Глава 1

Когда-то в молодости Степан Михайлович писал стихи и носил длинные волосы, поскольку был вполне по-пушкински кучеряв. Но как военная кафедра, введенная в университете, и ранняя лысина, поселившаяся на макушке, отняли у него его шевелюру, так и модные в среде местных поэтов веяния отбили у него всякую охоту творить. Лучшие из тогдашних полупризнанных авторов на всех поэтических вечерах умело оперировали терминами «постмодернизм» и «киберпанк» и зачитывали дрожащими от страсти голоса-Ми длинные колонки стихов, почти целиком состоящие из Малопонятных даже искушенному слушателю иностранных слов и ненормативной лексики. Юный Степан Михайлович, писавший в духе романтизма девятнадцатого столетия, долгое время пытался сопротивляться, всюду пропагандируя правила традиционного чистого стиха, и даже сделал на груди татуировку в виде надписи готическими буквами «Жуковский-forever», но ничего не добился. И будучи повсеместно осмеян, стихи писать бросил, решив посвятить свою жизнь журналистике и стать в будущем главным редактором какого-нибудь солидного журнала. И своего достиг.

Правда, юношеские поэтические упражнения не прошли даром для зрелого теперь Степана Михайловича. Он до сих пор — в одиночестве и на людях — любил делать отрешенное лицо и, прервавшись посреди разговора, круто отворачиваться к темной, загадочной и романтической заоконной дали. Сохранилась у него также и привычка думать о себе в третьем лице. Например, выгуливая по вечерам собаку Джему, Степан Михайлович при виде симпатичной прохожей супил брови и закатывал глаза, придавая тем самым лицу необходимую отрешенно-романтическую привлекательность, — и думал при этом.

«Вот и она, юная женщина, только что вышедшая из гимназических стен и не познавшая еще биения истинной жизни, не могла не понять печати вечного страдания на его бледном лице и углей давно погасшей страсти в его черных — цвета самой ночи — глазах», — так мысленно говорил Степан Михайлович, забывая, что глаза у него на самом деле вовсе не черные, а голубенькие, с какой-то даже совсем не романтической серенькой окантовкой у зрачков. Заметка называлась «По Саратову гуляют зомби?», и даже смущенно ссутулившийся в конце заголовка вопросительный знак не смягчал явного дебилизма этого самого заголовка; а вернее, автора, который заметку и написал. Под текстом статьи имелась подпись — Роман Багдадский.

Главный редактор журнала «Саратовский Арарат» Степан Михайлович Турусов поморщился и раздраженно ткнул пальцем в клавишу на компьютерной клавиатуре — будто раздавил отвратительное надоедливое насекомое. Экран монитора погас.

«Никуда не годная статья, — подумал Турусов, разгребая на своем рабочем столе напластования бумаг, которым надо было придать вид аккуратного и упорядоченного финансового отчета с пронумерованными страничками, — стиль бездарный, редактура тупая, а содержание — дерьмо беспрецедентное. Гнать надо автора к чертовой матери…»

Тут главный редактор снова поморщился — и вздохнул. Внештатного корреспондента журнала «Саратовский Арарат» и многих других региональных и центральных изданий Виталия Дрыгайло, прикрывавшегося псевдонимом Роман Багдадский, Турусов знал лично. Дрыгайло был молодым человеком маленького роста и неопределенной наружности, с подвижным лицом цвета ливерной колбасы и всегда влажными руками. Недостатки внешнего вида, впрочем, в достаточной степени компенсировались неуемной фантазией, сумасшедшей энергичностью и совершенно чудовищным честолюбием. В общем, Дрыгайло обладал комплексом качеств, позволявшим ему стать либо коррумпированным олигархом, либо умеренно выпивающим художником-иллюстратором журнала «Веселые картинки».

Но ни тем, ни другим Виталий не стал по причине имеющегося у него на редкость причудливого и извращенного взгляда на мир. Неизвестно почему, он со школьной скамьи решил, что журналистика — его призвание, и до сей поры исправно морочил головы редакторам различных журналов и газет, впихивая на страницы прессы свои опусы, состоявшие из удивительно пестрой мешанины жизненных фактов и собственных — дрыгайловских — измышлений, неизменно страдавших полным отсутствием здравого смысла.

Впрочем, корреспонденции Виталия Дрыгайло, то есть Романа Багдадского, довольно часто публиковали, наверное, по причине того, что дрыгайловский извращенный взгляд на мир если не понимали, то разделяли многие… Какой мир, как говорится, такой и взгляд на него…

Таким образом, читатели периодической прессы по всей стране могли видеть очерки и заметки, подписанные «Роман Багдадский», с заголовками вроде: «В городе Луганске находится перевалочная база инопланетян-лейбористов?» Или — «Костромские строители обнаружили подземный ход Ивана Грозного на Аляску?» Или — «Филипп Киркоров является внебрачным внуком Черномырдина?» Но больше всего шуму наделала статья Багдадского, опубликованная в газете «Комсомольская правда» и занимавшая целый разворот. Статья называлась «Владимир Путин усыновил клона Билла Клинтона?»

В общем, Дрыгайло-Багдадский писал на разные темы. Неизменным в его творчестве оставался только мотив клинического идиотизма, впрочем, достаточно характерный для некоторых изданий, где Багдадский публиковался, да еще горбатый вопросительный знак, постоянно возникавший в конце заголовка — словно автор статьи оставлял читателям право верить или не верить и к тому же сам изумлялся тому, что написал.

Степан Михайлович Турусов с шумом отодвинул стул и поднялся из-за стола. Подошел к окну, вытаскивая из кармана сигареты.

Прежде чем закурить, он посмотрел на часы.

Половина десятого вечера.

Все сотрудники журнала уже давно разошлись. Не было даже секретаря Турусова Ниночки — не по-городскому объемной девушки с вечными пудельными кудерышками на круглой головке.

Степан Михайлович вздохнул. Полгода назад он, будучи, как и подобает истинному романтику, до сих пор холостым и одиноким, пытался подкатывать к Ниночке со вполне

определенными намерениями. Ниночка, как выяснилось, особой скромностью не отличалась и была уже почти не против, но Степан Михайлович сам все испортил, сводив как-то раз Ниночку не в ресторан, а в краеведческий музей, где под чучелом степной лисицы прочитал ей два своих юношеских стихотворения. С того самого вечера Ниночка на все заигрывания Турусова стала отвечать бледной отсутствующей улыбкой и провожала его долгим изумленным взглядом, пока главный редактор следовал через ее предбанничек в свой рабочий кабинет.

Сунув в рот сигарету, Степан Михайлович щелкнул зажигалкой, на конце которой тотчас вспыхнул крохотный желтый огонечек. Турусов прикурил и выпустил первый клуб синего дыма.

— Н-да… — неопределенно проговорил он. В темном стекле отражалась его вытянутая, тщательно выбритая физиономия, а за окном не было видно ничего, кроме кружащихся хлопьев снега. Поднимался ветер, и струи его вдруг так сильно ударили в окно, что дрогнули стекла. Вздрогнул и Степан Михайлович. Но тут же пожал плечами и снова затянулся сигаретой. Окна его кабинета выходили на пустынный редакционный двор, где уже не было ни одной машины. Сам Степан Михайлович индивидуального средства передвижения не имел, так как жил буквально в двух шагах от редакции, а кроме работы, никуда больше ездить ему не требовалось. Следы от машин и тропинку от подворотни к проходной замело, а кто-то, должно быть, та самая Ниночка, уходя последней, погасила фонарь над крыльцом, отчего редакционный двор потерял всякие очертания и казался бескрайним заснеженным пространством. Была середина декабря.

«Полярный круг сжимался жестокими тисками. Этот бесстрашный человек один оставался против бешеной стихии и сумасшедшего холода. И угли давно погасшей страсти еще пылали в его глазах…» — привычно вспыхнула на мгновение в голове Турусова мысль — и тут же угасла, задавленная грузом повседневных забот.

Надо было еще решить — что делать с заметкой Багдадского. Журнал «Саратовский Арарат» последнее время страдал хронической нехваткой материала, и, принимая во внимание эту проблему, совсем неразумно было бы отказываться от заметки господина Багдадского, тем более что даже в сильно сжатом виде «По Саратову гуляют зомби?» заполнила бы недостающий объем. Но ведь как опубликуешь эту чушь?

Степан Михайлович даже покривился, припоминая содержание заметки.

Что-то там о московском криминальном авторитете со странным погонялом Шорох. Если верить Багдадскому, этот самый Шорох, прибыв с не известными никому целями в город Саратов, тотчас же устроил дебош в привокзальном ресторане — со стрельбой в потолок в качестве ответа на требование оплатить счет, с битьем посуды и лиц… и прочим — классический такой бандитский утренник с единственным отклонением от общепринятых для подобных мероприятий правил: в окошко вконец распоясавшийся Шорох выбросил не бутылку, не столик и даже не официанта а наряд милиции в полном составе, который явился в ресторан по вызову — арестовывать хулигана.

После этого бандит, конечно, бежал из ресторана. И целых два часа о нем ничего слышно не было. Но к полудню на след его напали постовые ГИБДД, заметившие, что за рулем автомобиля, принадлежащего прокурору области, сидит не тот человек, которому постовые привыкли каждый день отдавать честь, а какой-то другой — с совершенно уголовной харей.

«Да, — писал дальше Багдадский, отчего-то сбиваясь с беглого журналистского стиля на слог католического проповедника, — поистине неисповедимы пути Господни! Если бы Шорох угнал не машину прокурора области, а какую-нибудь другую, то карающая длань правосудия вряд ли настигла бы его!..»

— Нелепица, — вслух прокомментировал всплывшую в памяти целиком цитату Степан Михайлович. — Во-первых, из дальнейшего повествования известно, что карающая длань правосудия Шороха так и не настигла, а во-вторых, нет ничего удивительного в том, что этот самый Шорох угнал машину, принадлежащую прокурору области… Прокурору области принадлежит половина машин, в области бегающих…

Турусов усмехнулся и закурил еще одну сигарету.

— Нет, надо же подобную чушь написать? — продолжал размышлять вслух Степан Михайлович. — Если бы и вправду что-то такое случалось, то я бы знал. Я же все-таки журналист. Недавно вернувшийся из отпуска журналист, но все-таки… Кто-нибудь мне все равно сообщил бы. Такое громкое дело! Конечно, можно предположить, что данный факт опростоволосившиеся менты не хотят разглашать, и поэтому происшествие, официально не подтвержденное, обросло бессмысленными слухами, как это часто и бывает…

Тут Степан Михайлович оборвал сам себя и символически сплюнул на чистый паркетный пол.

— Ерунда все это, — сказал он. — Если первой части повествования Багдадского еще можно худо-бедно поверить, то уж вторая не лезет ни в какие рамки…

Постовые ГИБДД, как сообщает далее корреспондент, пустились вдогонку за угонщиком, который, в горячке погони не соблюдая правил дорожного движения, сбил в строгой последовательности трех старушек, учителя младших классов и бродячую кошку, а затем на чудовищной скорости влепился в аварийный трамвай, стоящий на запасном пути на окраине города. Патрульные покинули машины, стали разгребать еще дымящиеся металлические обломки, чтобы достать оттуда останки паскудного авторитета, но никаких останков не обнаружили, зато обнаружили самого Шороха — живого и невредимого, — правда, через два часа и на другом конце города, куда были вызваны разбирать последствия еще одной странной аварии — многотонный грузовик целенаправленно давил и опрокидывал чугунные ограждения вокруг Дворца спорта. Когда милиция окружила периметр, из опрокинувшегося грузовика выскочил все тот же неистребимый Шорох и собрался было дать стрекача, но его срезали меткой автоматной очередью. Подбежавшие милиционеры ожидали увидеть остывающий труп, но Шорох совершенно неожиданно вскочил на ноги, отобрал у оторопевшего старшего сержанта Иваси автомат и, перепрыгнув через повалившихся на землю милиционеров, скрылся в неизвестном направлении.

И больше никто его в городе Саратове не видел. Автор заметки не пытался как-либо объяснить необъяснимое поведение преступника, только добавил в финале своего рассказа еще один абзац, в котором говорилось, будто бы из исключительно компетентных и даже официальных источников стало известно, что криминальный авторитет Шорох погиб на разборках в подмосковных Мытищах две недели назад — и, следовательно, никак не мог оказаться в Саратове и натворить все то, что натворил. Тем более что, по словам Багдадского, такого пассажира не видел никто из проводников поезда «Москва — Саратов», на котором предположительно приехал Шорох.

«Ошибка, — далее писал Багдадский, — исключена. Криминального авторитета видели и опознали по фотографии множество саратовцев, в том числе и милиционеры, которые в силу служебных навыков ошибиться никак не могут. Шорох обладал довольно колоритной внешностью, и перепутать его с кем бы то ни было невозможно…»

Турусов потушил сигарету в стоящей на подоконнике пепельнице и вернулся за свой рабочий стол. Включил компьютер и, ожидая, пока загрузится программа, снова закурил. Через минуту он уже смотрел на мерцающий экран монитора, щурясь от дыма сигареты, зажатой в углу рта. По лицу его блуждали сине-зеленые отсветы, будто он смотрел в аквариум. Степан Михайлович еще раз пробежал глазами статью и остановился на последних строчках:

«Так что же, господа? То, что человека, которого знали под именем Шорох, нет больше на этом свете, — факт неоспоримый. Но тем не менее этот человек доказал сам, что жив, даже более чем. Кто он? Зомби или выходец с того света? Удачная мистификация или умелый обман? Ответа нет. Но видится мне, господа, — многозначительно заканчивал заметку Роман Багдадский, — что еще не раз увидим мы перед своими глазами это страшное лицо — косящие к переносице глаза и крестообразный шрам на правой щеке — страшное лицо бандита Шороха, страшное лицо нашего страшного века…»

Дочитав, Степан Михайлович задумался, подперев подбородок рукой.

Что же все-таки делать с этой статьей? Завтра — набор. Завтра с утра, значит, надо дать добро на публикацию или отказать. А если отказать — чем забивать пустые места? Опять бестолковыми иллюстрациями? Вроде бы и время предпраздничное, а рекламы в печатные издания никто не дает. Все норовят заявить о себе по радио или телевидению, предполагая, что потенциальные клиенты газет и журналов не читают. Да ведь и правда не читают — куда легче ткнуть в кнопку, чем трудиться, разбирая буквенные знаки…

Углубившись в дебри проблемы падения нравов, Турусов долго еще сидел за компьютером, глядя невидящими глазами в монитор. И очнулся только тогда, когда наручные часы его пропиликали полночь.

Степан Михайлович зевнул, потянулся и понял, что никакие вопросы решать сегодня не будет. Завтра — другое дело.

Не желая возиться с кнопками, он выдернул шнур из розетки, накинул на себя пальто, нарочито небрежно повязал шарф. Вышел из кабинета, запер дверь, спустился на первый этаж, с трудом растолкал спящего на вахте охранника Осипа.

Осип гаркнул, просыпаясь, утер с подбородка теплую со сна слюну и рванулся к двери, хрипло бормоча какую-то чушь о том, что денег вечно не хватает, вот и приходится работать на трех работах, да еще в ночную смену, тут поневоле закемаришь и ничего такого нет в том, что на секунду глаза прикрыл… и что-то еще такое… Степан Михайлович не слушал.

— Сейчас… сейчас, — давясь рвущейся из нутра зевотой, бормотал Осип, терзая сверкающие рычажки недавно поставленного дверного замка — замок не поддавался слабым от недосыпа рукам Осипа, но у того недоставало сил злиться, и он методично проделывал одну и ту же операцию открывания еще раз и еще… — Сейчас… денег-то нет… три работы и ночная смена…

Турусов пожал плечами. Он уже застегнул пальто — черное, длиннополое, с широким воротником и двумя рядами сверкающих пуговиц, — очень даже приличное пальто, но обладающее одной досадной особенностью — как только Степан Михайлович его надевал, множество пылинок и соринок липло на плотный драп, словно Степан Михайлович был постоянно наэлектризован. Это обстоятельство до крайности раздражало аккуратного вообще-то Турусова, и у него давно выработалась привычка: простаивая ли с отрешенным видом в кабине лифта или в магазинной очереди — он, не глядя, быстрыми щипками обирал с пальто мусор. Вот и сейчас — Турусов, ожидая Осипа, хмуро смотрит в забранное узорной решеткой окно, а белые руки его, как пара холеных цыплят, пасутся на черном драпе.

— Пожалте, — справившись наконец с системой замка, проговорил Осип и, прокашлявшись, распахнул дверь.

Поежившись при виде иссеченной снежными хлопьями черноты, Турусов шагнул за порог. Дверь за ним сразу же захлопнулась, но было еще слышно, как Осип бормотал что-то, видимо, по инерции.

Степан Михайлович поднял воротник пальто и, заложив руки в карманы, зашагал к темной дыре подворотни.

«И ночь поглотила его, — толкнулась и исчезла почти неощутимая мысль в глубинах его сознания. — Одинокого человека, шагающего в темноте… упрямо разрезающего небытие багровым мерцанием глаз, в которых еще не погас огонь страсти…»

Пройдя половину расстояния от редакции до собственного дома, Степан Михайлович успел в достаточной степени проникнуться мыслями о собственном извечном одиночестве в частности и тщете земного существования вообще, поэтому, когда ноги его привели не к подъезду дома, а к Дверям сверкающего огнями ночного супермаркета, он остановился и недоуменно оглянулся, стараясь понять, чего ему тут надо.

Ответ, впрочем, тут же выплыл — откуда-то из района желудка.

«Жрать хочется», — подумал Турусов и сглотнул слюну.

Чтобы войти, Степану Михайловичу пришлось обойти стороной совершенно дикую парочку, выпивающую водку из пластиковых стаканчиков прямо на ступеньках входа в супермаркет, — длинноволосый бородатый бомж в ватнике и заношенных до полупрозрачности джинсах сидел на отвороте полы дорогого кремового пальто, в которое кутался лощеный, но изрядно потертый джентльмен.

Лицо бомжа было похоже на птичку, запутавшуюся в траве, — маленькие блестящие глазки и острый нос выглядывали из падавших на лицо нечесаных волос.

— Достало меня все это, — задушевно хрипел джентльмен, разливая по стаканам водку, — бабки, банки, акции, облигации, серфинги…

— Брифинги, — подсказал бомж.

— И они тоже, — кивнул джентльмен и продолжал: — Как хочется с нормальным человеком пообщаться… С живым, блин, а не с этими козлами… Навесят на себя по три кило золота и думают, что всего в жизни достигли…

— Оно так… — соглашался бомж, — оно да… конечно… Жизнь она… того… А хорошо сидим… Еще одну возьмем, командир?

На расстоянии всего в пару шагов курили, разговаривая друг с другом, двое вооруженных рациями патрульных милиционеров — и на выпивающих не обращали никакого внимания.

«Вот черти, — сердито подумал Степан Михайлович. — Пьют. Раньше ведь как было. По-настоящему свободными себя чувствовали только те, кто длинные волосы носил, кто деньги имел или кто пил беспробудно. И первых, и вторых, и третьих нещадно гнобили власти. А теперь…»

Оказавшись в блистающих внутренностях большого магазина, Степан Михайлович оглянулся на суетящихся вокруг продавцов и покупателей, машинально мысленно проговорил что-то вроде:

«Зал сиял праздничными огнями, но никому не было дела до одинокого человека, в глазах которого огонь непогашенной страсти сверкал ярче тысяч гирлянд…» — и направился к продуктовому отделу.

В супермаркете делали покупки множество самых разных людей. Степан Михайлович шел к продуктовому отделу, прямо и гордо держа голову, будто никого не видел перед собой, но тем не менее удачно избегал столкновений и только один раз наступил на ногу какому-то странному типу в длинном и потрепанном кожаном плаще. Будучи вежливым, Степан Михайлович сказал:

— Извините, — и собрался было проследовать дальше, но тип задержал его, схватив за отворот пальто. — Что такое? — изумился Турусов, поднимая глаза на хулигана. — Как вы…

Каким именно образом собирался закончить начатую фразу Степан Михайлович, осталось неизвестным, потому что, произнеся два коротеньких слова, он увидел перед собой ухмыляющуюся страшную рожу с косящими к переносице глазами и крестообразным шрамом на правой щеке. А увидев, пискнул и попятился назад.

Тип откинул полу кожаного пальто и извлек на свет самый настоящий автомат. Степан Михайлович даже знал, что это оружие находится на вооружении сотрудников российского МВД, и знал, как это оружие называется: АК, автомат Калашникова.

И мгновенно у Турусова словно ватой заложило уши. Видел он, как тип вскинул автомат и направил вороненое дуло прямо ему в лоб, но не слышал решительно ничего, только почувствовал, как что-то сильно и резко толкнуло его в лоб — в точку между бровями, чуть выше переносицы..

Люди озабоченно гудели в помещении супермаркета. Наверное, поэтому первую автоматную очередь не услышал никто. Взрезав густой и душный воздух, пули веером рассеялись по торговому залу, с одинаковой резвостью разрезая человеческие тела и замкнутый четырехугольник мертвого пространства.

Тело Турусова вдруг потеряло вес и воспарило под увитый гирляндами потолок, откуда прекрасно было видно все, что происходит в помещении. Степан Михайлович сначала отчаянно бил всеми данными ему богом конечностями по воздуху, но потом затих, ощутив вдруг неслыханную вещь. Как выяснилось, он не просто видел все происходящее, но еще и мог понимать мысли мечущихся по торговому залу людей — как читают бегущую строку в низу телеэкрана, и не только мысли, а даже прошлое этих людей и будущее. Это было так странно и захватывающе, что Степан Михайлович забыл о том, что парит под потолком. Не поворачивая головы, он мог видеть любой закоулок огромного магазина — вот тот самый страшный тип в кожаном пальто размахивает автоматом, как крестьянин косой, брызгая вокруг невидимыми, но смертельно опасными пулями. Вот какой-то низенький толстый человек… Овощевод Афинский — прочитал Степан Михайлович бегущую строку, — овощевод Афинский, пригибаясь, бежит к выходу. Упал, не добежал.

Удивляясь, новым ощущениям, Степан Михайлович видел, как овощевод Афинский, покупавший маринованные болгарские огурчики, получил пулю в мякоть левой ноги и упал к подножию стенда, прикрывая голову кожаным портфелем и крича не столько от боли, сколько от страха, что его рана смертельна. Откричавшись, Афинский посинел лицом и застучал зубами — и в такт костяному стуку снова затарахтели автоматные очереди. Овощевод Афинский в этот раз остался жив — исключительно потому, что притворился погибшим.

Видел Степан Михайлович и как литературному работнику Пупис вспороло живот, и оттуда вперемешку с искрошенными кишками посыпались силлогизмы и апперцепции. Теряя сознание, Пупис с тоской подумал о том, что так и не удосужился узнать значения этих терминов.

…И как оператор сотовой связи Курнос, который в будние дни носил на поясе шесть мобильников, а по выходным пятнадцать, упав на пол с двумя пулями в животе, высокопарно подумал про себя, что уходит в Валхаллу, а на самом деле оказался в травматическом пункте, а потом на операционном столе районной больницы, где ему по ошибке ампутировали левую руку и на ее место — опять же по ошибке — присобачили правую ногу, которую отрезали у предпринимателя Ртищенко, оказавшегося в тот страшный момент в супермаркете, но не убитого и не раненного, а только поцарапанного осколками кафеля.

…И как поэт Степан Столичный, являвшийся и вправду человеком столичным, проживая в Москве и в Саратов приехав на праздник к родственникам, стоял столбом возле одной из касс. Столичный, в свое время написавший тексты к трем песням Маши Распутиной и к двум песням Олега Газманова, находился в полнейшей творческой прострации, то есть не обращал никакого внимания на происходящее, так как мысленно работал над текстом песни, предназначенной Филиппу Киркорову, и мучился, подбирая рифму к слову «мезальянс». Он рассеянно посмотрел по сторонам, увидел и прочитал намалеванное губной помадой на пластике стены «Жора — пидарас» — и его осенило. Но в следующее мгновение грянула новая автоматная очередь, и жизнь поэта оборвалась, как и полагается — трагично.

А вот выходца из семьи долгожителей студента филологического факультета СГУ Мишеньку Лоховских автоматный огонь не задел, но, потрясенный окружающим кошма-Ром, он впал в истерику, а потом в кому, где и находился все последующие сто два года своей жизни…

Тип в кожаном пальто издал гортанный вскрик, перезарядил автомат и снова, вскинув дуло, спустил курок.

Степана Михайловича словно подхватило могучим порывом ветра и вынесло сквозь стены магазина — и понесло над заснеженным городом, как клочок туалетной бумаги. И только тогда, когда ветер швырнул Турусова сквозь чугунную громаду памятника Ильичу, Степан Михайлович опомнился и, кажется, первый раз в жизни подумал о себе в первом лице.

«Ай-ай-ай, — подумал он, — что это со мной происходит?»

Но ветер гнал его дальше, мешая дальнейшей работе мысли главного редактора журнала «Саратовский Арарат». Степан Михайлович увидел вдруг, как из здания Облдумы вышел степенный чиновник, покосился на купола близ расположенной церкви и, подкошенный внезапной мыслью, рухнул на колени, неумело закрестился и заголосил:

— Простите меня, люди добрые! Прости меня, Господь Вседержитель! Это ведь я придумал людей за неуплату комм-услуг из квартир выселять! Простите и судите меня народным страшным судом!..

Что еще говорил свихнувшийся чиновник, Турусов не слышал — ветер без всякой жалости унес покаянные слова. Милиционеры на соседней проезжей улице тормозили одну машину за другой, но лица, выглядывающие из-за полуопущенных тонированных стекол, хмурились так державно, что постовые устало козыряли и разрешали ехать дальше. Дед Петрович, по привычке собиравший пустые бутылки на пятачке между храмом и зданием Облдумы вот уже второй год, наконец вспомнил о Боге и выпустил золотой нательный крест поверх куртки, потом, ощущая необходимость с кем-нибудь поговорить, оглянулся по сторонам — но все мимо идущие разговаривали с квакающими в руках мобильниками, тогда дед Петрович тоже достал мобильник и позвонил сам себе.

Ветер нес Степана Михайловича дальше, и Степан Михайлович не видел уже города под собой, не видел он и того, что могло бы объяснить ему происходящие странные события — маленькую, аккуратную, алую точку над переносицей, очень похожую на обязательное украшение индусской невесты — охряную винду.

Маленький человечек с застывшей гримасой изумления на мордочке сидит на высоком стуле, нависая над столом, где расположился допотопный первый «пентюх», — и короткими сильными пальцами дробит клавиатурные кнопки. Это — Виталий Дрыгайло.

За спиной его гремит телевизор:

— Супермаркет на Садовой, неподалеку от редакции журнала «Саратовский Арарат»… это ужасная, ужасная трагедия… безжалостные выстрелы оборвали жизнь… практически все люди погибли…

«…допущенное диктором словцо „практически“, долженствующее обозначать семантический абсолют, на самом деле сквозило понятной неуверенностью — неужели и правда все-все люди погибли? — прислушиваясь к телеголосу, строчил дальше Дрыгайло. — Придерживаясь строгих фактов, можно с точностью сказать, что — не все. Во-первых, не погиб строитель Севастьянов, потому что в тот день не пошел в супермаркет за продуктами, а уехал в отпуск отдыхать. Во-вторых, не погиб Федор Михайлович Достоевский, потому что не дожил до этого дня, а умер в одна тысяча восемьсот восемьдесят первом году. В-третьих, не погиб сутенер и сифилитик Николай Сифилитик, потому что был уже, по сути, мертв, а пуля, раздробившая ему череп, только подтвердила этот факт. В-четвертых, не погиб Джеймс Стоуншифт, потому что родился в Ливерпуле и никогда не был в Саратове. В-пятых, не погиб Сергей Дементьев, потому что он, хоть проживал в Саратове, никогда не посещал никаких супермаркетов. В-шестых, не погиб Гугенот Израилевич Загрыз-Крысу, потому что такого человека нет на свете, я его сам придумал…»

Дрыгайло переводит дух, оглядывается на телеэкран, усмехается непонятно чему и снова обрушивает пальцы на клавиатуру:

«Эх, господа, господа… я ведь предупреждал вас в статье „По Саратову гуляют зомби?“, кого стоит опасаться — того самого горбатого, косого и одноногого злобного выродка, педераста и наркомана, отцеубийцу и уголовника, женоненавистника и многоженца, вора, насильника, людоеда, сатаниста, носителя СПИДа и разносчика бубонной чумы, предателя, картежника, алкоголика, сволочь, счастливого папу двух деточек — Ванюшки и Светланочки, расхитителя капиталистической собственности, растлителя малолетних, злостного налогонеплателыцика, провокатора и бомжа, главу всемирно известной могущественной организации „Анархия — мать порядка“ — Лейбу Афанасьевича Зуб-зубова, более известного под кличкой Шорох… Эх, господа, господа…»

Дописав, Дрыгайло передергивает плечами и с видом человека, только что завершившего чрезвычайно трудную работу, откидывается на спинку стула. Потом вдруг спохватывается и молниеносным пробегом пальцев по клавиатуре добавляет под текстом статьи — Роман Багдадский, а немного подумав, пишет и название: «Главный редактор журнала „Саратовский Арарат“ погиб от рук зомби?»

— Главный редактор журнала «Саратовский Арарат» погиб от рук зомби? — сам у себя спросил Степан Михайлович Турусов и сам себе ответил: — Какая чушь…

Он открыл глаза, увидел перед собой знакомую белизну потолка, снова зажмурился и некоторое время лежал неподвижно, с удовольствием ощущая легонько млеющее со сна собственное тело.

Действительно, какая чушь, — подумал он, обнимая себя обеими руками, чтобы почесать подмышки, — надо же такому присниться — бандит в супермаркете, стрельба, пуля в лоб, последующие полеты под потолком торгового зала и над городом… ледяной ветер…»

При воспоминании о ледяном ветре, трепавшем его на многокилометровой высоте, Турусов поежился… и потянулся. Сейчас-то ему было тепло.

«Последнее сновидение особенно мерзкое было, — лениво подумал он еще. — Надо же — Дрыгайло приснился. Да еще так ясно и вместе с тем… так как-то… как-то так… как будто это не сон был, а… бред болезненный. Да еще этот ветер. Холодно было. Очень холодно… Нет, ну сейчас-то тепло. Очень тепло…»

Не открывая глаз, Степан Михайлович почесал живот. Пальцы его наткнулись на плотную ткань, чему Степан Михайлович совсем не удивился — он и летом, и зимой спал в теплом фланелевом белье, опасаясь простуды и безвременной смерти.

— Тепло, — снова проговорил он и зевнул. — Пожалуй, слишком тепло. Пожалуй, даже жарко. Надо прекращать одетым спать. Или по крайней мере купить себе трикотажную пижаму.

С этими словами Степан Михайлович открыл глаза. Откуда-то издалека долетел вдруг низкий звериный рев.

«Сигнализация автомобильная, — предположил мысленно Турусов. — Чего только не придумают. Я слышал, есть такая сигнализация — дотронешься до машины, и тут громовой голос будто бы с небес: „Не греши, сын мой…“ Говорят, очень ходовая теперь система…»

Вновь долетел до ушей Турусова звериный рев — только теперь рев был намного слышнее, словно источник его приближался с хорошей скоростью. Это уже было немножко необычно и потому страшно. Степан Михайлович забеспокоился и поднялся, протирая глаза и стараясь, свесив ноги с кровати, нащупать тапочки.

И вдруг замер, широко распахнув глаза и рот.

Чужое и жаркое; белое, как раскаленное железо, африканское небо сияло над головой бедного Степана Михайловича. Никакой кровати не было, а была гладкая, словно блюдце, выжженная пустыня. Через эту пустыню несся громадный черный носорог — летел, поднимая за собой клубы желтой пыли, прямо на Степана Михайловича.

Африка…

Взвизгнув, главный редактор «Саратовского Арарата» вскочил на ноги и побежал, путаясь в зимнем длиннополом пальто, — туда, где на расстоянии в пару сотен метров топорщились невысокие скалы. Направление Турусов избрал совершенно инстинктивно, доверяясь, надо полагать, голосу своих первобытных предков, в свое время имевших большой опыт по части удирания от различных агрессивных тварей.

Зверь снова взревел, задирая к небу увенчанный массивным рогом нос.

«Африка, Африка, Африка! — стучало в висках Турусова. — Как же я мог оказаться в Африке? Или я снова сплю?»

Но происходящее, к сожалению, сном не было, ибо, как известно, во сне боли не чувствуешь, а Степан Михайлович, споткнувшись, настолько чувствительно приложился коленом о какой-то коварный африканский камень, что взвыл от боли и последнее свое мысленное предположение тут же отбросил.

Вполне реальная действительность окружала его, и действительность эта была настолько пугающей, что, не выдвигая более никаких версий по поводу того, как он здесь оказался, Степан Михайлович Турусов сломя голову мчался вперед, преследуемый громадным и явно чем-то очень рассерженным носорогом.

 

Глава 2

Автор понятия не имеет о том, какую скорость может развивать рассвирепевший носорог; автор не знает даже, что именно привело упомянутого зверя в бешенство — дикий для здешних мест наряд Степана Михайловича или что-то еще; более того, невежество автора, надо сказать, простирается до пределов необозримых, где свободно затерялись сведения о классификации африканских животных: итак, сказать о том, что носорог охотился на Турусова, поскольку являлся хищником, или, будучи травоядным, просто развлекался, — автор не может.

Известно ему только одно — Степан Михайлович Турусов, спасаясь от никогда не виданного им зверя, мчался к скалам с такой невообразимой прытью, что оставил носорога далеко позади. И это при том, что на бегу Степану Михайловичу очень мешало его длиннополое тяжелое пальто, скинуть которое он не скинул — было жалко.

Но так или иначе, а взлетев на первую выросшую перед ним скалистую гряду, как петух на плетень, Степан Михайлович вытер пот со лба и перевел дух.

— Мамочка, — сказал Степан Михайлович, как только дыхание его восстановилось и он снова обрел возможность говорить. — Что же это такое?

И осторожно посмотрел вниз.

Черный носорог через какое-то время достиг той скалы, на гребне которой дрожал Турусов, но вверх по понятным причинам не полез, а исполнил у подножия какой-то диковинный танец, навалил напоследок кучу и ушел восвояси — вдоль линии скал, словно надеясь найти еще какую-нибудь менее прыткую добычу.

Степан Михайлович с ужасом смотрел на немалый сгусток бурой субстанции, источавший вполне определенный запах. Странные мысли кружились у него в голове. С перепугу у Турусова из памяти вышибло все касающиеся биологии знания, и теперь он гадал — погибнув под копытами зверюги, он остался бы лежать под африканским солнцем неопознанным трупом или был бы съеден и впоследствии превратился бы в ту самую субстанцию. И тот, и другой вариант внушал Турусову понятное чувство омерзения, и когда наконец он вспомнил о том, что носороги, кажется, животные травоядные, ему от этого легче все равно не стало.

«Растоптали бы, — думал он, — сожрали бы… Какая разница? Не в этом дело. А дело в том — как я здесь оказался и как мне отсюда выбраться? Думать надо, размышлять…»

Впрочем, долго размышлять тут было нечего. На скале многого не высидишь, нужно было идти куда-то, где могли встретиться люди, которые помогли бы несчастному журналисту или хотя бы объяснили ему хоть что-то из происходящего.

Сам с собою обсудив и утвердив сам перед собою план дальнейших действий, Степан Михайлович начал осторожный спуск со скалы. На поверхности земли он оказался только через полчаса, недоумевая — почему это вскарабкался он за доли секунды, а спускался гораздо дольше?

Солнце припекало неимоверно. Степан Михайлович снял с себя пальто, а потом и теплый свитер, а немного погодя и пиджак, оставшись в одной только рубашке и брюках. Ботинки тоже пришлось снять, потому что идти в них было неудобно — жарко, к тому же туда набивался песок. Заправив брюки в носки, Турусов свернул пальто, свитер и пиджак в некое подобие солдатской скатки, перевязал шарфом, перекинул через плечо и двинулся вдоль скалистой гряды. В выборе направления своего движения он не колебался совсем. По скалам передвигаться трудно, обратно в пустыню возвращаться не хотелось, а идти в ту сторону, где скрылся носорог, — и вовсе немыслимо.

Медленно, но верно мысли Турусова приходили в порядок, конечно, настолько, насколько это было возможным в создавшейся дикой ситуации.

Уже Степан Михайлович распрямил небогатые мускулатурой плечи, поудобнее расположив на спине скатку, уже расстегнул рубашку до пупа, так что стала видна давняя татуировка «Жуковский-forever» и вспомнил строчки из стихотворения Пушкина, который был тоже поэт, как и Жуковский:

— Не дай мне бог сойти с ума, нет — лучше посох и сума.

— И нечего отчаиваться, — вслух проговорил Турусов. — Куда бы судьба ни закинула меня, я всегда должен оставаться тем, кто я есть. Для настоящего романтика важнее состояние души, чем окрестный пейзаж. И в самом деле — даже в густонаселенном городе я так же одинок, как и здесь — в безлюдной пустыне. А человек, привыкший к одиночеству, легко преодолеет и все остальные напасти… Пожирающее все живое солнце обжигало его своими лучами, — Дрогнувшим голосом добавил Степан Михайлович, и глаза его увлажнились, — но он упрямо двигался вперед — к несбыточной и прекрасной мечте. Только глаза его светили ярче тысячи африканских солнц, потому что не погиб еще в его душе огонь догоревшей страсти… Любой другой человек, оказавшись на его месте, пал бы, растерзанный когтями страшных носорогов, но… он знал — никогда нельзя сдаваться. Судьба снова решила испытать его — и он вынужден отвечать ударом на удар. Всю жизнь он шел к своей мечте, к своему заветному Эльдорадо. Может быть, Провидение дало ему шанс достичь желаемое прямым путем. Если его не понимали на родной земле… — Тут Турусов вспомнил Ниночку и не смог удержаться от всхлипа. — Если его не понимали на родной земле, возможно, здесь он может найти свое счастье. О, Эльдорадо! Не за этими ли ты скалами? Надо только сделать первый шаг. А потом еще один. И все можно преодолеть.

Отуманенные безжалостным солнцем, мысли заклубились в его голове, как табачный дурман, и строчки стихов, возникшие вдруг невесть откуда, сами собой сложились в строфы.

С песней в устах,

отринув страх,

— восторженно прошептал Степан Михайлович:

В палящий зной и в прохладу —

всегда в седле,

по всей земле

рыцарь искал Эльдорадо.

Ночью и днем,

Млечным Путем,

За кущи Райского сада

Держи свой путь,

И стоек будь,

Коль ищешь ты Эльдорадо…

И Степан Михайлович, вдохновенный собственными словами, делал шаг за шагом, уверившись, что путь его прям — и что ничего в жизни он так не хотел, как достичь своего Эльдорадо. Правда, очень скоро он понял, что ничего в своей жизни так не хотел, как глотка холодной чистой воды… или горячей грязной воды. А еще через несколько шагов в голову Турусова закралась мысль о куске мяса или колбасы, который вдруг начал казаться ему гораздо более предпочтительнее обетованной земли. Уронив голову на грудь, Степан Михайлович прошел еще несколько шагов и вдруг остановился, отчетливо понимая, что единственное, что он сейчас на самом деле хочет, — это упасть и умереть, если можно, быстро и безболезненно, потому что нет у него больше сил и нет…

Подняв голову, чтобы в последний раз окинуть взором безжизненные просторы, Степан Михайлович вдруг вскрикнул и всплеснул руками. Скалистая гряда, вдоль которой он шел, превратилась в вереницу невысоких валунов, за которым открывались взору блистающая зеленью низина, а совсем недалеко голубело чистейшей водой небольшое озерцо.

— Эльдорадо! — проговорил измученный Турусов и, забыв про усталость, перепрыгнул через валуны и с песчаного обрыва кубарем покатился в низину.

Вдоволь наплескавшись, счастливо отфыркивающийся Степан Михайлович погреб к берегу. Плыть ему было тяжело, потому что едва ли не десять литров прохладной и чуть солоноватой воды в туго наполненном желудке тянули его на дно. Степан Михайлович нахлебался от души — так, что даже чувство голода притупилось. Он выгреб на прибрежную полосу, нащупал босыми ногами песок и пошел по ГРУДЬ в воде, устало отдуваясь и поглаживая себя по безволосой татуированной груди.

«Сказка!» — подумал он и хотел было уже произнести это слово вслух и, наверное, произнес бы, если б оно не застряло у него в горле.

Минуту стоял Степан Михайлович, вытаращив глаза на собственное пальто, которое оставил на берегу. Пальто, еще полчаса назад мирно жарившееся на солнце, теперь разгуливало вдоль берега, призывно помахивая рукавами.

Степан Михайлович отвернулся и зажмурился, протер глаза, ополоснул водичкой горевшую от жары голову и осторожно открыл глаза.

Да, сомнений быть не могло — пальто Турусова, черное драповое зимнее пальто, за которым Степан Михайлович никогда не замечал никаких странностей, теперь вполне самостоятельно шагало по желтому песочку — туда-сюда. А вокруг пальто сгрудилась кучка каких-то непонятных товарищей… Голых и темнокожих, точно облитых с ног до головы нефтью.

Турусов помотал головой.

«Это ж негры, — внезапно подумал он, — аборигены, так сказать. И пальто мое не само по себе разгуливает. Один из этих аборигенов его надел, чтобы, наверное, примерить. Просто он сам — негр — из-за цвета кожи почти незаметен внутри пальта… пальто…»

Негры деловито рассматривали раскиданные по берегу предметы одежды Степана Михайловича, на самого Степана Михайловича не обращая никакого внимания. Кто-то повязывал рубашку Турусова на голову, на манер банданы, кто-то, бестолково лопоча на неизвестном языке, связывал между собой шнурки ботинок, а кто-то недоуменно вертел в руках семейные трусы с изображением цветущего луга, явно не зная, как с этими трусами поступить.

Турусов медленно и не без опаски направился к берегу. Стыдное место он прикрыл ладошками, как защищающий ворота футболист.

— Эй! — заговорил он громким голосом, каким говорят с пьяными или иностранцами, — господа! Это мои вещи…

Негры повернулись в его сторону. Было их более десятка, и на черных, лоснящихся на солнце лицах Турусов внезапно разглядел выражение странного какого-то предвкушения.

— Господа! — заговорил снова Степан Михайлович, постаравшись прогнать нехорошее предчувствие. — Не будем ссориться. Вы мне отдадите мои вещи, а я…

В голове его тотчас мелькнули сценки из прочитанных в детстве книжек — белый человек в шортах и пробковом шлеме с ружьем и белозубой американской улыбкой покачивается в паланкине, который тащат мускулистые чернокожие рабы… Белый человек, размахивая револьвером, направляет толпы негров, вооруженных луками и… как их там… ассегаями, к яме, в которую провалился слон.

«Спокойно, — сам себе сказал Турусов, — главное, не нервничать. Главное, выглядеть спокойным и решительным…»

— Господа негр… африканцы! — вспомнив о правилах политкорректности, тут же поправился Степан Михайлович. — Минутку внимания!

Он шагнул к смолкшей чернокожей группе и торопливо проговорил:

— Простите… — поднял с песка свои брюки и достал из кармана зажигалку. — А теперь трепещите, несчастные! — театральным басом взревел Турусов. — Сейчас на ваших глазах я извлеку божественные искры пламени из своих божественных пальцев!

Он щелкнул зажигалкой. Почти невидимый на ярком солнце огонек взметнулся вверх и установился над головкой зажигалки, слегка покачиваясь, как загипнотизированная кобра. Негры восхищенно зацокали языками, а тот, который щеголял в турусовском пальто, даже охнул, приложив ладони к щекам и покачав головой.

— Трепещите, несчастные! — снова взвыл ободренный произведенным эффектом Степан Михайлович. — Сейчас я потушу божественное пламя своими божественными пальцами!

Он спрятал зажигалку в кулаке и взмахнул руками. Негры зашушукались между собой. Тот, который был в пальто, Шагнул вперед.

«Он, наверное, главный у них, — догадался Турусов. — Хочет пасть в ноги и от имени всего племени попросить прощения…»

Для пущего эффекта Степан Михайлович сдвинул брови и зарычал. Негр, не выказав, впрочем, на лоснящейся морде ни капли страха, подошел к Турусову, достал из кармана пальто пачку «Мальборо», ту самую, начатую Степаном Михайловичем еще в кабинете родной редакции, вытащил сигарету и сунул ее в рот. Потом посмотрел на оторопевшего главного редактора и довольно внятно проговорил:

— Зиппа. Чик-чик…

Не отдавая себе отчета в собственных действиях, Турусов дал ему прикурить. И, видимо, для того чтобы хоть что-нибудь сказать, выдавил заранее приготовленную фразу:

— Падайте к ногам моим, презренные, и лижите прах с моих пяток…

Негр с удовольствием затянулся, крякнул и вдруг ткнул Степана Михайловича черным пальцем в татуировку на груди.

— Зуковски, — сказал негр. Степан Михайлович открыл рот.

Негр выпустил из оттопыренных ноздрей две сизые струи дыма, совсем по-колхозному цыкнул слюной сквозь зубы в сторону и заговорил:

— Институт утился… Патлис Лумумба… Зуковски — отень плохо… Отень слозно. Выгоняли… Плиехал облатно. Отень не люблю Зуковски… — Негр поморщился, демонстрируя свое отвращение к великому русскому романтику, и продолжал взволнованно: — Плохо, плохо… Фи-ло-ло-ги-я. — Последнее слово негр проговорил по слогам.

Степан Михайлович вдруг почувствовал, что теряет сознание. А негр между тем волновался все больше и больше. Он топал ногами и размахивал зажатой в пальцах дымящейся сигаретой.

— Пускин — плохо! — кричал он. — Отень плохо! Я помню тюдное мгновенье — отень плохо! Отень трудные слова! Лелмонтов — отень плохо! Узас! Демон — отень плохо. И нитего во Есей плилоде благословить он не хотел — отень узасно! Дерзавин — есе хузе! Батюсков — отстой! Саса Терный — хоросо! Я — терный, и Саса — Терный!

Негр перевел дух, высморкался в обшлаг турусовского пальто и строго спросил едва державшегося на ногах Степана Михайловича, ткнув пальцем ему в грудь:

— Потему не Саса Терный?

Турусов попробовал проговорить что-то трясущимися губами, но не смог.

Негр вздохнул и произнес приговор:

— Зуковски — плохо!

Тут Степан Михайлович наконец не выдержал окружившего его кошмара и рухнул ничком на песок. Сознания он не потерял, но, видимо, совершенно пал духом, потому что чувствовал, как его куда-то тащили, что-то с ним такое делали, но сам поделать ничего не мог. Чтобы не было так страшно, он зажмурился; и открывал глаза дважды — первый раз увидел перед собой жарко пылающий костер и обугленную палку над ним, закрепленную на манер вертела на двух рогульках. Догадавшись, для кого предназначен вертел, Турусов тихо застонал и попытался сопротивляться — но держали его крепко. И Степан Михайлович снова зажмурился.

А когда он второй раз открыл глаза, был уже вечер, и обучавшийся в институте Патриса Лумумбы негр сидел на корточках, закутавшись в пальто, и деловито строгал какие-то корешки, надо думать, для приправы. Вокруг Турусова плясало пламя костра, метались скачущие черные тени и белозубые ухмылки счастливых туземцев — и было жарко, очень жарко. Степан Михайлович подумал было, что совсем пропал, но тут в голову его пришла спасительная мысль.

«Да ведь это меня в рекламе снимают! — подумал он. — Как Юлию Меньшову! Живи с улыбкой! Господи, а я-то думал… Но где я все-таки нахожусь? В Африке или в столице на съемочной площадке? И что рекламируют? „Орбит“ или „кока-колу?“

На этот вопрос Степан Михайлович не мог ответить — даже самому себе. Хотя, как только он снова закрыл глаза, он отчетливо увидел, как ночь перевалилась за половину, тяжко грохнулась и, разгоняясь, заскрипела дальше — Патриаршие пруды кипели и пузырились народом, на куполах собора Василия Блаженного яростно клокотал свет сотен прожекторов — в то время как на Красной площади разворачивалось действо рекламной кампании «кока-кола». Леонид Парфенов в красном трико и Антон Комолов — в синем — метались на крышке Мавзолея в обжигающем танго — то сплетаясь друг вокруг друга, то разрывая объятия, — так стремительно, что жадному глазу видеокамеры, светящемуся с зависшего над Мавзолеем вертолета, представлялись ожившим логотипом рекламируемой фирмы. Борис Моисеев в белом саване и с накладным горбом из орденской подушки бил в колокола, Юлия Меньшова, лучась неестественным блаженством, плескалась в исполинской ванне, наскоро воздвигнутой под кремлевской стеной, первый президент России Борис Ельцин, стоя в самом центре площади, размахивал беспалой рукой, как будто принимал парад, хотя никакого парада не было, если не считать солдат почетного караула, с медальными лицами марширующих вокруг Меньшовой, в то время, как та, по обыкновению мило дурачась, показывала из воды — то одну, то другую — розовые коленки и пачкала хлопьями пены рясы караула, светло-голубые, как пламя Вечного огня, на котором Отар Кушанашвили жарил целого барана — не в порядке запланированной программы праздника, а для себя.

Впрочем, жарили, кажется, не барана, а самого Степана Михайловича. Но он этого уже не мог знать, потому что негр в длинном зимнем пальто, который по причине обучения в столичном институте был гуманнее своих соплеменников, посредством сострадательного удара дубинкой из пальмового дерева избавил главного редактора журнала «Саратовский Арарат» от дальнейших мук.

— Н-да… — услышал он голос, зыбко плывущий откуда-то издалека. — Ошибочка вышла.

— Ошибочка — это точно, — подтвердил другой голос, тоже далекий, но вместе с тем какой-то поганенький… извращенненький какой-то — такой… который мог принадлежать родному сына маркиза де Сада, с малолетства приученного папашей к совсем не детским забавам.

Степан Михайлович открыл глаза.

Первое, что он увидел, был плетенный из пальмовых листьев потолок. Степан Михайлович застонал, и, видимо, полагая, что он все еще находится на территории племени африканских людоедов и что его по каким-то непонятным причинам все-таки пощадили, приподнял голову и на всякий случай слабым голосом сказал:

— Зуковски — плохо. Отень плохо. Саса Терный — хоросо.

— Чего? — спросил кто-то. — Чего это ты херню какую-то несешь? Не очухался еще?

Услышав родную речь, Турусов резво вскочил на ноги — оказалось, что он лежал в каком-то гамаке, подвешенном в Центре небольшой хижины, и увидел перед собой высокого белокожего парня со светлыми растрепанными волосами, одетого в одну только зеленую набедренную повязку. Парень повел мускулистыми плечами и отступил на шаг, скрестив на груди руки. Он пристально вглядывался в Турусова, и тот, вспомнив о том, что все еще полностью обнажен, вдруг смутился и, прикрываясь ладонями, отошел к гамаку.

«Что я делаю в этой хижине? — вяло трепыхались в его голове мутные мыслишки — как снулые рыбки в садке. — В гамаке лежал… Голый… И этот парень. Тоже почти голый… Ой, а не продали меня негры каким-нибудь извращенцам?»

— А за базаром, между прочим, следить надо, — мрачно проговорил парень, и Степан Михайлович понял, что колыхавшиеся в своем мозгу мысли он зачем-то произнес вслух.

— Да я не в том смысле, — тут же забормотал, оправдываясь, Турусов. — Я просто так сказал, для смеха… Мне бы это… Только понять, что случилось и где я нахожусь… Вы ведь из России?

Парень кивнул утвердительно.

— Русский, да? Парень снова кивнул.

— Ой, как хорошо! — воскликнул Степан Михайлович и, снова от радости забыв все на свете, взмахнул руками и бросился на шею парню — обниматься.

Парень шагнул в сторону, и Степан Михайлович, пролетев сквозь тот отрезок пространства, где он только что находился, врезался носом в плетеную стену хижины, но — видимо, от радости — боли никакой не почувствовал. Развернулся, хлопнул от избытка чувств себя по голой груди и заломил руки.

— Ой, как хорошо-то, что вы меня спасли! — запричитал Турусов, чувствуя, что говорит глупости, но не имел сил для того, чтобы остановиться. — А я-то думал, совсем мне каюк пришел. Думал, негры меня зажарят, как рыбку. Ха-ха. Правда, глупости, да? В начале-то двадцать первого века…, Спасибо вам большое, молодой человек, — истово сказал Степан Михайлович. — Вы знаете, я ведь в долгу не останусь, не останусь… Я вам чем смогу, тем и помогу… Я сам из Саратова.

— Из Саратова? — серьезно переспросил парень, сдвинув на переносице светлые брови. — Так вот оно что… Теперь все понятно. То, что ты из Саратова, а не откуда там еще, — многое объясняет.

— Правда? — обрадовался Степан Михайлович. — А я тоже рад, что так вышло, что вы меня спасли, потому что я думал, что мне совсем конец пришел и что…

Он осекся, заметив наконец, что парень вовсе не радуется его чудесному спасению, а выглядит довольно мрачным, как будто только что сделал большую глупость.

— Н-да… — снова проговорил парень, обращаясь, кажется, не к Степану Михайловичу, а к кому-то другому. — Дерьмо вышло. И как же я мог так облажаться?

— Столько трудов даром пропало, — поддакнул кто-то гаденьким голоском.

Турусов вздрогнул: он этот голосок уже слышал сразу после своего пробуждения в этой хижине, правда, тогда — по причине туманности сознания — Степан Михайлович не вполне отчетливо осознавал происходящее. Слышал он голосок и сейчас довольно явственно, но вот того, кто говорил, не видел. Степан Михайлович покрутил головой. Да нет, никого в хижине нет, кроме этого мрачного парня и его самого — Турусова. А хижина маленькая, тут никто спрятаться не может — негде. Гамак и четыре стены. И дверь, конечно. Плотно закрытая, но все равно сквозь щели прутьев можно было видеть, как неподалеку плещется что-то… Озеро?

Или море?

— Простите, — заговорил снова Степан Михайлович. — Позвольте узнать, а кто вы такой, собственно, будете?

Парень не обращал на Турусова никакого внимания, глубоко задумавшись. Степан Михайлович не осмелился повторять вопрос. Он только покашлял для храбрости и предположил полувопросительно:

— Посольство? Посольство российское?

Почесав в затылке и мотнув головой, видимо, в такт своим мыслям, парень медленно повернулся к Турусову. Тот попятился. У парня были пронзительно синие глаза, и когда он нехорошо прищурился, прямо посмотрев в лицо Степану Михайловичу, тому вдруг показалось, что в хижине резко запахло электричеством.

— Я х-хотел только спросить…— ощущая холодок в животе, проговорил Турусов. — Кто вы есть такой. Русский — это понятно. Это хорошо… Я очень рад. Просто я хотел знать, за кого мне, так сказать, молиться всю свою оставшуюся жизнь… Хе-хе…

Степан Михайлович мелко похихикал.

— Оборвись, — сказал ему парень. — Помолчи хоть минуту, дай сосредоточиться…

Взгляд парня был так грозен, что Турусов в другой ситуации и поостерегся бы возобновлять разговор, но теперь нервы его были на исходе, и ему позарез нужно было узнать ответ хотя бы на один вопрос из тех, что мучили его.

— Вы п-посол в этой стране? — обмирая со страха, пролепетал Турусов.

— Заткнись.

— А какая это страна… Знаете, я так… мне так нужно… вы ведь посол?..

— Я тебе сказал — замолчи.

— К-к-к-консул? — заквохтал Степан Михайлович, тщетно пытаясь слепить вместе трясущиеся губы так, чтобы с них не сорвалось ни одно слово.

Он протянул руки к парню, словно умоляя, но тот отстранился с брезгливой гримасой.

— Лучше ко мне не подходи, — посоветовал парень. — А то заболеешь.

— Чем? — испугался Степан Михайлович.

— Сотрясением мозга! — рявкнул парень.

Турусов совсем растерялся и близок был к тому, чтобы вторично шарахнуться в обморок, как вдруг случилось нечто совершенно невообразимое — под листвянным потолком прямо из душного воздуха хижины соткался крохотный человечек, голый, но без всяких признаков пола, как пластмассовый пупсик, зато ужасающе клыкастый, рогатый и с парой крылышек, трепещущих за спиной. Человечек этот чихнул, распространяя зловоние серы и нечищенного птичника, и, утерев носик, заголосил тоненьким поганеньким голоском:

— Брейк, брейк, брейк! Никита, оставь его в покое! Чего ты привязался к человеку? Он же не виноват в том, что произошло!

— А кто виноват? — злобно проворчал тот, кого звали Никитой. — Может быть, если б не этот недоносок, я бы уже был… черт… Надо же как глупо все сорвалось…

— Сорвалось глупо — не спорю, — согласился крылатый, — но, мне кажется, все еще можно поправить.

— Ага, а если на нас менты выйдут? — осклабился парень. — Генератор утащить — это тебе не шуточки.

— Не шуточки, — вздохнул крылатый, — с этим тоже поспорить трудно. Зато… — Он неожиданно хихикнул. — Такого шухера, как мы с тобой навели, никто, кажется, еще не наводил. Кроме, конечно, Махно Нестора Иваныча. С тем мы тоже славно повеселились…

Увидев крылатого, Степан Михайлович вдруг раздумал падать в обморок. Способность человека изумляться тоже имеет свой порог, и через этот порог Турусов уже давно перешагнул. От молниеносной смены декораций и ужасающего динамизма событий у него порядком кружилась голова, так что он чувствовал: вот-вот — и эта самая бедная голова его оторвется и, пронзив слои атмосферы, со свистом взлетит в звездное космическое пространство.

— Я больше не могу! — исступленно закричал Турусов. — Объяснит мне кто-нибудь что-нибудь или нет?!

Парень тут же открыл рот, но явно не для того, чтобы объяснить что-то по требованию Турусова, — потому что крылатый, всплеснув ручками, снова завопил свое:

— Брейк, брейк, брейк, — а потом вдруг взлетел под потолок, треща крылышками, приставил ладошку к уху, поморщился и проговорил: — Чую, кто-то идет. Никита, надо этого жмурика прятать. А то как бы беды не вышло…

— Как это — жмурик? — вякнул было Степан Михайлович.

— Куда я его спрячу? — пожал плечами Никита. — Тут гамак только, и все. И четыре стены. Давай сам…

— Ладно, — пожал плечами крылатый. — Я его в таракана превращу… Или нет — в попугая. Попугай как раз подозрений не вызовет. Тут попугаев до хрена, а тараканов я еще ни одного не видел…

— Позвольте… — попробовал снова подать голос Турусов, но его никто не слушал.

— Делаю — раз! — воскликнул вдруг крылатый и прищелкнул пальцами.

Это было довольно странное ощущение. Степан Михайлович внезапно почувствовал, как тело его зачесалось сразу во всех мыслимых и немыслимых местах; а потом — словно какой-то невидимый и жестокий великан смял Степана Михайловича в своих лапах, превратив в маленький комок тугой плоти то, что было когда-то главным редактором журнала «Саратовский Арарат», носило выходные костюмы, ходило на презентации и ухаживало за Ниночкой. Степану Михайловичу стало страшно, он рванулся изо всех сил, пытаясь освободиться или хотя бы высвободить руки и ноги для дальнейших действий, — и ему это удалось. Только вот руки и ноги Турусова уже не были конечностями человеческими — на том месте, где должны были быть руки, непонятным образом появились цветастые пушистые крылья, а на месте ног и вовсе нечто невообразимое — какие-то узловатые палки с когтями вместо пальцев… как лапки у курицы. Турусов, замирая от ужаса, скосил глаза, чтобы довести начатое исследование метаморфоз собственного тела до конца, и обнаружил, что там, где у всех нормальных людей должен быть нос, у него топорщится громадный коричневый клюв, похожий на загнутый книзу рог носорога.

— Аи! — выкрикнул Степан Михайлович, взмахнув крыльями. — Немедленно верните мне человеческий облик! Не имеете права так издеваться! — хотел потребовать он, но вместо этого из чудовищного клюва вырвалось хриплое: — Степа хоро-оший!

Мрачный мужик с голубой, как волосы у сказочной девочки Мальвины, бородой без всяких церемоний распахнул дверь, и в хижину тотчас пахнуло морской свежестью.

— Вознесенский! — рявкнул мужик. — Опять халтуришь? Тебя сюда на исправительные работы прислали или на курорт? А ну марш трудиться! Я тебя предупреждал, что за прогулы трудодни буду снимать?

— Предупреждал, — хмуро ответил Никита, который, кажется, и носил фамилию Вознесенский, косясь на мечущегося под потолком хижины попугая, беспрерывно орущего что-то неразборчивое. Вслед за попугаем носился по воздуху крылатый рогоносец, пытаясь схватить говорящую птицу.

— Тогда чего ты прохлаждаешься?

— Иду, иду… — отмахнулся Никита.

— Не «иду-иду», а давай скорее!

— Слушай, ты, борода! — прерывая на мгновение погоню за попугаем, подал голос крылатый. — Тебе сказано — сейчас он пойдет. А если будешь на мозги капать, я тебя в навозного червяка превращу.

Голубобородый, надо думать, знал о том, что у крылатого слова с делом не расходятся, поскольку тут же стушевался, поспешно ретировавшись за порог, только проворчал напоследок:

— Вот вызову разок патруль из Центра, они тебя живо укоротят…

— Чего-о? — заорал крылатый, зависая в воздухе. — Ты на кого хвост поднимаешь, гнида?

— Откуда вы только взялись на мою голову, — вздохнул голубобородый и крепко хлопнул дверью.

— Ладно, — после того как голубобородого не стало, проговорил Никита. — Пойду я. Все равно ведь не отстанет. А если что — может и начальству настучать.

Крылатый наконец настиг попугая, зажал ему клюв обеими руками, выдохнул с облегчением и только тогда отозвался:

— Я ему настучу… Я ему, синерылому, глаз на жопу натяну. Тоже мне — бригадир. Прыщ на ровном месте.

Никита оглядел себя со всех сторон, безуспешно попытался пригладить топорщившиеся в разные стороны волосы и толкнул ногой дверь.

— Надоело мне здесь… хуже горькой редьки… — сказал он и вышел.

Одно из самых больших неудобств, которое испытал Степан Михайлович на своей попугайской шкуре, была невозможность связно выражать свои мысли. Сознание-то Турусова после паскудных фокусов крылатого никаких изменений не претерпело, чего никак нельзя было сказать обо всем остальном. Довольно-таки сносно Степан Михайлович мог произносить слова, содержащие букву «р», да и то не все. Только вот слово «Степа» выходило у него достаточно внятным.

Когда за Никитой закрылась дверь, крылатый наконец-то отпустил Степана Михайловича, и тот незамедлительно взлетел на постромки гамака, взъерошил перья и возмущенно заклекотал.

«Сволочи! — хотел прокричать Турусов. — Гады! Уроды! Вас Министерство внутренних дел за такие дела по головке не погладит! Да я на вас жалобы накатаю во все инстанции, в которые только можно! Произвол!» — но с клюва его срывалось только:

— Ур-роды! Ур-роды! Пр-роизвол!

— Поругайся еще, — озираясь, проговорил крылатый, — надо было тебя все-таки в таракана превратить — меньше шума от тебя было бы…

— Сам — тар-ракан!

— Не хами, — пригрозил крохотным пальчиком крылатый. — И не ори так громко. Я тебя зачем в попугая превращал? Чтобы ты лишнего внимания не привлекал. Потому как тебя тут не должно быть. Ты здесь контрабандой, понимаешь?

То, что происходит все явно не так, как надо, Степан Михайлович очень хорошо понимал. А услышав это от ненавистного крылатого, завозмущался еще больше — если все неправильно, значит, есть надежда, что окружающий мир примет наконец свои привычные очертания: «Саратовский Арарат» обретет снова своего главного редактора, секретарша Ниночка — босса, а соседи Турусова по лестничной площадке — доброго и отзывчивого соседа, так думал Степан Михайлович, потому что всегда считал себя добрым и отзывчивым.

«И почему это мне нельзя привлекать внимания? — продолжал размышлять Степан Михайлович. — Чтобы положение вещей оставалось таким же? Ну уж нет. Я как раз БУДУ привлекать внимание, чтобы кто-нибудь пришел сюда и меня спас. А ты, гад рогатый и крылатый, — последняя сволочь, аферист и кретин. И сейчас я тебе все выскажу в поганую твою морду…»

Степан Михайлович распахнул клюв с твердым намерением обложить крылатого по первое число, но тот так свирепо глянул на него и так выразительно прищелкнул пальцами, что Турусов живо вспомнил перспективу превращения в таракана и увял, пробормотав только:

— Дай сахар-рок… Степа хор-роший…

— Вот и ладушки, — опустил руки крылатый, сложил крылышки и мягко спланировал на гамак. — Будешь вести себя хорошо?

— Хор-рошо… Сахар-рок…

— Договорились, — сказал крылатый, но сахарка Степану Михайловичу не дал, а вместо этого щелкнул пальцами и достал из воздуха какую-то палочку, похожую на неаккуратно скрученную гаванскую сигару, помахал ею перед клювом Турусова, и палочка вспыхнула сама собой. Крылатый сунул ее в рот, как сигарету, раскурил и, затягиваясь клубами синего вонючего дыма, проговорил: — Ништяк… Это пых. Хочешь?

Степан Михайлович закашлялся от синей вони и совсем по-птичьи замотал хохлатой головой.

— Не хочешь — как хочешь. Заставлять не буду, сам покурю… Ждать Никиту нам еще долго, так что… А пых, знаешь, расслабляет.

Крылатый вчастую затянулся несколько раз подряд и зажмурился, как греющийся на солнышке кот.

— А неплохо, что я тебя попугаем сделал, — сказал он, — птичка говорящая. Со скуки я, следовательно, не умру. Хотя я вообще бессмертный. Поболтаем?

Турусов не испытывал никакого желания болтать с противным существом, но из боязни, что тот все-таки передумает и превратит его в таракана, утвердительно кивнул.

— Вот странные вы создания, люди, — начал разговор крылатый. — Все-то у вас как-то… неправильно. Я, например, представитель господствующей здешней расы. Мне

Никита кое-что про ваш мир рассказывал, так я некоторые параллели сумел провести. У вас, он говорил, есть такие… как это сказать… высшие силы, которые всем управляют. Называются боги. Ну или там — полубоги. Никто их никогда не видел, мало кто верит, но они все-таки есть. А у нас туг все по-другому. Мы — цутики и полуцутики — здесь всем заправляем, и все нам позволено. Хотя, конечно, есть некоторые ограничения, установленные опять же нашей — цутиковской — внутренней иерархией. И к тому же — население нас и видит, и слышит, и обоняет. Все на виду. Вот такая справедливая система, не то что у вас — на Земле. Вот я — полуцутик, и из этого следует…

— Кр-ак?! Кра-ак? — забеспокоился Степан Михайлович.

— Чего? — переспросил крылатый.

— Кр-р-р-ра-ак?!!

— Как это — хочешь ты меня спросить? — догадался наконец полуцутик. — А очень просто. Погоди! — спохватился он вдруг. — Л и забыл, что ты здесь, так сказать, контрабандой… Ничего еще не знаешь, и никто тебе ничего не объяснял… Так вот, начать наш разговор следовало бы со следующего… Хочешь скажу тебе самое страшное, что ты можешь услышать? Ну, то есть с твоей точки зрения самое страшное, потому что я-то в этом ничего страшного не вижу? Хочешь? Сейчас наступит самый страшный момент в твоей жизни…

Полуцутик замолчал, пристально глядя на Степана Михайловича. Тот не знал, что ему и думать. Во всей жизни Степана Михайловича присутствовал только один действительно страшный эпизод, о котором сам Степан Михайлович предпочитал не вспоминать. Но вот сейчас почему-то Ужасное воспоминание всплыло в его памяти.

…Это случилось, когда Степан Михайлович был еще студент и назывался просто Степа, Как и большинство студентов, он подрабатывал, а именно — вместе со своим товарищем развозил на грузовичке продукты со склада по магазинам города — заменял штатных курьеров, которые уходили в запой всегда парно и, следовательно, друг друга заменять не могли. И в тот несчастный для Степана Михайловича, то есть для Степы, день он с товарищем Толей привез и выгрузил в кладовую окраинного магазина несколько ящиков помидоров. А потом поднялся к директору, чтобы расписаться в накладной. Директором оказалась немолодая дебелая женщина, накрашенная так ярко, что в потемках ее вполне можно было бы принять за клоуна Олега Попова.

— Вот здесь, — показала пухлым пальцем дама, — внизу расписывайтесь…

Степа и Толя расписались, не особенно тщательно копируя росписи настоящих, но запойных курьеров. Затем они начали прощаться.

— Всего доброго, — быстро заговорил Степа, — до свидания.

— Партия вас не забудет, — добавил Толя, считавший себя остряком.

Уже у самой двери их остановил голос директора:

— Пупов!

Услышав фамилию курьера, которого в данный момент заменял, Степа обернулся. —Что?

— А ты-то куда пошел?

— К машине, — ответил Степа, — нам еще работать и работать…

— У тебя еще здесь кое-какие дела остались, — сказала дама.

— Это какие же? — спросил Толя.

— Вы можете идти, — бросила ему дама, — вас я не задерживаю. А вот товарищу Пупову придется немного задержаться.

— Да в чем дело-то? — взволновался Толя.

— Он знает, — заверила дама, — давайте, давайте, освободите помещение…

Толя посмотрел на Степу. Степа пожал плечами.

— Иди, — сказал он, — я разберусь и выйду. Подожди меня в машине. Дела, говорит, какие-то…

Толя внимательно посмотрел на Степу, подмигнул и вышел.

Дама тут же, тряся внушительным бюстом, подбежала к двери и заперла ее на ключ. Потом вплотную подошла к оторопевшему Степе.

— Ну что, — жарко шепнула она, — Пупов, с тобой делать будем?

Она со свистом втянула воздух через рот, сверкнув золотыми зубами, и тяжело задышала.

— В чем… дело? — спросил Степа, пятясь к запертой двери. — Видите ли, я не Пупов. Я, видите ли, студент…

— Ах, в чем дело? — насмешливо переспросила дама, крепко ухватив ускользающего Степу за штаны. — Может, хватит притворяться-то, а?

— П-п-почему? — выговорил Степа, отворачивая лицо от раскрасневшихся щек и влажных губ шаловливого директора.

— Потому что, — непонятно ответила дама, увлекая Степу к столу.

Притиснув его к поверхности стола своими массивными бедрами, она деловито принялась расстегивать на себе блузку. Справившись с блузкой, она немного отстранила Степу:

— Погоди… — и молниеносно стянула с себя юбку и чудовищных размеров трусы.

Степа почувствовал, как у него медленно отвисает ниж-Чяя челюсть.

— Что это вы? — спросил он.

Вместо ответа дама взгромоздилась на стол, запыхтела как разгоняющийся паровоз, и вдруг, выбросив вперед ноги, крепко обхватила ими Степу за бедра.

— Попался, — выдохнула она.

— Ч-что вы? — пролепетал Степа. — За-за-зачем?

— Как это — зачем? — нетерпеливо дергая Степины штаны, шептала дама-директор. — Ты Люське — моей сменщице — что обещал?

— Так это Люське, — нашелся что сказать Степа. — Люська — она…

— Люська триппером болеет, — радостно сообщила директор, — придется тебе со мной расплачиваться, милый мой друг…

— За что?! — почти закричал Степа.

— Он еще и притворяется! — возмутилась дама. — А кому Люська выписала целых три ящика сосисок? Ты же ни копейки не заплатил. Обещался таким вот образом рассчитаться… А теперь что же?

— Что?!

— Сосиски сожрал и на попятную? — Дама справилась наконец со Степиной ширинкой и ремнем, и его штаны, скользнув по ногам, свалились на пол. — Давай… — тяжело задышала она и сдавила бедра Степы мощными коленками. — А то вот как сейчас позвоню вашему главному и расскажу ему, как вы служебным положением пользуетесь… Ну? Чего ты как покойник прямо какой. Начинай!..

— Так вот! — громко проговорил полуцутик, и Степан Михайлович очнулся от своих дум. — Были, наверное, в твоей биографии страшные моменты, но никто, должно быть, не говорил тебе таких слов…

Полуцутик выдержал театральную паузу и закончил фразу:

— Ты, дорогой товарищ, как там тебя… Покойник.

«Откуда он знает?» — метнулось в голове Степана Михайловича.

— Ты покойник, — продолжал полуцутик. — Окончательно и бесповоротно. Практически навсегда. А то самое место, куда ты сейчас попал, называется у вас загробным миром. Что, надо сказать, неправильно. Потому что загробный мир не один, а много. Цепочка. Итак — человек вот вроде тебя или Никиты — умирает и… Эй! Э-эй!! Тьфу ты… — с досадой сплюнул полуцутик, заметив, что Степан Михайлович его не слушает по той причине, что, лишившись чувств, упал с постромков на пол хижины и теперь лежит под гамаком, закрыв глаза и задрав кверху тонкие попугайские ножки.

— Какие вы, люди, все неинтересные и предсказуемые существа, — печально констатировал полуцутик.

Степан Михайлович поежился. Голова его еще кружилась после последнего обморока, а в клюве было солоновато — видно, полуцутик слетал к морю, откуда и доставил воду для приведения Степана Михайловича в чувство. Турусов от шквала холодной воды очнулся, но сейчас чувствовал себя прескверно, не столько от огорошивающего открытия, сколько от того, что из-за водных процедур перья его намокли, и Степан Михайлович дрожал от холода и напоминал сам себе ощипанного цыпленка.

— Н-да, какие вы, люди, все неинтересные и предсказуемые существа, — повторил полуцутик, — ты не поверишь, но Никита, как только я ему сказал то, что сейчас сказал тебе, тоже в обморок грохнулся. А он мужик покрепче… не в обиду тебе будет сказано. Кстати, как там тебя зовут?

— Степа хор-роший, — каркнул Турусов.

— Во-во, а меня — Г-гы-ы…

— Кр-рак?

— Г-гы-ы, — сказал полуцутик. — Имя такое. Самое обыкновенное. Для полуцутика, в смысле. Так, о чем мы говорили…

— Загр-робный мир-р-р, — тоскливо пророкотал Степан Михайлович.

— Ага, — кивнул полуцутик. — Тот самый, где ты сейчас находишься… Эй! Ты что, опять?

Полуцутик заботливо поддержал готового снова лишиться чувств Степана Михайловича и подул тому в клюв. От серной вони Турусова замутило — и именно это удержало его в сознании

— Вот и разговаривай с тобой сейчас, — огорчился полуцутик, — когда ты так и норовишь опять в обморок впасть. Никита только один раз на моей памяти чувств лишался, а ты… Да он, как я уже говорил, мужик крепкий. А что ему пришлось пережить после смерти — ого-го! Хочешь я тебе про него все по порядку расскажу? Ну, слушай, — сказал полуцутик и стал рассказывать, хотя Степан Михайлович никак не выказал своего желания слушать. — Все началось с того, что Никита — боец одной из бандитских группировок — решает, значит, коренным образом изменить свою жизнь, то есть выйти из преступного сообщества. Толчком для этого послужила любовь девушки из совершенно чуждой ему социальной группы. Я правильно изъясняюсь? Это я от Никиты всяких таких слов нахватался, — похвастал полуцутик. — Но бывшие товарищи Никиты такого паскудства с его стороны перенести не могут и договариваются его с его возлюбленной истребить. Ну, сначала побазарить, а потом уже… Бандиты нападают на влюбленных темной ночью на улице. Никита успевает грохнуть одного по тыкве, бросается за своей девушкой, которую волокут к машине, но сам получает по этой самой… по тыкве. Приходит в себя Никита уже на тюремных нарах. Решает, что его повязали подъехавшие менты, а рана на голове не опасна, тем более что в связи с ней никакого дискомфорта он не ощущает.

Однако… — тут полуцутик Г-гы-ы поднял вверх указательный палец, — общение с сокамерниками — а все они, кстати, бандиты — заставляет его задуматься. Сокамерники все из разных стран света, представляешь? Никого из них Никита не знает, хотя имя одного кажется ему знакомым. Сокамерники тоже в недоумении. Оказались они все в одной камере при довольно странных обстоятельствах и находятся там довольно давно, хотя точно сказать не могут — сколько времени. Их не кормят, не водят к следователю, ни на какие их стуки в дверь не отвечают, окно зарешечено и закрыто так, что из него ничего не видно. Голод они ощущают, но слабый. Вообще обитатели камеры приходят к выводу, что их подвергают особого рода… как это… прессовке.

Полуцутик перевел дух и рассказывал дальше. Степан Михайлович слушал уже довольно внимательно, словно из истории с этим самым Никитой старался вычленить полезные именно для себя сведения.

— Неожиданно один из сокамерников, — продолжал Г-гы-ы, — как раз тот, имя которого Никите показалось смутно знакомым, в то время, пока другие спят, исчезает. Он больше не появляется, а Никита вдруг вспоминает давнишний мельком слышанный разговор о том, что этот человек вроде как недавно убит в одной из разборок. Но разъяснить эту загадку он не может — человека-то больше нет. Никита, естественно, мечется по камере, бьется головой о стены — беспокоится о судьбе своей девушки. Уставши биться головой о стены, засыпает, а вновь ощущает себя идущим по длинному тюремному коридору в строю таких же, как он, заключенных. Он поражается такой резкой смене Декораций, но вдруг его внимание привлекает один из его соседей — тот самый бандит, которого он грохнул в последней, так сказать, и решительной схватке. Вне себя Никита на этого бандита бросается, избивает, требует, чтобы тот сказал ему, что случилось с его девушкой, но тот вообще ничего не говорит; а неизвестно откуда появляются огромные страшные двухголовые мужики — ифриты. Наглые твари, я тебе скажу, — отвлекся полуцутик. — Они в Цепочке Загробных Миров исполняют обязанности милиционеров. Их все так и называют — менты. Никита по дурости и невежеству дерется с ифритами, но ему, конечно, вставляют пенделей… Я правильно выразился?

Степан Михайлович кивнул. Закурив вторую палочку пыха, полуцутик продолжал повествование:

— В очередной раз Никита приходит в себя и видит, что находится в клетке, подвешенной на гигантском дереве. Расстояние до земли такое, что внизу не видно ничего, кроме густого тумана. Тут Никите ничего другого не остается, как прийти к выводу, что он просто-напросто сошел с ума. Он-то не знал, что его ифриты законопатили в клетку, которая, кстати, называется Смирилище, и подумал, что это… сбрендил. В этом мнении он утверждается полностью, провисев какое-то время в клетке, и поэтому появление маленького крылатого человечка воспринимает почти совершенно спокойно. Маленький крылатый человечек, который пролетал мимо и заинтересовался узником, представляется и завязывает с Никитой разговор. Маленький крылатый человечек… тьфу… — оборвал себя полуцутик. — Совсем я заболтался. Не маленький крылатый человечек пролетал мимо, а я — полуцутик. Как я тебе уже говорил, я не человек и не маленький. Среди полуцутиков некоторые меня даже высоким считают… Ну вот, я заговорил с Никитой — так, от скуки. Понимаешь, — признался вдруг Степану Михайловичу Г-гы-ы, — все мои сородичи — цутики там или полуцутики — на административных работах заняты, поскольку, являясь господствующей расой, обязаны руководить, а я вот не хочу административных работ… Я свободный полуцутик… Так, на чем мы остановились?

— Смир-рилище, — подсказал явно уже заинтересованный Степан Михайлович. — Р-р-разговор-р…

— Ах да… Из разговора Никита узнает, что он вовсе не сошел с ума, а умер. И камера, куда он попал сначала, — что-то вроде одной из бесчисленных ячеек приемника-распределителя загробного мира, которому придали форму привычного для Никиты и людей, сходных с ним по образу жизнедеятельности, места. После того как Никита дождался своей очереди, его отвели бы на пункт распределения, где он получил бы направление на какую-либо должность в структуре собственно загробного мира. Но Никита нарушил стройный порядок и был за это наказан — на неопределенный срок подвешен на дереве в клетке. Это у нас обычное наказание. Народу все время много прибывает из разных миров, и нарушителей тоже много, ну, следовательно, и Смирилищ тоже полно по всей Цепочке. Нарушителей там вешают и — в большинстве случаев — забывают про них. Так они там и болтаются. А что? Кормить их не надо, следить за ними тоже. Убегать им некуда.

— Загр-робный ми-р-р… — не мог успокоиться бедный Степан Михайлович.

— Ага, — весело подтвердил полуцутик Г-гы-ы. — Это моя родина. Знаешь, Никита меня песне одной научил — «С чего-о начинается Ро-одина…».

— Загр-робный ми-р-р… Кр-рак?

— Ладно, ладно, — оборвал песню полуцутик. — Объясняю. Загробные Миры, как вы, люди, их называете, представляют собой непрерывную бесконечную цепь. Цепочку то есть. То, чем все управляется, находится где-то далеко от этого мира, а где, не знает вообще никто, и думать об этом запрещено. Чтобы было проще — беру за точку отсчета тот Мир, где ты должен был появиться. Где мы с Никитой познакомились. Этот мир — место загробной жизни землян и существ, населяющих некоторые измерения, где условия жизни сходны с земными. Называется — Первый Загробный. Тебе, как и Никите, еще повезло, что вы тут появились в том виде, к которому на своей Земле привыкли. А то… бывает по-всякому. Я лично знал одного жмурика из вашего же мира, который всю свою жизнь мечтал быть человеком-пауком. Ну, умер, к нам попал и стал тут бегать на шести лапках, плеваться клейкой слюной во всех… Так и бегал. Пока не накостыляли… В общем, твой облик здесь отвечает образу твоей… как это? Души. Ну ладно, пока не поймешь… В следующем по цепи мире люди также присутствуют, но в меньшем количестве, потому что условия там для них не совсем привычны, но безопасны, так как вошедший в мир, естественно, приспосабливается к новой среде обитания — это закон всех Загробных Миров. Короче говоря, чем дальше по цепи, тем более непривычно для землян. Но везде жить можно, — закончил Г-гы-ы. — Более того, скажу тебе как полуцутик, везде жить можно, и даже хорошо. Вот когда Никита в Первом Загробном появился, так вообще кошмар был — для всех введены идентификационные номера, все-все было пронумеровано, упорядочено и уравнено. Скукота, одним словом. Понятно, что некоторым мертвым товарищам такое положение дел не нравилось. И была тогда организована подпольная организация. Во главе с Махно Нестором Иванычем. Знаешь такого?

— Сахар-рок! — подтвердил Степан Михайлович.

— Ну а мы с Никитой и вступили в эту организацию. Никита — потому что страдает навязчивой идеей: ему обратно хочется вернуться в мир живых, хотя это и невозможно. А я… меня обманом туда заманили. Я же полуцутик, мне бунтовать не положено, но все-таки бунтовал. О чем я не жалею: веселуха была — от пуза! Значит, так: вступили мы с Никитой в ПОПУ…

— Кр-рак? — удивился Степан Михайлович.

— Ну… в ПОПУ, — объяснил полуцутик. — В Подпольную Организацию Противников Уравниловки. И замастырили переворот. Вот так времечко было — грозовое, товарищ, и счастливое. Во Дворец Правителя вела система канализационных коммуникаций, построенных когда-то усопшим греческим сантехником Фаллопием. Называлась эта система Фаллопиевы трубы. Ну а Махно додумался через эту канализацию проникнуть во Дворец. Еще и речь толкнул — мол, не думал греческий товарищ Фаллопий, что по его трубам не каловые массы потекут, а народные. Переворот-то мы устроили, но Правитель успел вызвать Патруль Цепочки. И нас повязали. И после суда разослали в ссылку. Махно туда, остальных еще куда-то, а Никиту в этот вот мир, где мы с тобой сейчас и находимся, — в Тридцать Третий Загробный. На исправительные работы. В этом мире одни бабы живут, и к тому же населения не хватает. Вот Никиту и обязали трудиться — не меньше десяти оплодотворений за смену. Бригадир строгий — тот самый мудак с голубой бородой — и дурака валять Никите не дает. А тот, бедолага, мучается. Представляешь? Бабы-то, как Никита говорил, похожи на земных, только с голубой кожей и еще с какими-то незначительными отличиями, а в целом ничего даже. Это с его — Никиты — точки зрения. Мне-то все равно. — Бесполый полуцутик усмехнулся. — Хотя, конечно, Никиту жалко. Он на половых работах уже давно. Обрыдло ему тут все до чертиков, как сам он признавался. Одним и тем же долго заниматься — кому не надоест?

— Позор-р! — каркнул Степан. — Р-разврат!

— И я про то же, — кивнул словоохотливый Г-гы-ы. — Только Никита мужик упертый. Вернусь, говорит, в мир живых, и все тут. И придумал он одну штуку. План, короче говоря. А надо сказать, осуществлением этого плана ты и обязан своим появлением здесь. Все получилось не так, как Мы хотели, и…

Дверь хижины с треском распахнулась, и на пороге возник Никита. Волосы его были растрепаны больше обычного, мускулистое тело сплошь усеяно каплями пота, а плечи и в особенности бедра, полуприкрытые набедренной повязкой, изборождены свежими царапинами, происхождение которых Степан Михайлович, на своем жизненном пути из женщин встречавший не только Ниночку, определил сразу: страстные девичьи объятия не всегда проходят безболезненно.

— Все! — тяжело дыша, провозгласил Никита. — Кранты! Накрыли нас!

— Кто? — взлетая под потолок, выкрикнул Г-гы-ы.

— Менты — кто! Целый взвод ифритов высаживается на пляж! Я их только случайно заметил! Валить надо скорее!

— А я говорил, что из-за твоего плана у нас большие проблемы будут, — начал кудахтать полуцутик, но Никита живо оборвал его:

— Кончай базарить! Бежим!

И первый рванулся с места. Г-гы-ы подхватил под крыло обалдевшего от всего услышанного и увиденного Степана Михайловича и вместе с ним вылетел из хижины.

 

Глава 3

Яркий солнечный свет ослепил Турусова. И, пожалуй, не только солнечный свет. На песчаном побережье неподалеку от хижины Никиты возвышался огромный барак, возле которого толпилась в очереди добрая сотня обнаженных красавиц совершенно фотомодельного облика, правда, с кожей светло-голубого цвета, ну так что ж… Зато все остальное у них было как у настоящих землянок, даже, наверное, лучше.

Степан Михайлович приоткрыл клюв и забился в лапках полуцутика. Куда там Ниночке с ее вечными крашеными кудерышками! Красавицы были верхом совершенства, даже голубая кожа их нисколько не портила. Вот парочка в самом конце очереди, вооружившись рисовальными кистями вполне недвусмысленной продолговатой формы, выкрашивали себе золотистой — очевидно, ритуальной — краской такие места, какие земные девушки ни за что не стали бы себе выкрашивать.

Не обращая никакого внимания на умопомрачительное зрелище, Никита мчался к ближайшим кустам. Полуцутик, увлекая за собой Степана Михайловича, летел за ним.

— Кар-р-р! — закричал Турусов. — Кар-р-р! Развр-рат! — что, должно быть, означало «Не так быстро, дайте хотя бы посмотреть», но Никита даже не повернулся в его сторону.

Зато красавицы теперь заметили странную процессию, спешащую к кустам, и изумленно загомонили. Заволновался и голубобородый бригадир, до этого деловито приколачивавший к стене барака большой плакат «Заступил на вахту — протри орудие производства».

— Эй! — заорал голубобородый. — Куда?! Еще шесть оплодотворений! Куда?! Стоять!

Отбросив в сторону молоток и плакат, голубобородый бросился было за Никитой, но был смят целой оравой невесть откуда взявшихся двухголовых мужиков в немыслимой расцветки шароварах и с громадными кривыми ножами в руках.

— Ифриты! — обернувшись на крик бригадира, взвизгнул полуцутик. — Менты! Атас!

Никита был уже в нескольких шагах от зарослей. Мчался он так стремительно, что волочащий за собой Степана Михайловича Г-гы-ы, чтобы не отстать, уцепился за набедренную повязку парня — и через секунду все трое паровозиком вломились в кусты, где Турусов обнаружил неказистое строение, ужасно похожее на кабинку сельского туалета. Никита открыл дверцу, скакнул внутрь, тут же вынырнул с каким-то тросиком в руках.

— Тяни! — прохрипел он, бросив конец тросика полуцутику.

Тот явно знал, чего от него ожидают, поскольку никаких вопросов не задавал, а зажав тросик в зубах, взвился вверх. Тросик натянулся и тонкой струной зазвенел. Сам Никита, со скрежетом вытащив из внутренностей кабинки громадное ржавое колесо, насадил его на такую же ржавую ось, торчащую из дощатой стены. И начал колесо крутить, скрипя зубами от натуги.

Воспользовавшись тем, что бдительность полуцутика ослабла, Степан Михайлович вырвался из его рук и брякнулся на песок. И, отдышавшись, стал отползать.

— Куда ты? — не разжимая зубов, прохрипел полуцутик. — Там менты! Ифриты злобные! Тебя на куски порубят!

Степан Михайлович не сразу понял, что Г-гы-ы обращался именно к нему. Он не успел ничего ответить, потому что подал голос Никита.

— Не успеем, Г-гы-ы! — крикнул Никита. — Повяжут нас!

— Никогда нельзя терять надежду! — отозвался полуцутик. — Крути!

— А ты тяни… Нельзя терять надежду… Сам, небось, если совсем туго станет, просто в воздухе растворишься, и все. Знаю я тебя.

— Ничего подобного, — сказал полуцутик как-то не совсем уверенно — похоже, он и хотел именно раствориться в воздухе, когда ифриты прорвуться через кусты.

— Да, как же…

Дальнейшего продолжения перебранки Степан Михайлович не слышал. Он раздвинул крыльями листья кустов и выглянул наружу.

Ифритов вблизи не было видно. Весь взвод застрял у того самого барака, где голубобородый бригадир прибивал плакат. Врезавшись в толпу обнаженных красавиц, двухголовые стражи порядка завязли там накрепко.

Верно оценив ситуацию, девицы сразу поняли, что их обожаемому осеменителю грозит опасность, и поэтому всеми силами старались затормозить движение ифритов. А те — какими бы неотесанными мужланами ни были — все-таки не решались рубить прелестно оформленные тела на бесформенные куски, ограничиваясь только угрожающими рыками и деликатными тумаками, тогда как красотки на применение силы не скупились.

Здорово помятый голубобородый бригадир не без труда отодрал себя от песка и, прихрамывая, принялся взад-вперед бегать в опасной близости от общей свалки, оглашая жаркий пляжный воздух возгласами вроде:

— Требую немедленно прекратить безобразие! Или:

— Вы ответите за незаконное прерывание процесса производства, — пока кто-то из ифритов не приложил его рукояткой чудовищного ножа по шее и не положил тем самым конец его оглушительным воплям.

Нарастающий механический рев заставил Степана Михайловича вздрогнуть и отвлечься от наблюдения.

— Готово! — раздался голос Никиты.

На Турусова сверху спланировал полуцутик и подхватил бывшего главного редактора журнала «Саратовский Арарат» за цветастый хвост.

— Р-руки пр-рочь! — возмущенно заорал Степан Михайлович, но было уже поздно. Никита последним могучим Движением крутанул свое колесо, от чего вся кабинка содрогнулась и заревела еще пуще.

Никита прыгнул в кабинку и, придерживая дверцу, Крикнул:

— Скорее там!

— Иду! — откликнулся полуцутик и, размахнувшись, швырнул Никите попугая-Турусова.

Степан Михайлович только слабо вякнул, описав по воздуху правильную параболу и приземлившись в ладони Никиты. Тот невнимательно уронил Турусова себе под ноги, дождался, пока на борт кабинки с криком: «Отдать концы!» влетит Г-гы-ы, и захлопнул дверцу.

Пахнущий машинным маслом полумрак тотчас окутал Степана Михайловича от клюва до хвоста. Он закрыл крыльями маленькие попугайские свои глазки и подобрал под себя лапки — как раз в тот момент, когда кабинка, страшно задрожав, сорвалась с места и взмыла в воздух.

— Ого! — услышал Турусов голос Никиты — не мрачный уже и не раздраженный, а веселый — будто Никиту приключение со взводом ифритов нисколько не взволновало, а напротив — послужило причиной для прекрасного настроения. — Вот так скорость. А ты, Г-гы-ы, все скулил — на хрена мы эту штуковину сперли… Как бы мы без этой штуковины от ментов свалили?

— Если б мы эту штуковину не сперли, — пропыхтел невидимый в темноте полуцутик, — то к нам никакие менты не нагрянули… бы!

Никита в ответ только хмыкнул.

Кабинка на полной скорости неслась вперед. Или вверх. Или куда-нибудь в сторону — Степану Михайловичу, лежащему в полной темноте на грязных досках в обличье попугая, сложно было разобраться, в каком направлении двигалась похожая на сельский туалет кабинка, внутри которой он, собственно, и находился.

Когда-то герр Мюллер жил в Баварии, любил темное пиво, отечественные порнографические фильмы и электроприборы корейской сборки, которые при всей своей ущербности были невероятны дешевы и тем для герра Мюллера привлекательны.

— Йа, йа! — говорил герр Мюллер, приобретая очередное произведение корейских мастеров. — Дас ист фантастиш!

Неизвестно, сколько бы еще герр Мюллер радовался подобным приобретениям, если б в одно солнечное сентябрьское утро за пару дней до своего пятидесятилетия не попал под трамвай, управляемый своим земляком, который, как, наверное, и все баварцы, тоже любил темное пиво и порнографические фильмы.

Угодив в Первый Загробный Мир, герр Мюллер нисколько не растерялся, тут же устроился служить в местную милицию, благо при жизни был бухгалтером в полицейском департаменте, но, не имея совершенно каких бы то ни было пробивных качеств, постоянно подпадал под сокращения и выговоры за медлительность и нерасторопность и был переведен во Второй Загробный Мир, а потом еще дальше — пока не докатился до такой глуши, как Тридцать Третий Загробный, где мертвецов-землян, кроме него, собственно, и не было почти.

Но тут его карьера неожиданно пошла в рост. Местные Цутики-администраторы решили, что, раз гражданин долго трудился в одной системе, тридцать три раза переходя с места на место, у гражданина не мог не накопиться какой-либо опыт по профессиональной части. Логика, к которой прибегли при принятии решения цутики, была, конечно, сомнительной, но для цутиков как раз такая логика и является единственно верной. Так, герру Мюллеру впервые за все годы его существования во многих мирах предложили место начальника, а точнее — начальника восемьдесят пятого отдела милиции сорок второго округа третьего района Тридцать Третьего Загробного Мира.

Поскольку предыдущий начальник отдела был совсем никчемным, отдел находился на стадии развала — и герр Мюллер, естественно, начал с того, что принялся набирать команду. По уставу под командованием герра Мюллера должен был находиться взвод ифритов, а взвод ифритов это никак не менее полусотни тупых и ленивых двухголовых созданий, за которыми нужен глаз да глаз. Отчет о проделанной работе герру Мюллеру надо было представить уже через день, и никто, кроме герра Мюллера, не смог бы за такое короткое время выбрать из множества ифритов, в изобилии слонявшихся по залам Биржи Труда Цепочки (БТЦ), пятьдесят более или менее приемлемых для несения службы.

Но герр Мюллер вспомнил время своей земной жизни, когда он, обуреваемый очередным приступом скупости, шарил по магазинам в поисках дешевых корейских товаров, и стал действовать по точно такому принципу.

Прибыв на БТЦ в Сотый Загробный, герр Мюллер дал объявление о наборе сотрудников, огласив специально размер гарантируемой заработной платы — настолько ничтожной, что первый же услышавший объявление ифрит только сплюнул из двух своих ртов в две разные стороны. Однако уже через некоторое время перед герром Мюллером стояла пара претендентов — оба ифриты, но совсем не по-ифритски плюгавенькие. К тому же у обоих было по одной ноге — у одного отсутствовала правая, а у другого, соответственно, левая.

— Но это ничего, — сказали ифриты, — мы парни выносливые, а насчет увечий не сомневайтесь. Мы на стометровке кого угодно обставим.

— Дас ист фантастиш! — в изумлении воскликнул герр Мюллер. — Как же вы можете бегать?

— Очень просто, — ответили ифриты, взялись под руки и пробежали пару кругов по залу, при этом один ифрит переставлял единственную свою уцелевшую нижнюю конечность в такт другому — и получалось довольно сносно.

— Приняты, — вынес вердикт герр Мюллер. Следующим был громадного роста ифрит, который, кроме своего имени, ничего говорить не умел.

— Себастиан, — представился ифрит и замолчал, уставясь в пространство над головой герра Мюллера.

Герр Мюллер задал ему пару вопросов, ответа не получил и махнул рукой, сказав:

— Принят, — и попросил еще расписаться в ордере. Ифрит поставил крестик там, где ему указали, и молчаотошел к двум одноногим соплеменникам.

Третий кандидат не умел выговорить даже собственного имени — он только бессмысленно улыбался и тряс обеими головами, пуская на мохнатую грудь струйки слюны. Этого герр Мюллер также принял — а между тем к его столу уже выстроилась целая очередь.

Таким манером герр Мюллер за короткое время набрал нужное число сотрудников. Он представил отчет, в котором указал и общую сумму зарплат, гарантированных им новоприбывшим милиционерам, — и его похвалили. Но когда герр Мюллер устроил обязательный смотр сформированного взвода, цутики-администраторы схватились за свои рогатые головы и чуть было сгоряча не уволили нового начальника к чертям собачьим. Но отчего-то промедлили и потом Увольнять герра Мюллера раздумали.

Как выяснилось, среди ифритов нового взвода большинство были ущербными именно в умственном отношении, откровенные калеки составляли явное меньшинство, а ифриту, как известно, много ума не требуется, особенно если этот ифрит служит в милиции.

Взвод герра Мюллера справился с парой несложных дел, перед тем как ему дали добро на исполнение дела более трудного — во Втором Загробном надо было усмирить взбунтовавшуюся колонию воинов-тевтонцев, погибших еще на Ладожском озере, так как тамошняя милиции с тевтонцами справиться не могла. Ифриты герра Мюллера с честью задание выполнили — вояки побросали оружие и в ужасе попадали на землю, как только взвод, возглавляемый парой одноногих, приблизился к ним.

После этого нашумевшего дела герра Мюллера его подопечных стали уважать во всей Цепочке.

Помещение зала напоминало бы нутряные белые полости выдолбленного яйца, если бы какому-то извращенному сознанию пришла идея перегородить яйцо изнутри сотнями выстроенных в ряд кресел да еще воздвигнуть над всем этим возвышение Президиума.

— Заседание Министерства внутренних дел Тридцать Третьего Загробного прошу считать открытым, — торжественно проговорил цутик М-мы-ы, провел рукой по ветвистым рогам жестом, похожим на тот, когда приглаживают волосы, и сел на свое место в первом ряду Президиума. — Вопрос, вынесенный на обсуждение, — продолжал он сидя, — состоит в следующем. Нашими приборами перехвачен сигнал о поступлении очередного мертвеца с планеты Земля контрабандным методом…

Гул возмущения и негодования прокатился по плотно набитым рядам зала.

— Да! — повысил голос цутик. — Именно контрабандным методов, нарушая все мыслимые правила, мертвец с Земли был доставлен не в распределитель Первого Загробного, а сразу в Тридцать Третий Загробный.

Гул возрос. Стали слышны отдельные восклицания:

— Кто это сделал?

— Изверги!

— Ничего святого…

— И это еще не все, — продолжал цутик. — Данное преступление, как удалось выяснить следствию и лично мне, непосредственно связано с нашумевшим похищением из спецхранилища генератора П-З-Д(а). Генератор — и это вам всем прекрасно известно — способен посредством мощного энергетического заряда переводить усопших из мира живых в Цепочку Загробных Миров. П-З-Д(а) — экспериментальная модель, во многом еще несовершенная, но вместе с тем содержащая в себе способность аккумулировать невообразимые по мощи заряды энергии. Так что вы, наверное, представляете, что может получиться, если генератором завладеют несведущие в загробной технике люди. А что будет тогда, когда генератором завладеют люди, в загробной технике сведущие, — даже я сам себе представить не могу.

После этих слов гул утих. Цутик поднялся со своего места, вышел на подмостки и строго посмотрел в зал. Тысячи глаз, принадлежащие цутикам, полуцутикам, ифритам, гоблинам, людям и прочим существам, ответили ему испуганными взглядами.

Цутик помедлил немного, и при общем молчании прозвучали его слова:

— Преступников вычислить удалось. Зал единодушно выдохнул.

— Ну вот и хорошо, — сказал кто-то.

— Теперь найти гадов проще…

— А все-таки они сволочи… — Изверги… — Ничего святого…

— Итак, — заговорил снова цутик М-мы-ы, — ответственными за последние два ужасных преступления следствие и я лично считаем Никиту Вознесенского и предателя полуцутика Г-гы-ы. Да-да, тех самых, что совсем недавно участвовали в мятеже, поднятом в Первом Загробном Нестором Махно. Вознесенский был в числе других бунтовщиков схвачен и сослан на исправительные работы в наш Тридцать Третий. Но и здесь он, как выясняется, не оставил своих глупых и невозможных мечтаний вернуться обратно в мир живых. Контрабандное перемещение мертвеца в пространстве завершилось в Тридцать Третьем мире — так показали наши датчики, которые не врут. Заподозрив Вознесенского, я тотчас же распорядился выслать на место его исправительных работ взвод присутствующего здесь герра Мюллера…

Герр Мюллер поднялся с кресла и церемонно поклонился, сверкнув лысиной.

— Но прекрасно зарекомендовавшие себя в других операциях ифриты в этот раз задержать Вознесенского не смогли. Что неудивительно. Вознесенский — матерый бандит и закоренелый отморозок. Но уже то, что Вознесенский, заметив высланных за ним милиционеров, ударился в бега, говорит не в его пользу. Он и есть преступник. Он и совершил, значит, кражу генератора, потому что без генератора он бы никак не смог провести перемещение между мирами… Н-да, пожалуй, этот случай — преступление века для всей Цепочки! И…

— Ахтунг! Ахтунг! — раздался вдруг голос из зала. — Прошу слова!

— Кто это? — недовольно поморщился прерванный на полуслове цутик. — Это вы, герр Мюллер?

— Йа, йа! — подтвердил герр Мюллер, поднимаясь с кресла и с достоинством раскланиваясь на все четыре стороны. — Позвольте донести до вашего сведения тот факт, что решением, принятым мною немедленно после оглашения предварительных результатов следствия, я со всей ответственностью.. .

— Гражданин герр Мюллер, — перебил начальника отдела милиции цутик. — Нельзя ли покороче?

— Можно, — с готовностью отозвался герр Мюллер. — Ответственное задание по дальнейшим поискам бандита Вознесенского и предателя полуцутика Г-гы-ы я со всей ответственностью беру на себя. Цутик сладко улыбнулся.

— Всегда ценил всякую инициативу, — сказал он. — И в вас, гражданин герр, не ошибся… Я так и думал дать вам это задание.

Герр Мюллер гордо сверкнул глазами.

— Но, надо сказать, — продолжал цутик, — что задание по поиску и поимке банды Вознесенского я поручу не только вашему взводу. Недавно из Первого Загробного в наш мир был откомандирован гений-самородок Тигран Израильтян! В мире живых дарование Тиграна не было оценено по достоинству, так как наш самородок по ту пору являлся автором только одного изобретения — каучуковой бомбы — и погиб при первом и единственном испытании вместе со своей лабораторией, двухэтажным коттеджем на окраине Тбилиси и двоюродным братом Андроником. Но и здесь, в Загробных Мирах, изобретателя не сразу оценили как должно — и выслали из Первого Загробного за несколько минут до второго испытания новой, усовершенствованной модели каучуковой бомбы… Тигран, прибыв в Тридцать Третий Загробный, не стал унывать и сразу же взялся за работу над очередной разработкой…

М-мы-ы прокашлялся и, выдержав паузу, громко проговорил:

— Встречайте! Наш гений-самородок Тигран и его изобретение!

Зал заинтересованно притих. И, словно испугавшись тишины, на возвышение Президиума и стройные ряды кресел стремительно рухнула мгла, мгновенно, впрочем, прорезанная ослепительными лучами двух прожекторов. Снопы желтого света метнулись по залу, выхватывая из темноты перекошенные физиономии с зажмуренными глазами, На секунду слились воедино на сцене Президиума и медленно разошлись. И в их перекрестье неслышно вступила невысокая фигура в белом халате.

Тут же зал залил будничный белый свет, и прожектора потухли. Фигурка в белом халате шмыгнула носом и поклонилась.

— Тигран Израильтян! — представил цутик фигурку. — Гений-самородок, изобретатель, в свободные от работы часы увлекается разведением аквариумных рыбок барбус вульгарис и бесчеловечными экспериментами над человеком.

— Ха! — пошевелился в зале какой-то невоспитанный ифрит. — Недоносок… а обещали-то…

Цутик поморщился. Щуплый Тигран поднял руки и как-то замысловато взмахнул ими. И тотчас помещение задрожало от тяжкого мерного грохота.

— Представляю! — заверещал, перекрывая грохот, М-мы-ы. — Последнее изобретение изобретателя — робот-убийца!

Громадных размеров металлический исполин поднялся на возвышение Президиума. Сцена прогнулась под его ногами, ровными от низа до верха, точно литыми, больше похожими на бетонные сваи, зачем-то покрытые сверху металлическими пластинами. Длиннющие руки исполина волочились по дощатому полу, а на невероятно массивных плечах гнездилась неожиданно маленькая головка, переливающаяся никелированной плешью и украшенная носом-рубильником, из ноздрей которого торчали жесткие усы.

Зал снова притих, впечатленный, судя по всему, не столько внешним видом исполина, сколько словами цутика о роботе-убийце. Впрочем, тот самый невоспитанный ифрит опомнился быстрее других.

— Да эта скотина — неповоротливая! — предположил он, чуть приподнимаясь с кресла, чтобы лучше рассмотреть робота.

Цутик хотел что-то сказать, но тут Тигран, мягким движением руки остановив его, сам выступил вперед и встал рядом с исполином, приходясь тому много ниже колена.

— Дорогой мой, — проговорил Тигран голосом нежным и вкрадчивым, обращаясь, видно, к исполину. — Это двухголовое отродье над тобой издевается…

Исполин — до этих слов стоявший совершенно спокойно — вдруг метнулся вперед, вытянул перед собой длинную руку — металлический указательный палец его тотчас отделился от кисти, на короткий отрезок времени завис в воздухе и, рванувшись в зал, мгновенно и точно угодил невоспитанному ифриту в лоб одной из голов. Кресло под ифритом подломилось, и тяжелая двухголовая туша рухнула на пол.

— Вот так, — продолжал Тигран, не обращая внимания на возмущенно загудевший зал. — Я просто забыл вас предупредить. Это — не простой робот, а, так сказать, комплекс механики и живого… то есть мертвого организма моего брата Андроника. Наполовину робот, наполовину человек. Робот Андроник, то есть. Прошу любить и жаловать. Робот Андроник, помимо поистине убойной мощи, обладает еще и всеми человеческими чувствами, главное из которых — любовь к своему брату. То есть ко мне. Правда ведь, Андроник?

Неожиданно для всех робот Андроник заурчал ласково и, наклонившись, огромной своей ручищей погладил по голове Тиграна. Тигран небрежно похлопал его по ноге.

— По… позвольте, гражданин изобретатель! — подал голос цутик М-мы-ы. — Что же это такое? Мы с вами договаривались только о демонстрации робота, ни о каком применении его разрушительной силы и речи не было. Вы же Мне сотрудника угробили!

Тем временем ифриты, сгрудившись вокруг сломанного Ресла, поднимали с пола своего покалеченного сородича.

— Это возмутительно! — совсем придя в себя, заорал цутик.

Тигран только хмыкнул. Робот Андроник медленно по. вернул башку в сторону крохотного М-мы-ы и угрожающе вздыбил усы.

— Не ори, да? — донеслось из динамика, вмонтированного как раз под усами. — Херез вайцез…

Цутик тут же замолчал и на всякий случай взлетел под потолок. Ифриты в зале безуспешно пытались выковырять из черепа стонущего своего собрата металлический палец, Робот взмахнул рукой, и палец сам собой вылетел из бедной ифритовой головы и со щелчком восстановился на прежнем месте. Раненого тут же понесли вон из зала. Под предлогом оказания помощи пострадавшему помещение покинула добрая половина всех зрителей. Впрочем, взвод герра Мюллера и сам герр Мюлер сидели на своих местах. Начальник восемьдесят пятого отдела милиции сорок второго округа третьего района Тридцать Третьего Загробного Мира зачарованно смотрел на чудовищного робота, который металлическим своим блеском, должно быть, напоминал ему милый сердцу корейский кухонный комбайн.

«Гут, — думал, наверное, герр Мюллер. — Зеер гут. Большая экономия. Такой один монстр заменит целый взвод ифритов. И зарплату ему платить не надо. Почему у меня никогда не было братьев или сестер?»

— Собрание закончено! — заорал с потолка цутик. — Вопрос о сотрудниках, которые будут брошены на поиски Вознесенского и Г-гы-ы, решен! Все свободны.

Тигран кивнул своему роботу Андронику и с достоинством удалился. Робот последовал за ним, гулко сотрясая зал металлическими ножищами.

Цутик М-мы-ы дождался, пока братья сойдут с возвышения, и только тогда слетел вниз — на свое место в Президиум. Усевшись на кресло, он почесал рога и объяснил сидящим рядом:

— Чтобы контролировать ситуацию, надо быть над ситуацией.

Участники заседания расходились довольно-таки поспешно. Только герр Мюллер шел позади всех, оглядывался туда, где скрылся Тигран со своим роботом, и бормотал себе под нос:

— Почему у меня не было братьев и сестер, а?

Штуковина, похожая на кабинку сельского туалета, рухнула с высоты на твердь, но не развалилась.

Степан Михайлович, лежащий в ногах у Никиты, минуту после тяжкого удара о землю обмирал от страха и думал — погиб ли он или еще нет? Потом вспомнил, что и так мертв, — и ему стало еще тоскливее.

Никита откинул дверцу, выглянул на поверхность и с удовольствием констатировал:

— Приземлились!

— Приземлились… — пропыхтел полуцутик, выползая из кабинки. — В гробу я видел такие полеты…

— В гробу! — усмехнулся Никита. — Где ты только таких выражений нахватался?

— От тебя, где же еще… Я раньше и слов таких не знал. Полуцутик оглянулся.

— А где мы, кстати, находимся? — спросил он вдруг.

Никита пожал плечами. Место, куда они попали, похоже было на большую пещеру, только со стенами мягкими, ноздреватыми, точно вылепленными из густого теста. Кое-где из стен торчали небольшие безлиственные кустики, напоминающие пучки жестких волос. Откуда-то сверху пробивались лучики света, так что темно в пещере не было.

— Не знаю, куда мы попали, — сказал Никита. — Да и Не важно.

— А что важно? — спросил полуцутик.

— Важно, — ответил Никита, — разобраться в ситуации. Где этот… попугай?

— Эй! — крикнул Г-гы-ы, подлетая к кабинке с распахнутой дверцей. — Степа хороший, ты где?

Степан Михайлович по дверной створке, провалившейся внутрь, осторожно выполз на поверхность кабинки.

— Рассказывай, — обращаясь к нему, потребовал Никита. — Все с самого начала — как тебя грохнули и что было потом?

— Гр-рохнули! — горестно подтвердил Степан Михайлович и защелкал клювом.

— Это понятно, — терпеливо кивнул Никита. — Но каким образом?

— Тр-рах! — воскликнул Турусов. — Тар-рар-рах!

— Ну вот, — огорчился Никита. — Как с ним с таким разговаривать? Давай, Г-гы-ы, превращай его обратно.

Полуцутик подумал и отрицательно покачал рогатой головкой.

— Не могу, — сказал он.

Степан Михайлович возмущенно закудахтал. Никита тоже удивился и спросил:

— Почему?

— Во-первых, — начал перечислять полуцутик, — я только заколдовывать хорошо умею, а расколдовывать… С этим хуже. Можно было бы попробовать, но я не стану.

— Кр-рак?!

— Да, почему?

— Потому что, — уверенно заявил полуцутик, — этого хмыря датчики властей засекли. Ну, что он контрабандой прибыл в Загробные Миры. И если я его все-таки расколдую, датчики снова его засекут. Проще простого.

— Хм… — огорчился Никита и присел рядом с взъерошенным Степаном Михайловичем на опрокинутую кабинку. — А как мы его тогда допросим?

— А мы его не будем допрашивать, — сказал Г-гы-ы, — я просто в мозгах у него покопаюсь и все узнаю. Я же телепат. Эй, — он дернул Турусова за пестрый хвост, — а ну закрой глаза и думай о чем-нибудь отвлеченном.

Степан Михайлович громким квохтаньем выразил отчаянный протест.

— Ладно, — легко согласился Г-гы-гы, — не хочешь по-хорошему, будет по-плохому. Все равно я в башку к тебе залезу и в мозгах покопаюсь…

Турусов ожесточенно повертел хохлатой головкой.

«А вот хрен вам! — мстительно подумал он. — Для того чтобы у меня мозгах покопаться, загипнотизировать меня нужно, в транс ввести. А я в транс вводиться не желаю! Хватит. И так поиздевались надо мной порядочно!»

— Хр-рен! — вслух проговорил он и отвернулся, закрыв глаза, поскольку предполагал, что этот драный рогоносец может вводить в гипнотическое состояние при помощи взгляда.

«А если насильно глаза откроют?» — с испугом подумал вдруг Степан Михайлович.

Однако полуцутик ничего такого делать не стал. Он просто взмахнул крылышками, поднялся на пару метров в воздух и — внезапно сжавшись до размеров микроскопических, с жужжанием шмыгнул Турусову в правое ухо. Степан Михайлович от неожиданности и щекотки подскочил на месте и распахнул клюв, ощутив вдруг в своей голове назойливое стрекотание.

— Что такое? — хотел воскликнуть Степан Михайлович, но стрекотание уже прекратилось, и из левого уха Турусова вылетел совсем крохотный полуцутик.

Г-гы-ы надул щеки, стал распухать на глазах и очень скоро достиг своих нормальных размеров — и уселся рядышком с Никитой, который с интересом наблюдал за происходящими событиями.

— Да-а! — отдуваясь, протянул полуцутик. — Неприятная эта работа — в мозгах копаться у вас, у людей. Зато интересная. Сразу вся подноготная выползает наружу. И прошлое, и будущее, и… все.

Он вдруг подмигнул озадаченному Турусову и захохотал.

— А ты-то хорош! — воскликнул полуцутик, дергая снова Степана Михайловича за хвост. — С этой Ниночкой-то что удумал? Сам ей стихи читал под чучелом степной лисицы, а про себя мечтал, как ее это самое… на крышке рояля…

Никита захохотал. Степан Михайлович лишился дара речи совсем и побагровел, что было вовсе не заметно под слоем цветастых перьев, покрывавших теперь его лицо. Неужели этот рогатый коротышка теперь знает о нем все? Если уж ему известно о стыдных грезах с участием Ниночки, грезах, навеянных просмотром фильма «Влажные и горячие»…

— Или взять эпизод из ранней юности, — продолжал воодушевленный смехом Никиты полуцутик. — Когда ты поменял собрание сочинений Шиллера на набор порнографических открыток. Романтик, блин…

Никита зашелся в новом приступе хохота. Турусов возмущенно завопил. Это-то уж было совсем подло. О том давнем эпизоде с Шиллером и открытками он, став немного взрослее, сам поспешил забыть. А теперь вытаскивать на свет божий подобные гадости…

— Позор-р! — голосил Степан Михайлович. — Позор-р!

— Вот я про то же, — подмигнул ему полуцутик. — Позор, а что еще? Ай-ай-ай… Это надо же — Шиллера!..

— Позор-р! — рычал Турусов, не зная, как дать понять этому ублюдку, что говорит «позор» применительно не к себе юному, а к полуцутику, который бессовестно пользуется своими исключительными способностями.

— Ну ладно, — отсмеявшись, сказал Никита. — Ты давай по делу… Что узнал?

— Ну что… — Полуцутик напоследок хихикнул и еще раз дернул Степана Михайловича за хвост. — Значит, этот Вот самый попугайчик— есть Турусов Сы-Мы, главный редактор журнала «Саратовский Арарат». Фу, ну и названия у вас там… язык сломать можно, хоть он у нас — у полуцутиков — без костей.

— Знаю такой журнал, — кивнул Никита. — Дальше.

— А что дальше? Дальше какой-то отморозок его замочил в магазине, куда этот… Степа хороший… пошел, чтобы купить себе пожрать.

— Дальше.

— А вот дальше и начинается самое интересное! — Полуцутик поднял вверх указательный палец. — Вместо того, чтобы, как все нормальные люди, попасть в Первый Загробный Мир, наш жмурик полетел в Африку. То есть? Ну? Говори ответ… — Г-гы-ы вопросительно посмотрел на Никиту. Тот тоже смотрел на полуцутика и ответа не говорил. — То есть? — снова начал Г-гы-ы.

— Ты объясняй давай! — воскликнул Никита. — Нечего тут пальцами размахивать. Распальцовку и я умею делать…

— А что объяснять-то? Произошло перемещение пространственное, в пределах одного мира, а не между миров — только и всего.

— Что это значит? — нахмурился Никита.

— Кр-рак? — заинтересовался и Степан Михайлович.

— Ну, вы, люди, и недогадливые, — посетовал Г-гы-ы, — мы же, Никита, с тобой запустили тогда генератор. Вот этот генератор и перекинул мертвого редактора в Африку, вместо того чтобы спокойненько перенести его в Первый Загробный.

Никита подумал немного и мотнул головой.

— Понятно, — сказал он. — А что в Африке?

— А в Африке Степу хорошего вторично умертвили, — проговорил Г-гы-ы, — негры. И съели. И так как генератор все еще работал, съеденный Степа переместился к нам — в Тридцать Третий Загробный. Такие дела…

«Позвольте! — хотел крикнуть Степан Михайлович, уже почти смирившийся с мыслью, что он мертвый. — Что значат все эти перемещения? И по какому праву вы меня своим генератором мытарили по странам третьего и Тридцать Третьего миров?» — но птичья глотка его произнесла только:

— Крак? Р-руки пр-рочь?

Полуцутик тем не менее понял, что хотел сказать Турусов. Но отвечать на его вопросы не стал.

— Заткнись ты, — посоветовал Г-гы-ы.

— Да ладно, — неожиданно вступился за Турусова Никита. — Мужик должен знать, что с ним было. Значит, так, слушай…

Никита потрепал Степана Михайловича за хохолок на головке и заговорил:

— Дело было так. Мы вот с этим вот товарищем скоммуниздили из спецхранилища генератор — как он там назывался, этот генератор, я не помню… Но главное — этот генератор отвечает за перемещение умерших в Загробные Миры. Я хочу вернуться домой — в мир живых, — вот и подумал, что если как-нибудь по-другому отрегулировать генератор, то он сработает наоборот и перенесет меня — мертвого — в мир живых. Но генератор оказался экспериментальной моделью и правильно регулироваться наотрез отказывался.

— Мы его чуть ли не до винтика разобрали, — встрял полуцутик, дернув Турусова за хвост, чтобы обратить на себя его внимание. — А механизма работы понять так и не смогли. Пришлось действовать наобум.

— Да, — подтвердил Никита, перехватывая нить разговора. — Мы ввели мои параметры — социальное положение, место предполагаемого проживания, точку отсчета и конечный пункт отправления. То есть социальное положение мое — бандит, — без всякого стеснения признался Никита. — Я на Земле в братве ходил, место проживания — Саратов. Точка отсчета — Тридцать Третий Загробный Мир, конечный пункт отправления — Саратов же… И запустили генератор. А он, конечно, все параметры перепутал — экспериментальная же модель, — и… я остался в Тридцать Третьем, а какой-нибудь бандит в мире живых, которого случайно грохнули в тот момент, когда мы включили генератор, наверное, куда-нибудь переместился. Скорее всего, как и ты, из одного места на Земле в другое. Может быть, в Саратов, может быть, из Саратова.

— Постой! — воскликнул полуцутик. — Да его же — этого Степу— и грохнул тот самый бандит, которого на Земле убили, а мы нечаянно переместили с того места, где он находился, — в Саратов! Да, так оно и было! Я у этого типа… — он дернул Турусова за хвост, — в мозгу я прочитал о беспределыцике-зомби с автоматом… Так вроде бы это тот самый бандит и есть…

— Что-то это… — с сомнением сказал Никита, — слишком твоя версия надуманная. Мало ли в Саратове отморозков…

— Да нет! — торжествующе завопил полуцутик. — У него же в мозгах все ясно написано — убили бандита в Москве, а он неожиданно оказался в Саратове! И стал беспредельничать! И почти все параметры совпадают — бандит, Саратов…

— Ну ладно, — согласился Никита. — Бывают же такие ^впадения… Итак, — он снова повернулся с Степану Михайловичу, — первая попытка у нас не получилась. Тогда мы заново ввели параметры — и снова включили генератор. ^ надо же такому случиться, что в тот момент убили именно тебя! Случайность…

— Случайностей не бывает! — неожиданно высказался Г-гы-ы. — Говорю это вам как полуцутик.

— Так… убили тебя, и генератор снова сработал неправильно. Переместил тебя не в Загробные Миры, а в Африку,

— Экспериментальная модель, что поделаешь, — встрял снова полуцутик.

— А потом в Африке тебя сожрали, а генератор, который все еще работал, снова переместил тебя. На этот раз — в Тридцать Третий Загробный. Понял?

Степан Михайлович ничего не ответил. Понял из сказанного он мало. А тому, что все-таки понял, как-то не верилось.

— Да, — вздохнул Никита. — Вряд ли с помощью этого генератора мне удастся в мир живых попасть. Не хочет он работать как надо, не хочет.

— Он как раз работает как надо, — проговорил полуцутик. — Его же не создавали специально для того, чтобы мертвых в мир живых переносить. Это вообще против всяких законов и правил. Вот потому он и сбоит. Кстати, ты сейчас-то его выключил?

— А я не умею, — признался Никита и, подумав, добавил: — Все равно энергии в нем уже немного осталось. Мы ее до хрена израсходовали, когда сюда летели. Еще сколько надо ждать, чтобы заряд накопился достаточный.

— А когда накопится? — забеспокоился полуцутик. — Эта хрень к нам опять какого-нибудь жмурика переместит? Не надо! Скоро тут не продохнуть будет от пришельцев!

— Ну и что, — сказал Никита. — В Тридцать Третьем Загробном все равно населения не хватает. Уж мне ли этого не знать… Ладно, придумаем потом что-нибудь.

— Ты лучше сейчас что-нибудь придумай, — посоветовал полуцутик. — Положение у нас — хуже некуда. Власти за нами гоняются… где мы сейчас находимся — неизвестно… Да еще и…

— Нормальные дела, — проворчал Никита. — Если власти забеспокоились — значит они меня всерьез воспринимают. То есть мечта моя — вернуться в мир живых — не такая уж несбыточная, как ты говоришь.

— Несбыточная! — твердо произнес полуцутик. — Ты пойми — такого еще отродясь не бывало, чтобы мертвец обратно вернулся.

— Не бывало, так будет, — сказал Никита. Полуцутик только отмахнулся от него.

— Толкуй с такими… упертыми.

— А чего ж ты тогда со мной таскаешься столько времени? — прищурился на рогатого Никита. — Если у меня — по твоим словам — все равно ничего не получится? Или ты за мной следить приставлен?

— Я?! — задохнулся от возмущения Г-гы-ы. — Ты что? Никита и сам понял, что сказал что-то не то.

— Ладно, — проговорил он. — Извини.

— Да я… Черная неблагодарность! Я тебя сколько раз вытаскивал из всяких… ситуаций… А ты? Нет, я тебя все-таки сейчас в таракана превращу. Или в какашку. Хочешь?

— Извини, я говорю…

— Нет, ты хочешь? — взвизгнул Г-гы-ы. — В вонючую какашку! Так оскорбить полуцутика! Да я… Я свободный, понял? Куда хочу, туда и лечу! Везде скука смертная, а с тобой немного повеселее… Но если ты моих дружеских чувств не ценишь, то я тебе сейчас… Прощай!

И полуцутик взлетел вверх.

— А напоследок я тебя все-таки в какашку превращу! — заорал он, угрожающе размахивая руками и ногами.

— Ну да! — крикнул и Никита, тоже поднимаясь на ноги. — и сам потом в какашку превратишься… От скуки.

Полуцутик осекся на полукрике, задумчиво покружился над головой Никиты, плавно спланировал вниз — и снова уселся между ним и нахохлившимся от испуга Степаном Михайловичем. Ножки свесил вниз.

— Ты прав, — сказал Г-гы-ы Никите, — от скуки того.,, еще и не то… Но прощения ты у меня попросить должен.

— Извини. В третий раз говорю — достаточно?

— Извини… — успокаиваясь, проворчал полуцутик. — Тут, понимаешь, сердце рвешь, думаешь, как тебе помочь из очередного дерьма выбраться, а ты…

— И я! — неожиданно внятно выговорил Степан Михайлович.

Никита и полуцутик Г-гы-ы вздрогнули — одновременно.

— Чего это он? — спросил полуцутик у Никиты. Тот пожал плечами.

— И я… — повторил Степан Михайлович. — В Сар-ра-тов… Обр-ратно…

— Обратно хочешь? — обрадовался Никита. — Надо же — первый раз за все время ссылки встретил единомышленника.

Г-гы-ы пренебрежительно фыркнул.

— Обр-ратно, — проговорил Турусов. — Скор-рее.

— Не боись! — Никита занес руку, чтобы хлопнуть Степана Михайловича по плечу, но в последний момент, к счастью для последнего, передумал. — Не боись! Держись за меня — и выберемся! У меня в мире живых невеста осталась — Анна. Любит и ждет. Мне здесь не нравится. Никогда не нравилось. Мертвечина одна!

— А чего ты хотел? — насупил брови полуцутик, должно быть, обидевшись за свою родину. — Загробный мир — он и есть загробный. А вы лучше думайте, как нам выкрутиться: если поймают ведь, плохо нам будет. Генератор скоммуниздить — за это ссылкой не отделаешься. Могут и чего похуже припаять.

— А я и думаю, — ответил Никита. — Да что толку. Не везет мне что-то в последнее время, не везет…

— А уж мне как постоянно не везет, — подхватил полуцутик. — Вообще кошмар. Ты представляешь — я ведь мог когда-то стать правителем всей Цепочки, да, да. Меня в обход многим цутикам и полуцутикам хотели назначить администратором в главное управление Цепочки — за мои исключительные способности. Но… не повезло. Напился я в день экзамена и провалился. Представляешь? Тотальное невезение.

— А мое невезение — врожденное, — печально проговорил Никита. — Еще папа мой, Всеволод Михайлович, был невезучим с самого детства. Во дворе дома, в котором он рос, не было ни одного дерева, с которого папа, когда был мальчиком, не падал, каждый кирпич на близлежащей стройке, прежде чем рухнуть на землю, вырвавшись из рук неопохмеленных рабочих, обязательно делал вынужденную остановку на макушке чисто случайно проходящего мимо папы; крупные окрестные собаки, заметив вышедшего на прогулку папу, с радостным лаем кидались, чтобы порвать ему штаны или то место, которое эти штаны прикрывают; был известен также случай, когда громадных размеров овчарка, охранявшая территорию близлежащей стройки, затащила маленького папу в свою конуру, очевидно, приняв его за какую-то диковинную игрушку. Дедушке с бабушкой с большим трудом удалось на третьи сутки извлечь из конуры порядком изжеванного сына. И так далее. Дорожно-транспортных происшествий на улице Герцена, где прошло Детство моего папы, до появления на свет папы, не было вовсе, а когда Всеволод Михайлович подрос и научился самостоятельно передвигаться, число ДТП достигло рекордного количества, наверное, потому что в каждом из происшествий мальчик Всеволод принимал непосредственное Участие. Этот ярко выраженный синдром неудачника немного приутих, когда папа женился, проявившись, впрочем, всего однажды — когда подкова, подаренная родителями невесты и повешенная на притолоку «на счастье», упала и проломила голову жениху, в связи с чем папа ночь, которая должна была стать первой брачной, провел на привычной с детства больничной койке. Так, синдром неудачника приутих, но через несколько лет относительно тихой семейной жизни разыгрался вовсю… Да что там говорить… Не буду дальше рассказывать. Грустная история.

— Чего тут грустного? — удивился полуцутик. — Вот то, что меня не взяли в администрацию Цепочки, — это грустно. Представляешь, каких я дел мог бы наворотить?

— Зная твой веселый нрав, представляю, — вздохнул Никита, которого, кажется, потянуло на воспоминания. — Вообще ни мне, ни моей семье счастья не было никогда… Папа пить начал, и как-то раз его, с тяжкого похмелья пытавшегося стянуть с прилавка продуктового магазина бутылку пива, поймала на месте преступления дебелая продавщица и, оставив свое рабочее место на удачно подошедшую сменщицу, потащила ослабевшего с перепоя папу в ближайший пункт милиции, где бывший известный писатель был заключен в «обезьянник», а после переправлен в КПЗ. Как выяснилось немного позднее, папа ослаб не только физически, но и морально — причем настолько, что следователю, который вел его ничтожное дело, удалось навесить на него еще с десяток второсортных кражонок, залежалых в пыльных бумагах с прошлого квартала.

Никита снова вздохнул.

— Папа мой получил четыре с половиной года и навсегда исчез из моей жизни. Помер, наверное, где-нибудь на зоне, я не знаю… В мире живых упоминания о нем я не встречал. Осталась только мама моя — Наталья Вознесенская, — но и та, не перенеся разлуки с мужем, сама стала крепко попивать, совсем перестала следить за собой и сыном своим, то есть мною, и наконец тронулась рассудком — после особенно длительных посиделок она вдруг объявила мне, что потолстела — и опухла от пьянства настолько, что теперь не может протиснуться в дверь. А мне не оставалось ничего другого, как перестать шляться по улицам и начать заботиться о матери, которая, ссылаясь на воображаемую полноту, наотрез отказывалась выходить из квартиры, тем не менее не переставая тратить на вино и водку всю свою пенсию. Да и пенсии-то ей не хватало, потому что взявшиеся снабжать маму спиртным местные старушки-пропойцы — в прошлом уголовницы с пожизненным стажем — большую часть денег оставляли себе. Все попытки мои уличить, а уж тем более усовестить престарелых вороваек, ни к чему не приводили. Пенсия мамы неизменно пропадала в бездонных недрах запущенной старушечьей квартиры… Эти старушки вообще очень интересные личности были, они обе называли себя бабушками моего старинного дружка Гоши Северного. Я о нем потом расскажу… А старушки… Ты слушаешь, Г-гы-ы?

— Слушаю, — с явной неохотой отозвался полуцутик. — Хотя уже слышал это двести раз.

— Так вот Степа еще не слышал. Степа, рассказать? Степан Михайлович не посмел отказать в любезности и кивнул хохлатой головой. Никита, явно соскучившийся по свежему слушателю, тут же стал рассказывать. И Степан Михайлович слушал, с каждой секундой теряя интерес к повествованию и погружаясь в собственные безрадостные мысли. А Никита, вовсе не замечая этого, рассказывал, что одну бабушку звали Степанида Прокофьевна, а вторую — просто Прокофьевна, потому что своего имени вторая бабушка, кажется, не помнила вовсе. Бабушки Гоши Северного очень были похожи друг на друга, но совершенно не похожи на Гошу. Степанида Прокофьевна представляла собой крохотного сморщенного пупса, изумлявшего всех своей удивительной худобой (налетевший как-то невесть откуда на тихий вообще-то город Саратов сильный ураганный ветер застал Степаниду Прокофьевну сидящей на лавочке возле дома — и так как ветер не менял своего направления, Степанида Прокофьевна, не имея сил подняться, просидела приплюснутая к лавочке почти двое суток), а вторая бабушка — просто Прокофьевна — выглядела как сильно усушенная копия Степаниды Прокофьевны. Гоша в отличие от своих воспитательниц был мальчиком крупным — до восьмого класса его частенько дразнили во дворе жирдяем, но после восьмого класса охотников таким образом поразвлечься не нашлось: Гоша как-то неожиданно вытянулся за лето и превратился в массивного верзилу, ростом и размерами напоминавшего больше тридцатилетнего мужика. Бабушки, заметив перемены в облике своего воспитанника, решили не баловать его дальнейшим посещением общеобразовательных уроков, забрали из школы Гошины документы и настоятельно посоветовали ему не трепать дурака по улицам, а начать зарабатывать деньги…

— Тут не лишним было бы обмолвиться о том, что Гошины старушки подразумевали под словом «заработок», — подняв вверх указательный палец, интонационно выделил Никита. — За всю свою жизнь Степанида Прокофьевна и просто Прокофьевна не проработали ни дня, зато успели отсидеть немалые годы в различных исправительно-трудовых колониях по всей стране и очень гордились тем, что суммарное количество лет, проведенных ими в неволе, на порядок превышало по длительности человеческую жизнь средней продолжительности. Ясно, что из зоны бабушки прихватили богатый жизненный опыт и сочный тамошний лексикон — пичкали они и тем, и другим Гошу ежедневно, вперемежку с дрянной гороховой кашей, концентрат которой старушки приобретали на чудом выхлопотанные крохотные пенсии. Гоша лагерную науку вместе с кашей глотал, не разжевывая, и уже ничему не удивлявшиеся соседи по дому привыкли видеть его — гориллоподобного переростка — сидящим вместе со своими старушками на лавочке и перекидывающимся с ними малопонятными репликами, складывающимися в диалог, где матерных слов было гораздо больше, чем нормативных… Да, кстати, и Гоша, и его бабушки могли разговаривать вообще без нормативных слов, инту… интуитивно придавая матерным различные значения. Ну, к примеру, слово «бля» могло в одно и то же время обозначать…

Никита что-то еще рассказывал, но никто его уже не слушал. Полуцутик длинно зевнул и задумался о чем-то своем, а Степан Михайлович откровенно задремал.

 

Глава 4

Степан Михайлович и правда очень хотел домой. Дома хорошо. Родная редакция, родной кабинет, чистенький и опрятный, хотя, конечно, давно не ремонтированный. Стол — широкий такой, удобный, на котором свободно размещается семнадцатидюймовый монитор, да еще принтер, да еще целая куча бумаг и папок… газетных вырезок и документов…

А здесь?

Непонятная пещера с ноздреватыми стенами и волосатыми кустиками… Неяркий свет, пробивающийся откуда-то сверху, кабинка сельского туалета, которая на самом деле никакая не кабинка, а странный прибор, затащивший сюда его — Степана Михайловича. Полуцутик этот вредный…

Степан Михайлович вспомнил свою уютную холостяцкую квартирку— хороший такой, мягкий односпальный диван, на котором прекрасно читается под оранжевым светом лампы с вязаным абажуром, а то и просто — можно выключить свет и помечтать, глядя в посветлевшее сразу ночное окно, где кружится снег и, наверное, очень холодно. Порывы ветра разбиваются о стекло, как морские волны, десять лет неисправный бачок унитаза гудит, словно струи северного бриза в парусах… «Он был старый морской волк, его тело было испещрено шрамами, а душа покрыта незаживающими ранами житейских бурь…» — и так далее. Рояль с откинутой крышкой и свечой на партитуре. Ниночка… Хоть она и дура, конечно, но ведь как у них могло все прекрасно сложиться.

Турусов вспомнил содержание фильма «Влажные и горячие» и окончательно помрачнел.

«А ведь больше никогда! — подумал он вдруг. — Не то что это самое, а даже легкий флирт для меня исключен. А какая романтика без женщин и флирта? Никите хорошо — вон он какой здоровый, молодой и симпатичный. А я? Старый уже, к тому же — попугай. Никогда мне не прогуливаться по ночным улицам с верной собакой Джемой…»

«Джема! — хотел вскрикнуть Степан Михайлович. — Господи, она же совсем одна осталась!»

Удивительно, но Турусов только сейчас подумал о том, что самое родное его существо навсегда лишилось своего покровителя и хозяина.

— Замолчи, — обернулся на невнятное попугайское клекотание полуцутик. —Дай подумать…

«Как же теперь Джемочка моя будет? — неразборчиво кудахтая и размахивая крыльями, сокрушался Степан Михайлович. — Она же одна пропадет! У Никиты хоть невеста осталась — невеста сама о себе может позаботиться, — а Джема? Ну, положим, у соседки Марьи Ильиничны ключи есть, я ей всегда ключи оставляю от квартиры на всякий случай, она Джему может покормить, если что… Да что это я?! Меня ведь в мире живых давно уже похоронили… И Джему… На улицу выгнали? Или Марья Ильинична — добрая женщина — взяла ее к себе. Джема ведь добрая скотинка — не кусается, не лает… только разве если жрать очень хочет… А дядюшка мой Георгий Петрович — бывший гэбэшник, — как только узнает, что я того… сразу вселится в мою квартиру, не дожидаясь санкций соответствующих. Свою квартиру-то пропил давно, придурок старый, живет теперь на даче. А жена его до сих пор строит из себя дворянскую девушку. Я замужем за офице-е-ером… Та еще семейка. Единственные мои родственники, и те — оторви да выброси. Господи, они же мою Джему на мороз выгонят! И никто за нее не вступится…»

От бессилия и тоски Степан Михайлович замычал, раскачиваясь на тонких лапках и закрыв голову крыльями, — и тут же получил от злого полуцутика подзатыльник.

— Я тебе сказал — не мешай думать, — проворчал Г-гы-ы. — Надоел, понял? То верещишь и прыгаешь, то мычишь… Не мог найти другого времени, чтобы повеселиться?

— Оставь его, — проговорил Никита, как-то зябко поводя плечами. — Может быть, он тоскует. Я вот тоже тосковал сильно, как только понял, что умер — окончательно и бесповоротно — и в том мире, где я привык ощущать себя живым, больше не окажусь… Скорее всего…

— Не скорее всего, а точно, — поправил полуцутик. — Загробный мир — это тебе проходной двор, что ли? Или магазин? Захотел — зашел, захотел — вышел. Это закон при-Роды — понял? Умер там — оказался здесь. И все.

~ Тогда сознание, что ли, стирали бы нам, мертвецам… — Сказал Никита и вздохнул, — чтобы не так горько было…

— Ну вот, — всплеснул руками Г-гы-ы, — опять заладил. Говоришь тебе, учишь тебя, а ты все одно. Если у тебя сознание сотрут, что от тебя тогда останется? Ведь земное тело-то твое давно в гробу лежит и как это… разлагается. А в загробном мире ты получаешь новое… ну, не тело… А это… Как сказать… Твоя сущность — то, чем ты сам себя представляешь. Понял?

— Стоп, — сказал вдруг Никита и вскочил на ноги.

— Чего ты? — спросил и полуцутик.

— А я вот подумал — сколько еще дел натворит этот беспределыцик… как его?

— Шорох, — сказал Г-гы-ы.

— Шор-pox, — подтвердил и Степан Михайлович.

— Ну да, Шорох… У него ведь от всех этих перемещений явно крыша съехала.

— Тр-ронулся! — пророкотал Турусов и содрогнулся, вспомнив страшные, скошенные к переносице глаза.

Тут забеспокоился и полуцутик.

— Непорядок! — проговорил он. — Я ведь все-таки полуцутик и не могу допустить, чтобы человек, предназначенный для Загробных Миров, скитался в мире живых. Это противоречит, между прочим, вселенским законам. А я — полуцутик, — повторил Г-гы-ы. — Наша раса испокон веков следит за порядком в Цепочке, и я просто не могу оставить этого… Шороха в мире живых. Спасибо, что открыл мне глаза, Никита.

— Да и мне не нравится сложившаяся ситуация, — сказал Никита. — Саратов все-таки мой родной город. И когда там какой-нибудь балбес ошивается со стволом… Тем более что я сам виноват в этом…

— Кошмар-р! — заорал Степан Михайлович, выражая тем самым согласие со словами Никиты, заорал так, что полуцутик аж подпрыгнул и сам закричал:

— Чего орешь?!

И тут в голову Турусова, очевидно, разбуженная криком полуцутика, внезапно ударила очень удачная мысль. Только вот как ее выразить…

— Пр-ридумал! — каркнул Турусов.

К нему обернулись. Никита — с интересом, а Г-гы-ы недоверчиво прищурился.

— Выкладывай, — сказал Никита.

В замешательстве Степан Михайлович засучил лапками. Человеческие слова теснились в его человеческом сознании, но попугайские органы речи пропускали только картавые малоразборчивые отрывки фраз:

— Тр-ридцать Тр-ретий Загр-робный — Сар-ратов! Один туда, др-ругой — обр-ратно!

— Чего-чего? — переспросил полуцутик. — Не понял…

— Туда — обр-ратно!

— Подробнее можно?

Степан Михайлович развел крыльями и затопал лапками, но ничего, кроме:

— Степа хор-роший, — выдавить из себя не смог.

— А я, кажется, понял, — медленно проговорил Никита. — Он хочет сказать, что наш подход к механизму перемещения между мирами был в корне неверным.

— Невер-рным!

— Мы пытались перекинуть меня в мир живых, ничего не дав взамен миру загробному, — продолжал Никита, но тут и до полуцутика дошло.

— Точно! — заорал он, звонко хлопнув себя по лбу. — У этого попугая башка варит! Как же я раньше не мог догадаться. Мы же не соблюдали закон вселенского равновесия! Если от одного целого что-то отнять, то к этому целому что-то надо прибавить. Чтобы, так сказать, честно было. Теперь понял. Если мертвец естественным порядком переходит в загробный мир, то никем его заменять не надо. А в Нашем случае… Мы же контрабандой действуем… Чтобы кого-то переправить в мир живых, надо кого-то из мира живых переправить в загробный мир… А кого?

— Шорох, — сказал Никита.

— Шор-pox! — проревел Степан Михайлович, радостный от того, что его поняли.

— Так, — кивнул полуцутик рогатой головой, — а из Тридцать Третьего Загробного кого?

Никита и Степан Михайлович посмотрели друг на друга.

— Жребий кинем, — предложил Никита.

— Жр-ребий, — согласился Турусов.

— Вот так да! — сказал еще Никита. — А я-то думал, почему у нас ничего не получается? А как все просто оказалось! Действительно — если соблюсти закон вселенского равновесия, то у нас получится! Поменяемся! Одного жмурика сюда, а другого — туда!

— Так, — по-деловому заговорил полуцутик. — Значит, дальше. Как бы нам это… поменяться. Тот, кого мы в мир живых отправлять будем, есть, а Шороха нам как достать?

Это был вопрос.

Все трое задумались. Степан Михайлович даже склонил набок птичью свою головку. Никита надолго замолчал, глядя себе под ноги, а полуцутик вытащил из воздуха еще одну палочку пыха и задымил.

— Тогда и мне дай, — искоса поглядев на него, проговорил Никита.

— Нз… — Г-гы-ы взмахнул ручкой, и в пальцах у него материализовалась еще одна палочка, уже прикуренная.

— Дела…— затягиваясь, сказал Никита и вздохнул. — Без поллитры не разберешься.

— Точно, — встрепенулся полуцутик. — Сотворить?

— Твори.

— В Загробных Мирах тоже пьют, — пояснил Никита, заметив удивленный взгляд Степана Михайловича. — Только не водку и не пиво, а местный напиток. Называется «бухло». Хлобучит круче чистого спирта, но и отпускает быстрее. А настоящий спирт для мертвого организма губителен. Не знаю уж почему.

— Необъяснимый закон природы, — вставил полуцутик. — Помнишь, Никита, как мы с Махно для переворота сконструировали оружие на спирту?

— Ага…

— Итак, — торжественно начал Г-гы-ы. — «Бухло». Делаю — раз!

И перед троицей появилась большая оплетенная бутыль. Никита отхлебнул первым, уступил очередь полуцутику. Тот, не без труда подняв бутыль, забулькал мелкими глотками, опустошив тем не менее бутыль почти на четверть. Оторвавшись от горлышка, Г-гы-ы удовлетворенно рыгнул.

— А теперь Степа хороший, — предложил он. Никита с сомнением посмотрел на Турусова.

— А мы ему струйкой в клюв нальем, — высказался полуцутик. — Ну-ка запрокинь головку, пернатый!

Степан Михайлович, у которого никто не спросил, будет ли он пить это странное зелье или нет, в ответ на грозный рык полуцутика послушно запрокинул голову. Никита поднял бутыль, и тонкая струйка ударила Турусову в гортань. Степан Михайлович защелкал клювом, захлебнувшись, закашлялся и взмахнул крыльями.

— Ну как? — осведомился Никита, похлопав его по спине.

Турусов минуту молчал, приходя в себя от немалой порции «бухла» и богатырских похлопываний Никиты, потом вдруг с удивлением ощутил, как по тщедушному попугайскому его тельцу разливается теплая благодать — словно от хорошего стакана чистейшего спирта.

— Хор-рошо… — отозвался Степан Михайлович.

— Во! — поднял вверх маленький палец полуцутик. — то и требовалось доказать.

Никита еще отхлебнул из бутыли, сощурился и замотал головой.

— Точно — хорошо, — сказал он и без всякого перехода начал: — А вот, я помню, случилась как-то на Земле одна удивительная история…

…Опасаясь, что старуха испугается того, что они одни, и не надеясь, что вид его ее разуверит, он взялся за дверь и потянул ее к себе, чтобы старуха как-нибудь не вздумала опять запереться. Увидя это, она не рванула дверь к себе обратно, но не выпустила и ручку замка, так что он чуть не вытащил ее вместе с дверью на лестницу. Видя же, что она стоит в дверях поперек и не дает ему пройти, он пошел прямо на нее. Та отскочила в испуге, хотела было что-то сказать, но как будто не смогла и смотрела на него во все глаза.

— Здравствуйте, Алена Ивановна, — начал он как можно развязнее, но голос не слушался его, прервался и задрожал, — я вам… одну вещь принес… да вот лучше пойдемте сюда… к свету… — И, бросив ее, он прямо, без приглашения, прошел в комнату. Старуха побежала за ним; язык ее развязался.

— Господи! Да чего вам?.. Кто вы такой? Что вам угодно?

— Помилуйте, Алена Ивановна… знакомый ваш… Раскольников… вот, заклад принес, что обещался намедни… — И он протягивал ей заклад.

Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно, недоверчиво.

— Тьфу ты, черт, — проговорила она, мотнув вдруг головой на тонкой жилистой и желтой шее, похожей на куриную ногу. — Чуть не попалась опять… Чего снова приперся-то? И какая я тебе старуха? Мне еще и пятидесяти нет.

— Алена Ивановна! — долетело вдруг из глубин темных комнат. — Голубушка, что там у вас?

Услышав далекий голос, Раскольников вздрогнул и попятился, сунув заклад в боковой карман наглухо застегнутого пальто.

— Хотите — берите, — пробормотал он, — хотите — нет. Я к другим пойду.

— Не-ет… — зловеще отозвалась старуха и совсем не со старушечьей прытью подбежала к входной двери и захлопнула ее, щелкнув английским замком. — Никуда ты теперь не пойдешь… Хватит! Сколько крови мне попортил, поганец. Арнольд! — позвала старуха. — Арнольдушка, сынок! Иди сюда! Тут один… Тут кое-кому по тыкве настучать надо!

Раскольников побледнел еще сильнее и судорожно принялся расстегивать пальто, но когда в тесной и полутемной прихожей показался громадного роста мужчина, выпрямился и, дрожа, вытянул руки по швам. Вошедший оказался на три головы выше Раскольникова и много шире в плечах. Облачен он был в кожаную косую куртку со множеством сверкающих заклепок и кожаные штаны. Остриженные «ежиком» жесткие волосы топорщились на его голове, нижняя челюсть была похожа на старинный чугунный утюг и выглядела настолько монументальной, что, казалось, превосходила размером собственно черепную коробку.

— Так, — поправив закрывающие пол-лица солнцезащитные очки, звучным басом проговорил вошедший, обращаясь к Раскольникову. — Объяснитесь, батенька…

— Да что тут объясняться! — встряла старуха. — Не видишь, что ли, кто пришел? Родион это Раскольников. Ограбить меня хотел. Хотел ведь? Хотел, собака такая?

— Родион? — удивленно забасил мужчина. — Бесценный мой Родя, ты чего удумал?

~ А ты кто такой? — прохрипел Раскольников.

— А это сынок мой приемный, — ответила старуха, прежде чем мужчина успел открыть рот. — Сынок теперь у меня есть приемный, — повторила она, мстительно глядя на вконец растерявшегося гостя. — Что — съел, козел? Сынок мой. Защита моя и опора. Фамилию я ему свою дала. Арнольд, сынок мой, вот.

Приемный сынок вздохнул и сунул руки куда-то в нагромождение рухляди у стены прихожей. А спустя секунду Раскольников испуганно вскрикнул, увидев, как Арнольд передергивает затвор заморского помпового ружья.

— Прости, господи, меня, грешного, — вздохнул Арнольд, приставив дуло ружья к груди Раскольникова, истово перекрестился православным крестным знамением и, видимо, что-то вспомнив, добавил: — Аста ла виста, бейби.

— Стой! — закричал Раскольников. — Ты ничего не понимаешь, дурак! Посмотри — вот с одной стороны: старушонка — глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка. А с другой стороны… — он ткнул себя в грудь, туда, куда упирался ствол ружья, — с другой стороны — молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки. Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь! Убей ее! — театрально возопил бледный Раскольников. — И возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение всему человечеству и доброму делу!

— Не слушай его! — взвизгнула Алена Ивановна. — Сынок, он шизанулся совсем со своей идеей! Знаешь, сколько он беззащитных старушек уже погубил? Знаешь, что он организовал на ограбленные деньги благотворительное общество «Нарубим бабок»?

— Организовал! — отозвался Раскольников, пятясь к выходу. — У меня и «крыша» есть! Все как полагается! И сейчас…

Внезапно он отпрыгнул в сторону и, не спуская глаз с направленного ему в грудь ружья, оглушительно свистнул — и тотчас старухина дверь слетела с петель, а на пороге тесной прихожей показался верзила — полуголый и длинноволосый, ужасающе мускулистый, с громадным, словно бутафорским, мечом в руках.

— Конан пришел, — угрожающе прорычал верзила. — Конан будет убивать…

— Батюшки… — пролепетала Алена Ивановна, переводя взгляд с Конана на Арнольда и обратно.

Ее приемный сынок и ворвавшийся верзила тоже смотрели друг на друга — и было невооруженным глазом видно, что они совершенно одинаковы — и различаются только прической и предметами одежды, то есть деталями незначительными, тогда как черты лица, особенности фигуры и даже угрюмо-настороженное выражение темных глаз похожи до чрезвычайности.

Впрочем, Раскольников этой странности не заметил. Закричав:

— Вперед! — он рванул пальто у себя на груди, выхватил топор, и, оскалясь, пошел на Алену Ивановну — и черт его знает, что бы случилось через секунду, если бы помещение прихожей не залил мгновенный и яркий свет и не раздался спокойный голос:

— Ну-ка, спокойно всем!

Появившийся в дверном проходе позади длинноволосого верзилы ифрит, несуразный и двухголовый, как все ифриты, взмахнул мощным фонарем.

— Выкатывайтесь все отсюдова! — прорычала одна голова ифрита, а вторая проговорила вкрадчиво:

— Да, милые друзья, пошли, как говорится, вон.

— Я живу тут, гражданин участковый, — вякнула было старуха, но ифрит затопал ногами, и рычащая голова провала:

— Пошли к чертовой матери, сволочи! Покойнички хреновы, валите отсюда!

— Мы, милые друзья, два раза повторять не будем, — поддакнула вторая голова, и ифрит положил руку на эфес висящей на боку кривой сабли.

Видимо, было отлично известно, что участковые, подобные этому ифриту, действительно два раза приказ повторять не привыкли, а привыкли в случае неповиновения без лишних разговоров пускать в ход силу, потому что четверо — старуха, Раскольников, Конан и Арнольд, — понурившись, вышли вон.

— И не вздумайте, падлы, в общественном месте свару какую затеять! — крикнул им вслед ифрит.

Когда в тесной прихожей наступила тишина и погас свет фонаря, одна голова ифрита посмотрела на другую и горько вздохнула.

— Да, брат Гаврилыч, — сказала голова. — Вот такая наша горькая судьбинушка.

— Да, брат Эдька, — отозвалась вторая голова. — Горькая, горькая…

Эдуард Гаврилыч был, как и весь состав загробной милиции, чистокровным ифритом. Ифриты в общем-то считались неплохими мужиками, хотя, конечно, были грубыми и неотесанными уродами. Испокон веков так повелось, что на две свои головы они имели одну-единственную мысль, выражавшуюся, если говорить просто, в следующем — не мудрствуя, выполнять приказы начальства. Попав в загробный мир, ифрит обычно не видел причин, чтобы это свое мироощущение менять.

И не мейял.

Беда Эдуарда Гаврилыча состояла в том, что одна из его голов имела свое собственное мнение относительно окружающего Эдуарда Гаврилыча мира. Как-то так — никто уже не помнит, как именно — получилось, что одна голова ифрита мыслила как и положено мыслить голове ифрита, а вторая… прямо скажем, валяла дурака. То есть прилюдно произносила речи, которые всякий нормальный ифрит даже и в дурном сне не мог себе позволить произнести, и не единожды пугала Эдуарда Гаврилыча словами «гуманизм» и «интеллигенция». А Эдуард Гаврилыч… Впрочем, тогда Эдуарда Гаврилыча звали просто Гаврилычем, а имя Эдуард потребовала себе дурная голова, тем самым отделив себя от второй головы — нормальной. Получалось как бы два совершенно разных ифрита в одном — Эдуард и Гаврилыч.

Тем не менее поначалу в загробной милиции Эдуарда Гаврилыча очень ценили и почетную должность участкового дали сразу, потому что на всех допросах он сам собой представлял комбинацию «хороший следователь— плохой следователь». К тому же голова Эдуард, помимо привычного для себя и дикого для головы Гаврилыч обращения «милый друг», употребляла такие мудреные слова, которые зачастую сбивали с толку допрашиваемого, что шло, конечно, на пользу следствию.

Так вот они служили, и неплохо служили, до поры до времени, хоть голова Гаврилыч частенько ссорилась с головой Эдуард, обзывая последнюю пидарасом, потому что никакой нормальный ифрит не может выговорить словосочетание «интеллигенция вшивая», хоть и голова Эдуард открыто презирала голову Гаврилыч, нередко именуя ее «черноземом», «маргинальным урлабаном» или «гидроцефалом». Голова Гаврилыч не имела никакого понятия о значении этих слов, но тем не менее обижалась, и в большинстве случаев после взаимных оскорблений дело доходило до драки, что очень нравилось сослуживцам Эдуарда Гаврилыча, потому что двухголовый ифрит, дерущийся сам с собой, — зрелище потешное. Тогда ифриты-милиционеры образовывали вокруг взбешенного самим собой Эдуарда Гаврилыча новую изгородь, превращая милицейский участок в боксерский ринг, — и делали ставки. Побеждала чаще голова Гаврилыч. Победителя поили «бухлом», предвкушая дальнейшую потеху; победитель пил «бухло» и осмеивал безвольно болтающуюся на мощной шее голову Эдуард. Но хоть у ифритов и две головы, кровеносная система у них одна. Так что спустя какое-то время пары «бухла», затуманив Гаврилыча, туманили и Эдуарда. И тогда, очухавшись, опьяневший Эдуард начинал ругать Гаврилыча гидроцефалом и подобными словами — и для ифритов-милиционеров, которые о таких словах и слыхом не слыхивали, это тоже было смешно.

Но эти времена остались далеко позади.

Эдуард Гаврилыч служил в Первом Загробном Мире участковым и не знал особенных проблем, пока его жизнь-после-смерти не пересеклась с жизнью-после-смерти Никиты Вознесенского, только что попавшего из мира живых в тот же Первый Загробный. Никита появился на участке, вверенном Эдуарду Гаврилычу, и все пошло кувырком. В погоне за нарушителем общественного порядка Вознесенским участковый-ифрит в порядке строгой последовательности лишался должностей, заслуженных ранее регалий и служебных положений — пока не докатился до того, что его просто сослали на пенсию. Это случилось после того, как, дважды задержав Вознесенского, Эдуард Гаврилыч дважды упустил его.

Но ифриты — существа упрямые. И даже оказавшись на пенсии, участковый не оставил надежд схватить Никиту и тем самым доказать собственную компетентность в сыскном деле. И надо же — это у Эдуарда Гаврилыча получилось. Однако грянул переворот, возглавленный загробным другом Вознесенского Нестором Иванычем Махно, и Никиту освободили повстанцы. Правда, тогдашний правитель Первого Загробного успел вызвать Патруль Цепочки — и всех бунтовщиков повязали через несколько минут после захвата власти. Подпольная Организация Противников Уравниловки (ПОПУ) в полном составе отправилась в ссылку — в разные миры, далекие и не очень; но и представителей власти, допустивших возможность переворота, Суд Цепочки в покое не оставил — в Загробных Мирах с этим строго, не то что в мире живых. И Эдуард Гаврилыч, только что выбившийся из пенсионеров в ответственные сотрудники, снова полетел с должности.

На этот раз время опалы длилось долго. Повышения бывший участковый не получал, и когда наконец пришел для него перевод из Первого Загробного в Пятый Загробный, Эдуард Гаврилыч спервоначалу обрадовался, подумав, что на новом месте у него больше шансов проявить свои исключительные профессиональные способности. Он прибыл в Пятый Загробный, нисколько не осматриваясь, немедленно приступил к исполнению обязанностей (его назначили старшим участковым секретной колонии X) и… понял, что и на этом месте ему долго не продержаться — настолько сложной оказалась работа.

Но сначала не лишним было бы объяснить, что представляет собой располагающаяся в Пятом Загробном секретная колония X.

Как известно, в душе почти каждого из живущих на Земле людей есть маленький такой герой. Ну кто из нас хотя бы раз в жизни не представлял себя Наполеоном, Александром Македонским, Михаэлем Шумахером, Робин Гудом или, на худой конец, Астериксом и Абеликсом? В обыденной жизни этот герой довольно редко поднимает голову, но стоит человеку попасть в ситуацию, хоть сколько-нибудь отличающуюся от обычной, как сразу в душе человека начинаются малопонятные брожения и малоощутимые метаморфозы.

К примеру, горит дом. На высоте второго этажа в объятом пламене окне маячит силуэт забытой впопыхах кошки.

Несчастное животное отчаянными воплями взывает к состраданию собравшихся полюбоваться на пожар обывателей. Сто человек стоят вокруг, прижимают ладони к щекам и с замиранием в сердце следят за безуспешными попытками зверя разбить и так лопающееся от жара стекло. И только один представитель рода людского, в сердце которого зашевелился вдруг, рождаясь из оболочки повседневной суеты, Супермен или Человек-Летучая Мышь, срывается с места и, оглашая окрестности диким боевым кличем, бросается в полный дыма и пламени подъезд — и, что самое удивительное, нередко совершенно невредимым добирается до второго этажа, хватает в охапку кошку, ударом ноги вышибает стекло и сигает вниз, потому что за его спиной уже рушатся обглоданные огнем стены. И зачастую ломает шею себе и кошке.

Или — другой пример.

Обыкновенный проводник, все время следования поезда, пока не разносит бумажное белье и не продает пассажирам втридорога теплую водку, дремлющий в своем служебном купе, этот обыкновенный проводник в тот момент, когда состав отходит от станции, вдруг видит старушку, которая размахивает билетом и мечется на перроне вокруг своих корзин и бидонов. В груди проводника внезапно просыпается никогда не ощущаемое им чувство человеколюбия, и, воображая себя Тимуром, а то и всей его командой сразу( он открывает ключом вагонную дверь, на полном ходу выпрыгивает с поезда, забрасывает в вагон корзины и бидоны, а следом и саму старушку, но сам на подножку вскочить не успевает, поскольку поезд уже набрал скорость, а предварительно рвануть стоп-кран проводник в горячке обуреваемого им доброго чувства не догадался.

Таким вот образом в человеке просыпается Герой. Впрочем, приведенные выше случаи не совсем типичны. Чаше всего — из-за каких-то подлых законов человеческой природы — Герой проявляет себя как Герой тогда, когда это меньше всего нужно ему и окружающим. Вот как научный сотрудник института, после удачной защиты докторской диссертации выпивший две кружки пива, схватывается в драке с двумя жлобами-мясорубами, неосторожно попытавшимися продать ему пятисотграммовую куриную тушку по цене пятикилограммовой бараньей ноги. Научный сотрудник видит себя главным персонажем фильма «Универсальный солдат» и напрочь забывает о том, что в отличие от этого персонажа обладает слабым зрением, маленьким ростом и гиперастеническим телосложением — вследствие чего после схватки оказывается на больничной койке или еще где похуже. И совсем дикие бывали случаи. Председатель Самарского общества охотников-любителей, по странной случайности обожавший классическую литературу, всю жизнь себя считал Печориным, который тоже был героем какого-то там времени. И стрелялся председатель на дуэли из двустволок со своим сослуживцем Максимычем. Дуэль происходила на охоте, поэтому председатель был нетрезв и в Максимыча не попал, наверное, потому что Максимыч — тоже пьяный до невменяемости, — не обращая никакого внимания на дуэлянта, показывал охотникам, как петляет, убегая от преследователей, заяц-русак. Ну и… наверное, каждый из читателей может вспомнить массу подобных историй, которые — и это не секрет — заканчиваются чаще всего трагически.

А как известно, по положению Закона Загробных Миров, покинувший мир живых мертвец воплощается на новом месте жительства в виде своей духовной сущности — проще говоря, в том виде, в котором он себя на Земле и представлял. Если принимать во внимание этот не требующий опровержений и доказательств факт, то ничего удивительного не видится в том, что в Загробных Мирах оказывается тьма-тьмущая различного вида героев — тех самых людей, которые в бытность свою живыми по каким-то причинам не смогли до конца реализовать свою бурную героическую натуру.

Сонмы Универсальных Солдат, Конанов-варваров, майоров Прониных, Джеймсов Бондов, Шерлоков Холмсов, рыцарей Круглого Стола и рыцарей Джедаев до недавнего времени бродили по пространству Первого Загробного Мира, ввязываясь в самые немыслимые истории и доставляя тем самым тучу проблем администрации. Когда эти самые проблемы из назойливых превратились в глобальные, цутики-администраторы разрешили ситуацию просто — создали в Пятом Загробном секретную колонию X, куда и выслали всех героев, предоставив им возможность вращаться в кругу себе подобных и не портить жизнь-после-смерти другим, более или менее законопослушным жителям Загробных Миров.

Вот в эту секретную колонию X и был назначен Эдуард Гаврилыч на должность старшего участкового — и должность эта была для него хуже длительного воздержания от «бухла», а прекрасно известно всем, что для всякого ифрита хуже длительного воздержания от «бухла» ничего не может быть. Хотя имела место и обратная сторона медали. Как это часто бывает, заклятые враги Эдуард и Гаврилыч вдруг — под тяжестью свалившейся на них напасти — сдружились. Не до конца, конечно, — слишком уж разными они были, Эдуард и Гаврилыч, но все-таки…

И все чаще Эдуард и Гаврилыч сидели по-семейному за столом с кувшинчиком «бухла» и разговаривали на одну и ту же тему.

— Эх, жисть, — обычно говорил, начиная разговор, Гаврилыч. — Совсем мы здесь, Эдька, братан, пропадем с этими героями хреновыми.

— Точно, — вздыхал Эдуард. — Предположение твое не лишено оснований и посему вдвойне печально.

— От них ведь и не знаешь, чего ждать, — продолжал Гаврилыч. — Помнишь, надысь нам надо было Терминатора скрутить?

— На которого Робот-Полицейский заявление написал? — вспоминал Эдуард. — Мол, Терминатор грозится у него ноги вырвать из того места, откуда растут. Помню, помню…

— И ведь вырвал, собака, — говорил, пристукивая кулаком по столу, Гаврилыч. — Одну вырвал, а вторую не успел. Соседи нас вызвали — пес Артемон и Ланселот Озерный. Н-да… Вот было дело… Хорошо хоть последнее время тихо стало… не считая той драки… когда Зорро с черепашками-ниндзя схватился, а они ему вчетвером так накостыляли…

— Совсем плохо, — подтверждал Эдуард.

— Выбраться бы нам отсюда…

— Опять на пенсию? — пугался Эдуард. — Там мы совсем от бездействия увянем.

— Да не на пенсию… Нам бы совершить дело какое-нибудь. Ну, тоже типа подвиг. Преступление века раскрыть или еще кое-что… Тогда бы нам повышение дали и выслали куда подальше отсюда.

— Хорошо бы, — говорил Эдуард.

— Хорошо бы, — соглашался Гаврилыч и вспоминал вдруг: — А ведь не за горами фестиваль самодеятельности. Приедет сам этот… инспектор по делам Загробной милиции. Этот… как его?

— Велихан Сагибханович Истунбергерман, — без запинки выговорил Эдуард. — Нам наше отделение надо показать в выгодном свете.

— А как мы покажем, — мрачно спросил Гаврилыч, — Слимы на все отделение и есть — одни. Надо наших подобных припрягать — сценку ставить, а они нам такое поставят… Эх, и кто придумал эти дурацкие конкурсы самодеятельности…

— По-моему, — задумчиво проговорил Эдуард, — поставить сценку будет совсем несложно. Тут же у нас — сплошь одни герои. Уж чего-чего, а театральничать они умеют. Надо только труппу набрать соответствующую, чтобы актеры между собой не передрались, а, так сказать, органично сочетались образами.

Гаврилыч не понял, что значит «гармонично сочетаться образами», но на всякий случай глубокомысленно нахмурился.

— А кого мы пригласим-то? — спросил он. Эдуард задумался.

— Рембо можно позвать, — сказал он, помедлив минутку. — Он устроит показательную стрельбу из лука.

— Показательная стрельба из лука — это хорошо, — тут же вступил Гаврилыч. — А если на смотр припрется вьетнамский народный герой Чхи Уам? Или афганские моджахеды? Рембо моментально забудет про показательную стрельбу и устроит показательное истребление своих исторических противников. Которые тоже столбами стоять не будут и дадут ему реальный отпор. Шухер получится.

— Шухер, — согласился Эдуард. — Но я тебе и говорю поэтому — надо так выступающих подобрать, чтобы они друг с другом не передрались. Если будет Рембо, то никаких вьетнамцев и афганцев. Понял?

— Да чего тут понимать, — скривился Гаврилыч. — Вот уж подопечные у нас… Герои хреновы. Их хлебом не корми — дай сцепиться друг с другом. Каждый себя круче всех считает. Тогда и Робин Гуда звать не нужно, если Рембо будет из лука стрелять. Робин Гуд обидится и начнет доказывать, что он с луком лучше умеет обращаться. А мне не улыбается весь праздник стрелы из жопы выковыривать.

— Н-да… — потирая подбородок, протянул Эдуард, — тут надо подумать.

— Покумекать, так сказать, — отозвался Гаврилыч. — Значит, так — Рембо. Показательная стрельба из лука. Есть?

— Есть.

— Д'Артаньян и три мушкетера — танец с саблями. Есть?

— Только Д'Артаньян, — заспорил Эдуард. — Его дружбанов не надо. Они как соберутся компанией, так сразу — по бутыли «бухла» и полный вперед. В прошлом квартале они городской склад «бухла» разграбили, а потом уверяли, что искали подвески королевы. Не надо трех мушкетеров. А то мы с ними еще пора-пора-порадуемся. Лучше пусть один Д'Артаньян танец с саблями исполняет. Есть?

— Есть, — кивнул Гаврилыч. — Кто еще?

— Ну, кто еще будет выступать перед Велиханом Сагиб-хановичем Истунбергерманом, мы еще подумаем, — сказал Эдуард. — Но я точно знаю, кого на празднике не должно быть. Это кретинов с топорами и неприязненным отношением к старушкам.

— Ага, ага! — с жаром подхватил Гаврилыч. — И откуда только этот идиот взялся на наши головы?!

— Типун тебе на язык, — проворчал Эдуард и погладил себя по шее. — Он на головы старушек взялся, а не на наши… Представляешь, эта сволочь у нас все поголовье старушек истребила. Хирурги не успевают головы пришивать. Старуха Изергиль получала топором по шее? Получала. Старуха Шапокляк получала? Получала. А три бабы-яги вообще в куски изрублены.

— Да он вроде… этот… Ра… скольников — затих в последнее время. Ничего больше про него не слышно. Может, его того… Кто-нибудь сам в куски изрубил?

— Хорошо бы, — сказал Эдуард.

— Хорошо бы, — согласился Гаврилыч.

 

Глава 5

Так вот, — проговорил Никита, — случилась раз на Земле одна история. Это когда я еще только начинал с братвой связи налаживать. Был у нас такой пахан — Женя Петросян. Не тот, который по телевизору, а другой. Но тоже из Армении. И тоже реально крутой хачик…

Степан Михайлович хихикнул. От глотка «бухла» он окосел мгновенно — причем в самом прямом смысле. Впрочем, как выяснилось позднее, в этом явлении присутствовала и хорошая сторона. Так, сидя на кабинке генератора между Никитой и полуцутиком, Степан Михайлович мог, не поворачивая головы, видеть обоих своих собутыльников — это обстоятельство очень Турусова смешило.

— Короче, дело было так, — рассказывал Никита. — Как-то среди братвы прошел слух, что покойный прокурор области, который мировой мужик был и взятки брал, как добрый, после себя в своем кабинете оставил клад — в долларах. Жестяная банка, набитая долларами, — спрятал где-то… То ли под полом, то ли в тайнике стола… Очень покойный прокурор не доверял сейфам, поскольку — опять же по слухам — в свое время классным медвежатником был и только потом, когда завязал, пошел по стезе милицейской службы.

— А что такое доллары? — поинтересовался полуцутик.

— А это валюта такая, — пояснил Никита. — Во всем нашем мире живых хождение имела.

— Подумаешь, — фыркнул полуцутик. — У нас тоже единая денежная система. И к тому же не только в одном мире, а во всех Загробных Мирах Цепочки. Наша валюта фишники называется.

— Да знаю я, — отмахнулся Никита и продолжал: — Братва долгое время менжевалась, не зная, как кабинет прокурора области прошерстить: там же новый прокурор заседал, который был сука и поэтому никаких взяток не брал… за что его и грохнули за два года до того, как грохнули меня… Но речь не об этом.

— А о чем? — спросил нетерпеливый Г-гы-ы.

— А о том, что братва порешила наконец устроить спиритический сеанс, вызвать дух покойного прокурора и спросить у него — где именно он свои доллары и заховал.

— Что? — изумился полуцутик. — Как это так? Уж кто-кто, а я точно знаю, что подобное невозможно — как можно вызвать дух покойника, если никакого духа нет… А есть сам покойник — в одном целом и дух… и все остальное… И не могут живые с мертвыми общаться… чушь какая.

— Ну, не знаю я ничего про эти тонкости, — пожал плечами Никита. — А знаю только то, что дух покойного прокурора братки все-таки вызвали и что надо у него спросили, но им все равно не повезло.

— Почему? — спросил Г-гы-ы.

— Потому что, пока братки покойного прокурора вызывали, кто-то из шибко умных соседей живого прокурора вызвал… По телефону. Пацаны же пьяные были, вот и орали громко — на весь дом — «мертвый прокурор! Мертвый прокурор!..». Соседи ментов и вызвали. А был ли на самом деле клад или нет — я не знаю…

— Чушь, — снова фыркнул полуцутик. — Брехня. Не могут живые общаться с мертвыми. Глупый твой рассказ. Вот мертвые с живыми — могут. Бывало такое…

— Мертвые с живыми… — задумчиво проговорил Никита, отхлебнув еще глоток «бухла», — мертвые с живыми! — воскликнул он. — Так что же ты, падла, молчал?!

— Что?

— Что мертвые с живыми общаться могут? Ты же знал это! Почему ты мне никогда не говорил? Я бы давно уже с невестой со своей… С Анной пообщался бы! Ах ты…

Никита замахнулся было на полуцутика, но тот, взвившись в воздух, угрожающе прищелкнул пальцами, и Никита опомнился.

— Во-первых, — трепеща крылышками в метре от поверхности кабинки, начал Г-гы-ы, — ты меня никогда ни о чем подобном не спрашивал. А во-вторых, с живыми могут общаться только свежие покойники. А ты давно несвежий.

— Я-то несвежий… А… — И Никита посмотрел на попугая Турусова.

Степан Михайлович перебранки не слышал, поскольку получил от полуцутика еще пару глотков «бухла» и окосел до такой степени, что правым глазом мог видеть Никиту, сидящего слева от него, а левым глазом Г-гы-ы, который сидел, соответственно, справа от Степана Михайловича. Наслаждаясь неожиданными способностями альтернативного зрения, Турусов глупо хихикал, потешаясь над самим собой.

— А если его это… попросить пообщаться с живыми? — предложил Никита, кивая на Степана Михайловича. — Так можно и выйти на этого Шороха. А когда выйдем на Шороха… То есть установим с ним контакт — можно и попробовать перебросить его в загробный мир, где он и должен находиться, а взамен Шороха в мир живых — меня…

Никита оглянулся на балдеющего Турусова и добавил:

— Или вот эту птичку.

— Можно, — согласился Г-гы-ы и, сложив крылья, снова опустился на поверхность кабинки. — Степа хороший

будет общаться с живыми — он еще свеженький покойник. Получится так — я проецирую его образ в своем сознании, затем идентифицирую образ респондента из сознания…

— Погоди! — Никита отхлебнул из бутыли и поднял вверх руки, будто собирался сдаваться в плен. — Ты не грузи. Ты нормально скажи — что получится?

— А получится вот что, — проговорил полуцутик. — Я переношу в мир живых не самого этого вот попугая, а его образ бесплотный.

— Типа призрака?

— А что такое призрак?

— Ну… бесплотный… образ.

— Ага, — кивнул полуцутик. — Значит, призрак попугая Степы является какому-нибудь человеку… Стоп! Ничего не получится.

— Почему? — растерялся Никита.

— Потому что общающийся с живыми должен иметь в своей башке… в сознании своем то есть… точный образ того, с кем он будет общаться на Земле. А в башке этого попугая образ бандита Шороха — размытый. Неясный. Степа хороший этого Шороха видел только один раз в жизни! Ничего не получится. Нужно найти такого человека, которого наш Степа и знал бы хорошо, и чтобы этот человек, которого Степа хорошо знает, хорошо знал, где можно искать Шороха.

— Тьфу ты! — с досадой сплюнул Никита. — А как хорошо все складывалось. Мы входим в контакт с Шорохом и перебрасываем его сюда, а на его место в мире живых…

— Погоди, — прервал его полуцутик. — Надо Степу поспрашивать. Может, у него есть на примете такой человек. У, может, Степа хороший знаком с кем-то, кто может быть в курсе, где искать Шороха. Надо Степу допросить.

— Давай! — согласился Никита и немедленно приступил к допросу, но Степан Михайлович сказать ничего толком не мог, поскольку вследствие действия «бухла» не понимал, что именно должен говорить.

— Ладно, — после нескольких безуспешных попыток Никиты разговорить Турусова вступил полуцутик Г-гы-ы, — придется мне снова у него в мозгах покопаться. Делаю — р-раз!

И мгновенно уменьшившись до микроскопических размеров, Г-гы-ы влетел в одно ухо Турусова и спустя секунду вылетел из другого.

— Готово, — отдуваясь, сообщил полуцутик, приняв обычный свой вид. — Есть такой человек, с которым Степа хороший знаком и который может знать, где находится Шорох.

— Да? — обрадовался Никита. — И что это за человек? Постой, а каким образом этот попугай будет живого человека спрашивать? Если он и нам ничего путного сказать не может. Что он спросит — дай сахар-рок? Да и вообще… Если нормальный человек, который никакого понятия не имеет о Загробных Мирах, увидит вдруг рядом с собой призрак попугая, к тому же говорящего… да к тому же еще и расспрашивающего о делах земных?

— Не боись, — усмехнулся полуцутик. — Нам попугай Степа нужен только для роли связного… Он свежий покойник — его образ… то есть его призрак я могу переместить в мир живых, а потом — по налаженному каналу — я могу переместить и наши с тобой образы… то есть призраки. А уж мы найдем, что спросить.

— Здорово! — воскликнул Никита. — А у кого мы спрашивать-то будем?

Виталий Дрыгайло, известный под творческим псевдонимом Роман Багдадский, сидел за рабочим столом в кабинете бывшего главного редактора журнала «Саратовский Арарат» Степана Михайловича Турусова и тупо смотрел на монитор редакционного компьютера.

Очень нехорошо было на душе у Виталия Дрыгайло.

Очень муторно.

После таинственного исчезновения Турусова в городском отделении Министерства культуры начался переполох — журнал есть, выпускать его надо, а главного редактора нет как нет. И замены достойной Турусову вроде бы тоже нет. Был заместитель главного редактора «Саратовского Арарата», но того уволили за пьянку и кражу двух кресел для посетителей — месяц назад уволили, а нового назначить Турусов так и не успел. Чиновники, не зная, где искать редактора, растерялись до такой степени, что вняли голосу секретаря отдела политинформации Исхакова и назначили на вакантную должность главного редактора журнала Виталия Дрыгайло — известного свободного журналиста.

Так Роман Багдадский занял место Степана Михайловича Турусова. И первое время Роман… то есть Виталий… думал, что ему редкостно повезло — отчасти из-за неразберихи в министерстве, отчасти из-за того, что секретарь отдела политинформации Исхаков приходился Дрыгайло двоюродным дядей: неожиданно подвалила Виталию такая престижная должность. На радостях Дрыгайло поувольнял половину сотрудников «Саратовского Арарата» — в первую очередь тех корректоров, которые раньше открыто потешались над корреспонденциями, подписанными «Роман Багдадский», набрал на освободившиеся места новых специалистов, велел установить в осиротевшем без Турусова кабинете настоящий камин с дымоотводом, узорной решеткой и Прочими причиндалами, два раза выгулял Ниночку в ресторан и напросился к ней в гости — завтра.

Но, несмотря на все эти, несомненно, волнующие и радостные события, тоскливо что-то попискивало в груди у Дрыгайло — сейчас, когда он поздним предновогодним вечером сидел перед неярко горевшим пламенем камина. Сотрудники редакции уже разошлись, а Ниночка, пообещав свидание завтра, сегодня ушла раньше других — Виталий из окна кабинета видел, как она, подбирая полы коротенькой каракулевой шубейки, садилась на заднее сиденье черного «ситроена», заехавшего в редакционный двор.

«Ну и черт с ней, с мокрохвосткой, — уныло подумал Дрыгайло. — Завтра разберемся. А сейчас… Сейчас надо работать. Новая должность обязывает…»

Впрочем, работы было не так много. Надо было завершить первую статью из рубрики «Черный список», нововведенной лично Дрыгайло и долженствующей представлять собой текущий понедельный отчет о смертях домашних животных города Саратова.

Вопрос о целесообразности введения новой рубрики вызвал среди сотрудников журнала реакцию крайнего недоумения и потому не вызвал никаких споров, Дрыгайло под шумок поставил свою резолюцию, и новаторская рубрика начала свое существование.

Дрыгайло вздохнул, почесал затылок и задумался. Надо было еще сообщить о недавней гибели известной саратовской писательницы Фимы Концовой, но так как номер уже сдавался в набор, места под отдельную статью о трагическом событии не было, а урезать объем рубрики «Черный список» Дрыгайло не согласился бы ни за что — из соображений принципиальных. Но — с другой стороны — о кончине Концовой сообщить надо… А как?

Виталий раздумывал недолго. По его задумке, концепция рубрики «Черный список» состояла из сплава широко распространенных гуманистических идей, главной из которых являлась, конечно, идея мирового братства всех природных созданий.

«А в самом деле, — подумал вдруг Дрыгайло, — почему это о гибели Концовой будут сообщать все местные периодические издания, а о том, что, например, кот Тишка упал с девятого этажа, никто не узнает? Несправедливо это в свете современных идей».

Вдохновленный этой неожиданной мыслью Дрыгайло склонился над клавиатурой и через секунду уже строчил:

«…надо же было такому случиться, что торопящаяся на съемки сериала о милицейских патологоанатомах машина скорой медицинской помощи сбила Фиму Концову, вышедшую на улицу раздавать автографы. Вокруг переломанного трупа мгновенно собралась толпа. Тысячекратно усиленный невидимыми динамиками голос диктора радио Ру-Ра Филиппа Солодкова, заглушая вой обездоленных, призвал к спокойствию…»

Перечитав написанное, Виталий улыбнулся и продолжал:

«На улице Челюскинцев в доме тридцать семь, в третьей квартире на первом этаже сдох хомячок Виссарионыч, но этого никто не заметил.

На Бабушкином взвозе сорвалась с крыши двенадцатиэтажного дома пегая кошка Марина и разбилась насмерть.

В районе Ильинской площади задохнулся в газовом облаке вместе с хозяевами пес Моисей.

От безысходности и немоты удавился в телеграфных проводах сбежавший из домашней клетки попугай Трупик.

Над могилой Концовой день и ночь кружились голуби, роняя белоснежные хлопья пуха, потому что одноглазый кладбищенский сторож Шурик вывалил неподалеку кадушку гнилой капусты…»

Закончив, Дрыгайло откинулся на спинку кресла и удовлетворенно выдохнул. Привычным пробегом по клавишам поставил под текстом статьи:

— Роман Багдадский, — потом подумал и добавил: — Главный редактор, — и закурил.

Дрова, доставленные сегодня с утра охранником Осипом, догорали в камине. Все еще находясь под впечатлением собственной статьи, Дрыгайло рассеянно подумал о том, что неплохо было бы сломать старый забор на заднем дворе редакции — потому что этот забор ничего ни от кого не загораживает, а служит для близживущих юных оболтусов местом для письменных самовыражений. Верный своей привычке искать во всяком явлении жизни оборотную сторону, Виталий всегда ходил в редакцию «Саратовского Арарата» через задний двор, и присутствующие на заборе граффити типа «Маруся — гнида», или «Олег — лох», или «Сокол-Саратов» — высшая лига» его неизменно бесили.

— А обломки на дрова пустить, — вслух проговорил Дрыгайло.

Он нагнулся и достал из-под стола полуопорожненную бутылку дешевого портвейна, отпил глоток и вернул бутылку в исходное положение — рядом с ножкой стола. Виталий не признавал дорогой выпивки, потому что искренне считал, что алкоголь — он и есть алкоголь, в каких видах его ни употребляй — в виде коньяка ли, водки ли, дорогих иностранных напитков с труднопроизносимыми названиями, — все равно результат один и тот же — опьянение, мутный сон и похмелье. Тогда зачем платить бешеные бабки за бутылку крутого заморского зелья, если на сотую часть суммы можно свободно нахерачиться отечественной сивухой?

Дрыгайло вздохнул, снова достал бутылку, поставил ее на стол и уже не убирал. Затем он извлек из ящика стола запыленный стакан, дунул в него и плеснул туда портвейн. Но пить сразу не стал — покрутил в руках бутылку, прочитал надпись на криво приклеенной этикетке:

— Вино плодово-ягодное, крепкое, розовое… Прочитав, Дрыгайло усмехнулся и, пробормотав иронически:

— Сколько эпитетов… — опрокинул стакан в глотку.

В бутылке оставалось еще немного. Дрыгайло усмехнулся неизвестно чему, потом поморщился, потому что вспомнил, как он сегодня утром покупал эту самую бутылку.

Как назло, в магазине, куда по пути на новое место работы зашел Дрыгайло, толкалась эта толстая тетка — бухгалтер из вверенной Виталию редакции.

«Как ее зовут-то? — угрюмо подумал Виталий. — Имя еще чудное такое… Розалина Петровна, вот. И чего она тут делает-то? Время-то рабочее уже — половина девятого утра. О, бублики покупает. Ну, купила, иди отсюда. В молочный отдел пошла… Ч-черт. Сейчас меня заметит. Какого хрена в этом магазине молочный отдел с бакалейным совмещен? Жаль, кабаки в округе в такое время закрыты все. А то бы сел спокойно где-нибудь и… Голова прямо как довоенный трамвай — звенит, дребезжит, гудит. Нет, не надо было вчера с дядей бухать. А не бухать — нельзя. Обидится. Все-таки должность мне через него досталась».

Виталий сглотнул и поморщился. Горло было пересохшим, как будто всю ночь он жевал песок.

«Да пошла она! — с остервенением решил Виталий. — Ну и что, что увидит? Что я — каторжный, что ли? Подумаешь, с утра спиртное в магазине покупаю… А куда деваться — похмеляться-то все равно надо. И вчера — когда общее собрание редакции было — от меня пивом попахивало крепко. Проклятый дядя напоил… Эти бухгалтеры… и остальные журналисты, и Розалина Петровна в частности, Давно, наверное, уже меня алкоголиком считают. А, плевать… Что они мне сделают? Я, между прочим, теперь главный редактор журнала. А они мои подчиненные. Авторитет пострадает… Плевать. Если не похмелюсь, голова моя пострадает…»

— Виталий Анатольевич! Дрыгайло вздрогнул и обернулся.

— Здравствуйте, Розалина Петровна, — сдержанно поздоровался он.

— Молочка покупаете? — осведомилась Розалина. — Это хорошо. На завтрак-то… А то, вы знаете, у нас в редакции уже говорят, что вы пьете много. Глупости, конечно, я не слушаю их… Хотите, скажу вам, от кого именно такие поганые слухи пошли?

— Я не много, — сказал Виталий, морщась от головной боли, — я только по праздникам…

— По праздникам можно, — расплылась в доброжелательной улыбке Розалина Петровна, — мне ряженки, пожалуйста, — сказала она подошедшей продавщице, — с клубникой и с малиной.

Почти сразу же появилась вторая продавщица. Направилась к скучающему у прилавка Виталию.

— Вам помочь чем-нибудь?

— У вас… молоко свежее? — спросил Виталий, косясь на Розалину Петровну, старательно выбирающую себе пакетики с ряженкой.

— У нас все продукты свежие, — немного удивленно ответила продавщица.

Розалина Петровна приобрела еще пачку творога и выясняла теперь у продавщицы, можно хранить продукт в открытом виде или нет. Уходить она, кажется, не собиралась вообще.

«Лахудра, — злобно подумал Дрыгайло. — Рабочее время уже! Распустились сотруднички под началом Турусова, распустились. Вот выговор ей объявлю, будет знать… О, как голова болит…»

— Йогурт, — едва ворочая костеневшим языком, попросил Виталий, — бананово-клубничный. Есть?

— И банановый есть, и клубничный…

— А из кефиров что у вас?

— Выбирайте, пожалуйста… — Продавщица указала на целый ряд белых бутылочек. Рядом, между прочим, призывно мерцали разноцветные бутылки с алкогольными напитками.

Розалина Петровна, сложив приобретенные молочные продукты в сумку, уставилась на полку, где полукругами лежали различные сыры, и глубоко задумалась.

— Ря… ряженка есть? — спросил Виталий, изо всех сил ненавидя Розалину Петровну.

— Есть, — ответила продавщица.

— Масло и этот… как его… творог?

— Есть.

— Свежие?

— Конечно…

— Дайте бутылку портвейна, пожалуйста, — неожиданно для себя рявкнул Дрыгайло, — сыр… Сырок, вон тот. Плавленый…

Розалина Петровна открыла рот. Виталий молча собрал покупки и, кивнув остолбеневшей сотруднице, вышел из магазина вон…

Дрыгайло пошевелился в кресле, допил остатки портвейна из горлышка и вдруг расхохотался, припомнив еще, какими глазами смотрела на него бухгалтер.

«А вот уволю ее, правда, — легко подумалось ему. — Наверное, весь день сегодняшний занималась тем, что расписывала утреннюю сценку подружкам».

Отхохотавшись, Виталий встал из-за стола, прошелся по кабинету и остановился спиной к окну — лицом к северной Стене, на которой висел большой портрет великого русского романтика Жуковского в такой точно массивной золоченой раме, в какую пару десятков лет назад принято было обрамлять обязательные для интерьера любого кабинета Портреты вождей революции.

Дрыгайло посмотрел на портрет, вспомнил о невесть куда кинувшем бывшем редакторе и философски подумал: «Жил-был человек и нет его…»

И тут же вздрогнул от внезапного стука.

По-зимнему плотно заклеенные оконные рамы распахнулись точно от сильного порыва ветра. Стекла лязгнули, и испуганно вскрикнувший Дрыгайло резко обернулся и попятился от окна. Снежный вихрь ворвался с теплое нутро кабинета — пламя очага, вначале съежившееся, вдруг вспыхнуло так ярко, что Дрыгайло снова вскрикнул и шарахнулся от камина, наткнулся на стол, крепко ударив бедро, но вдруг замер, забыв даже про ушиб, — на покачивающейся от ветра оконной раме сидел, поджав под себя лапки, большой попугай. Поток холодного воздуха взъерошил напластования бумаги на столе.

— Господи… — прошептал ошарашенный Виталий и первый раз в своей жизни перекрестился.

Попугай внимательно и укоризненно посмотрел на человека, приподнялся, переступил с лапки на лапку и качнул хохлатой головкой.

Дрыгайло сглотнул.

Несколько минут прошло в молчании. На исходе пятой минуты Дрыгайло наконец оторвал свой взгляд от заморской птицы, осторожно выдохнул застоявшийся в легких воздух и отступил к двери.

«Чего это я так напугался? — шевельнулись в его голове мысли. — Ну, птичка в окно залетела… Птичка и больше ничего… Только откуда она взялась? Тропические попугаи в наших местах — вещь редкая… А он еще, наверное, и говорящий…»

— Ты кто? — чтобы проверить свое предположение, спросил Дрыгайло у попугая.

— Степа хор-роший, — незамедлительно отозвалась птица и, сорвавшись с рамы, перелетела на стол, по-хозяйски прошлась по бумагам и пару раз клюнула монитор.

— Кыш, — неуверенно проговорил Дрыгайло. — Испортишь машину.

Попугай перевел на него взгляд черных глаз-бусинок и несколькими ударами лапок разметал по столу бумаги, потом посмотрел в монитор, на котором светилась только что законченная Дрыгайло статья, и четко выговорил:

— Хер-рня!

Виталий вздрогнул, но тотчас взял себя в руки. Простое совпадение: то, что попугаи могут разговаривать, то есть — повторять слышанные где-то когда-то слова — это известно, а вот о попугае, который умел бы читать, нигде никогда упоминаний не было. И вообще откуда этот попугай взялся? Сбежал из живого уголка? Но ведь в редакции никогда не было живого уголка.

— Попка, — сказал Дрыгайло. — А ну пошел вон…

Попугай возмущенно гаркнул, взвился в воздух и, пролетев пару кругов по кабинету, опустился на монитор и в упор поглядел на Дрыгайло. Тот не нашелся, что сказать. Тогда странная птица снова спрыгнула на стол, повернулась в сторону портрета Жуковского и поклонилась, церемонно шаркнув лапкой по поверхности стола.

В сознание Виталия вдруг закралась неожиданная и страшная мысль.

«А что, если это не просто попугай, — подумал он, — а дух покойного Степана Михайловича? Явился из багровой темени ада, чтобы наказать меня за то, что я обманным путем занял его место».

Попугай снова что-то хрипло гаркнул, словно подтверждая невысказанные слова Виталия. Дрыгайло подпрыгнул На месте.

— Степа хор-роший! — повторил попугай.

«Точно, — холодея от ужаса, подумал Дрыгайло, — это призрак. Решил утащить меня в преисподнюю… Господи, как же надо от призраков избавляться? Святая вода? Крестное знамение?»

Дрожащими руками Виталий попытался изобразить крестное знамение, но у него получилось что-то вроде пионерского салюта. Живой воды тоже не было. Тогда полуобезумевший от ужаса Виталий рухнул на колени и завопил:

— Смилуйся, мрачный дух! Не по своей воле, но во исполнение приказа от ближайшего родственника решился я занять место главного редактора журнала «Саратовский Арарат» досточтимого Степана Михайловича…

Выслушав эту галиматью, попугай изумленно посмотрел на коленопреклоненного Дрыгайло и явственно проговорил:

— Пр-ридурок!

— Придурок, — поспешно согласился Дрыгайло, — но во исполнение приказа ближайшего родственника…

— Р-редактор-р! — явно издевательски пророкотал попугай. — Дер-рьмо!

— Дерьмо, — не стал спорить перепуганный Виталий. — Я и мизинца вашего не стою, Степан Михайлович…

— Пр-рочь!

Виталий послушно ломанулся из кабинета, но врезался в дверь, которая оказалась закрытой и отчего-то не открывалась — то ли заклинило старый английский замок, то ли прыгающие руки Дрыгайло никак не могли справиться с круглой никелированной, жалобно дребезжащей ручкой.

— Пр-рочь!!!

Несмотря на смиренность и готовность уничтоженного Виталия выполнить любой приказ, попугай Турусов свирепел все больше и больше — очевидно, до него наконец дошло кого именно назначили на должность главного редактора «Саратовского Арарата». Он снова взлетел, пернатым шаром перекатился по гудящему от снежного ветра воздуху кабинета, подлетел к суетящемуся у двери Дрыгайло и массивным клювом бухнул тому в затылок.

Завизжав от боли, Виталий упал ничком, прикрывая голову руками.

— Дур-рак! — неистовствовал попугай, долбя клювом голову скулящего Дрыгайло. — Необр-р-разованная р-рухлядь!

Дрыгайло скулил. Попугай взлетел повыше, чтобы спустя секунду снова обрушить на несчастного Виталия серию череподробительных ударов, но — вдруг застрял в воздухе.

— Клиент готов! — раздался вдруг в комнате голос, никому из присутствующих вроде бы не принадлежащий. — Канал связи между мирами установлен. Делаю — р-раз!

— Кто это? — вскочив на ноги, заозирался Дрыгайло. И тут произошло нечто совершенно невообразимое — мигом пернатое тельце попугая раздулось вдвое против нормального размера и лопнуло — во все стороны полетели перья, и в той точке пространства, где только что находилась птица, вдруг возник маленький человечек, рогатый и клыкастый — и источавший ко всему прочему нестерпимые запахи горящей серы и давно нечищенного птичника.

— Фу-ты, ну-ты… — отфыркиваясь и стряхивая с себя перья, проговорил человечек, — как наш Степа раздухарился. А ты что же — его место уже успел занять? Шустрый парень.

Ноги Дрыгайло подломились сами собой, он хотел было снова упасть на колени, но чувство равновесия изменило ему, и он тяжело брякнулся на задницу. А крылатый человечек между тем деловито облетел кабинет, с интересом оглядываясь; закрыл окно и удобно пристроился на подоконнике.

— Итак, — проговорил он, обращаясь, судя по всему, к сидящему на полу с выпученными глазами Дрыгайло, — Начнем наш разговор. Кто такой Шорох знаешь?

Дрыгайло кивнул.

— Отлично, — потер маленькие ладошки человечек. — А где он сейчас находится знаешь?

Виталий снова кивнул.

— Ага… Можешь точно описать место, где его найти? Еще один кивок.

— Великолепно! Ну и где его искать? Дрыгайло кивнул.

— Не понял, — нахмурился человечек и повторил вопрос:

— Где Шороха найти можно?

Дрыгайло кивнул, потом кивнул еще раз, а потом еще — вдруг без перерыва задергал головой вверх-вниз, как курица, клюющая зерна. Человечек присвистнул.

— Ничего себе, — сказал он, — это надо же человека так занервировать… Эй! — позвал он. — Как тебя… Ви… Вита-ля! С тобой все в порядке?

Дрыгайло увеличил амплитуду возвратно-поступательных движений до такой степени, что полуцутик Г-гы-ы (а это был, конечно, полуцутик Г-гы-ы) всерьез испугался, что у Дрыгайло сейчас отлетит голова.

«А допрашивать безголового — дело пропащее, — подумал полуцутик. — Тем более что люди, лишившись головы, кажется, должны перемещаться из мира живых в Первый Загробный, а в Первый Загробный для нас сейчас добраться сложнее, чем в мир живых, — мы же в розыске…»

— Даже не знаю, что и делать, — вслух проговорил полуцутик.

И тогда в комнате раздался еще один голос:

— Дай-ка, я попробую!

— А ты сможешь? — недоверчиво отозвался полуцутик.

— И не таких козлов ломал, — произнес тот же голос. — Когда я еще под Петросяном ходил, как-то, помню, барыга один заупрямился и ни в какую не хотел говорить, где У него сбережения лежат. Так мы его в мусоропровод вниз головой засунули — так что одни ноги наружу торчали — и лампочку в подъезде выкрутили.

— И что? — заинтересовался полуцутик.

— Вечер был, жильцы ходили один за другим мусор выбрасывать, и в темноте думали, что мусоропровод забился. Ну и… прочищали… Кто палкой, что шваброй… Ладно, не о том речь… Пусти-ка, я попробую.

Поняв, что в комнате, кроме страшного рогатого человечка, находится кто-то еще, Дрыгайло обхватил голову руками и вскочил. Но, увидев, как рогатый, взвившись под потолок, раздулся и лопнул, а в комнате очутился полуголый парень с растрепанными светлыми волосами и в набедренной повязке, замысловато сконструированной из листьев какого-то растения, — только слабо вякнул и закатил глаза. И провалился в спасительную розовую пучину глубокого обморока.

Через несколько минут новоиспеченный главный редактор ощутил себя лежащим на рабочем столе в позе, исключающей всякую возможность сопротивления: Дрыгайло помещался на поверхности стола на животе, руки его были заведены назад и привязаны компьютерным шнуром к лодыжкам.

— Помогите! — попытался было крикнуть Виталий, но, как выяснилось, его голосовые связки были способны теперь лишь на слабый крик.

— Отлично, — прозвучал смутно знакомый Виталию голос откуда-то сбоку. — Не потерял я еще квалификацию. Прекрасная «ласточка» получилась.

Не без опасности для равновесия Дрыгайло повернул голову туда, откуда слышался голос, и обомлел — рядом с ним стоял тот самый парень в невообразимой набедренной Повязке. Дрыгайло снова закатил глаза и от всего сердца пожелал себе опять лишиться чувств, но этого у него не получилось.

А парень между тем, деловито оглянувшись по сторонам, спросил:

— Есть у вас тут утюг?

— Зачем? — пискнул Дрыгайло.

— Пытать буду, — объяснил парень.

Кого именно этот парень собирался пытать, Виталий — вследствие крайней затуманенности сознания — сообразить не смог, поэтому ответил следующее:

— Утюга нет. Есть принтер.

— Принтер? — удивился парень. — А он-то зачем?

— Можно крышкой принтера что-нибудь кому-нибудь прищемить, — подсказал Виталий, больше всего на свете желающий угодить и умилостивить пришельца. — Тоже больно.

— Идет, — подумав, согласился парень, — но дверью прищемить — это, наверное, лучше будет.

И, схватив Дрыгайло за воротник рубашки, без усилий приподнял его и поволок к двери. Тут Виталий наконец догадался, что участь подвергнуться пыткам предназначена именно ему и никому больше, завопил:

— На помощь!!! — и незамедлительно получил страшной силы удар по шее. — Я больше не буду! — всхлипнул Виталий, сразу после удара оставив всякие попытки привлечь внимание охраны редакции к тому, что происходит в кабинете главного редактора. — Отпустите меня, пожалуйста.

Парень остановился и аккуратно положил скрученного Дрыгайло на пол.

— Если ответишь на мои вопросы, отпущу, — сказал он.

— Все что угодно! — истово выдохнул Виталий.

— А если опять орать будешь… — Парень значительно кивнул на дверь. — Устрою сеанс членовредительства. Знаешь, какую часть тела удобнее всего дверью защемлять?

Этого Дрыгайло не знал, но догадывался, не испытывая, впрочем, никакого желания проверить на практике правильность своего предположения.

— Все скажу! — снова прохрипел Дрыгайло. — Не надо… членовредительства…

— Где Шорох?

— По последним д-данным, — спотыкающимся голосом начал Виталий. — Находится в районе… в Волжском р-рай-оне. М-м-милиции пока не удалось… Я об этом п-п-писал в последнем н-номере ж-ж-ж-ж-ж…

Парень влепил Виталию подзатыльник. В горле последнего раздался негромкий звук, похожий на тот, когда соскользнувшая патефонная иголка снова возвращается в родную канву, и Дрыгайло довольно бодро продолжил:

— …в последнем номере журнала «Саратовский Арарат». Шорох оккупировал помещение ночного клуба «Ротонда», захватив в заложники весь обслуживающий персонал, и выдвинул требования — миллион долларов, вертолет с запасом бензина до Лас-Вегаса, трех танцовщиц балета «Тодес» и ящик водки. Силы спецназа сейчас окружили район и никто н-н-н-н-н…

После второго подзатыльника Дрыгайло икнул и договорил:

— И никто не знает, чем все это закончится.

— Спасибо, — ответил парень. — Значит, в «Ротонде». Теперь для тебя следующее задание. Прямо сейчас отправляешься в «Ротонду» и любыми правдами и неправдами проникаешь как можно дальше за кольцо окружения ментов. У тебя редакционное удостоверение, у тебя получится.

— Слушаюсь, — по-солдатски ответил Дрыгайло. — Отпустите меня, пожалуйста, а?

Парень что-то хотел ответить, но раздавшийся в тишине комнаты голос невидимого теперь рогатого проговорил:

— Никита! Время заканчивается. Канал сообщения между мирами сейчас закроется.

— Понял, — проворчал Никита, снова открыл рот, но снова ничего не сказал. Неожиданная ярчайшая, но беззвучная вспышка оранжевого света на мгновение ослепила Дрыгайло — и парня не стало.

Виталий подергался немного на полу, стараясь освободиться от пут, но, не добившись никакого результата, стал звать на помощь.

Ни в тот вечер, ни на следующий день в район, где находился ночной клуб «Ротонда», он не попал, потому что прибежавший на его зов охранник Осип первым делом вызвал милицию, а уже потом, когда Дрыгайло, плача, заявил Осипу, что минуту назад редакцию посетил прилетевший через окно в обличье попугая Степан Михайлович Турусов, охранник снова взялся за телефон и вызвал на этот раз бригаду скорой психиатрической помощи.

Санитары явились много быстрее милиционеров, так что Виталию Дрыгайло первые показания оперативникам пришлось давать в обитой слоями войлока камере, одетым в белую смирительную рубашку.

— Ты, Никита, дурак, извини меня, конечно, — сказал полуцутик, устало разминая пальцы. — Я столько сил потратил на то, чтобы устроить этот… спиритический сеанс с миром живых, а ты… все усилия мои обосрал.

— Почему? — хмуро спросил Никита, хотя прекрасно знал, что ответит ему полуцутик.

— Да потому что не развязал этого придурка, прежде чем прервался канал. Как он тебе связанным в эту вашу «Ротонду» пойдет? А если он туда не пойдет, то мы не сможем снова установить через него канал сообщения. То есть сможем, но нам уже это ни к чему будет. Я так гениально все задумал — этот придурок идет в «Ротонду». Мы опять устанавливаем канал сообщения — и по этому каналу попадаем на короткое время в мир живых. А уж за это короткое время добраться до Шороха — раз плюнуть. Нас-то земные менты остановить никак не смогут.

— Ну виноват, — пробормотал Никита, отводя глаза в сторону.

— Виноват! — фыркнул полуцутик. — Все труды насмарку.

— Кошмар-р! — заорал Степан Михайлович, еще до конца не успокоившийся после того, как узнал, что его место занял не кто-нибудь, а презренный корреспондентишко Дрыгайло.

— Э-эх! — вздохнул полуцутик.

Никита поднялся, шире приоткрыл створку кабинки-генератора и свесился внутрь. И принялся копаться в лязгающих металлических внутренностях прибора.

— Ты чего? — поинтересовался Г-гы-ы. Никита не ответил.

— Ты чего делаешь?

— А если он все-таки попадет в «Ротонду»? — предположил Никита, вынырнув на минуту из кабинки. — Вдруг?

— Не попадет, — убежденно проговорил полуцутик. — По твоей глупости. Так ты чего все-таки делаешь?

— Настраиваю генератор, — буркнул Никита и снова скрылся в глубине кабинки. — Ввожу в него пока один только параметр, — загудел он оттуда, — географический. Город Саратов, Волжский район, речной берег, ночной клуб «Ротонда». Ты все-таки через какое-то время попытайся снова наладить контакт с этим… как его, Степа?

— Др-рыгайло! — с отвращением проговорил попугай.

— Во-во. Может быть, он там. Может быть, у него получилось. В таком случае попытаемся того… выйти на Шороха и того… обменять его на меня. Или на него — на попугая.

— То есть — на Степу.

— Степа хор-роший, — поддакнул Степан Михайлович. — Ладно, — хмыкнул Г-гы-ы. — Тогда не беспокойте меня, пока я набираюсь сил для предстоящего контакта. Я медитировать буду.

 

Глава 6

Заведующий центром развлечений Тридцать Третьего Загробного Ллабух родился и всю жизнь провел на планете Гарра, работая в должности грюильдшафера. Вообще-то жизнь на планете Гарра тихая и неторопливая, так что земляки Ллабуха редко рождаются и еще реже умирают, но Ллабух прошел только половину уготованного ему пути — погубила его страсть к местному деликатесу Фиу. Даже на Земле знают, деликатес — это то, что с трудом добывается и поэтому употребляется с великим наслаждением, но на Земле каждый дурак может заплатить сколько надо и получить что угодно, а на Гарре денежная система отсутствовала, и тамошним гурманам надо было серьезно потрудиться, чтобы заполучить себе лакомое блюдо.

Обычно происходило это так. Когда в ресторан какого-нибудь крупного населенного пункта Гарры поступал заказ на Фиу, ресторан забивался до отказа. Обыкновенные посетители, рассевшись за столиками, поставленными вдоль стен, торопливо поглощали синтетические пресные блюда, с нетерпением наблюдая за тем, как центр зала огораживают прочными прутьями, меж которыми натягивают не менее прочную проволочную сеть. Потом в сконструированный вольер помещали собственно деликатес. Фиу метался за проволочной изгородью, грыз прутья клыками, растущими в его пасти в триста рядов, размахивал клешнями так, что даже зрителям становилось не по себе. А затем являлся и сам заказчик… Вооруженный только собственными ШУ пальцами, заказчик входил в вольер, заранее облизываясь в предвкушении. Впрочем, и Фиу тоже облизывался при виде заказчика — и тоже в предвкушении. Зрители выли от восторга, когда начиналась битва…

Не было для Ллабуха удовольствия выше, чем, разбив роговой череп Фиу, высасывать зеленый желеобразный костный мозг, одним глазом любовно осматривая массивные клешни деликатесного зверя, полные нежного мяса, другим глазом — сочный длинный хвост, а третьим — мягкое брюшко, которое, по обычаю, поедалось на сладкое. Съесть фиу следовало целиком, потому что навынос он не продавался: и это было не менее трудно, чем одержать победу в битве, — Фиу в два раза превосходил размерами самого крупного жителя планеты Гарра.

Все знакомые говорили Ллабуху, что переедать вредно и что когда-нибудь это может закончиться плачевно, но он не слушал. И только в тот момент, когда очередной деликатес, оказавшийся удачливее своих предшественников, изловчился и, заурчав от удовольствия, откусил Ллабуху одну из его голов, Ллабух понял странную штуку — оказывается, не Фиу является деликатесом для него, а наоборот…

Но было уже поздно. Грюильдшафер Ллабух был съеден и незамедлительно после этого перемещен в Цепочку Загробных Миров. Впрочем, такими глобальными переменами в своей судьбе Ллабух особо обескуражен не был. На планете Гарра предмет «загробная жизнь» недавно ввели в программу школьного обучения, правда, после долгих споров о Целесообразности — как, скажем, на Земле вводили предмет «половая жизнь». Плохо только было то, что, оказавшись на поселении в Тридцать Третьем Загробном, Ллабух не смог работать по специальности, потому что о такой интересной и нужной для планеты Гарра профессии, как рюильдшафер, в Тридцать Третьем никто и слыхом не слыхивал. Пришлось Ллабуху переквалифицироваться в заведующего центром развлечений, состоящим из одной-единственной карусели в виде громадной вращающейся шестеренки.

Новая должность не доставляла Ллабуху никаких хлопот: знай себе крути рычаг карусели — и все.

В Тридцать Третьем Загробном, как известно, катастрофически не хватало населения. Аборигены в лице голубокожих девушек самостоятельно размножаться не могли, и поэтому власти недавним указом собрали по всей Цепочке и переместили в Тридцать Третий карликов с планеты Гом, думая решить этим самым проблему недостатка населения. Решение властей обусловливалось тем фактом, что родная планета карликов давным-давно была перенаселена, в силу чего карлики и мерли и, соответственно, перемещались в Загробные Миры — миллионами. Но расчет властей не оправдался. Если у себя на родине карлики только тем и занимались, что размножались и размножались, то в Загробных Мирах вообще и в Тридцать Третьем Загробном в частности они размножаться отказались наотрез. Может, климат для них был неподходящий, а может, какие-то другие условия мешали нормально протекать естественным процессам. Вначале карлики заинтересовались было голубокожими красавицами, но те, избалованные вниманием ссыльного осеменителя Никиты, только смеялись над крошечными созданиями, чьи размеры ненамного превышали размер принадлежащего Никите орудия производства голубокожего потомства. Вот карлики и проводили все свое время в центре развлечений, катаясь на карусели. Когда кататься на карусели им надоедало, они дразнили Ллабуха, который считал, что это занятие тоже входит в программу, предоставляемую центром развлечений, и поэтому на карликов не обижался.

Поиски преступников Вознесенского и Г-гы-ы герр Мюллер начал с единственного в Тридцать Третьем Загробном центра развлечений, справедливо полагая, что существа, отступившие от закона и похитившие ценный прибор, не преминут отпраздновать свою победу в специально предназначенном для этого месте.

Центр развлечений был обнесен высоким забором, поэтому, соотнесясь со своей чисто баварской логикой, герр Мюллер решил, что удобнее будет провести полный досмотр центра, для чего отправил весь находящийся под его командованием взвод ифритов на территорию, самолично запер на тяжелый запор ворота и приставил к ним охрану в лице ифрита Себастиана.

Сам герр Мюллер отправился допрашивать заведующего, прихватив с собой личного ординарца — ифрита Костелло.

Костелло представлял собой колченогое и низкорослое существо, мало похожее на ифрита, но имеющее все же две головы, правда, забитые до отказа проектами всевозможных пакостей, за систематическое осуществление которых Костелло и попал в такую всеми забытую дыру, как Тридцать Третий Загробный. А ведь когда-то он служил в Городской милиции Первого Загробного на довольно престижной должности участкового центрального района, имел даже собственный кабинет и развлекался следующим образом — вгонял в стулья для посетителей аршинные гвозди острием вверх. Посетители, приходившие на прием к Костелло, получали любезное приглашение присесть, на чем процедура аудиенции у участкового и заканчивалась, потому что Костелло, видя, что посетитель присел на стул, падал на пол и катался, обхватив колени руками, оглушительно гогоча в Два горла. Обескураженный посетитель спешил откланяться и уходил вместе со стулом, оторвать который от собственной задницы был, как правило, не в силах — Костелло использовал гвозди исключительно высокого качества и для пущего эффекта сам делал на них зазубрины. За посетителем закрывалась дверь, Костелло, утирая счастливые слезы, поднимался на ноги и тут же бросался к столу, вызвав предварительно секретаря. Секретарю он неизменно диктовал один и тот же текст:

— Настоящим заверяю, что стул для посетителей был украден посетителем, прошу выслать мне еще один стул для посетителей взамен украденного стула для посетителей и прошу принять меры, потому что, если так будет продолжаться дальше, для всех посетителей стульев для посетителей не хватит.

Заявление Костелло сам у себя визировал и сам принимал меры — так, за довольно короткое время оказалось, что все камеры предварительного заключения в его участке были забиты полностью. Заключенные, как зрители на театральной премьере, сидели каждый на своем стуле и смотрели тоскливыми глазами в большое зарешеченное окно на стене.

Так веселился ифрит Костелло до того самого дня, когда начальник Городской милиции Сулейман ибн Сулейман не приехал лично поблагодарить участкового за достойное несение службы и отличные показатели. Костелло заранее знал об этом визите, долго боролся с собой, но все-таки не смог удержаться — прокрался ночью в собственный кабинет, прихватив молоток и гвозди, и… На следующее утро разгневанный Сулейман ибн Сулейман, волоча за собой намертво пригвожденное к заднице тяжелое кресло, сопровождал закованного в наручники бывшего участкового к милицейской машине.

Костелло лишился своей должности и долгое время бродил без средств к существованию. Тяга его к членовредительским развлечениям немного приутихла, так как обычно Костелло приступал к своим пакостям, разгорячив воображение парой кружек «бухла», а теперь на «бухло» у него не было денег… И совсем бы ему пропасть в тоскливой бездеятельности, если бы не герр Мюллер. Забрел как-то бывший участковый Костелло на Биржу Труда Цепочки — и

получил новую работу в Тридцать Третьем Загробном. Герр Мюллер по достоинству оценил острый ум низкорослого ифрита и сделал его своим ординарцем.

Ллабух сидел в своем рабочем кабинете и, по обыкновению, крутил одним из своих сорока щупальцев рычаг, вращающий карусели. Герр Мюллер и Костелло, без стука войдя в кабинет, остановились на пороге и переглянулись — ни тому, ни другому заведующий центра развлечений совсем не понравился.

Поклонник корейской бытовой техники и отечественных порнографических фильмов герр Мюллер любил во всем простоту и откровенность, поэтому внешний вид обладающего тремя головами и множеством щупальцев Ллабуха вызвал у него только презрительную гримасу. Костелло тоже скривился — в карманах у него на всякий случай хранились молоток и гвозди, но телосложение Ллабуха вовсе не предполагало наличие задницы. Да и к тому же — по этой причине стулья в помещении также отсутствовали.

Герр Мюллер с достоинством представился, кивнул на приунывшего Костелло и прямо приступил к допросу.

— Преступники, — сказал герр Мюллер. — На территории центра. Есть?

Ллабух задумался, не прекращая вращать рычаг. На его Родной планете преступности не было в принципе, поскольку отсутствовала денежная система, так что слово «преступники» было Ллабуху незнакомо. С другой стороны, по закону природы Загробных Миров, все обитатели Цепочки говорили на одном общем языке, знание которого приобреталось само собой, поэтому, поразмыслив, Ллабух пришел к следующему выводу— кто бы ни были эти самые загадочные «преступники», они, должно быть, существуют, потому что иначе их бы никто не искал. А если они существуют, то почему бы им и не присутствовать на территории центра?

— Есть, — ответил Ллабух.

Герр Мюллер обрадовался и, на минутку выбежав из кабинета, отдал приказ взводному о приведении ифритов к полной боевой готовности.

— Сколько их? — вернувшись, спросил у Ллабуха герр Мюллер. — Мы ищем двоих, но у них могут быть и сообщники. Много?

Ллабух снова погрузился в размышления.

Он знал, что «много» — понятие относительное. Например, щупальцев у него сорок — это мало. А вот этим… у которых щупальцев всего по паре на брата, наверное, сорок — это много. Поэтому Ллабух сказал:

— Много.

Герр Мюллер обрадовался еще больше, снова выбежал за дверь и отдал приказ взводному прочесать всю территорию центра. Вернувшись, он хотел было вежливо поблагодарить Ллабуха за помощь, но тут в его голову вкралась неожиданная мысль.

«Странно, — подумал он. — О таких ужасных злодеях, как Вознесенский и Г-гы-ы, он говорит совершенно спокойно — как будто о приличных гражданах Цепочки. Очень странно. Может быть, он заодно с этими преступниками, похитившими генератор? Надо бы его допросить…»

Однако инструкция запрещала герру Мюллеру допрашивать Ллабуха, который официально не был пока ни в чем обвинен, даже не был задержан. Вполне вероятно, что кто-нибудь другой на месте герра Мюллера и отступил бы перед этим фактом, но герр Мюллер считал себя очень умным и хитрым, хотя на самом деле был нерасторопен и даже глуп.

— Разрешите с вами немного побеседовать, — изысканно проговорил герр Мюллер, в душе подивившись собственной изворотливости.

— Конечно, — ответил Ллабух.

Несмотря на то что центр развлечений состоял из одной только карусели, ифриты, выполняя приказ «тщательно обыскать территорию», столкнулись с неожиданными трудностями в лице потревоженных карликов.

Усопшие карлики, квартировавшие сейчас в Тридцать Третьем Загробном, на родной планете Гом считались племенем воинственным. И теперь, когда неуклюжие ифриты начали по винтикам разбирать карусель-шестерню в надежде обнаружить спрятавшихся Вознесенского и Г-гы-ы, топча при этом карликов огромными ножищами, крохотные создания вспомнили славные боевые традиции своей планеты и решили дать решительный отпор захватчикам.

Мгновенно поделившись на отряды, карлики выбрали временного предводителя, который тут же — для удобства управления — дал отрядам названия «Руки», «Ноги», «Головы» — и так далее. Отряд под названием «Ноги» численностью в несколько сотен особей занимался тем, что сковывал передвижение ифритов — и делал это с большим успехом. И вправду — как, скажите, может нормально передвигаться ифрит, когда на ногах его повисло до десятка визжащих и злобно чертыхающихся существ? Ифрит, взревев, пускал тогда в ход свои кулачищи, но карлик-предводитель пускал в ход отряд «Руки» — и ифрит почти полностью скрывался под массой маленьких копошащихся тел, из которой торчали только две ифритовы головы с оскаленными пастями. Лбы у милицейского состава Тридцать Третьего Загробного по твердости и убойной силе не уступали средневековым таранам, а зубы были острыми, как кинжалы, Но это не могло остановить вооруженных арматурными прутами карликов из отрядов «Голова» и «Зубы».

Через несколько минут после начала карлицкого наступления территория центра развлечений огласилась гневными воплями ифритов и победными кличами карликов. Взводный ифрит Изя бешеным рыком приказал перейти в контр-

наступление, но контрнаступление немедленно захлебну, лось, когда предводитель карликов выпустил на арену боевых действий пятьсот отборных бойцов, вооруженных странными приспособлениями, напоминающими каминные щипцы. Полтысячи карликов, соединенных в отряд «Мошонка», полностью дезавуировали и так ошарашенных ифритов — и взвод под предводительством Изи вынужден был отступить, хотя отступать было некуда: высокий забор, как уже говорилось выше, окружал центр развлечений, а ворота были на запоре, который охранял неразговорчивый Себастиан.

Взводный Изя первым подбежал к воротам и, попытавшись проигнорировать Себастиана, ринулся открывать запор. Себастиан, получивший от герра Мюллера четкий приказ — никого без приказания лично герра Мюллера за ворота не выпускать, схватил Изю за загривок и отшвырнул далеко в сторону, по несчастливой случайности как раз в то место, где томился в резерве, теребя в руках длинные иголки, карлицкий отряд «Ногти». Истошный вопль Изи, взвившийся в небо через несколько секунд после приземления, поверг ифритов в панику.

Себастиан грудью встал на защиту ворот, но взвод было уже не остановить. Ворота вместе с Себастианом опрокинулись на землю, ифриты, потерпевшие в бою с карликами сокрушительное поражение, нестройной толпой рванулись наружу — и очень скоро центр развлечений опустел. Карлики отступили за карусель, прихватив с собой в качестве заложников сильно помятых Изю и Себастиана.

— Что-то слабовато у вас по части развлечений, — заложив руки за спину, прохаживался по комнате герр Мюллер. — Одна карусель, да и то какая-то… несуразная.

— Наличие центра развлечений одобрено администрацией, — ответил на это Ллабух, которому порядком надоели бесцеремонные посетители.

«Хитер, черт, — с восхищением подумал герр Мюллер. —Так сразу его не поймаешь… Но погоди — я все-таки докажу твою причастность к преступлениям века…»

— Как заведующий этого предприятия вы, должно быть, желаете развивать индустрию развлечений в Тридцать Третьем Загробном? — продолжал герр Мюллер.

С этим Ллабух согласился. Ему и самому давно наскучило крутить визжащий рычаг и подвергаться издевательствам со стороны карликов.

— Но на развитие индустрии развлечений нужны немалые средства, — закончил свою мысль герр Мюллер. — Так ведь?

Ллабух пожал бы плечами, если бы у него были плечи. Но плеч у него не было, поэтому Ллабух только неопределенно качнул первой и третьей головами.

«Изворотлив, — думал герр Мюллер уже с некоторой досадой. — Просто так не поймаешь. Понял, к чему я клоню, и решил отмолчаться. Не выйдет».

— На вопросы представителя власти нужно отвечать! — мгновенно построжев, рявкнул герр Мюллер, — Тебе нужны деньги?

Не знавший значения слова «деньги» Ллабух снова замотал первой и третьей головой. А второй головой проговорил:

— Нахожусь здесь по распоряжению администрации. «Не поймаешь его никак, — закусив губу, подумал герр

Мюллер. — Что же делать?»

— И вообще, — добавил Ллабух, — мой центр развлечений находится не на вашем участке.

«Вот так фрукт! — мелькнуло в голове герра Мюллера. — Того и гляди самого куда-нибудь засадит!»

— Я здесь по заданию чрезвычайной важности, — как можно более внушительно проговорил герр Мюллер, на что Ллабух ответил:

— Центр развлечений, вверенный мне администрацией, находится на участке, контролируемом майором Михалычем.

И добавил еще:

— Моим хорошим другом.

Вообще-то Ллабух немного лукавил, говоря о том, что майор Михалыч был его другом, — соврал так, на всякий случай. Но его слова тем не менее произвели на герра Мюллера неизгладимое впечатление. Майора Михалыча герр Мюллер знал лично и очень не любил за то, что майор Михалыч очень не любил его — герра Мюллера. Довольно давно, когда начальник восемьдесят пятого отдела милиции сорок второго округа третьего района Тридцать Третьего Загробного Мира вместе со своим взводом ифритов проводил рейд по участку майора Михалыча, герр Мюллер из побуждений профессионального и человеческого долга решил подружиться с майором, подумав еще о том, что неплохо бы иметь приятеля в соседнем участке — по работе поможет или еще что-то…

Прежде чем ехать с визитом к майору, герр Мюллер навел кое-какие справки и скоро выяснил следующее — Михалыч и до своей загробной жизни — в мире живых — служил майором в войсках милиции. Служил неплохо, но, к несчастью, был горьким пьяницей, причем запойным. Запои случались у него примерно по две-три недели раз в месяц, и в последние дни запоя, когда заканчивались запасы спирта, водки, пива, портвейна, самогона, Михалыч принимал внутрь вообще все жидкости, хоть сколько-нибудь содержащие алкоголь. А когда заканчивались и такие жидкости, Михалыч употреблял то, что, казалось бы, употреблять вообще нельзя, — или шел к приятелю-охотнику, выменивал у него на служебные патроны таблетки сухого спирта и ел их, запивая водой из-под крана. И все ему было трын-трава — майор Михалыч за все время своей жизни ни разу даже в больнице не лежал с отравлениями. Но как-то в один черный запойный день, когда ни дома, ни в близлежащих окрестностях удача выпить Михалычу не улыбнулась, он залез в тещину тумбочку в надежде отыскать что-либо градусосодержащее — и нашел и проглотил ртутный градусник. Такого издевательства, понятно, его желудок не выдержал, и Михалыч скончался на месте — и оказался в Загробных Мирах. А здесь — в Загробных Мирах — Михалычу очень даже понравилось. Работал он по специальности, а смерти от запоя уже не опасался — и хотя местное «бухло» жабал в невообразимых количествах, мертвее от этого не становился, поскольку был уже мертв.

Узнав все это, герр Мюллер прихватил с собой три больших бутылки «бухла» и направился на встречу. Майор Михалыч герра Мюллера принял настороженно, но, увидев «бухло», очень обрадовался. Милиционеры сели пить за знакомство, и дружеские посиделки неожиданно — уже на второй бутыли — перешли в ссору. А случилось это из-за простого недоразумения.

— Чем хорош Загробный мир, — говорил тогда заплетающимся языком герр Мюллер, — так это тем, что здесь можно своих усопших родственников повидать. Я вот с дедушкой своим недавно общался. Хороший дедушка. Его герр Шафт зовут.

— Ага, — говорил майор Михалыч тоже заплетающимся языком. — И я со своим дедушкой недавно виделся. У меня тоже хороший дедушка. Его Иваном зовут. Как папку моего.

— Ты посмотри! — удивлялся герр Мюллер, подливая в стаканы «бухло». — Как много у нас с тобой общего. Мы поэтому дружить должны.

— Должны, — соглашался Михалыч, любовно посматривая на третью бутылку «бухла». — А мой дедушка, между прочим, в Освенциме погиб. Фашисты, твари, его замучили.

— Ты посмотри! — воскликнул герр Мюллер. — И мой дедушка тоже в Освенциме погиб.

— Тоже фашисты замучили? — поинтересовался Михалыч.

— Нет, — ответил герр Мюллер и опрокинул стакан в глотку. — Он — пьяный — с вышки упал.

После этого высказывания в кабинете Михалыча наступила нехорошая тишина, во время которой герр Мюллер сообразил-таки, что сморозил отчаянную глупость. Он посмотрел в наливающиеся кровью глаза Михалыча, поднялся со стула и начал медленно отступать к двери. И когда побагровевший майор вскочил, схватив со стола пустую бутылку, герр Мюллер уже вприпрыжку бежал по направлению к собственным телохранителям — Себастиану и Костелло.

Так закончилась первая и единственная встреча герра Мюллера и майора Михалыча. Вернувшись в родной участок, герр Мюллер тотчас засел писать жалобу на майора, в которой обвинял последнего в неумеренном употреблении «бухла». Явившись наутро с этой жалобой к верховному цутику района, герр Мюллер узнал, что Михалыч побывал у цутика совсем недавно: ранним утром, даже не опохмелившись, майор тоже притаранил бумагу, в которой яркими красками было описано постоянное пьянство и недостойное поведение герра Мюллера.

Верховный цутик рассудил строго — вынес строгий выговор с предупреждением и тому, и другому.

С тех пор герр Мюллер с Михалычем больше не встречался и знал, что, если его с майором дорожки пересекутся еще раз, Михалыч ему, как говорится, не спустит.

— Майор Михалыч, — задумчиво проговорил герр Мюллер, глядя на невозмутимого Ллабуха.

А Костелло присвистнул.

Тут внимание герра Мюллера наконец привлек тот факт, что шум на территории центра развлечений смолк. Кинув последний подозрительный взгляд на Ллабуха, герр Мюллер в сопровождении Костелло вышел за дверь. То, что он увидел, так поразило начальника отдела милиции, что он полуприсел и развел руками — то есть принял классическую позу насмерть удивленного человека.

Карусель, дребезжа, вращалась, но была пуста. Пуст был и двор центра. Ворота опрокинуты, взвода ифритов не видно. Только у стены сгрудилась большая группа карликов, внутри которой с поднятыми вверх руками дрожали Себастиан и взводный Изя.

«Это что еще такое? — холодея, подумал герр Мюллер. — Заговор! Тут целая банда преступников. Надо их разоблачить. Потом. А сейчас надо уносить ноги».

— Ребята! — крикнул герр Мюллер пленным ифритам. — С вами все в порядке?

Себастиана и взводного Изю охраняли карлики из отряда «Мошонка», поэтому ифриты боялись пошевелиться, опасливо косясь на сверкающие каминные щипцы. Тем не менее Изя вибрирующим шепотом позвал своего начальника и пролепетал:

— Помогите!

Себастиан тоже что-то умоляюще пискнул. Герр Мюллер, честно говоря, растерялся. А растерявшись, принялся нести всякую чушь. В частности, он сказал:

— Граждане карлики. Вы нас не так поняли. Мы с товарищами прибыли в центр развлечений, чтобы помочь вашему заведующему преподнести вам новые услуги по части Развлечения. Вам, я думаю, надоела эта дурацкая карусель…

Мгновение карлики переваривали сказанное, а затем из из нестройных рядов стали доносится реплики:

— Правильно!

— Давно пора покончить с пережитками!

— Долой карусель!

— Даешь новые развлечения!

Ифриты Себастиан и Изя изумленно смотрели на своего предводителя. Герр Мюллер же, почувствовав перемену в настроении противника, воодушевился и продолжал:

— Наше загробное государство развивается невиданными темпами. И самая главная линия правительства сейчас состоит в том, чтобы предоставить вам, граждане карлики, достойный отдых после вашей трудовой жизни. Я специально выносил этот вопрос на обсуждение при очередном правительственном заседании, и мое предложение всецело одобрили. Итак, рад представить вам…

Тут герр Мюллер замолчал, потому что и сам толком не знал, что именно он рад представить взбунтовавшимся карликам. Он глянул на своих подопечных, окруженных карликами, и молвил, откашлявшись:

— Но сначала требую отпустить заложников. Карлики взволнованно зароптали.

— Прошу отпустить заложников, — поправился герр Мюллер.

— А какие развлечения нам будут? — поступил от карликов законный вопрос.

Герр Мюллер напрягся. Через минуту чрезвычайной работы мысли он почесал в затылке и, так ничего и не придумав, сказал, обращаясь к замершему возле него Костелло:

— Пригласи гражданина заведующего, — и мигнул при этом.

Костелло не понял, для чего в этой создавшейся сложной ситуации может понадобиться неприятный тип без задницы и со множеством щупальцев, но приказа ослушаться не посмел. Со всех ног он бросился обратно в комнатку Ллабуха. На глаза ему попалось огромное жестяное ведро с машинным маслом, которым время от времени заведующий смазывал механизм карусели. Воспоминания о беззаботной, веселой и полной пакостей жизни участкового проснулись, и озорная душа Костелло взыграла.

Он влетел в комнатку заведующего, пробормотал тому несколько ничего не значащих слов на ифритском языке, затем мгновенно и незаметно связал морским узлом щупальца Ллабуха и, пока тот думал, что все это значит, выпалил:

— Гражданин герр Мюллер просит вас явиться к народу. Ллабух был существом неторопливым и степенным, так что смысл сказанного он, полностью погрузившись в себя, обдумывал ровно столько времени, сколько Костелло понадобилось для того, чтобы вылить масло на пол комнатки и ступеньки крыльца — и привесить опорожненное ведро над четырехугольной дырой двери.

— Гражданин герр Мюллер просит вас явиться к народу, — повторил Костелло, довольно потирая руки.

Ллабух вздохнул и, неуклюже перекатываясь, направился к выходу, но — как того следовало ожидать — немедленно запутался в своих связанных коварным Костелло щупальцах — и грохнулся прямо в лужу масла.

Пронаблюдав удачное начало своего дьявольского плана, Костелло захихикал и, весь клокоча от предвкушения, вылетел из комнатки.

Ллабух, недоумевая по поводу своего состояния, попытался подняться, поскользнулся и снова упал, на этот раз так неудачно, что вытянулся во весь свой немалый рост и заскользил по намасленному полу из комнатки. Перепугавшись, Ллабух издал протяжный вой и захлюпал связанными щупальцами в надежде притормозить движение, но движения не притормозил, а наоборот, усилил— и поэтому выскользнул на крыльцо со скоростью пластмассовой пробки, вылетающей из бутылки шампанского.

Проносясь через дверной проем, Ллабух неосторожным Движением задел веревку, хитроумным способом прикрепленную Костелло к жестяному ведру. Ведро свистнуло вниз прочно насадилось сразу на все три головы несчастного заведующего, отчего тот положительно сошел с ума — завопил так, что задрожали барабанные перепонки у всех находящихся на территории центра развлечений.

В ответ его воплю раздался восторженный визг карликов.

Когда крохотные создания увидели Ллабуха, перепачканного маслом, вдоль и поперек обвязанного собственными щупальцами и вдобавок с ведром на всех трех головах, они сразу поняли, что предлагаемая им долгое время в качестве развлечения карусель — полное дерьмо по сравнению с этим неописуемо потешным зрелищем.

Паскудник Костелло заливался мерзким хохотом. Герр Мюллер облегченно выдохнул и подумал о том, что ординарцу неплохо было бы объявить благодарность перед строем — только сначала надо найти этот строй. Себастиан и Изя, воспользовавшись сумятицей, выбрались из плена, помчались к опрокинутым воротам и скрылись в неизвестном направлении.

— Ну как вам, граждане карлики, новые услуги по части развлечения? — выкрикнул герр Мюллер и услышал в ответ:

— Полный улет!

— Ништяк!

— Смертельно!

Бедный заведующий Ллабух застонал, ворочаясь в луже масла. Карлики взорвались хохотом, а герр Мюллер шепнул своему ординарцу, встав на цыпочки, чтобы дотянуться до его уха:

— Уходим…

Степан Михайлович нахохлился, поджав под себя лапки. Пары «бухла» медленно улетучивались из его головы, уступая место безрадостным мыслям.

Как могло так получиться, чтобы этот проклятый Дрыгайло занял его место? Какой же из Дрыгайло главный редактор? Пропал журнал. Пропал родной журнал.

«В психушке место этому извращенцу, а не в редакции», — злобно подумал Степан Михайлович, не ведая о том, насколько он был близок к истине в своем высказывании.

Полуцутик Г-гы-ы, приняв позу лотоса, раскачивался из стороны в сторону, что-то мыча себе под нос. Крылышки его трепетали, как тюлевая занавеска на сквозняке. Никита возился во внутренностях кабинки, чем-то тяжело побрякивая и звеня.

Внезапно побрякивание прекратилось. Никита вынырнул наружу, утер ладонями измазанное машинным маслом лицо и позвал:

— Г-гы-ы!

Полуцутик приоткрыл глаза и развел руками.

— Чего? — недовольно переспросил он.

— Ты еще не это… не медитируешь? — поинтересовался Никита.

— Нет, — ответил Г-гы-ы. — Только собираюсь. И еще долго буду собираться, если мне мешать будут.

— Я вот чего, — проговорил Никита, выбираясь из кабинки и отирая масленые руки о набедренную повязку. — Я тут кое-какие подсчеты выполнил и кое-что понял.

— Что именно?

— Нам Шороха надо по любому достать! Тогда у нас все точно получится.

Полуцутик пожал плечами.

— Шороха или кого-то другого… Неприятно, конечно, когда такое дикое отступление от правил — в мире живых бегает человек, который давно должен быть мертвым, но… если его ваши земные менты поймать не могут, то и у нас это вряд ли получится. Так что — можно любого человека выбрать, чтобы обменяться. Тебя туда, его сюда. Хотя… живого в Загробные Миры не перебросишь. Генератор — какой бы он ни был крутой — сбой даст.

— О чем я и говорю! — возбужденно взмахнул руками Никита. — Надо меня менять на мертвяка! Только как можно подгадать момент, когда какой-нибудь мертвяк образуется? Мы же не имеем прямой связи с миром живых. А Шорох… Если на него нашу машинку настроить, то она точно сработает. Она же предназначена для работы с покойниками. Живые ее не интересуют! В общем, так. Ловить момент перехода какого-нибудь человека в мертвяческое состояние — дело гиблое. А Шорох — он постоянно, так сказать, в переходном состоянии. Не живой, но и не мертвый до конца. На нем машинка… то есть генератор сработает как надо. Верно?

— Верно, — согласился Г-гы-ы. — Нам нужен Шорох. А где его взять?

— Др-рыгайло! — напомнил вступивший в разговор Степан Михайлович и покривился при звуке ненавистного имени.

— Я пытался настроиться на его волну, — сказал полуцутик. — Только ни хрена не получается. Наверное, Никита перестарался и так его напугал, что у того все извилины наискось пошли. Глухо — я ничего не могу поделать. Так что, Никита, ты зря генератор настраиваешь.

— А я уже не настраиваю, — устало вздохнул Никита. — Я уже настроил. Да только теперь сам вижу, что мало толку. Дрыгайло этот никуда не пошел. Он или в ментовке показания дает, или без чувств на полу валяется до сих пор. Или еще чего.

— Умер-р? — с надеждой предположил Степан Михайлович.

— Мертвый он нам не нужен, — сказал полуцутик. — Мы и сами… того. То есть вы. Я-то смерти и жизни не боюсь, потому что полуцутики бессмертны.

— А люди, к сожалению, нет, — словно обращаясь к самому себе, проговорил Никита.

— Так, и что делать? — зевнув, спросил полуцутик. — План наш провалился… Это минус. Хотя мы совместными, так сказать, усилиями разработали новый план действий. Это уже плюс. Знаем по крайней мере, что нам дальше делать — каким образом Никиту в мир живых доставить…

— Степа хор-роший! — каркнул Степан Михайлович.

— Ну или тебя, — поправился Г-гы-ы.

— Ну, раз план-максимум у нас провалился, — сказал Никита, — пора переходить к плану-минимум.

— Это что за план-минимум? — поинтересовался полуцутик,

— А свалить нам из этой дыры надо или нет? — в свою очередь спросил Никита, широким движением руки указав на окружавшие троицу ноздреватые стены, поросшие волосатообразными кустиками. — Мы вообще где находимся-то?

— Не знаю, — признался полуцутик. — В какой-то дыре. Или пещере. Хрен его знает. А валить нам отсюда надо — ты прав. Менты-то местные нас ищут. Как накроют здесь — и все. Кирдык. Мы тут как в западне. Никуда не денемся. Давай заводи эту шарманку.

Полуцутик, разрушив позу лотоса, с кряхтением вытянул вперед ноги и ударил кулачком по дощатому боку кабинки.

— Не могу я ее завести пока, — сказал Никита. — Энергии нет. Генератор наш — штука, конечно, хорошая и универсальная…

— Тем и хорошая, что универсальная, — поддакнул полуцутик. — Потому что обладает способностью энергию аккумулировать. Хочешь, летай на ней, хочешь, еще для чего используй.

— Ага, — продолжил Никита. — Только вот этой самой энергии в кабин… в генераторе пока маловато. Мы до хрена израсходовали, пока сюда летели. Надо ждать, пока он снова нааккумулирует ее достаточное количество.

— Будем ждать, — согласился Г-гы-ы. — Ничего другого не остается. Я-то могу вылететь отсюда, а вы нет. То есть ты нет. Степа хороший теперь благодаря мне летать умеет. Он же попугай.

— Лучше уж в своем обличье оставаться, — проворчал Никита, и Степан Михайлович поддержал его громким хриплым возгласом.

Полуцутик не смутился.

— Это еще что, — сказал он. — Вот я как-то раз одного козла в натурального козла превратил. А потом в капусту. А потом опять в козла. А потом опять в капусту. А потом опять в козла… В конце концов этот козел так запутался, что сам себя сожрал. Не целиком, правда. От него только пасть осталась и живот. Пастью он жрал, а в живот складывал.

— Это еще что, — медленно проговорил Никита, явно думая о чем-то другом. — У меня дружок один был… очень неинтеллектуальная личность. Постоянно водку жабал и в телевизор смотрел. Потом у него крышак пополз. То ли от водки, то ли от телевизора — непонятно. Он разделся догола, привязал себе на макушку комнатную антенну с двумя такими усиками — и вышел на улицу. Идет и горланит: «В эфире очередной выпуск программы „Новости России“. Вчера в четыре часа утра под покровом враждебной ночи соединенные войска японо-еврейской коалиции вероломно перешли границу у реки…» Я, главное, навстречу ему иду. Вижу такое дело, кричу— Петя… его. Петей звали… Кричу: Петя, ты что? А он мне в ответ: «Представляем вашему вниманию сентябрьский выпуск рождественских встреч с Аллой Пугачевой, посвященный майским праздникам двадцать третьего февраля…» Ну, думаю, полный привет. Чего, спрашиваю, ты Пугачеву-то начал рекламировать? А Петя остановился, антенну свою покрутил и говорит: «Это не реклама, это предупреждение. Если кто-то из вас не будет пользоваться шампунем „Пантин Прови“, такая падла тут же облысеет, окосеет и подохнет. „Пантин Прови“ — генеральный спонсор концерна „Логоваз“. Кто не знает „Логоваз“, тот последний пидарас…

Степан Михайлович сдержанно похихикал. Полуцутику история не понравилась.

— А что такое телевизор? — спросил он.

Никита даже рукой отмахнулся, не желая объяснять.

— Значит, план такой, — сказал Г-гы-ы, — сидим, ждем… «Бухла» еще сотворить?

— Не надо пока, — подумав, отказался Никита.

— Ну, не надо… как хочешь, — с видимым неудовольствием согласился полуцутик. — Вот вылетим отсюда, тогда…

— Никуда вы отсюда не вылетите! — раздался вдруг громовой голос, несущийся, казалось, из стенок кустистой пещеры.

Никита вздрогнул. Полуцутик подскочил на метр, а Степан Михайлович от неожиданности заорал.

Минута прошла в тишине. Потом Никита осторожно спросил:

— Кто это?

Ответа не последовало.

Тогда полуцутик огляделся по сторонам и предположил:

— Наверное, пещера наша заговорила. Говорящая пещера— это бывает в общем-то… В Загробных Мирах и не такое бывает.

— Это не пещера, — рявкнул тот же громовой голос, да так громко, что Никита снова вздрогнул, а Степан Михайлович опять подпрыгнул. — Это Мария.

— Мария? — удивился полуцутик. — А ты где?

— А я везде, — ответил громовой голос.

— То есть? — переспросил Никита, на всякий случай вытащил из кабинки и взял в обе руки какое-то странное металлическое приспособление, похожее на большой гаечный ключ. А полуцутик — тоже на всякий случай —, польстил:

— У вас очень красивый голос, Мария.

— В каком смысле везде? — снова спросил Никита.

— В прямом смысле, — ответила невидимая Мария. —Дело в том, что Тридцать Третий Загробный Мир процентов на шестьдесят состоит из меня. Из моего тела.

— Как это? — ошарашенно выговорил Никита.

— А остальные сорок процентов? — зачем-то спросил Г-гы-ы.

— Так… наросты…

— Не понимаю… — искренне проговорил Никита.

— Кр-рак? — вопросительно вставил Степан Михайлович.

— А так, — ответила Мария. — Понимаете, как это ни печально, но умирают не только люди и другие существа, но и планеты. Я — такая вот планета, для которой давно закончилось время жизни. Умерев, я законным образом переместилась в Цепочку Загробных Миров. Но так как какой-либо мир для меня был слишком мал, администрация Цепочки предложила мне самой стать каким-нибудь миром. И я стала. А что — работать планетой для меня дело привычное. Дальше пошло обыкновенно. У меня появились первые квартиранты, первые поселения и так далее…

— А-а! — закричал вдруг полуцутик и взмахнул крыльями. — Помню! Помню этот случай. Давно было. Я тогда был законопослушным полуцутиком и служил в администрации Первого Загробного, откуда меня вскоре за пьянку уволили. Помню — в Цепочке еще много споров было, куда тебя девать… Наконец кто-то умный предложил… ну, то, что ты сейчас сама рассказала. Только вот… какой-то момент смущал цутиков из администрации Цепочки, а какой я не помню.

— Зато я очень хорошо помню, — проговорила Мария и кажется, вздохнула, отчего струи теплого ветра взлетели вверх и заклубились в кустистой пещере. — Понимаете… мне очень неловко говорить об этом с посторонними…

— Не понял, — даже как бы обиделся полуцутик, — кто здесь посторонний?

— К примеру, ты.

— Я?

— И другая птичка.

Степан Михайлович каркнул, а полуцутик Г-гы-ы, кажется, обиделся по-настоящему.

— Я не птичка! — воскликнул он. — Это вот… Степа хороший птичка, а я нет. Я полуцутик.

— Все равно, — рокочущим басом ответила Мария. — Я, собственно, обращалась только к Никите.

— А ты… А вы откуда меня знаете? — удивился Никита.

— Слышала, — сказала Мария. — Как же мне тебя не знать, если я знаю все, что в Тридцать Третьем Загробном происходит, поскольку я, по сути, и являюсь Тридцать Третьим Загробным.

— А… нуда.

— Пускай птичка и этот… полуцутик летят восвояси, — сказала Мария, — а тебя, Никита, я не выпущу, покуда ты Мне не окажешь одну услугу.

— Какую? — поинтересовался Никита. Мария долго молчала.

— При посторонних я говорить не могу, — произнесла °на наконец, и снова потоки теплого воздуха заструились в пещере, всколыхнув растрепанные волосы Никиты.

— А мы никуда без Никиты не полетим, — заявил полудик. — и нечего, между прочим, угрожать. Я — представитель господствующей расы. Я могу тебя превратить во что-нибудь. В таракана, например. Р-раз и все.

— Очень пр-росто, — подтвердил и Степан Михайлович который испытал на себе магические способности Г-гы-ы

— Попробуй. — Мария усмехнулась, отчего вся пещера содрогнулась.

— Сейчас попробую, — угрожающе проговорил полуцутик. — Итак, делаю — р-ра…

— Тихо ты, — одернул его Никита. — Если ты Тридцать Третий Загробный Мир в таракана превратишь, где мы тогда окажемся? В безвоздушном пространстве? В этом, как его… в вакууме?

— И правда, — проговорил Г-гы-ы, опуская руку, — об этом я, кажется, не подумал. А чего ты вакуума испугался? Ты же все равно мертвый.

Никита не успел ответить. Громовой голос зазвучал прежде, чем он успел раскрыть рот.

— Все равно у твоего приятеля ничего не получилось бы, — сказала Мария. — Его магический уровень не дотягивает до уровня Совета Цепочки. Ничего он со мной сделать не может. А вот я могу.

— Ладно, — чувствуя закипавшее внутри раздражение, проговорил Никита. — Чего ты от меня хочешь?

— Я же говорила… При посторонних…

— Никакие они не посторонние, — отрезал Никита. — Это мои друзья. Так что говори — или не говори.

— Пускай они тогда уши заткнут.

— Г-гы-ы, — обратился Никита к полуцутику. — Слышал? Делай — раз. Затыкай уши.

— Я-то заткну, — ответил полуцутик и кивнул на Степана Михайловича, который давно потерял нить разговора И теперь вертел головой во все стороны, стараясь понять, откуда несется этот устрашающий голос и что все происходящее значит. — Я-то заткну, а как с попугаем нашим быть? У него пальцев нет, чтобы уши затыкать. Да и не поймешь где у него эти уши находятся. Перья одни везде.

Никита молча переложил Степана Михайловича себе на «олени и ладонями обхватил ему хохлатую голову, так что наружу — между пальцев Никиты — торчал только массивный клюв попугая.

— Вот, — сказал Никита. — Теперь не только ничего не слышит, но и не видит.

И посмотрел на полуцутика. Тот пожал плечами и заткнул крохотные ушки крохотными пальчиками, впрочем, как можно было понять с первого взгляда — вовсе не добросовестно, а только для проформы.

— Ну? — заговорил снова Никита, когда все приготовления были выполнены. — Теперь говори, что у тебя за дело ко мне.

Струи теплого воздуха колыхнули светлые его волосы — Мария вздохнула.

— Ты знаешь, Никита, — начала разговор Мария, — закон Загробных Миров. Большинство умерших созданий оказываются в Загробных Мирах в таком виде, в котором они себя представляют. Возрождаются, так сказать, в виде собственной духовной сущности.

— Знаю, — сказал Никита.

Полуцутик Г-гы-ы, видимо, забыв о том, что он заткнул Уши и ничего слышать не должен, вставил:

— У нас с Никитой есть один общий знакомый — То-лик, который всю свою жизнь считал, что он здоровый, как слон. Вот он и появился в Первом Загробном с большим слоновьим хоботом вместо носа.

— Г-гы-ы! — взревел Никита, и полуцутик, спохватившись, засунул пальцы в ушные раковины едва ли не до основания, сказав при этом:

— Молчу, молчу. И ничего не слышу.

— Большую силу этот закон имеет над созданиями с земли, — помедлив, продолжала Мария. — Потому что у них воображение развито сильнее, чем у покойников с других планет и измерений.

— Точно… — Никита усмехнулся, — вот, например, мой отец, Всеволод Михайлович Вознесенский, довольно известный на территории Волжского района города Саратова детский писатель, опубликовал в местном университетском издательстве к моменту моего рождения три сборника рассказов и одну повесть-сказку о семье одушевленных корнеплодов.

— О чем? — изумленно переспросила Мария.

— О семье одушевленных корнеплодов, — повторил Никита. — Книга называлась «Хроники Ласкового Хрена», Толстая была такая книга и очень тяжелая. Я ею один раз в кошку запустил и кошку наповал убил. Вот… Но талант папы полностью истощился после создания монументальных «Хроник…» — с тех самых пор он так и не написал ничего более или менее значительного, кроме двух совсем крохотных рассказиков из жизни одушевленных овощей «Огурец-молодец» и «Кто прячется в помидорах?». Оба рассказа местное издательство пообещало издать, но так и не издало. Папа, поддаваясь веяниям времени, перешел на тему одушевленных йогуртов, даже задумал трилогию под общим названием «Это он — Данон», но начальство издательства писать трилогию отсоветовало. Такие вот, извините, пидоры. Тогда папа в полном отчаянии стал подумывать о возвращении к теме одушевленных корнеплодов и любимому лирическому герою Ласковому Хрену — и пришел к директору университетского издательства просить аванс под будущий роман в духе нового литературного течения «экшн» «Разборки Кровавого Хрена», но директор отказался с папой даже разговаривать. Папа спился и угодил в тюрьму. Там и умер. А как только я сам дуба дал, оказалось, что папа в Первом Загробном мире появился в виде корнеплода и носил имя Ласковый Хрен… Я тогда…

— Со мной было то же самое, — неожиданно прервала рассказ Никиты Мария. — Да, я, собственно, не совсем живое существо, но и у планеты есть фантазия. Существенный процент населения Тридцать Третьего Загробного составляют голубокожие девушки. Когда-то эта раса жила на той планете… которой я и была. Так вот — представить страшно, сколько веков я мечтала стать одной из них. Такой, понимаешь, легкой и воздушной. Красивой, А была на самом деле громадным и тяжелым куском материи. Ладно… Не о том речь.

— А о чем? — спросил вдруг ставший серьезным Никита.

— А о том, что моя мечта наполовину исполнилась, когда я переселилась в Загробные Миры и стала сама одним из этих миров.

— Как это? — изумился Никита.

— Во-первых, — рассказывала Мария, — я приобрела женские формы. Только размер мой оставался таким же, каким и был в бытность мою планетой, так что никто этой метаморфозы не заметил. Во-вторых… мне неловко говорить… Во-вторых, выяснилось, что я, как и любая женщина — голубокожая ли, твоя землячка ли… выяснилось, что я тоже нуждаюсь в оплодотворении. Самая большая проблема Тридцать Третьего Загробного мира, как ты знаешь, недостаток населения. Сколько власти ни бились — ничего не получается, не решается у них эта проблема. Как было мало населения в Тридцать Третьем Загробном, так и… не прибавляется. А почему? Потому что сам мир… то есть сама планета… то есть я — не оплодотворена.

Полуцутик мерзко хихикнул. Никита ткнул его ногой. Полуцутик хмыкнул себе под нос, но все-таки замолчал, впрочем, Мария, кажется, хихиканья Г-гы-ы не заметила.

Теплый воздух снова заструился от ноздреватых стен. Стало много жарче — если бы Никита обладал всем комплексом ощущений, которыми обладает живой человек, он давно бы покрылся потом.

— Я волнуюсь… — проговорила еще Мария.

— Вы… ты не волнуйся, — сказал Никита, смутно догадываясь уже, в чем заключается просьба Марии. — Ты говори.

— Я и говорю…

Опасаясь, что подслушивающий полуцутик снова захихикает, Никита пихнул его ногой. Г-гы-ы в ответ состроил гримасу.

— Я видела, как ты старался бороться с проблемой недостатка населения, — сказала Мария. — Только загробный секс… не совсем то, что живой секс. Сколько ты уже отбываешь ссылку?

— Порядочно, — ответил Никита.

— А кого-нибудь из своих детей видел?

— Нет… Даже беременных не видел. Но думал, что эти… голубокожие мои пациентки потомство не так приносят, как земные девушки. Так, выходит, дело все в планете? В тебе то есть?

— Во мне, — призналась Мария.

Никита повел плечами. Температура в пещере все повышалась.

«Был бы я живым, — внезапно подумал Никита. — Давно уже испекся бы. В собственном соку. Ну и жарит тут. Даже в сауне прохладнее».

— То есть, — продолжал развивать свою мысль Никита. — Если тебя это… оплодотворить, то и голубокожие девушки начнут это… плодоносить?

— Точно так, — подтвердила Мария. — Я тебя хотела попросить… Я видела, как ты это делаешь с девушками, но… знание предмета секса для меня, так сказать, ясно только в теории.

— Так ты, Мария… как бы это сказать… дева?

— Дева…

Полуцутик все-таки захихикал снова. Никите пришлось сильнее пнуть его ногой, чтобы заставить замолчать.

— И… — Никита почувствовал, что теряется. — И как бы мне это… приступить… к процессу?

— Для начала надо удалить посторонних.

— Ну хватит. — Г-гы-ы отнял руки от ушей. — Чего тут рассусоливать? Я беру Степу хорошего и улетаю. А Никита остается.

— Нахал! — выдохнула Мария — и температура в пещере повысилась еще на пару десятков градусов.

— Погоди-погоди. — Никита в волнении поднялся, уронив с колен Степана Михайловича. — Понимаешь… для продуктивности процесса оплодотворения нужны по меньшей мере две вещи. Это мое… орудие производства и твое… и твоя… как бы это… ну, короче…

— Я полетел, — заявил полуцутик. — Степа, ты со мной?

— Степа хор-роший, — обескураженно пророкотал Степан Михайлович.

— Можно? — осведомился напоследок у Марии полуцутик.

Видимо, Г-гы-ы настолько надоел Марии, что потоки жаркого воздуха, взметнувшиеся вдруг от ноздреватых стен, с такой силой подхватили полуцутика и Степана Михайловича и потащили наверх, что вмиг в пещере остался только один Никита.

— Так, — откашлявшись, проговорил Никита. — Возвращаемся к оставленному вопросу. Где твоя?.. Куда мне все Это… гхм…

— Да ты прямо на месте и находишься, — застенчиво пробасила Мария.

— Как? — вскричал Никита. — Все это время мы находились в…

Раскаленные стенки пещеры запульсировали. От жара на голове Никиты зашевелились волосы.

— Это называется, — пробормотал он, поспешно снижая набедренную повязку, — не заставляйте даму ждать…

 

Глава 7

И грянул смотр самодеятельности. Ожидая приезда самого Велихана Сагибхановича Истунбергермана, Эдуард Гаврилыч носился по помещению Клуба самодеятельности, жалея о том, что не может быть сразу в нескольких местах. Подготовка проводилась нешуточная, так как сам Велихан Сагибханович большой шишкой был да еще слыл самодуром. Не понравится ему праздник — и отдыхать придется Эдуарду Гаврилычу на пенсии.

Это Эдуард Гаврилович понимал прекрасно и поэтому старался изо всех сил.

— Слушай, Гаврилыч, — наставлял за кулисами клуба Эдуард. — Говорят, этот самый Велихан терпеть не может матерщины. Смотри не ляпни при нем чего-нибудь такое… из своего обычного репертуара. А то…

— Не ляпну, — обещал Гаврилыч. — Да и ты смотри… Говорят, у этого Велихана есть еще один пунктик— он любит, чтобы его называли обязательно по имени и отчеству, да чтобы имя и отчество без запинки выговаривали. А тех, кто выговорить не сможет, без разговоров самолично подвергает этим… как их…

— Репрессиям?

— Во-во… Репрессиям.

— Ну, не беспокойся, — оказал Эдуард. — Имя и отчество его я выучил давно. Хоть среди ночи меня разбуди, я сразу тебе выдам — скороговоркой. За меня, повторяю, не беспокойся. За себя беспокойся. Помни, что Велихан совершенно не выносит мата. Короче говоря, Гаврилыч, фильтруй базар!

— Заметано, — сказал Гаврилыч и посмотрел в через дырочку в кулисах на зрительный зал. — Во! — свистящим шепотом вскинулся он вдруг. — Ифриты из охраны Велихана по местам рассаживаются! Сейчас он сам появится! Пошли встречать.

Инспектор Велихан Сагибханович Истунбергерман — громадного роста ифрит-мутант с зеленой кожей и тремя головами — величественно проследовал в зал. Эдуард Гаврилыч мухой слетел со сцены, на полусогнутых нижних конечностях поскользил к Велихану, но инспектор, несмотря на наличие сразу трех голов, его не заметил. Эдуард обескураженно посмотрел на Гаврилыча, Гаврилыч обескураженно посмотрел на Эдуарда.

— Ладно, — после некоторого раздумья решил Эдуард. — Потом представимся. Сейчас главное — чтобы наши артисты не облажались. Подавай сигнал к началу первого действия, а то как бы Велихан не заскучал. Давай!

Гаврилыч засунул в рот пять грязных пальцев и оглушительно свистнул. Тотчас в зале погас свет, а сцена ярко осветилась тремя разноцветными софитами. Из-за кулис вышел мускулистый мужчина в драных американских джинсах и с потрепанной повязкой на курчавой голове. В руках у мужчины был большой лук, а за спиной — колчан со стрелами.

— Рембо пошел, — зашипел Гаврилыч на ухо Эдуарду. — Сейчас по мишени стрелять будет. Ой, хоть бы Велихану понравилось. Хоть бы Рембо не облажался!

Но Рембо не облажался. С порядочного расстояния уловил двадцать пять стрел — все содержимое колчана — в Мишень, точно, как говорится, в яблочко. Очень довольный собой Эдуард Гаврилыч аплодировал так, что едва не отшиб себе ладони. Эдуард даже крикнул:

— Браво! — а Гаврилыч одобрительно прорычал:

— Молоток! Проникся серьезностью ситуации!

Может быть, Рембо и действительно, как утверждал Гаврилыч, проникся серьезностью ситуации, а может быть, профессиональная гордость заядлого вояки взыграла в нем — все может быть, но скорее всего такую поразительную точность в стрельбе Рембо показал из-за того, что в качестве мишени изобретательный Эдуард использовал вьетнамского народного героя Чхн Уама, связанного по рукам и ногам. Рот Чхи Уама был накрепко заткнут кляпом, поэтому он был лишен возможности ругаться, зато свирепо вращал глазами при каждом попадании стрелы в цель — и это так разозлило Рембо, что, расстреляв весь свой боезапас, он швырнул в Чхи Уама луком, выворотил тяжеленный софит и совсем было вознамерился превратить несчастного вьетнамца в лепешку — но Эдуард Гаврилович вовремя выскочил на сцену и за шиворот уволок упирающегося Рембо за кулисы.

Дальше все шло более или менее гладко. Правда, во втором действии Д'Артаньян, исполняя танец с саблями, нечаянно срубил голову сидящему в первом ряду ифриту из свиты Велихана — и на мгновение в зале повисла неловкая тишина, которую громким смехом нарушил сам Велихан, видимо, решивший, что случившееся — часть программы. Эдуард Гаврилыч, снова выскочивший на сцену, попытался было под шумок увести Д'Артаньяна, но тот принялся упираться и орать:

Есть в гра-афском парке черный пру-у-уд!

Там лили-и-и-и цвету-у-ут…

— потому что оказался безобразно пьяным.

Гаврилыч, рассвирепев, так саданул мушкетера в челюсть, что тот вылетел за сцену со скоростью покинувшего атмосферу космического корабля — и, приземлившись за кулисами, снова загорланил:

Опять скрипит потертое седло-о-о…

— А теперь, уважаемые зрители, — поспешил объявить запыхавшийся Эдуард. — Сводный хор героев рок-н-ролла продолжит праздничный концерт.

На сцену выползла длинная вереница пышно и причудливо разодетых людей вполне концертной наружности — и перестроилась в несколько шеренг. Герои рок-н-ролла обладали различными артистическими манерами, голосами и репертуарами, но амбиции у всех были примерно одинаковые — так и получилось, что хор исполнял одновременно несколько песен. Какофония получилась ужасная, поэтому Велихан был очень доволен.

По задумке Эдуарда Гаврилыча, хоровым пением программа праздника и заканчивалась. Эдуард Гаврилыч приподнялся, чтобы включить в зале свет, щелкнул выключателем, но свет отчего-то не включался.

— Катастрофа! — прошептал Эдуард. — Пробки вылетели.

— Какие пробки! — зашипел в ответ Гаврилыч. — Софиты-то светят!

Однако и софиты скоро погасли — один за другим. Свита Велихана зароптала, но сам инспектор, очевидно, решив, что его ждет еще коронный номер программы, зычным голосом водворил порядок.

Наступила тишина, во время которой отчетливо было слышно, как судорожно сглотнул Эдуард и неразборчиво заматерился забывший о своем обещании Гаврилыч.

Наконец на сцене что-то грохнуло, и по залу поплыли полосы разноцветного дыма. Эдуард и Гаврилыч затаили Дыхание, хотя и так могли не дышать, поскольку были мертвыми.

— Я тьма, упавшая на город, — полетел со сцены могильный голос. — Я адский пес, преследующий вас в кромешной мгле. Я звенящий удар смертельного кинжала…

— Что это такое? — спросил Гаврилыча Эдуард, когда на сцене в клубах разноцветного тумана возникла невысокая фигурка, закутанная в какую-то темную ткань. — Что это за хрень?

— Не знаю, — простонал Эдуард, — в программе этого не было!

— Я сейчас…

Гаврилыч сделал движение, чтобы поднять собственное тело с кресла, но Эдуард неожиданно этому воспротивился. Минуту Эдуард Гаврилыч боролся с самим собой, в результате победила дружба — массивное туловище ифрита-участкового оторвалось-таки от кресла, но замерло в неудобной позе — руки вцепились в подлокотники, одна нога прочно упиралась в пол, а вторая зависла в воздухе.

— Что ты делаешь? — захрипел Гаврилыч. — Зачем противишься? Пойдем стащим этого хмыря со сцены и наваляем ему, чтобы праздник, паскуда, не портил…

— И не вздумай, — прозвучал в ответ натужный голос Эдуарда. — Хочешь вообще все наши старания перечеркнуть? Поднимем шум, Велихан распсихуется, и нас… на пенсию.

— Он нас скорее на пенсию отправит, если поймет, что на сцену прокрался какой-то мудак, который… Может быть, он хочет навредить Велихану? Кто там на сцене? Ты знаешь?

— Не знаю, — ответил Эдуард. — Но говорит складно. Велихан пока не беспокоится — думает, что это номер, который есть в программе праздника. Сядь… Не противься — давай сядем в кресло, а то на нас уже смотрят…

И правда — несколько ифритов из свиты инспектора Велихана обернулись назад и с удивлением рассматривали покачивающегося над креслом двухголового участкового, препирающегося с самим собой.

Гаврилыч тяжело вздохнул и дал усадить себя в кресло.

— Вот и прекрасно, — проговорил Эдуард, хотя ничего прекрасного в создавшейся ситуации не видел. — Сидим смотрим… Может, пронесет.

— Я — смертный страх, преследующий неправедных, — раздалось со сцены, и вдруг наступила тишина — полосы света утонули, мрак, сползший со сцены, полностью окутал зал, и когда стал подниматься в зале недоуменный ропот, яркая вспышка ослепила всех, и закутанная в темную ткань фигурка прокричала:

— Я — ужас, летящий на крыльях ночи. Я — Черный Плащ!!!

Эдуард и Гаврилыч переглянулись. В том месте, где лучи двух софитов сливались в желтый крест, стоял, скрестив руки на груди, немалых размеров селезень с синим, как баклажан, клювом. Распахнутый плащ развевался за его спиной, хотя никакого движения воздуха в зале не наблюдалось.

Мгновение после эффектного появления было тихо, потом бас Велихана с первого ряда проревел:

— Браво! Круто!

Эдуард вымученно улыбнулся, Гаврилыч крякнул, не смея поверить еще в то, что непредвиденная ситуация разрешилась так просто. Ифриты, ободренные возгласом своего начальника, зааплодировали.

Селезень нахмурился, поднял вверх руки, которые оказались крыльями, — и аплодисменты стихли.

— Я нахожусь здесь, — заговорил он голосом не тем — замогильным, которым объявлял себя, а противным и квакающим фальцетом. — Я нахожусь здесь не для того, чтобы продолжать ваш удивительно бездарный праздник самодеятельности. Я нахожусь здесь для того, чтобы разоблачить всех до единого. Потому что это моя работа…

Селезень помедлил, покрутил клювом по сторонам и закончил — торжественно, будто сразу после своих слов ждал бури аплодисментов:

— Потому что я — Черный Плащ!

Но аплодисментов не последовало. Эдуард и Гаврилыч, услышав о том, что сейчас будут разоблачать, открыли рты. Велихан, судя по всему, все еще оставался в полной уверенности, что появление селезня — запланированный номер, потому звучно гоготнул и шевельнулся, поудобнее устраиваясь в кресле. Ифриты-телохранители вообще ничего из сказанного селезнем не поняли, поэтому никак не отреагировали.

Выдержав паузу, Черный Плащ продолжал:

— Начнем с первого ряда. Ифрит Гаубица. Вы все отлично знаете о том, что ифрит Гаубица получил свое имя за то, что общается посредством одного слова, а именно — «гау-гау». Вы находите это удивительным? — спросил селезень у зала.

Ифриты переглянулись между собой. Ничего удивительного они не видели в том, что заместитель начальника охраны инспектора Велихана Гаубица, кроме «гау-гау», других слов говорить не умеет. Словарный запас большинства ифритов состоял всего из нескольких десятков слов, словосочетаний и фраз, некоторые ифриты обходились в общении пятью или шестью предложениями, а ифрит Мурзик, например, прекрасно общался с помощью только одного короткого слова, да и то нецензурного — и все его понимали. Короче говоря, переглянувшись, ифриты снова уставились на сцену, надо думать, в ожидании объяснений. И только один Мурзик захохотал, потому что был вообще ифри-том смешливым и смеялся постоянно — по поводу и без повода. А Велихан Сагибханович Истунбергерман, оглянувшись на Мурзика, тоже хихикнул и пару раз хлопнул в ладоши, давая понять, что номер селезня одобряет. Ифриты дружно зааплодировали.

— Итак, — дождавшись тишины, заговорил снова селезень, — Гаубица ничего, кроме «гау-гау», не умеет говорить потому, что в мире живых он не был ифритом, а был обыкновенной собакой! Собакой-мутантом с двумя головами…

Мурзик покатился со смеху. Смеялся он так заразительно, что сам Велихан пару раз гоготнул, а уж после Велихана захохотали все остальные ифриты, потому что не быть солидарными со своим начальством они не могли. Ифрит Гаубица, сидевший рядом с инспектором, тоже смеялся, хотя, кажется, не понимал даже, о чем идет речь.

Селезень Черный Плащ изумленно глядел в зал

— Вы не поняли! — закричал он вдруг, перекрывая шум. — Я здесь не для того, чтобы веселить вас! Я здесь чтобы разоблачить вас всех и вывести на чистую воду! Я не клоун! Я — Черный Плащ!

— Давай! — крикнули ему из зала. — Отмочи еще что-нибудь.

Черный Плащ забегал по сцене — взад-вперед.

— Еще? — крикнул он. — Пожалуйста! Если вы не поняли, что в лице Гаубицы в ваши стройные ряды ифритов закрались враждебные пришельцы, то продолжаю дальше! Ифрит Рафшан Ибрагимович! В бытность свою живым состоял при дворе царя Соломона! Свободно разговаривает на иврите и идише, тайно считает своей исторической родиной Израиль!.. Отщепенец и перебежчик!

Зал грянул новым раскатом хохота.

— Ничего не вижу смешного! — завизжал селезень. — Я вас разоблачаю! Я вас вывожу на чистую воду! Гробовая тишина должна стоять в зале — гробовая тишина, нарушаемая только стонами разоблаченных предателей.

Ифриты хохотали.

— Ах так! — завопил селезень. — Продолжаю! Вы все у Меня в списках есть! Ифрит Годзилла, служивший на Земле

б ставке хана Арбитмана, проник в отряд евнухов и растлевал жен хана, потому что евнухом не был.

Ифрит Годзилла, поднявшись, раскланялся, что вызвало очередной приступ хохота у присутствующих.

— И этим существам доверена защита граждан Загробных Миров! — визжал селезень. — Ифрит Шестерка, покуда жил на Земле, был настоящим шестеркой — носил шербет и рахат-лукум хану Богдыхану! Ифрит Заир грабил караван-сараи в Персии! Ифрит Жуковица — был масоном! Ифрит Усама тайно принял иудейское вероисповедание!..

— Ну вот, — вытирая обильно струившиеся по щекам слезы, говорил Гаврилыч Эдуарду. — А ты боялся! Это же настоящий комик! Почему его нет в программе? Надо же — я никогда так не смеялся. Хи-хи… Усама тайно принял иудейское вероиспо… Кстати, а что это такое?

— Молчи! — прошипел Эдуард. — Ты что — не понял, чем все это может закончиться?

— А чем все это может закончиться? — поинтересовался Гаврилыч.

— Этот твой комик перебрал уже всех ифритов из свиты Велихана!

— Ну и что?

— А то, что он сейчас доберется до самого Велихана! Гаврилыч помедлил немного.

— И что? — спросил он.

— Как что? — воскликнул Эдуард. — А если этот Черный Плащ и про инспектора какие-нибудь компрометирующие сведения выдаст? Это же подорвет авторитет инспектора! Одно дело — смеяться над подчиненными. Совсем другое дело — смеяться над начальником!

Гаврилыч подумал и решил, что Эдуард все-таки прав.

— И что теперь делать? — спросил он.

— Не знаю, — простонал Эдуард. — Повязать его теперь не дадут… Может быть, незаметно пробраться на сцену и утащить этого урода? Откуда он только взялся?

— Пошли! — загорелся идеей Гаврилыч. — А я что говорил? Я говорил, что сразу надо было…

Эдуард Гаврилыч поднялся, но не успел сделать ни шага, потому что вредный селезень заорал вдруг:

— Тишина-а-а! Полная тишина-а-а! Зал мало-помалу смолк.

— А теперь! — торжественно взвыл Черный Плащ. — Узнайте правду про своего предводителя! Ваш Велихан…

— Отставить! — поднялся со своего места инспектор.

— Ваш Велихан — не ифрит! — объявил Черный Плащ. — А по правилам, только ифрит может занимать должность инспектора.

— Вранье! — вякнул было Велихан, но селезень затараторил дальше:

— Не ифрит! Не ифрит! На самом деле его зовут Петя, и на Земле он был человеком, притом алкоголиком. Он работал прорабом на стройке и пил в три горла — вот почему у него сейчас три головы! Позор! Позор! Позор!

— Взять его! — крикнул Велихан.

Но не успели ифриты броситься на сцену, как Черный Плащ демонически захохотал, вынул что-то из кармана и швырнул это что-то себе под ноги. Раздался взрыв — на мгновение ослепивший и оглушивший всех находящихся в зале. А когда ифриты протерли наконец глаза, то увидели, что никакого селезня на сцене нет — там, где он только что стоял, медленно расползалось в разные стороны тяжелое облако темного, удивительно вонючего дыма.

Велихан, кряхтя, влез на сцену.

— Граждане! — без предисловий начал он. — Не буду Долго говорить о том, что подобные шутки крайне неуместны… Мурзик, перестань ржать! Распорядители программы донесут соответствующее наказание. А выступление селезня объявляю несуществующим, потому что никакого выступления не было — была только групповая галлюцинация. Понятно?

— По… Понятно, — вразнобой ответили ифриты, хотя никто из них не имел ни малейшего понятия о том, что такое групповая галлюцинация.

— Распорядители, ко мне! — грозно скомандовал Велихан.

Эдуард Гаврилыч уже бежал по направлению к сцене со всех ног.

— Главное, не матюгайся! — умолял на бегу Эдурд Гаврилыча. — Инспектор не выносит матюгов!

— А ты не забудь, как его правильно по имени и отчеству, — огрызнулся в ответ Гаврилыч. — Инспектор не любит, когда его имя и отчество коверкают…

Эдуард Гаврилыч вскарабкался на сцену.

— Ага! — взвыл Велихан. — Это вы авторы безответственного номера, которого, кстати, не было вообще?

— Позвольте оправдаться! — выдохнул Эдуард.

— Валяй!

Надо думать, от страха и быстрого бега все мысли в голове Эдуарда перепутались, потому что он открыл рот и единым духом выпалил:

— Ингерман Велиханович… — и тут же осекся, поняв, что допустил фатальную ошибку.

Инспектор побагровел.

Гаврилыч ошеломленно посмотрел на Эдуарда.

— Ебс, — только и смог выговорить Гаврилыч. — Сам же предупреждал…

— Вон отсюда! — заорал Велихан. — Я до вас еще доберусь.

Эдуард посмотрел на Гаврилыча, Гаврилыч посмотрел на Эдуарда.

— Вон! — снова дико заорал инспектор.

Эдуарду Гаврилычу не оставалось ничего другого, как только убраться из помещения клуба вон.

— Я еще с вами поговорю! — неслось им вслед.

— Вот и снова мы с тобой под выговор подпали, — сказал Эдуард, когда закончилась финальная головомойка.

— Да, — скорбно кивнул Гаврилыч. — Причем не просто под выговор, а… как это…

— С предупреждением, занесением в личное дело и постановкой на вид, — сформулировал Эдуард. — Проще говоря, еще один проступок — и нас вычистят на пенсию.

— Хреново, — сказал Гаврилыч.

— Да уж…

На столе перед Эдуардом Гаврилычем лежал листок бумаги. Гаврилыч тоскливо толкнул листок толстым пальцем.

— А это что за дерьмо?

— А это, — ответил Эдуард, — постановление. По которому мы обязаны ликвидировать тот бардак… который тут — в Колонии X — развели. Так и написано.

— Ликвидируем, — вздохнул Гаврилыч. — С чего начнем?

— Как с чего? С Раскольникова, конечно, и с этого Черного Плаща. Раскольников вообще в последнее время распоясался. Сколько старух своим топором на кусочки разрубил. Ты знаешь, что он даже частное предприятие организовал? ЧП «Нарубим бабок».

— Знаю, — сказал Гаврилыч.

— Кстати, откуда взялся еще этот селезень? — продолжал Эдуард. — Что-то я не помню, чтобы в нашу колонию прибывал герой с таким именем. И вообще герой-селезень — я о таком и не слышал.

— Посмотрим по спискам, — сказал Гаврилыч.

— Посмотрим по спискам, — согласился Эдуард.

Из ящика стола была извлечена толстая папка. Эдуард склонился над исписанными мелким почерком листами.

— Черный барон, — начал читать он. — Джек Черная Борода… Чак Норрис… Че Гевара… Черноморские герои… Шерлок Холмс…

— А он-то почему на «Ч»? — удивился Гаврилыч.

— Потому что — частный детектив, — пояснил Эдуард и продолжал:

— Четыре мушкетера… Чук и Гек… Слушай, нет тут никакого Черного Плаща.

— Как это может быть? — не поверил Гаврилыч. — Он что — не отмечался в списках прибывших?

— Должен был отметиться, — сказал Эдуард. — Хм… Странно. Ладно, пока оставим этого селезня и перейдем к другому вопросу.

— А что у нас за другой вопрос?

— Раскольников.

— Я за ним уже послал, — заметил Гаврилыч. — Его сейчас должны задержать и привести сюда. Вот — слышишь топот? Наверное, его ведут.

За дверью кабинета и правда раздавался дробный топот. Это стучали копыта подручного Эдуарда Гаврилыча кентавра Борисоглебского. Борисоглебский в свое и жизни-до-смерти был человеком, да не простым — а известнейшим бегуном на дальние дистанции, поэтому и возродился в Загробных Мирах в виде кентавра. Эдуард Гаврилыч очень ценил своего подручного, поскольку тот способен был догнать любого нарушителя, как бы быстро этот самый нарушитель ни передвигался. К тому же все поручения Борисоглебский выполнял по-спортивному — с огоньком и задором. Вот и сейчас, проскакав галопом в кабинет, подручный участкового взмахнул гривой и проржал:

— Физкульт-привет!

— Привет, привет, — откликнулся Гаврилыч. — А где задержанный?

— А нет его, — весело ответил кентавр. — Всю колонию обскакал, нигде не нашел. Как сквозь землю провалился ваш Раскольников. А частное предприятие его «Нарубим бабок» ликвидировано.

Эдуард присвистнул.

— Это что же получается? — задумчиво проговорил он. — Не колония, а проходной двор какой-то… Одни приходят, другие уходят. И это при том, что по закону пределы колонии покидать запрещено. Да и нельзя никак выбраться за пределы — цутики магический забор воздвигли, чтобы наши герои не разбежались. И куда Раскольников подевался? И откуда на наши головы Черный Плащ свалился?

— А может быть, он просто спрятался, — предположил Гаврилыч. — В смысле — Раскольников?

— Исключено, — мотнул гривой Борисоглебский, — я всех героев опросил. Они Раскольникова давно уже не видели. Пропал он. А прятать они его не будут. Он тут всем надоел, никто его не любит.

— Да не мог Раскольников просто исчезнуть! — воскликнул Эдуард. — Это невозможно!

— Значит, возможно, — проворчал Гаврилыч. — Эх, если инспектор про этот бардак узнает — точно нам кранты! Когда он обещал с повторной комиссией прибыть?

— Скоро, — ответил Эдуард. — Не успеешь оглянуться.

— Ну, я поскакал? — спросил застоявшийся на одном месте Борисоглебский. — А то у меня еще рысистые испытания. С тремя богатырями. С Ильей Муромцем, Добрыней и этим… поповским сыном… Алешей!

— Скачи, — разрешил Гаврилыч, а Эдуард не разрешил.

— Погоди, — сказал он. — Рысистые испытания потом. Не до них сейчас. Сначала попробуй отыскать нам Черного Плаща.

— Кого? — наморщился Борисоглебский.

— Черного Плаща, — повторил Эдуард.

— Не знаю такого, — сказал кентавр.

— И я не знаю, — вздохнул Эдуард. — А тем не менее он есть.

— Сейчас я опишу тебе этого урода, — встрял Гаврилыч. — Знаешь, такой мерзкий селезень с отвратительным носом… клювом… У него мерзкие крылья, поганые лапки и такой чудовищный черный плащ…

— Вот и решена проблема недостатка населения, — пробормотал Никита, натягивая набедренную повязку.

— А я-то старался с этими голубокожими… Нет, самое интересное, что в Первом Загробном секс возможен только после соответствующего укола, а здесь— в любое удобное время в порядке рабочей дисциплины. Атмосфера, что ли, такая тут?

— Не атмосфера, — басовито, хотя и томно ответила Мария. — Магическое заклинание, наложенное цутиками. В любых других загробных мирах секс неестественен, поэтому возможен только при искусственной стимуляции. Уколы, например, как в Первом Загробном, или еще что…

Никита огляделся вокруг. Он вдруг почувствовал себя неловко. Мария замолчала. И чтобы что-то сказать, Никита снова огляделся по сторонам и позвал:

— Мария? Вы еще здесь?

— Во-первых, я еще здесь, — немедленно откликнулась Мария, — вернее, ты еще здесь. А во-вторых, мы с тобой давно перешли на «ты». Не помнишь?

Никита не помнил.

— Ты обещала отпустить нас, как только я…

— Отпущу, — сказала Мария. — Летите себе на здоровье. И спасибо за все.

Сразу после этих слов в душном еще воздухе пещеры материализовался полуцутик.

— Пожалуйста, — ответил он за растерявшегося Никиту. — Так мы пойдем?

При взгляде на хитрую рожу полуцутика Никита вдруг мысленно предположил, что никуда Г-гы-ы не улетал. Подглядывал — это вполне в его стиле. А предположив это, он еще больше заторопился.

— Улетаем, улетаем, — сказал он. — А где попугай?

— А здесь, — проговорил Г-гы-ы, запуская палец себе в ухо. — Я его уменьшил немного, чтобы он не потерялся.

Полуцутик извлек из собственного уха нечто похожее на толстого комара, взмахнул этим комаром, подул на него, и на пол пещеры упал совершенно ошеломленный Степан Михайлович — сильно помятый и все еще в обличье попугая.

— Степа хо-роший, — прохрипел Степан Михайлович. — Дай сахар-рок…

— Обойдешься, — откликнулся полуцутик и повернулся к Никите: — Полетели?

Тот кивнул.

— Генератор должен уже порядочное количество энергии нааккумулировать, — деловито проговорил полуцутик, вскарабкиваясь на кабинку. — Сейчас мы его заведем и…

— Можете не трудиться, — подала голос Мария. — Я сама вас могу перенести куда угодно по Цепочке.

— В любой Загробный Мир, в который мы захотим? — оживился Г-гы-ы.

— В любой, — подтвердила Мария. — Хотите в Сотый Загробный? Или в Трехсотый? И машинку вашу тоже переправлю. Только побыстрее решайте, потому что я… мне надо немного отдохнуть, чтобы сделанное Никитой пошло впрок.

— Хотим в Пятьдесят Восьмой Загробный, — хихикнув, объявил полуцутик. — Я там ни разу не был, как и никто из Присутствующих, наверное… А ты точно в Пятьдесят Восьмой нас перенесешь?

Мария помедлила с ответом.

— Точно, — сказала она, — кажется… Ну, плюс-минус пара-тройка миров. Понимаете, я сейчас так взволнована… Случилось то, о чем я так долго мечтала…

— Неплохо! — хмыкнул полуцутик.

— Слушай, — проговорил вдруг Никита. — А за пределы Цепочки ты нас выкинуть не можешь?

— Нет, конечно, — ответила Мария. — Хотя сейчас я так взволнована, что… Что энергия моя бьет через край. Итак, вы готовы?

Никита вздохнул.

— Готовы, — сказал за всех полуцутик.

— Тогда поехали…

Стенки пещеры вдруг завибрировали, а пол заходил волнами — так, что кабинка генератора сначала перевалилась набок, а потом установилась на попа. Никита пошатнулся и, чтобы не упасть, присел на корточки. Степан Михайлович испуганно заклекотал и затрепыхал крыльями, но был заботливо подхвачен Г-гы-ы.

— Готовы? — спросила снова Мария, и голос ее звучал как-то зыбко.

— Го… — успел проговорить Никита и, наверное, договорил бы слово, которое хотел сказать до конца, если б окружающий мир с бешеной скоростью не завертелся у него в глазах.

Стенки пещеры со всхлипом сомкнулись — но ни полуцутика, ни Никиты, ни Степана Михайловича уже в пещере не было.

В Колонии X в Пятом Секторе Положительных героев в ч доме номер сорок шесть, что на Петербургской улице, с самого утра стояла тоскливая тишина. Темные комнаты, тесно заваленные уродливым хламом, молчали. Изредка раздавалось только старческое шарканье, и летели из дальней комнаты длинные тяжелые вздохи, будто кто-то надувал громадный воздушный шар.

Скрипнула дверь и открылась. В комнату просунулась сначала рука, сжимавшая восковую свечу, желтый свет которой неохотно проел в комнатной темноте неправильной формы полукруг, затем гладко причесанная седовласая старушечья голова на тонкой и жилистой, словно куриная нога, шее.

— Арнольдушка! — несмело позвала в темноту старуха Алена Ивановна.

Ответа не последовало, зато показалось старухе, что темнота зашевелилась. Подслеповато щурясь, Алена Ивановна вползла в комнату, неся над головой свечу, и остановилась у длинного, но узкого дивана, совершенно задавленного какой-то бесформенной черной массой.

— Арнольдушка! — позвала снова старуха, сигнализируя свечой темноте.

Бесформенная масса дрогнула, диван жалобно застонал, а Алена Ивановна отступила на несколько шагов назад. Масса, оказавшись не кем иным, как Арнольдом, приняла вертикальное положение и проговорила:

— Чего тебе?

— Волнуюсь я, — сказала старуха. — Который день уже лежишь лежнем и головы не поднимаешь. Тоскуешь, родимый?

— Скучно мне, — не стал спорить Арнольд — и вздохнул.

— Так иди пройдись по колонии, развейся немного. Оно и скучно не будет.

— Пробовал уже, — сказал Арнольд и поправил на себе звякнувшую заклепками косуху, — ходил-ходил, гулял-гулял, а никаких приключений, понимаешь. Я ведь герой! Да еще какой — каких никогда не было, а нахожусь, так сказать, в простое… Ни тебе мир спасти, ни тебе робота уничтожить какого-нибудь. Даже Раскольников куда-то исчез — как сквозь землю провалился. Хотел надрать задницу его телохранителю… этому — Конану, пришел в «Нарубим бабок», а там табличка — «частное предприятие ликвидировано».

Арнольд снова вздохнул. Жалостливо глядевшая на него Алена Ивановна, приложив ладонь к морщинистой щеке покачала головой.

— На месте «Нарубим бабок» теперь находится мебельное агентство сэра Ланселота Озерного, — продолжал Арнольд, — «Круглый Стол» — так агентство называется. Заглянул я туда — а там тоже закрыто. Учет. Ну а на улицах со мной никто не связывается. Как на габариты мои посмотрят и на ружьишко помповое, так и сторонкой стараются обойти. А мне подраться хочется.

— А ты бы их за шиворот — и по морде, — посоветовала Алена Ивановна. — Все развлечение…

— Да не могу я, — с досадой отмахнулся Арнольд, — я положительный герой. Мне не полагается просто так по морде. Вот если бы кто-нибудь там… угрожал планету взорвать или еще чего— так тогда я с радостью… А пока все тихо — засохну я от тоски.

— Да, — посетовала и Алена Ивановна, — тяжело нам, героям…

— Давно хотел спросить, — оживился вдруг Арнольд, — а ты как, Алена Ивановна, в Колонии X оказалась? Ты ведь не герой вроде?

— Я не герой? — удивилась и даже обиделась старуха. — Да кто же герой, как не я? Умерла мученической смертью, защищая грудью свои капиталы, — и после этого я не герой? Да я всю жизнь, понимаешь, прожила под Вологдой, копила состояние, торгуя самогоном, куска хлеба недоедала, пенсию всю на книжке оставляла, а сотню тысчонок скопила… И погибла в неравном бою с дедом Харлампием, который мне четвертью тутового самогона голову проломил. Сволочь… И после этого я не герой? Да я ему ухватом два ребра сломала, репродукцией картины Шишкина «Утро в сосновом бору» нанесла сотрясение мозга, а «Книгой о вкусной и здоровой пище» отбила яички… хотя они старому Харлампию все равно не нужны были… И я не герой?

Алена Ивановна взмахнула руками. Пламя свечи взметнулось на стены, и на потолке, словно два нетопыря, мелькнули разлапистые тени ее и Арнольда.

— Да ладно-ладно… — Арнольд несколько опешил после взволнованной речи старухи. — Герой ты, базара нет. Героиня то есть. Только мне-то от этого не легче… Засыхаю от тоски совсем…

Он вдруг мечтательно закатил глаза и снова опустился на диван.

— Мне бы найти такого робота… — вдохновенно проговорил Арнольд. — Знаешь, такой — который сделан из жидкого металла и может как угодно менять свою форму? Вот с ним бы я схватился…

Тут он замолчал — на несколько минут замер в полной неподвижности, потом вдруг издал протяжное сладострастное мычание и сделал в воздухе жест сильными руками — как будто кого-то душил.

— Такого робота никогда не видела, — сказала Алена Ивановна.

— А что, такие бывают?

— Еще как бывают, — ответил Арнольд и опять вздохнул.

— Только — я слышала — в нашей колонии снова объявился какой-то возмутитель спокойствия, — заговорила Алена Ивановна. — Ну, такой же баламут, каким и Раскольников был. Зовут этого нового товарища — Черный Плащ. Говорят, он не человек даже, а селезень…

— Как? — переспросил Арнольд.

— Селезень, — повторила Алена Ивановна. — Большой такой, жирный. Ходит в черном плаще. Неожиданно появляется и неожиданно исчезает куда-то. Никто его схватить не может. Недавно совсем сорвал смотр самодеятельности. Появился на сцене и чего-то такого наговорил, что инспектор Велихан Сагибханович Истунбергерман едва нашего Участкового на пенсию не отправил.

Арнольд вскочил с дивана и пружинисто пробежал по комнате. Пламя свечи снова заметалось, размывая по стенам и потолку неясные темные силуэты.

— Никто поймать этого селезня не может? — внезапно остановившись напротив старухи, спросил он.

— Никто, — подтвердила Алена Ивановна. — А он редкостная сволочь. По слухам, его видели на улице Героев-панфиловцев. Он там тоже всех разоблачал. Говорил, что Саша Матросов на амбразуру не падал, а его толкнули. Говорил, что Гастелло в детстве занимался спекуляцией, а Рихард Зорге — японский шпион.

— Да ну? — удивился Арнольд.

— Вот тебе и ну. Последний раз этого отщепенца засекли на улице Американских героев. Там он говорил, что Авраам Линкольн хотел организовать в Северной Америке Нью-Израиль, а Нейл Армстронг на Луне торговал с гуманоидами неграми-рабами… Что там сейчас творится! Рембо от обиды за родную державу запил. Дюк Нюкем повесился — так и болтался на веревке два дня, а в тех, кто его снять хотел, плевал слюной и ругался грязными словами… Ужас просто…

Глаза Арнольда засветились так, что Алене Ивановне показалось, будто в комнате стало много светлее.

— Иду, — сказал Арнольд и передернул затвор ружья. — Я ему покажу, гаду… Я ему скажу мое последнее и решительное слово.

— Какое? — поинтересовалась Алена Ивановна. Арнольд поднялся на ноги, потер квадратный подбородок о приклад ружья и выговорил со зловещим присвистом:

— Аста ла виста, бейби…

С тяжким грохотом они рухнули на покрытую сыпучим щебнем каменистую почву. Никита первым поднялся, стряхнул с себя полуцутика и огляделся.

— Ничего не видно, — сказал он. — Туман.

— Туман — это хорошо, — бодро откликнулся Г-гы-ы, отряхиваясь. — Нас никто не увидит. А нам нужно время, чтобы спрятаться.

— Где? — спросил Никита.

— Пока не знаю, — сказал полуцутик, тоже оглядываясь. — Ничего же не видно. Но главное, что мы теперь не в Тридцать Третьем Загробном, а в Пятьдесят Восьмом. Тут лафа — ментов почти нет. Не любят они этот мир.

Откуда-то издалека донесся голодный вой. Никита поежился.

— А почему менты этот мир не любят? — спросил он.

— А чего ж им этот мир любить, если тут арестовывать некого, — ухмыльнулся Г-гы-ы. — Тут, в Пятьдесят Восьмом, обитают только покойные звероящеры с планеты Хым. У них размер головного мозга с кончик моего хвоста.

— У тебя же хвоста вообще нет, — покосился на полуцутика Никита.

— А у звероящеров мозга нет! — засмеялся Г-гы-ы. — Вообще! Зато есть клыки, когти, зубы, щупальца, крылья, шипы, панцири…

Никита поежился и встал поближе к полуцутику.

— А что еще у них есть? — спросил он, без особого, впрочем, желания узнать.

— Ну, не знаю… перепонки всякие… Я этих звероящеров особо не разглядывал. Их и не разглядишь особо…

— Такие они маленькие? — с надеждой проговорил Никита.

— Маленькие? — удивился Г-гы-ы. — Кто тебе это сказал? Вовсе они не маленькие. Огромные! А разглядеть их трудно, потому что они слишком быстро передвигаются — Как увидят кого-нибудь, так несутся со всех лап, чтобы сожрать.

Снова прорвался сквозь слоистые полосы тумана вой.

— Ё-моё, — проговорил Никита. — Какого хрена ты Марию попросил, чтобы она нас именно в этот мир переместила?

— Как это — какого хрена? — снова удивился полуцутик. — Мы ведь от ментов скрываемся, так? Потому что вот эту штуку, — он кивнул на валявшуюся рядом кабинку, — сперли. И контрабандой протащили в Загробные Миры мертвеца. А в этом мире — повторяю — ментов никаких нет,

— Зато звероящеры есть! — заорал Никита.

— Не ори, — посоветовал Г-гы-ы. — У звероящеров хороший слух. И аппетит хороший. А так как они мертвые и потреблять пищу им не обязательно, они из охоты развлечение сделали. Когда им надоедает друг за другом гоняться, они другую добычу ищут.

— Придурок, — процедил сквозь зубы Никита. — Нас же сожрут! Ну, не тебя, а меня скорее всего. Я ведь летать не умею. В случае чего мне остается только спасаться бегством. А ты сам говорил, что звероящеры передвигаются быстро.

— Быстро, — подтвердил Г-гы-ы. — Только не забывай о том, что я их превратить могу во что угодно — во что-нибудь безобидное, — как только они возникнут в зоне видимости. Ну, если успею, конечно. Быстрые они, сволочи… Прирожденные охотники.

— Придурок… — процедил опять Никита.

Вновь полоснувший туман вой заставил его вздрогнуть.

— Да не бздюмо, пацан! — захохотал Г-гы-ы. — В Пятьдесят Восьмом Загробном не так много уже этих звероящеров осталось. Они сами друг друга лопают почем зря. Вот и искоренили сами себя почти подчистую. Нет, конечно, пара-тройка тысяч чудовищ осталась… Но это ерунда. Пятьдесят Восьмой — это еще семечки. А вот где я точно не хотел бы оказаться — так это в Пятом Загробном. Там вообще мрак.

— Пятый Загробный? — наморщившись, переспросил Никита. — Это… Что-то слышал об этом мире.

— Там Колония X располагается, — сказал полуцутик.

— А-а-а… Вспомнил.

— Вот тебе и «а-а-а»… В колонии X обитают одни герои. Ну, то есть те люди, которые на Земле — в мире живых — воображали себя героями и возродились теперь в Загробных Мирах в соответствующем виде. Надо сказать, забавная у вас планетка — Земля. Интересная. Такая маленькая, а шухеру наводит на всю Цепочку. Где какая-нибудь свара затеялась, знаешь наверняка— без покойничков с Земли не обошлось.

— Да ладно, — напряженно оглядываясь по сторонам, отозвался Никита. — Вы — цутики и полуцутики — тоже народ веселый. Этого у вас не отнять. Взять хотя бы эту вашу страсть — кого попало в кого попало превращать…

— Кстати, — вспомнил вдруг полуцутик. — А где наш попугай?

— Правда. Где Степа хороший? Ты же вроде его держал, когда эта… Мария собиралась нас отправлять из Тридцать Третьего Загробного.

— Я?

Полуцутик похлопал себя по пухлым бокам, точно у него Могли бы быть карманы и в одном из этих карманов мог прятаться Степан Михайлович.

— Черт его знает, — ощупав себя с макушки до пят, проговорил Г-гы-ы, — помню, что схватил его, когда все началось, а что было потом — не помню. Меня как швырнуло, Как смяло… А потом грохнуло — вот об эту почву.

Никита, словно осененный неожиданной идеей, подбежал к кабинке генератора, перевернул его набок и пошарил Подошвой босой ноги по щебню.

— И здесь его нет…

— Наверное, — предположил полуцутик, — его швырнуло в другой мир. Такое бывает вообще-то… Когда перемещение не совсем аккуратно производят. А эта твоя Мария, как она сама сказала, была так взволнована, что могла попугая и из Цепочки выкинуть…

— Из Цепочки?! — ахнул Никита. — Это что же… в мир живых?

— Ну конечно, маловероятно, что она могла на такое пойти сознательно, — сказал полуцутик. — Это все-таки против всех правил и законов. Скорее всего просто энергетический уровень у нее зашкаливало. А я даже не представляю, какой энергетический уровень может быть у целой планеты. Наверное, в миллион раз больше, чем у нашего генератора. Слушай, а вот ведь вариант вернуться домой, который ты точно не рассматривал, — соблазнить планету, шуры-муры всякие… — Г-гы-ы мерзко подмигнул Никите и проделал несколько энергичных движений тазом, будто имитировал забивание гвоздей нижней частью живота. — Ну, ты понял, братан. А потом, когда она — планета — вся еще в волнении и томлении, попросить ее тебя куда-нибудь перекинуть. От переизбытка чувств у нее все мозги перепутаются, если они есть, конечно. И отправит тебя планета куда подальше — за пределы Цепочки. Какой-то процент вероятности успешного завершения операции есть. Да… Обидно будет, если попугаю повезло, а тебе нет. Н-да… А что такого? Нам этот попугай больше не нужен. Он помог мне устроить канал связи с миром живых — ничего из этого не получилось. Мы так и не нашли Шороха.

— Шороха… Нет, ты скажи мне, — взволнованно проговорил Никита. — Ты на самом деле думаешь, что наш Степа вылетел из Цепочки?

— Ну, ты помнишь, что Мария тебе говорила? — ухмыльнулся Г-гы-ы. — Когда ты у нее спросил — можно ли тебя в мир живых переправить? Она ответила, что нельзя, но — в принципе — можно. Потому что она волнуется, энергетический уровень зашкаливает… и вообще. Вполне вероятно, что попугай наш сейчас уже в мире живых. Причем в своем родном городе. Даже, наверное, в своей родной квартире, родина, как известно, притягивает. Выхлест планетарной энергии был чудовищной силы — меня чуть не размазало по этому вот щебню… Никита застонал.

— Не может такого быть! — выкрикнул он. — Я уже сколько шляюсь по этим гребаным Загробным Мирам — мечтаю попасть домой, строю планы, устраиваю государственные перевороты, ворую ценнейшие приборы, а ничего у меня не получается. А какой-то свежий покойничек, который к тому же еще и попугай… Р-раз — и в дамках! Не бывает такого.

— Бывает, — заверил полуцутик. — Есть ведь еще один закон Загробных Миров, о котором ты, наверное, еще не слышал. Закон подлости называется. По этому закону…

— Помолчи хоть минуту! — попросил Никита. — И без тебя тошно. Нет, ну почему его в мир живых, а не меня, а?

— Бывает, бывает, — говорил Г-гы-ы. — Я вот как-то с Друзьями полуцутиками жабал «бухло» в Двухсот Шестом Загробном, а там как раз указ вышел — мол, пить запрещено. То есть — пить можно, а жабать вусмерть нельзя. А я как Раз только в кабак зашел, кружку опрокинул. Друзей встретил — они все гашеные уже сидели, то есть практически лежали. Я присел рядом с ними — и сразу патруль в кабак вломился. Друзей-то не заметили под столом, а меня взяли. Хотя я почти трезвый был. И осудили на срок исправительных Работ — на какой точно, не помню, — осудили как раз на основании закона подлости. Представляешь? А ты говоришь…

— Заткнись! — проревел Никита, и полуцутик хотя и хронически хмыкнул, но на несколько секунд и правда заткнулся.

— А ведь это он, Степа, разъяснил нам, почему у нас с генератором ничего не получалось, — после паузы грустно сказал Никита. — И он нам подал идею, как сделать так чтоб получалось: придерживаться законов Загробных Миров— найти Шороха и заменить его на… меня, скажем Подумать только — только прибыл и уже все обо всем понял. Жалко — сколько дельных идей он мог выдать…

— Оно, конечно, так, — задумчиво проговорил Г-гы-ы. —Но я вот рассудил сейчас… Степу могло и не выкидывать из Цепочки… Его могло кинуть и в этот мир — только не в то место, куда нас. Подальше…

И полуцутик махнул ручкой куда-то в напластования тумана.

Недолго думая, Никита набрал в грудь побольше холодного воздуха и заорал:

— Степа-а-а-а! Степа-а-а-а-ан! Ты где?! Откликнись.., Оглушительный злобный рык был ему ответом.

— Кто-то откликнулся, — почему-то шепотом проговорил полуцутик. — Но явно не Степа… Дурак ты, Никита, между прочим…

Дядюшка Степана Михайловича Турусова Георгий Петрович начинал в КГБ как раз в отделе пропаганды. И до сих пор его излюбленным коньком оставалось стандартное коммунистическое словоблудие, которое он называл партийной риторикой и к которому относился с исключительным трепетом, как верующий к тексту сокровенной молитвы. Конечно, Георгий Петрович понимал, что окружающим не всегда доступен смысл его высказываний, почти полностью погрязший в вязнущих в зубах метафорах, но прервать самого себя он обычно не мог. В пору боевой молодости Георгия Петровича способ выражать свои мысли посредством коммунистических языковых штампов ни у кого не вызывал, конечно, неприятия, а вот когда путь к социализму неожиданно привел к перестройке и Георгий Петрович остался не у дел, собеседников его частенько стали раздражать высказывания на тему о гидре империализма или тлетворном влиянии Запада. Мало того — Георгия Петровича нередко бивали за его оголтелую пропаганду в забегаловках, кафе и барах, куда Георгий Петрович любил захаживать в силу своей непреодолимой тяги к спиртному.

Итак, сегодня, добравшись на своем стареньком «запорожце» до подъезда дома, где совсем недавно обитал Степан Михайлович, а теперь поселился Георгий Петрович с женой Ниной, дядюшка своего племянника оставил машину во дворе, а сам завернул в подвальную забегаловку, находящуюся буквально в двух шагах.

В забегаловке Георгий Петрович выпил пива и неожиданно расчувствовался, вспомнив о своем пропавшем невесть куда племяннике.

«Вот Степка, — подумал Георгий Петрович. — Дурак дураком. Говорил я ему — работа в буржуазном издании до добра не доведет. Поди поймали его какие-нибудь сегодняшние бандиты, которые работают в Думе или в мэрии, сунули в багажник машины и отвезли куда-нибудь… Жалко парня. А квартирка его все-таки мне досталась. Правда, пока еще я не хлопотал об оформлении, ну и что? Успею. Жены у Степки не было, а ближайший и единственный родственник— это я».

Тут, как видно, мысли Георгия Петровича приняли несколько иное направление. Оставив грусть о Степане Михайловиче, Георгий Петрович подумал о том, как хорошо ему будет жить с женой Ниной в центре города, а не на Даче, где зимой все-таки холодно, хотя обогреватели шпарят на всю мощь. К тому же и дачу можно пропить, как Когда-то собственную квартиру. Зачем эта дача? Старый стал Уже на нее ездить. Да и жене не особенно нравится в грязи Копаться.

Георгий Петрович усмехнулся. Жена его Нина отчего-то считала себя дворянкой, хотя — как было доподлинно известно самому Георгию Петровичу — генезис имела в чухонской деревеньке Хунино, где еще ее прапрадед пас коров и овец. Просто в силу какого-то каприза природы волосы Нины смолоду были очень светлыми, гораздо светлее, чем брови, а кожа — смуглой, будто у метиса. Эффект получался какой-то немного искусственный. Сама Нина о своей экзотической внешности фантазировала, что вроде бы прапрабабушка ее, столбовая дворянка, жившая в конце девятнадцатого столетия, отличалась для того чопорного века излишней резвостью, а ее муж — прапрадед Нины — любил свою жену так, что ни в чем ей отказать не мог — в частности, выписал ей из Франции камергера-эфиопа, образованного, кстати говоря, человека, помимо своих основных обязанностей публиковавшего статьи о поэтике Пушкина, которого считал своим прямым предком, в петербургской газете «Луч света».

Георгий Петрович взял еще пива, потом подумал и заказал сто граммов водки, из скупости отказавшись от предложенного продавцом бутерброда с килькой. Он выпил водку, выпил и пива — вследствие чего ему стало так хорошо, что, взобравшись на шаткий столик, Георгий Петрович взмахнул руками и крикнул:

— Товарищи!

К нему обернулись. Продавец — здоровенный детина, — исполнявший в заведении также и обязанности вышибалы, прикинул, стоит ли ему из-за какого-то выпившего дедка, взгромоздившегося на столик, вытаскивать собственное дебелое тело из-за прилавка, и решил, что не стоит.

— Товарищи! — удивленный и обрадованный тем, что его еще не бьют, вновь крикнул Георгий Петрович. — Позвольте сказать речь!

И тут же начал говорить, хотя никто ему ничего не позволял.

— Вы все помните, в какое время мы жили! — загорланил Георгий Петрович. — Грозовое время! Устои рушились, весь мир смотрел с опаской на молодую страну, взятую в клеши бандой империалистов… Когда гидра капитализма поднимала одну из своих голов, мы тоже не дремали…

Долго говорил Георгий Петрович, и никто его не прервал. Только на втором часу речи какие-то темнолицые ханыги, допивавшие вчетвером пятую бутылку портвейна, поднялись из-за столика, заговорщицки глядя друг на друга. И были произнесены слова, которые Георгий Петрович так и не услышал:

— Пойдем этому Ленину броневичок покоцаем.

Домой Георгий Петрович попал, когда уже вечерело. Возбужден он был так, что даже не стал отгонять машину на стоянку. Да и отгонять-то там было, собственно, нечего. «Запорожец» Георгия Петровича теперь представлял собой такую жуткую колымагу, что никто на нее и не покусился бы. А если бы и покусился, то украсть оттуда все равно ничего нельзя было — автомагнитола была раздолблена вандалами в пыль, а старенькие чехлы измазаны какой-то гадостью. Три шины из четырех были проколоты, диски на колесах помяты… чего там говорить…

Но вдохновленный собственной речью Георгий Петрович на это не обращал уже никакого внимания.

«Все равно я хитрее вас всех, — думал он, шагая по направлению к лифту. — Кто еще, кроме меня, старого партийца, мог вот так запросто получить новую квартирку в центре города, а?» — и мысленно хихикал.

Лифт довлек Георгия Петровича до нужного этажа.

Хихикнув еще раз — уже не мысленно, а вслух, — Георгий Петрович вышел из лифта и прошел к двери своей квартиры. Позвонил.

«А то, понимаешь, строят из себя… — отвлеченно подумал он. — Не нужны нам, старым партийцам, пайщики, акции, офисы, брифинги… и дополнительный капитал не нужен».

— Привет! — сказал Георгий Петрович своей жене Нине открывшей ему дверь.

— Привет, — ответила Нина, пристально оглядывая своего благоверного. — Что это ты такой… сияющий? Выпил, что ли?

— Я не пью, — не обиделся Георгий Петрович, пролезая в дверь, — в завязке я — сама знаешь. Просто дела пошли у меня… неплохо сегодня. Понимаешь, надо старую закваску иметь, вот тогда и будешь в отдельной квартире жить. Я, наверное, на работу поступлю, — зачем-то добавил еще Георгий Петрович. — Диктором на радио. Речи буду произносить.

— Да? — обрадовалась Нина. — Наконец-то. Может быть, хоть на этот раз найдешь свое место в жизни… Знаешь, я ужин приготовила, но хлеба в доме нет ни крошки. И майонеза нет и красного вина — полусладкого, земляничного, такого, как я люблю. Дай мне, пожалуйста, ключи от машины, я в супермаркет съезжу. Я быстро — ты только душ принять успеешь.

— Конечно, — пожал плечами Георгий Петрович, — о чем речь…

Он уже давно привык к странностям своей дворянствующей жены и знал, что никакого полусладкого земляничного вина она не купит, а купит дешевый портвейн, рюмочку которого будет с возвышенно-вдохновенным видом смаковать в течение всего ужина.

«Дворянка-то дворянка, — неожиданно неприязненно подумал он, — а квартирку мы хапнули, она ничего не сказала. А когда я свою пропил, она мне совсем не по-дворянски выволочку устроила — последние волосья повыдергивала».

Он сунул руку в карман, достал ключи, протянул было их Нине, но тут рука его дрогнула.

— Понимаешь… — мгновенно изменившимся голосом начал он.

— Так, — проговорила Нина, тонко разбиравшаяся в интонациях речи мужа. — Что случилось?

— Да… — замялся Георгий Петрович. — Небольшая неувязка.

— Ты же говорил, что дела пошли хорошо?

— Теперь — да, — сказал Георгий Петрович, — но начались-то они очень даже хреново… Я потом расскажу…

— Ты сейчас расскажи, — потребовала Нина.

Георгий Петрович вздохнул и снял ботинки.

— Ладно, — согласился он. — Только, может быть, все-таки поужинаем, а? Без хлеба, вина и майонеза? Я с самого утра сегодня на ногах. Понимаешь… — начал рассказывать он, идя вслед за Ниной на кухню. — Началось все с того, что я зашел в пивнушку… Не для того, чтобы выпить, — торопливо поправился он, — а для того, чтобы… для того, чтобы…

Георгий Петрович вдруг замолчал, отодвинул от себя тарелку.

— Ты чего? — спросила Нина от плиты.

— Шипит чего-то… — нахмурился Георгий Петрович.

—Да, — прислушавшись, кивнула и Нина. — Шипит. Кажется, в ванной. Похоже на…

— Прохудившийся кран! — закончил Георгий Петрович и. вскочив, ринулся в ванную.

Громадными скачками он пронесся через большую прихожую, свернул к ванной, но вдруг споткнулся обо что-то и, пролетев несколько метров по воздуху, головой врезался в противоположную стену — рядом с дверью в ванную, из-под которой уже, бодро журча, струилась вода.

— Черт… — простонал Георгий Петрович, поднимаясь и потирая макушку, — какого… чего тут все валяется?..

Он зашлепал ладонью по полу и скоро обнаружил шнур от телефона, невесть как оказавшийся посреди прихожей — сам разбитый вдребезги телефон валялся в двух метрах от ушибленного Георгия Петровича.

— Сволочи… — пробормотал Георгий Петрович, неизвестно к кому обращаясь. — Как этот шнур тут оказался-то? Еще утром он был плотно прибит к притолоке…

Дверь в ванную задрожала и, внезапно изогнувшись, слетела с петель. Георгия Петровича, который уже успел подняться с пола, волна мутной воды сбила с ног и шибанула о стену.

— И… а-а! — проорал наполовину захлебнувшийся Георгий Петрович. — Ни-и-и-и-на-а-а!

Подбежавшая Нина всплеснула руками и метнулась к столику, на котором стоял телефон, но телефона там, конечно, не оказалось, а то, что в виде металлических деталек, проводков и обломков пластмассового корпуса валялось на полу, уже никак не могло выступать в качестве средства связи.

— Телефон разбит! — крикнула Нина, прижимая ладони к щекам. — Не могу никому позвонить!

Проделав поистине героические усилия, Георгий Петрович, уклонившись от напора воды, отклеился от стены, едва ли не ползком проник в ванную. Несколько минут оттуда доносились только нечленораздельные вопли, практически полностью заглушаемые шипением рвущейся из поврежденной трубы воды, потом вдруг напор ослабел и иссяк совершенно.

С головы до ног мокрый Георгий Петрович, пошатываясь, вышел из ванной навстречу бледной от перепуга Нине.

— Еле закрутил вентиль, — хрипло сообщил он. — Напор очень большой. Часть трубы сорвало к чертовой матери — хорошо еще пониже перемычки. Иначе вообще — утонули бы сами и весь дом утопили. Звони сантехникам, пускай приходят и разбираются. Хрен знает, что такое — месяц назад только Степка ремонт сделал, а теперь ванную заново перестраивать надо… Буржуазия чертова— при коммунизме такого ни за что не было бы…

— Да не могу я позвонить, — повторила Нина, осторожно заглядывая в искореженную ванную комнату. — Телефон разбит.

Георгий Петрович откинул с лица намокшие пряди волос.

— Кстати, какого черта телефонный провод на полу делал? — осведомился он. — Я через него полетел и башкой в стену… Хорошо еще не проломил ничего… ни стену, ни голову…

Нина пожала плечами.

— Он же у нас по притолоке шел, — сказала она, — провод-то…

— Ну и дела… — протянул Георгий Петрович. — Барабашка у нас, что ли, завелся?

Он вытащил из кармана свой мобильный телефон размером с батарею парового отопления, поднес— его к уху и потряс. Потом, оттопырив нижнюю губу, потыкал пальцами в кнопочки. Вынул телефон из промокшего насквозь чехла и, открыв крышку, посмотрел зарядную батарею.

— Мертвый, — констатировал Георгий Петрович. — Вода попала внутрь. Утопленник. Сим-карта полетела. Вот буржуйская игрушка… Как же это мы теперь без средства связи-то?

Нина снова пожала плечами.

— От соседей позвонить можно, — предположила она.

— От соседей… — проворчал Георгий Петрович и, швырнув ненужный теперь сотовый на пол, снова направился в ванную.

Нина, вздохнул, ушла за тряпкой и ведром.

— Кафель отлетел ко всем чертям! — гремел из ванной голос Георгия Петровича. — А тот, который еще остался, на соплях держится. Зеркало разбилось… Про полотенца и коврик я уже не говорю… Эх, мать твою! От раковины кусок-то какой откололся! Краники посшибало все…

— Это еще что… — попробовала было успокоить его Нина, собиравшая воду с пола тряпкой в ведро, — это еще трубу с холодной водой прорвало… А если бы вот с горячей…

Речь ее прервал неприятнейший скрип, мгновенно сменившийся ревом хлещущей воды. Ванная за несколько секунд наполнилась густым и горячим паром, стремительно заполняющим все комнаты квартиры Георгия Петровича, а сам хозяин с оглушительным воплем вылетел в прихожую.

— Обварился! — заорал он.

— Что случилось?.. — пролепетала Нина.

— Трубу с горячей водой прорвало! — выкрикнул Георгий Петрович, тряся в воздухе обваренными руками. — Беги к соседям — звони в «скорую»! В МЧС!!! Куда хочешь, только пусть они быстрее приезжают!

Уронив ведро и тряпку, Нина опрометью кинулась вон из квартиры.

Георгий Петрович как сумасшедший бегал по квартире, сшибая мебель и натыкаясь на стены, бестолково орал что-то и даже пару раз попытался было сунуться в ванную — и обварился весь с ног до головы. От убежавшей к соседям Нины не было никаких вестей.

Обезумевший Георгий Петрович непонятно зачем выскочил на балкон, потом запрыгнул обратно в квартиру и застал в коридоре жену.

— Сантехников ЖКХ прислать не может, — сообщила жена. — Так как на штатной должности остался один слесарь, и тот уже второй месяц не выходит из запоя. Что делать, Жора?

— Доперестраивались! — заорал Георгий Петрович. — Суки! Сволочи! Демократы паршивые!

И снова забегал по квартире, которую завалило клубами пара полностью, — и бегал до тех пор, пока не сообразил накинуть на себя висящий на вешалке длинный осенний плащ Степана Михайловича, натянуть на руки варежки, на голову — свою спортивную шапочку, а на лицо — большие горнолыжные очки, которые хранил с тех пор, когда партактиву органов выдавали халявные путевки на Домбай. И в таком виде вошел в ванную, пробыл там некоторое время, после чего шум воды прекратился.

Георгий Петрович, хлюпая промокшей одеждой, вышел в коридор, плюхнулся на табурет, стащил шапочку и очки и прохрипел жене, совершенно не видя ее в клубах пара:

— Открой все окна и балкон.

Через десять минут пар из квартиры испарился, зеркала и стекла покрылись банным налетом, который скоро заиндевел. В комнате треснула стеклянная горка, обои скособочились. Георгий Петрович кинулся спешно закрывать окна и балкон, а когда справился с этим делом и вернулся на кухню, совершенно без сил сполз по стенке на пол.

— Вот так, Нина, — сказал он заплаканной жене. — Такие случаются катастрофы. Но хорошо, что все закончилось…

— Знаешь, Жора, — всхлипывая, проговорила Нина. — Я думаю, это нас господь бог наказал… Мы ведь Степочку не хоронили даже, а в квартиру его въехали. Может быть, он жив и еще вернется?

— Не дури, — хмуро ответил Георгий Петрович. — При чем здесь бог? А Степка… Последний раз его видели в супермаркете — перед тем, как там стрельбу начал тот самый Маньяк, который недавно ночной клуб захватил. Но тела Степки не нашли в супермаркете. Я думаю, что его демократы погубили. Такое вполне в их стиле — подговорили Маньяка, маньяк убил Степку, а труп демократы куда-то вывезли… Украли.

— Зачем они труп украли? — тупо спросил Нина, не в силах уловить в словах мужа логическую нить.

— Чтобы надругаться, — не думая, ответил Георгий Петрович и, кряхтя, поднялся на ноги.

Он стащил с себя мокрый плащ и варежки.

— Давай, что ли, ужинать, — проговорил он, — жрать хочется от всех этих переживаний. Уборку потом сделаем.

Нина, всхлипывая, начала заново накрывать на стол, а Георгий Петрович, потирая озябшие руки, прошелся по кухне — и вдруг остановился.

— Что-то того… — неуверенно проговорил он, задирая голову вверх и хлюпая носом. — Что-то… пахнет как-то… У тебя ничего на плите не сгорело?

— Ничего, — ответила Нина и дрогнувшим голосом добавила: — Знаешь, Жора, хорошо, что у нас трубы с водой прорвало. Это еще ничего. А вот если канализацию…

— Молчи, дура! — взревел Георгий Петрович и бросился в туалет.

Картина, которую он застал там, потрясла его настолько, что Георгий Петрович замычал, бессильно всплескивая руками. Унитаз клокотал, как кастрюля на плите — из вонючего его нутра перло зелено-коричневое содержимое, как перекипевший суп. Георгий Петрович открыл рот, по неосторожности глотнул зловонного воздуха — и содержимое теперь поперло из него самого.

— Что случилось еще? — долетел из кухни встревоженный голос Нины.

— Накаркала, гнида, — икая мучительной икотой, простонал Георгий Петрович. — Канализация… Скорее — вантуз, вантуз!

Через полчаса ценою невероятных усилий были ликвидированы последствия очередной катастрофы. Правда, зеркала и стекла в квартире снова покрылись водяными пупырышками, а пол в коридоре и на кухне был покрыт зеленой липкой пленкой, которая никак не желала оттираться. Георгий Петрович, неумело обращаясь с вантузом, повредил себе правую руку, а Нину так и вообще едва не засосало в унитаз — но теперь было все позади.

Бледный Георгий Петрович дрожащими губами пил на кухне чай, а сидящая подле него Нина размешивала сахар в своей чашке, но так как руки у нее тряслись, чай расплескивался по столу.

— Наказание божье, — вздыхала Нина. — Степочка с небес гневается. Ой, гневается Степочка с небес…

— Не болтай ерунды, — буркнул Георгий Петрович. — Наказание божье… Степочка с небес… Я же партийный! А ты мне такую муть несешь… Вот барабашка тут завелся — это точно…

Нина помолчала, оставила наконец в покое ложечку, положила на залитый чаем стол руки и молвила:

— А знаешь, Жора, прорыв труб и канализации — еще не самое страшное, что могло случится. Если бы, например…

— Заткнись! — рявкнул Георгий Петрович и так врезал кулаком по столу, что опрокинул обе чашки и свалил на пол заварочный чайник.

Нина послушно и испуганно смолкла.

— Степочка, Степочка… Заладила! Дура!

Степан Турусов, сидя в собственной квартире на открытой створке кухонного шкафчика, плакал, размазывая слезы по чудовищному своему клюву.

«Надо же такому случиться, — горько думал он, — чтобы я опять оказался в мире живых в своем городе, в своей квартире… Как так могло получиться? Наверное, эта Мария что-нибудь перепутала и меня перекинула сюда, вместо того чтобы переместить с Никитой и Г-гы-ы в Пятьдесят Восьмой Загробный… Совсем эта Мария ошалела от любви к Никите — вот и перепутала что-то в своем колдовстве… Я и мечтал дома оказаться — но почему в таком виде? Почему я все еще в обличье попугая, притом невидимого? Опять сработали какие-то дурацкие загробные законы? Никто из живых меня не видит… Считают барабашкой… А я раньше думал, что барабашки не существуют. Ну, ничего. Теперь по крайней мере знаю, откуда эти барабашки берутся».

Степан Михайлович посмотрел вниз — туда, где за его собственным столом пили чай измотанные переживаниями родственники дядя Георгий и тетя Нина. Степан Михайлович до такой степени вдруг преисполнился ненависти к подлым захватчикам, что даже перестал плакать.

— Сволочи! — выкрикнул он, но никто его, конечно, не услышал. — Гады! Я вам еще не такое устрою! Квартиру только жалко мою, а то я бы вообще вас тут сжег к чертовой бабушке! Куда Джему мою дели? На живодерню отвезли! Гад ты, дядя Жора, я тебе никогда твоей подлости не прощу! Гнида! Гэбэшник проклятый! Сталинист паршивый! Я тебе… Сгною! Джемочка моя…

И Степан Михайлович снова заплакал.

 

Глава 1

Кентавр Борисоглебский по натуре своей был существом беззаботным и, несмотря на то что исполнял обязанности подручного инспектора Колонии X Эдуарда Гаврилыча, нечасто задумывался о служебных проблемах. Мало дела ему было до того, что Колония переживала теперь не лучшие времена — сначала обитающих в Пятом Загробном героев терроризировал маньяк Раскольников, расчленивший своим страшным топором всех наличествовавших на тот момент старушек, а потом неуловимый и загадочный Черный Плащ вносил смятение и хаос в и так неспокойную Жизнь колонии.

Борисоглебский весело скакал вдоль по улице имени Расстрела бакинских комиссаров, затем повернул в переулок имени Сожжения Лазо, поднялся к проспекту Каплан и, звонко дробя копытами брусчатку проспекта, пролетел несколько километров, насвистывая любимую песенку:

А я еду не грущу,

А наеду, не спущу…

Завидев в конце проспекта толпу народа, он перешел с иноходи на рысь и, подскакав к толпе, вовсе остановился.

Разношерстные жители колонии что-то гомонили. Из общего шума выделялся бас Илюши Муромца:

— Ай-ай-ай… Ай-ай-ай-ай…

Живо заинтересовавшись происходящим, Борисоглебский стал пробиваться в центр толпы и скоро добился своего, смяв при этом десяток-другой второстепенных героев, и увидел следующее — окруженный обитателями колонии стоял, прочно уперев в брусчатую поверхность проспекта перепончатые лапы, встрепанный селезень, закутанный в темно-синюю ткань. Мутно-голубые глаза селезня прикрывала черная повязка, а из массивного клюва вылетали пронзительные звуки, складывающиеся в слова:

— Тому в истории примеров нет совсем! Герои — товар штучный! Нельзя их всех причесывать под одну гребенку — это неправильно!

— Верно! — громыхнул из толпы суровый голос Фантомаса. — Нельзя всех под одну гребенку… Тем более тех, кто вообще не знает, что такое гребенка и зачем она нужна!

Борисоглебский перевел взгляд на отливающую под утренним загробным солнцем зеленую лысину Фантомаса и коротко хохотнул.

— Архиверно! — поддержал французского киногероя грассирующий тенорок. — Архиверно, товарищи! Гребенка нам вовсе не нужна! Теперь время не гладить по головкам, а бить! Бить по этим самым головкам!

— Очень приятно, что большинство из вас поддерживают мое мнение! — продолжал пронзительно вещать селезень. — Итак, я предлагаю вам, дорогие герои, изменить существующее положение вещей. Внести, так сказать, ясность! Выступить в роли, как говорится, бога из машины л поставить все на свои места! Если мы — герои, так мы должны совершать подвиги! А как можно совершить подвиги в колонии, где на каждый квадратный метр приходится по три десятка самых разнообразных героев — всяких конфигураций и ориентации?!

— И еще больше, чем три десятка, — пробасил, рубанув могучим кулаком воздух, Илюша Муромец. — Мою квартиру уплотнили недавно — мало того что до этого со мной в одной комнате жили Алеша Попович и Добрыня Никитич, так теперь еще целую отару героев татарского эпоса пригнали на личную мою жилплощадь — Кумбыз-хан, Бастур-ман-хан, Кимберлиз-хан, Беверлиз-хан, Суматри-хан и Лавизгум-оглы. Пернуть, извините за выражение, негде… А Кумбых-хан к моему богатырскому коню все присматривается — хочет его сожрать, наверное. У них, у татар этих, такой народный обычай!

— Я об этом и говорю, — закивал своим клювом селезень. — Перенаселенность — одна из существенных проблем Колонии X. А почему образовалась такая проблема? Что, места свободного нет в Цепочке? Да сколько угодно! Вон Тридцать Третий Загробный — по слухам, там вообще жесточайшая нехватка населения! Почему бы администрации туда пару тысяч героев не перекинуть?

«Дельно говорит селезень, — подумал кентавр Борисоглебский. — Тесно тут у нас в колонии, это правда. А если у Илюхи богатырского коня сожрут, с кем я буду рысистые испытания устраивать? Да и потом — героев с каждым днем все больше и больше становится — кончится все тем, что Рысистые испытания негде проводить будет… Откуда этот селезень взялся, кстати? — подумал еще Борисоглебский. — Что-то раньше я его не видел…»

— А сказать вам, — продолжал между тем селезень, — Почему администрация всех героев в одну-единственную Колонию сваливает? Да еще огораживает колонию магическим забором, через который заяц не перескочит, птица не Перелетит, змея не проползет?

— Сказать! Сказать!

— Так слушайте! — торжественно объявил селезень. — Недавно я разоблачил местного инспектора — Эдуарда Гаврилыча, который всем вам, наверное, прекрасно известен.

— Известен! Известен!

«Вмешаться, что ли? — засомневался вдруг кентавр Борисоглебский. — Эдуард Гаврилыч — не кто-нибудь, а мой непосредственный начальник. С другой стороны — очень интересно послушать, как его разоблачат… Потом вмешаюсь. Спешить мне некуда. Надо, конечно, исполнять приказ— ловить неуловимого этого… как его… Черного Плаща… но ничего, минута-другая принципиального значения не имеет. Послушаю…»

— Начнем разоблачение, — заговорил неугомонный селезень. — Вы когда-нибудь задумывались о том, почему Эдуард Гаврилыч в отличие от обыкновенного ифрита имеет две головы, мыслящих по-разному? Да потому что небезызвестный царь Соломон много тысяч лет назад приказал срубить бедному ифриту все его головы за то, что тот, охраняя территорию базара и воспользовавшись своим служебным положением, ограбил, убил и съел бедного персидского юношу Аладдина, торговавшего на базаре финиками! Приказание Соломона исполнили, но наполовину, потому что, когда Эдуарду Гаврилычу (в те времена его, конечно, звали по-другому) отрубили одну из голов, обезумевший от боли ифрит вырвался от палачей и сбежал. Потом, правда, истек кровью и испустил дух где-то в пустыне. Очутившись на том… то есть на этом свете, Эдуард Гаврилыч с понятным удивлением отметил, что все его головы на месте. Только вот одна — та, что была отрублена палачами царя Соломона, — вследствие, очевидно, перенесенного потрясения стала дурить. Эта голова и выбрала себе имя Эдуард… Эдуард Гаврилыч — урод! Ему место в кунсткамере, а не на должности инспектора! Если власти находят необходимым охранять нас, то пусть приставят к нам нормального среднестатистического ифрита, а не какого-то монстра, тем более осужденного самим мудрым Соломоном за мерзкое и ужасное преступление…

— Вспомнил! — раздался вдруг из толпы чей-то истошный крик. — Вспомнил, где я видел поганые рожи нашего инспектора Эдуарда Гаврилыча. Я ему отомщу! Клянусь своей волшебной лампой, я ему отомщу!

На минуту и селезень, и окружающие его герои примолкли, наблюдая, как вдоль по улице по направлению к конторе Эдуарда Гаврилыча, размахивая кривым ятаганом, помчался одетый по-восточному молодой человек.

— Да, — возвращаясь к прерванной теме, проговорил селезень, — теперь вы видите, что надзор над нами осуществляют типы крайне антиобщественные, самим фактом своего существования оскорбляющие наши легкоранимые героические души. Так доколе, я спрашиваю, доколе мы будем терпеть оскорбления? Не пора ли потребовать сатисфакции?

Толпа, окружающая селезня, молчала, переглядываясь сама с собой.

— Не пора ли потребовать ответа у зарвавшихся тиранов? — усомнившись в лингвистических познаниях слушателей, поправился селезень.

— Пора! — единой глоткой взревела толпа. — Даешь свободу!

— Даешь свободу! — вместе со всеми закричал и Борисоглебский, который, опьянившись зажигательными высказываниями селезня, совершенно позабыл — зачем и для чего он выехал сегодня на проспект Каплан.

— Вперед! — завопил селезень, когда шум возбужденного сборища немного утих. — Надерем задницу оккупантам! За мной!

И пошел вперед, скоро переваливаясь с боку на бок и Мягко шлепая перепончатыми лапками по нагретой загробным солнцем брусчатке проспекта.

* * *

— Скоро ты там? — нервничал полуцутик, бегая вокруг Никиты, копошащегося во внутренностях кабинки генератора.

— Скоро, скоро, — пропыхтел Никита, показывая из-за полуоткрытой створки перепачканную машинным маслом физиономию.

— Сам накликал беду, сам теперь возишься, — протараторил полуцутик и вздрогнул, когда сквозь серый туман до него долетел протяжный вой какого-то явно очень недовольного чем-то чудовища. — Давай скорее! Энергии-то генератор наш нааккумулировал достаточное количество? Надо валить отсюда, надо валить отсюда… Давай скорее! Давай скорее!

— Нааккумулировал достаточное количество, — эхом отозвался Никита. — Только настроить надо.

— Нет, какой ты все-таки дурак, Никита, — продолжал волноваться полуцутик, — надо же было додуматься — орать в Пятьдесят Восьмом Загробном. Тут же чудовище на чудовище сидит и чудовищем погоняет… Нас сожрут, не успеем и опомниться. Представляешь себе перспективку — быть пережеванным, переваренным и возродиться в виде кучи дерьма? Это в мире живых можно себе позволить умереть в каком угодно виде, а потом явиться в Загробные Миры свеженьким и чистеньким. А здесь законы другие. Будешь ты одушевленной и мыслящей какашкой.

— Не каркай под руку! — рявкнул Никита, снова отвлекаясь от своего занятия. — Займись сам каким-нибудь полезным делом.

— Я и занимаюсь полезным делом, — закричал в ответ Г-гы-ы. — Я тебя подбадриваю. Чтобы ты скорее чухался. Давай быстрее, придурок! Это чудовище, которое за туманами скрывается, уже очень близко — я по звуку определяю.

— Чего тебе бояться-то? — спросил вдруг Никита. — Ты лее в любой момент любое чудовище можешь трансформировать в кого-нибудь безобидного… в того же таракана, например.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала, — уклончиво ответил Г-гы-ы. — Может быть, могу, может быть, и нет… Откуда я знаю, какое именно чудовище к нам подбирается? Вполне возможно, что оно с такой космической скоростью передвигается, что я и пальцами щелкнуть не успею…

— Что-то не похоже на то, что это твое невидимое пока чудовище с космической скоростью передвигается, — усмехнулся Никита. — Полчаса оно уже к нам подбирается, а все никак подобраться не может…

— Кружит, — пояснил бледный полуцутик. — Вынюхивает нас. Или сородичей своих созывает. На пир, так сказать…

Полуцутик вдруг прервался и прислушался, опустившись на колени и приложив ухо к щебню.

— Чую, бежит сюда кто-то, — упавшим голосом сообщил он. — Судя по сотрясению почвы, кто-то очень большой. И злой.

Вой — теперь уже не такой далекий, как раньше — перешел в полулай-полурев, и уже отчетливо стал слышен перестук множества ног.

— А может быть, и не одно чудовище к нам бежит, — Дрожа, продолжал размышлять вслух полуцутик Г-гы-ы. — Может быть, их целый легион. Черт его знает — топает не Меньше десятка ног. А я не могу с точностью сказать — у самых страшных монстров в этом мире десять ног или всего одна. Хорошо, если десять — тогда нам придется удирать только от одной твари. А если…

— Заткнись, а? — совершенно серьезно посоветовал Никита, вытаскивая из нутра кабинки шнур.

— Я просто на слух определяю…

— Сделай, будь добр, так, чтобы я тебя на слух не определял. Надоел, в натуре. Держи трос.

Г-гы-ы принял протянутый ему Никитой трос, зажал его в клыках и, взмахнув крылышками, взвился в туманные полосы, сгущающиеся на высоте человеческого роста до состояния полного мрака. Никита насадил ржавое колесо на такую же ржавую ось и с натугой принялся колесо вращать.

— Скорее бы, а? — косноязычно взмолился болтающийся на конце троса полуцутик,

— Заткнись.

— Чего заткнись-то?

— Заткнись.

— Думаешь, я обязан тебя ждать, да? Сейчас брошу этот чертов трос и улечу. А ты как хочешь.

— Заткнись.

— Чего «заткнись» да «заткнись»?! В натуре — сейчас брошу все и улечу! А тебя сожрут тут без меня.

Никита в последний раз крутанул колесо. В кабинке что-то взвыло и заурчало, потом раздалось механическое тарахтение.

— Готово, — выдохнул Никита.

— Готово! — радостно взвизгнул полуцутик.

Кабинка затряслась, заурчала, выбрасывая из всех своих щелей клубы густого черного дыма, и поднялась на полметра над землей. Никита прыгнул в кабинку. Полуцутик взмахнул крыльями и приземлился ему на плечо. Никита, наклонившись, даванул какую-то педаль, и из зада кабинки ударил вдруг сноп желтого пламени, мгновенно разогнавший полосы тумана в радиусе полукилометра.

— Поехали! — завопил полуцутик. — Вперед к…

Куда именно пожелал ехать Г-гы-ы, так и осталось неизвестным, потому что, выкрикнув начало фразы, полуцутик замер на плече Никиты, полуоткрыв рот и выпучив глаза.

— Что такое? — уже обо всем догадываясь, спросил Никита.

— Посмотри… — прохрипел Г-гы-ы.

Никита глянул туда, куда указывал ему Г-гы-ы, и сам обомлел. Из туманного облака медленно и торжественно выступила громадная — размером, наверное, с девятиэтажный дом — туша. Впрочем, истинные размеры туши определить было трудно. Хоть желтый огненный выхлоп генератора и разогнал порядочно туман вокруг Никиты и Г-гы-ы, чудовище было настолько большим, что виден был только массивный торс, украшенный полусотней длинных волосатых щупальцев, три вооруженные колоссальными когтями ноги и волочащийся по земле хвост — головы или чего-то там еще, заменяющего чудовищу голову, видно не было — быстро сгущающийся туман падал сверху на землю, скрывая уже от глаз человека-покойника и полуцутика невероятный торс монстра.

— Кто это? — спросил Никита, вцепившись пальцами в борт кабинки.

— Конь в пальто, — зашипел полуцутик. — Ну давай, поехали скорее! Видишь, какой огромный? У меня, наверное, энергии не хватит, чтобы его трансформировать. А вон за ним еще хмыри какие-то маячат. Ой, зря я Марию попросил нас в этот мир перебросить. Только сейчас понимаю, какого дурака свалял. Ой, больше никогда так поступать не буду. Думать буду и с другими советоваться. Никита, газуй! Давай, говорю! Газуй!

Чудовище склонилось к земле — из-за туманной завесы Показалась огромная башка, покрытая, словно дрянной позолотой, желтоватыми чешуйками. Глаз среди чешуек заметно не было, но то, что чудовище увидело пытающийся сбежать от него ужин, определить можно было по восторженному воплю.

— Газуй! — завопил полуцутик.

Никита ударил ногой педаль — и кабинка рванулась г места, врезалась в туман и пропала.

— А куда мы летим-то? — спросил Никита Г-гы-ы, когда вопли разочарованных монстров не стали слышны. — Впереди туман один. И сбоку туман. И сзади. Куда мы летим?

Полуцутик, все еще сидящий на его плече, ответил:

— А хрен его знает. Главное, подальше от этих уродов.

— Надеюсь, туман когда-нибудь рассеется, — сказал Никита, пытаясь разглядеть хоть что-то на пути ровно летящей над поверхностью земли кабинки генератора. — А то так и врезаться можно неровен час…

— Ничего туман не рассеется, — вздохнул полуцутик. — Я тут вспомнил — мне знакомые полуцутики рассказывали, что в Пятьдесят Восьмом Загробном всегда туман. И солнца никакого нет. Такой уж мир. Неказистый. А чего ему казистым быть, если тут только такие сволочи обитают, как те, которые нас только что чуть не сожрали?

На это Никита не нашелся, что ответить.

Однако полуцутик Г-гы-ы оказался не прав. В том плане, что туман через некоторое время полета все-таки рассеялся. И даже выглянуло солнышко — правда, не ярко-желтое, как то, которое привык видеть Никита, а какое-то диковатое по цвету — красно-зеленоватое. Но и такое солнце было все же лучше, чем никакое.

— А ты говорил! — воскликнул повеселевший Никита. — Туман никогда не рассеется, солнышка не будет… Посмотри вверх! Какое-никакое, а солнце все-таки!

— Ну и что? — беспечно проговорил полуцутик. — Я в этом мире не был. Только по рассказам знакомых знаю, что это за место. А знакомые могли и приврать. Какая разница? Главное, что мы свалили от чудовищ. Ой, смотри, что-то там впереди виднеется.

— Дом, — присмотревшись, определил Никита.

Некоторое время они молчали. А как только кабинка генератора поравнялась с домом, Никита остановил агрегат.

— Пошли посмотрим, что там? — предложил полуцутик. — Чего ты сидишь-то?

— Странно, — пробормотал Никита.

— Чего странного?

— А того… Картина больно знакомая. Как будто я на Земле оказался вдруг. Уж не нас ли Мария на Землю отправила по ошибке? А не попугая Степу.

Полуцутик встревожился.

— Ты чего такое говоришь-то? Как это на Землю? Это значит — в мир живых, что ли? Не городи ерунды. Не может такого быть.

— Ты же сам говорил, что возможно. Что Мария, находясь… м-м-м… во власти чувств, могла перепутать кое-что в своих вычислениях… К тому же уровень ее энергии максимально был повышен в связи с… как бы тебе это объяснить,

— Как умеешь.

— Да объяснить-то я умею, — усмехнулся Никита. — Только вряд ли ты поймешь.

— Почему?

— Потому что ты бесполый.

— Ну знаешь, — обиделся полуцутик. — Бесполый-то я бесполый, но с людьми дело имею давно. С планетами вот Нечасто приходилось сталкиваться. Но, как я понял, во многом человек и планета схожи. Как мне говорил один мертвец… Гете, кажется, его звали… он говорил: каждый человек— это целый мир. То есть планета. Так вот. Если ты Имеешь в виду тот факт, что оргазм повышает энергетический уровень особи, то я это знаю.

— Ну, что-то подобное я и хотел сказать.

— Я и понял, — фыркнул полуцутик. — Но когда я говорил, что Мария могла перекинуть кого-то из нас на Землю по ошибке, то я имел в виду Степу, и только Степу. А нас никак не могло на Землю кинуть.

— Почему это? — поинтересовался Никита.

— Да потому что я — полуцутик! — воскликнул Г-гы-ы. —Ты когда-нибудь на Земле полуцутика видел?

Никита задумался.

— Ну… когда я в Питер с братвой ездил… на курсы повышения квалификации, я в кунсткамеру заходил… Там много чего видел — и не таких, как ты… А если серьезно ты хочешь мне сказать, что…

— Полуцутик никак не может оказаться в мире живых, — твердо выговорил Г-гы-ы. — Просто никак не может. Одно дело — изотерическая проекция.

— Чего? — наморщился Никита.

— Ну, я с этим Дрыгайло общался в виде изотерической проекции, — объяснил полуцутик.

— Понятно…

— Одно дело — изотерическая проекция, а совсем другое дело — полуцутик в натуральном виде. Полуцутик или там цутик в мире живых — это невозможно. Это как кусок льда в пламени. Против всяких законов. Я могу себе представить, что Степу перекинуло в мир живых, но что никто никогда себе не представит — это коренное население Загробных Миров в мире живых.

— Ясно, — вздохнул Никита. — Другими словами — мы все еще в пределах Цепочки. А я-то думал…

— Мы в Пятьдесят Восьмом Загробном, — отрезал полуцутик. — И точка.

— Ладно, — сказал Никита. — Проехали… То есть — поехали. Прямо к этому дому. Просто поразительно — дом. такой, какие бывают у нас, в Саратове. Пятиэтажка.

— А?

— Дом, состоящий из пяти этажей, называется пятиэтажкой-

— Надо же, — усмехнулся Г-гы-ы, — язык сломаешь-

— И лавочка. А на лавочке кто-то сидит. Бог мой! — воскликнул Никита. — Две бабульки! Прямо как у меня дома — в Саратове!

Пятиэтажный дом, тихий, как будто безлюдный — две бабки на сломанной скамейке, вместо одной из ножек которой сложены друг на друга несколько обломанных кирпичей, дряхлый садик и символическая изгородь вокруг него. Тихо было очень.

Кабинка генератора затарахтела, останавливаясь. Клубы черного дыма снова пыхнули изо всех щелей генератора. Полуцутик легко выпрыгнул наружу. Никита последовал его примеру.

— Однако ровно полдень, — сказал Никита, посмотрев на красно-зеленое солнце, и направился к подъезду, возле которого громоздилась сломанная скамейка.

Бабки встретили его настороженно.

— Это что за дом? — осведомился Никита.

— Дом номер пять, — ответила одна из бабок, оглядывая полуголого Никиту с пяток до набедренной повязки таким взглядом, что даже бесполый полуцутик присвистнул, а Никита смутился и стал смотреть в сторону.

— Мы тут кое-кого ищем, — сказал полуцутик.

— Кого? — спросила бабка.

— Кое-кого. Ну… кое-кого, — проговорил Г-гы-ы и подмигнул.

Никита удивленно посмотрел на него.

— Не знаем, — ответила вторая бабка. — И нечего здесь машиной своей гудеть. И так весь воздух загрязнили в центре мира — даже здесь дышать нельзя.

Никита оглянулся на безмолвно стоящую кабинку генератора.

— Я не буду гудеть, — терпеливо сказал полуцутик, — и воздух загрязнять не буду. Только найдем кого надо и уйдем. И все.

— Машины здесь ставить нельзя, — неприязненно проговорила бабка и почесала свалявшиеся пакли волос под нечистой шалью.

— Так ведь знаков нет нигде запрещающих…

— Вот знак… — И бабка поднесла к носу Г-гы-ы сморщенный кулачок, из пальцев которого была сложена вполне неприличная фигура.

Г-гы-ы поморщился. Никита тоже.

— Ну, чего встали-то? — осведомилась одна из бабок. — Проходи давай…

Никита вздохнул, усадил на плечо полуцутика и вошел в единственный подъезд пятиэтажки.

Конечно, никакого освещения в подъезде не наблюдалось, но и безо всякого освещения видно было, что стены обшарпаны практически до кирпичей, с потолка свисают обрывки проводов вперемешку с паутиной, а под ногами громоздится всякая мусорная дрянь.

Никита с полуцутиком на плече поднялся на площадку второго этажа. Сверху тянуло кислыми щами и давно не стиранным бельем, где-то, кажется, на чердаке, оглушительно заорали кошки. Дневной свет косо падал из обнаженного подъездного окошка на осыпающуюся кирпичной крошкой стену — а на стене виднелась намалеванная грязно-серой краской короткая надпись:

— «Туда», — и стрелочка вниз.

— Слушай, — шепотом спросил Никита Г-гы-ы, — а чего ты плел этим бабкам? Кого это «кое-кого» мы ищем?

— А тебе не все равно? — откликнулся полуцутик. — Бабки нас как-то подозрительно осматривали, вот я и придумал дело, которое нас сюда привело. Без дела неловко чужое внимание занимать.

— Лучше ничего придумать не мог? Ищем кое-кого. И подмигивает еще.

— Говорил бы сам тогда, — огрызнулся полуцутик. — А то глазки в землю упер и все дела.

— А чего она так смотрит? Г-гы-ы захихикал.

— Ты такой привлекательный. На тебя не только голубокожие гуманоиды западают и планеты, но и даже старушки. Причем покойные.

— Пошел ты… Кстати, что за странная табличка?

— А я знаю? Пошли посмотрим.

Никита пожал плечами и снова спустился на первый этаж. На площадке первого этажа находились две двери — но вели эти двери, несомненно, в жилые помещения.

Услышав шорох позади, Никита быстро обернулся. Полуцутик от неожиданности подпрыгнул на его плече.

— Шарит тут чего-то… — донесся до них неприятный скрипучий старушечий голос. — Чего шарить-то?

Никита не ответил. Полуцутик тоже. Голова вредной бабки помаячила еще немного в дверном проеме подъездной двери и скрылась.

— Куда же «туда»? — спросил полуцутика Никита — и тут его самого неожиданно осенило.

Он вприпрыжку спустился к самому выходу из подъезда и обернулся к решетчатой двери, ведущей, судя по всему, в подвал.

— Наверное, здесь, — решил Никита.

— Наверное… — сказал и Г-гы-ы. Никита толкнул решетку и тотчас с брезгливой гримасой отдернул выпачканную непонятной зеленой слизью руку. Решетчатая дверь открылась с душераздирающим скрипом. Пожалев о том, что не имеет привычки захватывать с собой карманный фонарик или смоляной факел, Никита направился вниз по лестнице — в подвал. Его ноги оскальзывались на ступеньках, а когда они закончились, стало ясно, Что подвал затоплен мерзкой водой, доходящей Никите почти до щиколоток. Никита снова остановился и в кромешной темноте пошарил рукой по стене в поисках выключателя, но не добился ничего, кроме того, что окончательно измазал себе руки.

— Ты видишь что-нибудь? — спросил он у полуцутика — почему-то шепотом.

— Пока ничего не вижу, — ответил тот, — но сейчас поправлю.

Он щелкнул пальцами, и над его головой, как нимб у христианского святого, возник неяркий полукруг бледно-желтого света, и при его неровном свете Никита направился наугад по одному из коридоров, осторожно переставляя промокшие ноги. Шел он довольно долго, то и дело пригибаясь, чтобы не расшибить себе голову о покрытые грязной слизью трубы, тянущиеся вдоль потолка, — но все-таки не уберегся и на очередном повороте пребольно приложился лбом к какому-то коварному металлическому рукаву, свисающему с потолка совсем уже безобразным образом. По лицу Никиты тотчас брызнула теплая струйка.

— Кровь! — испугался он.

Но это была, конечно, не кровь, а какая-то вонючая жидкость, сочившаяся из рукава. Утершись, Никита хотел было продолжить путь, но полуцутик, посветив вперед своим нимбом, понял, что уже пришел.

Прямо перед ним — в нескольких шагах — белела в темноте новенькая металлическая дверь, на которой той же грязно-серой краской было крупно выведено:

— «Здесь».

— Слушай, — проговорил вдруг Никита. — А чего мы сюда приперлись?

— Как это чего? Ты дом хотел посмотреть. Он тебе знакомым показался. Ностальгия тебя, понимаешь, замучила…

— Странные какие-то надписи, — проговорил Никита. — «Туда», «здесь»…

—Да какая тебе разница? Толкай дверь и пошли. Посмотрим, что там. Мне уже интересно.

— Постучаться надо сначала.

— Ну так стучись…

— Н-да… — неопределенно проговорил Никита и постучался.

 

Глава 2

В эту ночь Георгий Петрович спал плохо, точнее, совсем не спал. Никак не удавалось уснуть Георгию Петровичу. Он пыхтел и ворочался в проваливающейся под его тяжелым телом слишком мягкой постели.

Он и вздыхал, и поднимался пить воду из носика чайника, и считал в уме до ста. Дольше считать не хватало терпения, и мысли с пустого счета сбивались на другие — лихорадочные и будоражащие; он уже три раза выходил курить на балкон, чтобы холодный ночной воздух остудил тело и было потом приятно согреваться в постели и так незаметно уснуть. Но ничего не помогало.

Георгий Петрович даже попробовал пихнуть в бок давно и сладко спящую рядом супругу Нину с целью разбудить ее и заняться с ней известного рода упражнениями, после которых, как Георгий Петрович знал по опыту довольно долгой семейной жизни с Ниной, засыпается легко и спится крепко, но Нина, не пожелав открыть глаза, так в ответ пихнула локтем Георгия Петровича, что тот едва не скатился с кровати и долго еще растирал ушибленные супругой ребра и что-то ворчал под нос себе.

Наконец часам к трем ночи Георгий Петрович понял, что скорее всего уснуть сегодняшней ночью ему так и не удастся.

Кряхтя, он поднялся с кровати и, шаркая босыми ногами по холодному линолеуму, прошел на кухню, включил там свет, закрыв предварительно за собой дверь поплотнее.

Там — на кухне, — рассеянно глядя на разбегавшихся по стенам тараканов, Георгий Петрович снова закурил, но так и просидел с дымящейся сигаретой, ни разу не затянувшись, пока не заставил его очнуться от оцепенения серый столбик невесомого пепла, упавший с кончика сигареты на его голую коленку.

Георгий Петрович выругался, швырнул окурок в раковину и поднялся, чтобы включить маленький стоящий на холодильнике телевизор.

Работал только один канал, по которому передавали яркое шоу, где под вкрадчивую музыку извивались вокруг сверкающего застывшей змеей столба девушки, постепенно освобождаясь от скудных лоскутов, покрывающих их, вне всякого сомнения, прекрасные тела — и обнажая такие места, которые вообще-то обнажать не принято.

Этот-то канал и стал смотреть Георгий Петрович. И несмотря на то что был взвинчен настолько, что не мог заснуть, увлекся — и даже не заметил, как дверь на кухню открылась, и перед Георгием Петровичем, заслонив собой экран телевизора, появилась супруга Нина.

Растерявшись от неожиданности, Георгий Петрович вздрогнул и заморгал.

— Ну и как это называется? — зловеще осведомилась Нина, уперев мускулистые руки в массивные бока — перед тем как выйти замуж на Георгия Петровича, тогда подающего надежды комсорга, Нина, несмотря на свое псевдодворянское происхождение, довольно длительное время работала крановщицей на стройке.

— Ни один канал больше не показывал, — сглотнув, пояснил Георгий Петрович, — вот я и… А что такого, вообще? Для того и показывают, чтобы смотрели…

— Старый хрен, а туда же, — процедила Нина, в минуты личных и семейных катаклизмов враз забывавшая о своих именитых предках, — и выдернула вилку из розетки, отчего экран маленького телевизора вздрогнул и покрылся серым снегом. — Ну-ка пошли спать. Тебе завтра надо хлопотать насчет экстрасенсов, а ты полуночничаешь тут…

Георгий Петрович вздохнул и уже приподнял свою дряблую коммунистическую задницу со стула, но что-то подкосило его, и он снова шлепнулся на мягкое сиденье.

Теперь и Нина присмотрелась к своему мужу и поняла, неладное с ним творится. Вовсе не сластолюбие, характерное для престарелых работников органов, заставило его подняться ночью от теплого и толстого бока спящей жены и Уединиться на кухне для просмотра эротического тележурнала. Ей и самой было до сих пор не по себе. Да и кто тут будет соблюдать спокойствие в ночь после того, как в квартире прорвало сразу две трубы и канализацию. Конечно, теперь, когда первая волна потрясения уже схлынула, а вонючие подтеки на обоях и линолеуме подсохли, происшествие из ранга потустороннего перешло в ранг обыденный. В самом деле — что тут такого странного? Дом старый, сантехника ни к черту…

— Дом старый, сантехника ни к черту, — проговорила Нина и, подоткнув полы халата, присела рядом с мужем — на второй стул. — Мы, наверное, зря переживали. И идею с

экстрасенсом, который избавил бы нас от барабашки, я зря выдвинула. Просто трубы прорвало — чего тут такого? Я понимаю, что ты волнуешься. Мне и самой неспокойно. Степочка-то неизвестно, погиб где-то или еще живой, а мы уже в его квартиру переехали, будто заживо его похоронили..

Георгий Петрович поморщился.

Он вдруг понял, что именно не давало ему уснуть. Не испытанное никогда чувство, поселившись в его партийной голове, теперь разыгралось вовсю. Чувство называлось совесть, хотя Георгий Петрович об этом не догадывался, до недавнего момента приписывая бессонницу пережитому волнению.

— Экстрасенс, — проворчал он, закуривая новую сигарету. — Я сразу сказал, что ерунда эта твоя идея.

— Про барабашку ты первый заговорил, — напомнила Нина.

— А ты про наказание с небес плела! — огрызнулся Георгий Петрович. — Тоже не лучше. Ну ладно, понервничали мы и хватит. Трубы прорвало — с кем не бывает. Обыкновенное дело…

— Обыкновенное дело, — вздохнула Нина. — А чего же ты не спишь в таком случае?

Георгию Петровичу вдруг пришли на ум какие-то дикие слова: «покаяние», «раскаяние», «нравственность», «любовь к ближним»… Он помотал головой и подумал: «Надо меньше телевизор смотреть…» А вслух проговорил:

— Ну, так что же мы решили?

— А ничего не решили, — сказала мудрая Нина. — Экстрасенса звать мы не будем. Трубы прорвало… Ерунда. Только вот… может, в церковь сходим? Или священника вызовем, чтобы он квартиру освятил?

Георгий Петрович побагровел.

— Какого еще священника?! — прохрипел он. — Опять у тебя начались задвиги дворянские. Скажи еще — свечку ставить за исчезнувшего Степана или службы служить… Не допущу я, чтобы тут какой-нибудь беспартийный поп прыгал с этим… с как его…

— Кадилом, — печально подсказала Нина.

— Во-во… Не попа надо вызывать, а сантехника из коммерческой фирмы, — подытожил Георгий Петрович, довольный тем, что трезвый разговор с супругой почти прогнал наслаивающуюся в мозгах потустороннюю муть. Какая-то мыслишка о том, что свечку как раз неплохо было бы Степану поставить, еще копалась на самом дне сознания Георгия Петровича, но он решительно нахмурился, как в былые грозовые дни, сидючи в своем рабочем кабинете, и прихлопнул мыслишку, как надоедливую мошку.

— И все, — сказал он сам себе. — И все! — крикнул он, нарушая ночную тишину квартиры и разгоняя остатки неприятного чувства, не дававшего ему спать.

Степан Михайлович Турусов, подуставший от дневных трудов, поджав под себя лапки и склонив набок хохлатую головку, прикорнул на родной стеклянной кухонной люстре. Дикий крик Георгия Петровича разбудил и испугал его. Проснувшись, Степан Михайлович первым делом ощутил себя сидящим под самым потолком и от неожиданности едва не свалился вниз.

Вовремя восстановив равновесие взмахом крыльев, Степан Михайлович огляделся и увидел сидящих за столом подлых оккупантов. Потом перевел взгляд на часы, показывающие половину четвертого ночи, и злобно усмехнулся:

— Не спится, гады?

На восклицание его оккупанты никак не отреагировали по той самой причине, что никакого восклицания слышать Не могли. Как только Степан Михайлович догадался, что его пробуждение для Георгия Петровича и Нины прошло бесследно, он решил устранить это досадное недоразумение и, соскользнув с люстры, спикировал на кухонный шкафчик, откуда в последовательном порядке смахнул на пол две тарелки, две чайные чашки и стеклянную бутылку постного масла. Собственную вазу в виде извивающихся друг вокруг друга дриад он пожалел, зато с удовольствием отправил в последнее путешествие фамильную хрустальную салатницу Георгия Петровича, которую Нина еще вчера на шкафчик водрузила.

— Мама! — взвизгнула Нина, подскочив при виде разлетающихся по полу осколков.

— Аи! — крикнул басом Георгий Петрович и тоже вскочил.

Степан Михайлович, горланя торжествующую песню, описал вокруг люстры круг победы и на минуту притих, с интересом наблюдая за смятением в рядах противника.

Георгий Петрович и Нина тем временем стояли, не смея пошевелиться, разведя в стороны руки, и растерянно смотрели друг на друга.

— А ты говорила — не надо экстрасенса, — шепотом произнес Георгий Петрович.

— Это ты говорил — не надо экстрасенса, — тоже шепотом ответила ему Нина. — Хотя… может быть, все это только случайность. Посуда упала со шкафчика… Наверное, это от того, что шкафчик покосился…

Георгий Петрович с сомнением посмотрел на ровно висящий шкафчик, потом перевел взгляд на осколки под ногами и промямлил:

— Может быть, это и случайность.

Чтобы доказать ненавистным родственникам, что все происходящее к случайности не имеет ни малейшего отношения, Степан Михайлович снова взвился под потолок и тут же развил бурную деятельность, последствиями которой были: опрокинутый стул, рассыпанная по столу соль, сдернутая занавеска и вывернутый моечный кран.

Минуту Георгий Петрович стоял неподвижно, тоскливо глядя на хлещущую из крана струю воды, потом, опасливо ступая по загаженному полу, проследовал к мойке и присел на корточки перекрывать воду. А когда выпрямился и увидел плачущую Нину, только вздохнул и всплеснул руками. Степан Михайлович, которого никто из присутствующих в комнате не видел и не слышал, мстительно хохотал на подоконнике.

— Я, когда телевизор смотрел — ночной канал, — видел бегущую строку, — проговорил Георгий Петрович, обращаясь к своей супруге. — Написано там было — потомственный колдун и чародей Никифор избавляет от сглаза, порчи и семейных проклятий. Звонки круглосуточно. После полуночи — скидка… И телефон. Телефон я запомнил, потому что у меня исключительная память на цифры.

— Так звони, — вытирая слезы, посоветовала Нина.

— Телефон же сломан.

— От соседей.

— В полчетвертого ночи? — изумился Георгий Петрович. — До утра потерпим.

Степан Михайлович слетел с подоконника. Последовавшие вслед за этим разрушения дали Нине и Георгию Петровичу ясно понять, что до утра они вряд ли дотерпят. Даже больше — если распоясавшийся барабашка будет продолжать в том же духе, вряд ли они доживут до утра.

— До утра мы можем не дожить, — хрипло заявил Георгий Петрович, выкарабкиваясь из-под осколков люстры и счищая с себя ошметки котлет, которые еще пару минут назад мирно лежали в помещенной в холодильник кастрюльке.

— Звони, Жора, — сквозь слезы и томатную пасту из Разбитой трехлитровой банки проговорила Нина. — Соседи Все равно, наверное, не спят. Которые снизу.

Степан Михайлович оглянулся вокруг в размышлении— чего бы еще порушить — и не нашел ничего существенного, кроме маленького телевизора, который тут же — правда не без труда — свалил на пол. Телевизор тяжко грохнулся о пол и разделился на две составные части — корпус и кинескоп, оплетенный с одной стороны какими-то разноцветными проводками.

«Все равно он старый был», — подумал Турусов.

— Звони, — вскрикнула Нина, бочком ретируясь из обезображенной кухни. — Звони, Жора, а то хуже будет.

— Будет! — заверил Степан Михайлович.

— Н-да… — неопределенно проговорил Никита и постучался.

Никто ему не ответил. Тогда Никита постучался снова и вознамерился было двинуть по металлической поверхности двери пяткой, но его остановил Г-гы-ы.

— Погоди, — сказал полуцутик. — Не горячись. Не хотят открывать — не надо. Мы сами откроем. Ну-ка…

Он слетел с плеча Никиты и, трепеща крылышками, завис в полуметре примерно от поверхности зеленой жижи, покрывающей подвальный пол.

— Отойди-ка в сторону.

Проговорив эти слова, полуцутик так сурово нахмурился, что Никита предпочел не спорить — и без промедления отошел на несколько шагов назад, прислонился к стене, но тут же с гримасой отвращения на лице отпрянул — стена сочилась какой-то липкой гадостью.

Г-гы-ы воздел пухлые ручки к низкому потолку и прошептал несколько слов.

— Чего-чего? — переспросил Никита.

— Ничего-ничего, — проворчал полуцутик. — Если враг не сдается, его уничтожают. Если нам не открывают, надо выбить дверь.

— А может, не надо? — с сомнением проговорил Никита. — Мы же не беспредельщики какие… Нас не приглашали, а мы вламываться будем. И вообще — что мы тут забыли?

— Как это не надо? — возмутился полуцутик и взмахнул руками — в сжатых кулачках его вдруг появился громадный молот размером в два раза больше самого полуцутика. — Как это не надо? — повторил Г-гы-ы, без всяких видимых усилий размахивая громадным и, судя по всему, очень тяжелым молотом. — Я полуцутик или кто? Здесь моя родина, а какие-то мертвые хмыри смеют запирать двери и не пускать меня… Я — представитель господствующей расы! К тому же мне жутко интересно, что там — за этой дверью, — добавил он. — А тебе не интересно?

— И мне интересно, — сказал Никита. — Но не до такой степени, чтобы дверь ломать.

— А мне — до такой степени, — отрезал полуцутик и размахнулся.

Молот с оглушительным свистом прочертил в темном и сыром воздухе подвала полукруг и ухнул в металл двери. Никита непроизвольно зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел Г-гы-ы, с обалделым видом стряхивающего с себя Мелкие серые крупинки, в каковые превратился чудовищный молот после удара. Дверь не пострадала нисколько.

— Чудеса, — констатировал Г-гы-ы. — Эта железяка Должна была разлететься в кусочки после одного удара. А Она… Молот мой сломался, а двери — хоть бы хны. Так не бывает…

— Почему не бывает? — возразил Никита. — Бывает, может быть, дверь сделана из сплава какого-нибудь повышенной прочности. Есть такие сплавы, которые никакой Молот не возьмет. Вот если автогеном попробовать…

— Да каким еще автогеном! — рассердился полуцутик, потирая ушибленные ладони. — И при чем тут твои мудацкие сплавы? Молот-то магический был! Настроенный на уничтожение любой преграды. —А-а…

— Бэ-е… — передразнил Никиту Г-гы-ы. — Ума не приложу — в чем тут дело.

— Наверное, и дверь магическая, — предположил Никита.

Полуцутик внимательно посмотрел на него, потом на дверь. И усмехнулся.

— Соображаешь, — сказал он. — Мне это как-то в голову не пришло. Значит, теперь делаем так…

— Не надо, — попытался было сопротивляться Никита, но Г-гы-ы даже не договорил начатой фразы — дверь вдруг, тихо скрипнув, отворилась.

Никита присвистнул.

— Вот так-то! — став сразу довольным и веселым, сказал полуцутик. — Поняли, сволочи, с кем дело имеют. Пошли разберемся с этими запиральщиками…

— Постой!

— Да чего еще?

— Тебе не кажется, что дверь не просто так открылась?

— Конечно, не просто так, — сказал полуцутик. — Я по ней шандарахнул, вот она и открылась.

— Когда ты по ней шандарахнул, — торопился объяснить Никита, — она даже не шевельнулась. Даже не вздрогнула. А молот твой магический — в пыль разбился. А теперь дверь открывается, словно она сама…

— Ну хватит! — Полуцутик топнул ножкой по зеленой жиже и раздраженно почесал себе живот. — Чего ты менжуешься? Забыл, кто я такой? Я полуцутик — представитель господствующей расы. Другими словами, мне все можно. Так вот и не говори зря, а подчиняйся моим приказам. Вперед!

— Пошел к чертовой матери, — заругался Никита. — Тебе Надо, ты и иди вперед. А я уж следом. Я же не господствующий.

— Куда уж тебе уж, — ухмыльнулся Г-гы-ы и, заложив руки за спину, спокойно прошел за дверь.

Никита заколебался на минуту, но, увидев, что полуцутик скрылся, а в подвале стало еще темнее и холоднее, пошел за ним следом.

Он перешагнул порог, и дверь звучно захлопнулась у него за спиной.

И сразу вспыхнул яркий свет, источником которого служила, как с удивлением отметил Никита, обыкновенная электрическая лампочка, правда, не снабженная ни патроном, ни проводами, а висящая в воздухе под страшненьким облупленным потолком без всякой опоры.

— Попались, — прозвучал голос.

Никита вздрогнул. Это говорил рослый молодой человек с черным чубом, косо падающим на костистое лицо; в белых парусиновых брюках и красной косоворотке. Позади молодого человека стоял еще кто-то.

— Куда это попались? — осторожно спросил полуцутик Г-гы-ы, оказавшийся почему-то за правой ногой Никиты.

На это ответа не последовало. Никита с интересом оглядывался — комната, в которой он оказался, что-то смутно напоминала ему, но вот что именно, он вспомнить никак не мог. Кирпичные стены, покрытые частично обвалившимся кафелем и завешанные плакатами, с которых на пришельцев строго и недружелюбно глядели суровые женские и мужские лица, и надписи ярко-красными буквами:

— Не болтай!

— Болтун — находка для шпиона!

— Сохраняя тайну, помогаешь Родине! — Враг не дремлет!

Посреди комнаты стоял широкий и приземистый, как танк, стол. На столе белели разбросанные бумаги и возвышалась монументальная пепельница, исполненная, как мысленно предположил Никита, из мрамора.

Брюнет в красной косоворотке, некоторое время исподлобья рассматривавший незваных гостей, заложил руки в карманы и проговорил полувопросительно:

— Сами, значит, пожаловали?

— Сами, — согласился Никита. — А позвольте узнать, где это мы?

Брюнет недобро усмехнулся.

— Не пытайтесь казаться глупее, чем вы есть на самом деле, мистер шпион, — сказал он. — Вы прекрасно знаете, где находитесь. Иначе бы вас тут не было.

Несколько секунд Никита пытался проникнуться логикой высказывания, но это ему не удалось. Пока он раздумывал над тем, что ответить брюнету, в разговор вступил полуцутик Г-гы-ы, который не имел привычки раздумывать над чем-то вообще и над своими словами в частности.

— Ты чего мне лепишь? — выкрикнул Г-гы-ы, отпуская ногу Никиты и выходя на свет из своего убежища. — Ты кто такой вообще, придурок?

— И это вам наверняка известно, — все так же загадочно высказался брюнет. — Ну, уж если вам угодно играть игру, то, пожалуй, скажу. Я — Олег Кошевой. А вот он…

Вперед выступил еще один брюнет — очень похожий на первого и точно так же одетый. И выражение лица у обоих брюнетов было одинаковым — собранное, волевое и целеустремленное, как у человека, которого внезапно застал в общественном транспорте приступ диареи.

— А вот он, — продолжал говоривший. — Тоже Олег Кошевой. Только — Олег Кошевой-младший. Если присмотреться, можно заметить, что он несколько уступает мне в размерах.

Никита присмотрелся и согласно кивнул. Потом вдруг спохватился.

— Это какой Кошевой? — спросил он, смотря то на одного брюнета, то на другого. — Тот самый, что ли?

— Тот самый, — хором подтвердили брюнеты.

— А ты что — их знаешь? — удивился полуцутик.

— У нас на Земле их все знают, — сказал Никита. — Подпольщики, борцы с фашистской Германией, с оккупантами. Члены организации «Молодая гвардия». Я кино видел в детстве. И книжку, кажется, читал. И еще в газете читал, что в книжке и в кино все — не выдумка, а как было на самом деле. То есть — правда. Очень приятно познакомиться, — с чувством проговорил Никита, шагнув навстречу брюнетам.

Однако те руки из карманов брюк не вынули, и протянутая ладонь Никиты неловко зависла в воздухе.

— Приятно сознавать, что враг отдает себе отчет в том, какие противники ему противостоят, — проговорил Кошевой, презрительно глядя на Никиту. — Фильмы про нас снимают и книги пишут. Но ничего. Нашу «Молодую гвардию» раскрыть не удастся никому.

— Ты чего? — нахмурился Никита, зачем-то вытирая правую руку о бедро. — Какие мы тебе враги? Ты с фашистами боролся, вот и борись. А я — коренной русский. У меня прадеда Иваном звали.

— Мы с фашистами не боролись! — в один голос заявили оба Кошевых. — Мы с ними — боремся! И по сей день. Потому что коричневая угроза еще не умерла! Война еще не закончена.

— Это он правильно говорит, — обратился Никита к полуцутику. — В Москве, говорят, бритоголовых фашистов до хрена.

Кошевой-младший испуганно вскрикнул. Кошевой старший хоть и побледнел, но криво усмехнулся и сказал:

— Дезинформация! Гитлеру никогда не взять Москву! Русский народ под руководством вождя Иосифа Виссарионовича Сталина непобедим!

— Народ и армия едины! — дрожащим голосом добавил Кошевой-младший.

— При чем здесь Гитлер? — в свою очередь удивился Никита. — Усатому давно того… кирдык.

— Это ты про какого усатого говоришь? — подозрительно нахмурился Кошевой. — Усы, они, знаешь, разные бывают…

— Я больше не могу! — завопил вдруг полуцутик. — Хватит загадками говорить! Ни черта не понимаю в ваших разговорах! Мне только одно ясно — эти кренделя чернявые нас с тобой, Никита, за каких-то шпионов принимают. И вообще — странные они какие-то… И что они делают в Пятьдесят Восьмом Загробном?

— Они подпольщиками были в мире живых, — объяснил Г-гы-ы Никита. — Но их фашисты… то есть… э-э… нехорошие люди такие… замучили зверски. Они оказались в Загробных Мирах и по инерции продолжают свою деятельность. Только в одном вопросе разобраться не могу — почему их двое? Насколько я помню, Олег Кошевой один был. Никаких младших братьев у него не было.

— А он и не младший брат мне, — угрюмо проговорил Кошевой. — Я такого не говорил. Он тоже — Олег Кошевой. Нас двое. Но я побольше, а он поменьше. Потому он и младший.

— Пургу какую-то гонит, — усмехнулся Никита.

— Да почему, — пожал плечами полуцутик. — Как раз с этим все понятно. Люди настолько увлечены были на Земле своей деятельностью, что и после смерти не изменились. Делают то же, что и тогда, когда были живыми. Это бывает вообще-то…

Кошевые растерянно переглядывались между собой.

— А насчет того, что я не знаю, кто такие фашисты, ты, Никита, ошибаешься, — продолжал разглагольствовать Г-гы-ы. — Очень даже знаю. Я с мертвецами со многими знаком. Как-то бухал с таким покойничком… звали его как-то странно. Имя — Адольф, а фамилия двойная, да еще такая, что и не выговоришь. Сейчас попробую — Гитлер-Шик… шик… глюмберг… Нет, не так… шикл… шильк… бру-берг… Нет, не вспомню…

— Ага! — закричали вдруг оба Кошевых. — Теперь понятно, с кем мы имеем дело! Высокопоставленные шпионы! С самим Гитлером знакомы!

И, глядя друг на друга изумленными глазами, затараторили, словно разучивая детскую песенку:

— Высокопоставленные шпионы! С самим Гитлером знакомы! Высокопоставленные шпионы…

— Сумасшедшие, — символически сплюнул на бетонный пол полуцутик и вполне по-земному покрутил пальцем у виска. — Как и те старушки, одна из которых на тебя пялилась.

— Это не старушки! — закричал Кошевой-младший, отвлекаясь от песенки. — Это Зоя Космодемьянская и Павка Корчагин — они замаскированные. Это они вас сюда заманили! А теперь мы вас, шпионы проклятые, будем пытать!

— А если мы не шпионы? — поинтересовался Никита. — Такое вам в голову не приходило? Если мы на вашей стороне? Может быть, я замаскированный сам Жуков или все двадцать восемь героев-панфиловцев?

— А за глумление над святыней, — прошипел Кошевой, — ты ответишь вдвойне. Готовься к долгой, мучительной и немилосердной смерти, мистер шпион.

— Вообще, — вставил Никита, — я и так уже мертв. Причем давно.

Кошевые, действуя совершенно синхронно, словно в кино, рванулись к столу, нырнули под массивные тумбы и вынырнули — Кошевой-старший сжимал в руках топор, а Кошевой-младший — наган. Никита опешил.

— Г-гы-ы, — тихонько позвал он полуцутика, стараясь не спускать глаз со взбесившихся брюнетов, — они ведь меня порешат тут. Они совсем свихнулись…

— А чего тебе будет? — пожал плечами полуцутик, который сам на всякий случай прятался за спиной Никиты. — Ты же мертвый. Ну, пальнут пару раз — дырку залатать можно.

— У них топор!

— Топор — это серьезнее, — согласился Г-гы-ы. — Сейчас я их превращу во что-нибудь… во что, например?

— Не знаю, — сказал Никита, напряженно следя за тем, как оба Кошевых, словно охотящиеся акулы, медленными кругами стали приближаться к нему. — Не знаю, во что превращать, но превращай быстрее. Что-то они слишком нехорошо настроены…

— В тараканов? — предложил полуцутик и сам себе ответил: — Нет, в тараканов — пошло… В тараканов я кого только не превращал. И в попугаев тоже пошло… В какашку? В этом подвале и так дерьма всякого полно…

— Давай скорее решай! — заорал Никита, уклоняясь от первого выпада Кошевого-старшего. — В какашку!

— В какашку так в какашку, — проговорил взлетевший под потолок полуцутик. — Делаю — раз!

Он звонко прищелкнул пальцами — но ничего не произошло. Полуцутик изумленно посмотрел вниз, снова щелкнул — и снова ничего.

— Не получается… — пожимая плечами, сказал зависший в воздухе Г-гы-ы. — Как так? Не может этого быть… фантастика…

— Г-гы-ы! — заревел Никита, бросаясь на пол под свистнувшим в воздухе топором. — Ты что — уснул?!

Кошевой-младший, сновавший за спиной у своего старшего друга, наконец изловчился и, подняв наган, выпустил всю обойму, стараясь зацепить катавшегося по полу Никиту. Когда пули зацокали по бетону, Никита вскочил на ноги, метнулся в сторону, но споткнулся и упал. Оглянулся и понял, что снова подняться он не успеет — Кошевой-старший, кровожадно улыбаясь, пошел на него, поигрывая топором. Кошевой-младший судорожно перезаряжал наган.

— Г-гы-ы! — заорал снова Никита. — Я долго не продержусь! Этот маньяк меня сейчас расчленит! Как потом меня по кускам собирать будешь?

— Вообще-то то, что тебя расчленят, — невелика беда, — отвечал с потолка полуцутик. — Наши загробные хирурги потом обратно сошьют. В этом деле главное — все кусочки собрать, ни одного не потерять… Хотя, с другой стороны, при каждой сборке всегда лишние детали остаются — еще один закон Загробных Миров…

— Г-гы-ы!!!

Полуцутик несколько раз подряд щелкнул пальцами.

— Да не получается у меня! — закричал он сжавшемуся у стены Никите. — Не знаю почему, но не получается. Обычно мое колдовство действует безотказно и сразу. Как и колдовство всех цутиков и полуцутиков на территории Цепочки. А сейчас… Вот смотри… — И хотя Никита смотрел не на него, а на все приближающегося вооруженного топором Кошевого-старшего, снова проговорил: — Хочу превратить этих типов в какашку! — и показательно щелкнул пальца-Ми. — Ничего не получилось! — крикнул он, когда ничего не получилось.

— Ага! — заорал вдруг Кошевой-младший, бросив перезаряжать наган. — Ошибочка вышла, мистер шпион-полуцутик. Не выходит у вас ваше колдовство?

— Не выходит, — обескураженно ответил Г-гы-ы.

— Товарищ! — обратился Кошевой-младший к Кошевому-старшему. — У мистера шпиона-полуцутика не выходит его колдовство. Знаешь, во что он хотел нас превратить?

Кошевой-старший остановился в нескольких шагах от Никиты и, опустив топор, повернулся к Кошевому-младшему.

— Чего тебе? — недовольно спросил он и погладил пальцем лезвие топора. — Терпеть не могу, когда меня отвлекают…

— Я спросил…

— Я слышал, что ты спросил. Я слышал, во что хотел превратить нас этот крылатый и рогатый недоносок…

— Я не крылатый и рогатый недоносок! — взвизгнул Г-гы-ы, от обиды забыв о своей неудаче в колдовском практикуме. — Я полуцутик! Представитель господствующей расы! Вы ответите за оскорбления! Я вас превращу в…

— Попробуй! — предложил Кошевой-старший и почесал обухом топора спину между лопатками, демонстрируя полное равнодушие к угрозам полуцутика. — Хотя ты уже пробовал. Ничего у тебя не получится.

— Это почему? — не став даже пробовать, спросил Г-гы-ы.

— А потому что мы предварительно приняли меры! — объяснил Кошевой-младший, лязгнув затвором нагана. — А ты как думал? Мы все предусмотрели, потому что мы самая могущественная во всех мирах подпольная организация! Мы поработили одного вражеского полуцутика и заставили его работать на себя. А он наложил заклятие на эту комнату.

— Заклятие… — протянул Г-гы-ы, соображая. — Так вот почему я дверь не мог вышибить, а она потом сама открылась.

— Ловушка! — подтвердил Кошевой-младший. — Для тех пронырливых шпионов, которые сюда придут нас разоблачать. Понимаешь?

— Это я понимаю. Но как вы могли полуцутика поработить — вот чего я не понимаю…

— Ну и не понимай, — сказал Кошевой-младший. — Тебе и не обязательно это понимать. Все равно ты скоро окажешься в расчлененном виде.

— Я полуцутик! — завопил Г-гы-ы. — Я бессмертен! Ты не сможешь мне повредить!

— Еще как смогу! — откликнулся Кошевой-старший. — Потому что у меня есть волшебная палочка. — Он кивнул на свой топор. — Хочешь я превращу тебя в кровавое месиво? Ладно, хватит разговаривать — пора действовать! Ты не первый и ты не последний.

— Ты хочешь сказать, что уже не одного полуцутика укокошил? — уничтожение вякнул Г-гы-ы.

Кошевой-старший снова хмыкнул и подмигнул Кошевому-младшему.

— Товарищ! Покажи-ка мистеру шпиону нашего раба, — приказал он. — Пускай посмотрит перед тем, как…

Кошевой-младший понимающе кивнул и, сунув наган за пояс, побежал к столу, с грохотом открыл ящик и извлек оттуда птичью клетку, в которой оглушительно храпел точно такой же полуцутик, как Г-гы-ы.

Г-гы-ы ахнул, а незнакомый полуцутик всхрапнул и приоткрыл мутные заплывшие глазки — и снова закрыл их.

— Эге-ге! — став вдруг сразу очень серьезным, закричал Кошевой-старший. — Он уже просыпается! Давай очередную дозу порабощающего зелья!

Кошевой-младший засуетился, сунулся снова в стол, с трудом вытащил оттуда громадную пятилитровую оплетенную бутыль. Незнакомый полуцутик, не открывая глаз, встрепенулся и захлюпал носом по ветру, как охотничья собака. Кошевой-младший торопливо налил из бутыли в граненый стакан и сунул под нос пленному полуцутику.

— «Бухло»… — хрипло пробурчал тот и обхватил стакан трясущимися ручками.

— Господин полуцутик, — проговорил Кошевой-младший, пока полуцутик тянул из стакана, — твоим нижайшим слугам нужна помощь. Не мог бы ты обновить твое запрещающее заклинание?

— Зак… ли… на… ние? — пробормотал полуцутик, с явной неохотой отрываясь от стакана. — Ну ладно…

Словно не отдавая себе отчета в том, где он находится, полуцутик медленно допил «бухло», не глядя, отшвырнул стакан и воздел руки вверх — и совсем собрался уже было щелкать пальцами, как его остановил истошный крик Г-гы-ы.

— С-сы-ы! Братан! Какая встреча!!!

Оба Кошевых забеспокоились. Кошевой-младший молниеносно налил второй стакан и протянул его за прутья клетки, но плененный полуцутик стакан взял, а пить пока не стал.

— Чей это голос я слышал? — спросил он, с великим трудом приоткрывая правый глаз.

— Да мой! Мой! — заорал Г-гы-ы. — Это я! Г-гы-ы!!! Братан твой! Помнишь, в Седьмом Загробном мы на спор бухали — кто больше?!

Полуцутик С-сы-ы открыл второй глаз и приподнялся, насколько ему позволял низкий потолок клетки.

— Ни хрена не вижу… — проговорил он. — Все плывет перед глазами… Но голос слышу хорошо… Вроде бы голос моего доброго друга…

— О великий полуцутик, — быстро-быстро зашептал Кошевой-младший. — Прости своего низкого слугу за горестную весть, которую он принес тебе!

— Какую еще весть?

— С-сы-ы! — завопил снова Г-гы-ы. — Не слушай его! И «бухло» не пей, а то опять срубишься…

— Вот! — вяло вскинулся С-сы-ы. — Опять этот голос. Да, а что за весть принес мне мой низкий слуга?

— Печальную весть, — с фальшивым трагизмом в голосе отвечал Кошевой-младший. — То, что вы, о великий полуцутик, принимаете за голос своего доброго друга, на самом деле — всего лишь галлюцинация, вызванная прогрессирующим абстинентным синдромом. Делиниум трем…мум.

— Чего?

— Белая горячка, одним словом.

— А… — благодушно улыбнулся С-сы-ы. — Это я понимаю… это у меня уже было…

— Братан! — кричал Г-гы-ы. — Да посмотри ты наконец сюда! Вот он я — твой Г-гы-ы!..

— Опять голос, — проговорил С-сы-ы и протянул руку за прутья решетки.

Кошевой-младший тут же наполнил новый стакан и вложил его в крохотные пальчики.

— Они тебе голову задурили, братан! Я не галлюцинация, я настоящий! С-сы-ы! Очнись!

— Надо же, как жизненно орет, — задумчиво проговорил С-сы-ы, отхлебывая из стакана. — Даже и не верится, что галлюцинация…

— Я тебя сейчас спасу!

Не в силах терпеть дольше, полуцутик Г-гы-ы сорвался с места и спикировал к заключенному в клетке собрату. Но Кошевой-старший успел первым — он взмахнул топором, и Г-гы-ы едва успел притормозить в воздухе в сантиметре от сверкнувшего лезвия.

— Никуда ты не пойдешь! — зловеще выдохнул Кошевой-старший. — Пришли твои последние деньки, мистер шпион. Один раб у нас уже есть, другого не надо… Смерть тебе…

С-сы-ы оглушительно икнул, допил остатки «бухла» и начал медленно клониться набок, причмокивая губами, суча ножками и потирая ладони — готовил свое пухлое тельце ко сну. Внезапно он прислушался и спросил в плывущую перед его одурманенными глазами действительность:

— Это кому там смерть, а?

— Это никому, — голосом слащавым и подобострастным ответил Кошевой-старший. — Это опять галлюцинация… Спи, о великий полуцутик…

— А-а-а… — протянул успокоенный С-сы-ы и захрапел. Взвыв от бешенства и бессилия, Г-гы-ы взметнулся в воздух, но Кошевой-старший не дремал. Видимо, с топором он обращаться умел неплохо, потому что, несмотря на бесчисленные попытки, прорвать воздушную и наземную линии обороны и подлететь к уснувшему уже собрату полуцутик Г-гы-ы никак не мог — всюду, отрезая ему путь, сверкало угрожающе острое лезвие. Демонстрируя чудеса летной навигации, Г-гы-ы взмывал под потолок, пикировал вниз, загибал мертвые петли, кружил вокруг Кошевого, но долететь до С-сы-ы не мог. Наконец, разозлившись, рванул вперед наугад — и врезался носом в обух топора, на мгновение застыл в воздухе, словно вылетев из пространства и времени, потом сложил крылья и по медленной спирали, как опавший осенний лист, упал на пол.

— Вот и все, — сказал Кошевой-старший, поднимая топор. — Сейчас у нас тут будет много-много маленьких полуцутиков…

Он широко замахнулся, но вдруг замер в неудобной позе — откуда-то как по волшебству возникший за его спиной Никита перехватил топор одной рукой, а второй сжал Кошевому горло.

— Значит, так, — проговорил Никита. — Маленьких полуцутиков тут не будет. Потому что полуцутики не размножаются. Даже посредством топора.

Произнеся это, Никита вырвал топор из рук Кошевого, перекинул его в правую руку и, дождавшись, когда обалдевший от внезапного удивления Кошевой повернется к нему, изо всех сил приложил того левой в челюсть.

Тело Кошевого, пролетев по воздуху пару метров, врезалось в стену и сползло вниз, под плакат «Враг не дремлет», где осталось неподвижно лежать. Кошевой-младший, тараща глаза на бесчувственного своего товарища, медленно потащил из-за пояса наган. Никита прикинул расстояние до него и, подумав, видимо, о том, что добежать не успеет, бросился на пол. Потом, вспомнив, что пули из нагана особого вреда причинить ему не могут, снова поднялся. Но тут пришел в себя полуцутик Г-гы-ы. С боевым кличем:

— Долой рабовладельцев! — он метнулся к Никите, выхватил из его рук топор и запустил топором в Кошевого-младшего.

Свистнувший в воздухе топор в одну терцию секунды отделил голову Кошевого-младшего от его же шеи. Голова покатилась по полу и остановилась, только ткнувшись затылком в противоположную стену. И проговорила:

— Козлы. Нашу песню не задушишь, не убьешь… Обезглавленное тело тяжело рухнуло на стол, сбив со стола клетку. Клетка упала на пол, и на всю комнату прозвучал хриплый голос проснувшегося С-сы-ы:

— Какого хрена кому надо? Дайте поспать!

— Все равно нас не победить! — заверещала голова Кошевого-младшего. — «Молодая гвардия» — полный вперед! — Однако «полный вперед» не получился, и лишенная органов передвижения голова осталась лежать там, где лежала.

Г-гы-ы вытащил из клетки упирающегося собрата.

— Пусти! — орал еще не пришедший в себя полуцутик. — Чего пристал? Дай поспать… Дай… «бухла»!

— Вот тебе, а не «бухло»! — крякнул рассвирепевший Г-гы-ы, отвешивая С-сы-ы оплеуху. — Сволочь такая, пьянь! Чуть нас не погубил.

С-сы-ы открыл глаза, увидел перед собой себеподобное существо и от удивления лишился дара речи, что позволило Г-гы-ы беспрепятственно наорать ему целую кучу гадостей. Наконец Никита отодрал своего приятеля от бывшего пленника, сунул себе под мышку и сказал:

— Чего ты? Не видишь, что ли, что его обманули? Накачивали «бухлом» и, пока он находился в бессознательном состоянии, заставляли делать всякие вещи.

— Кого? — изумился С-сы-ы, протирая опухшие глаза. — Меня заставляли? Да вы что? Они на меня молились, между прочим… А я из милости иногда позволял им себя просить… Кстати, где они? Мои рабы… Ой, зачем вы их уничтожили.

— Никто их не уничтожал! — крикнул Г-гы-ы из-под руки Никиты. — Они сейчас очухаются. По крайней мере первый. Вот тогда я их уничтожу… А ты!.. Позор для всех полуцутиков! Сколько тебя держали в твоем алкогольном рабстве? Я всегда знал, С-сы-ы, что твоя пагубная страсть к «бухлу» до добра тебя не доведет. Как ты вообще позволил себя обмануть?

Полуцутик С-сы-ы приподнялся на локте, помотал головой и жалобно попросил:

— Стаканчик.

— Обойдешься!

— Ладно, — сказал милосердный Никита. — Сейчас налью…

И налил. С-сы-ы жадно подхватил стакан и выдул его до дна.

— Еще! — хрипло потребовал он.

— Хватит! — в один голос сказали Никита и Г-гы-ы.

Очевидно, употребленная доза «бухла» несколько прояснила мозги бывшего раба, потому что, оглядевшись, он почесал между рожек и спросил:

— А что это со мной было?

— Это я у тебя хотел спросить, — буркнул Г-гы-ы. — Придурок. Идиот. Гнида.

— Не ругайся, — поморщился С-сы-ы. — И так голова раскалывается… Что-то я… слабо соображаю. Помню, залетел в Пятый Загробный. Пошел, как обычно, в кабак и там познакомился с компанией покойников.., Давно это было. Они меня называли — господин великий полуцутик. Хорошие ребята, сразу мне понравились. Они меня угостили и напоили так, что… больше я ничего не помню… к — Ловко работают ребята! — восхитился Никита. — Я тоже знавал когда-то спецов, которые при помощи водки могли кого угодно куда угодно завербовать. Это ж надо каким умением обладать — поить так, чтобы ты из запоя не выходил, но в то же время и соображал что-то… Но соображал не больше того, сколько надо…

— Они тебя заставляли служить им, — угрюмо сообщил Г-гы-ы. — А ты им подчинялся.

— Я? — возмутился С-сы-ы. — Я полуцутик! Я представитель господствующей расы и не могу никому подчиняться! О сволочи! Я им сейчас…

— Руки прочь! — завопила голова Кошевого-младшего. — Не смейте меня трогать! Меня все равно не запугаете! Тем более что мне и так досталось, и я уже боюсь.

— Тьфу! — сплюнул в его сторону С-сы-ы. — Даже смотреть противно. Нет, никогда я больше не буду так напиваться. Наверное… Ну, в Пятом Загробном мире — точно.

— Постой-ка, — вдруг перебил его Никита, — ты говорил, что нажрался и познакомился с этими подпольщиками в Пятом Загробном… А как они могли до Пятьдесят Восьмого Загробного тебя дотащить?

— А они никуда меня и не тащили, — сказал С-сы-ы, сотворив себе палочку пыха и закурив. — Что им в Пятьдесят восьмом-то делать? Там одни страшилища всеядные живут.

— Как так? — теперь удивился и Г-гы-ы. — А мы где Находимся?

— В Пятом Загробном, если мне не изменяет память, — выпустив струю синего дыма, ответил С-сы-ы. — Тут я нажрался, тут меня и это… поработили.

Никита и Г-гы-ы переглянулись.

— Выходит, Мария все-таки перепутала и кинула нас вместо Пятьдесят Восьмого Загробного в Пятый Загробный, — констатировал полуцутик. — Вот дела… Тут еще хуже, чем в мире чудовищ. Там ты хотя бы знаешь, что самое худшее, что может с тобой случиться, — это то, что тебя сожрут. А здесь… Я уже говорил тебе, Никита, чем знаменит Пятый Загробный?

— Говорил, — проворчал Никита. — Тем, что практически всю территорию мира занимает Колония X, куда селят псевдогероев с Земли. А с ними, как я понимаю, не соскучишься…

— Это точно! — воскликнул С-сы-ы. — Я тут не скучал. Никита задумался.

— Вот так дела, — проговорил медленно Г-гы-ы. — А мы думали, мы в Пятьдесят Восьмом Загробном находимся. Слушай, а как же в этом мире чудовища появились? В том месте, на которое нас переместили, уйма всяких монстров была. Такие потешные — громадные, с тремя ногами и с кучей щупальцев. Откуда они в Колонии X? Здесь же одни герои… То есть псевдогерои…

— А эти страшилища и есть герои, — пояснил С-сы-ы. — Только они с планеты Шлик. Тамошний героизм заключается в том, чтобы сожрать как можно больше существ. Вот покойных героев с планеты Шлик и поместили сюда, в специально отгороженное… в специально отгороженный вольер. Чтобы они всех других героев не пожрали… Понятно? Конечно, этот вольер напоминал бы Пятьдесят Восьмой Загробный, если бы монстры с планеты Шлик были бы похожи на звероящеров с планеты Хым.

— А они что — не похожи? — осведомился Г-гы-ы.

— А черт его знает. Я в Пятьдесят Восьмом Загробном ни разу не был. Но разве у звероящеров могут быть щупальца.

— А хрен его знает…

— Понял! — закричал вдруг Никита. — Понял!

— Что? — в один голос поинтересовались полуцутики.

— Понял, почему этих Кошевых было двое! — радостно продолжал Никита. — На самом деле Кошевой был один! Единственный, как говорится, и неповторимый. А в Колонии X находятся не настоящие герои, а обычные мертвецы, которые при жизни мнили себя героями. Как и эти два хмыря. Каждый из них мечтал быть Кошевым, а как умер, так Кошевым и оказался. Вот так и получилось, что их двое одинаковых. Ну почти одинаковых. Только размером отличающихся. Фу-у… Камень с души упал.

— Во-первых, у тебя души нет, — строго поправил Г-гы-ы. — Сколько раз можно объяснять… Есть только духовная сущность, которая и есть ты… Неужели не понятно? А во-вторых… Почему у тебя камень с души упал?

— Потому что, — серьезно сказал Никита, — в моем мире есть всего несколько настоящих героев. И Кошевой — среди них. Знаешь, как мне было стремно, когда тот, кого я с детства привык чтить, на меня с топором полез?

— А что такое детство? — спросил С-сы-ы.

Никита отмахнулся.

— Так что теперь будем делать? — поинтересовался Г-гы-ы. — Я, между прочим, прощать обиды не намерен.

— И я тоже, — поддакнул С-сы-ы. — Надо этих самозванцев наказать примерно. Кстати, хочу вас предупредить, что снаружи дома еще двое сидят — старушками замаскированные.

— Да знаем мы…

— Тогда предоставьте мне придумать этим гадам примерное наказание, — попросил С-сы-ы. — А сами идите.

— И пойдем, — согласился Г-гы-ы. — Только вот…

Он с сомнением покосился на пятилитровую бутыль «бухла»:

— А что, если ты опять… А они тебя опять…

— Исключено, — твердо сказал С-сы-ы. — Я на некоторое время с «бухлом» завязываю.

И в подтверждение своих слов щелчком пальцев уничтожил бутыль.

— Зачем так-то, — проговорил Никита. — Продукт мы могли бы и с собой забрать,

— Да ладно тебе, — беспечно произнес Г-гы-ы. — Я таких хоть сто могу сотворить. Но сначала выберемся отсюда.

— Выберемся, — согласился Никита. — А что, Пятый Загробный Мир намного хуже Пятьдесят Восьмого?

— Намного, — серьезно сказал Г-гы-ы. — Ты только что сам в этом убедился. Чудом спаслись мы с тобой. Я тебе больше скажу — лучше повстречать тысячу покойный чудовищ с планеты Хым, чем парочку вот таких вот героев. Понял?

— Понял, — кивнул Никита.

 

Глава 3

Как известно, ифриты обладают исключительным чутьем. Большинство ифритов могут брать след так же легко, как самые лучшие собаки-ищейки, а некоторые даже легче. Поэтому ничего удивительного не было в том, что герр Мюллер, чтобы определить направление погони за бесследно исчезнувшими преступниками Вознесенским и Г-гы-ы, отрядил из своего взвода самого опытного поискового ифрита Валета, приставив к нему еще двоих милиционеров — Себастиана и Изю, потому что, хоть Валет прекрасно мог идти по следу, ничего другого, в силу чрезвычайно скудного умственного потенциала, он делать не умел.

Сам герр Мюллер с остатком взвода, изрядно поредевшего после битвы с карликами, встал лагерем на песчаном морском берегу — недалеко от того места, где последний раз видели отбывавшего ссылку Никиту и его паскудного приятеля Г-гы-ы.

Допросив голубобородого бригадира, герр Мюллер выяснил, что никаких личных вещей преступник Вознесенский не оставил. На вопрос: «Каким же образом поисковый ифрит сможет взять след, если не знает запаха преследуемого?» — голубобородый ничего не ответил, только замялся и добавил, что есть, конечно, один вариант, но…

Герр Мюллер с готовностью подставил ухо, в которое голубобородый тут же прошептал несколько слов. Выслушав бригадира, герр Мюллер покраснел, почесал в затылке и свистом подозвал к себе Валета.

Чтобы пошептать на ухо Валету, герру Мюллеру пришлось опуститься на корточки, так как ифрит Валет передвигался исключительно на четвереньках.

— Понятен приказ? — выпрямляясь, осведомился герр Мюллер.

Валет смущенно почесал левой ногой за ухом правой головы.

— Вот и прекрасно, — сказал герр Мюллер и повернулся к голубобородому: — Проследуем.

Бригадир кивнул и сказал милиционеру еще что-то, после чего герр Мюллер с Валетом удалились к длинному бараку, на котором висела изрядно потоптанная табличка «Заступил на вахту — протри оружие производства».

Оказавшись внутри барака, герр Мюллер втянул ноздрями темный густо пахнущий воздух, покосился на широкий лежак посреди помещения и отчего-то засуетился, неловко теребя руками обшлаг форменной куртки. Валет тоже чувствовал себя неудобно. Вскидывая зад, он на четвереньках пробежался по бараку, принюхался к лежаку и взволнованно подвыл левой головой и гавкнул правой.

Дверь открылась, уронив на земляной пол полутемного барака светло-желтый прямоугольник солнечного света, и в помещение вошел бригадир. Следом за ним, потупившись, семенила высокая голубокожая красавица — совершенно голая. Герр Мюллер с трудом отвел от красавицы глаза и заморгал.

— Вот, — сказал бригадир. — Как договорились.

— Ага, — почему-то хрипло ответил герр Мюллер. — Теперь оставьте нас… Постой, это последняя, с которой?..

— Да.

Бригадир кивнул, вздохнул и вышел — перед тем, как закрыть за собой дверь, он два раза оглянулся на голубокожую девицу и два раза вздохнул.

— Позвольте представиться, — значительно нахмурившись, чтобы скрыть охватившее его при виде обнаженного тела волнение, начал герр Мюллер. — Начальник восемьдесят пятого отдела милиции сорок второго округа третьего района Тридцать Третьего Загробного Мира. Я откомандирован сюда с целью поимки сбежавшего преступника Никиты Вознесенского.

— Ничего не буду говорить, — с ходу заявила голубокожая красавица. — Никита — передовик производства и почетный осеменитель. Мы все его любим и выдавать не собираемся.

Произнесено это было твердо и безапелляционно. Герр Мюллер вначале растерялся, а потом решил применить тактику давления.

— Что-о?! — взревел герр Мюллер. — Запираться? Идти против закона? Молчать?! Молчать! Не разговаривать! Говорить! Отвечать на вопросы? Так вы что же — соучастница? участвовали в преступной деятельности Вознесенского?!

— Участвовала в деятельности, — призналась красавица Только не в преступной.

— А в какой?!

— В трудовой, — решительно сказала девица.

— Та-ак… — протянул основательно сбитый с толку герр Мюллер. — Вижу здесь заговор. В каких отношениях состояли с преступником?

— Он не преступник! — взвизгнула девица.

— В каких отношениях?!.

— Он не преступник! Он передовик!

— Повторяю! — заорал герр Мюллер, решивший идти до конца. — В каких… Отвечать на вопрос! Я два раза не повторяю.

— У него похвальных грамот двадцать штук, — всхлипнула девица. — Полный комплект трудодней…

— Повторяю, — повторил герр Мюллер. — Я два раза не повторяю! В каких отношениях…

— В личных, — сникла девица и расплакалась. — В каких же еще…

Валет хихикнул. Герр Мюллер обескураженно почесал в затылке.

— Я с ним, с моим хорошим, в личных отношениях состояла, — сказала снова девица. — Я и еще двести пятнадцать моих подружек.

— Вы были последней, с кем преступник Вознесенский… имел дело, — проговорил герр Мюллер. — Видите, мне и это известно. Чем вы занимались?

Девица вытерла слезы и удивленно посмотрела на начальника отдела.

— Известно чем… Странные у вас вопросы.

Герр Мюллер понял, что и на этот раз сморозил глупость.

— Нам известно, что вы известно чем занимались, — сказал он на всякий случай. — Расскажи, как дело было.

— Зачем?

Герр Мюллер открыл рот, чтобы ответить на вопрос, но вдруг услышал все нарастающее странное шуршание вокруг барака. Он оглянулся вокруг и недоуменно поморщился — еще минуту назад помещение барака было освещено падающими сквозь щели солнечными зайчиками, теперь в бараке стало намного темнее, зато между неплотно пригнанными друг к другу бревнами стен сверкало множество глаз — и слышались приглушенные голоса.

«Весь взвод собрался, — с досадой подумал герр Мюллер. — Ифритов теперь от щелей трактором не оттащишь. Придется вести допрос в такой… не располагающей к этому обстановке».

— Ладно, — вслух продолжал герр Мюллер. — Опишите последнюю встречу с преступником. А я зафиксирую ваши слова для протокола.

Он вытащил из кармана портативный диктофон и нажал кнопку. Девица вздохнула.

— Ну же, — сурово проговорил начальник отдела. — Начинай говорить. Колись! Что сказал Вознесенский, когда вы встретились?

— Я не помню…

— Вспомни! Для следствия важна каждая деталь!

— Он… Он не сказал. То есть он сказал, когда вошел сюда, но не ко мне обращался, а к себе…

— Как это?

— Он вздохнул и проговорил: «Устал, как собака…» И еще…

— Что?

— Он напевал песенку.

— Песенку? — изумился герр Мюллер. — Какую?

— Еще немного, еще чуть-чуть, последний бой — он Трудный самый… Никита часто именно эту песенку напевал. Он всегда работал с песней… С огоньком… — Голубокожая девица снова начала всхлипывать.

— Без сантиментов! — строго приказал герр Мюллер. — Выкладывай все начистоту. Что там у вас дальше было?

— Дальше? — переспросила девушка. —Дальше… — повторила она мечтательно, вспоминая, откинула назад голову, приоткрыла рот, и глаза ее затуманились… — Никита стал нежно целовать меня в губы, — голосом тихим, словно доносимым с другого берега голубого моря, продолжала девица, — ласкать язык, посасывая сначала нижнюю, потом верхнюю губки. Его язык совершал медленные круговые движения по внутренней поверхности моих губ, заставляя все мое тело наполняться сладкой истомой… Потом настала очередь мочек ушей… шеи…

Герр Мюллер гулко сглотнул. Шорох за стенами барака смолк. Внезапно откуда-то прорвался голос несносного голубобородого бригадира:

— Что вы здесь столпились?! Ну-ка пошли… — Но звучный удар оборвал его речь и, надо думать, сознание.

— Оставив на время грудь и живот, он опустился к моим ступням, — томно говорила девица, — и продолжал свои ласки с мелкими поцелуями моих пальчиков — первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой… — Голубокожая красавица прервалась для страстного вздоха (такой же вздох послышался из-за стен барака), прижала ладони к вискам, закрыла глаза и заговорила снова — громче и быстрее:

— Потом он переключил свое внимание на перепоночки между пальчиками, потом на икры, нежную кожу под Коленками, внутреннюю поверхность бедер… Дальше — опять к губам, мочкам ушей, шее, груди, животу и особенно пупку, затем руки, начиная с кончиков пальцев — первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой… Локтевой сгиб… Потом он опускался все ниже и ниже, целуя, покусывая, пощипывая… А потом… потом…

— Достаточно! — крякнул совершенно багровый герр Мюллер. — Переходим к самому главному…

— Переходим к самому главному, — эхом отозвалась девица. — Он сказал мне встать вот так…

Тут она неожиданно подалась назад, прогнулась, как гимнастка, и сложилась в такую сложную фигуру, какой герр Мюллер не видел ни в одном фильме излюбленного им жанра.

— Хватит! — закричал герр Мюллер.

За стенами барака возмущенно зароптали.

«Надо торопиться, — лихорадочно подумал герр Мюллер, — а то ифриты сейчас разнесут эту халупу по досочкам…»

— Валет! — рявкнул начальник отдела. — Взять след!

Валет подковылял к застывшей в неудобной позе девушке, закрыл глаза, изогнувшись, подполз под сплетенные в единый голубой клубок руки и ноги и в растерянности подвыл.

— Ищи! — приказал герр Мюллер. — А вы, свидетель, потрудитесь указать моему сотруднику место, где… орудие производства преступника оставило след.

Девушка не шевелилась. Валет, поелозив немного, вынырнул из-под нее наружу, трусцой подбежал к своему начальнику и открыл глаза.

— След взят? — осведомился герр Мюллер. Валет согласно тявкнул.

— Тогда — ищи!

Ифрит пулей вылетел из барака. За ним, покачиваясь, вышел и герр Мюллер.

— Себастиан! — позвал он. — Изя! Вперед, за Валетом. Будьте на подхвате

* * *

А в это время в мире Пятом Загробном в самом сердце Колонии X Арнольд одернул на себе кожаную куртку, натер рукавом до блеска заклепки на ней, передернул затвор помпового ружья, сдвинул брови, поджал губы, выпятил и без того торчащий вперед массивный подбородок, еще больше взъерошил ежик волос — словом, придал себе вид устрашающий и грозный, — посмотрел в зеркало и остался доволен увиденным.

— Ну, я пошел, — сказал он Алене Ивановне.

— Иди, сынок, — вздохнула она. — Господь да благословит тебя на подвиги ратные. С силой нечистою, с селезнем поганым… А я остануся слезою умываться да из терема высокого в окошко поглядывать, в чистом поле искать…

— Гхм… — довольно громко кашлянул Арнольд, и Алена Ивановна осеклась.

— Ну, я пошел, — сказал он снова. — Ежели что, как говорится у вас… у нас то есть… не поминайте лихом.

— Ступай, — разрешила Алена Ивановна.

Арнольд еще раз посмотрелся в зеркало, отвернулся и вышел вон, предварительно по настоянию приемной матушки помолившись на образа.

Долго искать ему не пришлось. Едва Арнольд вышел на центральную улицу— проспект Каплан, — как сразу заподозрил неладное — проспект был совершенно пуст, чего обычно никогда не бывало. Пуст и тих, только откуда-то издалека доносился шум непонятного происхождения.

Преисполненный отваги Арнольд устремился вперед по проспекту и очень скоро нагнал длинную процессию, в самом хвосте которой катился герой украинского народа Покатигорошек, влекущий за собой тяжеленный пулемет «максим». Орудие грохотало по брусчатке проспекта, а Покатигорошек тянул бесконечную песенку, состоящую из одного постоянно повторяющегося свирепого припева:

Наркоз идет по трубам, Мы встретимся в аду С кровавым эмбрионом, Зарезанным в гробу…

При этом герой так устрашающе хохотал, скаля желтые зубы, что даже настроенный на кровопролитие Арнольд не испытывал никакого желания справляться у него о том, что собственно, происходит, памятуя об исключительной бесчеловечной жестокости последнего — как известно, героем Покатигорошек сделался именно тогда, когда расчленил и сжег своих приятелей Вернигора, Вертидуба и Крутиуса.

Сделав вид, что он идет по своим делам, с показной беспечностью помахивая помповым ружьем, Арнольд обогнал колонну и пристроился сбоку по самой кромке тротуара вровень с Ильей Муромцем и Дартом Вейдером, идущими во главе процессии и несущими нечто похожее на носилки. Присмотревшись, Арнольд понял, что вовсе не носилки несут Муромец и Вейдер, а импровизированный паланкин, сконструированный явно на быструю руку из четырех старинных пистолей, связанных в виде четырехугольника, и картонного ящика из-под телевизора «Сони». В картонном ящике, покачивающемся на раме из пистолей, кто-то копошился, непрерывно издавая богомерзкие пронзительные, хотя и неразборчивые вопли.

Справившись с первым приступом естественного изумления, Арнольд окликнул Илью, с которым давно был знаком и часто проводил спарринг-бои на основе дружественных отношений.

Илья ничего Арнольду не ответил, только сурово кивнул головой, словно желая сказать: «Я слишком занят!»

Арнольд хотел возмутиться, но физиономия Ильи выражала такую истовую преданность тому неизвестному, кто надрывно крякал в ящике, что Арнольд решил не ставить под угрозу свою дружбу с Ильей, справедливо предположив, что в друзьях иметь Муромца гораздо выгоднее, чем с ним же враждовать.

«Интересно, — подумал еще Арнольд, — кто смог так ловко охмурить простую душу Ильи? Идет и прямо светится от счастья, что ему доверили тащить эту коробку. А Дарт Вейдер?»

Арнольд перебежал дорогу процессии, пристроился с другой стороны и попытался было заговорить с Вейдером, но тот только мерно переставлял нижние конечности и непроницаемо молчал, покачивая черным шлемом в такт своим шагам.

«Дела… — подумал Арнольд. — Что это происходит?»

Он хотел было произнести этот вопрос вслух, адресовав его кому-нибудь из колонны, но тут сидящий в коробке и до этого издававший исключительно нечленораздельные вопли особенно резво встрепенулся и произнес обращение:

— Друзья мои! — голосом удивительно резким и неприятным, сравнить который можно было только с внезапным милицейским свистком в стылой ночной тишине пользующегося дурной славой микрорайона.

Арнольд вздрогнул и поморщился. Впрочем, тотчас он тряхнул головой и жадно начал внимать словам неизвестного в надежде хоть немного прояснить для себя ситуацию.

— Друзья мои! — верещал неизвестный из-за стенок ящика. — Довольно мы терпели гнет продажного правительства и его подлых наймитов. Мы — сами себе голова! Герои, как говорится, никому не должны давать отчета в своих действиях! И никто не смеет обсуждать действия героев!

— Правильно! — крикнул из толпы кто-то, в ком Арнольд, приглядевшись, узнал героя Французской революции Марата.

— Друзья мои! Неправы те, кто считает, что жестокость героев неоправданна! Герой всегда прав, ибо по определению ратует за справедливость, какой бы несправедливой эта справедливость ни была!

— Вер-рно! — раздался издалека рев Покатигорошка сопровождаемый громоподобной очередью из «максима».,

— Нам тесно в колонии! Нам скучно в колонии! Наша жизнь-после-смерти лишь жалкое подобие той потрясающей эскапады подвигов и приключений, к которой мы готовили себя на Земле!

«А ведь и правда, — подумал вдруг Арнольд, чувствуя, как пронзительные вопли неизвестного ложатся на его пораженное вирусами смерти сердце живоносным бактерицидным пластырем, — он правду говорит. Никак не справиться со скукой. А все почему? Потому что там, где существуют сто героев, одному герою никак не развернуться…»

— А кто виноват в страшной бедности нашего существования? — взлетел к небу следующий крик.

— Правительство!!! — в один голос грохнула толпа.

— Значит, что надо делать?

— Переворот!!!

Услышав это слово, Арнольд подумал, что теперь наконец разобрался в целях, с которыми колонна двигалась к правительственному корпусу. Он окинул колонну испытующим взглядом, увидел в первых рядах весело гарцующего кентавра Борисоглебского и снова запутался, вспомнив, что Борисоглебский исполняет обязанности подручного инспектора Эдуарда Гаврилыча и, следовательно, не должен участвовать в антиправительственных действиях.

— Герои! — завывало в картонном ящике. — Забудьте о своих делах! Сейчас для вас существует только одно дело — переворот! Сейчас вы должны думать только об одном — как вам доказать себе самим и всем окружающим, что вы — истинные герои, а не какие-то там вшивые добропорядочные граждане! Переворот! Переворот!!!

— Переворот! — бесновалась толпа. — Даешь героям — героическое!

— Переворот? — обескураженно проговорил Арнольд. — Как это? Это значит идти против власти? Мне, американскому народному герою, такой поворот событий чужд… Но…

Видимо, из-за того, что усыновленный старухой Аленой Ивановной Арнольд под воздействием воспитания приемной матушки нечувствительно принял в себя частичку великой и загадочной русской души, мысль о перевороте не казалась ему такой уж страшной, каковой она, несомненно, показалась бы ему некоторое время назад, когда Арнольд был круглым сиротой. Теперь, наравне с вполне законными сомнениями, на ум героя Арнольда приходили соблазнительные мысли относительно перспектив, которые в случае, конечно, успеха сулит переворот.

— Переворот!

— Переворот!!!

«Переворот! — эхом отдалось во взметнувшейся душе Арнольда. — Не этого ли я хотел? Зачем мне нужен этот паршивый селезень, на которого меня матушка Алена Ивановна науськала? Переворот — это гораздо круче! Это даже, наверное, круче, чем тот робот-враг, о котором я мечтал. Тем более что для участия в нем нужен не один герой, а много… А если я отличусь в перевороте, то возвышусь среди остальных героев! Герой среди героев — что может быть лучше?!»

Так подумал Арнольд, а когда мыслительный аппарат его целиком усвоил новую идею, Арнольд вскрикнул радостно и приветливо тому гениальному неизвестному, сидящему в картонном ящике, — и выстрелил в воздух из своего ружья.

Только отгремел в воздухе выстрел, как треснула картонная коробка, стенки ее развалились на все четыре стороны одновременно, и на открывшейся площадке над головами всех присутствующих возник большой и пухлый селезень. Уперев одетые в желтые краги крылья в бока, горделиво подняв к небу тяжелый клюв, он стоял, широко расставив ноги, и внезапно поднявшийся ветер свирепо клокотал, запутавшись в складках развевающегося за его спиной черного плаща.

— Вперед, герои!

«Вот лапочка! — умильно подумал Арнольд. — А я-то хотел его изничтожить… И кто я после этого?»

Перехватив покрепче свое верное помповое ружье, Арнольд решительно присоединился к колонне, яростно скандирующей одно слово:

— Переворот!

Потомственный колдун и чародей Никифор назначил встречу Георгию Петровичу на восемь часов утра.

Едва дождавшись семи часов, Георгий Петрович, четыре часа просидевший в прихожей полностью одетым для долгой зимней прогулки, выскочил из дома и побежал к автобусной остановке с такой скоростью, с какой он не бегал никогда в жизни — даже тогда, в тот памятный день его молодости, когда он был застукан парторгом Петровым в складском помещении на ящиках с тушенкой в обществе известной всему комсоставу кладовщицы Забиздулиной. Георгий Петрович до сих пор помнит, как парторг Петров, погрозив молодому Георгию пальцем, направился к телефону .в свой рабочий кабинет, а Георгий, натягивая на ходу штаны, помчался домой — и домчался, успел, — вломившись в квартиру, пролетел мимо юной супруги Нины, схватил телефон и заперся с ним в туалете. Так что, когда неторопливый Петров позвонил и сказал в трубку: «Знаете ли вы, уважаемая Нина, что ваш супруг в рабочее время наших сотрудниц улюлюкает?», Георгий голосом Нины пропищал: «Знаю» — и перегрыз телефонный провод…

Колдун Никифор, оказавшийся одетым в черную рясу довольно молодым человеком с безбородым лицом и ленивыми глазами, встретил взъерошенного Георгия Петровича очень приветливо, попросил не волноваться, а когда Георгий Петрович прямо на пороге расплакался, напоил его каким-то странным на вкус чаем, после одной чашки которого Георгий Петрович успокоился до такой степени, что поведением стал напоминать консервированный овощ.

— Проблема ваша не так уж и страшна, — сказал колдун Никифор, и разомлевший после чая Георгий Петрович согласно кивнул. — Самое главное, берегите свои нервы, а об остальном я позабочусь лично. Барабашка, да? Устраню без проблем. Оплата по договоренности, после констатации положительного результата сеанса. Вас устраивает это?

Георгий Петрович снова кивнул.

— Вот и отлично, — полуприкрыв глаза, проговорил Никифор. — Таксу обговорим позже. Другие услуги потомственного чародея и колдуна интересуют? Для комплекта, так сказать. Устранение барабашки для серьезного специалиста — работа слишком простая. Может быть, вам еще кого-то надо устранить? Грызунов, насекомых, соседей, родственников? За устранение родственников беру полцены, так как услуга среди местных колдунов сейчас очень распространенная.

Георгий Петрович, родственники которого были в свое время удачно устранены естественным путем, отрицательно помотал головой.

— Ну как хотите, — закончил разговор Никифор. — Идите домой и ничего не бойтесь. Я зайду в течение дня.

— Уж пожалуйста, — снова заволновался Георгий Петрович. — Зайдите, не обманите… Я вам и авансик могу оставить… А то нам с женой житья никакого нет… — Тут Георгий Петрович опять не удержался и расплакался.

Колдун и чародей Никифор напоследок едва ли не насильно заставил посетителя выпить еще одну чашечку чая, После чего Георгий Петрович, двигаясь как в тумане, покинул квартиру, вышел на улицу, чуть не погиб под колесами троллейбуса — и оживился немного лишь тогда, когда водитель, свесившись из окна кабины, кулаком дал ему сверху по пыжиковой шапке.

Но несмотря на это, прямо скажем, не особенно приятное происшествие, Георгий Петрович, подходя к дому, обрел прекрасное расположение духа и преисполнился надеждой избавиться от назойливого полтергейста и жить нормально в завоеванной квартире настолько, что даже открыл подъездную дверь какой-то бабульке, чего с ним не случалось вообще никогда.

Насвистывая, Георгий Петрович проехал в лифте несколько этажей, проследовал к дверям собственной квартиры, извлек из кармана ключи, открыл дверь, заранее радуясь тому, как он будет рассказывать об удачном визите жене, и шагнул на порог.

— Нина! — крикнул Георгий Петрович. — Ты где? Ответа он не услышал, и прихожая была темна. Тогда Георгий Петрович нашарил на стенке выключатель и включил свет.

И на долгую минуту замер с открытым ртом.

То, что открылось взору Георгия Петровича, было просто непостижимо. Ему вдруг показалось, что он попал в гигантских размеров аквариум, которому неизвестный шутник решил придать вид жилой квартиры…

— Мать вашу… — тоскливо проговорил Георгий Петрович. — Опять началось… И зачем мы в эту квартиру переехали? На даче холодно было, зато безопасно…

На этом месте Георгий Петрович прервал свои рассуждения и пригнулся — пустая пивная бутылка, пролетев мимо его головы, с грохотом разбилась о входную дверь за его спиной.

Георгий Петрович присел на корточки, осторожно запустил пальцы в груду осколков и выудил оттуда бело-коричневую этикетку.

«Балтика, — подумал он. — Это я им вчера похмелялся. Девятый номер. Забористое пиво, но не настолько, чтобы летать…»

Он выпрямился и снова осмотрелся — да, как ни фантастично это бы ни звучало, но вся квартира была приведена в движение. Неподвижными оставались только стены, да и то — вот, извиваясь, словно водоросли под водой, шевелятся кусочки отставших от стен обоев. А вокруг летают, чудесным образом удерживаясь в воздухе, разнообразные предметы — коврики, стулья, вилки, ложки, складной карманный ножик; тетрадка помахивает исписанными страницами, как птица крыльями; извиваясь жгутами, стелется по полу простыня; воздушным змеем порхает пунцово-красный Нинин шарфик.

— Нина! — вспомнив о своей жене, воскликнул Георгий Петрович. — Нина, ты где?

Перепрыгнув через простыню, сторонясь потянувшихся к нему со всех сторон змееподобных обойных полос, Георгий Петрович, не думая больше ни о чем, бросился на кухню, но, споткнувшись о перегородивший ему путь кожаный поясной ремень, не удержался на ногах и грохнулся на пол. А как только поднял голову — вытаращил глаза и открыл рот.

Из кухни в гостиную величаво проплыл по воздуху обеденный стол. С развевающейся на нем скатерти посыпались чайные чашки и кофейник, но на пол не упали, а, Расплескивая по обоям остатки чая и кофе, принялись кружить возле стола, точно птенцы, не очень хорошо еще выучившиеся летать.

— Это уж слишком, — хрипло выговорил Георгий Петрович. — Это не барабашка, это… монстр какой-то.

«Монстр, — злобно подумал сидящий верхом на парящем кофейнике Степан Михайлович. — А как же иначе? И не то еще будет. Где моя собака, сволочи? Где Джема?»

Кофейник оторвался от стаи чашек, подлетел под стол описал по прихожей свистящий круг и спикировал прямо на голову Георгия Петровича, туда, где скрывалась тщательно маскируемая волосами лысина.

— Ой! — воскликнул осыпанный осколками Георгий Петрович, хватаясь за ушибленный затылок.

— Кто здесь? — немедленно раздался из ванной глухой плачущий голос. — Я слышала чей-то голос… Кто здесь? Это ты, Жора?

— Нина! — позвал Георгий Петрович и пал на колени, спасаясь от атаки одной из чайных чашек. — Ты в ванной? Что происходит? Опять…

Договорить он не успел, потому что заметил, как проследовавший было в гостиную обеденный стол на половине дороги медленно развернулся и неуклюже, как боевой дредноут, пошел прямо на Георгия Петрович. Чайные чашки, взлетев повыше, все более и более разгоняясь, вращались вокруг люстры.

— Эскадра! — скомандовал Степан Михайлович, размахивающий перьями в центре грозно и неумолимо перевшего стола. — Огонь прямой наводкой!

Конечно, Георгий Петрович этого крика не слышал, но он уже и не был новичком в битве с потусторонним. Как только Георгий Петрович заметил подозрительно повышенную активность чашек, он тотчас схватил деловито проплывавший мимо глубокий жестяной поднос и нахлобучил его себе на голову, как сомбреро. Чашки одна задругой спикировали на голову Георгия Петровича, и он стоически выдержал атаку и даже перешел в контрнаступление, сорвав с головы поднос и швырнув его в надвигающийся стол.

Поднос громыхнул, отскочив от крышки стола, который нисколько не замедлил ход, а даже напротив — разогнался еще больше, и Георгию Петровичу не осталось ничего, кроме как спешно ретироваться.

Он едва успел отскочить в сторону, как обеденный стол, развивший немалую скорость, тяжелым снарядом пролетел через тот отрезок пространства, который еще одну терцию секунды назад занимал Георгий Петрович, врезался в колыхавшую щупальцами обоев стену — и рассыпался грудой деревяшек.

Георгий Петрович перевел дух. Степан Михайлович, выбравшись из-под обломков стола, гибель которого никакого вреда ему не причинила, отряхнул перья и пешком отправился на кухню, сказав вслед Георгию Петровичу:

— Битва еще не закончена.

— Нина! — закричал Георгий Петрович, осторожно продвигаясь по стене из прихожей в ванную. — Ты цела?

— Почти… — глухо ответил Нинин голос.

— Как это? — спросил Георгий Петрович и отпрыгнул в сторону, увернувшись от неловко сманеврировавшего в полете светильника в виде купающейся нимфы.

— Мне плохо! — закричала Нина. — Спаси меня, пожалуйста! Я ничего не понимаю. Я только… Я только проснулась и…

— Когда это все началось? — продвигаясь ближе к ванной, проорал Георгий Петрович. — Тут вообще кошмар какой-то творится… Может быть, ты чем-то нашего барабашку разозлила?

— Да нет… Да не знаю я! — плача, отвечала Нина. — Я проснулась, пошла на кухню, потом в ванную… А потом вспомнила, что у нас на кухне стоит до сих пор мисочка, которая осталась от Степиной собачки. Я эту мисочку в мусорное ведро выбросила. Только отвернулась, а мисочка опять на своем месте. Я снова выбросила, а она снова… на своем месте. Я тогда, признаться, немного разозлилась и выбросила мисочку в форточку… А она, вместо того чтобы упасть вниз, вдруг как взлетела вверх! Обратно влетела в Форточку и ударила меня по голове! Я кинулась в прихожую, спасаясь от мисочки, смотрю — мои туфли под потолком порхают. И рожок для обуви. Я, конечно, совсем перепугалась и начала кричать. Думала, может, соседи услышат и придут меня выручать. Но все соседи, наверное, на работе были — никто не пришел… Кинулась к телефону, а он молчит… и только потом вспомнила, что он сломанный — телефон-то… А потом из кладовки вылетает раскладушка — прямо как дикая собака — и на меня бросается. Я еле успела в ванной укрыться. А раскладушка — правда, как собака, — с полчаса, наверное, скреблась в дверь. Она, Жора, меня сожрать хотела, — сообщила напоследок Нина.

— Каким же образом она тебя сожрать хотела — раскладушка-то? — изумленно спросил Георгий Петрович. — У нее же зубов нет. Не говоря уже о желудке…

— Да не знаю я! Я не видела, чем она меня съесть хотела, — договорила Нина. — Я в ванной сидела за закрытой дверью. Но в дверь она скреблась так, что чуть ее не сломала.

И только теперь добравшийся почти до ванной комнаты Георгий Петрович обратил внимание на несколько продольных, довольно глубоких царапин на крашенной облупившейся уже белой краской поверхности двери.

— Помоги мне! — запричитала Нина. — Не век же мне сидеть тут… Кстати, ты привел колдуна?

— Скоро обещал, — ответил Георгий Петрович. — Я ему наш адрес дал… Я уже у двери, Нина… Открой мне.

Судя по звукам с внутренней стороны двери, Нина взялась было за ручку двери, но отчего-то открывать не стала.

— Ты что? — спросил Георгий Петрович и постучался. — Открой! Тут уже, кажется, все успокаиваться начало… Все, что могло разбиться, разбилось… Что могло поломаться, поломалось… Открой!

— Не открою, — заявила вдруг Нина. — Откуда я знаю, что ты и есть Жора?

— Как это откуда? — оторопел Георгий Петрович. — А кто еще, по-твоему, тут может быть?

Нина долго не отвечала, потом выговорила едва слышно:

— Раскладушке тоже было вроде нечем царапаться, а она едва дверь не выломала и меня не съела… Так почему мне нельзя предположить, что она и разговаривать научилась — твоим голосом? То есть голосом моего мужа Жоры?

— Ну, ты совсем съехала, старая! — заорал Георгий Петрович. — Родного мужа с раскладушкой перепутать!

— Я тебе вопросы буду задавать, — предложила Нина. — Чтобы по ответам сориентироваться, кто за дверью стоит — мой муж или раскладушка…

— Дура! — рявкнул Георгий Петрович. — С ума сошла? Какие вопросы? Какие ответы? Я тут стою, я! Открой, а то хуже будет! Дворянка недоделанная! Каренина гребаная!

Вне себя от злобы, Георгий Петрович забарабанил по двери кулаками, но очень скоро устал и принялся в бессильной ярости царапать крашеную поверхность ногтями.

— Ой! — пискнула Нина. — Опять скребется! Раскладушка!

— Это я! — заревел Георгий Петрович. — Открой, а то хуже будет!

Секунду он ждал ответа, и вдруг из-за двери раздался первый вопрос:

— Кто главный вождь пролетариата?

— Дура и есть, — сплюнул Георгий Петрович. — На такой вопрос и раскладушка ответить может. Конечно, Ленин Владимир Ильич.

— А… Что такое диктатура пролетариата?

— Тебе этого все равно не понять!

— Какой из Феликсов был железным?

— Дзержинский, дура!

— Ка… какой из Дзержинских был Феликсом? — начала путаться доведенная до отчаяния Нина. — Как называлась партия коммунистов?

— Коммунистической!

— А лейбористов?

— Пошла к черту!

— Где скрывается Березовский? Кто подставил кролика Роджера? Кому на Руси жить хорошо? Кто украл кораллы… у кого…

— У-у… дура… Открой дверь, я тебе говорю! Я тебе покажу Березовского! — бесновался Георгий Петрович. — Кораллы украл Карл… Маркс… у Клары… Цеткин…

— С каких слов начинался гимн Советского Союза?

Георгий Петрович гневно распялил рот, чтобы в очередной раз обозвать свою жену Нину дурой, как вдруг, расслышав последний вопрос, сменил гнев на милость, щелкнул каблуками стоптанных ботинок, вытянул руки, по швам и запел, старательно интонируя начинающиеся с заглавной буквы слова:

Союз нерушимы-ы-ый республик свободны-ы-ых

Сплотила-а-а навеки великая Ру-усь!

Да здравствует со-о-озданпый волей иародо-ов

Единый, могу-учий Советский Сою-у-уз…

С наслаждением пропев гимн от начала до самого конца, Георгий Петрович замолчал, прислушался к установившейся в квартире тишине и неожиданно понял, что он совершенно успокоился. А как только он это понял, дверь ванной с треском распахнулась, и на пороге возникла Нина — с растрепанными волосами, в распахнутом на груди халате. Слезы стояли у нее в глазах.

— Жорочка, — срывающимся голосом проговорила она. — Иди ко мне, мой родной. Только ты один можешь так пропеть…

— Иду, моя ласточка, — тоже со слезами выговорил Георгий Петрович.

В дверь постучали.

 

Глава 4

Глуши мотор! — скомандовал полуцутик Г-гы-ы, едва поспевающий вслед за кабинкой генератора.

— Какой мотор, — проворчал Никита, который сидел в кабинке, как за рулем гоночного автомобиля. — Нет у него никакого мотора. А есть это… как его… ну, в общем, какой-то двигатель универсальный.

— Вот его и глуши!

Никита потянул на себя какой-то тросик, и кабинка, до этого медленно влекущаяся по каменистой дороге, остановилась.

— Ф-фу… — протянул Никита, выбираясь наружу. — На самосвале так не трясет, как на этой тарахтелке. Всю душу выбило… А чего мы остановились?

Полуцутик подлетел к Никите и устало брякнулся задницей на кабинку. Протер лапками чумазую мордочку и несколько раз сильно хлопнул крыльями себе по бокам — взметнувшееся сразу после этого пыльное облако окутало его, и полуцутик чихнул.

— Вот черт, — прохрипел он, шмыгнув носом. — Весь пылью пропитался. Лучше уж генератор наш использовать по назначению, а не в качестве средства передвижения. Колымага получается еще та— трясет, пылит… да еще и едва тащится, если энергии мало нааккумулировалось…

— Это точно, — подтвердил Никита, разминая ноги. — Зато бензина не надо…

— Это точно… А что такое бензин? Никита не стал отвечать.

— Вот я и летел, — проговорил полуцутик, — сверху чтобы на колымаге нашей не трястись. Мы, полуцутики тряску хреново переносим.

— Я тоже, — сказал Никита, перед глазами которого основательно все плыло после продолжительной поездки в кабинке. — Слушай, а чего мы остановились? До центра колонии еще далеко.

— А дальше хода нет, — пояснил полуцутик. — Посмотри-ка!

И указал рукой.

Посмотрев туда, куда показал полуцутик, Никита присвистнул. На расстоянии метров ста от них среди абсолютно ровной каменистой поверхности Пятого Загробного возвышался большой конторский стол, за которым кто-то сидел. Верхушки домов центра колонии еще только-только выступали в синей пыльной дымке, поэтому конторский стол, одинокий и неожиданный среди каменистой пустыни, выглядел довольно странно — как наполовину вросший в землю покинутый корабль.

— Это что? — спросил Никита.

— Контрольно-пропускной пункт, — сказал полуцутик. — Видишь, там, где этот стол стоит, проходит граница, отделяющая центр колонии от периферии. Видишь?

Никита не видел. Он так и сказал:

— Не вижу.

— Ну как же?.. — удивился было Г-гы-ы, но тут же спохватился. — Все время забываю, что ты не полуцутик, — проговорил он. — И не можешь видеть магического барьера. Центр колонии окружает магический барьер, чтоб ты знал. Администрация придумала. Герои, которые в Пятом Загробном обитают, существа взбалмошные и непредсказуемые. Их в центр натолкали, как селедок в бочку, чтобы легче было за ними следить, а чтобы они из центра не разбежались, установили магический барьер. Пройти через него нельзя, хоть он и не виден. Ни в ту, ни в другую сторону — нельзя. Даже я — полуцутик — не могу пройти, пока мне не разрешат.

— А кто разрешения выдает? — поинтересовался Никита. — Тот, кто за столом сидит?

— Правильно, — кивнул полуцутик. — Надо нам к нему на поклон идти. Уболтать, чтобы пропустил. В центре мы с тобой будем в относительной безопасности. Там народу полно и легко можно затеряться. А тут — на периферии — мы как вошь на блюдце. Да еще и типы на периферии попадаются всякие… отморозки, в общем… Ну, ты сам это уже понял…

Никита тряхнул головой, видимо, отгоняя от себя образ оскаленного Кошевого с топором наперевес.

— Да, — сказал он, — пожалуй, лучше в центр. Только ты уверен, что нас пропустят? Если это контрольно-пропускной пункт, то там, должно быть, известно, что нас ищут по всей Цепочке. Не вполне еще разобрался, как у вас тут; а вот у нас на Земле, если кого в розыск объявляют, так потом все тачаны шмонают на каждом КПП. Хоть ты усы наклей, хоть бороду — все равно менты узнают. Только случаи, конечно, разные бывают. Когда моего корешка бывшего Гошу Северного в розыск объявляли, он в Москву подался прятаться. Рассудил, как и ты: там, где больше людей, легче затеряться. А чтобы выехать из Саратова, наклеил себе усы, бороду, нашлепку на нос поставил, очки и парик нацепил — и стал как две капли воды похожим на тогдашнего прокурора области, того самого, который клад У себя в кабинете заныкал, только сам Гоша о своем сходстве не догадывался, так как прокурора этого ни разу в глаза не видел. Ну и ехал себе Гоша в Москву — на ничем не приметном шестисотом «мерине» своем и еще удивлялся, почему, когда он через область катил, менты не то что не тормозили его, а еще и честь отдавали. Расслабился. А когда уже к Москве подъезжал, его и прихватили. Отволокли сразу куда-то — чуть ли не к генеральному прокурору — и стали на такие дела колоть, что у Гоши под очками едва шнифты не лопнули. Оказалось, что пока Гоша неторопливо в столицу канал, нашего коррумпированного прокурора сняли и разоблачили, а задержать не смогли, он под шумок скрылся. А вместо него Гошу и поймали. Только в камере Гоше объяснили что к чему. Он, конечно, весь прикид свой снял и следаку открылся — что никакой он не прокурор, а только похож был на него. Менты в непонятках. Не знают, что с Гошей делать: по бумагам-то он прокурор! А дело громкое — прессу подключили, все дела. Президент звонит, спрашивает, как и что? Менты-то уже отмашку дали, что местный наш саратовский прокурор — падла коррумпированная — пойман и дает показания, мол, громкое дело в работе, и доблестная милиция, как обычно, оказалась на высоте. Гошу в СИЗО в одиночку перевели. Он мечется, башкой стучит в дверь, а его и слышать не хотят. Назвался прокурором, так теперь и отвечай по всем его грехам. Гоша во всех своих делах сознался и даже чистосердечное хотел писать, но ему не дали. Заставляли в прокурорских делишках сознаваться — а те делишки по совокупности Гошины в три раза перекрывают. Тут уж не пятнашкой дело пахнет, а высшей мерой, хотя ее и отменили. Гоша и документы показывал свои, и пальцы катал — дактилоскопию то есть делал, — все никак доказать не может, что он — это он. Менты говорят, документы сделать можно какие хочешь, пластическую операцию тоже. И отпечатки пальцев нетрудно сменить при желании. Пересадил кожу хоть с жопы на кончики пальцев — и все дела. Когда Гоша понял, что реально произошло, когда допер он, что ментам легче любого крокодила пустить по делу бывшего прокурора, чем перед самим президентом отчитываться за свои проколы и обознатки, то хотел уже вешаться. Он пацан дошлый был, когда у следака в кабинете объяснялки писал, карандаш под стол уронил, полез типа за ним под стол и из следачьего ботинка шнурок вытянул. В рукав спрятал, а в камере сделал себе петельку и совсем было уже… Но не успел. Настоящего прокурора где-то приняли и быстро раскололи. Вот тут-то у ментов настоящий мандраж пошел. Два главных подследственных по одному и тому же делу! Один — это Гоша — в глухую несознанку идет, а другой плачет и лепит все подряд вчистую. Короче говоря, как-то их друг с другом поменяли. Гоше дали по шапке и пинка под зад, а прокурора адвокаты отмазали. Конечно, Гоша мало рассказывал, почему его за его личные подвиги судить не стали и даже розыск сняли с него, только как он вышел, так нашу братву подчистую поластали, кого за что, — и каждому обвинялки в рожу, да еще с полным раскладом. Ну, наши стали было догадываться, кто их сдал, да только поздно было…

— Слушай, хватит парить мне мозги! — прервал Никиту полуцутик. — Вот чего я в тебе не люблю, так это того, что ты любишь херню пороть всякую… Сто раз тебе повторял, что не интересуют меня дела ваши земные, а ты все за свое…

— Вспомнилось… — несколько виновато откликнулся

Никита.

— Пускай забывается, — сварливо проговорил полуцутик. — Ты лучше думай, как через этот КПП проходить будем. Вон он нас уже заметил…

— Кто?

— Тот, кто за столом сидит, — сказал полуцутик и вдруг замолчал, всматриваясь. — Порядок! — воскликнул он вдруг. — Это же К-ка-а! Тоже полуцутик, как и я. Я его знаю — он тупой как пробка! Ему мозги задурить любой покойник сможет. Пройдем!

— Полуцутик? — удивился Никита. — Я думал, полуцутики только высшие административные должности занимают. А на КПП сидеть, мне кажется, ни один полуцутик не согласится.

— Ни один не согласится, — кивнул Г-гы-ы. — А К-ка-а согласится. Я же тебе говорил— он тупой как пробка, Глупый. Знаешь, что такое «глупый»? Ты встречал когда-нибудь глупых людей?

— Встречал, — ответил Никита. — Мой бывший сосед по лестничной клетке дядя Вова. Он квартиру свою в карты проиграл и в подъезде жил. Чем не глупый? Хотя как сказать. Баб он исправно харил, даже не имея жилплощади. Он их в подвал водил. У меня раз подругу одну отбил. Люську Кирпатую. Красивая баба была, но грязная. И глупая тоже. Как-то раз ко мне пришла, а меня не было. Дядя Вова ее и приветил. Взял пузырь и позвал в подвал. Только дядя Вова с Люськой приступили, выражаясь языком милицейского протокола, к совместному распитию спиртных напитков, как в подвал спустился какой-то приблудный сантехник чинить какую-то мудацкую трубу. Дядя Вова, будучи еще вполне трезвым, дипломатично переместился вместе с Люськой и бутылкой в дальний отсек подвала. Сантехник починил свою трубу и ушел. Вернулся он через час и уже не один, а с другом-лифтером. Разыскав в подвале дядю Вову, работники жэка, оказавшиеся, кстати, бухими в сиську, стали требовать у него поделиться с ними спиртным и Люськой. Спиртного у дяди Вовы уже не оказалось, зато Люськи было — хоть отбавляй, потому что она нажралась и вообще ничего не соображала. Пообещав дяде Вове за Люську пачку сигарет «Прима», они вместе с Люськой удалились в соседний отсек подвала. Через полчаса вернулись обратно и стали пытать дядю Вову, куда он запрятал оставшуюся у него водку. Дядя Вова — глупый же — полез драться. Работники жэка оказались не робкого десятка, да еще и ребятами неслабыми. Поле сражения дядя Вова покинул с подбитым глазом, а Люську коварные сантехник и лифтер захватили в плен. Так, а еще…

— Что-то ты друг разговорился сегодня, — поморщился полуцутик. — Очередную бредятину я выслушал. Теперь меня послушай. Я буду с К-ка-а говорить, а ты стой рядом и помалкивай. Понял?

— Понял, — пожал плечами Никита.

Полуцутик К-ка-а был самым загадочным полуцутиком во всей Цепочке. Впрочем, никакой загадочности в К-ка-а не было бы, если б господствующей расе Загробных Миров было известно понятие умственной неполноценности. К сожалению, по причине отсутствия индивидов, подобных К-ка-а, о таком словосочетании, а тем более диагнозе полуцутики не знали, так что долгое время переставляли не справлявшегося вообще ни с какими обязанностями К-ка-а по административной иерархической системе с места на место — все ниже и ниже, — вместо того чтобы задвинуть его на какую-нибудь захолустную и ненужную должность, что в конце концов и сделали.

Так полуцутик К-ка-а стал работать на контрольно-пропускном пункте магической изгороди вокруг центра Колонии X. Работа его была непыльной. А именно — за пределы центра никто не выходил, так как в каменистой пустыне, населенной отморозками-героями, изгнанными за исключительный идиотизм от основного сообщества героев, делать было нечего. В свою очередь отморозки-герои в центр не лезли, потому что причин для этого также не видели. К-ка-а изо дня в день сидел за своим рабочим столом и смотрел по сторонам, ровно ничего не делая, кроме того, что в конце каждого рабочего квартала представлял аккуратно заполненный отчет — пришло 0.00 покойников, ушло 0.00. Странной или бессмысленной К-ка-а свою работу не считал. Так как он, как и все представители господствующей расы Загробных Миров, был бессмертен, категория времени для него была понятием относительным. Он полагал — если пока все спокойно на посту, это, конечно, не значит того, что так будет продолжаться вечно. Если его поставили на КПП, пропускать туда-сюда покойников, рано или поздно покойники должны появиться.

И сейчас, видя приближающихся к нему полуцутика и человека-покойника с непонятной деревянной кабинкой под мышкой, К-ка-а начальственно нахмурился, взял в одну руку шариковую ручку, которая называлась так потому, что представляла собой, собственно, шарик с крохотной дырочкой, откуда по капле сочились густые чернила, и большой лист бумаги. Принялся катать шарик по бумаге, изредка отрываясь от своего занятия для того, чтобы с глубокомысленным видом посмотреть на туманную линию горизонта. Когда к нему подошли Никита и Г-гы-ы, он не поднял головы, продолжая делать вид, что ужасно занят, поскольку по опыту знал, что именно такое поведение внушает к себе уважение.

Никита устало крякнул и с грохотом опустил на землю кабинку. Потом повернулся к Г-гы-ы и вопросительно кивнул тому на К-ка-а, который, усердно катая шарик, успел от рогов до хвоста перемазаться чернилами, но, чтобы не потерять внушительного и почтенного вида, всем своим насупленным обликом давал понять, что именно к этому результату он и стремился, взяв в руки бумагу и шариковую ручку.

Полуцутик Г-гы-ы откашлялся. Полуцутик К-ка-а не обратил на это обстоятельство ни малейшего внимания. Полуцутик Г-гы-ы закашлял сильнее. Полуцутик К-ка-а с тяжелым вздохом перевернул лист и снова принялся мазать себя и бумагу чернилами с видом полнейшего равнодушия к потугам посетителя. Полуцутик Г-гы-ы прекратил кашлять, утер губы и пожал плечами.

— Может, я ему по шее дам? — шепотом предложил Никита. — Тогда он на нас смотреть будет.

— Отойди и не мешай, — прошипел Г-гы-ы.

Хмыкнув, Никита отошел на пару шагов в сторону, присел на кабинку, извлек из складок своей набедренной повязки палочку пыха и задымил.

Полуцутик Г-гы-ы подпрыгнул в воздухе и прошелся несколько раз перед столом взад-вперед. Потом, подумав немного, взмахнул крыльями, взлетел на стол и пересек его по периметру, затем остановился прямо напротив склоненной головы К-ка-а, как можно противнее высморкался и шаркнул ногой по исписанным листам.

— Что вы себе позволяете, гражданин?! — подняв голову и сердито шваркнув ручкой по поверхности стола, прикрикнул К-ка-а. — Вы же видите, что я занят!

— Извините великодушно, уважаемый дежурный контрольно-пропускного пункта, — удовлетворенно выговорил Г-гы-ы, сползая со стола на землю. — Позвольте обратиться к вам за помощью.

— Позволяю, — ледяным тоном проговорил К-ка-а и подумал о том, что здесь надо во избежание возможных недоразумений разъяснить пришельцам что к чему, — излагайте ваше дело, только быстрее и не забывайте о том, что говорите с сотрудником, наделенным властью, облеченным полномочиями и налагаемыми на него властью, которой он наделен, и полномочиями, которыми он облечен властью.

— А? — растерялся Г-гы-ы.

К-ка-а повторил все сказанное слово в слово.

— Да мы просто пройти хотели, — обескураженно выговорил Г-гы-ы.

Дежурный полуцутик вспомнил о том, в чем заключаются его дальнейшие действия, на всякий случай сверился с инструкцией, которая всегда в открытом виде лежала у него на столе слева, и достал из тумбы стола кипу бумаг.

— С какой целью? — задал он первый вопрос, который полагалось задавать первым.

— С целью прогуляться, — ответил Г-гы-ы.

К-ка-а надолго замолчал, склонившись над инструкцией. Некоторое время он молча шевелил губами, потом снова поднял глаза на посетителя.

— Такая цель в инструкции не обозначена, — изрек он.

— А какая обозначена? — поинтересовался Г-гы-ы.

— Пункт «а», — начал зачитывать дежурный. — Допускается проход граждан в случае эмиграции, «б» — репатриации, «в» — иммиграции, «г» — экстрадиции.

— «Б», — наобум сказал Г-гы-ы, который, как, впрочем, и К-ка-а, не понимал принципиальной разницы между каждым из четырех пунктов.

— Так бы сразу и сказали, — проговорил К-ка-а. — Надо заполнить бумаги. Хотя постойте-ка… — вдруг прервался он, почувствовав непривычную активность собственного мыслительного аппарата.

— Что такое?

— Сейчас…

Несколько минут К-ка-а раздумывал о том, что бы могли значить проистекающие в его мозгу процессы, потом, случайно наткнувшись взглядом на листок бумаги у себя под носом, вспомнил:

— Рано заполнять бумаги, — сварливо проговорил К-ка-а и забрал у полуцутика приготовленную кипу анкет. — Сначала я должен вам… должен вас…

Тут К-ка-а снова, скривившись с непривычки, задумался.

«Поступили два документа. Первый — ориентировка на разыскиваемых преступников, второй — приказ о проверке граждан. Оба документа я завизировал и заархивировал. Что дальше?»

— Командир! — прервал его размышления Г-гы-ы. — Мы вообще-то спешим. Давай заполним все, что нужно, и ты нас отпустишь?

Стараясь не потерять ход мысли, К-ка-а молча пихнул в сторону Г-гы-ы анкеты и письменные принадлежности, а сам стал зачитывать ориентировки.

Г-гы-ы подозвал Никиту, сунул в его руку ручку и кивнул на анкету. Никита пожал плечами и принялся заполнять нужные графы. Г-гы-ы занялся тем же самым, в то время как дежурный КПП читал, старательно водя пальцем по словам:

— По подозрению в совершении тяжких преступлений администрация Цепочки разыскивает следующих граждан, подозревающихся в том, что они совершили тяжкие преступления…

К-ка-а деловито откашлялся и продолжал читать:

— Вознесенский Никита Вячеславович. Год смерти 2002-й. Рост высокий, волосы светлые, растрепанные, одет в набедренную повязку и больше ничего…

— Г-гы-ы! — позвал Никита, мусоливший ручку. — Как пишется «набедренная»?

— Как слышится, так и пишется, — отозвался полуцутик, сам мучительно решавший, через сколько черточек ему написать собственное имя.

— Не мешайте мне! — строго одернул заполнявших анкеты приятелей К-ка-а и читал дальше: — Второй подозреваемый Г-гы-ы, полуцутик-предатель. Рост обыкновенный, рожки пять сантиметров, клыки правый и левый — семь и восемь сантиметров соответственно. Крылья не больше обычных, характер паскудный, особых примет нет…

— Вот дьявольщина, — чертыхнулся Г-гы-ы, наткнувшись в анкете на параграф «Размеры членов». — Всякой ерундой заниматься… Мне линейка нужна!

— Линейку выдать не могу, — поднимая глаза от бумаг, отозвался К-ка-а, — она мне самому под личную ответственность выдана.

— Как же мне в таком случае члены себе измерять? — Удивился Г-гы-ы.

К-ка-а подумал и сказал, со вздохом, откладывая ориентировку:

— Давайте, гражданин, я сам вам все измерю, — и немедленно приступил к действиям и через пару минут доложил Г-гы-ы его параметры: — Рост обыкновенный, рожки пять сантиметров, клыки правый и левый — семь и восемь сантиметров соответственно. Крылья не больше обычных.

— Спасибо, — сказал Г-гы-ы и прочитал название следующего параграфа: — «Характер»… Никита! — окликнул полуцутик Никиту. — Какой у меня характер?

— Паскудный, — не отрываясь от своей анкеты и не задумываясь, проговорил Никита.

— Так и запишем! — весело воскликнул полуцутик. — А особые приметы?

— Напиши «смотри предыдущий пункт», — предложил Никита.

— Так и напишем.

К-ка-а вернулся к своей ориентировке:

— Подозреваемые подозреваются в том, что похитили из спецхранилища экспериментальную модель генератора и с ее помощью контрабандой доставляют в Цепочку Загробных Миров мертвецов, — прочитал он и, ничего не поняв, стал искать в своем настольном словаре слова «спецхранилище», «экспериментальный», «генератор» и «контрабанда».

— Род занятий… — задумчиво проговорил полуцутик и оглянулся на Никиту. — Ты что написал в графе «род занятий»?

— Еще ничего, — ответил Никита. — Я только до нее дошел, и тут меня отвлекли.

— Кто?

— Посмотри-ка, — сказал Никита, указывая пальцем себе за спину.

Полуцутик посмотрел и ахнул. Кабинка генератора бесшумно вибрировала.

— Это что такое? — шепотом спросил Г-гы-ы.

— А ты как думаешь? — опасливо косясь на роющегося в словаре дежурного, прошептал в ответ Никита. — Помнишь, эта дрына так вела себя, когда к нам попугая Степана Михайловича перебрасывала, то есть когда он еще не был попугаем. Точно так же тряслась.

— Думаешь, машинка к нам опять какого-нибудь жмурика перетащит?

Никита почесал в затылке.

— Вообще-то может такое быть, — сказал он, — помнишь, после встречи с этим… Дрыгайло я ее запрограммировал — ввел возможное место действия в мире живых — ночной клуб «Ротонда», где Шорох взял в заложники половину обслуживающего персонала? Так после этого я программу не менял, хотя этот сволочной Дрыгайло по какой-то непонятной причине в «Ротонду» так и не пошел.

— И чего теперь?

— Граждане! — строго проговорил К-ка-а. — Дайте же сосредоточиться! Не отрывайте меня, пожалуйста, от работы. Говорите потише. А лучше вообще не говорите. Заполняйте ваши анкеты.

— А теперь, может быть… — начал задумчиво Никита. — Место действия в мире живых определено — территория ночного клуба «Ротонда». С таким радиусом генератор сейчас и работает. То есть все время после того, как его запрограммировал, работал.

— А почему?..

— А почему он вибрировать стал только сейчас? — угадал Никита вопрос. — Да потому что он сделан так, что перебрасывать в загробный мир контрабандой может только мертвых. Значит, именно сейчас в мире живых, в Саратове в «Ротонде», кто-то окочурился.

— Шорох?

— Может быть, и сам-Шорох, — качнул головой Никита. — Он же захватил ночной клуб, а менты его окружили. Вот они его и грохнули. Эх, если бы действительно генератор нам Шороха перекинул… Тогда бы восстановился, как говорится, статус-кво. Шорох, который фактически мертв, хотя на самом деле жив, ушел в загробный мир, а я, который фактически жив, но на самом деле, конечно, мертв, по открытому каналу вернулся в мир живых. План, разработанный на основе Вселенских законов, должен сработать.

— А если генератор другого жмурика перекинет? — поинтересовался полуцутик Г-гы-ы.

Никита пожал плечами.

— Тогда не знаю, — сказал он. — По-моему, в таком случае лучше не пытаться. Лучше уж наверняка — Шороха подождать. Когда-нибудь его все равно грохнуть должны. Уж очень он беспредельничает.

Генератор завибрировал сильнее. Он даже пару раз подпрыгнул на земле.

— Жалко только, что Степана Михайловича с нами нет, — вздохнул Никита. — Он, после того как ты его в попугая превратил, маленький. Я бы мог его под мышку взять и с собой в мир живых перенести. И жребия кидать не надо было бы.

— И чего бы он стал на Земле делать? — осведомился полуцутик. — В обличье попугая?

— Главное, из Загробных Миров выбраться, — махнул рукой Никита, — а там уж разберемся. Может быть, за то время, пока я отсутствовал, отечественная медицина далеко вперед ушла — из попугая человека делает на раз…

— Так! — раздался голос К-ка-а, закончившего работу со словарем. — Граждане, у меня для вас важное сообщение.

Никита вспомнил наконец о существовании дежурного КПП и толкнул локтем в бок полуцутика.

— Зря мы развопились, — прошептал он. — Этот твой собрат все-таки облечен властью. Он наш базар мог услышать и понять.

— Мы тихо говорили, — хрипнул в ответ Г-гы-ы, — к тому же…

— А что это у вас такое? — вдруг поинтересовался К-ка-а, поднимаясь из-за своего стола и указывая на попрыгивающий на земле генератор.

— Это… — начал было Никита, но Г-гы-ы его перебил:

— Это, гражданин начальник, наше домашнее животное в конуре. Оно чего-то нервничает.

— А-а… — успокоенно протянул К-ка-а. — А я-то уж подумал… Вы, граждане, осторожнее. Тут мне поступила такая информация… — Дежурный поднял листок с только что расшифрованной им ориентировкой и прочитал: — Подозреваемые подозреваются в том, что похитили из спецхранилища экспериментальную модель генератора и с ее помощью контрабандой доставляют в Цепочку Загробных Миров мертвецов… Надеюсь, вам известно значение слов «спецхранилище», «экспериментальный», «генератор» и «контрабанда»? — важно добавил К-ка-а.

Никита и Г-гы-ы переглянулись.

— Неизвестно, — осторожно сказал Никита. — Понятия не имеем о том, что это все значит.

— Тогда я вам объясню, — с готовностью начал дежурный и снова открыл словарь на одной из заложенных им страниц. — Итак, «спецхранилище»…

Но его голос внезапно перекрыл зычный рев. Кабинка генератора задымилась, подпрыгнула в воздух на два примерно метра, перевернулась и зависла. Створки ее открылись, и на землю вывалился худощавый хлыщ в претенциозном белом костюме, в сверкающих очках в серебряной оправе и с тончайшими усиками под длинным носом. Грохнувшись о землю, хлыщ тут же вскочил на ноги и диковато вокруг огляделся.

— Кто такой? — тут же заорал на него К-ка-а. — Почему находишься здесь без заполнения анкеты?

— Я… генеральный спонсор ночного клуба «Ротонда»! — взвизгнул хлыщ, топчась на одном месте под опасно зависшей над ним кабинкой генератора. — Я вас всех распушу! Что это еще за шутки?! Где я?

К-ка-а перевел удивленный взгляд на не менее удивленных Никиту и Г-гы-ы.

— Явно не Шорох, — кивая на хлыща, проговорил Никита.

Г-гы-ы согласно мотнул рогатой головой.

— Это наше домашнее животное, — сказал Г-гы-ы дежурному КПП, — мы же вам, гражданин начальник, говорили.

— Я не животное! Я — генеральный спонсор! У меня есть машина, сотовый телефон и кредитные карточки! Вы сами животные… с рогами! Где я?

— Он говорит, что не животное, — неуверенно высказался К-ка-а.

— Животное, животное, — подтвердил Г-гы-ы, — домашнее животное. Его дом — конура. А генеральный спонсор — это такая порода.

— А документы у вас на него есть? — подозрительно спросил К-ка-а.

— Есть, — ответил Г-гы-ы, щелкнул в воздухе пальцами, и на конторский стол легла целая кипа бумаг, испещренных мелкими буковками.

К-ка-а обреченно вздохнул и склонился над кипой.

— Может быть, мне кто-нибудь все-таки что-нибудь объяснит? — возопил хлыщ. — Где я нахожусь? Что за вопиющее безобразие? Вы знаете, кто я такой?

— Не знаем, — отрезал Никита. — Так что ты сам лучше объясни, как ты здесь оказался. Мы знаем, что «Ротонду» захватил террорист.

— «Ротонду»?! — задохнулся хлыщ. — Захватил террорист?! Где тут телефон? Надо в милицию позвонить… Постойте…

Он сунулся во внутренний карман пиджака, достал оттуда мобильный телефон, пощелкал по кнопкам и с досадой бросил телефон себе под ноги.

— Не работает!

— Конечно, — усмехнулся Никита. — Так брякнуться из генератора на землю. Удивляюсь, как кости у тебя уцелели…

— А можно не орать? — рявкнул К-ка-а. — Я же работаю! И так ничего не понимаю в этих бумагах… Ох и навалилось на меня… Преступники, контрабандой доставляющие мертвецов в наш мир, вы еще со своим громогласным домашним животным… Что это за документы на него? Кто их выписывал?

— Верховный комитет Цепочки по делам домашних животных, — внушительно пояснил Г-гы-ы, и дежурный КПП тотчас заткнулся, опустив глаза в бумаги.

— А что это за документы на самом деле? — шепотом спросил Никита полуцутика. — Что ты ему подсунул?

— Помнишь, я в мозги нашему Степе хорошему лазил? Я оттуда много чего интересного выудил. Степа хороший, оказывается, наизусть помнит вашу Конституцию вашей России. Вот я К-ка-а один экземпляр и предоставил. Пускай разбирается…

— Ну, ты маньяк, — присвистнул Никита. — В нашей Конституции нашей России сам черт не разберется, не то что этот недоумок с его недоразвитыми мозгами… Кстати, тип этот в белом костюме притих… Что бы это значило?

Хлыщ в белом костюме и правда больше не орал, а ходил, заложив руки за спину, рассматривая окрестности, будто Находился не на территории Пятого Загробного Мира, а в картинной галерее.

— Очень миленько, — говорил он. — Очень оригинально.

— Слушай, ты, — сказал ему Никита, — ты вообще отдаешь себе отчет в том, где находишься?

— Это вы не отдаете себе отчета, где вы находитесь, — высокомерно глянув на Никиту, проговорил хлыщ.

— А где мы находимся? — оторопел Никита.

— Как это где? У меня в сознании, — пояснил хлыщ, — Вернее, в подсознании.

Полуцутик Г-гы-ы хихикнул.

— Первый раз вижу такого самоуверенного покойника, — проговорил он. — И каким это местом мы в его подсознании находимся? Слушай, — обратился он к Никите. — Этот тип меня бесит.

— Как будто меня он не бесит, — проворчал Никита и, подойдя к хлыщу, дернул того за обшлаг пиджака. — У тебя что — от потрясения крышак пополз? Ты разве не понял, что после того, как «Ротонду», где ты находился, захватил отмороженный террорист-покойник Шорох, тебя шлепнули где-то под шумок, ты умер и оказался в Загробных Мирах.

Хлыщ рассмеялся и фамильярно похлопал Никиту по плечу.

— Знаешь ли ты, мальчик, — сказал хлыщ, — что тогда, когда ты еще пешком под стол ходил, я уже коксом зубы чистил? В пятнадцать лет я каждое утро жрал по колесу экстази, а вместо аспирина принимал коктейль из реланиума, циклодола, димедрола и торена. Я уже два раза в коме лежал и три раза терял память, — похвастал хлыщ, — только потом три раза ее находил. Я ветеран психоделического фронта и передовик передовых развлечений. Я непоколебимый столп прогрессивной молодежи! Я первым устроил на своей даче ныне широко известный зеленый аквариум где все желающие могли за сто баксов поплавать на волнах дыма марихуаны! И я точно помню, что вчера… или позавчера… пришел в ночной клуб «Ротонда», генеральным продюсером которого являюсь, и скушал три порции галлюциногенных грибов «Солнышко». Потом уснул, а когда проснулся, оказалось, что я нахожусь во власти собственных видений. Сначала-то я, конечно, немного понервничал, а потом успокоился. Действительно, чего бояться, если видение — плод моего подсознания, а все вы — плод моего видения?

— А, — проговорил Никита. — Понял. Этот придурок обдолбался какой-то дури и не заметил даже, как «Ротонду» Шорох захватил. И сейчас он думает, что это глюки у него.

— Жаль, — сказал Г-гы-ы.

— Чего жаль? — не понял Никита.

— Того, что нам такой наркоша достался, а не нормальный жмурик, — объяснил полуцутик. — Если бы нормальный жмурик был, он бы рассказал, что там в мире живых происходит — в Саратове. Куда направился Шорох после того, как повеселился в «Ротонде». И направился ли вообще. Может быть, Шороха уже ваши местные менты грохнули?

— Не грохнули, — уверенно сказал Никита. — Если бы грохнули, генератор его переместил бы сюда — к нам. Он же настроен на «Ротонду» — географический параметр я такой вводил в программу.

— А… И правда. Слушай, это что получается, каждый раз, когда Шорох кого-то мочить будет, жмурики к нам будут сыпаться?

— Выходит, что так, — согласился Никита. — У нас же Нет возможности настроить генератор на самого Шороха. Потому что ни я, ни ты его в глаза не видели. Мы только на Место в пространстве города Саратова генератор настроить Можем. Потому что Саратов я как свои пять пальцев знаю. Правда, не знаю, где сейчас находится Шорох… Поэтому вариант с пространственной настройкой тоже отпадает. Эх, Всем хорош загробный мир, только вот с прессой тут туговато. Был бы какой-нибудь завалящий телик или радио… Да, вариант отпадает…

— Почему отпадает? — неожиданно встрял в разговор хлыщ, который, как выяснилось, с интересом прислушивался. — Если вам нужны городские новости, так у меня есть электронная записная книжка. С радио, миксером и проигрывателем для компакт-дисков. Последний писк моды. Я же вам говорил, что я крайне прогрессивный, современный человек. Всегда иду в ногу со временем.

Хлыщ полез в задний карман брюк и достал оттуда несуразную какую-то записную книжку размером с хороший кухонный комбайн.

— Вот, — сказал он. — Нажимаешь кнопочку и…

— А ну дай сюда! — рявкнул Никита, отнимая книжку. — На какую кнопочку нажимать надо?

— Фи… — скривившись, проговорил хлыщ. — Какие, оказывается, у меня грубые галлюцинации. С деревенскими замашками. Довольно странно, что у меня — такого утонченного и прогрессивного — галлюцинации с манерами сельского скотника. Эй, поосторожнее! Не лапай так мой приборчик своими ручищами! Эту книжечку мне подарил, между прочим, мой третий любовник— известный генеральный директор… не важно чего… хи-хи-хи… я лично его называю — генитальный эректор. Да, как я уже говорил, — продолжал словоохотливый хлыщ, — я человек передовой и модный. У меня было четыре жены, шесть мужей, пять любовников и три любовницы. Я днюю и ночую в ночных клубах! Оригинальность сегодня в цене! Мою собачку, например, зовут Коитус…

— Ну все, — брякнул Никита. — Надоел мне этот извращенец. На, получай.

И, почти не размахиваясь, он засадил левой хлышу в челюсть. Тот прервался на полуслове, изумленно булькнул что-то и грохнулся на землю.

— Вот так, — потирая кулак, проговорил Никита. — А теперь… На какую кнопку нажимать тут, чтобы радио включить?

— Наверное, на красную, — предположил подлетевший поближе Г-гы-ы. — Мне всегда красный цвет нравился.

— Красный цвет ему нравится… — пробормотал Никита, вертя в руках электронную записную книжку. — Тебя, Г-гы-ы, с твоими пристрастиями к ракетной установке подпускать на километр нельзя. Нажимаю на красную кнопку.

— В эфире экстренный выпуск городских новостей, — голосом диктора заговорила записная книжка. — Вы слушаете радио Ру-Ра и меня, Филиппа Солодкова. Как нам стало известно из компетентных официальных источников, страшный террорист и людоед Шорох, которого недавно ошибочно похоронили на Ваганьковском кладбище в Москве, захвативший ночной клуб «Ротонда», не получив требуемых двадцати миллионов долларов и вертолет, начал расстреливать заложников. Но расстрелять он успел только одного заложника — Пыхарева Бориса Моисеевича, генерального продюсера «Ротонды». После этого демарша милиция пошла на приступ, но матерый преступник, почуяв неладное, сумел скрыться в неизвестном направлении…

В эфире послышался треск, и голос диктора смолк.

— Вот так да-а-а… — протянул полуцутик Г-гы-ы. — Надо сказать, ваша местная ментовка не лучшим образом работает. Как можно упустить одного кретина? Там же кордоны вокруг здания! У нас бы этого отщепенца ифриты уже давно на куски порубили бы.

— Что у вас там? — поднял от бумаг рогатую голову К-ка-а. — Еще одно домашнее животное? Или какая-нибудь запрещенная законом штучка?

— Нет, — отозвался Г-гы-ы. — Это говорящая записная книжка.

— А-а… Говорящая записная книжка… — И К-ка-а снова уткнулся в бумаги.

— Тихо! — шепнул вдруг Никита. — Там что-то еще говорят…

Шипение и треск радиопомех в эфире сменилось взволнованным голосом:

— Это снова я — Филипп Солодков на радио Ру-Ра! — услышали Никита и Г-гы-ы. — Как нам только что стало известно, рецидивиста и террориста Шороха обнаружили неподалеку от городского парка культуры и отдыха имени Горького. Саратовская мэрия давно обещала облагородить этот парк, но до сих пор руки ее… до него… не доходили. Так что если Шороху удастся пробраться в парк, найти его в непроходимых зарослях будет практически невозможно. Сейчас я даю слово начальнику Волжского районного отдела внутренних дел Чапикову Вахтангу Петровичу, который специально для нашей программы прибыл с банкета в честь его пятидесятилетия… Вахтанг Петрович, пожалуйста…

В динамиках приемника что-то стукнуло, зашипело, и откуда-то издалека выплыл хриплый зыблющийся голос:

— А-а… специ… ально я прибыл… с банкета… в ресторане… а-а-а-а-а… в ресторане… а в ресторане… а там армяне, а там цыгане-е-е…

Что-то опять щелкнуло и прервалось — не стало слышно даже шипения. Никита потряс записную книжку у уха, постучал в нее кулаком и печально констатировал:

— Все. Сдохла машинка.

— Ну и что? — откликнулся полуцутик Г-гы-ы. — Самое-то главное мы услышали! Шорох находится в парке имени… кого?

— Горького, — подсказал Никита.

— Вот именно. Или где-то поблизости. Значит, ты теперь можешь заново перенастроить генератор. И если Шороха все-таки ваши менты сподобятся грохнуть в этом парке — ты с ним обменяешься местами. Понял?

— Понял, — расцвел Никита. — Не может же этот шухерист Шорох быть совершенно неуловимым.

— Ой… — зашевелился на земле пришедший в себя хлыщ. — Где это я?

— Он опять за свое, — проворчал Никита. — Г-гы-ы, объясни ему еще раз, где он находится…

— Да пошел он, — отмахнулся полуцутик. — Надоел. Нам двигать пора.

— Пора, — тут же подхватил эту идею К-ка-а, втайне лелеявший мечту о том, что в отсутствие граждан ему вовсе не обязательно будет выполнять свои связанные с этими гражданами служебные обязанности — то есть вычитывать подсунутую ему абракадабру. — Не задерживайте меня, проходите, пожалуйста.

— А как с этим типом быть? — спросил Никита Г-гы-ы, указывая на хлыща.

— Он тебе нужен? —Нет.

— И мне не нужен. Значит, делаем так. Гражданин начальник! — обратился Г-гы-ы к К-ка-а. — Позвольте сделать вам небольшой подарок в виде нашего любимого домашнего любимца.

К-ка-а никто никогда не дарил подарков, поэтому ничего удивительного не было в том, что скулы его тотчас порозовели — дежурный КПП немедленно потупился и едва слышно проговорил:

— Пожалуйста… А конуру вы тоже оставите?

— Конуру, извини, оставить не можем, — сказал Никита, взваливая себе на спину генератор. — Она нам еще понадобится. Да ты не бойся! Наш питомец совсем ручной. Кормить его не надо, поить тоже… Что хочешь, то с ним и делай. Веселись, в общем. А то тебе скучно, наверное, тут в одиночку сидеть…

— Скучно, — подтвердил К-ка-а. — Я его на цепь посажу, и будет он КПП мой охранять. Или кататься на нем буду верхом…

— Удивительно, — снисходительно проговорил хлыщ, выслушав перспективы собственной дальнейшей судьбы. — Какие реальные галлюцинации. И самое главное — непонятные. Я — домашний питомец, как какой-нибудь пудель, меня будут на цепь сажать и верхом на мне кататься. Как могло в моем подсознании уместиться такое? Надо, наверное, поменьше «герой» вмазываться…

Никита только усмехнулся.

— Пошли, — сказал он Г-гы-ы, а дежурному К-ка-а скомандовал: — Открывай-ка, брат, ворота.

Счастливый К-ка-а подлетел к своему новоприобретенному питомцу и погладил того по модно подстриженной голове.

— Сию минуту, — сказал К-ка-а. — Пожалте-с…

— Ненавижу горы и всякие возвышенности, — отдуваясь, проговорил ифрит Изя. — Терпеть не могу… Когда я был живым и работал в контрразведке царя Соломона, мне многое приходилось испытывать, но чтобы по горам лазить… Ну их вообще.. Черт, как высоко… Того и гляди ногу сломишь. Или голову. Лучше уж голову. Их у меня две. А ноги хоть и тоже две, но с одной несладко придется.

— Себастиан, — сказал ифрит Себастиан, который, как известно, кроме своего имени, ничего не умел говорить. Но после приключения в стане шкодливых карликов Изя и Себастиан сдружились так крепко, что, несмотря на скудный словарный запас Себастиана, Изя того прекрасно понимал. — Себастиан, — соглашаясь, закивал ифрит, — Себастиан, Себастиан…

— Сочувствуешь, говоришь? — пропыхтел Изя. — Это хорошо. Нам теперь друг без друга никак нельзя. Внизу пустота, наверху… хрен его знает, что нас ждет. Высоко еще ползти. Мы ведь теперь в связке одной с тобой. А то я один бы… шаг ступил на ледник и сник, оступился бы и в крик. Это Валет, падла, на своих четырех прекрасно передвигается по вертикальной поверхности… Вон он как нас обогнал…

Ифрит Валет, услышав свое имя, высунулся с высокого уступа и посмотрел вниз. Увидев карабкающихся к нему товарищей, он призывно полаял.

— Себастиан! — ругнулся Себастиан.

— Вот и я говорю, — согласился Изя. — Козел он горный. А вообще странные какие-то горы. Камней нет, и стенки скал какие-то… на резину похожие… пружинят под ногами. Кустики растут непонятные и… волосатообразные… Странное место. Ну да в каком еще месте преступники могут прятаться? Конечно, в странном.

— Себастиан, — сказал Себастиан, видимо, желая дать товарищу понять, что полностью разделяет его точку зрения.

— Это еще хорошо, что Валет след взял, — пробурчал Изя, — без его исключительных сыскных способностей мы бы еще долго по Тридцать Третьему Загробному рыскали. Это все наш шеф герр Мюллер. Вот у кого башка варит! Это надо же — презренное существо с одной головой, а сколько всего в эту голову понапихано… Помнишь, какие он нам рассказы рассказывал долгими вечерами у костра? Прямо сказки тысячи и одной ночи. Говорил, что в его стране эти истории самые популярные. По ним даже кино снимают, и потом это кино по всему миру живых расходится… «Невеста раком», «Веселые горничные», «Студентки в сауне», «Ненасытная фрау Зигфрид», «Девочки и хер»… Да-а… Надеюсь, что когда мы на эти скалы вскарабкаемся, то Вознесенского и предателя-полуцутика все-таки обнаружим. Не зря же мы столько страдали…

— Себастиан, — кивнул Себастиан.

— Тяжело… — пропыхтел Изя, подтягиваясь на очередном уступе, — даже в контрразведке царя Соломона легче было. Мы тогда воевали с арабскими джиннами — делили сектор Газа. Правда, в то время сектор Газа по-другому назывался. Абраман Шалом назывался. Лежишь, бывало, в окопе, а над тобой кувшины запечатанные так и свистят. Бах — один разорвался, оттуда джинн — и сразу с тыла атакует… Н-да… Потом меня, правда, с передовой перевели… Эй, осторожно! Туда не наступай, сорвешься… Дай мне руку!

— Себастиан, — поблагодарил Себастиан Изю, втащившего его на уступ.

— Не за что. А где это Валет? Он на уступе этом вроде стоял…

— Себастиан!

— Ты чего? А… И правда, здесь вход в пещеру. Валет туда, наверное, и нырнул. Ну и глаза у тебя. Орлиные. Я бы и не заметил входа — он весь зарос кустиками волосатообразными. Ну что, пошли?

— Себастиан, — сказал Себастиан и первым шагнул в пещеру.

Ифриты оказались в сером полумраке. Свет едва пробивался через узкое отверстие, заросшее странными на вид кустиками.

— Валет! — позвал Изя.

Угадывающийся впереди двухголовый силуэт пару раз ободряюще тявкнул.

— След не потерял еще? — спросил Изя Валета. Валет гавкнул возмущенно, что могло означать только

одно: «Что вы?! Как можно?!»

— Тогда — хорошо, — констатировал Изя. — Идем вперед по следу. Сейчас только глаза к темноте привыкнут. Ифриты в темноте хреново видят, не то что арабские джинны. Те, сволочи, как только ночь на сектор Газа… то есть на Абраман Шалом спустится — сразу в атаку переходили. Они-то в темноте хорошо видят, а мы нет. Но мы по запаху ориентировались. В арабских странах в те далекие времена в моде была свинина с чесноком, вот от джиннов и воняло гадостно. А наш паек, состоящий из бульона и фаршированной щуки, вообще без запаха был… Эй, Себастиан, ты где?

— Себастиан!

— Не отставай! А то потеряемся. Валет быстро чешет. Как бы нам от него не отстать.

— Себастиан!

— А и правда, — хихикнул Изя и стукнул себя обоими кулаками по лбам обеих голов. — Какой же я дурак! Как тут потеряешься, если дорога только одна… Прямо вперед. Между стенок пещеры. Слушай, тут тоже запах какой-то такой… специфический…

Видимо, запах в пещере стоял крайне специфический, потому что Валет скоро напрочь потерял обоняние, растерянно тявкнул и остановился.

— Что такое? — обеспокоенно спросил Изя.

— Гав-гав, — сказал Валет. — Гав-гав-гав…

Изя, натренировавшийся в общении с немногословным Себастианом понимать любое существо, для выражения собственных мыслей не пользующееся общепринятыми выражениями, прекрасно понял мысль Валета.

— Странно, — задумчиво проговорил Изя.

— Себастиан? — спросил Себастиан.

— Он говорит, что здесь везде пахнет так же, как и там, где… орудие производства преступника Вознесенского оставило свой след. Ну, помнишь, Валет с герром Мюллером в бараке девушку допрашивал?

— Себастиан.

— Помнишь… Вот Валет след теперь и потерял. Ну да не беда. Дорога тут одна, так что пойдем по ней.

Они двигались дальше — гуськом. Почва пружинила у них под ногами, почти невидимая в полумраке тропинка уходила все отвеснее и отвеснее вниз, и — через некоторое время — Изя, шедший позади Валета, но впереди Себастиана, ткнулся в задницу Валета.

— И чего ты остановился? — спросил Изя.

Валет растерянно тявкнул и ретировался за спину Изи.

— Себастиан? — забеспокоился Себастиан.

— Сейчас посмотрим, — сказал Изя и несколькими осторожными шажками продвинулся вперед. И замер. — Ого, — проговорил он.

— Себастиан?

— Тут посреди тропинки огромный капкан стоит, — объявил Изя. — Судя по всему… Да, капкан на дикого слона. Точно — на дикого слона. А я смотрю — что-то конструкция мне больно знакомая… В таком же точно капкане меня молодого папа — ифрит Иосиф — запирал на ночь, чтобы я по бабам не бегал. Хм… Кто бы мог капкан тут поставить? Прямо посреди дороги? Преступники?

— Гав! — подтвердил Валет.

— И я так думаю, — согласился Изя. — Преступники, кто же еще? Чтобы никто не смог забраться в их логово. Если бы не феноменальное чутье Валета, мы бы тут прочно застряли. У этого капкана какая система? Пока существо в него целиком не войдет, он не сработает. Если бы мы не заметили капкана, то все трое свободно бы туда влезли и тогда он… Хлоп!

Изя прихлопнул ладонями, точно казня муху.

— Понятно?

Себастиан и Валет кивнули.

— А если понятно, то в таком случае пойдем вперед, обойдя, конечно, капкан. Преступники думают, что в безопасности, а мы нагрянем на них — неожиданно, как инспектор Велихан Сагибханович Истунбергерман на голову.

Изя даже посмеялся тому, как удачно все сложилось.

— Давай, — скомандовал он Валету. — Вперед.

Ифрит Валет послушно побежал вперед, предварительно обогнув страшный капкан. Изя и Себастиан последовали за ним, но, миновав капкан, прошли всего несколько шагов, после чего Изя остановился, обнаружив, что Валет исчез.

— Валет? — позвал Изя. — Ты где? Ответа не было.

— Проверить, что ли? — вполголоса спросил сам себя Изя, сделал шаг, но потом замер, опасливо глядя в темноту. — Себастиан! — не поворачиваясь, проговорил он.

— Себастиан! — откликнулся Себастиан.

— Сходи посмотри, что с Валетом случилось, — приказал Изя. — Я как взводный, то есть ифрит выше тебя по званию, буду прикрывать сзади. Быстрее!

Простодушный Себастиан направился вперед и скоро скрылся в темноте совершенно. И замолк — не издавал ни звука, когда Изя окликал его.

— Ничего себе… — шепотом проговорил Изя. — Мистика какая-то… Куда бойцы мои подевались?

Он почесал затылок, потом другой, но так ничего и не придумал. Где-то позади угрожающе поблескивал капкан. Впереди ничего не было видно.

— Пойду за ними, — решил Изя. — Но тихонько и осторожно. Если что, всегда можно спрятаться — тут темно. Да и убежать можно. Только вот на капкан бы не напороться…

Раздвигая темноту руками, Изя пошел туда, где скрылись Валет и Себастиан, призывая через каждые несколько секунд то того, то другого — по очереди. Один раз ему показалось, что из тьмы, неподвижной и какой-то первобытно-нетронутой, долетел до него чей-то жалобный писк. Этот писк так взволновал Изю, что он несколько последующих шагов не прошел, а пробежал — и остановился только тогда, когда почувствовал, будто под подошвами его форменных ботинок никакой почвы нет.

Ифрит Изя испуганно завопил и обрушился в темные, неизведанные глубины странной пещеры.

Когда Изя наконец приземлился и припомнил все подробности своего страшно долгого полета, первым делом он помянул почитаемого им как божество хрестоматийного царя Соломона за то, что он — Изя — в данный момент не живой, а мертвый.

— Был бы живой, — вслух проговорил в темноту Изя, — разбился бы в лепешку.

— Себастиан! — раздался неподалеку знакомый голос.

— Ого! — обрадовался Изя. — Ты цел, брателло?

— Себастиан…

— Я рад! — проговорил Изя, радуясь на самом деле не тому, что Себастиан не пострадал, а тому, что Себастиан рядом, а вместе не так страшно. — Очень рад. А где Валет?

— Гав!

— И он тут, — констатировал Изя. — А где мы все-таки находимся?

На этот вопрос ни Себастиан, ни Валет ответить ему не могли. Поэтому Изя подумал, пробормотал:

— Где-где… — и хотел было уже мрачно и нецензурно срифмовать, но тут раздался голос, который не мог принадлежать Себастиану или Валету по той причине, что был женским, только непривычно басовитым, хотя и несколько томным.

— Попрошу не ругаться, — сказал женский голос. Изя охнул от изумления и страха.

— А я и не думал ругаться, — поспешил заверить он, хотя только что хотел — вот именно — выругаться.

— По построению начала фразы я догадалась о продолжении, — возразил женский голос. — Поэтому и попросила вас замолчать.

— Я только хотел знать, где нахожусь, — робко проговорил Изя.

— В сущности, — услышал он, — если бы закончили свою фразу, то получили бы верный, хотя и несколько грубый ответ.

— Не понял… — произнес Изя.

— А меня мало интересует, поняли вы меня или нет, — в женском голосе стали ясно читаться раздраженные нотки, — вы меня извините, но я сейчас нахожусь в таком состоянии, что мне больше всего нужен покой. А когда так бесцеремонно врываются ко мне… то есть в меня…

— Я не понял… — и правда ничего не поняв из сказанного, повторил Изя. — А вы кто?

— Я Мария, — с достоинством прозвучало из темноты.

— А вы… не могли бы включить свет? — попросил Изя, и Себастиан согласно проговорил вслед за ним:

— Себастиан, — а Валет, присоединяясь к просьбе товарищей, гавкнул.

— Нет, не могла бы, — отрезала невидимая Мария. — Потому что, как уже говорила, мне сейчас нужен покой. А вы мне мешаете.

— Мы тотчас уйдем, — быстро проговорил Изя, которому было очень не по себе. — Мы, знаете ли, здесь случайно оказались, искали кое-кого и…

— Искали?

— Ну да… Если тут кто-то прячется, вы нам… вы нам, пожалуйста, его отдайте, если не жалко…

— Берите, — просто согласилась Мария, — мне не жалко. Только вы этого… который тут, кроме вас, прячется, вряд ли унесете. Он для вас слишком большой.

— Большой? — снова испугался Изя.

— Болшой! — громыхнул где-то очень недалеко гортанный мужской голос. — Я очен болшой и силный. А вы по-палис! Именем закона — р-руки ввэрх!

Голос звучал сильно. Именно поэтому Изя, не думая, вздернул вверх обе руки. То же самое сделали Себастиан и Валет. Причем Валет, стоящий по обыкновению на четвереньках, потерял равновесие и упал носом в землю.

— Нэдозволэнные острые, рэжущие преэдмэты есть? — осведомился мужской голос. — Вы арестованы как прэступники и послэдние гады.

Тут Изя наконец пришел в себя и вспомнил, что он мужчина, черт возьми… то есть самец и представитель закона. Он нащупал в темноте плечо Себастиана и взял того за руку. Рука Себастиана заметно дрожала. Под колено Изи ткнулся мокрый холодный нос одной из голов Валета.

— А по какому такому праву вы нас арестовываете? — ободренный поддержкой товарищей, крикнул Изя.

— По праву, данному мне администрациэй Цэпочки! — громыхнуло в ответ.

— Странно, — пробормотал Изя. — По такому праву я и тебя могу арестовать… Я сам подчиняюсь администрации Цепочки!

— Мэня не обманэшь! — не сдавался гортанный голос. — Я много слышал о том, какие вы есть хитрые прэступник.

— Да не преступник я! — завопил Изя. — Я ифрит из взвода герра Мюллера! Я взводный! У меня медаль Почетного копыта есть! За отвагу в операциях!

— Каких?

Изя замялся. Никакой медали у него не было. А операцию, за которую он мог бы получить такую медаль, он сейчас тоже — вот так с ходу — придумать не мог. Поэтому он сказал первое, что пришло ему в голову:

— Битва с карликами в Центре развлечений.

— Цэнтрэ развлечэний? — Гортанный голос неожиданно помягчел. — Взвод гэрр Мюллэр, что ли?

— Да! Да! — обрадованно закричал в темноту Изя. — Я же про это и говорю! Я нахожусь на задании! Мы с ребятами преступников ловим. А ты наш коллега? Ты тоже преступников ловишь? — Да!

— Это ты капкан поставил? — Да!

— А мы думали, что это сами преступники капкан поставили! — захлебывался Изя. — Решили, что они таким образом хотели обезопасить свое логово… От вторжения властей! Да, ребята?!

— Себастиан!

— Гав!

— А ты вообще кто сам-то будешь? — осторожно спросил Изя. — Тут не видно ни хрена…

И вспыхнул яркий свет, такой яркий и неожиданный в кромешной темноте, что Изя немедленно зажмурился, а когда открыл все свои четыре глаза, то увидел прежде всего сияющий фонарь, а уже потом — что этот фонарь находился на голове громадных размеров робота.

— Робот! — узнал Изя. — Ну да, конечно! Я же тебя помню! Тебя назначили вместе с нами искать преступников! Но как ты напал на след?

— По запаху, — коротко ответил робот, качнув фонарем на башке.

— Как это по запаху? — не понял Изя. — Роботы же запах, кажется, не способны определять… Они же не живые… Или я ошибаюсь?

— Я нэ простой робот. Я — робот Андроник, — ответил робот. — Такой запах… — тут голос его помягчел, — такой запах я всегда могу учуять… Не чуете, как здесь пахнет?

— Как? — из вежливости поинтересовался Изя.

— Жэнщиной… — с вежливой хрипотцой ответил робот Андроник. — Мой любимый запах…

— Так, — прозвучал голос Марии. — Вы вообще что-то, граждане, обнаглели. Мало того что залезли ко мне… в меня… так еще и запахи мои обсуждаете. И мешаете моему спокойствию. А мне сейчас нужен покой. Недавно произошло одно очень важное для меня событие, и теперь я… Она не договорила.

— Мы уходим, уходим, — заторопился Изя, хотя не имел ни малейшего понятия, где здесь находится выход. — Мы же видим сейчас… когда светло стало… что никого, кроме нас, тут нет. И мы сейчас уйдем… Уйдем…

— Каким же это образом, позвольте узнать? — усмехнулась Мария.

Изя обвел взглядом плотно смыкающиеся вокруг стены и растерянно пожал плечами.

— Кто уходыт, а кто не собираэтся уходит, — ласково проговорил робот Андроник. — Вы женщына как раз в моем вкусе — объемная. Вы, уважаемая, как относитесь к шашлыкам, а?

— К чему? — обескураженно переспросила Мария.

— К шашлыкам, — повторил робот. — Это такое блюдо моэй националной кухни. Жарэнное мясо. Очень вкусно.

— А где же ты мясо тут возьмешь?

Робот Андроник не ответил, но так выразительно глянул в сторону ифритов, что Изя тут же забеспокоился.

— Мы уходим! — завопил он под аккомпанемент трусливого тявканья Валета. — Куда нам? В какую дверь?

— Как вы мне надоели, — вздохнула Мария. — Идите. А дверей тут нет. Сейчас я соберусь с силами и сама вас выпровожу.

— Давно пора, — подал голос робот Андроник. — Мы с тобой одни останэмся, да? Красавыца?

— Нет, — ответила Мария, — красавец. Развелось у меня ухажеров в последнее время — пруд пруди. Готовьтесь, товарищи.

— К чему? — испуганно спросил Изя.

— А вот к этому…

И тут же стенки пещеры завибрировали, рванувшийся черт знает откуда ветер подхватил трех ифритов и робота Андроника и с невообразимой силой вынес их наружу — четыре существа, не успевших еще понять что к чему, пронзили все мыслимые слои атмосферы Тридцать Третьего Загробного Мира и на короткое мгновение погрузились в черноту.

— Мама… — оказавшись вдруг в безвоздушном пространстве вакуума, проговорил Изя. — Где я?

Удивительно, но точно такие же мысли в тот же миг посетили и Себастиана, и Валета, и даже робота Андроника.

 

Глава 5

Здоровенная деревянная декоративная рыбина на стене кабинета Эдуарда Гаврилыча открыла пасть и заквакала. Вздохнув, Эдуард Гаврилыч поднялся из-за стола, подошел к рыбине и дернул за плавник, который с легким щелчком отделился от чешуйчатого корпуса.

— Алло, — проговорил Эдуард, поднеся к губам плавник. — Участковый Колонии X слушает.

— Примите сообщение, — полетели слова из рыбьей пасти. — После гудка…

Выждав длинный гудок, Эдуард снова сказал в плавник:

— Алло…

— Участковый! — заговорила рыбина голосом инспектора Велихана. — Как здоровье?

Эдуард с Гаврилычем переглянулись. Вопрос «как здоровье?» в загробном мире считался прямым оскорблением, особенно часто употребляемым старшими по чину в разговоре с младшими по чину. Возмущаться в таких случаях не стоило, а стоило ответить как полагалось по традиции.

— Разлагаемся понемногу, — уныло проговорил Эдуард, по первым же словам догадавшись, что разговор с инспектором будет не из легких.

— Это хорошо, — непонятно к чему ответила рыбина голосом Велихана. — Ты вот разлагаешься, а на вверенной тебе территории творится черт знает что… Мне, например, доложили, что сегодня герой гражданской войны Котовский с шашкой наголо набросился на героя вьетнамского народа Чхи Уама. Чхи Уам отделался легким…

— Испугом?

— Просто легким, — поправил Велихан. — Правым. И левой рукой… Я же инструктировал в прошлом квартале тебя — с каждым героем гражданской войны проводить личное собеседование. В случае выяснения каких-либо отклонений в поведении отправлять героя на периферию. Чтобы в центре колонии поспокойнее было. А ты?

— А что я?

— А ты попустил в прошлом месяце пять правонарушений. Герой Чапаев искромсал семерых белорусских комиссаров. Назвал свои действия борьбой с белой угрозой. Потом вместе с Нельсоном Манделой организовал партию «Когда всех белых перемочим, будем жить хорошо»… И это еще не все!

— Придирается, — шепнул Гаврилыч на ухо Эдуарду. Тот кивнул — мол, понятно…

— Ну ладно, — закончил выступление инспектор Велихан. — Что было в прошлом, забыли, хотя я на тебя жалобу все равно во все инстанции накатаю. Теперь о текущих событиях. У меня для тебя два сообщения. Первое — мне только что доложили, что на проспекте Каплан волнения народные. Бунт вроде какой-то разгорается. Бунтовщики двигаются к правительственному зданию, то есть к тебе…

Эдуард поморщился. В Колонии X обитали множество героев, по определению, так сказать, находящихся не в ладах с законом — бесчисленные реинкарнации Робин Гудов, Львов Бронштейнов и других антиобщественных деятелей. Поэтому бунты и восстания происходили в Колонии X с удручающей периодичностью и имели вид национального спорта. Эдуард Гаврилыч в рамках борьбы с этой напастью время от времени занимался профилактикой, разыскивая и самолично избивая предполагаемых зачинщиков.

— Бунт — это не беда, — сказал в плавник Гаврилыч. — Мы сейчас к народу выйдем и объясним, что они не правы в своем стремлении свергнуть власть.

— А поможет нам в этом, — добавил Эдуард, — зенитная установка, которую мы недавно конфисковали у рязанских партизан.

— Боюсь, зенитной установкой там не поможешь, — усмехнулся Велихан.

— Это почему? — встревожился Эдуард.

— Во-первых, — начал Велихан, — как вам, наверное, неизвестно, зенитная установка предназначена для того, чтобы поражать цели в воздухе…

— А это особая загробная зенитка, — возразил Эдуард, — ее партизаны уже на месте — в колонии — сконструировали. Она стреляет исключительно вниз. Поэтому ее очень удобно на подоконник, например, водрузить, и из окна отстреливаться…

— Ладно, — продолжал Велихан. — Это было «во-первых». А во-вторых…

— Что — во-вторых?

— Не перебивай! Зенитная установка не эффективна еще и потому, что толпа, которая к вам неумолимо приближается, слишком большая. — Как показалось участковому, в голосе инспектора звучали злорадные нотки. — Не знаю, кто уж там у них предводитель, но, очевидно, это очень компетентный в своем деле бунтовщик. Собрал по дороге всех, кого мог. Как мне доложили, в толпе восставших видели даже твоего подручного кентавра Борисоглебского.

— … — прикрыв плавник ладонью, выругался Гаврилыч.

— … — подтвердил Эдуард, — а я что тебе говорил? Этот Борисоглебский, кроме своих рысистых испытаний, ни о чем больше не думает. Ему мозги запудрить — раз плюнуть. Наверное, он даже и не понимает, куда народ двигается. Он, наверное, себя в табуне представляет…

Гаврилыч снял лапищу с рыбьего плавника.

— Немедленно приказываю навести порядок в колонии! — прорвался из рыбьей пасти голос инспектора. — И если вы моего приказа не выполните, тогда пеняйте на себя! Все понятно?

— Понятно, — сказал Эдуард.

— Понятно, — сказал Гаврилыч. — А второе сообщение? — А?

— Вы говорили, Велихан Сагибханович, что у вас для нас два сообщения, — напомнил Эдуард. — Первое, это то, что бунтовщики идут нас с Гаврилычем свергать. А второе?

— А второе, — ответил инспектор, — к вам в колонию пришла новая партия героев.

— Партия? — удивился Гаврилыч. — С каких это пор герои стали партиями прибывать? Герои — штучный товар.

— Не пререкаться! — рявкнул инспектор. — Выполнять приказ и заниматься встречей и размещением новоприбывших. Я с вами еще свяжусь… Пока.

Голос инспектора сменился серией коротких гудков, которые прервались тогда, когда рыба захлопнула свою пасть. Гаврилыч вздохнул, а Эдуард водрузил плавник на место.

— Ну? — поинтересовался он у Гаврилыча. — Что делать будем? Сначала с бунтовщиками бороться или партию новых героев встречать?

Гаврилыч ничего не ответил.

Ифрит-участковый подошел к располагавшемуся в углу кабинета камину и сунул одну из своих голов в каминную трубу.

— Что-то никого не видно, — проговорил Эдуард.

— Значит, партия героев запаздывает, — сказал Гаврилыч. — Займемся сначала усмирением бунтовщиков. А после и герои подтянутся. Слушай, я вот чего предлагаю. Давай, когда эти гаврики подойдут поближе, выкатим зенитку и без разговоров шарахнем пару раз, а? А то у меня уже настоящая аллергия началась от их тупых речей и идиотских лозунгов. Говорят, говорят… башка пухнет.

— Нехорошо без предупреждения шарахать, — задумчиво проговорил Эдуард, — мы же все-таки представители власти. Сначала должны вынести порицание, а уже потом… Хотя с другой стороны, они мне тоже жутко надоели. Шарахнуть пару раз, а уж потом порицание им выразить. Так сказать, посмертно… Хотя они все равно все мертвые.

— Тихо! — воскликнул вдруг Эдуард, повернувшись к камину. — Слышал? Шорох какой-то?

— Ага, — кивнул Гаврилыч.

Из каминной трубы посыпалась ошметки золы.

Когда раздался звонок в дверь, Георгий Петрович вздрогнул, а жена его Нина даже вскрикнула. Что и говорить — нервы супругов который день были на пределе из-за жуткой вакханалии, царившей в оккупированной ими квартире. Виновник безобразия — Степан Михайлович, — отдыхая от своей паскудной деятельности, дремал в кухне в посудном ящике, поэтому звонка слышать не мог.

— Это колдун и чародей Никифор пришел, — почему-то шепотом проговорил Георгий Петрович и на цыпочках побежал открывать дверь.

Это и правда оказался Никифор, тот самый молодой человек с несвежим лицом и ленивыми глазами, который недавно принимал Георгия Петровича у себя дома

— Вы ко мне приходили сегодня утром? — первым делом осведомился Никифор.

— Мы, мы… — скороговоркой пробормотал Георгий Петрович, запирая дверь за колдуном, — проходите… Пальтецо ваше давайте…

Никифор расстегнул пальто, но снять его не успел — Георгий Петрович, ловко выскользнувший из-под плеча колдуна, угодливо стащил с него пальто, под которым оказалась темная ряса, расшитая золотыми пентаграммами.

— Ну-с… — потирая руки, словно перед застольем, проговорил Никифор. — Где у вас тут?..

— Руки помыть? — выскочила из кухни Нина.

— Чайку выпить? — кивнул на Нину Георгий Петрович. Никифор немного подумал.

— Сначала одно, — сказал он, — а потом, конечно, другое…

— Ванная здесь. — Георгий Петрович взял Никифора под руку и повернул его в противоположную от ванной сторону. — Только туда нельзя. Там вода перекрыта. И все трубы разворочены.

Колдун неопределенно хмыкнул.

— А тут что у вас? — спросил он, когда Георгий Петрович влек его вдоль по прихожей.

— Здесь туалет, — объяснял на ходу Георгий Петрович. — И туда тоже нельзя. Там у нас канализацию прорвало, из унитаза всякая гадость лезла, так я унитаз старыми газетами забил и тряпками… А вот и кухня!

— А вот и чаек! — встретила Никифора Нина.

— Н-да… — промычал колдун, оглядывая кухню — ободранный потолок, обвалившийся кафель, наискось заклеенные стекла буфета, полное отсутствие занавесок и громадную дыру с обгоревшими краями на линолеуме — в центре комнаты. — Ничего себе у вас было веселье…

Георгий Петрович смущенно закашлялся, оттесняя Никифора к столу.

— Чаек… — предлагая колдуну стул, проговорила Нина, — сахар… Я хотела испечь что-нибудь, но боюсь подходить к плите. Вдруг она взорвется…

— Теперь, — усаживаясь за стол, авторитетно заявил колдун Никифор, — у вас ничего больше не взорвется.

Он вынул откуда-то из складок рясы большую записную книжку в черной кожаной обложке, украшенной символическим черепом и двумя скрещенными костями.

— Говорите, у вас призрак генерала Лебедя бродит по квартире? — полистав книжку, спросил Никифор.

Нина с супругом переглянулись.

— У нас нет… — проговорил Георгий Петрович, — у нас не то… У нас барабашка завелся.

— Барабашка? — удивился колдун и чародей, пролистнул несколько листков, поднял глаза на супругов и осведомился:

— Кумуджаровы? Шамиля и Абдул?

Нина и Георгий Петрович замотали головами.

— И правда не Кумуджаровы, — усмехнулся над самим собой Никифор, — перепутал я, работы много — вызовов полно. Так, у вас барабашка?

— Барабашка, барабашка, — подтвердила Нина. — Чаек вот…

Колдун шумно отхлебнул из чашки и поморщился.

— Сахарок… — Нина подвинула сахарницу и ложку.

— Спасибо, — проговорил колдун и просительно посмотрел на Георгия Петровича.

— А-а-а!.. — догадался Георгий Петрович. — Нина! Это самое… из шкафчика!

Нина, уронив ложку для сахара, метнулась к чудом уцелевшему после выступлений Степана Михайловича и достала оттуда початую бутылку коньяка.

— Вот! — принимая бутылку и утверждая ее на столе, проговорил Георгий Петрович. — Коньячок. Правда, без звездочек, но…

Колдун, не поднимаясь с места, выплеснул чай из своей чашки в раковину. Георгий Петрович, точно усмотрев в этом действии какой-то магический символ, сделал то же самое.

— Наливай! — скомандовал Никифор. — И давай это… на «ты» перейдем.

— Давай, — согласился Георгий Петрович, которому в присутствии настоящего колдуна и чародея стало значительно легче. — Ну, по первой?

— А хорошо пошло… — сказал Никифор, расстегивая рясу на груди, — давай еще по одному… Понимаешь, сейчас заходил к одному приятелю. Выпили с ним немного, потом я поспал у него на диване и пошел заказы выполнять. Башка вот только болит— сосредоточиться не могу… А приятель мой… Ну, он тоже вроде меня… Волшебник — машины кодирует. От угона, от аварии. Так вот немного с ним выпили. Он вот такой парень! — Колдун предъявил свой большой палец. — Хочешь, он и тебе тачку закодирует? Это просто — даешь ему тачку на пару дней, он меняет номера—и все! Никто у тебя тачку не угонит. Даже менты останавливать не будут. Хочешь?

— Не, — сказал Георгий Петрович. — Мне бы от барабашки избавиться… Тачка… Тачку мне какие-то козлы разбили.

— Разбили? Так у меня другой приятель есть. Он приятель тому приятелю, который машины кодирует. Они познакомились на зоне воркутинской, когда оба срок мотали… по недоразумению. Так тот приятель приятеля за один день может найти любых обидчиков — и примерно их наказать. За определенную цену, конечно.

— Он тоже волшебник? — поинтересовался Георгий Петрович.

— А как же? — кивнул Никифор. — Ну это… наливай. Между первой и второй перерывчик небольшой… А между второй и третьей… перерывчик вообще не заметен. Шутка у нас такая — у колдунов… Профессиональная. Поехали?

— Поехали, — сказал Георгий Петрович. Они снова выпили.

— Закусить, — робко встряла в разговор мужчин Нина. — Лимончик вот… Больше ничего нет. Я бы приготовила, но к плите боюсь подходить.

— Да не надо закуски, — отмахнулся Никифор, вытаскивая из-под подола рясы пачку «Мальборо». — Обойдемся.

— Опьянеете, — опасливо поглядывая на бутылку, предположила Нина. — Не надо бы вам…

— Отвали! — рявкнул Георгий Петрович. — Обойдемся без закуски, тебе сказали. И вообще — посиди пока в комнате. Мы тут… разговариваем…

— Напрягает? — осведомился Никифор, кивая на дверной проем, через который только что вышла Нина.

— Бывает, — разливая коньяк по чашкам, проговорил Георгий Петрович.

— Так я это… Могу отворотное зелье тебе продать, — предложил Никифор. — А любовница есть у тебя? Могу и приворотное продать. Недорого. Хочешь?

— Мне бы барабашку…

— Барабашку… — пренебрежительно усмехнулся колдун. — Это такие мелочи, о которых серьезным людям и говорить не стоит. Я столько этих барабашек вывел за годы практики — ужас просто! Другие за всю жизнь столько тараканов не видели, сколько я барабашек истребил. Да, как насчет зелья?

— Может быть, в другой раз…

— Да я и про другое зелье. Коньяк заканчивается, — озабоченно проговорил колдун, бултыхнув почти опустевшую бутылку. — У тебя еще нет?

— Нет. Но это не беда. Сейчас поправим.

Георгий Петрович с некоторым трудом поднялся на ноги. Страшный барабашка уже не казался ему таким страшным. Зато потомственный колдун и чародей Никифор, который поначалу несколько пугал Георгия Петровича своим таинственным видом и странной одеждой, теперь представлялся ему одним из самых лучших людей на свете, в чем виноват был, вероятно, коньяк.

— Нина! — позвал Георгий Петрович.

— Что? — спросила вновь появившаяся на кухне Нина. — Уже начали сеанс?

— Какой сеанс? — удивился Никифор.

— Какой сеанс? — посмотрев на него, удивился и Георгий Петрович.

— Ба… барабашку выгонять…

Георгий Петрович снова посмотрел на колдуна.

— Выгоним, — пообещал Никифор. — Только мне надо полечиться. Чтобы башка не трещала. Когда у меня башка трещит, я не могу сосредоточиться.

— Так что, Нина, сбегай за бутылочкой нам, — приказал Георгий Петрович.

— За какой? — оторопела Нина.

— Да за обыкновенной. Водку?

— Вообще-то я коньяк больше уважаю, — закуривая, проговорил Никифор, — но водку тоже можно.

— Поняла? — обратился Георгий Петрович к Нине. — Бутылку водки. Ноль пять. Поняла?

— Лучше — ноль семь, — подсказал колдун.

— Ноль семь. Поняла?

— По… поняла, — пробормотала Нина и удалилась в прихожую.

Через час Георгий Петрович отяжелел до такой степени, что с трудом мог поднять рюмку. Мысли его сделались тягучими и малопонятными даже ему самому. Про барабашку Георгий Петрович как-то постепенно забыл. Он несколько раз ронял голову на руки и задремывал, а когда человек, сидящий напротив него, толкал его в плечо, Георгий Петрович смотрел осоловелыми глазами и всякий раз спрашивал:

— Ты кто?

— Я колдун, — отвечал колдун и не обижался.

Нина, уже два раза бегавшая в ближайший магазин за водкой, беспокойно кружила вокруг выпивающих и даже один раз поинтересовалась у Никифора — когда же он начнет изгонять из квартиры барабашку? Но потомственный колдун и чародей только отмахнулся, продолжая рассказывать захмелевшему Георгию Петровичу истории из жизни многочисленных своих знакомых и из своей собственной.

— Я раз еду на своем «мерсе»… — трещал Никифор. — Ну, там музычка у меня, скорость так… влегкую — под сто. Вдруг из-за поворота выползает бабка какая-то. Скрюченная, как это… как спичка сгоревшая. Я по сторонам засмотрелся и вдруг — ба-бах! Короче, сбил ту бабку на хрен. Она аж метров на десять откатилась. На десять — это еще что, — прервав свое повествование, заметил между прочим колдун, — я вот раз одного козла даванул. Он у меня через всю дорогу перелетел и стекло в ларьке башкой разбил. А в тот случай… Ну, когда старушку… Я сначала, типа, притормозил, а потом опомнился, дал по газам.

— С-свалил? — поинтересовался Георгий Петрович, с великим трудом улавливая нить рассказа.

— Какой там, — вздохнул Никифор и ткнул докуренную сигарету в блюдце с ломтиками лимона, — мусора из-за поворота выворачивают. Дорогу мне сразу перегородили. Остановили меня, короче. И ведь какие идейные попались падлы! Я им бабок сую, они не берут. Орут — попытка дачи взятки должностному лицу при исполнении… Ну, думаю, все. Сейчас, думаю, права отнимут, тачку отгонят — в натуре, как позорный, на автобусе домой поеду… Не, ничего, права только отняли.

— Ну и что? — говорил Георгий Петрович. — Се… сейчас, когда гидра буржуазии поднимает опять свою голову, новые права сделать — как два пальца… Капитализм потому что…

— Так меня ведь потом на суд вызывали! — горько воскликнул Никифор. — Хорошо, я адвоката хорошего взял сразу — Талона. Знаешь? Не знаешь… Он раньше с Васькой Рыжим работал… Так этот Гапон за пять минут доказал, что бабка сама во всем виновата. По нему выходило, что она сама башкой на капот кинулась. Можно сказать, спас меня. А старуха отмазалась, на бабки ее не получилось поставить. В натуре круто отмазалась — загнулась в больничке…

— Ты смотри… — гудел Георгий Петрович, который уже успел минутку вздремнуть, положив голову на стол, и теперь не помнил, о чем ему только что рассказали… Чего только не бывает… Слушай, я опять забыл… Ты кто?

— Я колдун, — сказал Никифор и рассмеялся.

— А почему смеешься?

— Я-то колдун, — продолжал Никифор, — а ты кто?

— А я нет, — подумав, заявил Георгий Петрович. — Я — Георгий Петрович. А ты…

— А он алкоголик! — раздался вдруг на кухне трезвый и гневный голос Нины. — Алкоголик он обыкновенный, а никакой не колдун. Колдуны так водку не жабают. Третью бутылку уже допиваете. Когда барабашку изгонять будете?

— А ты кто? — изумленно спросил Никифор. — Кто она, а?

Георгий Петрович, которому был адресован последний вопрос, с костяным стуком уронил голову на стол.

— Уснул, — констатировал колдун. — Вот у меня один знакомый был… Чародей в пятом поколении… Мы с ним как-то решили волшебные деньги сделать. И сделали. Совсем как настоящие были… только фальшивые. Нас и повязали. Я на первом допросе раскололся, а он в несознанку пошел. Ну а на очной ставке…

— Я милицию сейчас вызову, — твердо сказала Нина.

Никифор необычайно заволновался.

— Не надо милиции! — закричал он. — Зачем милиция? Я пришел барабашку изгонять, сейчас и буду барабашку изгонять. И изгоню. Мне просто надо было немного выпить, чтобы башка не трещала. Когда у меня башка трещит, я не могу сосредоточиться. Вот я немного и выпил…

— Немного?! Ах ты… — взвизгнула Нина и наверняка добавила бы что-нибудь еще, если бы ее речь в самом начале не прервал дурацкий смех в очередной раз очнувшегося Георгия Петровича.

— Она милицию хочет вызвать… — давясь от смеха, бормотал Георгий Петрович. — А как она ее вызовет, если у нас телефон… сломан…

Колдун и чародей Никифор шумно выдохнул и тяжко опустился обратно на стул.

— Вот и хорошо, что телефон сломан, — примирительно проговорил он. — А к сеансу изгнания барабашки мы сейчас приступим. Только немного еще того самого… выпьем немного…

Он поднял бутылку, внимательно изучил ее со всех сторон и, обнаружив внутри нее пустоту, горько заплакал. Глядя на него, прослезился и Георгий Петрович.

— Видишь, как ты человека расстроила! — мазнув ладонью по глазам, воскликнул Георгий Петрович. — Давай беги за бутылкой. А то у него голова болит. Он сосредоточиться не может.

— Не могу, — сквозь слезы выговорил Никифор. — Не могу… Ничего не получается… Ничего в жизни моей не получается. Пропащая моя жизнь. Пропащий я человек вообще… Оторви и выбрось — вот такой человек я…

— Я к соседям сейчас пойду! — закричала Нина. — И от них милицию вызову!

— Не надо милицию, — снова сказал Никифор, тяжело поднимаясь со стула. — Я уже иду…

— Не надо милицию! — закричал и Георгий Петрович.

— Как не надо милицию?! Ты вообще, Жора, телевизор смотришь?

— Мне последнее время не до телевизора… — сказал Георгий Петрович и икнул.

— Сегодня утром, когда ты к этому колдуну бегал, я телевизор включала! — объявила Нина. — По программе местных новостей передавали про того самого маньяка — Шороха, — который наш город Саратов который день уже терроризирует! Последний раз его видели в парке культуры и отдыха имени Горького!

— Н-ну и что?

— А то, что этот Шорох — страшный человек, если вообще человек! Никто его изловить не может! Он захватил в парке карусель «Солнышко»! Изнасиловал карусельщицу и заклинил рычаг выключения механизма. Двадцать три отдыхающих уже шестой час крутятся на полной скорости, никак не в состоянии остановиться. Сотрудники МЧС пытаются починить механизм, но не могут даже подойти к нему, потому что всякий раз кабинка с пассажиром карусели подлетает сзади и сбивает спасателя с ног! Пятеро спасателей госпитализированы! Чтобы притормозить скорость вращения карусели, милиционеры из отряда заграждения подогнали башенный кран и зацепили тросом центральную ось карусели. Карусель не притормозилась, а башню с крана сорвало напрочь — она теперь летает по кругу вместе с кабинками и уже зашибла семерых милиционеров. А Шорох с места происшествия опять скрылся. Может быть, он спрятался в диких зарослях парковых посадок, а может быть, вообще покинул территорию парка — и теперь его появления можно ожидать где угодно! А что, если этот самый Шорох теперь перед тобой сидит?! — закончила Нина и указала на оторопевшего колдуна Никифора пальцем.

Георгий Петрович подозрительно посмотрел на колдуна и задумался.

— Городские власти призвали население быть бдительными! — добавила Нина. — Так что я на всякий случай лучше все-таки позвоню в милицию!

— Вы чего? — взмахнул руками Никифор. — Я не террорист! Я потомственный колдун и чародей! Где ваш барабашка? Барабашка!

Нина хотела сказать что-то еще, но Георгий Петрович неожиданно резво поднялся со стула, быстрой, хотя и нетвердой походкой подошел к супруге, положил ей руку на плечо и проговорил:

— Пусть он хоть Шорох будет, хоть сам Чикатило, но пусть он нас от барабашки избавит! Я, между прочим, ему аванс обещал сегодня выплатить…

Никифор помотал головой, несколько раз хлопнул себя ладонями по щекам. Потом крякнул, словно вспомнил о чем-то важном, расстегнул расшитую золотыми пентаграммами рясу до пупа (под рясой у него оказалась майка с логотипом в виде головы зайчика и иностранной надписью «PLAYBOY»), порылся у себя за пазухой и извлек на свет полупустую бутылку водки, заткнутую тряпкой. Георгий

Петрович тоже крякнул, отвернулся от Нины и, пошатываясь, вернулся за стол.

— Сволочи… — прошептала Нина.

— Не бухти, — деловито отирая ладонью рот, пробурчал Георгий Петрович. — Это последняя бутылка. Ему же сосредоточиться надо! Как ты не понимаешь, дура? Наливай, друг. А, налил уже? Ну давай, за… за успех предприятия…

Георгий Петрович выпил, неожиданно широко улыбнулся, лукаво подмигнул Нине, да так и остался с закрытым глазом. Тогда он подмигнул другим глазом и тоже не смог его открыть.

Потомственный колдун и чародей тем временем опрокинул в себя еще одну рюмку, потом сгреб ладонью, похожей на закопченный лапоть, с блюдца ломтики лимона и сигаретные окурки, сунул все это в рот, и принялся смачно чавкать; а прожевав, тщательно вытер ладонь о рясу. Выпил еще одну рюмку и потянулся за сигаретами. Нина молчала, поджав губы.

— Так как, ты говоришь, тебя зовут? — обратился Никифор вдруг к Нине. — Кумуджарова? Шамиля?

— Нина, — ответила Нина, — хватит пить. Давай за работу.

— Че-то не помню ничего, — пожав плечами, пожаловался Никифор. — Что вас беспокоит? Призрак генерала Лебедя вас беспокоит?

— Так. Иду к соседям…

— А-а… Ну, я же и говорю… Барабашка…

Никифор оглядел изуродованную кухню и одобрительно хмыкнул. Потом, одной рукой потискав бутылку, точно грудь любимой женщины, воодушевился и снова выпил.

— Считаю до трех! — с рыданием в голосе начала Нина. — Если вы не это… То я…

— Ох, бля! — выдохнул Никифор, наполнив алкогольными миазмами всю комнату. — Ну, теперь совсем хорошо… Как там тебя… Анютка!

— Нина. Раз!

— Нина…

Он поднялся, его шатнуло в сторону— Никифор едва удержался на ногах, — потом в другую сторону и неожиданно вынесло на середину кухни.

— Вот это, сука, я нажрался, — широко улыбаясь, радостно констатировал он.

Пару раз зачем-то присев, потомственный колдун и чародей упал на задницу. — Хватит… зарядки… — пробормотал он, подползая на карачках к столу. — Воды…

Нина, вздохнув, налила ему стакан воды. Никифор вскарабкался с ногами на стол, скрестив ноги, уселся в блюдце с маринованными огурцами и одним махом засадил в себя содержимое стакана.

— А теперь, — проговорил он, нахмурившись, — женщина, уйди из кухни. Я буду колдовать. Когда я колдую, мне никто не должен мешать…

— А Жора?

— Какой Жора? — удивился Никифор.

— Мой муж…

— Ах, этот…— Колдун обернулся и, прищурившись, осмотрел храпящего Георгия Петровича. — Это не Жора, это уже покойник. Он никому и ничему помешать не сможет… Я начинаю!

Эдуард Гаврилыч отпрянул от камина, когда в каминной трубе что-то загрохотало, а потом, окутанный облаком пепла и сажи, в камин грохнулся какой-то человек.

— Прибыл, — сказал Эдуарду Гаврилыч. — Первый герой. Из партии. Посмотрим, что за фрукт.

Человек тем временем выполз из камина, поднялся на ноги, отряхнулся и оказался средних лет мужчиной с гладко зачесанными назад темными волосами, одетым в строгий костюм и черное длиннополое пальто.

Эдуард Гаврилыч уже сидел за своим рабочим столом, приняв строгий начальственный вид.

— Прошу новоприбывшего подойти ко мне, — сурово проговорил Эдуард. — Как зовут?

Мужчина снисходительно посмотрел на ифрита, однако подошел к столу, заложив предварительно руки в карманы.

— Как зовут? — снова спросил Эдуард.

— Зовут как? — рявкнул Гаврилыч.

— Не ори, — негромко попросил мужчина. — Не на митинге. Ты что — правда не знаешь, как меня зовут?

— Здесь я, милый друг, задаю вопросы, — сказал Эдуард.

— Здесь мы вопросы задаем, понял, падла? — рявкнул Гаврилыч. — Как зовут?

— Саша Белый я, — сказал мужчина и прищурился на ифрита. — Слышал о таком?

— Нет, — сказал Эдуард.

— Нет, — сказал Гаврилыч.

— Не слышал? — искренне удивился тот, кто называл себя странным именем — Саша Белый. — Ничего, еще услышишь. Вы все еще услышите, гаврики…

Эдуард Гаврилыч хлопнул в ладоши, и на стол легла толстая палка.

— Личное дело, — прочитал Эдуард. — Так, что тут у нас… Ага, инженер Васькин. Когда сосед лягнул его собаку Юльку, сел смотреть телевизор. После просмотра одной серии телесериала сказал жене, что пошел на разборки с соседом. Сосед оказался чемпионом Сыктывкара по самбо. Все. Дальше ненужные подробности.

В камин с грохотом свалился новый герой, оказавшись точно таким же, как и первый. Новый герой с достоинством поднялся на ноги, подошел к первому, троекратно облобызался с ним, сказав при этом:

— Привет, брат.

— Как зовут? — прорычал на него Гаврилыч. Новоприбывший посмотрел на ифрита, как на дурака.

— Саша Белый, — сказал он.

Эдуард вздохнул, хлопком ладоней материализовал у себя на столе еще одну папку бумаг, раскрыл ее и прочитал:

— Личное дело… Предприниматель Савушкин. В тот момент, когда к нему в офис с проверкой пришла команда налоговой полиции, смотрел телевизор. На приказание «встать!» дико закричал матом и достал пистолет. Пистолет у него был игрушечным, у сотрудников налоговой полиции — настоящим. Все. Дальше ненужные подробности.

В каминной трубе несколько раз подряд прогрохотало. Пятеро совершенно одинаковых героев с прилизанными волосами и в черных длиннополых пальто один за другим восстали у рабочего стола Эдуарда Гаврилыча. На поверхность стола участкового легли пять папок с бумагами.

И закипела работа в кабинете Эдуарда Гаврилыча.

Гаврилыч каждому появившемуся орал:

— Молчать! Как зовут?! Новоприбывшие отвечали одинаково:

— Саша Белый. Слышал, падла, о таком?

Эдуард тем временем лихорадочно шелестел бумагами из личных дел:

— Строитель Сидоров… Очень любил смотреть телевизионные сериалы и не любил прораба Челюскина. Однажды забил стрелку с прорабом на заднем дворе стройки. Прораб забил Сидорова в бетон с головой…

— Безработный Сигизмундов. После просмотра любимого сериала по телевизору вооружился топором и пошел в консерваторию знакомиться с будущей предполагаемой женой. Зарезан смычком… Что это вообще за телевизор такой? — прервавшись, спросил у Гаврилыча Эдуард. — Сколько народу из-за него преждевременно в наш загробный мир перебирается?

— Не знаю, что такое телевизор, — сквозь зубы отвечал Гаврилыч. — Не мешай мне… Читай свои бумажки. А ну молчать! Кто только что свалился из каминной трубы, подойти ко мне отмечаться! Как зовут?

— Саша Белый.

— Саша Белый.

— Саша Белый. Не слыхал про меня, урод?

Герои сыпались из каминной трубы уже пачками. В комнате, куда они тесно набивались, стоял оглушительный шум из-за непрерывного поцелуйного чмоканья и хлопков по плечам. То и дело слышалось:

— Привет, брат.

— Какие дела, братья?..

— Поперла партия, — ворчал замученный Гаврилыч. — Не думал, что в мою смену такая морока выпадет.

— Это как двести лет назад, — отвечал Эдуард, — тогда тоже отрядами и взводами валились герои тогдашнего времени. Пе… Печорины их звали. Мне рассказывали. Продохнуть тогда нельзя было из-за героев тогдашнего времени. Сейчас, наверное, то же самое будет… Ох, морока… Откуда они только берутся, сволочи…

— Слушай! — крикнул вдруг, перекрывая клекот поцелуев и похлопываний, Гаврилыч. — У меня идея! Надо попросить эту партию героев навести порядок в колонии! Небось наши бунтовщики уже подошли к зданию. И зенитные снаряды тратить не придется…

— Гениально! — крикнул в ответ Эдуард. — Так и сделаем!

Центр Колонии X Пятого Загробного Мира здорово напоминал окраинную часть Саратова. Бесконечные заборы — то деревянные, дощатые, то бетонные, — километры заборов, крашенных краской, мелом, а то и вовсе некрашеные.

Из-за заборов выглядывали макушки убогих домиков, а где-то вдали виднелись почти неразличимые в зеленом тумане, заменявшем в Пятом Загробном небо, высотные здания. На одном из заборов было черной краской намалевано:

Муссолини — дурак, курит табак, дома не ночует, Гитлера целует.

А внизу размашисто мелом:

Сам такой! Это неправда, друзья! Б. Муссолини.

Слева сбоку можно было рассмотреть приписку маленькими, каллиграфически точно выписанными буквами:

Бенито! Хватит писать про самого себя гадости и самому же их опровергать! Популярности тебе такое дело не прибавит — черный пиар дело неблагодарное. Мое имя в истории все равно больше значит! А я шоу-бизнесом занялся — мим-эксцентрик, хочешь, приходи на мое выступление в клубе «Киев» — выступаю утром, часа в четыре — придешь? С приветом, твой бывший добрый друг А.Г. (Ш.)

Никита усмехнулся.

Он когда-то тоже назначал свидания своей невесте Анне подобным образом — писал мелом на стене противоположной пятиэтажки. Анны вечно не было дома, мобильного телефона она не имела, а записки из замочной скважины воровали местные мальчишки, да и сама Анна всегда возражала против записок в замочной скважине — не нравилось ей, что в ее отсутствие по торчащим в двери бумажкам можно определить, что квартира пуста. И напрасно Никита уверял ее, что ни один городской вор и не подумает лезть в квартиру невесты боевика бригады Петросяна — тогда еще Никита был боевиком в ОПГ саратовского авторитета Жени Петросяна…

Никита зажмурился. Кабинка генератора неторопливо продвигалась вперед по улицам Колонии X. Безмолвные образы ушедшей жизни один за другим вспухали и гасли в сознании Никиты — как водяные пузыри во время сильного дождя. Воскресный день, когда Анна наверняка дома, и он — сам Никита — направляющийся к ней в гости и выпивший по такому случаю.

Безмолвные образы… Вот, застигнутая на кухне неслышным звонком, Анна выходит в прихожую и смотрит в «глазок». Открывает дверь. Вваливается Никита, размахивая руками, в каждой из которых зажато по три бутылки пива. Никита широко раскрывает рот, выпуская круглые беззвучные слова, — и смеется.

Анна смеется тоже, когда замечает наконец зажатый под мышкой букет цветов.

Она берет цветы и уходит с ними в комнату. Никита, не переставая говорить о чем-то, идет следом за ней, не удосужившись выпустить из рук бутылки, — и на середине прихожей вспоминает о том, что на улице уже осень и грязь, — и разувается, опасно балансируя на одной ноге. Анна с хрустальной вазой в руках проплывает из комнаты в кухню. Никита, балансируя бутылками, долго топчет левой ногой задник правого ботинка, — и в конце концов случается то, чего следовало ожидать — он оступается и, нелепо раскорячившись, на мгновение зависает в воздухе. Потом всем своим большим телом обрушивается на пол, успев, впрочем, задрать вверх руки, да так ловко, что при его падении выскальзывает и разбивается только одна бутылка пива.

Ботинок, который Никита успел-таки снять, летит через прихожую в гостиную и, закатившись там под кресло, замирает.

Из кухни выбегает Анна. Никита несколько секунд испуганно лежит на полу, очевидно, считая, что переломал себе все кости, но потом поднимается, ставит к стеночке уцелевшие пять бутылок и принимается стряхивать с себя осколки стекла. Одну ногу — в носке — он поджимает, опасаясь порезаться, так как стоит в луже разлитого пива, где островками высятся острые осколки.

Анна приносит тряпку и ликвидирует все последствия паскудства Никиты. А он — уже полностью пришедший в себя — весело прыгает на одной ноге в прихожей, вытряхивая из уха невесть как попавшее туда пиво. Одновременно он освобождает вторую ногу от ботинка и, не глядя, швыряет его позади себя… Анна оставляет в покое тряпку, поворачивается к Никите с явной целью сделать внушение, но видит в его глазах что-то такое, что снова весело смеется, и отступает к спальне, а Никита, разувшись, зачем-то берется за поясной ремень, тогда как из спальни…

— Вот хренотень!

— А?

— Хренотень, говорю! — повторил полуцутик, внимательно глядя на Никиту. — Ты чего замечтался? О чем?

— Да так…— с неохотой ответил Никита и замолчал, отвернувшись…

Тарахтящая кабинка генератора медленно плыла по безлюдным улицам центра Колонии X. Сидевший за рулем Никита оглядывался по сторонам, Г-гы-ы, притулившийся на плече Никита, мрачно молчал, время от времени повторяя:

— Странно как… Как странно…

— Чего ты бормочешь-то? — спросил его наконец Никита.

— А ты не видишь? — встрепенулся полуцутик. — Тут же нет никого на улицах. Вообще никого. Я не первый раз в Колонии X, но такое безлюдье застаю здесь впервые. Не может того быть, чтобы вообще никто нам не встретился.

Мы уже всю колонию почти проехали от края до края — и кто-нибудь нам встретился?

— Мужик с рыжей бородой, — вспомнил Никита, — он забор чинил.

— Это не мужик с рыжей бородой, — с досадой проговорил полуцутик. — Это герой скандинавских мифов Тор. Он очень старинный герой, поэтому давно стал мирным. И свой знаменитый молот использует теперь только для обыденных нужд… А ведь были времена… Ты что— Тора не знаешь? Он же ваш — с Земли!

— Не знаю, — помотал головой Никита. — Скандинавия это что — Норвегия или Финляндия?

— Я не землянин, — отрезал полуцутик. — Я полуцутик. Это ты должен историю своей планеты знать, а не я… Но уж извини — каким дубом можно быть, чтобы классическую мифологию не знать…

— Сам ты дуб, — обиделся Никита. — У меня воспитание было неподобающее. Хоть родители и образованными были, я рос как трава. Без пригляда. Моим родителям меня некогда воспитывать было. Я и в школе-то толком не учился… Да… а все-таки я до конца не понимаю… Эти герои, которые в колонии проживают, — они ведь не настоящие, так? Жил человек, мечтал стать Наполеоном, умер и стал Наполеоном, правильно?

Г-гы-ы кивнул утвердительно.

— Потом его администрация ваша переместила в закрытую колонию, чтобы он не воплотил, так сказать, в реальность свои стремления к мировому господству, верно?

Г-гы-ы снова кивнул.

— Ну а настоящие герои, которые умирают и в Загробные Миры попадают, где? — спросил Никита. — Вот я с Махно встречался, когда в Первом Загробном обитал… Он ведь мужик был — ого-го! Не чета этим игрушечным молодогвардейцам… Почему его никуда не запрятали?

— Наверное, не успели, — ответил Г-гы-ы. — Административная система во всех мирах не всесильна, а даже наоборот. Вообще-то — по законам Загробных Миров — в большинстве случаев настоящие земные герои, попадая на территорию Цепочки, ведут тихое и мирное существование, что доказывается тем парадоксальным фактом, в основе которого лежит утверждение — каждый лев внутри котенок. Или наоборот: каждый котенок — в душе лев. Понял?

— Не очень, — поморщившись, проговорил Никита. — То есть… Ты хочешь сказать, Наполеон… Тот самый, который Буонапарте, он, когда помер и переместился в Загробные Миры, совершенно успокоился и никаких планов насчет захвата всей Цепочки строить не стал? Так, что ли? А какой-нибудь Иван Петрович Душкин, слесарь пятого разряда, в состоянии среднего и тяжелого степеней опьянения воображавший себя Ильей Муромцем, Алешей Поповичем и Добрыней Никитичем в одном лице, — умер и сразу стал богатырем?

— Именно так, — кивнул полуцутик, — причем вполне возможно, что не одним, а сразу тремя — Ильей Муромцем, Алешей Поповичем и Добрыней Никитичем.

— Не понимаю, — вздохнул Никита. — То есть — понимать худо-бедно понимаю, но поверить в это трудно.

— Тебе трудно, а мне нет, — беспечно проговорил полуцутик. — Это потому что тебе не хватает парадоксальности мышления. Ну, насчет Наполеона я ничего определенного тебе сказать не могу, потому что я с ним не встречался, а вот с одним мертвецом по имени Че Гевара разговаривал. Он мне столько про себя и про свои деяния на Земле порассказал, что у меня рога зачесались. Куда там Махно — товарищ Че был намного круче. Но вот в чем загвоздка — Че, попав в загробный мир, успокоился и стал заниматься разведением кур породы плимутрок, которые в Загробных Мирах размножаются исключительно почкованием, а Махно — как на Земле дебоширил, так и в Первом Загробном такую бучу поднял, что едва и вправду власть не захватил… Короче говоря, тут однозначно не скажешь — кого-то смерть меняет, а кого-то не меняет. Только по статистике — большинство загробных героев — фальшивые. Ну, то есть не настоящие… Ну, то есть фактически они настоящие — и внешне, и внутренне, но все-таки как-то… Игрушечные, что ли? Махно один умудрился создать в Первом Загробном подпольную организацию и перебаламутить весь Первый Загробный, а в колонии сотни сотен всяких разных вождей, полководцев и других друзей — и всего их героизма хватает на то, чтобы изредка друг с другом подраться… Короче говоря… Не знаю, как объяснить…

— Ладно, — отмахнулся Никита. — Хватит базара. Ты меня заговорил уже доверху, из ушей сыплется… Если ни на что игрушечные герои из колонии не способны, то почему тогда у меня такое ощущение, что тут случилось что-то… Тишина, как на кладбище…

— У меня тоже какое-то нехорошее предчувствие, — сказал полуцутик. — В колонии всегда шумно, а теперь…

— Тихо! — Никита приложил палец к губам. — Слышишь?

Полуцутик прислушался.

— Гудит чего-то, — неуверенно высказался он. — Гул, кажется, вон от того здания идет…

— А что это за здание? — спросил Никита, с интересом разглядывая трехэтажный особняк, выстроенный явно в восточном стиле.

— А это такое здание, — серьезно ответил Г-гы-ы, — что нам туда лучше не соваться.

— Почему?

— Потому что это правительственное здание. Там участковый заседает. Он, наверное, и гудит…

— Да нет, — послушав еще, проговорил Никита. — Похоже на шум толпы. Я, когда маленьким был, очень любил на Первомайские демонстрации ходить — нравилось, когда все вокруг ярко и празднично. И шумно.

— Какая же толпа, когда нет никого около здания? — удивился полуцутик.

— Это с нашей стороны нет, — сказал Никита, — а с другой стороны — должна быть. Посмотрим?

Г-гы-ы заколебался.

— Если там и вправду толпа, — добавил Никита, — то для нас самым лучшим будет — в ней затеряться. А то что мы как ослы одни на всю колонию. Как вошки на блюдце… Поехали.

— Нет уж, — сказал полуцутик. — Не поехали. Кабинку генератора тут спрячем. А то попалят нас. Хочешь, чтобы нас попалили?

— Нет, — сказал Никита, — не хочу.

Серая каменистая почва, мгновенно вынырнувшая из тумана, с силой ударила Изю по хребту.

— Мама! — вякнул распластавшийся на камне Изя и поднял было обе свои головы — но толком осмотреться не успел, потому что на одну из его голов тут же с размаху приземлился Себастиан, а на другую — Валет. Вдобавок — спустя несколько секунд, в течение которых Изя, страшно матерясь, извивался под немалым весом тел двоих товарищей — сверху на всех троих рухнул громоздкий робот Андроник, который, рухнув, некоторое время неподвижно лежал, никак не реагируя на полузадушенные вопли ифритов.

Когда прошло несколько минут, робот Андроник поднялся и одним движением могучих металлических лап стряхнул с себя пыль.

Себастиан и Валет общими усилиями отодрали от камня Изю.

— Идиот… — простонал взводный, руками разминая обе свои шеи, — не мог сразу подняться? Железяка проклятая… Я уж подумал, что у тебя батареи разрядились от удара. А как только подумал, так едва вторично не помер, представив, что мне вечно предстоит лежать в расплющенном виде на… кстати, где мы?

— В Пятом Загробном, — ответил робот Андроник. — Я нэ просто так лежал. Я свэрялся с показаниями своих датчиков. Определял собствэнное мэстонахождэние. Ну и ваше тожэ… Мы в Пятом Загробном.

Изя оглянулся. Сплошной туман— ничего видно не было, и сквозь этот туман до него долетел страшный вой.

— Ой, — сказал Изя. — А это еще что?

Валет, тявкнув, прижался к его ногам. Себастиан беспокойно заозирался по сторонам и вопросительно посмотрел на робота Андроника.

— Сэйчас, — спокойно-металлическим голосом проговорил робот. — Настрою свои датчики на дальность и опредэлю, кто это там пищит.

— Ни хрена себе «пищит», — шепотом проговорил Изя и обернулся на раздавшийся вдруг позади него шорох.

Робот Андроник, открыв на своем стальном брюхе какую-то дверцу, извлек странную штуковину, похожую на спаренный вместе финский миксер, компьютерный монитор и клавиатуру, и озабоченно тыкал железным пальцем по кнопкам. Себастиан и Валет, посмотрев туда, куда смотрел Изя, ахнули и раскрыли рты. Сам взводный по причине внезапного ослабления нижних конечностей опустился на колени и — не в силах произнести ни звука — только смотрел на бесшумно приближающееся к нему чудовище размером с хороший трехэтажный дом с полусотней когтистых лап и восемью мордами, на которых было довольно ясно написано желание пожрать.

— Та-ак… — бормотал между тем робот Андроник, возясь со своим оборудованием. — Пятидэсятилапых восмэроголов… Вульгарис… Дата смэрти — нэизвестна… Настроэние — агрессивное…

— Андроник… — слабым голосом позвал Изя. — Тут… повернись, пожалуйста… ко мне…

— Нэ мешай! Покровы панцирные… Расстояние до объекта — дэсять километров… Нет, дэсять метров! Основная особэнность повэдэния — бесшумность. Может напасть и сожрать кого угодно из отряда— товарищи жэртвы ничего даже не заметят… Возможность нападэния…

— Андроник! Он Валета…

— Нэ мешай! Возможность нападэния — сто дэсять процентов… Странно — как это понимать? Сто дэсять… Один раз точно нападет, и еще раз потом нэмного…

— Андроник…

— Да что тэбэ, в конце концов?

Робот Андроник резко обернулся. Тварь, дожевывающая ифрита по имени Валет, изумленно подняла на него шестнадцать глаз и, кажется, от неожиданности подавилась. Изя и Себастиан стояли рядом, разведя руки в стороны, и боялись пошевелиться, гадая при этом, кого из них тварь сожрет сразу после того, как покончит с Валетом.

— Вах! — удивился робот Андроник, но вживленные в его организм датчики сработали молниеносно — ослепительно красный луч энергии, вылетевший из правого уха робота, описал вокруг чудовища сияющую окружность и превратился в сноп пламени, который взметнулся вверх и тотчас исчез — вместе с чудовищем и останками Валета.

— Готово, — сказал робот Андроник.

— Вах… — ошарашенно пробормотал Изя… — То есть — здорово. Как ты его, а? А мы-то уже думали, что все… конец нам.

— Дэматериализация, — выговорил робот. — Новейшее оружие. Одно попадание — и кранты. Дэматериализирует полностью. Ничэго не остается. Ни одного атома.

— Здорово! — восхищенно воскликнул Изя. — Просто молодец! Правда, он молодец, Себастиан?

— Себастиан, — мрачно проговорил Себастиан.

— Ты чего?.. Ах да, — вспомнил теперь и Изя, — Валета-то с нами больше нет… Некому теперь по следу идти. Как найдем Вознесенского и предателя-полуцутика?

Робот Андроник издал гортанный звук, похожий на скрежет одну о другую железных пластин, и пояснил:

— Это я так усмехаюсь. А усмехаюсь я потому, что я лучше любого Валэта могу найти прэступников по слэду. У меня же датчики есть!

— Датчики, — любовно повторил Изя. — Это хорошо… Куда нам идти?

Робот Андроник потыкал пальцем в кнопки клавиатуры.

— Вон туда, — выпрямившись, указал он. — Следы прэступников вэдут туда…

Очевидно, гибель чудовища на его собратьев, судя по летящему со всех сторон вою, наблюдающих за представителями властей Цепочки, произвела неизгладимое впечатление, потому что дальнейшее путешествие сквозь туман для робота Андроника, Изи и Себастиана прошло без каких-либо эксцессов. Пару раз, конечно, какие-то несуразные клыкастые морды высовывались из туманной завесы, но, завидев громадную тушу робота, тотчас прятались.

Долго ли, коротко ли, но поисковая команда, ведомая датчиками робота Андроника, выбралась из области непроглядного тумана и оказалась перед темным и покосившимся пятиэтажным домом, тем самым, который своим мирным земным видом так умилил Никиту.

— Что за странное строение? — проговорил Изя, из-под руки вглядываясь в очертание пятиэтажки. — Наверное, здесь тоже какие-нибудь монстры живут… Я туда не пойду.

— Себастиан, — сказал Себастиан, что должно было, вероятно, означать, — и я тоже…

— Чэго вы испугались? — удивился робот Андроник, фыркнув в усы. — Нормалный панэлный дом. А мои датчики показывают, что имэнно в этом домэ прэступники делали остановку. Надо идти смотреть.

— Вот и иди, — сказал Изя. — А я больше не пойду никуда. Датчики твои — вещь хорошая, только слишком уж ты долго снимаешь с них показания. Валет мог бы что-нибудь по этому поводу сказать, но уже не скажет. Правда, Себастиан?

— Себастиан, — подтвердил Себастиан.

— Как хотитэ, — пожал металлическими плечами робот Андроник и уверенной походкой, сотрясавшей окрестности в радиусе не менее двух километров, направился к единственному подъезду. И скрылся в нем.

Изя вздохнул, поискал глазами, куда сесть отдохнуть, и увидел пустовавшую трехногую лавочку.

— Пошли туда? — предложил он Себастиану. — У меня пых есть. Посидим покурим. Сейчас бы еще по кружечке «бухла» — помянуть светлую память Валета. Вот незадача — мы-то мертвые, а его вообще нет. Дема… дематериализован… Нет уж, я больше ни в какие передряги не полезу. Пускай этот робот с усами все делает. Пускай он Вознесенского с полуцутиком ловит. А мы потом к нему примажемся. Когда раздача подарков будет.

Себастиан и Изя присели на скамейку.

— Какая тишина вокруг… — умиротворенно произнес Изя, чиркая спичкой о штанину. — На, друг, прикури…

Себастиан прикурил палочку пыха, сделал первую затяжку — и вдруг, закашлявшись, выронил палочку.

— Себастиан! — заорал он, вскочив с лавочки.

— Ты чего? — встревожился Изя. — Чего случилось-то?

— Себастиан! Себастиан!!!

— Где? Не вижу?

Изя обеспокоенно завертел головой и внезапно увидел то, что так напугало его товарища. Из-за угла пятиэтажного дома, рядом с которым присели отдохнуть ифриты, медленно выползала процессия, состоящая из тройки вороных коней, запряженных в огромные сани. Взмыленные кони с великим трудом тащили скрежещущие полозьями сани, а впереди, ссутилившись, задом пятился сморщенный гномик с корзинкой. Гномик доставал из корзинки лепестки роз и рассыпал их перед тройкой. Изя только сейчас заметил дорожку из лепестков, тянущуюся вдоль всего дома и поворачивающую за дом. В санях гордо восседал потрепанного вида полуцутик, в одной руке держащий дымящуюся палочку пыха, а в другой — большую бутыль «бухла». Отхлебнув из бутыли, полуцутик воскликнул:

— А ну-ка еще раз!

— Славься, славься наш отец, полуцутик-молодец! — хрипло отозвался гномик. — Славься, славься наш отец, полуцутик-молодец! Славься, славься…

— Сла-а-а-авься! — измученно проржали кони.

— Себастиан? — удивился Себастиан.

— Не знаю, что это такое, — пожал плечами Изя. — Сейчас спросим. Эй! — окликнул он полуцутика. — Что это такое тут творится?

— А, представители власти! — дирижируя гномику палочкой пыха, весело закричал полуцутик. — Привет! Как вы в такую глушь забрались?

— Выполняем ответственное задание, — строго проговорил Изя. — Хотелось бы в общих чертах понять — что здесь происходит.

— А ничего особенного, — ответил полуцутик. — «Бухла» хотите?

— Себастиан! — радостно согласился Себастиан, а Изя для вида нахмурился и спросил:

— Взятку предлагаете, гражданин полуцутик?

— Да какая взятка… Тпру!

Тройка остановилась. Ноги коней заметно дрожали.

— Можете сесть отдохнуть, — милостиво разрешил полуцутик коням.

Кони тяжело грохнулись на задницы. Гномик сразу улегся на усыпанную лепестками роз дорожку.

Полуцутик бодро соскочил с саней, подошел к ифритам и протянул бутыль Изе, видимо, интуитивно выявив в нем главного.

— Такое дело, гражданин начальник, — заговорил полуцутик, обращаясь к Изе. — Эти вот сволочи — четверо покойников — посмели меня поработить и долгое время бессовестно пользоваться моими исключительными способностями. Теперь они строго наказаны за неуважение. Я ведь все правильно сделал? Все по закону?

— Хм… — все еще хмурясь, промычал Изя. — Вообще-то все, конечно, правильно… Но ведь преступников надо властям сдавать, а не заниматься самосудом.

— Да я хотел сдать! — воскликнул полуцутик, движением пальцев сотворив связку палочек пыха. — Я хотел сдать этих гадов… Возьмите пых, пожалуйста, это вам… Я хотел сдать, но потом подумал, что у загробной милиции и так хлопот хватает, а тут я еще со своими проблемами притащусь… Вы ведь не из-за меня в эту глушь прибыли?

— Нет, — ответил Изя, рассовывая по карманам своих шароваров пых, — а вы, полуцутик, знаете ведь законы Загробных Миров?

— А как же! — сказал полуцутик и прижал пухлые ручки к груди.

— А если знаете, то должны помнить закон сто пятнадцатый пункт двадцать первый — дача взятки должностному лицу при исполнении…

Полуцутик молниеносно сотворил еще две бутыли «бухла».

— …дача взятки должностному лицу при исполнении перестает считаться взяткой, если размером превосходит все мыслимые пределы, — закончил Изя.

Полуцутик поскучнел.

— У меня энергии на сотворение не особенно много осталось. Я всю энергию потратил на то, чтобы этих козлов заколдовать…

— А параграф двести тридцать пятый шестьсот восьмого закона Загробных Миров гласит…

— Сколько еще нужно?

— Две такие бутыли и две связки пыха, — быстро проговорил Изя.

Полуцутик несколько раз подряд щелкнул пальцами.

— То-то, — довольно проговорил Изя, расфасовывая добычу по карманам — своим и Себастиана. — Можете быть свободны, гражданин полуцутик.

Полуцутик неловко поклонился и побежал обратно к саням. Взмахнув крыльями, взлетел на них и хлестнул поводьями коней.

— А ну давай, залетные! Пошли!

Несчастные кони кое-как поднялись на ноги и снова потащили сани по дорожке. Гномик со стоном подобрал свою корзинку и продолжил свой путь, пятясь, хромая и стеная полным муки голосом:

— Славься, славься наш отец, полуцутик-молодец! Славься, славься наш отец, полуцутик-молодец! Славься, славься…

— Славься… — ржали кони.

Процессия, медленно проследовав мимо сидящих на лавочке ифритов, скрылась за домом.

— Вот, — сказал Изя, обращаясь к Себастиану. — Видел, как надо зарабатывать? Где ты еще добудешь столько пыха и «бухла»? Причем за бесплатно?

— Себастиан! — восхищенно проговорил Себастиан.

— Вот и я говорю, что нигде, — важно сказал Изя. — Законы надо знать, тогда и лавэ будет. Понял?

— Себастиан…

— Ага! — засуетился вдруг Изя. — Вот наш робот выходит. Прячь скорее добычу и ему ни слова о происшествии. Понял? А то еще делиться нас заставит. Он вон какой сильный, ему, пожалуй, не возразишь — дематериализует, на хрен, и все. Понял?

— Себастиан…

— Странноэ дэло, — проговорил робот Андроник, приближаясь к лавочке, — там в подвалэ явно располагалась какая-то подполная организация. Толко там никого нэт. Все перевернуто ввэрх дном. Бутыли пустыэ из-под «бухла» и всякая гадост. Клэтка разбитая и помет полуцутика вэздэ. Такое ощущэние, что в подвале дэржали пленного полуцутика. Хотя это нэвозможно — полуцутика нэльзя поработить. Ладно… Это к дэлу не относится… Слэдов прэступников также нэ обнаружэно…

— Как это? — расстроился Изя. — Мы потеряли след.

— Нэт, — ответил робот Андроник. — Нэ потэряли. Отсюда только одна дорога — в цэнтр колонии. Прэступники точно пошли туда.

— Ну да, — недоверчиво проговорил Изя. — А если они на периферии скрываются?

Робот Андроник усмехнулся.

— А чудовищ помнишь? Они прэступники, а не самоубийцы. Они в цивилизованную часть колонии пошли.

— И мы за ними! — воскликнул Изя и хотел вскочить с лавочки, но так как он был перегружен только что полученными взятками, не вскочил, а тяжело поднялся. — Идем! — повторил он.

— Себастиан! — поддержал Себастиан товарища и штаны, которые падали от того, что в карманах лежало четыре бутыли «бухла».

Робот Андроник молча кивнул и зашагал вперед — туда, где клубился серый туман периферии Пятого Загробного Мира.

Как того и следовало ожидать, ифриты и робот довольно быстро и без приключений добрались до контрольно-пропускного пункта центра Колонии X. Пройти через КПП для них тоже особого труда не составило, потому что Себастиан и Изя предъявили дежурному полуцутику К-ка-а служебные удостоверения, а робот Андроник— могучий металлический кулак.

— Проходите, — кивнул К-ка-а. — Только я собаку сторожевую сейчас на цепь посажу…

— Какая же это собака? — удивился Изя. — Это человеческий покойник.

— Я не покойник! — заплакал, лязгая цепью, сидящий на корточках худощавый хлыщ в перепачканном белом костюме. — Я передовик психоделического фронта и ветеран наркотических иллюзий! Я не покойник, я генеральный продюсер и оригинальный человек.

— Фу! — строго прикрикнул на хлыща К-ка-а. — Сидеть! Команды «голос» не было. Неотесанный еще домашний питомец, — пояснил дежурный полуцутик ифритам. — Мне его только недавно подарили. Одни хорошие товарищи.

— Я не домашний питомец! — взвыл хлыщ. — Я представитель прогрессивной прослойки общества! У меня у самого домашний питомец есть. Королевский карликовый пудель. Зовут — Коитус… Уважаемые галлюцинации! — взмолился хлыщ, поднявшись на ноги и снова пав на колени. — Дорогие галлюцинации! — заломил он руки, поочередно обращаясь к каждому из присутствующих. — Прекрасная рогатая галлюцинация, прекрасная усатая здоровенная галлюцинация, прекрасные двухголовые галлюцинации, отправьте меня, пожалуйста, домой! Я больше никогда-никогда не буду глотать таблетки и курить траву. Я даже пиво пить не буду… Ну пожалуйста…

— Фу! — снова прикрикнул на него К-ка-а. — Сидеть! Неотесанный, — повторил дежурный полуцутик, — но поддается тренировке.

Хлыщ горько рыдал, закрыв лицо руками.

— Н-да, — проговорил Изя, когда троица миновала КПП. — Как плохо, оказывается, быть человеческим покойником.

— Себастиан?

— Да потому что хлопотно, — пояснил свою мысль Изя. — Того и гляди превратят в коней, гномиков… А то и на цепь посадят…

— Себастиан, — вздохнул Себастиан, как обычно, соглашаясь со своим взводным.

— Что это, интересно, происходит? — пробормотал полуцутик.

— Ты ко мне обращаешься? — осведомился Никита. — Не знаю. Понятия не имею…

Трехэтажное восточное строение возвышалось на пятачке, куда выходили четыре улицы — с четырех разных сторон света. С четырех разных сторон света на пятачок стягивались четыре разных отряда.

— Повстанцы! — выдохнул Никита. — Вот так здорово!

— Вот так здорово! — растерянно проговорил полуцутик. — Надо же в какой момент попали в колонию… Всегда нам так не везет. Теперь мотать надо, пока нам кости не переломали…

— Ты же говорил, что колонисты не способны на решительные действия? — напомнил Никита.

— Значит, среди них объявился настоящий герой, — сказал Г-гы-ы.

— И кто из них настоящий герой? — спросил Никита.

На этот вопрос Г-гы-ы ничего не ответил. А между тем события на пятачке, где случайно находились и Никита с полуцутиком, разворачивались нешуточные. Отряд с север-

ной стороны, первым вломившийся к правительственному зданию колонии, был самый многочисленный. Во главе его верхом на пулемете «максим» мчался печально известный своей свирепостью не только всей колонии, но и всей Цепочке Загробных Миров Покатигорошек.

— Крови! — орал Покатигорошек. — Крови!

С южной стороны доносилось развеселое ржание и богатырский посвист. Это командир второго отряда Илья Муромец, оседлавший кентавра Борисоглебского, вел своих ребят на штурм. С восточной стороны бодрым аллюром продвигались вооруженные огнестрельным оружием стрелки во главе с Арнольдом, который, только оказавшись на пятачке, сразу же вскинул свое помповое ружье на изготовку и серией точных выстрелов вышиб все стекла в окнах резиденции участкового Эдуарда Гаврилыча. Четвертый отряд, вступивший под стены правительственного здания последним, оказался небольшим, однако состоял из таких отъявленных головорезов, что при первом же взгляде становилось ясно — если кого и следует опасаться из всей разношерстной толпы взбунтовавшихся героев, так это именно четвертого отряда. Близнец Арнольда Конан-варвар с двуручным мечом, Бармалей, Аттила, вооруженный громадным заржавленным топором, Соколиный Глаз, испускающий яростные боевые вопли и размахивающий парой томагавков, Змеиный Клык, Виннету — друг индейцев, Харка — сын вождя, братья Блюз, Дарт Вейдер, несколько Майков Тайсонов, капитан Крюк — и впереди всех пухлый селезень в развевающемся черном плаще.

— Товарищи! — крикнул селезень. — Вот мы и у цели. Разнесем по кирпичикам здание жестокой эксплуатации! Уничтожим всех подчистую! А потом разоблачим! Ура!

— Ура-а-а! — многоголосо поддержала своего предводителя толпа бунтовщиков. — Ура-а-а!

— Этот кретин с клювом — явно тут самый главный, — затравленно озираясь по сторонам, поделился своими наблюдениями полуцутик. — Знаешь, Никита, я думаю, что самое время делать ноги… Хорошо, что мы генератор успели запрятать. С такой неповоротливой дрыной, как наш генератор, ни за что сквозь эту толпу не пробиться…

— Да и без генератора тут хрен протолкнешься, — сообщил Никита. — Здание окружено плотным кольцом. Ну и народу… Когда мы с батькой Махно переворот в Первом Загробном делали, у нас вдесятеро меньше людей было… И потом — здесь все движутся к этому клятому правительственному зданию, а если мы против целенаправленного общественного движения пойдем, нас просто не поймут. Раздавят, проще говоря. Тебе это надо?

— Не надо, — признался полуцутик. — Поэтому я полетел.

— Куда? — изумился Никита.

— Подальше отсюда.

— Почему?

— Потому что у меня крылья есть, к счастью, — объяснил полуцутик Г-гы-ы. — Я, конечно, бессмертный, но мне не хочется, чтобы мне рожу намяли.

И он взмахнул крыльями, демонстрируя готовность немедленно сорваться с места.

— Как это? — все не мог понять Никита. — А я? Ты же мне друг!

Г-гы-ы опустил крылья и задумался.

— И правда, — сказал он, — нехорошо как-то бросать тебя на верную гибель. Хотя с другой стороны — ты и так мертвый. Чего тебе будет-то? Ну, голову оторвут или ноги-руки… В первый раз, что ли? Все прекрасно можно пришить. — Он снова взмахнул крыльями.

— Граждане колонисты! — раздался вдруг из разбитого окна голос, тысячекратно усиленный мощным рупором. —

Просьба всем не бузить и разойтись по своим домам! В противном случае мы вынуждены будем применить силу.

— Силу применим! — взревел в рупоре другой голос. — Валите, паскуды, по норам, пока не поздно!

— Это кто там гавкает? — прорезался голос селезня.

— С тобой, свинья, не гавкает, а разговаривает инспектор Колонии X! Слыхал, наверное? Требую разойтись по домам, а то хуже будет!

— Товарищи! — закричал, перекрывая общий шум, селезень. — Они пытаются нас запугать! У инспектора колонии нет никакой боевой силы, кроме старой зенитки, к которой, кстати говоря, и патронов-то не имеется. Так что ничего не нужно бояться! Все на приступ.

— На плечо! — скомандовал своему отряду Арнольд. — Целься! Пли!

Грянул новый залп. Так как окна все были разбиты, видимого ущерба зданию залп не принес, пули только чиркнули по стенам, отрикошетив по нападавшим — Илье Муромцу шальная пуля влепилась в лоб, а кентавру Борисоглебскому отстрелило ухо и хвост. Бунтовщики взвыли.

— Крови! — снова завопил неистовый Покатигорошек.

— Все, — сказал полуцутик Г-гы-ы и похлопал Никиту по плечу. — Я полетел. Сейчас тут, судя по всему, будет сражение, после которого останется море расчлененных трупов. Хирургам работы на полгода. А вдруг и мне руку или ногу отчекрыжат? На всех хирургов не хватит. К тому же загребешься свои конечности отыскивать в общей каше. Пришьют тебе чужую клешню — намучаешься с ней потом. Я вот помню случай, когда одному мужику голову ифрита по ошибке пришили, этот мужик потом…

Грянул новый залп.

— Последнее предупреждение! — загорланил рупор из правительственного здания. — Считаю до трех, и тогда… пеняйте на себя!

— Ладно, — оборвал себя полуцутик. — Нет времени на байки. Ты, Никита, на меня зла не держи, я полетел.

— Ну и лети, — обозлился Никита. — Нужен мне такой друг. Лети!

Г-гы-ы вздохнул, взмахнул крыльями, поднялся на несколько метров над землей, завис в воздухе и вдруг спланировал обратно.

— Не могу, — несколько растерянно проговорил Г-гы-ы. — Вот досада. Я же полуцутик — у меня подлость и гадость в крови. Основная черта характера. А сейчас, — захотел подлость сделать — и не получается. Заболел я, наверное, или долгое общение с тобой сказывается так… Черт… Ну, хочешь, я тебя уменьшу, суну в ухо, и мы вместе улетим?

— Ага, а потом не сможешь нормально увеличить? — усмехнулся Никита. — Как со Степой? Я же знаю, что с заколдовыванием у тебя все в порядке, а с расколдовыванием — большие проблемы… Слушай! — воскликнул вдруг Никита. — Я вот что придумал…

— Самое последнее предупреждение! — снова донеслось из правительственного здания. — Самое-самое последнее предупреждение! Начинаю считать до трех! Раз!

— Крови-и-и-и!!!

— Говори быстрее! — закричал полуцутик. — Я сейчас все равно улечу, мне страшно. Вон Покатигорошек как скалится! Ты знаешь, что он всех своих убитых врагов расчленяет и съедает? Говори быстрее, что ты хотел?

— Заколдуй меня так, — попросил Никита, — чтобы я был сильнее всех в этом мире! Оружия у меня нет, так я кулаками буду себе дорогу прокладывать!

— Чтобы ты был сильнее? — переспросил полуцутик. — Сейчас сделаю. Это просто, делаю — р-раз!

Он прищелкнул пальцами.

— Два!!! — прогремело из рупора.

— Готово, — сказал Г-гы-ы, — я тебя заколдовал.

— Что-то я ничего не чувствую, — задумчиво проговорил Никита, ощупывая себя.

— Два с половиной!!!

— А что ты должен почувствовать? — удивился Г-гы-ы и взлетел в воздух. — Это другие пускай теперь чувствуют— кто на тебя осмелится напасть. Знаешь, я полетел. Все. Теперь, когда я тебе помог, мне не жалко будет тебя оставлять. И еще…

— Два на ниточке!!!

— Крови-и-и!

— И еще, — торопливо договаривал Г-гы-ы. — Я тут над полем битвы буду кружить, как черный ворон. Если тебе руку там… или ногу, или башку оторвут, я быстренько подберу и спрячу. Чтобы потом путаницы не было. Идет?

— Идет, — кивнул Никита. — Ну… давай.

— Два на волоске… Три!!!

— Крови-и-и!!!

— Начина-а-ай! — дико вскрикнул селезень и подпрыгнул в воздух. — Впере-е-ед!

Двери правительственного здания, которые прекрасно были видны Никите, распахнулись. Оттуда выскочил невысокого роста человек с гладко зачесанными назад волосами в черном строгом костюме и черном длиннополом пальто. В каждой руке человека было по пистолету.

— Братва… — развязно, будто выжевывая слова, выговорил человек, жонглируя пистолетами, — мы стрелять не хотим. Но если кто дернется — всех перемочим. Я — Саша Белый. Слыхали?

И с видом полнейшего равнодушия по отношению к толпе бунтовщиков сплюнул себе под ноги.

Обалдевшие от подобной наглости повстанцы на минуту примолкли. Человек, назвавший себя Сашей Белым, судя по всему, решил, что слова его возымели должное действие, и для пущего эффекта страшно осклабившись, обернулся назад и крикнул, призывая кого-то:

— Пацаны!

Из распахнутых дверей правительственного здания один за другим выкатились не менее сотни точно таких же гавриков в черных строгих костюмах и черных длиннополых пальто, а выкатившись, гаврики немедленно начали обниматься и целоваться друг с другом, отчего происходящее стало напоминать многолюдные похороны.

— Ну что, сволочи? — победно загремел рупор из окна. — Увидели теперь, с кем вам придется иметь дело, если вы сейчас же не разойдетесь по домам? Это — мои защитники! Они очень крутые и в мире живых считаются героями своего времени! Лучше вы их не злите!

Неизвестно, сколько бы наблюдавшие за всем этим повстанцы пребывали в состоянии изумленного ступора, если бы все тот же кровожадный Покатигорошек не развернул свой пулемет и не дал бы длинную очередь по защитникам правительственного здания. После этого ряды восставших дрогнули — и покатились вперед. Защитники на несколько мгновений смешались, но довольно скоро оправились — и открыли ураганный огонь из своих пистолетов, который, впрочем, нисколько нападавших не остановил. Стрелять в несущихся на правительственное здание героев из ручных пистолетов было все равно что кидать камешки в набегавший на скалу девятый вал.

Не успевшего еще понять что к чему Никиту мгновенно смяли. Он рухнул и подняться даже не пытался — как тут поднимешься, когда по твоему телу бегут сотни и сотни ног? Он только уткнул лицо в ладони и подвел коленки под живот, чтобы его не очень-то втаптывали в землю.

А на пятачке вокруг правительственного здания творилось такое…

 

Глава 6

Восставшие герои колонии, вступив в драку, неожиданно ощутили невиданный прилив сил. Иначе и быть не могло — они все были какими-никакими, а героями, а для героя, настоящего или не очень, драка — родная стихия. Всего за несколько минут сражения полсотни защитников правительственного здания были разорваны в клочья — черные лоскуты реяли над орущим и беснующимся сборищем, как хищные птицы. В принципе на этом сражение можно было заканчивать, но вошедшие в раж герои прекратить побоище уже не могли.

Илья Муромец, например, когда под ним пал его боевой конь, то есть кентавр Борисоглебский, больно шмякнулся о землю задницей и, вконец разозлившись, хряпнул могучим кулаком по шее первого попавшегося ему под руку, как будто этот первый попавшийся был виноват в падении Ильи.

Первый попавшийся оказался героем легенд английских мореплавателей Джоном Сильвером, злобным одноногим пиратом. Несмотря на инвалидность, Сильвер дрался очень даже неплохо, умело орудуя протезом из мореного дуба. Получив от Ильи по шее кулаком, Сильвер немедленно развернулся и врезал Илье протезом между ног. Охнув, Илья попятился и наткнулся задом на героя эпоса казахского народа Кендебая, отдавив тому обе ноги. Пока Кендебай соображал, что все это могло значить, Илья пришел в себя, повернулся к Кендебаю лицом, принял боксерскую стойку и провел серию мощных ударов в корпус, после чего Кендебай отлетел на несколько шагов назад и влепился в семерых сказочных гномов, продвигавшихся к правительственному зданию сплоченной «свиньей». От удара стройные ряды гномов развалились и мгновенно переформировались из «свиньи» в круг, в центре которого, охая, приподнимался с земли Кендебай. Разозленные гномы набросились на героя казахского эпоса с таким рвением, что всего за минуту втоптали его в землю по шею. Они втоптали бы его и глубже, если бы не Капитан Крюк, с дикими воплями ворвавшийся в гномью ставку и не нанизавший всех семерых на громадные зазубренные крюки, которые были у него вместо рук. Покончив с этим грязным делом, Капитан издал победный клич, который привлек внимание Арнольда. Арнольд, отчего-то пришедший в ярость из-за криков Капитана Крюка, пробился сквозь толпу и прикладом своего помпового ружья нанес Капитану такой мощный удар, что голова Крюка отделилась от шеи и взмыла высоко в небо, где была подхвачена полуцутиком Г-гы-ы — полуцутик исполнял свое обещание, данное Никите, следить с высоты птичьего полета за схваткой. Полуцутик подбросил неистово матерящуюся голову еще выше, перекувыркнулся в воздухе и с криком:

— Пенальти! — врезал ногой по голове, как заправский футболист по мячу.

Эдуард Гаврилыч, наблюдавший в окно за штурмом, обеспокоенно присвистнул обеими головами, метнулся в коридор и скоро вернулся, подкатив к окну зенитную установку. Снаряды у него, вопреки уверениям селезня, наличествовали, хотя снарядов этих было совсем немного. Эдуард Гаврилыч прицеливался — голова Эдуард склонилась над прорезью прицела, а голова Гаврилыч, вытянув шею, следила за толпой, выбирая жертву.

— В кого стрелять? — берясь за спускозой рычаг, спросил Эдуард.

Гаврилыч зорким оком ухватил из общей мешанины мощную фигуру Ильи Муромца и хотел было уже скомандовать Эдуарду, но тут появившаяся с зеленых небес Пятого Загробного Мира голова Капитана Крюка врезалась Гарвилычу в лоб и упала на пол, продолжая материться такими страшными словами, что даже видавший виды Гаврилыч, и сам при случае любивший матюкнуться, потерял сознание не столько от удара, сколько от неожиданного испуга.

Эдуард, занятый вращением рукояти наведения, почувствовал только удар и, оторвавшись от прорези прицела, увидел голову на полу. Эдуард вскрикнул, с перепугу решив, что это отстреленная только что голова Гаврилыч, и, цепляясь за рычаги, сполз на пол. Ствол задрался вверх, и зенитка грохнула, выпустив из своего нутра снаряд, который с невообразимой скоростью взвился в небо.

— Ни хрена себе! — проорал полуцутик, уворачиваясь от снаряда, который, набрав высоту, замедлил скорость и, перевернувшись головкой вниз, полетел на землю.

— Ни хрена себе! — проорал полуцутик, вторично уворачиваясь от снаряда.

Никита шел через толпу с трудом — словно по грудь в воде. Направление, в котором ему надо было двигаться, чтобы выбраться на свободное пространство, он потерял еще в самом начале схватки и теперь шел наугад. Никаких особых изменений в своем физическом состоянии после заклятия, наложенного на него полуцутиком Г-гы-ы, он пока не чувствовал.

«Схалтурил крылатый поганец, — раздраженно думал Никита. — Хотел свою шкуру спасти и не стал тщательно наводить заклинание. Теперь мне кранты. Если я отсюда вовремя не выберусь. А я, надо полагать, все-таки вовремя не выберусь… Такая уж тут каша заварилась…»

Откуда-то сбоку вынырнул обнаженный по пояс мускулистый парень с повязкой на курчавых волосах.

«Рембо», — сразу догадался Никита, всегда уважавший американские боевики за незамысловатый сюжет и причудливые спецэффекты.

Парень орудовал длинным луком с порванной тетивой, как крестьянской косой, сбивая с ног всех, кто попадался ему на пути. Как только Никита понял, что теперь на пути Рембо оказался он сам, ему оставалось только развести руками и приготовиться достойно встретить соперника — потому что увернуться он никак не успел бы.

Никита растопырил руки и присел для придания своему телу наибольшей устойчивости. Но Рембо отчего-то передумал нападать на Никиту, замер на секунду, поднял глаза в небо, испуганно вскрикнул, бросил лук и прыгнул в кипящую толпу, как в море.

«Меня испугался», — успел подумать Никита и внезапно осекся, заметив, как ближайшие дерущиеся герои выпустили из рук своих орудия уничтожения противников и самих противников и так резво кинулись кто куда, что за считанные мгновения вокруг Никиты образовалось свободное пространство радиусом никак не менее двух метров.

Все еще недоумевая по поводу странного поведения героев, Никита услышал вдруг пронзительный нарастающий свист— и только тогда догадался поднять глаза на небо, откуда стремительно приближался обтекаемый и сверкающий на солнце, как бутылка шампанского, зенитный снаряд.

Никита не шевелился — снаряд летел со скоростью вполне космической, так что предпринять какие-либо попытки к собственному спасению Никита все равно не успел бы. Он только растерянно раскрыл рот.

Эдуард и Гаврилыч очнулись от обморока одновременно. А очнувшись, кинулись первым делом к зенитке, посмотреть, какие разрушение произвел их выстрел. Эдуард успел заметить свистнувший вниз снаряд и закричал:

— Сейчас бабахнет!

Но взрыва никакого не последовало.

Снаряд ухнул в гущу копошащейся внутри самой себя толпы и пропал. Только пролетел над толпой изумленный вздох.

— Не взорвался, — проскрежетал зубами Гаврилыч.

— Некондиционный снаряд попался, — согласился Эдуард.

Ифрит-участковый кинулся к зенитной установке, заряжать по новой — по пути пнув все еще горланящую матерные проклятия голову злосчастного Капитана Крюка.

А на бурлящем пятачке перед правительственным зданием произошло вот что. Снаряд вовсе не был некондиционным, как выразился Эдуард. Просто он, падая на землю, залетел в открытый рот Никиты и там прекрасно сработал, взорвавшись в тот момент, когда Никита, почувствовав на языке инородное тело, клацнул челюстями.

Снаряд, подчиняясь силе притяжения, помноженной на собственный вес, лишь немного притормозил в глотке Никиты — и провалился дальше, в желудок. Взрыв внутри себя Никита, конечно, почувствовал, но неестественно слабый — будто в живот его провалился не зенитный снаряд, а всего лишь полкило густейшего и острейшего соуса «чили». Поморщившись от мгновенного приступа изжоги, Никита отрыгнул — и сам удивился большому клубу пламени и дыма, вырвавшемуся у него изо рта.

— Дракон!!! — полетел по рядам ошарашенных героев изумленный и испуганный вопль. — Огнедышащий дракон!!!

Сумятица, начавшаяся после чьего-то громогласного заявления, не поддается никакому описанию. Герои, забыв о том, что они герои, ринулись спасать самих себя. Арнольд, проговорив мысленно что-то вроде: «Ну его на хрен, этот переворот», — перехватил поудобнее свое помповое ружье, в котором давно закончились патроны, и, действуя ружьем, как дубиной, принялся энергично пробивать себе дорогу.

Из-за сумасшедшей толчеи правильного направления он определить не мог, поэтому очень скоро ткнулся головой в могучую грудь Ильи Муромца, точно так же, как и остальные повстанцы, решившие спастись бегством.

Бешено вращавший глазами Илья Муромец в горячке бегства в очередной раз забыл о том, что Арнольд вообще-то его приятель по употреблению «бухла» и шахматным баталиям, и, не глядя, огрел его по голове дубиной, в качестве которой выступал окаменевший от ужаса Робин Гуд.

Арнольд пошатнулся, но не упал. Ему больше всего на свете хотелось оказаться сейчас подальше от этого проклятого правительственного здания, поэтому он понимал только одно — что ему как можно скорее нужно устранить возникшую перед ним преграду, и он поднял свое ружье, размахнулся и прикладом залепил Илье по лбу.

Илья этот удар выдержал достойно и не преминул ответить на него. А Арнольд немедленно после того, как у него во второй раз посыпались из глаз искры, предпринял ответный ход. Силы были примерно равны, и в течение нескольких минут Арнольд и Илья безмолвно молотили друг друга по головам, словно играли в какую-то диковинную игру, которой положил конец выстрел, произведенный Эдуардом Гаврилычем из зенитной установки.

Снаряд, взорвавшийся в нескольких метрах от них, уничтожил пятерых из семерки случившихся рядом гномов и отшвырнул Арнольда и Илью друг от друга.

Никита после происшествия с угодившим ему в рот снарядом понял, что заклятие, наложенное полуцутиком, все-таки действует, — и чтобы окончательно убедиться, вздернул за шиворот ползущего мимо героя вьетнамского народа Чхи Уама, потерявшего в схватке обе ноги, и подбросил его вверх. Чхи Уам взлетел в зеленое небо Пятого Загробного Мира и, успев прокричать что-то на никому не известном языке, навсегда исчез в туманной и необозримой дали.

— Здорово! — заорал Никита. — Действует! Теперь я точно выберусь отсюда.

Он бросился в толпу и, разгребая руками уничтожавших друг друга героев, направился туда, где, как он предполагал, заканчивалась чудовищная мясорубка, решив ни за что не сворачивать с избранного пути. Решению своему Никита, впрочем, изменил очень быстро — когда какой-то отмороженный викинг, подпрыгнув сзади, рубанул его огромным двуручным топором под колени. Топор от заколдованной плоти Никиты отскочил, викинг изумленно вякнул и поспешил скрыться, но Никита взревел, как раненый слон, и устремился в погоню. С криком:

— Задушу гада! — он нырнул в ближайшую кучу малу, добрался до самого ее дна, где и обнаружил паскудного викинга, но уже без топора и правого глаза. Никита протянул руки к горлу врага, но куча мала, функционирующая по каким-то своим законам, взволновалась, и Никиту выплеснуло на поверхность. Он выругался и, снова погрузившись в тесное сплетение дерущихся тел, нашел у самой земли того же викинга, душить которого было бы затруднительно, поскольку викингу кто-то напрочь оторвал голову.

Никита сплюнул, расшвырял кучу малу в разные стороны и продолжил свой путь. Шел он совсем недолго, потому что за все время следования напасть на него осмелились только двое — сильно покалеченный кентавр Борисоглебский и Покатигорошек с растрепанной бородой, орудовавший стволом, отломанным с пулемета «максим». Борисоглебского Никита отшвырнул от себя пинком, предварительно оторвав единственное уцелевшее копыто, а вот с Покатигорошком пришлось повозиться. Герой украинских сказок, известный своей привычкой расчленять поверженных врагов, очевидно, вследствие усталости, минуя стадию повержения врагов, переходил сразу к расчленению — под ударами ствола от «максима» на четыре стороны света разлетались руки, ноги, головы и другие менее значимые части тел героев. Наткнувшись на Никиту, Покатигорошек недолго думая засветил ему своим орудием между глаз, и когда Никита даже не покачнулся, очень удивился и набросился на него с такой неистовой яростью, что последнему стоило больших усилий утихомирить маньяка, двумя ударами заколдованного кулака вогнав его по пояс в землю.

Короче говоря, Никита порядком устал, когда вдруг перед ним возникла открытая дверь.

«Вход в правительственное здание, — сообразил Никита. — Странно, что никто из нападавших еще не вошел сюда… Не замечают входа в горячке драки? Надо же — смяли сопротивление почти мгновенно и так распалились, что стали сражаться сами с собой… Впрочем, ничего удивительного — они же герои… Их хлебом не корми, дай повыпендриваться…»

Он выдрался из толпы, стряхнул с себя ошметки чьей-то плоти и побежал вверх по ступенькам.

Как того и следовало ожидать, здание оказалось пустым. Защитники были уничтожены в первые минуты схватки, а обслуживающий персонал, должно быть, сбежал, как только к зданию подступили повстанцы.

— Но кто-то же садит из окна снарядами? — вслух проговорил Никита. — Сейчас найду этого кого-то, заряжу его в дуло, выстрелю, а потом пережду в пустом здании побоище. Если восставшие все-таки опомнятся и ворвутся сюда, забаррикадируюсь в комнате какой-нибудь. Хоть я и не пацифист, но этой войны с меня хватит…

Расстреляв все патроны и спихнув с подоконника на головы нападавшим зенитную установку, Эдуард с Гаврилычем пришли в замешательство. С одной стороны, масштабы безобразия, творящегося под окнами правительственного здания, уменьшились, но, с другой стороны, герои мутузили друг друга с энтузиазмом не меньшим, чем в начале битвы. Правда, и Эдуард, и Гаврилыч прекрасно понимали, что одна половина героев увлечена дракой и колбасит вторую половину, которая больше заинтересована в том, чтобы свалить быстрее с места сражения, но со страху так же энергично уничтожает половину первую — следовательно, теперь героям не до немедленного осуществления целей восстания… Но ведь толпа непредсказуема— и события могут измениться в любую минуту.

— Что-то, милый друг, не видно поганого селезня-подстрекателя, — сообщил Эдуард Гаврилычу.

— Может быть, этого мудака растоптали в свалке? — с надеждой в голосе предположил Гаврилыч.

— А может быть, и нет, — резонно возразил Эдуард. — В такой каше ничего не разберешь… Пора нам делать ноги. А то они и до нас доберутся…

— Козлы! — раздалось из угла. — Вонючие уроды! Эдуард вздрогнул.

— Это голова, которую в нас кто-то запустил, — пояснил Гаврилыч. — Чуть мне самому башку не снесла…

— Идиоты! Тараканье говно! Залупообразные дебилы!

— Надо бы ее заткнуть чем-нибудь, — предложил Эдуард. Гаврилыч оглянулся. На глаза ему попался массивный золотой подсвечник, выполненный в виде армейского гранатомета в натуральную величину.

— Вон чем, — указал он.

Голова Капитана Крюка немедленно заткнулась — затихла в углу.

Эдуард был интеллигентнее Гаврилыча и — следовательно — трусливее. Гаврилыч, впрочем, тоже особой храбростью не отличался, но, считая стыдным паниковать вслух, боялся и дрожал в душе.

— Не надо бы нам делать ноги, — тем не менее проговорил Гаврилыч. — Начальство нас спросит потом — а что вы предпринимали, чтобы остановить мятеж? А мы что ответим? Сбежали?

— Не сбежали, а ретировались, — поправил Эдуард. — То есть — перешли к вынужденному отступлению. Предварительно попытавшись повернуть народные массы назад при помощи словесного увещевания и силового прессинга, выражавшегося в создании отряда заграждения из партии новых героев своего времени и зенитной атаки. Мы храбро сражались. Может быть, нам вообще медали дадут за храбрость и повышение…

Гаврилыч был настроен не так оптимистично.

— Ага, — с нескрываемой иронией проговорил он, — дадут нам медали. Нам кое-чего другого дадут… по жопе, а не медали. Забыл, что инспектор Велихан на нас зол?

— Не забыл, — вздохнул Эдуард, враз поняв всю несостоятельность собственного хода мысли. — Так что ты предлагаешь?

— Вызвать Патруль Цепочки, — сказал Гаврилыч. Эдуард присвистнул.

— Вызвать Патруль Цепочки, — сказал он, — это значит признать свою несостоятельность. Понимаешь, бунты в Колонии X — дело обычное. Всегда для их подавления хватало двух-трех зуботычин…

— Кому ты рассказываешь? — буркнул Гаврилыч. — Сам знаю…

— Так вот, милый друг, — продолжил Эдуард, — ты это знаешь, и администрация Цепочки это знает.

— Но ведь сейчас не то! — почти закричал Гаврилыч. — Сейчас они все — герои эти паршивые — как с цепи сорвались. Такого представления, какое они устроили, отродясь не было в колонии! Это все селезень уродский их взбаламутил! Черный Плащ гребаный! Это он — я знаю!

— Вот! — подчеркнул Эдуард. — Ты знаешь. А администрация Цепочки не знает. Она решит, что грянул традиционный бунт Колонии X, а инспектор Эдуард Гаврилыч чего-то запаниковал и своими несанкционированными действиями вызвал небывалое брожение масс и общее самоуничтожение! Я даже предполагаю, кто именно такую версию выдвинет.

— Кто? — спросил простодушный Гаврилыч.

— Конь в пальто! — рявкнул Эдуард, от волнения теряя свою интеллигентность. — Инспектор Велихан Сагибханович Истунбергерман — вот кто!

— Да-а… — протянул Гаврилыч. — Дела-а-а… И сошлют нас к едрене бабушке на пенсию. Но с другой стороны — мы целые останемся. А если эти сволочи ворвутся сюда, нам головы наши точно поотрывают.

— Поотрывают, — согласился Эдуард. — Вот если бы мы на данный момент совершили какой-нибудь подвиг — например, задержали особо опасного преступника-рецидивиста, того самого селезня Черного Плаща. Или Никиту Вознесенского, который, по донесениям от администрации, снова что-то там натворил и сбежал — и после этого вызвали Патруль Цепочки — тогда совсем другое дело. Помнишь еще Вознесенского?

— Еще бы, — проворчал Гаврилыч. — Этого козла забудешь… Сколько он нам крови попортил, когда мы за ним гонялись… Эх и переворот он замутил с другим покойником… Как его?

— Махно, — подсказал Эдуард. — Знатный покойник. Настоящий герой, не то что эти недоумки…

— Селезня мы точно не поймаем, — сказал Гаврилыч. — И Вознесенского нам искать — нет времени. А голова моя мне еще нужна. Я ею думаю. Выходит — вызывать Патруль? Пусть нас на пенсию отправят, но зато целы будем?

Эдуард погрузился в мучительные размышления. Боязнь физической расправы боролась в нем с боязнью безрадостного прозябания на пенсии.

— Не знаю, — наконец сказал он.

И тут дверь в комнату распахнулась. Обернувшись на шум, Эдуард Гаврилыч секунду стоял столбом, во все свои четыре глаза глядя на вошедшего, а потом…

— Никита! — ахнул Гаврилыч.

— Вознесенский! — ахнул Эдуард.

— Эдуард Гаврилыч! — ахнул Никита.

—………! — ахнула из угла голова Капитана Крюка.

— Вот тебе и подвиг, — справившись с приступом удивления, проговорил Эдуард.

— Точно! — хмыкнул Гаврилыч. — Эй, Вознесенский! Ты как здесь оказался?

— Случайно, — ответил Никита, тоже крайне изумленный.

— А где твой дружок? Этот… полуцутик…

— Г-гы-ы, — подсказал Эдуард.

— Г-гы-ы неподалеку, — ответил Никита. — Парит над полем битвы.

— Зачем? — удивился Гаврилыч.

— Ждет, когда от меня какую-нибудь часть тела отчекрыжат, — объяснил Никита.

— Интересные у вас отношения, — в один голос проговорили Эдуард и Гаврилыч, отступая к красной кнопке на стене.

— Интересные… — сказал Никита. — Вот так встреча… А это вы из зенитки пуляли?

— Мы, — признался Эдуард Гаврилыч, делая еще пару шагов.

— Выходит, вы тут на службе? — осведомился Никита.

— На службе.

— И будешь меня задерживать, чтобы передать властям? Ориентировку небось на меня получил уже…

— Ориентировка нам ни к чему, — сказал Гаврилыч. — Твою штрафную чавку мы навсегда запомним. Короче, хватит базарить, руки за голову, ноги на ширину плеч и ложись на пол. А я пока на тебя наручники надену.

— Если все выполнишь так, как мы сказали, и будешь хорошим мальчиком — не покалечим, — пообещал Эдуард,

— А чего ему рыпаться-то? — удивился Гаврилыч. — Он человеческий покойник. А человеческие покойники, даже самые крутые и тренированные, гораздо слабее ифритов. Никита это знает. Еще бы ему это не знать…

— Знаю, — проговорил Никита.

Эдуард Гаврилыч уже стоял у самой красной кнопки.

— Нажимать, милый друг? — спросил Эдуард у Гаврилыча.

— Нажимай, братан, — разрешил Гаврилыч и добавил, обращаясь уже к Никите: — Сейчас нажмем кнопочку, прилетит Патрульчик. А ты к этому времени будешь уже смирным и покладистым. В наручниках. Нажимаю кнопочку!

— Не-е-ет! — заорал Никита, бросаясь к Эдуарду Гаврилычу, но тот ладонью вдавил кнопку в стену.

— Вот и все, — улыбаясь, проговорил Эдуард. —Ложись на живот, руки за голову… расслабься и попытайся получить удовольствие.

Ифрит-участковый извлек из кармана форменных шаровар большие ржавые наручники и пошел на Никиту.

Помещение зала напоминало бы нутряные белые полости выдолбленного яйца, если бы какому-то извращенному сознанию пришла идея перегородить яйцо изнутри сотнями выстроенных в ряд кресел, да еще воздвигнуть над всем этим возвышение Президиума.

— Экстренное заседание Министерства внутренних дел Тридцать Третьего Загробного прошу считать открытым, — традиционным торжественным тоном проговорил цутик М-мы-ы и провел рукой по ветвистым рогам жестом, похожим на тот, когда приглаживают волосы.

— Только что поступил сигнал из правительственного здания Колонии X Пятого Загробного Мира, — сказал

М-мы-ы. — Тамошний инспектор Эдуард Гаврилыч просит помощи.

— Хотелось бы понять в общих чертах, что там происходит? — задал первый вопрос кто-то из Президиума.

— Да ничего особенного, — махнул рукой цутик. — Там постоянно случаются бунты, восстания, погромы… Колония X — место обитания героев, а герои — такие покойники, которые не бунтовать не могут. В общем, ничего необыкновенного нет в том, что в колонии снова поднялось восстание. Удивительно, что этот самый Эдуард Гаврилович вызвал Патруль Цепочки, который, как известно, вызывают только в крайних — экстренных — случаях. Главная администрация Цепочки решила Патруль пока не вызывать, так как к ее министрам поступила информация о том, что на территории центра Пятого Загробного Мира находится десант из нашего — Тридцать Третьего Загробного Мира. Дело о восстании в Колонии X, таким образом, передано под нашу юрисдикцию. Теперь о десанте. Десант занимается розыском преступников Вознесенского и предателя-полуцутика Г-гы-ы. Преступники похитили экспериментальную модель генератора П-З-Д(а) и протащили в Загробные Миры покойника контрабандой. Десант состоит из робота Андроника, ифритов Изи, Себастиана и Валета…

Цутик М-мы-ы, проговорив имена ифритов, хотел было продолжать речь, но тут к нему подлетел невзрачного вида полуцутик и что-то шепнул на ухо.

— Простите, — сказал М-мы-ы. — По последним данным, состав десанта таков — робот Андроник, Изя и Себастиан. Ифрит Валет сожран. Приносим свои соболезнования начальнику Валета герру Мюллеру, кстати, присутствующему на нашем заседании.

Герр Мюллер, радостный от того, что ему выпало лишний раз покрасоваться на публике, приподнявшись со своего места, поклонился.

Зал зашумел.

— А может быть, там на самом деле что-то необычное случилось? — спросил какой-то выскочка ифрит.

— Очень точный и верный вопрос, — отреагировал цутик М-мы-ы, с презрением посмотрев на задавшего вопрос ифрита. — Мы — представители администрации Цепочки — в целях наиэффективнейшей помощи своему коллеге Эдуарду Гаврилычу решили первым делом проверить все данные, а уж потом передавать сигнал десанту, чтобы тот спас участкового от верной гибели. Мы проверяли данные, и мы их проверили. Как выяснилось, восстание поднял некий обитатель Колонии X, носивший на Земле имя Васи Иконкина. Этот самый Вася Иконкин — герой уникальный. А уникальность его состоит в том, что он не представляет себя каким-то одним героем конкретно, а… Ну, граждане, долго объяснять. Я лучше зачитаю его личное дело. Прошу внимательно выслушать мой доклад, хотя он скучный и длинный.

Цутик М-мы-ы поднял со стола Президиума громадную стопку бумаг, откашлялся и принялся читать…

При жизни Вася Иконкин сам говорил о том, что по мотивам его личной биографии можно написать захватывающий роман, а когда Вася Иконкин скончался, сумасшедший ритм взбалмошной загробной жизни захватил его настолько, что он и думать забыл о писательской работе, и, честно говоря, совершенно напрасно: писатель из Васи вышел бы отменный. Некоторые работники слова только и занимаются тем, что выдумывают для своих книг сюжеты из головы, а Васе не понадобилось выдумывать ни единой буковки, ибо жизнь его была, как говорится, богаче всякого вымысла — чем Вася Иконкин очень гордился и о чем рассказывал направо и налево в течение тех коротких промежутков времени, когда его ненадолго выпускали из психиатрической клиники.

Взять хотя бы последнее Васино приключение — то самое, благодаря которому Вася и оказался в начале Цепочки Загробных Миров, — какое бы отменное литературное произведение получилось!

Итак, место действия: небольшой приволжский городок, носящий название, конечно, Саратов. Главные герои: молодой человек, к началу действия находящийся на очередном стационарном лечении в местной психиатрической клинике. Мания его состояла в том, что он то и дело представлял себя кем-нибудь из великих деятелей всемирной истории — вымышленным или реальным, — один бред сменялся другим исключительно в стрессовой ситуации. Этот молодой человек — Вася, хотя в тот период прижизненного существования он своего настоящего имени не помнил и вспоминать не хотел, а откликался на имя Фердинанд, как на наиболее соответствующее его мироощущению.

Спутником главного героя в том ненаписанном романе был бы Галина из соседней палаты. Так звали низенького лысого мужичка, который давно смирился с мыслью, что он вовсе не мужчина, а женщина, причем беременная.

Далее: честный мент Прокофьич, в отличие от главного героя здравствующий и поныне, — классически-карикатурный мент, изъяснявшийся исключительно корявым языком милицейских протоколов в лучших традициях жанра.

И еще Семенов — колоритный представитель коррумпированного чиновничества — тупой, но хитрый, низенький, но толстый.

Начиналось бы действие в психиатрической клинике, однако основная часть приходилась бы на приключения героев в городке, где эта самая клиника находится. Других обитателей психушки Вася вряд ли четко прорисовывал бы, если только в первой части действия немного бы выделил, и то не для придания соответствующего колорита, потому что психушка для Васи была не экзотическим каким-то местом, а, так сказать, суровыми трудовыми буднями, и уподобляться большинству писателей, которые, кокетничая с аудиторией, спекулируют такой благодатной темой, как психушка, Вася не хотел и не мог. Ну, кроме Галины, описал бы он еще, наверное, парня по имени Гаврик, представляющего себя псом Мухтаром из одноименного фильма, — и то потому что этот самый Гаврик был приятелем Васи… то есть Фердинанда.

Начиналось бы… Нет, хотя Вася свой роман так и не написал, но события, которые он собирался описать, действительно присутствовали в его жизни, так что рассказывать о последнем прижизненном приключении Васи надо, не используя сослагательного наклонения вовсе. То есть уже не «начиналось бы», а действительно начиналось все тогда с того, что санитар-практикант психиатрической клиники, желая потрафить безумию Галины, подарил последнему детскую мягкую игрушку — чебурашку. Галина, «разрешившись от многолетней бремени», до упора счастливый, заснул в своей палате, обнимая дорогого чебурашку, которого, конечно, считал своим долгожданным сыном. Однако наутро чебурашка пропал, и Галине не осталось ничего другого, как излить свое горе Фердинанду, которого он нашел во дворе выгуливавшим Гаврика.

Разволновавшийся Фердинанд сразу превратился в сыщика Шерлока Холмса и тут же начал величать Галину не иначе, как доктором Ватсоном. Шерлок Холмс и доктор Ватсон провели в клинике обыск среди больных и персонала, но ничего не нашли. В клинике остался только один человек, которого сыщики по понятным причинам еще не брали в оборот, — Семенов, главный врач, почетный гражданин городка, личный друг мэра, известный спонсор и деятель благотворительности. Фердинанд-Шерлок раскинул мозгами и на основании своих умозаключений сделал вывод, что именно Семенов виновен в краже сына Галины, — и начал слежку. И надо же было такому случиться, что в течение слежки Фердинанду и Галине удалось выбраться из клиники — причем в багажнике личной машины Семенова, когда тот направлялся в колонию для малолетних преступников, чтобы провести там очередную благотворительную акцию.

Попав в колонию, Фердинанд осмотрелся в застенках и немедленно представил себя Владимиром Ильичом Ульяновым-Лениным, а Галину назвал Надеждой Константиновной. Пока Семенов выступал с речью перед шеренгами колонистов, Фердинанд-Ленин и Галина-Крупская прошарили по баракам в поисках пропавшего сына, которого, по их мнению, Семенов мог упечь в тюрьму (то, что, по сути, сын Галины должен быть еще младенцем, никого не смущает, ведь Галина «вынашивал» сына несколько лет). Не найдя чебурашку в колонии, Фердинанд-Ленин и Галина-Крупская организовали «побег из Шушенского», прихватив с собой тюремный автобус с находившимися там малолетними преступниками и шофером, которого по пути выкинули в придорожную канаву. Пока Галина разбирался с системой управления автобуса, Фердинанд-Ленин взбудоражил неокрепшие души дефективных страстными лозунгами типа «Грабь награбленное!»; «Смерть буржуям!» и «Вернем Надежде Константиновне ее сына!» — да так искренне, что дефективные полностью прониклись доверием к умалишенному, и один из них, узнав, что друзья ищут пропавшего сына Галины, вспомнил и рассказал Фердинанду-Ленину историю об одном находчивом наркодельце, который распространяет свое зелье в карамельных конфетах «Лютик». Дефективный тот одно время работал на этого наркодельца, поскольку тот тщательно следил за тем, чтобы наркотические конфеты разносили и продавали несовершеннолетние. Галина, не выпуская из рук руля, забился в истерике — его сына могут сделать преступником! До крайности возмущенный такой пакостностью Фердинанд-Ленин перевоплотился в Фердинанда-Суворова и повел свой отряд дефективных на штурм загородного особняка воротилы наркобизнеса. Загородный особняк Фердинанд-Суворов во время штурма упрямо именовал Измаилом, сыпля при этом прибаутками и приговорками, которые историки часто приписывают легендарному полководцу: «Пуля —дура, штык — молодец» и так далее. Галину Фердинанд-Суворов переименовал в Мишку, как звали любимого коня Александра Васильевича Суворова, и перед штурмом расчесал Галине «гриву» и накормил овсом.

В конце концов отряд дефективных во главе с Фердинандом-Суворовым верхом на Галине-Мишке взяли штурмом особняк-Измаил. Наркоделец, сам довольно активно употреблявший наркотические карамельки «Лютик», воспринял все происходящее как пришедшую наконец божью кару за все его грехи. Одурманенный собственным зельем наркобарон покаялся и расплакался, а на вопрос Фердинанда — где находится сын Галины — ответил, что сына украли инопланетяне, главный из которых — почетный гражданин города Семенов, которого наркобарон прекрасно знает. Бред находящегося в состоянии наркотического опьянения Фердинанд и Галина восприняли как чистую правду, и то, что наркобарон близко знаком с Семеновым, их тоже никак не удивило, поскольку и Фердинанд, и Галина полностью уже уверились в том, что Семенов — злодей.

Фердинанд, превратившийся для удобства борьбы с инопланетянами в Люка Скайуокера, и Галина, именуемый Фердинандом робот Занг, отправились на поиски Семенова. Дефективные разбежались во все стороны, а в разгромленный особняк ворвался честный мент Прокофьич, который вообще-то шел по следу Фердинанда с того самого момента, как тот организовал «побег из Шушенского». Прокофьич взял наркобарона с поличным и, выслушав его заявление об инопланетянах и Суворове, поместил его в ту самую психушку, с которой все и началось, а сам продолжил розыск Фердинанда и Галины.

А тем временем Фердинанд-Люк и Галина-робот Занг после ряда незначительных приключений вышли-таки на Семенова — почетный гражданин города выступал с какой-то речью на площади перед старичками пенсионерами, которые речью Семенова были вовсе не довольны и вслух жалели о том, что нет сейчас батьки Сталина. В больной голове Фердинанда снова соскочил рычажок, и он внезапно представил себя Иосифом Виссарионовичем, а Галину назвал Лаврентием Павловичем.

Растолкав остолбеневших охранников, Фердинанд-Сталин пролез на трибуну, отшвырнул Семенова от микрофона и, подражая акценту Отца Народов и его же своеобразной манере выражать собственные мысли, выступил с речью, полностью отвечавшей чаяньям собравшихся пенсионеров. Пришедшие в себя охранники попытались было стащить Сталина и Берию с трибуны, но на помощь, как и всегда в периоды крутых исторических передряг, пришел народ, другими словами — началось всеобщее безумие, тем более что Галина-Лаврентий Павлович щедро раздал старичкам карамельки «Лютик», которых захватил целый мешок, потому что его сын, как и все дети, должен любить сладкое, а информацию о том, что в конфетах наркотики, Галина в свое время благополучно пропустил мимо ушей.

Пенсионеры под предводительством Фердинанда-Сталина взяли в заложники Семенова; а Семенов — сам не свой от страха и от конфетки, которую ему услужливо подсунул добрый Галина, — покаялся во всем, даже в том, в чем каяться его никто не просил (на самом деле он, представитель организованной преступной группировки, занимался продажей психотропных средств, обирал подшефных ему психов, питаясь и кормя всю свою многочисленную родню за их счет, пользовался виагрой и услугами проституток мужского пола, у него на голове наличествовали не настоящие волосы, а парик; к тому же двадцати трех лет он страдал геморроем и два раза лечился от гонореи).

Подоспевший на площадь честный мент Прокофьич все и зафиксировал. Старичков окружили плотной стеной ОМОНа, и Прокофьич потребовал выдать преступника или хотя бы выдвинуть требования, после чего выступил Галина с единственным требованием — вернуть ему его сына.

Милиционеры, конечно, были бессильны, ситуация заходила в тупик, а атмосфера накалялась. Гневно-комические высказывания Фердинанда-Сталина в микрофон чередовались с жалобами Галины Берии на горькую женскую долю. ОМОН был уже готов идти на штурм, старички, плотной стеной окружив трибуны, воинственно размахивали костылями и палками…

И тут ситуацию спасла маленькая девочка, внучка кого-то из взбунтовавшихся старичков. Девочка, пожалев Галину, протянула ему свою игрушку, которая по счастливой случайности оказалась Чебурашкой…

И вот наступил настоящий хэппи-энд. Требования выполнены, рыдающий заложник выдан и увезен в камеру предварительного заключения, старички остыли и, наглотавшись валидола, разошлись по домам, а Фердинанда с Галиной повезли обратно в психиатрическую клинику. В дороге Фердинанд уже представлял себя Наполеоном, ссылаемым на остров Святой Елены, и шептался с Галиной-Жозефиной. Они собирались немедленно освободиться, чтобы устроить свои Сто Дней, но гениально задуманному новому плану помешала досадная случайность, в результате которой мир живых навсегда лишился Васи Иконкина, а администрация Первого Загробного приобрела головную боль в виде того же Васи: милицейская машина, в которой везли психов обратно в клинику, перевернулась. После ни у кого не возникало сомнений по поводу причины аварии. Баба Дуся, которая вела злополучную машину, с управлением транспортных средств была знакома, даже имела права— но не имела правого глаза, хотя, как всякий русский человек, любила быструю езду. За что и поплатилась — и не только она одна, а все находящиеся в машине, которой баба Дуся управляла. Санитары, впрочем, отделались легкими ушибами, Галина, здорово приложившись головой о металлическую решетку, чудесным образом исцелился от своих психических недугов, а вот Васю вернуть к жизни не удалось. Когда его вынесли из-под обломков машины, он вдруг открыл глаза, повернул голову к Галине и сказал:

— Прощай, друг…

Потом тоскливо посмотрел туда, где перепуганная баба Дуся объясняла собравшимся, что она не виноватая, а виноват ее внучок Сережа, который сегодня отчего-то приболел и послал ее вместо себя на работу. При виде бабы Дуси умирающий Вася несколько оживился.

— А-а-а, старушка… — прохрипел он, пытаясь приподняться, — топором бы тебя…

Вой сирен подлетевших служебных машин мгновенно заполнил собой улицу — так что совершенно невозможно выяснить, говорил ли Вася Иконкин после этих слов какие-либо другие или нет.

— Таким образом, — оторвался наконец от своих бумаг цутик М-мы-ы, — мы имеем… То есть Колония X на данный момент имеет героя с множеством лиц. Многоликого героя. Сначала Вася Иконкин терроризировал колонию в обличье маньяка с топором, Раскольникова — как он сам себя называл. Затем — неизвестно по какой причине — один болезненный бред сменился другим болезненным бредом, и Раскольников стал Черным Плащом, граждане. Этот Черный Плащ — по нашим проверенным данным — и поднял восстание. И умудрился так взбудоражить и без того кривые мозги покойников-героев, что они замутили невиданное по своему масштабу восстание. Придя к выводу, что Эдуарду Гаврилычу все-таки надо помочь, мы передали сигнал десанту, находящемуся в тот момент на задании в Пятом Загробном. Десант немедленно прибыл на место происшествия, но было уже поздно…

— Да-а-а… — выдохнул Изя, — вот это панорамка… Никогда не думал, что такое увижу. Немного похоже на винегрет, да, Себастиан?

— Себастиан, — согласился Себастиан.

— Очэн пестрая картина, — высказался и робот Андроник.

Десант Тридцать Третьего Загробного Мира стоял возле правительственного здания — на площади, куда выходили четыре улицы с четырех разных частей света. Площадь была усеяна разнокалиберными обломками, осколками, ошметками и обрубками тел героев Колонии X. В невредимом состоянии ни одного героя заметно не было, следовательно, снять показания было не с кого. Разве что с Ильи Муромца — да и тот, только завидев представителей власти, при помощи рук (ноги Ильи были кем-то отгрызены) бодро уковылял в неизвестном направлении. Остальные участники побоища самостоятельно передвигаться не могли. Нет, конечно, отдельные части их тел — вроде рук или ног — ползали в общей куче, слепо тыкаясь друг в друга, но как станешь снимать показания с рук или ног? В общем, как метко выразился Изя, открывшаяся десанту из Тридцать Третьего Загробного картина была очень похожа на винегрет.

— Что здесь было, интересно? — задумчиво произнес Изя.

— Тэбэ же сказали — восстание, — напомнил робот Андроник.

— Да я понимаю, что восстание, — отозвался Изя. — Я не понимаю только — как можно было так друг друга раскромсать, чтоб и свидетелей не осталось?

— Себастиан! — воскликнул вдруг Себастиан, отошедший по каким-то своим делам в сторонку.

— Чего? — спросил его Изя.

— Себастиан!

— Что-то нашел, — пояснил Изя роботу Андронику и сам поспешил к своему товарищу. — Покажи!

Себастиан повернулся к взводному.

— Ого! — обрадовался Изя. — Отлично!

— Что такоэ? — поинтересовался и подоспевший робот Андроник.

Себастиан держал в руках оторванную голову. Судя по длинным волосам и дикой бороде, голова принадлежала известному скандалисту и пьянице Аттиле, наводившему когда-то своим топором ужас на половину питейных заведений Колонии X.

Робота Андроника находка не впечатлила.

— Ну и что? — сказал он. — Обыкновэнный жмурик. Никакой цэнности я в этом прэдмэтэ не вижу.

— Да! — проговорил Изя, принимая свирепо вращавшую глазами голову Аттилу в свои руки. — Бедный жмурик! Но ценность этого предмета состоит в том, что предмет может давать показания. Предмет!.. Тьфу, черт… Голова! — скомандовал Изя. — Давай показания!

Но Аттила показания давать не спешил. Выражая глубокое презрение к представителям закона, он плюнул в робота Андроника, сморкнулся в Себастиана и цапнул Изю за палец.

— Аи! — вскрикнул Изя, роняя голову. — Вот сволочь.

— Себастиан! — с готовностью сказал Себастиан.

— Не надо, — остановил его Изя. — Ну, найдешь ты еще одну голову, и что? Говорить они с нами все равно не будут. Они все — герои — принципиальные. Вольные птицы, презирающие власти. Тьфу на них. Я лично больше никого из этих дикарей допрашивать не буду. Мне этот урод едва палец не отхватил. Лучше пойдемте поищем местного участкового Эдуарда Гаврилыча. Нам его спасать поручили.

— Пойдем, — согласился робот Андроник. — А где его искать?

Изя пожал плечами.

— Себастиан! — тут же воскликнул Себастиан, указывая на правительственное здание. — Себастиан! Себастиан!

— Что это с тобой сегодня? — осведомился Изя. — Разговорился, не остановить. Ну, пойдем посмотрим в здании. Оттуда был передан сигнал в администрацию Цепочки. Пойдем.

Ифриты и робот поднялись на третий этаж. Зрелище, которое открылось им, было поистине ужасным. В центре комнаты, носившей на себе следы ужасного разрушения, лежал участковый Колонии X Эдуард Гаврилыч — но в каком он был виде! Руки и ноги участкового были завязаны одним крепким узлом, в котором любой человек, мало-мальски сведущий в флотской жизни, признал бы великолепный морской узел вроде тех, какие вяжут на канатах, крепящих к пристани небольшие суда: Никита изучил премудрости морских узлов в конце своей богатой событиями бандитской жизни — наручников всегда не хватало, а бизнесмены, обязанные платить дань бригаде Жени Петросяна, все больше попадались строптивые. Обе головы Эдуарда Гаврилыча таращили глаза на пришельцев, но не говорили ни слова, последнее могло быть объяснено тем фактом, что шеи Эдуарда Гаврилыча были туго сплетены между собой на манер косички.

— Ничего себе! — проговорил Изя. — Кто это его так?

— Себастиан! — ужаснулся Себастиан, а робот Андроник, сердобольно покачав головой, спросил:

— Кто тэбя так, дорогой?

Эдуард молчал, Гаврилыч тоже. Тогда Изя с Себастианом принялись распутывать конечности участкового и распутали.

Поставили на ноги, но Эдуард Гаврилыч стоять не мог — он тотчас грохнулся на пол и распластался, как лягушка.

— Теперь можешь говорить? — осведомился Изя, склоняясь над покалеченным участковым.

— М-м-м… — вырвалось изо рта Эдуарда.

— А-а-а… — произнес Гаврилыч.

— Все понятно, — подал голос робот Андроник. — У нэго шок. Он дар рэчи потэрял.

— И что же теперь делать? — спросил у присутствующих Изя. — Как нам восстановить картину произошедшего? Нам дано задание — помимо Никиты Вознесенского и предателя-полуцутика — задержать еще и подстрекателя селезня Черного Плаща, который на самом деле вовсе не Черный Плащ, а кто угодно… Кем угодно может прикинуться… Как нам этого Черного Плаща найти?

— Навэрное, уже никак, — поразмыслив, проговорил робот Андроник. — Видэли, какое мэсиво возле здания? Никто из восставших нэ ушел нэвредимым. Все расчленены и погребены друг под другом. И этот самый Черный Плащ тожэ.

— Точно! — раздалось из угла комнаты.

Ифриты вздрогнула. Робот Андроник был все-таки робот, хоть и Андроник, поэтому не вздрогнул, а обернулся на голос и спросил:

— Кто это?

— Это я! — проквакала голова Капитана Крюка. — Я тут давно лежу. Я все видел.

— А как ты здесь оказался? — поинтересовался оправившийся от испуга Изя. — Ты, наверное, тоже бунтовщик?

— Нет, — помедлив, ответила голова. — Я не бунтовщик. Я мимо шел, меня затянуло в драку, как в водоворот. Я тогда побежал быстрее сюда, чтобы спасти начальство, но не успел… Но я дрался как лев. Меня все-таки победили ценой невероятных усилий и невероятной подлости, оторвали голову, а туловище в окно выбросили. Мы с уважаемым Эдуардом Гаврилычем бок о бок сражались с повстанцами…

— М-м-м… — замычал Эдуард, как будто хотел возразить. — М-м-м-м…

— А-а-а!.. — отчаянно взревел Гаврилыч.

— Чего это они? — удивился Изя. — Страдают от боли?

— От какой такой боли? — в свою очередь удивился робот Андроник. — Он же все равно мертвый, как и все мы…

— От моральной боли, — пояснила бессовестная голова. — Ему стыдно, что его все-таки скрутили…

— А что случилось-то? — спросил робот Андроник. Голова Капитана Крюка снова подумала.

— Не буду говорить, пока вы мое туловище не найдете, — заявила она.

— Ни хрена себе заявы! — хмыкнул Изя. — Попробуй в том винегрете найди что-нибудь!

— Попробуйте, — согласилась голова. — Иначе ничего не узнаете. Я сказал.

Изя посмотрел на Себастиана. Тот пожал плечами. Изя посмотрел на робота Андроника. Робот Андроник сказал:

— Надо попробовать. Если нэ разберемся, далше трудно будэт. К тому жэ — нам всэ равно придэтся в куче расчлененных тел покопаться.

— Зачем это? — спросил Изя.

— А чего такая куча мяса будет бэз толку пропадать, — пояснил робот Андроник. — Можно шашлык забабахат… Кушал шашлык когда-нибудь? Царская еда! Нашэ националноэ блюдо!

— Не до кулинарии теперь, — сказал Изя. — Пойдемте искать этому хмырю его туловище.

— Между прочим, — добавила голова Капитана Крюка, — этого мерзкого зачинщика Черного Плаща, которому я никогда не симпатизировал и которого всегда хотел схватить и передать властям, вы тоже можете найти среди других павших. Я видел, как он слетел со своих носилок в самую гущу схватки. Его вроде бы затоптали. И — скорее всего — расчленили. По крайней мере могу одно сказать точно — рядом был Покатигорошек со своим пулеметом. Этот маньяк Покатигорошек уже вошел в раж и гвоздил стволом от пулемета и своих, и чужих…

— Пойдемтэ, — сказал робот Андроник.

— Себастиан, — сказал Себастиан.

Когда робот Андроник и ифриты покинули здание, куча мала на площади все еще копошилась. Некоторые герои, едва оклемавшись, принялись разбирать разрозненные части тел и укомплектовываться по полной программе, дабы получить возможность нормально передвигаться. Выйдя из дверей, представители власти первым делом заметили американского героя Рембо, который, приладив себе отрубленную кем-то ногу, искал подходящую руку и правое ухо. Увидев ифритов, герой засуетился, схватил первую попавшуюся конечность, оказавшуюся хоботом боевого слона индийского национального героя Брахмапутры, и собрался было дать стрекача, но Себастиан одним прыжком настиг его, скрутил и бросил роботу Андронику. Робот Андроник смял слабо сопротивлявшегося Рембо в мощных ладонях и швырнул его дальше — Изе, который подхватил покалеченного героя и аккуратно положил у своих ног.

— Пленный, — констатировал Изя. — Давайте еще кого-нибудь. Чем больше пленных, тем больше информации. Только без голов не берите. Нам нужны такие, которые говорить могут.

Себастиан рыскал по полю боя, как поисковая собака. Всего за несколько минут он передал в металлические руки робота Андроника двух гномов — целехоньких, но изрядно помятых, Человека-Паука с восемью ножками, но без рук и носа, верхнюю половину Джона Сильвера, который кричал, что он военнопленный, и уверял, что знает текст Женевской конвенции наизусть, четыре туловища, неизвестно кому принадлежащих, но вполне пригодных для того, чтобы приставить к ним голову Капитана Крюка.

— Себастиан! — заявил в конце концов Себастиан, что скорее всего означало: больше пленных не предвидится — остальные порублены мельче.

— А Черный Плащ? — спросил у него Изя.

— Себастиан, — сказал Себастиан и предъявил взводному большой клюв.

— Это не клюв! — закричал Рембо, приподнимаясь. — Это член! Член моего тела! Отдайте, я его долго искал. Мне его, судя по всему, подлый Чхи Уам выкусил.

— Да, — присмотревшись, определил Изя. — Это не клюв. Отдай его этому инвалиду.

Себастиан швырнул член тела Рембо, и тот тут же сел на корточки спиной ко всем присутствующим и закопошился, прилаживая на место находку.

— Так! — грозно проговорил робот Андроник, когда всех пленных погрузили в холл правительственного здания. — Совэтую вам начать давать показания. Тех, кто будет упорствовать, мы по-новой расчлэним и скажэм, что так и было. Изя, подтвэрди!

Изя молча предъявил пленным большой двуручный топор, найденный им прямо у дверей здания. Более внушительных подтверждений не потребовалось. Пленные немедленно и наперебой начали давать показания, из которых выходило примерно следующее: ничего, кроме отдельных фрагментов драки, они не видели, про Никиту Вознесенского и предателя-полуцутика и слыхом не слыхивали, а зачинщика и подстрекателя Черного Плаща упустили из внимания, как только началось побоище. Рембо только подтвердил слова головы Капитана Крюка, что Черный Плащ, сверзившись со своих носилок, упал под ноги дерущимся и исчез — как его и не было.

— Затоптали, — говорили пленные герои, и представителям власти не оставалось ничего другого, как только — согласиться.

Оставался еще, правда, Капитан Крюк, который мог бы рассказать о произошедшем в кабинете Эдуарда Гаврилыча, так как сам Эдуард Гаврилыч, внезапно онемевший после какого-то потрясения, сам ничего рассказать не мог. Ифриты и робот Андроник, захватив с собой пленных, снова поднялись на третий этаж правительственного здания, предложили Капитану Крюку на выбор четыре туловища в обмен на показания. Голова Капитана долго ломалась, но наконец согласилась взять одно из туловищ, после чего запасливый Изя достал из кармана своих шаровар цыганскую иголку и суровую нитку и пришил голову. Капитан Крюк, обретя туловище, обрадовался и начал рассказывать:

— Лежу я, значит, в углу. Участковый палит из зенитки, потом бросает зенитку вниз и долго совещается с самим собой. Потом вдруг дверь в кабинет распахивается, и врывается какой-то кретин…

— М-м-м-м… — мучительно замычал валявшийся на полу Эдуард Гаврилыч, прерывая в этом месте Капитана. — А-а-а-а!..

— Кретин этот был участковому знаком, — продолжал рассказывать Крюк, — они долго удивлялись друг на друга, потом участковый нажал на кнопочку и пошел вязать кретина. Но не тут-то было! Кретин оказался необычайно сильным и навалял участковому по полной программе…

— Так было? — обращаясь к Эдуарду Гаврилычу, спросил Изя.

— М-м-м… — закивал Эдуард.

— А-а-а-а… — подтвердил и Гаврилыч.

— Потом участковый вырвался на минуту из рук кретина, стал бегать по комнате и вопить в два горла — Вознесенский! Вознесе-е-енский! Хватайте Вознесенского, он самый главный бунтовщик!

— Вознесенский! — в один голос воскликнули Изя и робот Андроник. — Тот, кого мы ищем!

— М-м-м! — яростно замычал Эдуард Гаврилыч. — А-а-а!!!

— Так-так, — взволнованно продолжал Изя. — А что дальше было?

— А ничего не было, — сказал Капитан Крюк. — Кретин, которого, как выяснилось, звали Вознесенский, набросился на участкового и сделал с ним то… что вы уже видели. Участковый долго бился обеими головами о пол, выл и бесновался, но скоро затих. А потом вы вломились. Вот и все.

Ифриты и робот Андроник надолго задумались.

— Я понял, — торжествующим шепотом проговорил наконец Изя. — Я все понял. Никакого Васи Иконкина не было. Не было и Раскольникова, и Черного Плаща. Это все — и восстание, и кражу генератора, и все остальные безобразия — подстроил именно Никита Вознесенский со своим приятелем-предателем — и никто другой. Вы же, коллеги, помните его досье? Он уже один раз пытался сделать переворот, вступив в возглавляемую покойником Махно ПОПУ— преступную Подпольную Организацию Противников Уравниловки. А теперь он ловко сбил всех со следа кражей генератора и снова замутил переворот, видимо, с той же целью, что и раньше, — захватить власть и потребовать в качестве выкупа переправить его в мир живых. Именно с целью переворота Вознесенский и прибыл в Пятый Загробный Мир. Случайностей тут быть не может… Ну как?

— Вах! — сказал робот Андроник. — Гэниально!

— Себастиан! — восхитился Себастиан.

— А ты как считаешь? — обратился ликующий Изя к Эдуарду Гаврилычу.

Эдуард Гаврилыч никак не считал. Судя по его изумленному взгляду, версия его порядком потрясла.

— М-м-м-м… — промычал Эдуард, но в мычании этом никто не смог бы прочитать ничего определенного.

— Выходит, делаем так, — проговорил Изя. — Ищем Вознесенского. Ловим его. Мочим. Калечим, чтобы не убежал. И передаем властям.

— Вах! — снова сказал робот Андроник. — Гэниально! Тэпэр Вознэсенский от нас никуда нэ дэнется!

— Точно! — воскликнул Изя. — Куда ему деваться? Вокруг центра Колонии X — магический забор, который никто не сможет пересечь!

— Все в порядке, — сказал полуцутик Г-гы-ы. — Главное — ты цел. А я, понимаешь, весь сердцем изболелся — когда на битву с высоты птичьего полета смотрел. А когда ты выбрался из этого идиотского правительственного здания — ты не поверишь, что со мной было! Я так радовался!

Никита не мог разобрать — где заканчивается лицемерие полуцутика и начинается его же истинная радость. Да и не слишком пытался разобраться.

— Я все-таки вделал этому уроду Эдуарду Гаврилычу! — счастливо приговаривал Никита. — Сколько он за мной гонялся, сколько мне нервы мотал. И в момент нашей последней встречи набросился на меня, думал, что сейчас скрутит. Где там! Я же был сильный, как пять слонов. Я его так скрутил, гниду, что он до сих пор, наверное, как сосиска, беззащитный валяется. Убить бы его, скотину, да он и так мертвый…

— Ну, теперь у нас вообще никаких проблем не будет, — сказал полуцутик. — Колония пуста — все герои сложили свои буйные головы на месте битвы. Мы просто выберем дом самый незаметный и прочный во всей колонии, спрячемся там и будем ждать, когда генератор, который ты настроил по пространственному параметру, перекинет к нам Шороха. А как только перекинет Шороха, так…

Тут Г-гы-ы вдруг осекся и тяжело вздохнул.

— Как только генератор перекинет нам Шороха, так я улечу в мир живых! — закончил Никита. — Вот здорово будет!

— Здорово… — снова вздохнул Г-гы-ы. — Только я-то один останусь. Скучно будет… А не здорово. Ладно, не говорим о грустном… То есть о веселом. Пойдем поищем дом, где нам никто не сможет помешать ждать.

— Пойдем, — сказал Никита и взвалил на спину генератор.

— Ты с этой дрыной пойдешь? — поинтересовался Г-гы-ы. — Тяжело ведь. А мое заклятие на тебя уже не действует.

— И правда, — согласился Никита. — Тяжело мне будет. Тогда я генератор оставлю где-нибудь, а потом вернусь за ним. Все равно тут никого нет. Никто его не сможет спереть.

— Вот то-то и странно, что до сих пор колония пуста, — пробормотал полуцутик.

— Ты о чем?

— А о том, что — по твоим словам — Эдуард Гаврилыч вызвал Патруль Цепочки перед тем, как на тебя броситься. Не бывало еще такого, чтобы Патруль не прибыл в срок. Тихо все. Слишком тихо.

— Может быть, он уже прибыл, посмотрел, увидел, что вязать некого, и свалил восвояси? — предположил Никита.

— Ну, разве что так, — сказал полуцутик. — Ладно, оставляй генератор в этой хижине… — Полуцутик ткнул пальцем по направлению к первой попавшейся хижине. — И пошли. И давай лучше разделимся, чтобы быстрее найти нужное место. Генератор-то нельзя оставлять без присмотра надолго. Вдруг он заработает, а нас не будет рядом…

— Точно! — испугался Никита. — Давай разделимся… Я пойду налево, а ты пойдешь направо..

Полуцутик согласно кивнул рогатой головой.

— А все-таки, — сказал он, — будет лучше, если ты в Загробных Мирах останешься…

— Не понял? — подозрительно покосился на него Никита. — Ты за какую команду играешь?

Г-гы-ы ничего не ответил.

Когда Степан Михайлович наконец проснулся в своем кухонном ящике для ножей, вилок и ложек и выглянул наружу, то прямо-таки онемел от удивления. За кухонным столом, покачиваясь, сидел совершенно незнакомый ему молодой человек в расхристанной черной рясе, расшитой золотыми пентаграммами, из-под рясы виднелась нечистая футболка с надписью «PLAYBOY». Молодой человек, судя по всему, был совершенно пьян — он размахивал руками и что-то заунывно напевал. Напротив молодого человека, положив голову на заставленный пустыми бутылками стол, дремал Георгий Петрович. У дверей стояла, уперев руки в бока, Нина, и, несмотря на вполне боевую позу, взгляд ее выражал некое недоумение.

«Оргию устроили в моем доме, — злобно подумал Степан Михайлович. — И еще одного оккупанта привели… Сволочи пьяные. А этот-то, в рясе, совсем свихнулся — поет что-то на иностранном языке и руками размахивает, как будто сам себе дирижирует… Ну, я вам сейчас покажу…»

Захватив с собой вилку, Степан Михайлович недолго думая вылетел из ящика, спикировал под стол и, изловчившись, всадил вилку прямо в зад прикорнувшему Георгию Петровичу.

Георгий Петрович взвыл дурным голосом и подпрыгнул так, что едва не опрокинул стол, — чем очень напугал супругу Нину, молодого человека в рясе и самого Степана Михайловича, который, надо сказать, не ожидал такой бурной реакции.

Молодой человек прекратил размахивать руками и вскочил со стула.

— Да что же это такое! — закричал он. — Вы мне дадите сосредоточиться или нет? Оставьте меня одного! Идите телевизор посмотрите, что ли… — и принял крайне помпезный вид.

Перепуганная Нина подхватила под руки обиженно мычащегося супруга и удалилась с ним из кухни, плотно закрыв за собой дверь. Молодой человек, оставшись один, зевнул, сменил выражение лица с помпезного на самое обыкновенное и уселся обратно на стул. Закурил.

«Странный какой-то, — подумал Степан Михайлович. — Чем он тут занимается вообще?»

Чтобы лучше рассмотреть молодого человека, Степан Михайлович, убедившийся на практике, что никто из смертных его увидеть не может, взлетел на стол. Молодой человек, в этот момент затягивающийся сигаретой, поперхнулся дымом и раскрыл рот.

— Что такое? — изумился Степан Михайлович вслух. — Он меня видит?

— Мама… — проговорил молодой человек. — Вот я и допился до белой горячки. Говорящие попугаи мерещатся…

— Не мерещатся, — машинально поправил тоже крайне удивленный Степан Михайлович. — Я на самом деле тут. А ты кто?

— Ни… Никифор… — проговорил молодой человек. — Потомственный колдун и чародей. Пришел, чтобы избавить семейство от барабашки.

— От барабашки, — догадался Степан Михайлович, вспомнив ночные разговоры супругов-оккупантов. — От меня, значит…

— От… т-т-тебя, — выговорил молодой человек Никифор и неожиданно залязгал зубами. — Мама… Настоящий барабашка… Я н-н-ничего… я с-с-сейчас уйду…

— Так-так-так… — Степан Михайлович уже овладел собой и овладел ситуацией. — А чего ж ты так занервничал? Если ты колдун, почему барабашек боишься?

— Я… их никогда не видел…— стекленея глазами от ужаса, ответил Никифор. — Я только так… шарлатанничал…

Это мой дедушка был настоящим колдунов, а я… людей обма… нываю… Я больше не буду… Не трогай меня!

Степан Михайлович заложил крылья за спину и прошелся по поверхности стола — взад-вперед.

— Интересно, — проговорил он, рассуждая вслух. — Ты шарлатан и людей обманываешь, но — тем не менее — можешь меня видеть и со мной разговаривать. Как это понимать?

— Н-н-н-не знаю…

— Наверное, твои колдовские способности передались тебе от дедушки, — продолжал Степан Михайлович, — но ты ими никогда не пользовался, потому что не верил в них. А дурил людям головы фокусами, бездарными и безвкусными, как твоя дурацкая ряса…

— Я больше н-не буду… Правда!

Степан Михайлович хотел сказать шарлатану Никифору что-нибудь очень едкое и обидное, но так и замер с раскрытым клювом. В его хохлатую головку пришла идея.

— Послушай-ка, Никифор, — вкрадчиво проговорил Степан Михайлович, медленно приближаясь к колдуну. — Если ты от дедушки все-таки унаследовал колдовские способности, может быть, попробуешь меня это самое… расколдовать?

— К-как? Я н-не могу… Я не умею!

— А тебе и уметь не надо! — все больше проникаясь собственной идеей, воскликнул Степан Михайлович. — Просто пожелай! Вслух. Если ты колдун и чародей, то твое слово силу имеет! Пожелай изо всех душевных чародейских сил… А не то я тебя съем.

— Сейчас, сейчас, — угодливо заторопился Никифор. — А что пожелать-то?

Степан Михайлович не раздумывал ни минуты.

— Чтобы я снова оказался живым! — сказал он, закрыл глаза и замер в ожидании, точно окоченев.

— Чтоб ты снова оказался живым! — выкрикнул насмерть перепуганный чародей и добавил зачем-то: — Крекс, пеке, фекс!!!

Степан Михайлович медленно открыл глаза. Потом поднял вверх свои человечьи руки, ощупал свою растрепанную человечью голову, опустил глаза вниз и только тогда заметил, что он все еще стоит на собственном кухонном столе — совершенно голый, но абсолютно живой.

— Получилось! — выдохнул Степан Михайлович.

— По… лучилось… — побледнев при виде появившегося перед ним голого незнакомца, промямлил Никифор.

— Я живой! — изо всех сил заорал Степан Михайлович. — Живой!!! Ну, гады, теперь держитесь! Сволочи!

Закатив глаза, колдун Никифор с деревянным стуком повалился под стол. Степан Михайлович прыгнул на пол, схватил с кухонного шкафчика скалку и с диким криком:

— Куда мою Джемочку подевали, родственнички хреновы?!! — вылетел… то есть выбежал из кухни.

 

Глава 7

Поисками преступника Никиты Вознесенского и предателя-полуцутика Г-гы-ы руководил Изя. Именно он и распорядился стандартом поисковых работ — идти по безлюдным улицами Колонии X и обыскивать каждый дом, не пропуская ни одного.

Во втором доме, куда заглянули сыщики, их ждал сюрприз — в виде неказистой кабинки генератора.

— Вот так раз, — проговорил Изя, от неожиданности даже не удивившись. — Генератор… Это точно он! Я его на картинке видел — мне герр Мюллер показывал, когда посылал вместе с Валетом и тобой, Себастиан, на поиски преступников.

— Он, — подтвердил и робот Андроник. — Значит, гдэ-нибудь здэсь и прэступники должны быть.

— Прочесать территорию! — заволновался Изя. — Они не могли далеко уйти. Они не могут добычу бросить! Вперед!

Трое выбежали из домика — и тут же остановились, точно наткнувшись на невидимую преграду. Первым оправился Изя.

— Не может быть… — захихикал он. — Сами преступники к нам в руки прут. Как народная ифритская мудрость говорит — на ловца и зверь бежит…

Навстречу ловцам — вдоль по улице — медленно продвигался высокий голубоглазый парень с растрепанными светлыми волосами — никто иной, как Никита. Шел Никита, посвистывая и оглядываясь вокруг с самым беспечным видом. Следом за ним летел полуцутик Г-гы-ы и канючил:

— Никит… Никита! Ты чего молчишь? Ты со мной не разговариваешь, да? — А сам Никита ровно никакого внимания на полуцутика не обращал.

— Вперед! — закричал Изя. — Лови их! Никита вздрогнул и остановился.

— Полундра! — завопил полуцутик — и немедленно попытался удрать, но запутался в специальной магической сети для ловли полуцутиков, которую рассчитанным движением набросил на него робот Андроник.

Себастиан и Изя с двух сторон навалились на явно растерявшегося Никиту.

Примерно в тот же момент в городе Саратове, в том, что находится в мире живых в составе страны Россия, вновь обретший себя Степан Михайлович разгуливал по собственной квартире. Собака Джема, только что репатриированная от соседей, следовала за ним по пятам, и время от времени Степан Михайлович наклонялся и гладил ее по спине.

Чтобы не осталось ни следов, ни духу от сволочных родственников, что-то около часа назад в панике бежавших от явившегося с того света хозяина квартиры, Степан Михайлович открыл все окна и балконную дверь и, пока комнаты проветривались, выбросил на лестничную клетку перевезенные Георгием Петровичем вещи.

Степан Михайлович торжествовал. Он все еще никак не мог поверить, что все страшное, ужасное и непонятное давно закончилось, и пытался какими-либо действиями — пусть даже пустой ходьбой по просторам изуродованной квартиры — выплеснуть из себя эмоции.

Устав расхаживать по комнатам, Степан Михайлович проследовал в комнату, где включил телевизор, запахнул любимый халат и опустился в кресло. Джема тут же прыгнула ему на колени.

— …фире экстренный выпуск местных новостей! — услышал вдруг Степан Михайлович чей-то взволнованный голос и не сразу понял, что это голос теледиктора. — Только что сообщили нам на студию, — продолжал говорить диктор, — что известный маньяк, террорист и убийца Шорох, с кошмарными целями прибывший в наш город из Москвы и последние несколько дней державший в ужасе весь Саратов, наконец-то погиб! — Голос диктора сорвался и подлетел сразу на несколько октав. — Как говорится, уважаемые телезрители, туда ему и дорога! Негодяй, последним объектом террора которого стало «чертово колесо» в парке отдыха имени Горького, сорвался с этого самого колеса, когда пытался, простите, помочиться на группу захвата. И разбился в лепешку! В лепешку, дорогие товарищи!!!

— В лепешку… — повторил Степан Михайлович, и счастливая улыбка появилась на его бледном лице. — В лепешку… В лепешку!!! В лепе-е-ешку-у-у-у!!!

Степан Михайлович орал и бил кулаками по подлокотникам кресла. Но собака Джема, лежащая у него на коленях, не пугалась — и ничему не удивлялась. Она смотрела на своего хозяина с любовью, а когда кого-то по-настоящему любят, никогда ничего не боятся и ничему не удивляются.

— Пидоры! — голосил полуцутик Г-гы-ы, пытаясь вырваться из магической сетки. — Гондоны ушастые! Пустите меня! Я тут ни при чем! Я вообще мимо проходил! Я полуцутик — представитель господствующей расы! Р-руки прочь!

Робот Андроник, которому — в первую очередь — адресовались вопли плененного полуцутика, никак не реагировал. Закинув сетку на плечо, он наблюдал за тем, как ифри-ты Изя и Себастиан крутят руки тому самому преступнику Никите. Никита сопротивлялся молча и яростно, но силы были явно не равны, и пыхтящие от натуги ифриты все-таки поставили Никиту на колени и заломили ему руки за спину.

— Ф-фу… — отдуваясь, проговорил Изя. — Верткий какой, гад. Давай наручники, Себастиан.

Себастиан, не выпуская из цепкого захвата Никиту, одной рукой полез в карман за наручниками.

— Сволочи! — вопил полуцутик. — Чтоб вас всех разорвало…

— Это тэбя сейчас разорвет от крика, — отозвался робот Андроник — и оказался не прав.

Оглушительный взрыв грянул в опустевшей Колонии X. Дверь дома, возле которого и происходили описываемые события, распахнулась, и на улицу вылетел генератор — раскаленный до такой степени, что от древесины, из которой он был сделан, валил черный дым.

Генератор подпрыгнул вверх, несколько раз перевернулся в воздухе, завис над оторопевшими ифритами — и грохнулся вниз. Ифриты кинулись врассыпную. Генератор, упав, накрыл собой Никиту — и внезапно превратился в ярчайшую вспышку красного света.

И исчез. А вместе с ним исчез и Никита. Только глубокая воронка осталась на том месте, где только что торжествующие ифриты крутили руки своей жертве.

— Ебс, — проговорил полуцутик в наступившей тишине.

Из воронки раздался какой-то странный звук — вроде кашель. Робот Андроник раскрыл рот. Изя и Себастиан поднялись с земли и, забыв отряхнуться, стали медленно — по кругу — приближаться к воронке, откуда, злобно что-то ворча, вылез одетый в потрепанный кожаный плащ человек с удивительно отвратительным лицом, даже не лицом, а рожей — отвратительной рожей с косящими к переносице глазами и крестообразным шрамом на правой щеке.

— Ага, — хрипло проговорил страшный человек, распахнул плащ и достал из-под плаща зловеще поблескивающий автомат. — Попались?

Ифриты как по команде повалились на землю и прикрыли головы руками.

— Свершилось! — с рыданием в голосе воскликнул полуцутик. — Он переместился! Он обменял самого себя на бандита Шороха!

Урод с автоматом вздрогнул и развернулся. Робот Андроник попятился назад, подняв руки вверх и уронив при этом магическую сетку.

— Мочи их! — заорал Г-гы-ы, энергично выбираясь на свободу. — Давай! Ох сейчас прольется чья-то кровь!

Урод кивнул головой, словно полностью подтверждая слова полуцутика, и передернул затвор.

Дальнейшего развития событий Г-гы-ы ждать не стал. Покинув магическую сетку, он взмыл в воздух и задал стрекача.

Собственно, особенно торопиться ему было некуда. Судя по истошным гортанным воплям робота Андроника и визгам ифритов, отъявленный бандюга Шорох распоясался вовсю. Несколько минут в пустом воздухе Колонии X метались душераздирающие грохочущие автоматные очереди, а потом наступила тишина. Полуцутик Г-гы-ы спикировал вниз, решив ради разнообразия пройтись пешком, — и на первом же повороте наткнулся на своего приятеля Никиту, деловито шагающего по улице колонии.

— Ну что? — как ни в чем не бывало осведомился Никита. — Нашел подходящий дом, где нам можно спрятаться?

— Е… е… если бы я верил в привидения, — заикаясь, проговорил Г-гы-ы, — я бы решил, что передо мной привидение… Но кому, как не мне, знать, что привидений не бывает?..

— Что с тобой? — спросил Никита, внимательно осматривая полуцутика от рожек до пяток. — Заболел? Смотрит, как этот… Это же я — Никита.

— Никиты больше нет, — осторожно проговорил полуцутик, на всякий случай расправляя крылья.

— Как это? — ухмыльнулся Никита. — У тебя что — крышак пополз? Как это меня нету? Если меня нет, то кто тогда перед тобой стоит?

— Не знаю, — сказал Г-гы-ы. — Я видел то, что видел. Ты исчез. Переместился в свой мир живых. Взамен Шороха.

— Ну хватит, — рассердился Никита. — Есть вещи, которыми не шутят. Ты же знаешь, что это моя самая заветная мечта — вернуться в мир живых. И не надо трогать ее своими грязными лапами. Пошли лучше скорее к генератору. А то он без нас как начнет функционировать…

— А-а… Генератора нет, — сказал полуцутик.

— Что? — опешил Никита.

— Нет генератора, — повторил Г-гы-ы. — Он взорвался.

— Та-ак… — протянул Никита. — Я понял. Ты ведь не хотел, чтобы я в мир живых перемещался, правильно? Мол, если меня не станет, то тебе скучно будет здесь одному куковать, так? Ты взорвал генератор!

— Я? — изумился полуцутик.

— Ты! — твердо произнес Никита. — И знаешь что, Г-гы-ы… Хоть ты мне и друг, но я тебя сейчас уничтожу. Иди-ка сюда…

— Зачем? — недоверчиво поинтересовался полуцутик, отступая назад. — Я не хочу…

— Иди-иди… — Никита медленно начать приближаться к Г-гы-ы, вдруг сорвался с места и прыгнул — на то место, где еще только мгновение назад стоял полуцутик.

— Придурок! — заорал с трехметровой высоты Г-гы-ы, нервно трепеща крылышками. — Очень мне надо генератор взрывать. Он сам взорвался! Без моего участия!

— Иди сюда! — умолял рассвирепевший Никита, подпрыгивая в безуспешных попытках схватить полуцутика. — Иди… Хоть на минутку.

— Отвали от меня! — орал Г-гы-ы. — Вообще не ясно еще — кто ты такой на самом деле! Если ты — это ты, то кто тогда в мир живых переместился, поменявшись местами с Шорохом?

— Это было в то время, когда я разбился насмерть в аварии и попал в загробный мир, — говорил парень в серой больничной пижаме своему собеседнику — низенькому чернявому типу, плотно упакованному в смирительный халат. — Погиб из-за вредной старушки, управлявшей машиной, поэтому, когда очутился в загробном мире, конечно, превратился в борца со старушками — в Раскольникова. А надо тебе сказать, что в загробном мире этих старушек — пруд пруди. Ну, истребил я топором почти всех и чувствую, что пора мне переквалифицироваться в кого-нибудь другого. Характер, понимаешь, у меня такой — как только я вижу зло, сразу начинаю с ним бороться, для удобства меняя обличья… Забыл, тебя как зовут?

— Наполеон Бонапарт, — напыщенно ответил чернявый. — Фамилия — Бонапарт, а имя — Наполеон.

— А, — махнул рукой парень в пижаме, — Бонапартом я тоже был. И Лениным был. И Суворовым. И кем только не был. В тот раз — в загробном мире — я стал Черным Плащом, после того как побыл в обличье Раскольникова. Ну, естественно, не пожелав мириться с тамошним порядком, я всех разоблачил и устроил восстание. Драка была-а-а… А когда — во время сражения — понял, что восстание обречено на провал, я сразу сбросил с себя обличье Черного Плаща и некоторое время летал по воздуху в виде такого… нематериального сгустка — поэтому никто меня не замечал. Вдруг слышу— крик истошный: Вознесенский! Вознесе-е-енский! Хватайте Вознесенского, он самый главный бунтовщик! Ну, думаю, вот в кого мне надо превращаться — в того самого Вознесенского. Только бы знать, как он выглядит. Полетел на крик — подлетаю к окошку, а там комната. Бегает по комнате ифрит — знаешь, такой страшный двухголовый чувак, — а за ним мужик какой-то. Я сразу понял, что этот мужик, который ифрита гоняет, как собачонку, — и есть тот великий герой и бунтовщик Вознесенский. Я тут же превратился в Вознесенского. Ифрит, как увидел, что его мучителей стало двое, сразу онемел от ужаса… А настоящий Вознесенский в пылу драки не заметил ничего. Я потихоньку слинял из комнаты. Хожу себе по улицам и думаю, что мне теперь предпринять. Долго ходил. Потом ко мне полуцутик один привязался. Знаешь полуцутиков? Они такие маленькие, с крылышками и с рожками. Пристает ко мне полуцутик и что-то от меня хочет. А мне не до него — я думаю. И вдруг откуда ни возьмись на меня наваливаются два ифрита! Хватают меня, а потом вдруг— бах! Ба-бах! Дальше — ничего не помню… Помню только, что я здесь очутился — в этой вот палате.

— Понятно, — сказал человек с фамилией Бонапарт и именем Наполеон. — А теперь ты в чьем обличье?

— Пока не разобрался, — вздохнул рассказчик. — Придется побыть самим собой. А там посмотрим.

— Вася! — раздалось из коридора. — Иконкин! Хорош трепаться! Иди на процедуры! Виталий! Дрыгайло! На процедуры!

— Пойду я, — поднимаясь с койки, проговорил рассказчик. — Покедова.

— Меня тоже зовут, — сказал Наполеон. — Вместе пойдем.

Свесив ноги в пустоту, они сидели на парапете крыши пустующего правительственного здания Колонии X Пятого Загробного Мира.

— Все-таки не понимаю, — проговорил Никита. — Кто вместо меня в мир живых полетел? И как могло такое случиться?

— Не забивай себе голову, — ответил Г-гы-ы. — И не растравляй себя. Ну, не удалось тебе вернуться домой, подумаешь… Первый раз, что ли? Придумаем еще какой-нибудь план… Пыху хочешь?

— Давай…

Некоторое время они молчали. Зеленое небо Пятого Загробного Мира клубилось в необозримой высоте. Никита докурил пых и бросил окурок вниз.

— А теперь мы куда? — спросил он, следя глазами за полетом окурка.

— Не знаю, — пожал плечами полуцутик. — Куда глаза глядят. Мы вольные птицы. Я — потому что представитель господствующей расы, а ты — потому что тебя теперь никто не разыскивает. Когда ифритов и этого идиотского робота по кусочкам соберут, они расскажут, как ты взорвался вместе с генератором…

— Да… — сказал Никита. — А знаешь, что я подумал?

— Что? — живо заинтересовался полуцутик.

— Давай махнем в Сорок Шестой Загробный. Там, говорят, чартерные рейсы организуют для покойников — на мир живых посмотреть. Изобрели, говорят, какой-то аппарат, который покойников на время превращает в привидения. Покупаешь путевку, превращаешься в привидение и летишь в мир живых — в шотландский замок или подвал многоэтажки… Вот если этот аппарат скоммуниздить, а потом в механизме что-нибудь изменить…

— Дело! — обрадовался полуцутик.