, чтобы Германия «прошла маршем через Рейн под кайзеровскими черно-бело-красными стягами». Но такой популизм говорит лишь о полной безответственности. «Призыв к диктатуре» – это худший вариант «политического дилетантизма». Члены правого крыла его партии, наследники национал-либералов времен Бисмарка, возможно, симпатизировали идее маргинализации СДП и объединению усилий с радикальными националистами из ГННП, тем более что в ходе всеобщих выборов в мае 1924 года последняя набрала лишь немногим меньше голосов, чем социал-демократы, и стала второй партией в рейхстаге. Однако в разгар деликатных переговоров по плану Дауэса Штреземан отказался от подобных шагов. Пангерманская риторика ГННП, сдобренная либеральными дозами антисемитизма, не годилась «на экспорт». Только ответственная республиканская политика могла обеспечить минимальный порядок в стране и рабочие отношения с Британией и Соединенными Штатами.

Но восстановление стабильности в Германии строилось не только на умелой политике Штреземана. Оно требовало болезненных мер по сокращению расходов и повышению налогов. И здесь вопрос о диктаторе обретал особое значение. Чтобы выйти из тупика, созданного группами интересов, подстегивавшими инфляцию, правительство при поддержке СДП предоставило Фридриху Эберту право использовать президентские полномочия. Процесс дефляции, запущенный после ноября 1923 года, не щадил никого: резко сократилась численность государственных служащих, уменьшилась реальная заработная плата. Но дефляция имела двойственные результаты. В реальном выражении с декабря 1923 года к новому году сбор налогов в рейхе вырос в 5 раз. Деловые круги Германии никогда не могли смириться со значительными расходами республики на социальные нужды. Но это был хорошо продуманный ход. Штреземан, министр финансов Ганс Лютер, известный своей строгостью, и энергичный банкир Ялмар Шахт, вставший во главе Рейхсбанка после инфляционного краха, в первую очередь стремились восстановить прочность позиций германского государства как внутри страны, так и за ее пределами. Шахт считал Рейхсбанк «единственным местом экономической власти, занимая которое государство в состоянии успешно отражать атаки сил, представляющих особые интересы». После многих лет засилья корпораций и катастрофической инфляции, говорил он, «деловым кругам Германии придется привыкнуть подчиняться, а не распоряжаться».

Но при всей направленности этой программы на консолидацию страны результаты выборов в рейхстаг в мае 1924 года были таковы, что даже голосов СДП оказалось недостаточно для принятия конституционных поправок, необходимых для ратификации плана Дауэса, предусматривавшего в том числе и передачу Рейхсбана в международный залог. Более четверти избирателей страны отдали свои голоса за правых: 19 % за ГННП, почти 7 % за гитлеровскую НСДАП. Коммунисты получили почти 13 %. В большинство, составлявшее две трети мест в рейхстаге, должны были войти, по крайней мере, некоторые депутаты от ГННП, которая безоговорочно отвергала Версальский договор и была первоисточником легенды об «ударе ножом в спину». Иностранные державы были настолько встревожены, что американский посол Алансон Хоутон пошел на прямое вмешательство в политическую жизнь в Германии. Он вызвал к себе лидеров ГННП и без обиняков объяснил, что если они отвергнут план Дауэса, то в следующий раз Америка окажет помощь Германии не раньше чем через сто лет. 29 августа 1924 года под сильнейшим нажимом со стороны деловых кругов, поддерживавших партию, депутаты от ГННП в нужном количестве перешли на сторону правительства и проголосовали за ратификацию плана Дауэса. В ответ правительство рейха в знак благодарности националистам формально дезавуировало свое согласие со статьей Версальского договора, в которой говорилось об ответственности за развязывание войны.

Как бы там ни было, но 10 октября 1924 года Джек Морган нехотя подписал соглашение о предоставлении займа, согласно которому его банк при участии ведущих финансистов Лондона, Парижа и даже Брюсселя предоставлял Германии заем на сумму 800 млн золотых марок. Заем был предназначен для того, чтобы предприниматели, руководствуясь здравым смыслом, могли использовать эти средства для врачевания ран, полученных в ходе войны. Предложение было, конечно, привлекательным. Эмитенты, действовавшие в рамках плана Дауэса, платили за свои облигации из расчета 85 центов за доллар. Погашение облигаций производилось с 5-процентной премией. Получив заем в размере 800 млн марок, Германия должна была обеспечить обслуживание облигаций общей нарицательной стоимостью в 1,027 млрд марок.

Морган был в недоумении от роли, которую его заставили играть, и это говорит о том, что изменения в конфигурации мировой политики, происходившие в 1924 году, оказались понятны далеко не всеми. Правительство лейбористов, выступавшее в роли хозяина на проходившем в Лондоне последнем раунде переговоров, стало первым избранным социалистическим правительством, которое управляло самым важным центром капитализма Старого Света. Следуя манифесту партии, выпущенному в 1919 году, правительство должно было работать над созданием платформы для проведения радикальной национализации и социальных преобразований. Но во имя «мира и процветания» оно в сговоре с вашингтонской администрацией, в которой тон задавали консерваторы, и Банком Англии работало над тем, чтобы обеспечить выполнение требований американских инвесторов. В ходе этой работы наносился финансовый ущерб французскому правительству, занятому проведением радикальных реформ. Эта работа отвечала интересам Германской республики, правительство которой на тот момент находилось в руках коалиции, возглавляемой ранее известным поборником аннексий, а теперь изменившим свои взгляды Густавом Штреземаном.

Слово «деполитизация» представляет собой эвфемизм для описания этой общей картины взаимного разграбления. Конечно, план Вильсона, получивший название «Новая свобода», не предусматривал такого возвышения Моргана. Да и самому Моргану нисколько не хотелось работать на условиях, определенных в плане Дауэса. И если при Вильсоне в качестве последней инстанции выступало общественное мнение, то теперь окончательное решение зависело от общественного мнения «инвесторов», для которых банкиры как финансовые советники были всего лишь пресс-секретарями. Но, если восемь лет призыв Вильсона к «миру без победы» опирался на коллективное смирение европейского политического класса, то теперь казалось, что, взирая на план Дауэса и результаты Лондонской конференции 1924 года, Вильсон посмеивается, лежа в своей недавно вырытой могиле. Мир был достигнут. Но европейцев среди победителей не было.

 

25

Новая политика войны и мира

В июне 1927 года Густав Штреземан, занимавший в то время пост министра иностранных дел Германии, предстал перед переполненным актовым залом университета Осло, чтобы произнести речь в связи с присвоением ему Нобелевской премии мира. Его речь транслировалась по радио в Норвегии, Швеции и Дании. Нобелевской премии мира Густав Штреземан был удостоен вместе с Аристидом Брианом и Остином Чемберленом за усилия, позволившие их странам подписать Локарнский пакт безопасности, который стал, по общему признанию, первым подлинным договором о мире послевоенной эпохи. Переговоры по этому пакту продолжались в течение года после того, как был утвержден план Дауэса, а его ратификация состоялась в Женеве 14 сентября 1926 года. Локарнский пакт закреплял статус-кво и торжественно гарантировал неизменность границ в Западной Европе. Штреземан не скрывал того, что побежденным принять этот пакт было сложнее, чем победителям. Именно предшествовавшая подписанию пакта карьера Штреземана как знаменосца германского империализма и глашатая неограниченной подводной войны, делала это событие особенно значительным. Его речь была искренней. Подписание Локарнских соглашений, сказал он, означало осуществление общеевропейской мечты, предвидения Каролингов о том, что «Treuga Dei – Мир Божий» может воцариться на Рейне, «где на протяжении столетий полыхали кровопролитные войны…» Обращаясь к своим слушателям, он добавил: «Именно эта цель может привлечь на нашу сторону молодежь Германии. Она видит свой идеал в личных физических и духовных достижениях, в мирных соревнованиях на Олимпийских играх и, я надеюсь, также и в техническом и интеллектуальном развитии. Германия обращена к этому будущему как стабильная страна… опирающаяся на упорный труд… и жизненный дух, стремящийся к миру, как об этом говорит философия Канта и Фихте».

Во второй половине 1920-х годов подобные взгляды постполитического свойства не вызывали усмешки, а воспринимались как Realpolitik. Какие еще уроки можно было извлечь из кризиса, продолжавшегося целое десятилетие – с 1914 по 1924 год? Эпоха, когда война великих держав считалась допустимым инструментом политики, а не необходимостью при самообороне, без сомнения, завершилась. За что отдали жизнь погибшие на войне, на какие цели были израсходованы многие миллиарды начиная с 1914 года? Британия добилась великой победы, но затем растратила завоеванное во время ужасных послевоенных событий в Амритсаре, Ирландии, на Ближнем Востоке. Итальянцы не могли смириться с тем, что их победу превратили в насмешку. Муссолини захватил остров Корфу, но не сумел удержать его. Япония, которой возможность осуществить свои имперские мечты в России и Китае была ниспослана свыше, не сумела закрепить свои достижения. Германия одержала важнейшую победу на Востоке, но не смогла обеспечить легитимный мир. На Западе ей пришлось мириться с поражением не один, а три раза. А какие плоды победы могли предъявить французы, одержавшие верх над немцами совсем недавно – в 1923 году?

У этих сокрушительных потерь не было одной общей причины. Но существовала определенная закономерность. Война шла повсюду: на поле брани, в тылу, в доках Шанхая, на полях Украины, на сталелитейных фабриках Рура, и остановить ее было уже невозможно. Все (даже победа) требовало непомерных расходов. Трудно было объяснить, что такое самоопределение, и еще труднее добиться его, но претензии на имперское превосходство уже вызывали неприятие и открытое осуждение. Во внутренней политике для имперских авантюр средств почти не оставалось. Война вела к тому, что этих средств становилось еще меньше, а демократия ощутимо ограничивала свободу действий как с точки зрения расстановки приоритетов в расходах правительства, так и с точки зрения легитимности принимаемых им решений. Наконец, соперничество между державами в военной, экономической и политической сферах выступало в качестве основной уравновешивающей силы. Кандалы, сковывавшие «одной цепью» различные страны, были настоящими.

Это с потерями для себя испытала Британия на Ближнем Востоке, когда то, что казалось недорогим приобретением в одном, оборачивалось чрезмерно высокой ценой на другом стратегическом направлении, будь то на берегах Рейна или в Бенгалии.

Если у всех этих печальных событий и был один общий знаменатель, то он заключался в ослаблении позиций европейских держав, возникших еще в XVII веке по образцу, который затем через Японию попал в Азию, – ослаблении перед лицом вызовов новой эпохи и развития новых направлений в экономической, политической и военной власти, воплотившихся в Соединенных Штатах Америки. В ноябре 1928 года министерство иностранных дел Британии отмечало в своем меморандуме: «В лице Соединенных Штатов Америки Великобритания сталкивается с феноменом, не имеющим аналогов в нашей современной истории, – со страной, которая больше нашей в 25 раз, богаче в 5 раз, имеет в 3 раза большую численность населения и амбиции, вдвое превосходящие наши, со страной, которая почти неуязвима и, по меньшей мере, не уступает нам в зажиточности, жизненной энергии, технической оснащенности и прикладной науке. Это страна поднялась до своего нынешнего уровня развития в то время, когда Великобритания до сих пор не может прийти в себя после сверхчеловеческого напряжения военных лет, обременена долгами и страдает от безработицы». При всем разочаровании, которое сопровождало поиски путей сотрудничества с Соединенными Штатами, вывод был один: «сотрудничество почти в любой сфере более выгодно для нас, чем для них». Это относилось к Британии и всей империи, и в еще большей степени ко всем остальным странам, которые когда-то были великими державами. Перед всеми этими странами стоял один и тот же вопрос. Если противостояние невозможно, то на каких условиях будут строиться отношения «взаимного сотрудничества» при новом мироустройстве?

I

Одним из решений, принятых на столь неудачно начавшейся в апреле 1922 года Генуэзской конференции, омраченной успехом Рапалльского договора, было решение о возврате к общему золотовалютному стандарту. Внимание, которое Вашингтон в 1924 году уделял плану Дауэса и выпуску новой, обеспеченной золотом рейхсмарки, указывало на то, что эти вопросы теперь входили в число новых приоритетов трансатлантических связей. Золото становилось основой восстановления нормальных отношений, гарантом финансового порядка. Но, как показал ход событий начиная с 1920 года, последствия таких перемен не могли быть безболезненными. Для установления финансового порядка требовалось согласие по вопросам, связанным с внутренними и внешними долгами. В этом смысле ситуация в Германии отличалась тем, что ее внутренний долг буквально испарился под воздействием инфляции. Страна была обременена репарациями, но в остальном баланс страны был безупречен. В отличие от Британии, Франции или Италии, Германия не была обременена союзническими долгами. При этом некогда процветавшие предприятия и ухоженные города представляли собой первоклассный залог.

Поэтому стабилизация Веймарской республики после 1924 года обеспечивалась за счет значительного притока американских кредитов, предлагаемых частным предпринимателям и органам управления различного уровня, но не рейху, считавшемуся банкротом. То, что такой приток капитала предполагал дефицит торгового баланса, способствовал росту цен, заработной платы и неконкурентному повышению курса обмена валюты, не вызывало особой тревоги. Главным было движение денежной массы. И даже то, что когда-то наступит время расчета, не сильно беспокоило Штреземана. Берлин надеялся, что в случае кризиса ему удастся привлечь своих новых американских кредиторов, чтобы противостоять репарационным претензиям Британии и Франции. Задолженность перед Америкой станет тем рычагом, с помощью которого можно будет добиться пересмотра условий. В 1925 году, находясь в неформальной обстановке, Штреземан как-то заметил: «Надо просто набрать достаточно долгов; надо набрать столько долгов, чтобы кредитор понимал, что крах заемщика создаст опасность для его собственного существования».

В 1922 году, вслед за фиаско европейской политики Ллойда Джорджа, Британия умыла руки и отошла от участия в решении вопросов европейских долгов и запутанной ситуации с репарациями. Урегулирование в 1923 году задолженности перед Соединенными Штатами было болезненным, но оно восстановило кредитоспособность Британии. Начиная с 1920 года министерство финансов и Банк Англии использовали дефляцию лишь в ограниченных масштабах. С точки зрения Соединенных Штатов следующим первоочередным шагом после введения в действие плана Дауэса в Германии должен был стать возврат Британии к золотому стандарту. Если Британия сделает это, то ее примеру последуют империя и значительная часть стран Европы и Латинской Америки. Лейбористское правительства Рамсея Макдональда колебалось, прислушиваясь к критическим доводам бывшего канцлера Казначейства Реджинальда Маккены и его главного советника Джона Мейнарда Кейнса. Если в Соединенных Штатов не будет роста инфляции, то достижение окончательного ценового паритета между Британией и Америкой может стать мучительным. И хотя Соединенному Королевству удалось выбраться из глубокой рецессии 19201921 годов, а профсоюзы утратили свою активность к октябрю 1924 года, Британия стояла перед полномасштабной «красной угрозой». Левое крыло лейбористской партии призывало к национализации Банка Англии, а правая газета Daily Mail распускала слухи о подрывной деятельности Советов.

29 октября 1924 года первое в истории Британии правительство лейбористов было вынуждено уступить победившим с огромным преимуществом консерваторам во главе со Стенли Болдуином. Лондонский Сити пытался «защитить систему от жуликов», Соединенные Штаты грозили отобрать Канаду и Южную Африку, когда 28 апреля 1925 года канцлер Казначейства Уинстон Черчилль объявил о возврате Британии к золотому стандарту. К концу года 35 валют мира либо официально обменивались на золото, либо сохраняли свой стабильный курс на протяжении не менее одного года. По замечанию одного из современных критиков, это была «самая грандиозная» попытка следовать согласованной мировой экономической политике во всей истории. Неустойчивые периферийные экономики Австрии, Венгрии, Болгарии, Финляндии, Румынии и Греции были вынуждены «буквально морить себя голодом, чтобы достигнуть вожделенных золотых берегов».

В Британии последствия оказались не столь тяжелыми, но возврат к золоту по курсу, действовавшему в довоенное время, снизил конкурентоспособность ориентированных на экспорт основных отраслей промышленности, в особенности угледобывающей. Продолжавшийся всю зиму 1925/26 года ожесточенный спор между владельцами шахт и рабочими пробудил к жизни профсоюзных активистов. 4 мая 1926 года Британский конгресс тред-юнионов (БКТ) наконец решился на то, на что никак не мог пойти сразу после окончания войны. Он объявил всеобщую забастовку. В первый день на работу не вышли 1 млн 750 тысяч человек. По любым меркам это было очень серьезным событием, вызвавшим ликование всего мирового социалистического движения. В 1920 году этого было бы достаточно, чтобы заставить правительство принять меры. Но в 1926 году тори имели значительное большинство в парламенте. Британия уже не была единственным поставщиком для всей Европы. Достаточное количество угля поставляли Германия и Польша. У консерваторов было достаточно времени, чтобы подготовиться к столкновению с шахтерами. Профсоюзы ослабли за шесть лет массовой безработицы, а в их рядах уже не было былой солидарности. Рабочие в массовом порядке возвращались на рабочие места, и уже 11 мая БКТ предложил заключить мир. Это оказалось последним всплеском сильнейшей волны рабочих выступлений, начавшихся за несколько лет до Первой мировой войны. В Москве это поражение восприняли как спад послевоенной волны революционной активности.

Британия активно проводила политику дефляции, что вызывало вопросы у ее бывших партнеров по Антанте. В 1920 году Италия, Япония и Франция решили, что, в отличие от Британии и США, не станут прибегать к дефляции. Но смогут ли они вернуться к возродившемуся золотому стандарту? Из всех стран Антанты наиболее значительное долговое бремя относительно доходов лежало на Италии. Премьер-министр Франческо Нитти и другие находившиеся в сложном положении либеральные правительства послевоенного периода обращались к Вашингтону, прося уступок, но безрезультатно. А вот режим Муссолини, напротив, мог рассчитывать на определенное сочувствие в Госдепартаменте и на Уолл-стрит. В ноябре 1925 года министр финансов Италии, промышленник Джузеппе Вольпи, обладавший обширными связями, добился крайне выгодной сделки по военным долгам, которая открывала дорогу к получению новых кредитов на Уолл-стрит (табл. 12). Это позволило Италии выйти в 1926 году из зоны турбуленции на рынке обмена валют и в августе 1926 года привязать курс лиры к фунту стерлингов на уровне 90 лир за фунт, что соответствовало курсу, действовавшему на момент прихода к власти Муссолини четыре года назад. Фашизм перестал терять популярность. В отличие от Британии, в фашистской Италии можно было не опасаться общей забастовки. Squadristi Муссолини хорошо поработали во время уличных боев в 19201922 годах. В 1927 году диктатура использовала всю свою мощь, чтобы урезать заработную плату на 20 %.

Таблица 12. Договоренности с Вашингтоном: соглашения о погашении военных долгов, 1923–1930 гг.

Для Японии возврат к золотому стандарту начинался неудачно. В 1923 году, после трех лет дефляции, курс иены приблизился к довоенному, но 1 сентября произошло одно из самых разрушительных землетрясений за всю современную историю. Погибло 140 тысяч человек, около полумиллиона остались без крова, большая часть японских городов лежала в руинах. Банк Японии был вынужден срочно заняться привлечением кредитов. Иностранная валюта уходила из страны, и после десяти лет накопления иностранных активов в январе 1924 года Япония была вынуждена при посредничестве банковской группы Дж. П. Моргана взять заем под грабительские 6,5 %. Помня об условиях, на которых займы предоставлялись до войны, его стали называть «займом национального унижения». Этот эпизод со всей ясностью показал, что источник финансирования Японии окончательно переместился из Лондона в Нью-Йорк. Спустя три года общее движение возврата к золотому стандарту вновь приблизило Японию к довоенному курсу иены, но в этот раз помешал сильнейший банковский кризис, в результате которого закрылось три десятка банков. В 1927 году, когда валюта уже предлагалась со значительными скидками по курсу, близкому к довоенному, новое экспансивно настроенное правительство, сформированное партией Сэйюкай, решило приостановить попытки перехода на золотой стандарт, чтобы уделить основное внимание вызовам, исходящим от китайских националистов. Приоритетом считалось развитие Японии, если необходимо, то с участием государства. Как и в случае с Италией времен Муссолини, это удивительным образом совпадало с интересами Уолл-стрит во главе с Дж. П. Морган (табл. 13).

Опыт Франции оказался более болезненным. В ноябре 1924 года, после того как Германия получила заем по плану Дауэса, группа Дж. П. Моргана обратилась в Государственный департамент за разрешением консолидировать краткосрочный заем на сумму 100 млн долларов для премьер-министра Пуанкаре.

Таблица 13. Doux Commerce: частные долгосрочные иностранные инвестиции США, декабрь 1930 г., млн долл.

Однако у Вашингтона были свои приоритеты. Франция не получит дальнейших кредитов до тех пор, пока не приведет свою финансовую систему в порядок и не урегулирует вопрос с выплатой 3,5 млрд долларов своей задолженности по союзническим обязательствам. С апреля 1925 года администрация Кулиджа ввела полное эмбарго на выдачу займов, начав с отмены крупного займа, предназначенного для города Парижа. В том же месяце злополучное правительство Эдуарда Эррио, известное как Cartel de Gauche, потерпело поражение в Сенате, открыв тем самым сезон политической и финансовой нестабильности, который завершился лишь в конце ноября 1925 года, когда пост премьер-министра вновь занял Аристид Бриан. Он немедленно обратился к Вашингтону, чтобы урегулировать вопрос о займе. В результате было заключено соглашение Меллона – Беранже, предусматривавшее полную выплату долга в течение 60 лет по льготной ставке 1,6 %. Первоначальный ежегодный платеж составлял 30 млн долларов.

Желая поскорее закрыть сделку, Эндрю Меллон провел предложение через палату представителей США, но, когда в начале лета 1926 года план стал известен широкой общественности во Франции, реакция была ошеломляющей. Соглашение Меллона – Беранже называли «приговором к пожизненной каторге». Бриана обвиняли в том, что он «затянул петлю на шее Франции». В июле 25 тысяч ветеранов прошли молчаливым маршем протеста против «мировых финансистов-стервятников». Посол США Майрон Т. Херрик сообщал, что американские банкиры эвакуировали свои семьи из Парижа, подальше от жаркого антиамериканского лета. 21 июля по всему Парижу прошли тысячные демонстрации националистов, одетых в черные рубашки, характерные для боевиков Муссолини, а курс франка, составлявший в 1914 году 25,22 франка за фунт стерлингов, упал до 238,50. В июле 1926 года инфляция во Франции составила 350 % в годовом исчислении. Слухи о возможности правого государственного переворота во главе с маршалом Петеном вызвали тревогу политического класса республики. Пуанкаре вновь занял пост премьер-министра и создал межпартийное коалиционное правительство, в которое вошли его предшественник Эррио и еще четыре бывших премьер-министра. Бриан был назначен министром иностранных дел. Чтобы обеспечить гарантии возврата средств кредиторам внутри страны, было создано независимое агентство по погашению государственной задолженности. Доверие удалось восстановить, и 17 августа курс поднялся до 179 франков за фунт стерлингов и продолжал расти.

В декабре 1926 года курс франка стабилизировался на вызывающей отметке 124 франка за фунт стерлингов, или приблизительно 25 франков за доллар Это привело к серьезным убыткам кредиторов в самой Франции. Выросла стоимость импортируемых в страну товаров, но экспортеры оказались в выгодном положении, кроме того, становилось крайне привлекательным приобретение французских активов, что вызвало беспрецедентный приток золота в Париж. Стабилизация не только укрепила Французскую республику. Пуанкаре делал выводы из унизительного решения, навязанного Франции после ее победы в Руре. В 1924 году из-за своей финансовой слабости Франция была отдана на милость Британии и Америки. А осенью 1926 года свою роль сыграл поток золота, поступавшего в Банк Франции. Оно, по выражению управляющего Банка, способствовало «укреплению престижа и независимости страны на международной арене». Пуанкаре выбирал еще более яркие выражения. Используя «внутренние ресурсы», его соотечественники освободятся из-под «англосаксонского финансового ига». К лету 1927 года золотовалютные резервы Франции достигли 540 млн долларов. Это было несравнимо с суммой французского долга Британии и Соединенным Штатам в 6 млрд долларов, но представляло собой полезную masse de manoeuvre, с которой можно противостоять любому финансовому нажиму, в частности, со стороны Банка Англии.

II

Вашингтонские соглашения 1921 года остановили гонку в строительстве боевых кораблей. В 1924 году план Дауэса, направленный на создание условий для экономического восстановления послевоенной системы, превратил Версальский договор в бесполезный документ. Он исключал использование в дальнейшем французской армии для обеспечения выполнения обязательств по договору. Поэтому возникал вопрос: каким образом будет обеспечиваться безопасность в Европе? Осенью 1924 года премьер-министр Рамсей Макдональд, желая сгладить унизительное положение, в котором оказалась Франция из-за плана Дауэса, встретился в Лиге Наций с Эдуардом Эррио, чтобы обсудить план действий, который позволит включить в Статут Лиги Наций положение об обязательной арбитражной процедуре, предусматривающее автоматическое введение режима санкций, а также выступить с совершенно новой инициативой по разоружению. Но в октябре 1924 года с уходом в отставку первого в истории Британии лейбористского правительства работа по так называемым Женевским протоколам сошла на нет. И хотя новый министр иностранных дел, консерватор Остин Чемберлен был подлинным франкофилом, остальные члены кабинета министров тори не желали привязывать Британию к системе принудительного арбитража Лиги Наций.

Кроме того, Женевские протоколы вызвали на удивление враждебную реакцию в Вашингтоне. Вместо того чтобы приветствовать европейскую инициативу, государственный секретарь Эванс Хьюз заявил, что жесткость предлагаемого механизма введения санкций приведет к тому, что Соединенные Штаты будут вынуждены рассматривать Лигу Наций как потенциально враждебную организацию. Соединенные Штаты не потерпят морской блокады, установленной в односторонне порядке флотами Британии и Франции, даже если такая блокада будет поддержана Лигой Наций. В 1916 году во время трансатлантического противостояния Британия уже сталкивалась с ситуацией, когда США были готовы перейти к враждебным акциям, и с тех пор была готова сделать все, лишь бы избежать повторения этого кошмара. Единственным решением, которое Хьюз считал приемлемым, было предоставление Вашингтону права вето на любые санкции, которые может ввести Лига Наций. Но, как отмечал Чемберлен, это означало приравнять полномочия Вашингтона к коллективным полномочиям Лиги Наций, а значит, наделить Соединенные Штаты статусом «супергосударства… апелляционным судом по всем процедурам Лиги». В ответ на замечание сэра Эсме Ховарда, посла Британии в США, о том, что «порой всем нам приходится считаться с фактами», Чемберлен резко возразил, что «существует разница между признанием факта и публичной оглаской его последствий».

Сам Чемберлен предпочел бы вернуться к предложению о предоставлении Британией двусторонней гарантии безопасности Франции. Это предложение во многом поддерживал британский генеральный штаб. В феврале 1925 года старший командный состав выступил с резким заявлением, в котором говорилось о том, что подобное обещание нельзя считать уступкой в пользу Франции. Оно напрямую отвечает интересам Британии и «лишь случайным образом связано с вопросами безопасности Франции…» Война показала, что «настоящая стратегическая граница Великобритании проходит по Рейну, а для ее безопасности необходимо, чтобы нынешние границы Франции, Бельгии и Голландии были сохранены и продолжали оставаться в руках друзей». Но Францию не устраивали гарантии, касавшиеся только Рейна. Французы хотели полноценной военной поддержки при охране восточноевропейских границ. Для Лондона это было уже слишком. Для возврата к золотому стандарту требовалась максимальная экономия, а не новые обязательства. Поэтому 10 марта 1925 года Лондон заявил, что принимает предложение Германии о Рейнском гарантийном пакте, который обеспечит сохранность западных границ в Европе, нормализацию отношений с Германией и ее вступление в Лигу Наций. Пакт также жестко привязывал Германию к «западной системе». Вызвавшему столько страхов раппальскому сценарию русско-германского союза было не суждено осуществиться.

Поиск компромисса привел к Локарнским соглашениям, ратифицированным в сентябре 1926 года. К сожалению, эти соглашения, обеспечивая сохранность границ на западе Европы, оставляли открытым вопрос о восточных границах. Германия и Польша так и не примирились. Путь германской экспансии на Восток оставался открытым. Но главным недостатком соглашений, направленных на создание системы безопасности великих держав, было не это. Настоящая проблема находилась не на Востоке, а на Западе. Главным было то, как отнесется к этим соглашениям Америка. В состоянии ли были Британия и Франция без поддержки со стороны Америки сдержать агрессию Германии в восточном или западном направлении? В 1927 году еще одну попытку привлечь США к участию в европейских делах предпринял Париж. 7 апреля, в 10-ю годовщину вступления Америки в войну, Аристид Бриан предложил Вашингтону заключить двустороннее соглашение о безопасности между Францией и США. Государственный департамент брезговал подобными особыми отношениями. Но, учитывая общие настроения в обществе, администрация Кулиджа не решалась отрицать привлекательность пакта о ненападении. Поэтому в декабре 1927 года государственный секретарь Франк Келлог выступил со встречным предложением – заключить не двусторонний, а многосторонний пакт об отказе от войны.

В полдень 27 августа 1928 года в Париже при участии самого Келлога собрались представители 15 стран, чтобы поставить свои подписи под договором, «осуждающим возврат к войне как способу решения международных разногласий и подтверждающим отказ от нее как от инструмента национальной политики в отношениях друг с другом». Впервые с 1870 года на Кэ д’Орсэ был официально принят министр иностранных дел Германии. Германия надеялась, что в церемонии подписания договора примут участие и Советы, но для Вашингтона это было бы чересчур. Тем не менее именно Советский Союз первым ратифицировал то, что стало известным как пакт Келлога – Бриана. В течение 1928 года договор подписали не менее 33 стран. К 1939 году число подписавших договор стран достигло 60. В конце 1920-х годов господствовала новая идеология мира. «Мир, живущий без войн», был «нормальным явлением», а война – ничем иным, как преступным «отклонением от нормы». Пакт Келлога – Бриана, который последующим поколением был высмеян, а затем жестоко нарушен, нельзя считать исторически неоправданным. В 1945 году, когда союзники формулировали в международном трибунале в Нюрнберге обвинительное заключение по делу нацистских вождей, то, определяя основной пункт обвинения, использовали не канонический перечень военных преступлений, составленный в XIX веке, и не сравнительно недавно появившуюся концепцию преступлений против человечности, не говоря уж о геноциде, мысль о котором в то время лишь изредка мелькала в головах специалистов по международному праву. Центральным пунктом обвинения, выдвинутого американскими прокурорами, стало нарушение нацистской Германией пакта Келлога – Бриана, ее преступления против мира.

Различие состояло в том, что в 1945 году Соединенные Штаты уже выступали в роли торжествующего победителя новой эры интернационализма. В 1928 году у французов и британцев были основания считать пакт Келлога – Бриана уловкой со стороны американцев. Чем обеспечивалось выполнение предусмотренных пактом обязательств? Вашингтон так и не позволил британскому флоту действовать. Вашингтон настаивал на том, чтобы не связывать пакт с Лигой Наций. Это не способствовало спокойствию французов. В 1923 году Пуанкаре оккупировал Рур, чтобы показать реакцию Франции на отказ Британии и США серьезно отнестись к требованиям ее безопасности. Теперь Франции предстояло действовать в обход установленного американцами блокпоста, используя европейское сотрудничество. В сентябре 1926 года министр иностранных дел Бриан, приветствовал Германию в качестве полноправного члена Лиги Наций и провел секретные переговоры с Густавом Штреземаном. Германия имела доступ к американскому рынку капиталов, которого Франция была лишена, поэтому предлагалось, чтобы рейх получил крупный заем на Уолл-стрит и использовал его для выплаты первоначального взноса Франции. В ответ Франция вернет Германии угольные шахты в Сааре и ускорит вывод своих войск из Рейнской области.

Если бы целью американской политики было поощрение Франции и Германии к поиску разумного решения существовавших между ними разногласий, то можно было бы ожидать, что Вашингтон благосклонно отнесется к так называемой инициативе Туари. Но Вашингтон предпочел трактовать франко-германское предложение как демонстративный шаг к созданию картеля должников. Государственный департамент наложил вето на этот план. Германия может получать займы только для собственных нужд. Если она намеревается получить заем для Франции, то перед этим Пуанкаре должен убедить французский парламент в необходимости проглотить горькую пилюлю в виде сделки по военным долгам. На деле Вашингтон еще более усилил давление, предупредив, что если договор Меллона – Беранже не будет ратифицирован, то в 1929 году Франции будет направлено требование о выплате 400 млн долларов наличными. Пуанкаре, верный своей политике восстановления кредитоспособности Франции, не испугался. Но ожесточенная двухнедельная схватка в палате депутатов в июле 1929 года по вопросу о военной задолженности перед Америкой стала последним актом его политической карьеры. Его здоровье было подорвано, и он был вынужден уйти в отставку в возрасте 69 лет. Но ратификация договора Меллона – Беранже восстановила кредитоспособность Франции.

Британия тоже оказалась между двух огней. В правительстве консерваторов, возглавляемом Болдуином, нарастало отчаяние вследствие отказа США признавать законность морских блокад. Казначейство негодовало каждый раз, когда наступало время платежа по военным долгам. В 1928 году все громче слышались голоса тех, кто требовал смены стратегии. Ставка на построение стратегических отношений с Америкой начинала казаться ошибочной. Если бы Британия уделяла больше внимания империи, ей было бы проще противостоять Америке. А может, Британии следует поддержать Францию в вопросе о создании единого европейского блока с участием Германии и стран Бенилюкса. Но Лондон пребывал в нерешительности. Любой отход от Вашингтона представлялся рискованным. Если Британия настроит империю против Соединенных Штатов, то Канада, которая в соответствии с новой и более полной концепцией статуса доминионов получила разрешение открыть собственное посольство в Вашингтоне, может выйти из состава империи. Однако если Британия поддержит европейский выбор, то большие преимущества получит Германия. Форин-офис признавал, что США представляли собой «явление, не имевшее аналогов в современной истории Британии». Преимущества сотрудничества с США были многочисленны, а конфронтация представлялась немыслимой. Британское правительство, подобно французскому, решило не отступать, а предпринять попытку консолидации трансатлантических связей.

Это намерение лишь окрепло, после того как лейбористы, одержав победу на всеобщих выборах 30 мая 1929 года, вновь сформировали правительство, которое возглавил Рамсей Макдональд. Для убежденного атлантиста и франкофоба Макдональда первоочередной задачей стало улучшение отношений с Соединенными Штатами. Еще больший энтузиазм у него вызывало то, что ему предстояло иметь дело с таким ярким представителем прогрессивизма послевоенного периода, как недавно избранный Герберт Гувер. Троцкий насмешливо заметил по этому поводу, что дело было уже не в англо-французских переговорах: «Чтоб вести серьезный разговор, потрудитесь пересечь Атлантический океан». Макдональд стал первым в длинной очереди европейских государственных мужей, жаждущих отметить свое вступление в должность поездкой в Америку. В октябре 1929 года, в сельском поместье президента в Рапидан-Кемп в штате Вирджиния, вдали от отзвуков бушевавшей на Уолл-стрит паники, Гувер и Макдональд, сидя на противоположных концах ствола поваленного дерева, определяли повестку дня конференции по вопросам разоружения на море, которая, как обещали газеты, будет проведена в новом расширенном формате в начале 1930 года в Лондоне.

III

С одной стороны, эти конструкции выглядели прочными. С другой стороны, их расплывчатость вызывала разочарование, и если учесть, что послевоенный порядок стоял на двух столпах, одним из которых были Локарнские соглашения, а другим – подписанные в Вашингтоне договоры по Тихому океану, то в глаза бросалось такое свойство этой новой геополитической картины, как незавершенность. «Между» Локарно и Вашингтоном простиралась огромная территория Евразии, на которой доминировал Советский Союз. Напротив, с точки зрения Москвы наступление нового мирового порядка привело к тому, что в середине 1920-х годов Польша и Китай превратились в арену продолжавшейся борьбы между революцией и контрреволюцией. В этой борьбе Москва занимала оборонительную позицию. То, что польская граница с Германией была демонстративно исключена из Локарнских соглашений, без сомнения, тревожило Варшаву. Однако, когда в мае 1926 года маршал Пилсудский совершил государственный переворот, в Москве забили тревогу. Советы хорошо помнили его агрессию шестилетней давности.

Но на этот раз Пилсудский занимал оборонительные позиции. Его задача состояла в сохранении баланса в мультиэтническом Польском государстве, поддержании статус-кво в отношениях Польши с Советским Союзом и Германией, а также в том, чтобы делать все возможное для модернизации польской экономики и вооруженных сил. Это указывало на соотношение сил в середине 1920-х годов, которое (и в этом Пилсудский оказался совершенно прав) не позволяло России или Германии совершить нападение на Польшу в ближайшие десять лет. Конечно, тревожило то, что в апреле 1926 года Германия и Советский Союз подписали пакт о нейтралитете и ненападении, который стал продолжением Рапалльского договора. Однако, в отличие от пакта о ненападении, заключенного этими странами в 1939 году, этот пакт носил действительно оборонительный характер. Главной целью Берлина было послать сигнал о том, что Германия, вопреки подстрекательствам со стороны Франции и Британии, не будет участвовать в нападении Польши на Россию. Штреземан демонстрировал, что у него нет желания повторять опасные игры на поддержание баланса, как это было в Рапалло. Когда летом 1927 года выпады Советов против Польши стали опасными, Германия взяла на себя функции посредника, убедив Советы в отсутствии у Британии и Франции агрессивных намерений и в том, что Москве следует воздержаться от каких-либо действий со своей стороны.

Было очевидно, что ситуация на Западе стабилизировалась, и теперь перед Коминтерном встал вопрос о препятствиях, стоявших на его пути в Азию. Британия восстановила свои позиции в Индии. Отношения между западными державами и Японией, с точки зрения Советов, складывались подозрительно спокойно. Зато в Китае продолжались волнения. На встречах в Версале и Вашингтоне Япония и западные державы демонстративно отказывались принимать китайский национализм всерьез. Оставалось дождаться, кто решит воспользоваться сложившейся ситуацией. В сентябре 1924 года в восточных прибрежных районах Китая возобновились сражения между различными группировками. И это были не обычные стычки между военачальниками-милитаристами. Китайские генералы впервые широко применяли современное оружие времен Первой мировой войны. Группировка Жили и «нефритовый генерал» Ву Пеифу, захватившие долину Янцзы в октябре 1924 года, похоже, готовились к тому, чтобы подчинить себе всю территорию Китая. Воинственность Ву Пеифу была хорошо известна, поэтому руководство западных стран и Японии забеспокоилось. Японский прозападный министр иностранных дел Киджуро Сидехара, протеже маркиза Сайондзи, стремился избежать открытого нарушения принципов, согласованных в Вашингтоне, но группировку Жили надо было остановить. Не желая отправлять в Китай свою армию, Токио передал большое количество оружия на склады маньчжурского военачальника Чжан Зулиня и израсходовал значительную сумму на взятки, чтобы внести раскол в ряды группировки Жили. В 1925 году коалиция Ву Пеифу начала распадаться, процесс объединения страны повернул вспять, политическая жизнь деградировала еще больше, превратившись в позорную и убийственную неразбериху.

Вашингтону очень не нравился национализм Ву Пеифу. В то же время для Франции и Британии хаос в Китае был не самым худшим вариантом. Они были готовы терпеть беспорядки до тех пор, пока имели возможность защищать свои сферы интересов и пока у националистического движения не появился лидер. Но вторжение Ву Пеифу на юге затрагивало уже и их интересы. 30 мая 1925 года британская полиция в Шанхайской концессии открыла огонь по мирным китайским демонстрантам, выступавшим с патриотическими лозунгами. Более десяти человек были убиты, десятки людей получили ранения. Это несоразмерное применение силы вызвало всплеск патриотических настроений таких масштабов, которых не наблюдалось с 4 мая 1919 года. В течение нескольких недель в Шанхае 150 тысяч рабочих присоединились к забастовке протеста. Это открыло дорогу силе еще более опасной, чем даже Ву Пеифу, – Гоминьдану и Коминтерну.

На севере Китая военачальники собирали своих советников и все более современное вооружение со складов Антанты. В отличие от событий начала 1923 года, после подписания декларации Сунь Ятсена-Иоффе взоры националистов были обращены к Москве. 6 октября в Кантон прибыл революционер-активист Михаил Бородин, перед которым стояла задача на месте руководить работой по преобразованию национального движения в массовую партию. На первом Национальном съезде новой партии Гоминьдан в январе 1924 года 10 % делегатов и 25 % членов центрального исполнительного комитета составляли коммунисты. Открывая съезд, Сунь Ятсен выступил с антиимпериалистической прокламацией. В знак уважения памяти скончавшегося в январе Ленина съезд приостановил свою работу на три дня. Советы реагировали со всей щедростью. Помня о ленинской концепции единого фронта, они направили в Китай более 1000 советников и передали 40 млн долларов для поддержки своих новых союзников, что значительно превышало революционные ресурсы, которые Москва когда-либо использовала в Европе. Гоминьдан приступил к созданию политизированных вооруженных сил по советскому образцу. Герой Гражданской войны Василий Блюхер был назначен главным военным советником. Сунь Ятсен направил на обучение в Москву своего перспективного военного командира Чан Кайши. Для идеологической обработки рядового состава в каждом воинском подразделении была создана партийная ячейка. На острове Вампоа начала работать военная академия, перед которой стояла задача подготовки нового поколения командиров. Политическим комиссаром академии был назначен Чжоу Энлай, еще в 1919 году вступивший в Коммунистическую партию и ставший надежным агентом Коминтерна во время учебы в Париже и Берлине.

Со времен Юань Шикая, первого президента Китайской Республики, модернизация милитаризма была основной формой политики, проводимой китайскими военачальниками. Коммунисты отличались от остальных в первую очередь тем, что они ставили задачу расширения социальной базы китайского национализма. Когда зимой 1923/24 года местный военачальник стал угрожать базе Гоминьдана в Кантоне, Бородин предложил экстренный план массовой мобилизации. Он посоветовал издать декрет об экспроприации земель крупных землевладельцев и ее распределении между крестьянами, а также о введении восьмичасового рабочего дня и минимальной оплаты труда для промышленных рабочих. Опасаясь потерять поддержку среднего класса, Сунь Ятсен отказался от других предложений Бородина, носивших еще более подстрекательский характер. Впервые в националистическую повестку дня Гоминьдана были включены требования социального характера. В июне 1925 года националистически настроенные активисты из Кантона поддержали массовую забастовку в Гонконге, в которой приняли участие 250 тысяч рабочих, а также длительный и результативный торговый бойкот британской концессии. В 500-мильном коридоре, протянувшемся на север от Кантона до Уханя и дальше, назревало крестьянское восстание. Следуя призывам коммуниста-организатора Пень Пая, отдел по работе с крестьянами Гоминьдана начал разрабатывать план действий по созданию массовой базы партии. Гоминьдан открыл курсы руководителей крестьянского движения, работой которых с мая 1926 года руководил молодой революционер из Хунаня по имени Мао Цзэдун. К концу первого года работы этих курсов школы Мао мог отчитаться о том, что в ряды новой организации вступили 1 млн 200 тысяч крестьян.

Летом 1925 года, пока воевавшие на севере военачальники истребляли друг друга, Блюхер со своими китайскими помощниками разработал то, что русские назвали «великим военным планом Гоминьдана» – скоординированную военную кампанию по распространению влияния Гоминьдана с базы, расположенной на юге в провинции Гуандун, на север в направлении долины реки Янцзы. Оттуда можно было готовить удар в направлении Пекина. Целью этой беспрецедентной по своим масштабам кампании было объединение двух третей территории Китая, на которой проживало не менее 200 млн человек, где действовали крупные военизированные формирования под командованием пяти военачальников, способных, как показали события 1924 года, мобилизовать огромные армии численностью до 1,2 млн солдат, в то время как в распоряжении националистов было всего лишь 150 тысяч человек. Это была непростая задача, даже если учитывать разброд в стане Жили. Сначала националисты рассчитывали, что проведение конференции позволит объединить военачальников, не прибегая к вооруженным действиям. Но неожиданная кончина Сунь Ятсена в марте 1925 года нарушила эти планы: объединительная конференция осталась без очевидного лидера, а Москва утратила значительную часть своего влияния на Гоминьдан.

Сунь Ятсен завещал партии сохранить союз с Советами, но теперь в ней произошел раскол на левых, связанных с Коммунистической партии Китая, и военных, во главе которых стоял Чан Кайши. В марте 1926 года Чан заявил о себе, осуществив политический переворот в руководстве националистов в Кантоне, и, вытеснив коммунистов, объявил себя главой Национальной революционной армии. Коминтерн, не теряя времени, перешел к наступательным действиям. Лев Троцкий призвал китайских коммунистов выйти из состава партии Гоминьдан и создать собственную военную базу с опорой на крестьян и рабочих Гуандуна. Но его призыв не был поддержан. Коминтерн, со Сталиным и Бухариным в первых рядах, занялся всеобъемлющей подготовкой решающей Северной экспедиции.

За короткое время были достигнуты триумфальные результаты. Перспективы революции в Европе становились все более призрачными, несмотря на всеобщую забастовку в Британии. Зато в Китае в период с июня по декабрь 1926 года Национальная республиканская армия (НРА) провела прекрасно организованную успешную операцию, позволившую националистам взять под свой контроль большую часть Центрального и Южного Китая. Оперативным планированием занимался штаб Блюхера. Советские пилоты обеспечивали прикрытие с воздуха. Руководители китайских коммунистов вели политическую работу в тех частях НРА, где были особенно сильны левые настроения. Во многих провинциях операция против военачальников-милитаристов проходила на волне крестьянского восстания. Молодой Мао напоминал «огненный смерч или, если говорить более сдержанно, мягкую и в то же время мощную силу, которой не могла противостоять ни одна держава, какой бы великой она ни была».

10 октября 1956 года после 38-дневной осады, к 15-й годовщине революции 1911 года Национальная революционная армия захватила город Ханькоу-Ухань, в котором эта революция и начиналась. Западные державы были растеряны как никогда. Еще в 1926 году Лондон отказался признавать то, что оставалось от китайского правительства в Пекине. Теперь, 18 декабря, пытаясь как-то реагировать на прорыв националистов, посольство Британии выпустило открытый меморандум, в котором признавалось, что «сегодняшняя ситуация в Китае… в корне отличается от существовавшей в то время, когда страны работали над Вашингтонскими соглашениями». Великие державы должны «оставить мысль о том, что экономическое и политическое развитие Китая может быть обеспечено лишь под иностранным попечительством». Они должны найти ответ на требования китайский националистов о пересмотре договора.

Но как далеко готова была Британия пойти навстречу требованиям националистов? Пределы гибкости подверглись проверке почти сразу. 4 января 1927 года, после нескольких недель беспорядков, толпы китайцев при поддержке республиканских войск, уложив лицами в землю отряд британских морских пехотинцев, захватили британскую концессию в Ханькоу-Ухань. Умелое маневрирование на месте событий позволило избежать кровопролития, но Британия была повергнута в глубокий шок. В Лондоне слышались призывы (и среди них звучал голос Черчилля) к немедленному отмщению. Однако министр иностранных дел Остин Чемберлен хорошо понимал «глубоко миролюбивое отношение» британской общественности и то, какую отрицательную реакцию в Вашингтоне встретит любое агрессивное действие: «только проявляя терпение… ясно показывая всем, с какой целеустремленностью Британия ищет мирного решения… сколь либеральна ее политика», можно мобилизовать необходимые силы на тот случай, если стратегические интересы Британии действительно окажутся под угрозой.

Стратегическим активом, который Британия действительно была готова отстаивать, был Шанхай. Для Британии он являлся важным торговым центром в Восточной Азии. Речь шла о сотнях миллионов фунтов стерлингов. 17 января 1927 года британский кабинет министров принял решение направить в Китай 20-тысячный контингент, обеспечив ему серьезную поддержку с моря: 3 крейсера, канонерки и флотилия эсминцев. Всего в Шанхай прибыло 35 кораблей из семи стран. Вдоль побережья Китая расположился Королевский флот в составе двух легких авианосцев, 20 крейсеров, 12 подводных лодок и 15 речных канонерок.

Похоже, все было готово к конфронтации. Внутри Гоминьдана вновь укреплялись позиции коммунистов. Коммунистическая партия Китая (КПК) из небольшой группы интеллектуалов превратилась в партию, состоявшую из 60 тысяч активных членов, сконцентрированных в крупных городах Центрального и Южного Китая. Не обращая внимания на демонстрацию силы западных держав, армия националистов продвигалась в направлении побережья. 21 марта силы НРА вошли в Шанхай. Это послужило сигналом для восстания, возглавляемого коммунистами, которые стремились направить неизбежную победу националистов над Чан Кайши в направлении революции. Через три дня, 24 марта, НРА, избежав столкновения с западными странами в Шанхае, заняла Нанкин, что вызвало волну бунтов. Американские и британские боевые корабли, стоявшие на якоре в Янцзы, обстреляли город, что привело к многочисленным жертвам. Было ли этого достаточно, если учесть, что погибли несколько граждан западных стран, здание консульства Британии получило повреждения, а сам генеральный консул был ранен? В Шанхае Британия имела возможность применить настоящую военную силу.

11 апреля было направлено предупреждение генералу Чан Кайши и националистам, захватившим власть в Ухане. Левое правительство Гоминдана в Ухане ответило на него решительным отказом. Боевые позиции, казалось, были определены. Но именно в этот момент наибольшего обострения достигла борьба за власть между коммунистами, левым и правым крылом в Гоминдане. Коминтерн из Москвы призывал своих товарищей свергнуть генерала Чан Кайши. Но тот не собирался уступать позиции. В марте 1927 года Чан Кайши отдал приказ разоружить состоявшую из коммунистов милицию в армейских дивизионах, находившихся под его командованием. На следующий день, после того как западные страны заявили протест в связи с «беспорядками» в Нанкине, и не дожидаясь пока мощный шанхайский профсоюз организует сопротивление, Чан Кайши нанес решающий удар.

12 апреля, заявив, что китайская революция должна освободиться от попечительства русских, он приступил к кровавой зачистке коммунистов в Шанхае. Японцы были готовы поддержать выступление Чан Кайши против коммунистов, американцы закрыли глаза на применение силы, а Лондон отступил. КПК, организационно входившая в Гоминдан, оказалась беззащитной. Когда против нее выступило и левое крыло Гоминдана в Ухане, положение коммунистов стало безнадежным. Если весной 1926 года численность китайских коммунистов составляла 60 тысяч человек, то к концу 1927 года в живых оставалось не более 10 тысяч. В сельской местности белый террор унес жизни сотен тысяч восставших крестьян. Остатки сельских организаций были разгромлены в ходе организованного Мао восстания, печально известного как «сбор осеннего урожая», в Хунане в сентябре 1927 года. Год спустя, в июле 1928 года, после того как Пекин был сдан регулярным отрядам НРА, Соединенные Штаты признали правительство Чан Кайши со столицей в Нанкине и предоставили ему право определять размер таможенных пошлин – право, которого так долго добивались китайские националисты.

Москва была ошеломлена происшедшим в Китае. Дважды на протяжении семи лет – первый раз в Польше в 1920 году, а теперь, весной 1927 года, в Китае – советский режим, казалось, был близок к революционному прорыву, который, однако, вновь обернулся сокрушительным поражением. Москве с ее воспаленным геополитическим воображением взаимосвязь событий в Польше и Китае казалась очевидной. Все это было результатом происков британского империализма. 12 мая 1927 года, через несколько недель после шанхайской катастрофы, Скотленд-Ярд провел рейд по помещениям, которые занимала советская торговая делегация в Лондоне. Правительство тори заявило, что в ходе обысков были обнаружены изобличающие улики, и разорвало дипломатические отношения с Советским Союзом. Слухи о войне еще более усилились, когда 7 июня в Варшаве белый русский террорист застрелил советского представителя в Варшаве. Что это, еще одно Сараево? Страх перед войной охватил Москву. В Коммунистической партии обострились внутренние противоречия между сталинистами и троцкистами, а в октябре, когда стало ясно, что план по закупкам урожая не будет выполнен, предчувствие кризиса усилилось. Как и во время Гражданской войны, крестьяне забастовали. В 19201921 годах Ленин уже сталкивался с подобной ситуацией. Непомерные амбиции, связанные с революционной экспансией и социалистическим строительством, разбились о стену силового противостояния Запада и угрозу голода. Провозгласив новую экономическую политику и принцип мирного сосуществования, Ленин сделал шаг назад.

В 1927 году повторить такой шаг означало предать все, что было достигнуто с момента того стратегического отступления. Для Сталина это означало опасную уступку жаждавшим реванша оппонентам. Сталин не собирался отступать. Троцкий и Зиновьев были высланы из страны. Но что означал шаг вперед? В 1925 году именно Троцкий и левая оппозиция выступали за ускорение индустриализации. Теперь, летом 1927 года, столкнувшись с угрозой войны, Политбюро внесло изменения в свою повестку дня. К концу года гигантская программа индустриализации была представлена в виде пятилетнего плана и дополнена программой принудительной коллективизации на селе. Сталин приступал к выполнению совершенно беспрецедентной программы экономических и социальных преобразований, которая в течение нескольких лет должна была обеспечить Советскому государству полный и непосредственный контроль над массами крестьянства. Это была, по выражению Троцкого, «азартная бюрократическая сверхиндустриализация», полная экономических и политических рисков. В начале 1930-х годов эта волюнтаристская попытка обеспечить рост любой ценой приведет к жуткому голоду и жестокой войне с крестьянством и заставит переориентировать внешнюю политику Советского Союза на оборону. Сталин не случайно так горячо приветствовал пакт Келлога – Бриана. Для построения в обозримом будущем «социализма в одной отдельно взятой стране» требовался мир.

IV

В конце 1920-х годов в Восточной Азии была еще одна страна, находившаяся в состоянии еще большей стратегической неопределенности, чем Советский Союз, и этой страной была Япония. В среде японских политиков и военных часто раздавались голоса, требовавшие более активных действий. С начала 1920-х годов относительная умеренность японской политики строилась на недооценке потенциала китайского национализма.

В свете мобилизации сил, проведенной Ву Пеифу в 1924 году, и еще более значительного размаха Северной экспедиции такая самоуспокоенность становилась опасной. Тем не менее министр иностранных дел Сидехара, не обращая внимания на возмущение правых сил, продолжал проводить неагрессивную политику, которую он выбрал еще в 1921 году. Весной 1927 года, когда США и Британия применили военную силу против китайских националистов, Япония воздержалась от каких-либо действий. На японском флоте чувство унижения было столь сильным, что один из лейтенантов, принимавших участие в эвакуации японцев из Нанкина, совершил харакири в знак протест. Почему Япония не встала на защиту собственных интересов? Китай собирал силы, а важнейший японский плацдарм в Маньчжурии оставался забытым. В конце 1920-х годов численность японских поселенцев в Маньчжурии составляла всего лишь 200 тысяч, и каждый год она увеличивалась не более чем на 7 тысяч человек. Для сравнения, в 1927 году приток в Манчжурию китайцев, желавших получить землю, достиг пика в 780 тысяч. Японские правители избегали по-настоящему решительных политических шагов, лишая себя будущего даже в естественных сферах интересов.

В апреле 1927 года экономический кризис, разразившийся в стране на фоне событий в Китае, привел к отставке либерального правительства, столь упорно придерживавшегося политики примирения. К власти пришла консервативная партия Сэйюкай во главе с бывшим начальником генерального штаба, прокитайски настроенным генералом Танакой, обещавшим занять более твердую позицию. Укрепляя японские позиции в Шаньдуне и Маньчжурии и одновременно добиваясь расположения Чан Кайши, Танака надеялся в конце концов убедить китайцев согласиться с разделом территории к северу от Великой стены. Танака не мог пойти на разрыв с западными странами даже тогда, когда НРА вела крупную наступательную операцию на севере в апреле 1928 года. Несмотря на неоднократные столкновения НРА с японскими отрядами, в ходе которых погибли тысячи китайцев, Танака продолжал молчать и официально подтвердил перед Вашингтоном суверенитет Китая над Маньчжурией.

Для японских крайних националистов это было уже слишком. 4 июня 1928 года радикально настроенные офицеры японской армии в Маньчжурии убили военачальника Чжан Цзолиня, который спешил покинуть Пекин до того, как туда войдет НРА. Убийцы надеялись таким образом спровоцировать столкновение с армией Чжан Цзолиня и дать повод для полной аннексии Маньчжурии Японией. Но их ждало разочарование. НРА заняла Пекин, и националисты завершили объединение Китая, а на смену Чжан Цзолиню в Маньчжурии пришел его сын, Чжан Сюэлян. «Молодой маршал» избегал открытого столкновения с японской армией, но вскоре проявил себя китайским патриотом новой формации. В декабре, игнорируя японцев, он передал три маньчжурские провинции в управление правительству националистов в Нанкине, которое теперь было уже официально признанно Соединенными Штатами и Великобританией.

Политика премьер-министра Танаки полностью провалилась. Неспособный противостоять китайцам или договориться с ними, он напоминал «Дон-Кихота Востока», самурая старой школы, пережившего свое время. Когда наконец в июле 1929 года его правительство ушло в отставку, на смену пришли не националисты-радикалы, а их главные противники, Конституционная народная правительственная партия, или Менсэйто. Партия придерживалась реформистской, а не конфронтационной линии. Япония должна ратифицировать пакт Келлога – Бриана и принять приглашение Британии и США на переговоры о сокращении морских вооружений в Лондоне, завершить либерализацию внутренней политики и возобновить продвижение к золотому стандарту. В феврале 1930 года эти партнеры Штреземана в Азии получили значительное большинство голосов японских избирателей, выступавших за демократизацию. Даже действия Сталина и Чан Кайши не вызвали выступлений сторонников агрессивной политики в Азии.

 

26

Великая депрессия

Великая депрессия стала событием, которому было суждено разрушить эту на удивление жизнеспособную систему мирового порядка. Но ее разрушительное воздействие проявилось не сразу. Первые проявления спада, подобные рецессии 1920–1921 годов, вели к ужесточению действовавших ограничений, но еще не к разрушению мира. И правда, то, что в 1929 году, в отличие от 1920 года, дефляция проводилась во всех крупных странах, свидетельствовало о том, насколько глубоко укоренились новые нормы. Курс на дефляцию был взят не только в Британии и Соединенных Штатах, но и во Франции, Италии и Германии. В январе 1930 года, стремясь оправдать ожидания мировой общественности, новое либеральное правительство Японии ввело золотой стандарт. Для этого был привлечен крупный заем, полученный при посредничестве банковской группы Дж. П. Морган. С тех самых пор критики задаются вопросом: почему мир с такой готовностью решился на принятие коллективных мер жесткой экономии? И если экономисты- кейнсианцы и экономисты-монетаристы могут хоть в чем-то прийти к единому мнению, так это в том, что дефляционный консенсус имел катастрофические последствия. Что было тому виной, невежество руководителей центральных банков или атавистическая приверженность воспоминаниям о позолоченном веке? А может быть, инфляция, разразившаяся после Первой мировой войны, вызвала антиинфляционные настроения даже в наиболее удачливых странах (Соединенных Штатах и Франции), которым приходилось делать хоть что-то, лишь бы создать противовес грузу, тянувшему Британию, Германию и Японию на дно? Многие политические обозреватели объясняют происходившее тем, что дефляция давала финансовым «ястребам» долгожданную возможность отказаться от уступок профсоюзам, на которые они были вынуждены пойти в беспокойные послевоенные годы.

Однако для всех этих объяснений характерна недооценка политических инвестиций в восстановление мирового порядка 1920-х годов, которые имели более широкий смысл. Эти инвестиции не были обусловлены страхом перед инфляцией или присущим консерваторам желанием сократить социальные расходы. Золотой стандарт был связан с видением международного сотрудничества, выходящего за пределы технической дискуссии между руководителями центральных банков. Золотой стандарт был «защитой от мошенничества» на уровне чувствительных точек всей мировой системы, а не только препятствием на пути социалистов, озабоченных крупными расходами и ростом инфляции. «Золотые оковы» сдерживали и милитаристов. Действительно, на фоне вето Вашингтона на создание более жестких систем коллективной безопасности заложенный в основу «золотого стандарта» рыночный либерализм оставался единственным надежным средством предотвратить возрождение империализма. Циклические рецессии, даже те, которые приводили к массовым безработице и банкротствам, были малой ценой за поддержание мирового порядка, позволявшего надеяться на сохранение мира и экономический прогресс. Трагическая ирония Великой депрессии проявилась еще и в том, что конструктивная политика, направленная на обеспечение международного сотрудничества, оказалась столь тесно связана с политикой жесткой экономии. Следствием отрицательного свойства стало то, что сторонники «позитивной» экономической политики оказывались втянутыми в орбиту лагеря бунтарей-националистов.

I

План Юнга стал подготовкой к действию. Рецессия была уже не за горами, когда 11 февраля 1929 года в Париже начался новый раунд переговоров о репарациях. Переговоры проходили под председательством Оуэна Д. Юнга, который в 1924 году был заместителем Чарльза Дауэса. Инициаторами переговоров выступили США, а не Германия, и это стало триумфом дипломатии Штреземана. Американцы имели основания опасаться того, что увеличение репарационных обязательств Берлина, предусмотренных планом Дауэса, приведет к увеличению доли частных долгов Германии на Уолл-стрит. Переговоры, закончившиеся год спустя на Второй Гаагской конференции в январе 1930 года, были успешными лишь отчасти. Формально план Юнга сулил снятие напряженности в вопросе репараций за счет деполитизации системы выплат. Но на деле отказ Вашингтона разрешить совместное обсуждение военных долгов и репараций привел к неутешительным результатам.

При всей непоколебимости позиции Вашингтона, которая стала еще более заметна с приходом администрации Гувера, ставшего президентом в марте 1929 года, Франция и Британия могли согласиться на уменьшение суммы репарационных выплат Германии, но не более чем на 20 %. Они располагали лишь незначительным пространством для маневра, так как по мере уменьшения суммы репараций претензии к ним со стороны Соединенных Штатов становились еще больше. В 1919 году соотношение суммы претензий по репарациям к сумме военной задолженности перед США было вполне приемлемым и составляло 3:1. Но жесткая дипломатия США в вопросе о задолженности и ревизионистская позиция Германии в отношении Версальского договора привели к тому, что это соотношение изменилось в худшую сторону. Британия и Франция все чаще выступали в роли передаточного канала при обмене платежами между Соединенными Штатами и Германией. Согласно плану Юнга, Франция могла рассчитывать на получение лишь 40 % всех причитавшихся ей репарационных платежей, а Британия получала лишь немногим более 22 %. По этому поводу Троцкий с характерной для него резкостью писал: «От финансового ядра, привязанного к ногам Германии, идут солидные цепи, надетые на руки Франции, на ноги Италии и на шею Британии. Макдональд, выполняющий сейчас обязанности сторожа при британском льве, с гордостью показывает на ошейник, как на лучший инструмент мира». И то, что сумма в 2 млрд долларов, выплаченная Соединенным Штатам в качестве возврата военных долгов к 1931 году, почти полностью соответствовала общей сумме кредитов, выданных Германии США в начале 1920-х годов, было не просто совпадением. Средства двигались по кругу. Но именно это циклическое движение по условиям плана Юнга было строго ограничено. Этот план был призван нормализовать ситуацию с задолженностью Германии и в то же время сделать ее более прозрачной, еще более ясно указывая на ответственность Берлина.

Националисты ответили митингами протеста с требованием проведения референдума. Это позволило Адольфу Гитлеру придать новый импульс своему движению, которое после катастрофического провала на выборах в рейхстаг 1928 года, казалось, постепенно уходило в небытие. Но бунтовщики потерпели поражение и на этот раз. «Нет» сказали лишь 14 % избирателей. Депутаты-националисты вновь стыдливо проголосовали таким образом, чтобы план Юнга получил сверхквалифицированное большинство, необходимое для его ратификации. Еще одной победой практической дипломатии стало то, что союзнические войска покинули Рейнскую область на пять лет раньше предусмотренного срока.

Этой видимой нормализации обстановки соответствовали и те положения плана Юнга, которые требовали все более строгой финансовой ортодоксальности по мере восстановления суверенитета Германии. Система защиты трансфертов, за которой с 1924 года следил находившийся в Берлине американский агент по репарациям, была ликвидирована. Отныне Германия сама несла ответственность за свой платежный баланс. Теперь выплаты направлялись не в Комиссию по репарациям, а в новый международный клиринговый дом, получивший название Банка международных расчетов. Это предъявляло новые требования к финансовой дисциплине, что вполне устраивало германских консерваторов. В марте 1930 года социал-демократы были вынуждены покинуть межпартийную коалицию, которая сформировала правительство, действовавшее с 1928 года. Пришедшее ему на смену правительство партии Центра под руководством Генриха Брюнинга приступило к долгосрочной трансформации Веймарского государства. Конечной целью был пересмотр Версальского договора, но для достижения этой ревизионистской цели использовались конформистские подходы. Германия освободится от пут политической задолженности, возродив свою конкурентоспособность. Из дефляционной чистки она выйдет такой же, какой была до 1914 года, – ведущим мировым экспортером, окончательно освободившимся от финансового наследия войны.

Зимой 1929/30 года Германия вплотную занималась репарациями. Тем временем Британия и Америка готовились вернуться к вопросу о глобальном разоружении. 21 января 1930 года в роскошном зале палаты лордов состоялось заседание второй Лондонской морской конференции. Церемония открытия конференции транслировалась в прямом радиоэфире по всему миру и стала сенсацией на расстоянии 5 тысяч миль – в Японии. Впервые мировая общественность имела возможность непосредственно следить за ходом столь важного события в средствах информации. Время проведения конференции выбралось с учетом того, что истекал срок действия системы, созданной десять лет назад в Вашингтоне. В 1931 году с отменой нового соглашения Британия, США и Япония были готовы построить 39 линейных кораблей общей стоимостью около 2 млрд долларов. Ограничения, относившиеся к линейному флоту и согласованные в Вашингтоне, не помешали тому, чтобы с 1922 года со стапелей сошли крейсеры, эсмины и подводные лодки общим водоизмещением почти в 1 млн тонн. На рассмотрении Конгресса находился проект бюджета, предусматривавший значительные ассигнования на развитие военно-морских сил. Все это явно противоречило насущной необходимости проведения дефляции. Поэтому в Лондоне страны «Большой тройки» согласились не ограничиваться только линейным флотом, но принять решение о действительно всеобъемлющем ограничении морских вооружений.

2 апреля 1930 года правительство Ямагути заявило о готовности пойти на компромисс, а именно – принять соотношение, составлявшее почти 10:10:7, для крейсеров и других вспомогательных кораблей, что стало крупным достижением конференции. Это оказалось еще большим, по сравнению с Вашингтонской конференцией 1921 года, триумфом японских гражданских политиков и дипломатов над военными, занятыми в тот момент Китаем и потерявшим всякую веру в добрую волю Америки. Но независимо от стратегических оценок сомнений относительно общего дефляционного императива не было. В администрации Гувера подсчитали, что Соединенным Штатам удалось сэкономить 500 млн долларов. Для Японии, приступившей к строительству крейсера в 1921 году, решения конференции означали полное прекращение строительства флота. В общей сложности в течение шести последующих лет Япония имела право построить новые корабли общим водоизмещением лишь 50 тысяч тонн. Военно-морское лобби негодовало. Воспользовавшись тем, что в оппозиции находилась партия Сейюкай, выступавшая за увеличение расходов, лоббисты использовали Лондонскую морскую конференцию, чтобы провести «самую важную конституционную битву» со времени начала периода Тайсё в 1913 году. Но премьер-министр Осахи Ямагути, несмотря на отставку начальника генерального штаба японского флота адмирала Като Канзи и по меньшей мере один случай ритуального самоубийства среди младших офицеров, не изменил своей позиции. Бюджет неумолимо требовал сокращения расходов. Премьер-министр пользовался поддержкой значительного большинства в парламенте и мог рассчитывать на поддержку ветерана, президента Тайного совета императора, известного своими прозападными настроениями и либерала, принца Сайондзи. Несмотря на вызовы со всех сторон правительство Ямагути продолжало выступать на стороне Лондона и Вашингтона в вопросах политики обеспечения безопасности и возврата к золотому стандарту. 28 октября 1930 года проходили торжества по поводу подписания Лондонского договора о морских вооружениях, с которых велась трансляция по радио на все три страны. В ходе этой трансляции с заявлениями, в которых отмечалось значение этого события для мира во всем мире, выступили японский премьер-министр Ямагути, британский премьер-министр Рамсей Макдональд и президент США Герберт Гувер.

Как и девять лет назад, на переговорах в Лондоне несговорчивость проявили французы. И у них были основания считать, что вопросы безопасности их страны остаются без внимания. Располагая флотом, едва ли равным одной трети того, что имелось у Британии или Америки, Франция должна была выбирать между защитой собственного атлантического побережья и патрулированием Средиземного моря на случай действий со стороны Муссолини, который в открытую выказывал свое презрение ко всему процессу разоружения. Франция не собиралась соперничать с Британией или Соединенными Штатами. Напротив, для Франции было важно связать разоружение с более конкретными обязательствами в сфере обеспечения безопасности, чем те, которые предусматривались Лигой Наций или пактом Келлога – Бриана. Если Лондон и Вашингтон хотели провести разоружение на море, то Франция хотела, чтобы то, что оставалось от королевского флота, было в состоянии обеспечить ее оборону.

Новоявленным вильсонианцам во втором лейбористском правительстве Макдональда это, как всегда, пришлось не по вкусу. По мнению Макдональда, Великая война явилась результатом франко-русских интриг не в меньшей степени, чем германской агрессии Совершенно необходимо было сделать так, чтобы Британия никогда больше не оказалась в том положении, в котором она оказалась в 1916 году, когда ее вовлеченность в европейские события заставила страну рисковать всем ради бесполезного конфликта с прогрессивным американским президентом. Конференция 1930 года проходила в Лондоне, но ее исход определялся американской делегацией. Если ключом к европейской безопасности была готовность британцев поддержать французскую армию, прибегнув к жесткой морской блокаде, то без согласия американцев обойтись было невозможно. Британия не стала бы обещать Франции ничего, что могло вызвать недовольство Америки.

24 марта 1930 года госсекретарь США Генри Стимсон, отчаянно пытаясь увести конференцию с «края обрыва», заявил, что если Франция согласится на разоружение, то Соединенные Штаты рассмотрят вопрос о заключении консультативного пакта, согласно которому они возьмут на себя обязательство заранее определять свою позицию в случае любой франко-британской блокады. Это было намного больше того, на что был готов в 1924 году госсекретарь Хьюз, правда, Стимсон не согласовывал своих слов с Госдепартаментом или президентом Гувером. Его предложение так и не дошло до обсуждения в Сенате. Но этой малой уступки, предполагавшей, по крайней мере, возможность поддержки со стороны Америки действий Британии в пользу Франции, оказалась достаточно для того, чтобы Франция согласилась не срывать конференцию. Неблагоприятным исходом этой борьбы стало, однако, то, что Франция была выставлена в неблагоприятном свете именно тогда, когда она отчаянно нуждалась в поддержке Британии.

После обескураживающего начала переговоров вокруг плана Юнга, движение за европейскую интеграцию, пережившее первый прилив энтузиазма после кризиса в Руре, возвратилось к самой главной теме дискуссии. В июне 1929 года в ходе встречи в Мадриде Бриан и Штреземан, помня о жесткой позиции США в вопросе военных долгов, обсудили вопрос создания европейского блока, достаточно крупного для того, чтобы составить конкуренцию американской экономике и уйти от зависимости от Уолл-стрит. 5 сентября 1929 года, выступая с трибуны Лиги Наций, Бриан взял инициативу на себя: европейские страны, входившие в Лигу Наций, должны создать более тесный союз. Беззубого мирного договора, названного его именем, было недостаточно. При наблюдавшейся тенденции спада в мировой экономике и перспективах усиления американского протекционизма Бриан предлагал в первую очередь создать систему преференциального снижения тарифов. Однако этот экономический подход вызвал столь враждебное отношение, что зимой Бриан решил пойти по другому пути.

В начале мая 1930 года, за несколько недель до завершения Лондонской морской конференции, на которой было затронуто немало щекотливых вопросов, французское правительство разослало всем 26 европейским странам – членам Лиги Наций официальное письмо, в котором Париж призывал всех европейцев к осознанию важности «географического единства» и налаживанию продуманных, «основанных на солидарности связей».

В частности, Бриан предлагал учредить европейскую конференцию, которая бы проводила регулярные заседания с ротацией председателей и имела постоянно действующий политический комитет. Главной задачей конференции предполагалось создание «федерации, построенной на идее союза, а не единства». «Именно сейчас наступило время, позволяющее и требующее начать подобную конструктивную работу, – писал в заключение Бриан. – Настал решающий час, когда Европа, проявив дальновидность, может свободно определить собственное будущее. Объединимся же во имя жизни и процветания!»

II

Говорят, что, когда 3 октября, почти месяц спустя после его выступления в Европе, Бриану сообщили о смерти Густава Штреземана, французский премьер воскликнул, что пришла пора заказывать второй гроб для него самого. Не вызывало сомнений, что уход с политической сцены Штреземана и последовавшее за ним вступление на пост рейхсканцлера в Берлине Генриха Брюнинга в качестве главы кабинета министров правого меньшинства указывали на опасные изменения в политической жизни Германии. Брюнинга и Эрцбергера нельзя было сравнивать. Эхо периода, когда тон в рейхстаге задавало большинство, становилось почти неслышным. Разочарование результатами плана Юнга усилило конфронтационные настроения внутри Германии. Это не имело бы особого значения, если бы Британия решилась поддержать предложение Бриана. Лондонская морская конференция показала, что совместных усилий Британии и Америки вполне достаточно для сдерживания Франции и Японии. Сотрудничество Британии и Франции могло стать определяющим для Европы. Британия была не только морской сверхдержавой, но и, в отличие от Франции, крупным импортером. Америка последовательно проводила протекционистский курс, поэтому доступ на рынки Британии и Британской империи становился серьезным козырем на переговорах.

Однако лейбористское правительство упорно противилось сотрудничеству с Францией, и это развязывало руки Германии. Правительства 20 стран из 26, которым было адресовано обращение Бриана, с энтузиазмом откликнулись на него, в том числе все малые европейские страны, за исключением Венгрии и Ирландии, но Лондон и Берлин оставили это обращение без ответа. 8 июля 1930 года на заседании кабинета министров Брюнинга прозвучало самодовольное заявление о том, что лучшим ответом на историческую французскую инициативу будет обеспечить ее «погребение по первому разряду».

Но Лондон не понимал, что, загоняя Францию в тупик, он открывает путь к катастрофе. Вновь и вновь, начиная с 1918 года, политический класс Германии сплачивался и формировал большинство, готовое пойти на болезненные, но необходимые меры для выполнения взятых на себя обязательств. Примеры Рапалло и Рура убедительно показали, к каким катастрофическим последствиям приводит конфронтация. Но в 1930 году желание выполнять свои обязательства в очередной раз начало истощаться. Преемник Штреземана на посту министра иностранных дел, националист и сторонник Бисмарка Юлиус Курциус уже заявил о своем намерении «изменить баланс» внешней политики Германии в пользу Востока. В 1931 году крупный экспортный кредит, выданный под гарантии рейха, позволил увеличить экспорт Германии в Советский Союз в 4 раза. Германия стала важнейшим торговым партнером сталинского режима. Летом 1930 года Берлин укрепил связи с фашистской Италией, главным соперником Франции на Средиземном море. В начале июля Рейн покинули последние французские военные части, и тогда Курциус нанес свой главный удар. Он начал особо секретные переговоры с Веной относительно возможного австро-германского Zollverein (таможенного союза). Эта германская инициатива сохранялась в секрете до весны 1931 года и стала причиной первого схода лавины Великой депрессии.

То, что череда этих катастрофических событий будет вызвана чем-то вроде правительства Брюнинга, было вполне предсказуемой трагедией. Брюнинг был националистом, но в этом не было ничего необычного. Он определенно не сочувствовал фашистам. Его отношение к рейху было консервативным. Он был либералом в экономике. Своей задачей он видел своего рода возрождение золотого века Вильгельма. В случае богатой и сильной страны такое сочетание могло и не представлять опасности. Но в уязвимом положении, в котором находилась Германия, активный национальный либерализм превращался в опасный коктейль. Веймарской республике предстояло принять суровые экономические меры. В период с 1929 по 1931 год Германия прошла путь от стоящего на грани дефицита торгового баланса до значительного торгового профицита, в основном за счет снижения спроса на импортные товары внутри страны. Полномочия издавать президентские декреты, предоставленные фельдмаршалу Гинденбургу летом 1930 года, имели целью не установление диктатуры, а проведение дефляционной политики, предусмотренной международными обязательствами. Рост численности безработных, достигшей зимой 1930/31 года 4 млн был вполне предсказуем. Для компенсации падения внутреннего спроса Германии требовалось увеличить экспорт. Ничего нелогичного в стремлении наладить более тесные экономические отношения с Австрией не было. Но европейский план Бриана предлагал гораздо более широкий рынок. Германии требовалась помощь всего мирового сообщества, для того чтобы смягчить последствия дефляции.

В сложившихся обстоятельствах ведение секретных переговоров с Веной, нарушавших если не букву, то дух целых трех подписанных после окончания войны мирных договоров, было для Брюнинга, по меньшей мере, очень рискованной стратегией. Делать это лишь в угоду крайне правому крылу националистов, которое после выборов в рейхстаг в сентябре 1930 года все больше попадало под влияние Гитлера, было бы крайне безответственно. В основе стратегии Штреземана лежал тонкий расчет на то, что лучший способ расширить пространство для маневра состоит именно в том, чтобы избегать прямой конфронтации. Агрессивный подход Брюнера привел к обратному результату. Соблазнившись националистическими фантазиями, он не расширял пространство для маневра, а, скорее, сужал его, что лишь способствовало нарастанию проблем внутри страны и усилению нажима извне.

Появившееся в мировой прессе 20 марта 1931 года сообщение о планах создания австро-германского таможенного союза прозвучало подобно взрыву бомбы. Ранее в том же году Франция, желая вознаградить приверженность Германии золотому стандарту, готовилась предоставить ей возможность получения займов на Парижском рынке. Теперь, похоже, Берлин шел на обострение. Положение осложнялось тем, что правительства Британии и США не изъявляли желания обуздать Брюнинга. До тех пор пока США сохраняли за собой статус страны наибольшего благоприятствования, они не возражали против объединения находившихся в неблагоприятном положении стран Центральной Европы. Это тревожило Париж. Но благодаря политике стабилизации, проводимой Пуанкаре, позиции Парижа стали намного прочнее. К 1931 году недооцененность французской валюты и положительный платежный баланс позволили Франции сосредоточить у себя 25 % мировых запасов золота. В этом отношении Франция уступала только Соединенным Штатам и значительно превосходила Британию даже в период расцвета последней, когда та играла первую скрипку в оркестре золотого стандарта. С началом валютных спекуляций в Австрии, которые затем перекинулись на Германию, пошли слухи о том, что именно Париж намеренно устроил эту распродажу. Но в этом не было необходимости. Дефляция брала свое. Банкротство Viennese Kreditanstalt и проблемы, возникшие у банка Danat в Германии, были опасными, но вполне предсказуемыми побочными результатами жесткого дефляционного регулирования. Платежный баланс Германии был крайне нестабилен. Сам Брюнинг, казалось, был полон решимости запугать рынки. 6 июня, находясь по приглашению Макдональда в летней резиденции премьер-министра в Чекерсе, канцлер Германии воспользовался возможностью, чтобы заявить об отказе от выплаты предстоящего платежа по плану Юнга, назвав его «данью уважения».

Неудивительно, что в подобных обстоятельствах золото и иностранная валюта начали утекать из финансовой системы Германии. Германские политики ожидали этого момента с 1924 года. Удастся ли им использовать задолженность перед Америкой, чтобы уйти от выполнения обязательств по репарациям? Было очевидно, что Уолл-стрит оказалась в непростой ситуации. Американские инвесторы вложили в Германию в общей сложности 2 млрд долларов. Еще в январе 1931 года Стимсон предостерегал о серьезном риске, с которым столкнется Америка, в случае если в Германии произойдет коллапс. Однако ожидать, что президент пойдет на поводу у банкиров, означало повторить ошибку, которую Берлин допустил, когда принимал судьбоносное решение о начале подводой войны в январе 1917 года. Гувер не был другом магнатов с Уолл-стрит, тем более в число его друзей не входили избиратели, проживавшие на Среднем Западе. Лишь 19 июня, получив полные отчаяния телеграммы из Лондона, Гувер согласился действовать. На следующий день он выступил с заявлением о замораживании всех политических долгов, включая репарации и военные долги союзников. Это заявление прозвучало в воскресенье, а уже в понедельник, 22 июня, берлинская биржа была охвачена лихорадкой игры на повышение, которая продолжалась до тех пор, пока этот пузырь не лопнул внезапно, когда Франция отказалась принять это решение.

Наложенное Францией вето вызвало приступ ярости в Лондоне и Вашингтоне, а отзвуки протестов того времени звучат и в современной исторической литературе. По мнению наиболее авторитетного исследователя событий периода Великой депрессии, нежелание Франции поддержать попытку Гувера спасти ситуацию в июне 1931 года свидетельствовало о фактической слабости системы, существовавшей в период между войнами. Дело было «не в недостаточном лидерстве США, а в отсутствии готовности к сотрудничеству и, в частности, нежелании Франции участвовать в нем». Современники были не столь осторожны в выборе выражений. В Лондоне в изобилии возникли галлофобские конспирологические теории. Премьер-министр Макдональд негодовал по поводу того, что «Франция ведет свою обычную недальновидную и эгоистическую игру вокруг предложений Гувера. Это методика, которой пользуются худшие из евреев…Германия треснет пополам, но Франция продолжит торговаться». В Вашингтоне заместитель госсекретаря Уилльям Касл назвал французов «самым безнадежным народом на свете». Гувер мрачно намекнул на то, что в обозримом будущем он считает возможным возникновение только англо-германского союза, к которому, вероятно, присоединятся и США, и это будет союз против Франции.

Настойчивые увещевания объяснялись тем, что чистые издержки Америки, связанные с объявленным Гувером мораторием, превышали издержки Британии или Франции. Отмена военных долгов компенсировала этим странам значительную часть того, что они теряли в результате отказа от репараций, поэтому их доля в общем балансе не превышала одной трети. Произведенные современниками расчеты показывали, что Германия освобождалась от выплаты ежегодных репараций на сумму 77 млн фунтов стерлингов, в то время как потери Соединенных Штатов в результате отказа от взыскания военных долгов составляли 53,6 млн фунтов стерлингов. Французы считали эту политическую арифметику односторонней. То, что Америка закрывает значительную часть счета, отражает тот факт, что Франция в части репараций делала одну уступку за другой, которые Вашингтон так и не компенсировал. К тому же репарации означали нечто большее, чем просто деньги. А свой нынешний вид они приобрели лишь благодаря плану Дауэса и плану Юнга, каждый из которых вынуждал Францию отступать. Франция вновь и вновь призывала к созданию международной системы безопасности, способной заменить достигнутые в Версале договоренности. Но эти призывы наталкивались на вето Вашингтона. Британия и Америка противопоставили этим призывам совместную работу по созданию нового порядка, базирующегося лишь на разоружении и правилах мирового финансового рынка. За время кризиса с 1924 по 1926 год Франция на собственном опыте испытала силу этих ограничений, которая, правда, зависела от того, насколько была готова к сотрудничеству каждая из стран, входящих в эту систему. Вопрос о том, готова ли Германия к такому сотрудничеству, оставался открытым. Франция, со своей стороны, приняла эти правила. Она заплатила сполна, обеспечив стабилизацию франка в 1926 году и приняв план Юнга и сделку Меллона – Беранже по военным долгам в 1929 году. Теперь, когда разразился кризис, который сами же немцы на себя и навлекли, Америка в одностороннем порядке объявляет ситуацию экстренной и меняет правила своей собственной игры. В Париже были настолько шокированы, что не могли поверить в происходящее. Гувер действовал без предварительных консультаций. Он, как громко заявила одна из газет, обращался с Францией как с Никарагуа. Но теперь, в отличие от 1923–1924 годов, Франция могла позволить себе торговаться, переводя риски на Германию и ее кредиторов. Лишь 6 июля Франция согласилась с тем, что рейх будет отдан под защиту моратория Гувера (табл. 14).

Таблица 14. Мораторий Гувера и «политические долги», июнь 1931 г., тыс. фунтов стерлингов

Тем временем в финансовой системе Германии наступил коллапс. Банки закрылись. Был объявлен мораторий на краткосрочные торговые займы, полученные в Британии, Голландии и Швейцарии. Рейхсбанк продолжал поддерживать курс национальной валюты в золотом выражении, но все указывало на то, что Германия отказывается от золотого стандарта. Рейх национализировал все золото и иностранную валюту, находившиеся в частном владении, и ввел контроль обменных операций. Брюнинг мог успокаивать себя тем, что добился приостановки репарационных выплат, но во всем остальном эта первая попытка защитить национальные интересы и уйти от ограничений, накладываемых мировым порядком, окончилась катастрофой. Чтобы обеспечить себе финансовую защиту со стороны Гувера, Брюнингу даже пришлось открыто заявить о том, что Германия отказывается от новых военных расходов на весь срок действия моратория. Политика, проводимая Брюнингом, показала, что для страны, находящейся в столь уязвимом положении, как Германия, защита национальных интересов несовместима с ее участием в мировой экономике. Из этого следуют два вывода. Консерваторы были вынуждены подчиниться. В декабре 1931 года Брюнинг воспользовался предоставленными ему полномочиями и издал декрет о принудительном сокращении заработных плат и снижении цен. Но такая стратегия была не просто мучительна. Она поднимала вопрос о том, сколь долго будет еще сохраняться мировой экономический или политический порядок, которому необходимо подчиняться. Более радикально настроенные националисты пришли к выводу о том, что если национализм и экономический либерализм несовместимы, то это требует действительно полной переоценки национальных интересов – не только экономических, но и стратегических и политических.

III

В Японии также разгоралась борьба вокруг стратегии подчинения. Обязательства, взятые премьер-министром Ямагути на Лондонской конференции по вопросам сокращения вооружений на море, вызывали возмущение военно-морского лобби. Теперь, в Женеве, Лига Наций вела подготовку ко второму раунду переговоров по вопросам сокращения армий. Не станет ли дефляция 1930 года, подобно англо-американскому режиму сокращения расходов в 1920–1921 годах, причиной того, что еще одно десятилетие окажется потерянным для империалистических амбиций? Политики, казалось, совершенно не обращали внимания на опасное положение, в котором находилась Япония, и радикальные националисты решили, что настало время действовать. В октябре 1930 года Ямагути был смертельно ранен подосланным убийцей. В течение последующих месяцев были убиты другие видные деятели, стоявшие на позициях государственного интернационализма, в их числе министр финансов либерал Иноуэ Дзюнноскэ и глава корпорации Mitsui Дэн Такумо.

Но одних только убийств оказалось недостаточно. Ключом к решению всех проблем был Китай. В 1928 году радикалы убили видного военного деятеля Севера Китая Чжан Цзолиня, однако это не вызвало кризиса, на который они рассчитывали. В 1931 году они решили действовать иначе. Было инсценировано нападение Китая на Японию. 18 сентября на японской железной дороге, проходившей в непосредственной близости к одной из военных баз, которой командовал «молодой маршал», взорвалась бомба, заложенная японским солдатом-изменником. В течение суток японская армия нанесла ответный удар. Отряд в составе примерно 500 националистов-радикалов захватил региональную столицу Маньчжурии город Мукден. Вслед за этим отрядом подтянулись остальные силы Квантунской армии, и в течение нескольких недель три китайские провинции оказались под контролем японцев. Правое крыло действовало в открытую. Если их план удастся, то стратегическая дилемма, стоящая перед Японией, будет решена силой, а территория к северу от Великой стены окажется отделенной от основной территории Китая. Кроме того, если основные политические партии Японии откажутся с ними сотрудничать, а новый демократизированный электорат не согласится с новой линией, то придется проводить основательную «реконструкцию» и внутри страны.

Однако, несмотря на волнения в Маньчжурии, добиться желаемого развития событий не удалось. Китайские националисты не ответили на вызов, а японские дипломаты приложили все усилия, чтобы свести потери к минимуму. Японское правительство пользовалось достаточно хорошей репутацией. В отличие от Брюнинга с его предложением о создании таможенного союза с Австрией, провокация в Мукдене явно была делом рук подставных солдат. В любом случае, с точки зрения западных держав, было предпочтительнее, чтобы Маньчжурию контролировала Япония, а не Сталин. Москва, со своей стороны, всячески демонстрировала стремление избежать столкновения. Даже в условиях обострения экономического кризиса в 1931 году немногочисленная группа правых экстремистов пока была не в состоянии расшатать мировую систему. Германию можно было отправить на карантин. Понадобится еще один сокрушительный шок в самом сердце мировой финансовой системы, чтобы расчистить путь для надвигавшейся катастрофы. Именно такой кризис и назревал, по мере того как дефляция прокладывала себе путь по всему миру.

В выходные дни 19 и 20 сентября 1931 года, когда разворачивались события в Мукдене, мир следил не столько за тем, что происходит в Северо-Восточной Азии, сколько за новостями из Лондона. После катастрофы в Германии тучи начали сгущаться над Банком Англии. Начиная с 1929 года при всех бедах, выпадавших на долю британской промышленности, лейбористское правительство Рамсея Макдональда последовательно заявляло о необходимости сохранения золотого стандарта. По мере ослабления фунта стерлингов требования Банка Англии и Сити становились все более беспощадными. В августе Банк Англии и Сити рекомендовали сократить бюджет, составлявший 885 млн фунтов стерлингов, на 97 млн фунтов стерлингов, из которых 81 млн фунтов стерлингов приходился на долю ассигнований, предназначенных для борьбы с безработицей и для выплаты социальных пособий. Размер пособия, за счет которого существовали миллионы безработных и их семьи, предлагалось сократить на 30 %. Нью-Йорк и Париж выражали беспокойство, но Банк Англии хотел взять реванш у лейбористского правительства и даже втайне призывал потенциальных американских и французских кредиторов ужесточить условия предоставления кредитов. В вопросе о поддержании золотого стандарта существовало принципиальное единодушие, но сам Макдональд признавался своим коллегам в том, что требуемое от них представляет собой «отрицание всего, за что выступала лейбористская партия».

Когда кабинету министров не удалось прийти к единому мнению, Макдональд подал в отставку и сформировал межпартийное Национальное правительство, которое в отсутствие в своем составе опасных социалистов объявило о значительном повышении налогов и сокращении расходов. Но этого было недостаточно. В пятницу, 18 сентября, несмотря на помощь нью- йоркского отделения Федерального резерва и Банка Франции, Лондон сдался. Банк Англии находился далеко не в том положении, в котором летом находился Берлин. Но у него и не было желания оказаться в таком положении. Даже если бы Нью-Йорк и Париж оказали помощь в виде экстренных займов, к середине понедельника 21 сентября Банку Англии все равно пришлось бы принять действительно решительные меры. Но Макдональд решил взять это унижение на себя и признал, что фунт стерлингов покидает зону золотого стандарта.

В отличие от мукденского инцидента, это было действительно событием мирового значения, которое привело к краху банков в Америке и панике в Берлине. На день это событие даже вытеснило скандал в Маньчжурии с первых страниц токийских газет. Золотой стандарт определял дисциплину и координацию действий, которые были поставлены Вашингтоном и Лондоном во главу угла послевоенной стабилизации. С падением фунта стерлингов рушилась Британия, а за ней – вся империя и все ее более мелкие торговые партнеры. Первой реакцией на приостановку действия золотого стандарта был шок. Но события следующего года позволили стабилизировать фунт стерлингов на новом, гораздо более конкурентном уровне, и Национальное правительство Британии, во главе которого по-прежнему стоял Макдональд, обнаружило, что для страны, достигшей определенного уровня кредитоспособности на мировом рынке, плавающий курс обмена валюты означал не катастрофу, а возможность творческого обновления экономического либерализма. При сохранившейся банковской системе низкие процентные ставки стали эффективным стимулом для восстановления Британии. В сравнении с США или континентальной Европой происходившее в Британии в 1930-х годах выглядело далеко не столь удручающе.

Однако открытие Британией того, что Кейнс позже назовет «подлинным либерализмом», имело более широкие последствия. Падение фунта стерлингов сильно отразилось на торговых партнерах Британии. И этот эффект лишь усилился с принятием в феврале 1932 года протекционистских мер. Это был не первый случай протекционизма. И не самый плохой. В июне 1930 года через Конгресс был проведен печально известный закон Смута-Хоули о тарифе. Правда, протекционизм американцев ни у кого удивления не вызвал. Девальвация и введение тарифов в Британии указывали на сбой внутри самого режима. Со времени отмены в 1840-х годах хлебных законов Британия была столпом, на котором строилась свободная торговля. Теперь на Британию ложилась ответственность за раскручивание гибельной спирали протекционизма и развязывание войны курсов валют под девизом «разори ближнего твоего», которые разрывали мировую экономику на части. По признанию крупного британского чиновника, «ни одна страна не наносила более сокрушительного удара по мировой торговле», чем Британия, когда пустила в ход комбинацию из девальвации и протекционизма.

На гребне волны политических убийств и необузданной агрессии Квантунской армии произошло внезапное обрушение основ мировой экономики, которое свело на нет стремление японских либералов придерживаться общей линии. В конце 1931 года представитель министерства иностранных дел, связанный с событиями в Маньчжурии и симпатизирующий фашистам, Мацуока Ёсуке потребовал ответа у японского парламента: «Приятно поговорить о внешнеэкономической политике.

Но у нас должен быть не только лозунг. Где результаты? Пусть нам покажут преимущества этого подхода». Если даже Британия начала отгораживаться, то Японии тем более необходимо срочно создать собственный торговый блок. Если в Британии Рамсея Макдональда отказ от золотого стандарта привел к появлению низкопроцентных ипотечных кредитов на строительство жилья в пригородах, то ставки Японии в этой игре были выше. Решение о возврате к золотому стандарту, принятое в 1930 году, было напрямую связано с разоружением. Сразу после того как в декабре 1931 года Япония отказалась от золотого стандарта, министр финансов Корекио Такахаши оказался под серьезным нажимом со стороны военных. Обеспокоенные восстанием в Китае и опасной индустриализацией в Советском Союзе, военные были вдохновлены невиданным с 1905 года общим патриотическим подъемом в связи с событиями в Мукдене и полны решимости разорвать ограничения, установленные в 1920-х годах. В период с 1930 по 1934 год военный бюджет страны был увеличен вдвое. В 1935 году Такахаши отказался пойти на дальнейшее увеличение военного бюджета и был зарублен фанатиками из числа правых. К 1937 году военные расходы Японии вышли за пределы, согласованные на Лондонской морской конференции, и выросли по сравнению с 1930 годом в 5 раз.

В условиях резко обострившейся стратегической обстановки в Восточной Азии финансовый кризис 1931 года оказал самое прямое воздействие на последовавшую за ним военную эскалацию. В Европе и на противоположном берегу Атлантики крушение происходило постепенно. После 1931 года золотой стандарт сохранялся во Франции и Италии. Правда, это привело не к «активизации» политики, как в Японии, а к тому, что тиски дефляции все теснее сковывали свободу действий этих стран. То обстоятельство, что Муссолини совместил это с экспансионистскими амбициями в своей внешней политике, свидетельствовало о разрушительной иррациональности его режима. Во многом из-за этого вооруженные силы Италии так и не сумели осуществить мечты дуче о завоеваниях. В свою очередь, Франция, обладавшая огромными золотыми запасами, несмотря на дефляцию, не видела особого смысла в отказе от золотого стандарта. В полной мере отрицательные последствия дефляции дали о себе знать лишь в 1932 году.

По-настоящему невыносимой становилась ситуация в Германии, которая не могла пойти на девальвацию, поскольку была связана колоссальными деноминированными в долларах иностранными долгами, масса которых неизбежно увеличилась бы в случае обесценивания рейхсмарки. Рейхсбанк, в отличие от Банка Англии, не располагал запасами, которые можно было бы использовать при отражении спекулятивных атак, неизбежных в случае отказа от золотого стандарта. Кроме того, Вашингтон ясно давал понять, что предпочитает, чтобы Германия выдержала паузу, воспользовавшись введенными летом контролем над обменом валюты и мораторием на выплаты. В этом случае Германия могла, по крайней мере, обслуживать свои долги на Уолл-стрит. Тем временем ситуация, когда Германия в своей торговле придерживалась золотого паритета, а Британия девальвировала свою валюту, неизбежно вела к катастрофе. До сентября 1931 года кабинет министров Брюнинга мог, по крайней мере, говорить о том, что проводимая им жесткая дефляционная политика позволяет повысить экспортную конкурентоспособность страны. Теперь, когда Германия с трудом держалась за обломки рассыпающегося золотого стандарта, германский экспорт получал один удар за другим. К концу 1931 года численность безработных увеличилась с 4 до 6 млн и волна банкротств накрыла промышленность Германии. Былого консенсуса по вопросу о дефляции уже не было. Если уже не существовало международной системы, перед которой требовалось выполнять свои обязательства, то в чем же тогда заключался смысл очередной серии правительственных декретов о снижении заработной платы и цен? По всей Германии всевозможные группы экспертов, представители интересов различных деловых групп и политические деятели призывали разработать согласованную политику экономического спасения страны.

Одна дискуссия развернулась вокруг профсоюзного движения, в другой дискуссии приняли участие многие авторитетные лица, поднявшие кампанию против плана Юнга, а также члены гитлеровской Национал-социалистической партии. Летом 1932 года нацисты провели широкую предвыборную кампанию с использованием красочных плакатов, разъяснявших предлагаемую ими программу создания рабочих мест, и одержали убедительную победу на выборах. Гитлеровская партия получила 37 % голосов, что было лишь немногим меньше того, что набрала Социалистическая партия в ходе выборов 1919 года. Правому крылу не удалось обеспечить себе большинства. ГННП испытывала финансовые трудности. На вторых общих выборах, состоявшихся в ноябре 1932 года, число голосовавших за нацистов начало уменьшаться. Но именно этот прорыв во время полной отчаяния зимы 1931/32 года позволил Гитлеру выдвинуть свою кандидатуру на пост канцлера. В январе 1933 года, когда попытки объединить страну, предпринятые сначала консерватором Францем фон Папеном, а затем военным диктатором генералом фон Шляйхером, провалились, пришло время Гитлера возглавить национальную коалицию.

Военный класс и группы экономических интересов, такие как аграрии, немногое теряли, отказываясь от интернационализма. В то же время другие влиятельные группы, особенно крупный бизнес, расставались с появившимися у них в 1920-х годах ожиданиями не столь поспешно. В таких странах, как Япония и Германия, многосторонние торговые связи при поддержке со стороны Британии составляли основу экономического развития. Мог ли кто-нибудь предположить, что этот основополагающий элемент мирового порядка может исчезнуть? Мукденскй инцидент в Восточной Азии предоставлял собой очевидную опасность. Но ни одна из сторон не решилась превратить его в casus belli. В феврале 1932 года в Женеве начался второй раунд переговоров по разоружению. В июне того же года в Европе на Лозаннской конференции был наконец окончательно решен вопрос репараций. Франция придерживалась ортодоксальной монетаристской позиции. Отказ от золотого стандарта Британии и Японии был серьезным, но, возможно, не бесповоротным шагом. Летом 1932 года появились некоторые признаки выхода экономики из рецессии. На лето 1933 года было намечено проведение в Лондоне большой конференции, в повестке дня которой стояли вопросы реконструкции мировой экономики и в связи с этим рассмотрение одного вопроса, имевшего решающее значение: какова позиция Соединенных Штатов?

IV

Казалось, что убедительная победа Герберта Гувера на выборах 1928 года окончательно утвердила сложившийся после войны порядок. Гувер был великим инженером прогрессивизма, и его реакция на самые первые потрясения 1929 года была характерной. В октябре он вместе с Макдональдом выступил за разоружение. Во внутренней политике он использовал все свои связи в деловых кругах и торговых ассоциациях, пытаясь противопоставить кризису частные инвестиции. Но в условиях резкого снижения доверия и сокращения расходов внутри страны этих мер было недостаточно. Гувер как мастер создания катастрофических ситуаций за рубежом, провозвестник американского благоденствия, символ прогрессивной эффективности и самоудовлетворенности, чувствовал себя униженным из-за разразившейся в стране катастрофы и опустошающего возврата к нестабильности, от которой американская экономика так сильно пострадала в конце XIX века. И дело было не в том, что президент не понимал обоснованности правительственных расходов, направленных на преодоление цикличности. Проблема состояла в том, что бюджет федерального правительства, составлявший 3 % ВВП, был слишком мал, для того чтобы обеспечить стабилизирующее воздействие. Гувер также не смог воспрепятствовать принятию Конгрессом скандального закона Смута – Хоули о тарифе. В то же время, несмотря на призывы Белого дома, ФРС пожертвовала стабильностью банковской системы в интересах проведения серьезной дефляции. В сентябре 1931 года, после того как Британия отказалась от золотого стандарта, в Америке лопнуло 522 банка, общая сумма депозитов в которых составляла примерно 705 млн долларов. Но худшее было впереди.

В начале февраля 1933 года, когда Америка находилась в ожидании нового президента, в штате Луизиана началось массовое закрытие банковских вкладов. 3 марта эта эпидемия достигла самой сердцевины мирового финансового порядка – Нью-Йорка. В отчаянии власти штата Нью-Йорк обратились в Вашингтон с просьбой принять меры на федеральном уровне. Но именно в этот день истекал срок президентских полномочий Гувера, а его преемник Франклин Рузвельт отказался заниматься этим вопросом. Не получив указаний от федерального правительства к утру 4 марта 1933 года, губернатор Нью-Йорка принял решение закрыть центр мировой финансовой системы. Столкнувшись с сильнейшим мировым экономическим кризисом во всей современной истории, американское государство решило самоустраниться.

Первое, с чего начала новая администрация Франклина Делано Рузвельта, была попытка исправить это впечатление. Демократия должна показывать, что она управляет. «Новый курс» представлял принципиально новую концепцию роли федерального правительства. После революции и Гражданской войны 1860-х годов Соединенным Штатам предстояло пережить третий момент своего становления. Сам Гувер уже предпринимал решительные шаги по расширению поддержки экономики федеральным правительством. Была создана Реконструктивная финансовая корпорация, уполномоченная к лету 1932 года занять средств на сумму до 3 млрд долларов. Предстояли и другие важные шаги. Однако этот поворот к «конструктивной» политике в Соединенных Штатах был связан, как и повсюду, с отказом от выполнения международных обязательств. Не последствия Первой мировой войны, а реакция на разочарование 1920-х годов и Великая депрессия привели к тому, что теперь во главе угла американской политики оказался полномасштабный изоляционизм. Националистический поворот в американской политике на первом этапе деятельности администрации Франклина Делано Рузвельта завершил процесс дезинтеграции, начало которому было положено шоком, распространившимся из Британии в 1931 году.

Начиная с 1870-х годов золотой стандарт считался флагманом респектабельной политической жизни Америки. В ходе борьбы за золото в 1890-е годы сформировалось новое поколение прогрессивистов, наследниками которых стали Вильсон и Гувер. Но к весне 1933 года золотые запасы Америки были в такой степени истощены, а банковская система пережила столь сильные потрясения, что 19 апреля Рузвельт объявил об отказе Америки от золотого стандарта. Это решение заложило основу финансовой стабильности, необходимой для восстановления Соединенных Штатов. Однако неожиданное обесценивание доллара в сочетании с заоблачными тарифами чрезвычайно затрудняли экспорт в США. Вдобавок после того, как было восстановлено доверие инвесторов, фонды возвратились в Нью-Йорк, поглотив ликвидные активы, имевшиеся в других частях света.

По мере приближения лета нарастающая обособленность Америки поставила под вопрос международную экономическую конференцию, которую Британия и Франция намеревались провести в Лондоне, причем произошло это именно тогда, когда все более очевидным становилось опасное развитие ситуации в Германии. Гитлеровская коалиция публично заявляла о своем стремлении к миру и восстановлению своей страны. Она не решалась пойти на немедленный открытый разрыв с мировым порядком. Но ни для кого не было секретом, что гитлеровское правительство уделяет перевооружению не меньшее внимание, чем дорожному строительству. Тем временем Ялмар Шахт, чьи знания и авторитет были востребованы в ходе кампании, направленной против плана Юнга, при Гитлере вновь занял пост президента Рейхсбанка. Он незамедлительно отправился в Вашингтон, надеясь договориться о том, чтобы приостановить обслуживание долгов Германии. 9 июня 1933 года, получив отказ за три дня до начала конференции в Лондоне, где должны были собраться представители 66 стран, Шахт объявил о том, что Германия в одностороннем порядке вводит мораторий на выплаты. На конференции глава германской делегации Альфред Гугенберг пошел еще дальше, решительно потребовав возврата Германии ее колониальных активов и в открытую предложив создать антикоммунистический пакт, направленный против Сталина. Но летом 1933 года новое, приводящее в ужас правительство Германии оказалось на втором плане. На международной экономической конференции главным был вопрос о том, смогут ли Америка, Франция и Британия договориться о дальнейших действиях в условиях резких скачков курса доллара и фунта стерлингов по отношению к франку, ставшему теперь ведущей валютой, привязанной к золоту. Длившиеся весь июнь переговоры могли привести к согласию. Но 3 июля Рузвельт подписал свою «телеграмму-бомбу», в которой заявлял об отказе от любых попыток стабилизации американской валюты, как не отвечающих интересам восстановления экономики. Американской экономике был необходим плавающий курс доллара, а каким образом это отразится на остальном мире, не имело никакого значения. В Берлине намек поняли. В октябре Гитлер отозвал германскую делегацию с переговоров по вопросам разоружения в Лиге Наций и объявил практически полный дефолт по всем действовавшим международным обязательствам Германии.

Германия и Япония одновременно решились на полный разрыв с послевоенным порядком (в стратегии, политике и экономике) – и кто мог им противостоять? Наводящей всеобщий страх коалиции, доминировавшей в мире в 1919 году и, казалось, способной соблюдать нейтралитет еще в 1930-м, уже не существовало. В 1931 году Франция и Британия неохотно приняли мораторий Гувера. Летом 1932 года на Лозаннской конференции они окончательно освободили Германию от дальнейших выплат репараций. Делая этот шаг, они исходили из того, что будут также сняты все требования по союзническим долгам.

Но Конгресс так и не утвердил мораторий, объявленный Гувером. Когда Гувер дал понять, что желает, чтобы этот мораторий действовал постоянно, то немедленно получил отказ. В декабре 1931 года американские законодатели решили напомнить миру, что «любая отмена или сокращение любой задолженности иностранных государств перед Соединенными Штатами противоречит политике, проводимой Конгрессом». Было совершенно очевидно, что мораторий Гувера строился не на желании защитить Лондон и Париж, а на стремлении спасти инвестиции Уолл-стрит в Германии и что введение такого моратория означало одностороннюю дискриминацию кредиторов, связанных с репарациями. Британские дипломаты были ошеломлены. По словам посла Британии в Вашингтоне, сэра Рональда Линдсея, это был случай «проявления безответственности, шутовства и глупости, аналогов которым вряд ли можно найти даже в гаитянском законодательстве».

Поколением раньше безответственность парламентов, похожих на парламент Гаити, привела к вторжению американских морских пехотинцев на все Карибские острова. Теперь, столкнувшись с казавшимися безответственными действиями вашингтонских законодателей, Лондон и Париж сделали немыслимое. К концу 1933 года правительства Британии и Франции, некогда бывшие столпами мировой финансовой системы и активными членами демократического союза с Соединенными Штатами, приостановили выплаты по миллиардным займам, полученным у американского народа. Лишь маленькая Финляндия продолжала платежи по всем своим долгам. 30 мая 1934 года в своих дневниках Рамсей Макдональд, самый проамерикански настроенный из всех британских премьер-министров, записал в своем дневнике: «Платежи, ведущие к нарушению финансового порядка (каким бы он ни был), являются предательством по отношению ко всему миру. Мы вынуждены взять на себя выполнение неблагодарной задачи и положить конец безрассудству, заставляющему нас платить».