Парижские ясновидящие

Франция – страна католическая, но на сегодняшний день в ней 30 тысяч кюре и 48 тысяч только лицензированных гадателей.

Живя в Париже, я ежедневно поражалась немыслимой в России жизни по расписанию и ее оборотной стороне – гудящему улею иррационального.

Франция – страна католическая, но на сегодняшний день в ней 30 тысяч кюре и 48 тысяч только лицензированных (и как минимум вдвое больше нелицензированных) гадателей. Для сравнения: врачей-терапевтов 80 тысяч и психиатров 10 000.

Не знаю, каким словом перевести французское «voyant», буквально – «видящий», но оно обозначает всех, кто занимается астрологией, нумерологией, гадает на картах таро, и ясновидящих просто. 10 миллионов французов признают, что регулярно консультируются у этих людей. В 1993 году вышел первый во Франции «Guide de la voyance» (путеводитель по ясновидению, или гадателям), составленный так же, как путеводители по отелям и ресторанам: три звездочки (высшая оценка), две, одна, и еще три градации, означающие сомнительное качество. Всё дается с описанием гадателей, их специализации и манеры вести прием. Теперь таких справочников появилось много. Есть гид ясновидения по телефону, которое распространено больше всего – вроде секса по телефону. Это дешевле, не надо записываться, ждать, идти на прием – на внезапно возникший вопрос можно получить немедленный ответ, или испробовать звонок как способ улучшения настроения. По телефону работают и одиночки, и целые конторы, где отвечает секретарша и соединяет с одной из двух-трех десятков гадалок, которые там работают. Гадание – доступный и выгодный бизнес во Франции. Одна русская эмигрантка рассказывала мне, что пока не нашла себе во Франции работы по специальности, зарабатывала гаданием на картах. Из природных качеств ей хватило двух: куражу и общей сообразительности.

Ежегодно в Париже проводится три крупных фестиваля: Festival de la voyance в роскошном отеле «Лютеция» в ноябре, Salon de la voyance в сентябре и Парапсихологический салон в выставочном комплексе Espace Champeret в феврале

Ежегодно в Париже проводится три крупных фестиваля: Festival de la voyance в роскошном отеле «Лютеция» в ноябре, Salon de la voyance, тоже в отеле, в сентябре и Парапсихологический салон в выставочном комплексе (espace Champeret) в феврале. По разу я была в каждом из них. Сначала – на салоне парапси, как это называется по-французски (французы сокращают все длинные слова), в качестве осмотра достопримечательностей. Повел меня туда приятель, издатель и поэт, который, как многие теперь, сверяется с астрологией, и чтоб лучше меня узнать, когда мы начали общаться, заказал в автомате мою астрологическую карту.

Мы бродили по огромному пространству салона, где продавали эзотерическую литературу, камни, магические предметы, натуральную косметику. Компьютеры молниеносно читали линии руки, давали астрологический прогноз, а у кабинок гадалок и магов стояли их помощники, зазывая публику и раздавая рекламные листки. В них предлагалось вернуть любимого человека, устроить продвижение по службе и обеспечить выигрыш в лотерею.

У последней кабинки сидел молодой человек и почему-то со мной заговорил. Рекламы у него не было, и я поняла, что он voyant, лишь из тех нескольких фраз, которые он мне сказал. Они касались моей семьи и были настолько конкретны, что это можно было только знать, но никак не догадаться. Впрочем, меня этот внезапный порыв ясновидения лишь разочаровал. В тот момент у меня была мания бессмертной любви, а он об этом даже не упомянул, кроме того, сказал, что я не буду жить во Франции, в то время как я была уверена, что нашла рай на земле, из которого никогда не уеду. Шел февраль 93-го, а ровно два года спустя я бежала из Парижа, имея все возможности там жить. Но тогда я ответила молодому человеку, что он ошибается и добровольно я Францию не покину. «Не сейчас, но уедете, и совершенно добровольно», – упорствовал он. «Кто-то из Ваших близких тяжело болен», – сказал он еще. И хотя моя мать действительно была тяжело больна, я эту фразу ясновидящему не «засчитала»: поскольку звучала она слишком общо. Я отошла, сказав себе, что насчет будущего ясновидящий попал пальцем в небо, а про настоящее умолчал о главном. Через несколько минут мы вновь пересеклись в зале, и с некоторого расстояния он, будто отвечая на мое недоумение, крикнул: «На самом деле, у Вас сейчас нет других проблем, кроме здоровья Вашей матери». Через три недели я улетела в Москву на похороны.

Этот молодой человек, Дени, проявляет обо мне ясновидческую заботу по сей день. Он не хочет быть «официальным», но консультирует, чтобы не умереть с голоду, а жизнь его посвящена занятиям магией, он – человек одержимый. Когда я недавно была с визитом в Париже, он меня нашел и объяснил свой интерес ко мне отчасти тем, что многое в своей области открывает в поэзии.

Ясновидение – вид оружия. В каком бы фильме ни появлялся персонаж гадалки, она всегда оказывается права. Даже не верящий в ясновидение человек вспоминает в определенный момент, что ему предрекала гадалка, и это может дурно на него повлиять. Известно, что собственных гадалок имеют многие высокие политики.

Самая знаменитая ясновидящая Франции – Ягель Дидье. Без нее не обходились светские приемы Миттерана и вообще вечеринки большого света. Сейчас с ее помощью историк Мишель де Грес, потомок королевской династии, переписывет историю Франции. Началось с того, что Мишель де Грес, выпустивший книгу о Людовике XIV, устроил вечеринку, на которую пришла и Ягель Дидье. Он дал ей в руки письмо на английском языке, и она стала рассказывать о царице Александре Федоровне, которая была автором письма, с большими подробностями. Затем историк тестировал ее, однажды ей была дана в запечатанном конверте фотография русской принцессы Анастасии. Ягель стала о ней говорить, описывая жизнь императорской семьи, детство Анастасии, ее платья с кружевными воротничками, духи ее матери, затем голос ее изменился, и она заговорила от первого лица: «Я умерла от истощения и холода». Ягель плакала, рассказывая о темном подвале в Екатеринбурге и ужасах последней зимы.

По ее признанию, раньше это были скучающие богатые дамы по преимуществу и женщины исключительно. Сейчас ее клиентура – 60 % женщин и 40 % мужчин.

Жозетт Алья, главный редактор еженедельника Le Nouvel Observateur, не отдающего ни желтизной, ни клубникой, недавно выпустила книгу о Ягель Дидье, где она рассказывает, как в 1985 году их журнал задумал сделать серию публикаций об исторических периодах, которые остались достаточно таинственными. В это время Жозетт Алья читала археологический труд, выпущенный одним американским университетом, «Проект Александрии», где говорилось, что американские археологи часто прибегают к помощи медиумов для определения места раскопок. И ей пришла в голову идея обратиться к Ягель Дидье с тремя сюжетами, которые журнал намечал к публикации: остров Пасхи, амазонки и Эхнатон. Она и ее сотрудник приготовили три одинаковых непрозрачных конверта, в каждом из которых был указан один из трех сюжетов, получили согласие встретиться и приехали. Положив перед Ягель конверты, они обомлели, когда, взяв один из них, ясновидящая правильно определила имя Эхнатона и стала рассказывать о его царствовании. До некоторых пор она говорила то, что знали и явившиеся журналисты, слегка подготовленные в вопросе, и они могли бы счесть всё это за телепатию, но дальше Ягель стала говорить о гомосексуализме Эхнатона, что он страдал синдромом Фройлиха (ведущим к определенного рода импотенции), что умер он от яда, и было у него две могилы: одна была в Амарне и исчезла, над другой, в Долине царей, надругались. Обратившись после этого визита к египтологам, журналисты получили подтверждение тому, что говорила ясновидящая.

Корабль перевернулся, все пятеро погибли. Он умер в этот же момент в собственной ванной.

Прошлое – поворот в жизни Ягель, ведь она, как выражаются журналисты, – «профессионал будущего». За 25 лет ясновидческой практики ее клиентура сильно поменялась. По ее признанию, раньше это были скучающие богатые дамы по преимуществу и женщины исключительно. Сейчас ее клиентура – 60 % женщин и 40 % мужчин. Причем, как утверждает Ягель, еще некоторое время назад женщины интересовались исключительно личными проблемами, а мужчины – делами, теперь же мужчины часто приходят из-за сердечно-семейных неурядиц, а дамы озабочены делами не меньше, чем любовью. Мужчины чурались прежде социального имиджа ясновидения, вроде ведьмы на помеле, но теперь явление это настолько демистифицировано, хотя и не познано, что не кажется зазорным. Есть и немало людей, которые не могут без этого жить. Я видела передачу по ТВ, где один молодой бизнесмен говорил, что не принимает ни одного делового решения без консультации с гадалкой. Впрочем, и сегодня не каждый француз или француженка публично признается, что посещает медиумов, магов, а тем более колдунов, которые во Франции – особая статья. О них тоже пишутся книги, их изучают, а обращаются к ним люди с деньгами и серьезными мотивами, поскольку удовольствие вмешаться в ход судьбы стоит десятки тысяч франков. Я ничего не знаю об этих людях, если не считать рассказа одной моей знакомой, русской парижанки, которая говорила, что подверглась целенаправленному колдовству со стороны бывшей любовницы своего мужа, в связи с чем брак их был адом со дня свадьбы, через три года он сбежал, тогда моя знакомая решила углубиться в вопрос, написала и защитила в Сорбонне диссертацию по магии.

Тревога за будущее, ставшая одной из современных болезней, и потребность обрести утерянную картину мира, актуализировали ясновидение и астрологию. Нарциссизм чаще толкает в объятья психоаналитиков. О предначертанности судьбы среди ясновидящих существуют разные мнения. Мой знакомый Дени считает, что все определяется личным и коллективным усилием. Когда в мае 93-го мы встретились, он сказал мне: «Осенью в Москве будет кровопролитие». И для него это не предначертанность изначальная, а то, в какой вектор уже сложились коллективные усилия.

Есть, собственно, из знаменитых один французский ясновидящий, для которого «судьбы не избежать», хотя он этого и не говорит своим клиентам, потому что – общее этическое правило – нельзя заковывать человека в неизбежность. Его зовут Марсель Пикар. Про него известны две истории. Однажды приходит к нему человек, и тут же у ясновидящего возникает ужасное видение: перевернутый корабль и шесть тел на поверхности воды. Он спрашивает у клиента: «Не собираетесь ли вы отправиться в плаванье?» – «Да». – «Вшестером?» «Да, а почему такой вопрос?». Марсель Пикар рассказывает об увиденной картинке. «Что же мне делать?» – спрашивает клиент. «На вашем месте я бы не поехал. Но, возможно, картинка была символической». Человек ушел. Какое-то время спустя приходит дама. «Вы вдова?» – спрашивает ясновидящий. «Да». «Ваш муж утонул?» «Да». «Значит, он все-таки поехал на корабле?» «Вовсе нет, – говорит вдова, – когда он мне рассказал о визите к вам, я запретила ему ехать. А друзья поехали. Их было пять. Корабль перевернулся, все пятеро погибли. Он умер в этот же момент в собственной ванной».

…назавтра почему-то предпочел пойти не к психиатру, а в бар.

Другая история, о незамужней пятидесятилетней женщине, которой Пикар сказал, что она кого-то встретит и будет с ним жить вместе. «Это невозможно, – ответила женщина, – я вообще не выхожу из дома». Через некоторое время у нее взрывается телевизор. Сосед приходит на помощь, дело кончается женитьбой.

Сейчас Марселю Пикару слегка за сорок. И если Ягель Дидье стала профессиональной ясновидящей, сменив предыдущую профессию молодой преуспевающей модельерши после посещения гадалки, то Пикар пришел к этому еще более романтическим образом. В восемнадцать лет провинциальным юношей, мечтавшим о театре, он приехал в Париж, и с ним начались странные явления: он видел свечения разного цвета вокруг людей. Об ауре он ничего не знал и потому пошел к окулисту. Тот прописал ему капли, но стало не только не легче, но наоборот: он слышал голос, оборачивался – никого. Ложился спать – его будто кто-то трогал за плечо. Он стал спать со светом, его мучили галлюцинации. Он стал вести «Дневник шизофреника», читать литературу по психиатрии и понял, что тяжело болен. В книге «Тайный язык Таро» он рассказывает свою невероятную историю. Накануне назначенного визита к психиатру он заходит в кафе, а когда собирается расплатиться, официант говорит: «Доктор за вас уже заплатил». Тут он видит человека, который как будто знал о нем все, он попросил его не ходить к психиатру, а встретиться с ним на следующий день. Пикар выбрался из кафе как воришка и думал о том, что болезнь его достигла критической точки, но назавтра почему-то предпочел пойти не к психиатру, а в бар, где незнакомец назначил ему встречу. Он объяснил Марселю Пикару, что его видения – вовсе не галлюцинации, и учил его в течение девяти месяцев обращаться с этим, обучил и картам таро, после чего изчез, не оставив адреса.

Надо сказать, что «Guide de la voyance», давая ему высшую оценку три звездочки, вовсе не дает таковой Ягель, о которой журналисты пишут уже лет пятнадцать, что она «звезда ясновиденья и ясновидящая звезд». Автор «Гида» дает ей оценку «знак вопроса», объясняя это тем, что та ничего не увидела для нее, автора, ни для ее посланницы, пришедшей полгода спустя, поскольку записаться можно только за полгода. Впрочем, автор признает за ней честность: она не взяла денег, поскольку консультация не получилась. А стоит ясновидение недешево. Цены низкие только на салонах, единый входной тариф 200 франков за одну консультацию у любого из присутствующих гадателей. Но звезд там, конечно, не бывает. «Рядовые» астрологи и ясновидящие берут 500 франков, что ни в коей мере не свидетельствует о качестве: среди них есть и шарлатаны, и «настоящие», не желающие открывать официальный кабинет. Впрочем, как известно, научиться играть на скрипке может каждый, а Паганини становятся не все. На сегодняшний день прежде уникальный или считавшийся таковым дар демократизировался. Натренироваться на профессионала могут многие, а проколы случаются и с самыми-самыми.

Если человек погружен в свой фильм, восклицания окружающих, что это всего лишь фильм или пластинка и ее надо сменить, не имеют никакого действия.

Ягель Дидье берет 1500 франков (300 долларов) за часовую консультацию, Марсель Пикар – 900, Аксель Ле Мей – 1200. Аксель Ле Мей, в отличие от статусной звезды Ягель, – звезда народная. От людей я слышала именно о нем, и «Гид» дал ему высшую оценку, как там написано, только потому, что множество людей считает его самым гениальным ясновидящим. Моя французская подруга, журналистка, когда-то позвонила ему, чтобы с ним сделали интервью на мелком радио, где она работала десятой спицей в колеснице, и он прямо по телефону, без ее просьбы, сказал ей то, что тогда казалось ей непредставимым: и про серьезные осложнения со здоровьем, и про то, что она станет журналисткой в «Фигаро». У Акселя Ле Мея ясновидение в крови, дедушка занимался магией, бабушка – спиритизмом в старом доме XIII века, отец – хиромантией, так что его профессия была предопределена с рождения. Не исключено, что проблемы, возникшие у автора «Гида» с Ле Меем и Дидье, возникли оттого, что некоторые ясновидящие теряются, когда их приходят тестировать, или – как они выражаются – не могут «подключиться». Это случается и с поэтами, когда просят написать стихи на заказ.

Ясновидение – профессия повышенной ответственности

Ясновидение – профессия повышенной ответственности. Ягель Дидье рассказывает, что однажды к ней пришла 18-летняя девушка в истерическом состоянии, после попытки самоубийства. Оказывается, некая гадалка сказала ей, что она не доживет до двадцати лет. И только после того, как Ягель рассказала ей ее будущую жизнь, девушка успокоилась. Я однажды была в состоянии, близком к состоянию этой девушки, как раз в Париже, и друзья, не зная, как помочь, посоветовали мне пойти к гадалке. Дали адрес salon de la voyance, и перед тем, как идти топиться в Сене, я решила туда зайти. Зачем? За надеждой, естественно. Хотя материя эта знакома мне давно и «гадалка сказала» не производит на меня впечатления, а изучению феномена ясновидения я, учась в Университете, собиралась посвятить жизнь, – в тот момент ослепления отчаяньем какое-нибудь неосторожное слово могло бы таки отправить меня в Сену. Когда друзья мне говорили, что всё будет хорошо, как обычно говорят друзья, меня это не утешало. Если человек погружен в свой фильм, восклицания окружающих, что это всего лишь фильм или пластинка и ее надо сменить, не имеют никакого действия. На салоне, потыкавшись в толпе, составлявшей очередь к 30–40 гадалкам и шушукавшейся о том, кого из них хвалили предыдущие клиенты, я села к даме, красивой и приветливой, которая обратилась ко мне как-то по-матерински: «Что ты плачешь, моя красавица?». Она разложила карты таро, правильно описала ситуацию и пообещала мне то, что и начало происходить на следующий день. Оказалось, что всего один день я не могла дождаться, когда хоть что-то уладится после длительного балансирования между катастрофами и неприятностями. Так что гадалка, возможно, спасла мне жизнь.

Ясновидящие и астрологи, дающие политические прогнозы, как правило, попадают в комические ситуации. Когда во Франции только началась президентская кампания, в декабре 94-го, я купила еженедельник «VSD» с досье на обложке: «10 лучших ясновидящих Франции о президентских выборах». Лучший – понятие относительное. Знаменитость среди них была одна, Мод Кристен, новая звезда ясновидения, и для ее репутации было бы вернее от подобных публикаций воздержаться. Она, как и пять или шесть ее коллег, будущим президентом назвала Жака Делора. Он тогда шел первым по рейтингам, с большим отрывом от Балладюра, шедшего вторым, шансы Жака Ширака казались минимальными. Среди десяти «лучших» Балладюра назвали двое или трое, и лишь одна сказала, что сейчас все очень туманно, и она может сказать лишь про президента, который будет избран через 7 лет. Особенно смешно читать a posteriori утверждения с обоснованием. Мод Кристен описывала, как она видит Делора живущим в Елисейском дворце, принимающим других президентов, «сомнений быть не может», – заявила Кристен со свойственной ее возрасту категоричностью.

В конце времен напряженка как раз с чудесами, жизнь становится слишком знаемой, ее алгоритм – вычисляемым.

На следующий день после выхода еженедельника Делор выступил по телевидению и заявил, что в президентских выборах участвовать не будет. Правда, один правильный прогноз о французском президенте я слышала еще в ноябре 94-го от русского. В Париж приехал приятель одного нашего ученого, занимающегося магией, которого я слегка знаю, позвонил передать привет, мы встретились, и в разговоре он упомянул о выборах. «Президентом будет Ширак, уже все посчитано», – сказал он безапелляционно. Так и оказалось.

Мне доводилось читать книги с социальными прогнозами на основании астрологии или Нострадамуса, в которых время предсказанного уже прошло. В одной астрологической книге 86 года издания много внимания уделялось СССР. И в 94-м, когда я ее читала, согласно звездам, СССР всё еще существовал, Горбачев продолжал свою перестройку, и Берлинская стена стояла крепко. Автор книги – выдающийся специалист по мировой астрологии. Впрочем, и десять лучших были не лыком шиты: каждого журнал представлял с послужным списком. Одни предсказали падение Берлинской стены, другие – избрание и переизбрание президентом Миттерана, третьи – войну в Персидском заливе. А тут – прокол.

Того же порядка история была с одним ясновидцем, выступавшим в теледебатах, где присутствовала публика и требовала от ясновидящих-участников предсказания чего-нибудь конкретного и вскоре проверяемого. «Хорошо, – сказал один из участников. – На днях французский самолет будет захвачен арабскими террористами». Он дал несколько деталей этого происшествия. Так всё и случилось. Потрясло предсказание до такой степени, что даже в «Journal de 20 heures» 1-го канала (аналог программы «Время») ведущий пригласил этого ясновидящего для интервью, в то время как бывают гостями программы только высшие политические деятели. Но и само интервью было неординарным. Надо представить себе ведущего этой программы, Патрика Пуавр д’Арвора, самой популярной французской телезвезды, который на равных ведет диалог и с президентом, и с премьер-министром. Здесь его было не узнать. Ясновидящий держался высокомерно и немного в стиле Остапа Бендера, а ведущий подобострастно заглядывал ему в глаза и смущенно умолкал, когда тот его перебивал. Разговор был примерно такой: «Как вам удалось..?». «А я вообще всё знаю». «Скажите, а кто будет президентом?» «Я же уже говорил» (с усталым раздражением). «Да, но наши телезрители-то этого не слышали!». «Ну хорошо, я повторю: Балладюр». «А как с безработицей будет в следующем году?» «Да так как-то всё», – зевнул ясновидящий, – к концу года, пожалуй, чуть лучше». «А что вообще ждет Францию в следующем (т. е. 95-м) году?». «Я же уже говорил». «Да, но наши телезрители…». Возможно, у ясновидящего была узкая специализация на захватах самолетов. Что тоже, как подумаешь, немало.

Основной радостный вывод был в том, что второй мировой войны не будет.

Самые смешные книжки, которые я пролистывала во Франции, – толкования Нострадамуса. Выходят они – и не по одной – ежегодно, написанное в них соответствует обывательским настроениям момента. Одна была книжка 30-х годов, завалявшаяся у моей переводчицы. Там, как и во всех аналогичных изданиях, сначала перечислялось всё бывшее доселе, произошедшее по Нострадамусу, затем разворачивалось будущее, с привлечением астрологии. Основной радостный вывод был в том, что Второй мировой войны не будет и до середины 50-х вообще войн не предвидится. В книжке «Нострадамус-95» третья мировая война прогнозировалась на 1997 год, смерть папы римского на конец 95-го, и все эти годы – голод в России. В «Нострадамусе-96» всё поменялось. Третья мировая война отнеслась за двухтысячный год, а предшествовало ей… завоевание Франции Россией. Кажется, прямо с этого года. Скорее всего, автор находился под впечатлением ужаса перед Жириновским.

Довелось мне посетить в Париже и новый ресторан, зазывающий клиентов «звездным меню», к которому бесплатно прилагается гадалка. Пошла я туда с подругой и ее гражданским мужем. Гадалка предсказала им счастливый брак и много детей, и надо же – жили они уже шесть лет вместе, а расстались навсегда недели через три после нашего похода в ресторан. И когда некоторое время спустя к моей подруге, уже одинокой, подошла на улице женщина, назвала ее имя и профессию, представившись ясновидящей, которая хочет ей что-то сказать, подруга в ужасе бежала. Иногда кажется, что лучше не бередить будущее: ни бреднями шарлатанки, ни откровениями медиумов.

Люди как бы не хотят проживать собственную жизнь и идут к ясновидящему, чтобы он рассказал им другую.

Люди, как показывает практика, нуждаются в пифиях и пророках, но что они могут дать? Мод Кристен отвечает на этот вопрос так: «Помочь людям понять смысл испытаний, которым они подвергаются. Роль медиума – объяснить, в каком направлении они должны эволюционировать». Так или иначе, все ясновидящие говорят о своей профессии фактически как о функции священника или психотерапевта. Мой знакомый Дени вынес из своих консультаций впечатление, что люди как бы не хотят проживать собственную жизнь и идут к ясновидящему, чтобы он рассказал им другую. После консультации практически все норовят звонить ясновидящему постоянно, спрашивать совета по всякой мелочи, спросить, что будет завтра или через час. Т. е. стремятся к тому, чтобы как можно в большей степени их консультант жил за них. Хотя неправильное решение, принятое самим собой, переносится легче, чем если бы оно исходило от чужого дяди или тети. Может быть, люди ждут от гадателя чуда? Считается, что именно «в конце времен» (столетия или, точнее, исторического периода) активизируется магия и потребность в ней. Хотя нынешний ее расцвет абсолютно беспрецедентен. В конце времен напряженка как раз с чудесами, жизнь становится слишком знаемой, ее алгоритм – вычисляемым. Ощущение счастья, наверное, дает человеку только переживание чего-то как чуда. И однажды приходит какой-нибудь Иисус Христос, и начинается новая жизнь. И кажется, это всегда кто-нибудь предсказывает.

1995

 

Место поэзии – Place Saint-Sulpice

Тем не менее, поэзия издается, и самые светлые дни для ее издателей – Рынок поэзии.

Закрылся четырнадцатый парижский Рынок поэзии (Marche de la Poesie), который проходит ежегодно в двадцатых числах июня на самой большой площади Парижа Saint-Sulpice, в сердце Латинского квартала. Летом эта площадь с огромным фонтаном посередине стала привычным местом притяжения для парижан и гостей. Там проходят ярмарки антиквариата, в прошлом году она стала выставкой столетия кино, а четыре дня поэзии – единственные в году, когда поэзия во Франции становится популярна.

Сегодня поэтические книги, что классиков, что современных авторов, продаются лишь в нескольких специализированных книжных магазинах Парижа. Продаются плохо: 1000 экземпляров, максимальный тираж поэзии во Франции, распределяемые не только по стране, но и по франкоязычным странам, в лучшем случае разойдутся за четыре-пять лет, в худшем – будут возвращены издателю, иногда и в полном составе. Издается поэзия и по 500, и по 200 экземпляров, есть и ручные, штучные, самиздатовские, как мы бы сказали, книжки. Но делают их все равно издатели, правда, часто за счет автора. Поэзия приносит доход автору только в виде грантов и премий, участия в фестивалях, и то собственно на поэзию не живет никто. Гонорары за книжки, если они и возникают, – символические. Потому что сам издатель на продаже поэзии как правило теряет, а если зарабатывает, то гроши.

Луи Дюбо

Тем не менее, поэзия издается, и самые светлые дни для ее издателей – Рынок поэзии. Выглядит он как множество стендов, шатров, где издатели представляют свой товар. Каждый день на том или ином стенде угощают вином, авторы новых книг их подписывают, работает кафе, поэты читают стихи, показываются спектакли и перформансы, и до 10 вечера толпы зевак гуляют по веселому рынку, с удивлением обнаруживая, что издаются десятки тысяч поэтических книг. Издатели с удовольствием о них рассказывают, тем более что другого способа ознакомиться с поэтической жизнью у людей нет.

Бернар Ноэль

С телеэкранов сначала исчезла передача о поэзии, а в 93 году – и последняя литературная передача. Есть только еженедельная программа «Бульон культуры», где иногда, в связи с каким-нибудь весомым информационным поводом, всплывает и литература. Есть литературные и даже несколько собственно поэтических журналов, но тиражи их мизерны, распространение маргинально, и единственными потребителями являются сами участники процесса. О поэзии говорят только на радио «France-Culture» в передаче «Poesie sur parole». Ведет ее поэт и издатель Андре Вельтер.

Во Франции из нескольких крупных издательств поэзией не гнушается только «Галимар» («Gallimard»), который издавал ее с самого своего основания, когда поэзия была престижна. Огромное состояние Галимаров дети не поделили, и Симона Галимар открыла новое издательство, «Mercure de France», тоже издающее поэзию, а также издавшее нашего соотечественника, последнего лауреата Гонкуровской премии, Андрея Макина. Говорят, что в связи со смертью Симоны, незадолго до присуждения, было решено дать премию обязательно ее автору. Многие средние (классификация идет по обороту) издательства создавались как исключительно поэтические, но за последние годы все больше издают воспоминания и романы. «POL», «La Difference», «Lettres vives» хранят верность поэзии.

Мишель Деги

На нынешнем Рынке поэзии представляли свою продукцию 450 издателей: из Бельгии, Люксембурга, Квебека, а также британцы, немцы и латиноамериканцы. До этого года здесь были только франкоязычные книги. Еще одним новшеством стало первое киберкафе, работавшее на Рынке: в Интернете появился первый каталог поэзии на французском языке, издал его Мишель Камю, издатель «Lettres vives». Это, пожалуй, одно из самых удачливых небольших издательств. Их специальность – «метафизическая», то есть сугубо некоммерческая литература, они любят открывать новые имена и печатать «странные» вещи, чаще поэзию и эссеистику. Один автор – Кристиан Бобен (Christian Bobin), многими до этого отвергнутый, принес им невероятную прибыль. Неожиданно книга его «размышлизмов» стала бестселлером. Теперь его рвут на части все крупнейшие издатели, но последнюю свою книгу он издал снова у М. Камю.

Выступали на рынке и два классика так называемой «звуковой поэзии»: ее основатель Бернар Айдцик (Bernard Heidsiesk), потомок знаменитой марки французского шампанского, банкир на пенсии, поэт-лауреат Национальной премии поэзии, лет тридцать уже делающий то, что у нас Пригов, и бельгийский поэт Пьер Вереген (Pierre Verheggen).

Бельгийский франкоязчный культурный центр в Париже (Centre Vallonie-Bruxelles), где заправляет поэт Вернер Ламберси (Verner Lambersy), несколько лет назад учредил на Рынке поэзии свою премию, которая заключается в том, что издателям и поэтам в количестве 80 человек дается бесплатный обед в соседнем с Рынком ресторане, в течение которого они должны выбрать поэта-лауреата. Выборы проходят путем тайного голосования в три тура. Сама премия, правда, не выражается ни в чем, кроме этого приятного обеда и общественного признания. Голосующие не забывают, хоть и подсознательно, о национальной политике: лауреаты из франкоязычных стран сменяют друг друга последовательно, Квебек (где есть, кстати, уникальное издательство, Ecrits des Forges, публикующее только поэзию и с нее живущее, оно же проводит ежегодный международный фестиваль поэзии), Люксембург, Бельгия…

Есть литературные и даже несколько собственно поэтических журналов, но тиражи их мизерны, распространение маргинально, и единственными потребителями являются сами участники процесса.

Неизменный участник Рынка поэзии – поэт из Тулузы Серж Пей (Serge Pey). В этот раз он давал представление «Евангелие от змеи» в сопровождении трех музыкантов, из которых один – суфий. Читать стихи Пея, может, и необязательно, но слушатель всегда заворожен тем, как он их поет, кричит, помогая себе здоровенными бамбуковыми палками, на которых стихи записаны. Он опирается на африканские и латиноамериканские шаманские традиции, при этом меняя время от времени жен из соответствующих регионов. Темперамент его намного превосходит возможности современного француза и напоминает нашего Высоцкого.

Если и есть место поэзии – это place Saint-Sulpice в конце июня.

Чтению стихов Высоцкого, а также трех других поэтов недавних «трудных» регионов – Хорватии, Гаваев, Ливана – был посвящен субботний «Вечер поэзии сопротивления». А в пятницу происходили большие поминки, вечер был посвящен памяти шести умерших поэтов, в том числе Бродского и не известного у нас, но замечательного румынско-французского поэта Герасима Луки. Герасим Лука эмигрировал из Румынии во Францию, и хоть и сохранил акцент, язык освоил блестяще, став больше чем французским поэтом: он играл со словами, с понятиями, которые переиначивал так, как не пришло бы в голову ни одному французу. Самое знаменитое его – «La deraison d’etre». Это несуществующее, грамматически как бы правильно образованное слово (противоположное raison d’etre – смысл существования, созвучное с другим словом – derision, презрительная насмешка) оказалось для французов лучшим термином для обозначения бессмысленности существования, которой болеют многие.

Герасим Лука покончил с собой в преклонном возрасте, бросился в Сену, отправив перед этим жене письмо со словами: «Я не хочу жить в мире, где больше нет места поэзии».

Под занавес Рынка поэзии был показан спектакль, мелодрама известного художника-импрессиониста и Таможенника Анри Руссо «Месть русской сироты». Название меня глубоко тронуло, как собственно, и то, что в этом году Le Marche de la Poesie был проникнут русской темой, включая и мои собственные книги, продававшиеся издательствами «Ecrits des Forges», «Le de bleu» и «Le Castor Astral».

Если и есть место поэзии – это place Saint-Sulpice в конце июня.

1997

Эта заметка писалась для газеты «Коммерсантъ» в 1997 году. Рынок поэзии в Париже никуда не делся, хотя издатели жалуются на спад продаж и выставляют теперь на стендах не только стихи. Падение поэзии продолжается, но французское государство не дает ей исчезнуть, субсидируя издателей, поэтов и их переводчиков в других странах. Диктатура рынка – это не про Францию: если звезды зажигают, значит, это зачем-нибудь нужно, перефразируя классика.

2006

* * *

То жизнь фонтан, то полная запруда то хвост павлиний вновь зашелестит архивной пылью – эка ж он зануда Булонский лес давно уже закрыт, закрыты Ланды, Альпы, Пиренеи, Бургундия – всё это Китеж-град, потопленный с розарием, сиренью и с площадью Мадлен, и все подряд хвосты поотрывались у павлинов, фонтаны позасохли на корню, завис закат – завис, ядрён, малинов но вот я в окна Windows смотрю, и в них все стратегические цели, рельефы, птицы в синий час утра повыстроились как на самом деле проснулись и уже идут сюда.

1999

 

История маленького Грегори

История эта будоражит Францию уже 15 лет.

Каждый француз знает, кто такой «маленький Грегори». История эта будоражит Францию уже 15 лет. В последнее время о ней вроде забыли, но на днях она всплыла снова. Во Франции ни одно уголовное дело не закрывается навсегда.

16 октября 1984 года тело маленького Грегори, четырех с половиной лет, нашли в реке со связанными руками и ногами. Сегодня убитые дети – не редкость, чикатилы расплодились по всему миру. Но тогда с педофилами-маньяками Франция еще не сталкивалась, так что подобная версия даже не называлась. Зачем убивать маленького мальчика? Родители его, совершенно обычные французы из провинции Вож, никому вроде дорогу не переходили, но первой была разыграна именно версия мести. В течение трех лет до убийства родители получали странные письма с аудиокассетами, подписанные «ворон» (или «ворона» – по-французски это одно слово, в переносном смысле – автор анонимок). Было неприятно, непонятно, но попытки узнать, что за сумасшедший посылает им туманные угрозы, успехом не увенчались. После того, как Грегори утопили, «ворона» стали искать с особой тщательностью, но увы – голос на кассетах был неопознаваем.

Сегодня убитые дети – не редкость, чикатилы расплодились по всему миру. Но тогда с педофилами-маньяками Франция еще не сталкивалась, так что подобная версия даже не называлась.

Первое подозрение пало на брата Кристины Вильмен, матери Грегори. Отношения с ним у семьи Вильмен не сложились, и родители решили, что сына их убил именно его дядя, Бернар Ларош. Просто из зависти к их счастливой семейной жизни, поскольку у него самого ни жены, ни детей не было. Скорее всего, именно он скрывался под псевдонимом «ворон». Такого же мнения придерживались и Вильмены-старшие, родители отца Грегори, Жана-Мари. Лароша кинули за решетку, но вскоре отпустили «за отсутствием состава преступления». На свободе его ждала немедленная расправа: Жан-Мари собственноручно убил шурина, поскольку был уверен в его вине. Самосуд следствием не признается, пришлось Жану-Мари Вильмену отправиться за решетку по статье «умышленное убийство».

Между тем, следствие по делу Грегори подошло к версии, что мальчика убила его собственная мать. Родители уже посаженного Жана-Мари версию эту то ли сами выдвинули, то ли просто поддержали в суде. Что психологически понятно: свекрови редко любят невесток, а тут еще из-за ее проклятого брата сыночек их надолго сел в тюрьму. Суд признал Кристину детоубийцей, отправив в тюрьму и ее.

…история, достойная древнегреческих мифов о родовом проклятии, про царя Эдипа, про Электру и Ореста, мифов, где дети, родители, сестры и братья убивают друг друга.

Чувствуете, что творится – история, достойная древнегреческих мифов о родовом проклятии, про царя Эдипа, про Электру и Ореста, мифов, где дети, родители, сестры и братья убивают друг друга. По сей день, уже больше десяти лет, чета Вильменов с четой Вильменов-старших общаются исключительно через адвокатов и исполнены ненависти друг другу. Жан-Мари не простил родителям обвинения его супруги.

Франция – не Россия, у нас родители убивают детей пачками: выбрасывают на помойку младенцев, кухонным ножом справляются со зрелыми отпрысками. Пьянка, нищета, собачья жизнь – все это вместе делает внутрисемейные убийства делом житейским. Для Франции весть о том, что мать убила сына, стала экстраординарным событием, и знаменитая писательница Маргерит Дюрас разразилась убийственной статьей в адрес Кристины Вильмен. Авторитетное мнение ныне покойной Дюрас (оно было аналогично мнению, скажем, академика Лихачева, если бы речь шла о России) всколыхнуло французов, которые были готовы растерзать детоубийцу подобно тому, как расправился ее муж с шурином. И вдруг следствие объявляет, что Кристина освобождена «за отсутствием состава преступления», так же, как был прежде освобожден Ларош.

В молодежных барах коктейль «маленький Грегори» стал одним из самых популярных: в напиток помещается оливка, привязанная к кусочку сахара. Сахар тает, оливка всплывает – прямо как тело мальчика.

Нетрудно представить себе, что чувствовала несчастная женщина, когда одного за другим потеряла сына, брата, мужа, свекровь, а теперь ее ненавидело и все население Франции: вердикт Дюрас оказался гораздо убедительнее первоначального приговора суда. Как ни странно, подо зреваемых больше не нашлось. Лет через девять вернулся из тюрьмы Жан-Мари, а дело маленького Грегори закрыли за давностью лет. Всплеск этой истории произошел как раз в годы моей жизни во Франции, когда следователь, который вел это дело, выпустил книжку под названием «Всего лишь следователь». В ней он рассказывал о самой истории, о своем «объективном» бессилии, а побудило его издать книгу то, что его после девяти лет «ошибок», разрушивших жизнь нескольких человек, его отстранили от работы. Не посадили, а просто отстранили.

Для молодежи, называемой во Франции «поколением “Боф”» (по-нашему «пофигистами»), маленький Грегори увековечился в коктейле. В молодежных барах коктейль «маленький Грегори» стал одним из самых популярных: в напиток помещается оливка, привязанная к кусочку сахара. Сахар тает, оливка всплывает – прямо как тело мальчика.

Из-за смерти Грегори пострадали пять членов семьи, в какой-то степени – репутация Дюрас, в большой степени – репутация французского правосудия. Мы, с нашим вечным отсутствием законности, часто идеализируем законность западную. После дела Дрейфуса французское правосудие «дало течь» именно на этой истории. За ней последовало еще несколько, поставивших под сомнение в глазах общества всю правоохранительную систему.

Фраза, ставшая во Франции крылатой: «Omar m’a tuer» – «Меня убить Омар», именно так, с грамматической ошибкой. Означает она несправедливость по отношению к какому-нибудь лицу. Магребинец Омар Раддад работал садовником у некой госпожи Маршаль. Однажды ее нашли убитой восемнадцатью ударами «неустановленным предметом» в собственном доме. На стене осталась надпись, сделанная окровавленным пальцем г-жи Маршаль: «Меня убить Омар». Родственники богатой, одинокой, бездетной г-жи Маршаль настаивают на уважении к памяти убиенной, которая сама указала на преступника. Процесс был на редкость быстрым.

Бесплатно защищать Омара Раддада, который не имел средств платить адвокату, берется один из самых знаменитых французских адвокатов мэтр Вержес. У него, так же, как у прессы, много вопросов к следствию. Зачем садовнику на постоянном жалованье, содержащему семью, убивать хозяйку, в доме которой могло находиться максимум 350 долларов наличными (минимальная зарплата во Франции – тысяча долларов)? Ни в одной его просьбе авансировать жалованье она не отказывала, если предположить, что он попросил денег, а она не дала. Почему следствие не стало искать орудие убийства, сочтя его «неустановленным»? Почему следствие поначалу записало день убий ства субботой, а потом перенесло его на воскресенье? Почему следствие не располагает вообще ни одной уликой, кроме кровавой надписи? Почему высокообразованная г-жа Маршаль написала слово «убил» с грамматической ошибкой – «убить»? Предположим, перед смертью у нее помутился рассудок (хотя обычно в экстремальных состояниях всплывает автоматизм), но как представить, что убийца, нанеся 18 ударов, не добил и ушел, оставив жертву в состоянии, когда она еще может написать целую фразу?

После дела Дрейфуса французское правосудие «дало течь» именно на этой истории.

Суд постановляет: осудить Омара Раддада за умышленное убийство «по внутреннему убеждению судей». В законе такая возможность существует: за неимением улик – внутреннее убеждение, но практически это не применяется. Эдак можно любого кинуть за решетку. От такого исхода дела убежденный в невиновности Омара адвокат говорит суду: «Вы осудили его только потому, что он араб, это напоминает дело Дрейфуса. Француза при отсутствии доказательств вы бы никогда не осудили». В ответ на адвоката Вержеса немедленно заводят дело «за оскорбление суда». Находясь под следствием, он пишет и издает книгу о деле Омара, дело это порождает и две другие книги – написанную журналистом, следившим за расследованием, и женой Омара Раддада.

Я была свидетельницей этой поразительной общественной драмы, и по моему «внутреннему убеждению», история была проста: бедные родственники решили наконец попользоваться солидным состоянием госпожи Маршаль, подкупив следствие. После убиения несчастной взяли ее мертвую руку, окунули палец в кровь и начертали ту самую знаменитую фразу. Непосредственный убийца был явно малограмотен.

Через год-другой Омара тихо отпустили, не сняв обвинения, и история временно ушла в песок. Временно, поскольку, несмотря на «неполадки» с законностью, во Франции существует так называемая «прозрачность», которая рано или поздно делает все тайное явным. То, как это сейчас произошло с делом маленького Грегори. Казалось бы, через столько лет все равно ничего не найти, однако новые возможности анализа ДНК побудили след ствие снова открыть закрытое было уголовное дело. Если марки на посланиях наклеивались при помощи слюны, «ворон» будет идентифицирован. Если нет, возьмут и другие пробы. При помощи новых технологий измененный голос на пленке может раскрыть истинный. Родители Грегори оказались наконец единодушны с Вильменами-старшими: те и другие сообщили через своих адвокатов, что согласны на все экспертизы и удовлетворены такой возможностью. Так что задним, виртуальным уже, числом, убийца, скорее всего, будет найден.

А если кого возмущает коктейль «маленький Грегори», тот должен признать, что поколения пофигистов возникают тогда, когда несправделивость, безнаказанность и иже с ними становятся негласным общественным договором. Если «жить не по лжи» невозможно, то веселее – простебаться над «крокодиловыми слезами» неправедного общества, чем проливать настоящие слезы самому.

2001

Дело маленького Грегори так ничем и не закончилось. Марки были приклеены не слюной, голос на пленках был так искажен, что не удалось понять даже, мужской он или женский. Но, как я написала в предисловии к этой книжке, Франция не наступает на одни и те же грабли дважды. Как никогда не повторилось дело Дрейфуса, так не повторялись ни история маленького Грегори, ни садовника Омара. А Омар вошел в литературу. Герой последнего романа Фредерика Бегбедера «Романтический эгоист» Оскар говорит: «Всякий раз, когда я обжираюсь омаром, мне кажется, что бедное ракообразное имеет полное право написать на гриле: “Меня убить Оскар”».

2006

 

Зеленая фея

В других странах абсент «морально» приравнен к опасным наркотикам.

Абсент давно стал мифическим напитком с картин Ван Гога и Дега. В начале ХХ века он был запрещен во всех странах, кроме Чехии, Испании и Андорры. Только я получила из Праги бутылку семидесятиградусной зеленой жидкости и с опаской вкусила этот запретный плод, как Москва в одночасье заполонилась абсентом всех видов, и молодежь объявила его культовым напитком. Искатели культа никак не могли выбрать себе напиток: не могут же быть культовыми рутинные вещи, вроде водки и вина. Новый, он же хорошо забытый старый, абсент занял пустующую нишу.

В других странах абсент «морально» приравнен к опасным наркотикам. Когда в 1983 году президент Миттеран был с официальным визитом в Швейцарии, менеджер ресторана, где происходил ужин в честь высокого гостя, объявил в меню десерт под названием: суфле с Зеленой Феей. Имя Зеленой Феи, или, по-простонародному, Зеленки, закрепилось за абсентом во времена его расцвета. «Суфле с Зеленой Феей» вызвало скандал. Миттеран отказался от десерта, который с дипломатической точки зрения был воспринят как вызов: пытаться угостить президента запрещенным и в Швейцарии, и во Франции напитком, пусть даже в качестве пропитки суфле! На ресторатора завели уголовное дело, в свое оправдание он сказал, что «зеленую фею» использовал лишь как название, а реально суфле было пропитано пастисом. Что и подтвердила экспертиза. Тогда ресторатора посадили за мошенничество: написал одно, а угощал другим.

 Во второй половине XIX века абсент стал художественным идолом: Мопассан, Ван Гог, Верлен, Рембо, Эдгар По, Альфред Жарри, Бодлер, Аполлинер употребляли абсент постоянно и публично, это считалось модным.

Чем же так страшен абсент? Есть слух, что из-за полыни, которая в больших дозах якобы является галлюциногеном. Абсент – это настойка из полыни, абсент по-французски значит «полынь». Но кроме полыни, в Зеленой Фее есть и другие травы. Одна из них тоже опасна в больших дозах: может вызвать эпилепсию. Но ни о каких больших дозах речь идти не может, даже самый закаленный упадет под стол раньше, чем получит сколь-нибудь опасное количество этих трав, поскольку крепость классического абсента – от 50 до 75 градусов.

Причина запрета абсента – сочетание крепости с популярностью. Русскому человеку, привыкшему к водке, это может показаться абсурдным. Но надо понять разницу: французы иногда выпьют глоток водки на аперитив, после ужина могут посидеть за рюмкой коньяка, и то далеко не каждый день. Основная услада – сухое вино. Наличие в продаже крепких напитков – джина, граппы, пастиса – никого не делает алкоголиками. Франция «подсела» на абсент после того, как тля пожрала виноградники и казалось, что вино вот-вот исчезнет. Почему-то именно абсент вызвал волну алкоголизма, которая благополучно схлынула, когда Зеленая Фея была запрещена.

История возникновения абсента известна лишь приблизительно: некая старушка по имени мамаша Генрио стала изготовлять эликсир из полыни для лечения некоторых болезней. Доктор Ординер (в переводе – Обыкновенный) стал использовать ее эликсир для лечения своих пациентов. После смерти старушки ее дочери продолжали производить эликсир, но однажды продали рецепт майору Дюбье, который со своим сыном и зятем Анри-Луи Перно открыли первую лавочку по изготовлению и продаже абсента. Абсент мгновенно превратился из лекарства в алкогольный напиток. Перно стал первым и самым знаменитым его производителем в мире. По французской классификации абсент относится к ликерам, на вкус он не сладкий, хотя содержит сахар. Без сахара он был бы горьким, как сама полынь.

Во второй половине XIX века абсент стал художественным идолом: Мопассан, Ван Гог, Верлен, Рембо, Эдгар По, Альфред Жарри, Бодлер, Аполлинер употребляли абсент постоянно и публично, это считалось модным. Абсенту стали приписывать и силу художественного воображения, так что многие неумеренно пили абсент для того, чтобы обрести с его помощью талант. Шарль Кро – поэт, художник, музыкант, физик, химик – имел все данные стать вторым Леонардо да Винчи, но не стал им, поскольку выпивал по 20 стаканов абсента в день и быстро спился. Кро изобрел фонограф, назвав его аркофон, но не довел аппарат до товарного вида, так что изобретателем фонографа стал Томас Эдисон.

Появившись, абсент стоил дорого, пили его только богатые люди и артисты, невесть откуда возник ритуал употребления абсента, которому все строго следовали, так, вероятно, и возникла слава абсента как привилегированного напитка с мистическим оттенком. Классический способ употребления – это лить воду через кусочек сахара в стакан с абсентом, пока зеленый цвет не побледнеет, в кафе даже стояли специальные фонтанчики для этой процедуры. Иногда поджигали сахар, пропитанный абсентом, и размешивали полученную жженку в напитке. Абсент, пришедший вместе с культурой арт-кафе, притягивал и театральным эффектом его распития. Сегодня во Франции есть два музея: музей Абсента в Овер-сюр-Уаз (Auvers sur Oise), где похоронен Ван Гог, и музей Понтарлье, тоже посвященный абсенту. В музеях выставлены бутылки из-под абсента, фонтанчики, сахарные щипцы, картины на тему, этикетки в стиле арт-деко, плакаты. Один из плакатов с рекламой Перно-сыновья вошел в историю мирового искусства: именно с этой работы Пикассо 1912 года начался кубизм.

Понтарлье – городок, где Перно с сыновьями стали производить абсент: в 1805 году – 30 литров, а в 1908-м – 25 тысяч литров в день. Начав с одной лавочки, Перно открыл в Понтарлье полсотни заводов по производству абсента и экспортировал его во все страны мира. Элитарная Зеленая Фея вскоре превратилась в дешевую народную Зеленку. Антиалкогольные общества, которые породил абсент, использовали в своих акциях протеста игру слов. «Pernod Fils» звучит так же, как «теряем наших сыновей»: on «perd nos fils». Запрет абсента произошел по инициативе «снизу», последней каплей послужил случай в Швейцарии, когда один человек, напившись «проклятого ликера», как его называли все чаще, убил жену и детей. Был созван референдум, и большинством голосов Зеленой Фее сказали «стоп».

В России спьяну убивают жен и детей регулярно, а тут один случай в Швейцарии породил запрет абсента чуть не во всем мире. В России абсент никогда не пользовался успехом, больно жеманное это дело: лить, поджигать, разбавлять, следить за изменением цвета. Но, как ни странно, именно после 11 сентября 2001 года произошел великий перелом, хотя гипс пока никто не накладывал: абсент активно рекламируют в московских супермаркетах, и то, что молодежь дружно присосалась к зеленым бутылкам, означает одно из трех. 1. Москва станет художественной столицей мира, какой был «абсентный» Париж. 2. Россия пройдет европейский круг: абсент вызовет массовую зеленую горячку, потом его запретят, и Россия простится с алкоголизмом. 3. Незначительная непьющая часть населения сопьется тоже.

2001

В Москве мода на абсент так и осталась коротким всплеском, зато во Франции абсент снова выпускают, с другим составом, и называется он не absinthe, а absente. Звучит почти одинаково, а если перевести буквально – «отсутствующая». Наверное, отсутствующая в нем теперь полынь. Правда, никто и внимания не обратил: абсент так и остался памятником своей эпохи.

2006

 

Целебный Пастис

С русской точки зрения, пастис – это анисовая водка 45 градусов. Француз никогда бы не поддержал такого определения.

С тех пор, как во Франции запретили абсент, ему нашли достойную и совершенно легальную замену: пастис. Производителей его несколько, в том числе печально знаменитый король абсента «Перно и сыновья». Но самым популярным производителем пастиса стал Рикар из Марселя, на своих бутылках он всегда уточняет: «Пастис из Марселя». С русской точки зрения, пастис – это анисовая водка 45 градусов. Француз никогда бы не поддержал такого определения. Пастис в бутылке – темно-желтая прозрачная жидкость, но пьют ее особым способом. В кафе подается большой стакан, на дне которого налит пастис, и графин с водой. Вода превращает пастис в мутно-белый напиток, вовсе не крепкий, но одного стакана (где самой анисовой граммов 30) достаточно, чтобы капитально захмелеть.

Впрочем, известно из гомеопатии, что исчезающе малое количество вещества, растворенное в воде, обладает тем же действием, что и само вещество. Французы иногда пьют пастис на аперитив, но основное его назначение – скрашивать время между обедом и ужином.

Время между обедом и ужином – особое. Степенные англичане пьют свой английский чай в файв-о-клок, а нервные, вспыльчивые, впечатлительные французы в хорошем настроении отправляются в кафе на кофе эспрессо, в среднем – на бокал вина, в грустном и подавленном – на пастис. Всякое ведь бывает: дела идут кисло, возлюбленная, сославшись на мигрень, отменила ужин, жизнь потеряла смысл, вкус и аромат. И вот тогда лучшим другом и психотерапевтом оказывается пастис. Пьется он медленно и вдумчиво, каждый глоток трансформирует частицу душевной боли в волну душевного тепла. Душевное тепло между французами не очень принято, а между человеком и пастисом оно как раз образуется.

Он мягко и плавно растекается как раз по тем закоулкам тела, которые душа избирает своей трибуной.

Пастис – не водка, по мозгам не бьет, ноги не становятся ватными, язык не заплетается. Он мягко и плавно растекается как раз по тем закоулкам тела, которые душа избирает своей трибуной. Знаю по своей французской жизни, что обед и ужин, происходящие во Франции строго по расписанию, отвлекают от тоски, вино за ужином укрепляет сердечно-сосудистую систему и подавляет защитные силы организма. Чтоб организм понял: защищаться не надо, надо расслабиться и получать удовольствие хотя бы от ужина. Но что делать в остальное время? В России женщины грызут орешки и печенья, мужчины уходят в запой, а во Франции выпивают стакан пастиса.

Я ни разу не видела, чтобы пастис пили дома, но в пастисных посиделках в кафе участвовала. Французы совершенно не склонны к душевным излияниям, и о том, что их терзает, я узнавала как раз в процессе распития чудодейственного напитка. Один мой парижский знакомый, преуспевающий миловидный холостяк, подошедший к черте сорокалетия, пил пастис по уикендам даже два раза в день: между завтраком и обедом и между обедом и ужином. Он много лет ходил к психоаналитику, дома у него стояло полсотни книг по психоанализу, потом он во всем этом разуверился и перешел на пастис. Он говорил так: в Париже, если ты живешь один, то ты совсем один. Люди его возраста женаты и проводят уикенд с семьей. – Почему же ты один? – спросила я его. И он поведал мне о своих проблемах. Тогда я еще только начинала жить в Париже, и по его рассказу француз показался мне слегка чокнутым. Позже я поняла, что депрессия, фобии и прочие странные для русского восприятия вещи – норма для круга парижской буржуазии. Общаться принято в мажорной гамме, не дай Бог начать жаловаться на жизнь: с тобой вообще перестанут встречаться. Считается, что у каждого свои проблемы, и нельзя навешивать на другого, которому и без тебя тяжело, еще и свою муть. Ее положено навешивать на психоаналитиков, но эффект часто оказывается противоположным ожидаемому: человек так привыкает ковыряться в особенностях своей психики, что потом не может от этого избавиться и замыкается в себе.

Попивая пастис, француз поведал мне, что у него есть две проблемы. Одна – что он может либо любить женщину, либо заниматься с ней сексом. И вот он как раз переживает, что от него ушла многолетняя подруга, которую он любит без памяти, но ушла она по уважительной причине: сексом он с ней не занимался. Во время их совместной жизни у нее родился ребенок. От другого, за которого она теперь вышла замуж, а он вынужен был представлять дело так, что ребенок его. Когда она ушла, ему пришлось поменять работу, потому что там все знали, что это его ребенок, и он боялся, что когда обнаружится правда, карьера его по страдает. А работал он, то что у нас называется, топ-менеджером. В моем лице он нашел благодарного слушателя, заметив, что поговорить о чем-то существенном можно только с восточными людьми (Россию он тоже считал Востоком). Вот и вторая проблема: не может он иметь отношений с француженками. Они хищные, холодные и напоминают его маму. Не может же он лечь в постель с женщиной, напоминающей маму! Поэтому и пьет по уикендам пастис.

Я самонадеянно заметила, что если б он стал общаться с русскими, то и пастис не понадобился бы. Но он меня поправил: «Этот разговор разбередил мне душу, и мои проблемы заострились. А пастис, наоборот, сглаживает острые царапающие края, он показывает мне, что можно жить и так, как я живу».

Через год я снова встретилась с этим французом. Он был весел и заказал в кафе не пастис, а чашечку кофе. Я удивилась, а он торжественно сообщил: «Моя жизнь совершенно переменилась, я женился на русской».

Когда я вернулась жить в Москву, привезла с собой бутылку пастиса: испробовать на соотечественниках. Хоть я и предупреждала, что пить надо медленно, наши люди опрокидывали стакан и с удивлением обнаруживали, что им что-то такое «застлало» и больше они ничего пить не могут, а вечер впереди. «Вроде одна вода, а в голове туман. И на микстуру похоже. Лечебное?». – «Целебное», – подтвердила я.

1999

 

Мишель Уэльбек и Ален Роб-Грийе

«Потому что двигатель нашего общества – это ставить палки в колеса нашим желаниям. Если бы было возможно умерить желания и облегчить их реализацию, жизнь стала бы не столь грустной».

Среди девяти французских писателей, которые, по приглашению французского посольства, совершают турне по России, двух называют культовыми. Это Ален Роб-Грийе и Мишель Уэльбек. Первому 77 лет, второму – 41. Роб-Грийе – живой памятник пятидесятым-шестидесятым годам, Уэльбек – сегодняшнему дню. Роб-Грийе источает энергию, оптимизм и вечную молодость, Уэльбек «стал стариком вскоре после рожденья», как он написал в одном из своих стихотворений.

Роман Мишеля Уэльбека «Элементарные частицы», вышедший во Франции в сентябре прошлого года, произвел эффект разорвавшейся бомбы. Со времен Роб-Грийе и всей блестящей плеяды писателей и мыслителей (Натали Саррот, Маргерит Дюрас, Ролан Барт) – это первый социокультурный взрыв, новая «новая волна». Та, предыдущая, осталась в кино именно этим понятием – «новая волна», в культурологии – «структурализм», а в литературе – «новый роман», благодаря книге-манифесту Роб-Грийе «За новый роман» (1963). Французская пресса сделала попытку обозначить творчество Уэльбека и других, менее известных писателей того же направления, термином «депрессионизм» (deprimisme), но он – во всяком случае пока – не привился, хотя соответствует сути явления.

– Господин Уэльбек, как Вы относитесь к такому определению вашего романа и произведений тех, кого записывают с Вами в одну обойму?

– Не я же это слово изобрел, да и с «обоймой» особой общности не ощущаю. Я считаю себя поэтом, который пишет романы, и потому мне ближе поэты, особенно те, которые пишут романы. А «обойма» – они пишут только о негативной стороне жизни, об отвратительном и невыносимом, а я – реалист, я пишу то, что есть.

– Между тем, все сходятся во мнении, что «Элементарные частицы» – крайнее выражение мерзости бытия, которое только можно себе представить, признаться, и я, читая Ваш роман, поняла, почему он вызвал столько скандалов. Дело не в том, что со страниц книги не сходят «бесчувственные» онанизм, гомосексуализм, групповой секс, порноклубы, а в том, что вся интимная сторона жизни описана Вами, выражаясь юридическим термином, «с особым цинизмом».

(Для читателя приведу хотя бы одну, не самую шокирующую сцену: герой входит в спальню к матери, где она спит рядом со своим любовником, раздвинув ноги. Он рассматривает ее влагалище, подходя все ближе, но дотронуться не рискует. Выходит, мастурбирует, видя, как на него в это время смотрит кошка. Кончив, он хватает камень, и размозжив кошке голову, отмечает, что ее мозги забрызгали все вокруг.)

– Скандалы ведь шли не от читателей. Сначала на меня подала в суд организация, в которой я проводил много времени – «Пространство возможного». Это такое либертерианское место отдыха, каких сейчас появилось много, и они были недовольны, что я раскрыл их назначение (групповой секс. – Т.Щ.). Во втором издании, вышедшем очень вскоре после первого, я переправил реальное название на вымышленное, и всё успокоилось.

– Но на этом скандал не закончился.

– Да, следующий был связан с присуждением Гонкуровской премии. Я был номинирован, и лицеисты, которым каждый год предлагают сделать свой выбор из списка номинантов, выбрали мой роман. Тут восстали и учителя, и школьная инспекция, сочтя мой роман безнравственным, и потребовали исключить его из списка. Так мне не дали Гонкуровскую премию.

– И Вы, кажется, выражали публичное неудовольствие тем, что премию дали писательнице Поль Констан (она, кстати, тоже участвует в программе «Французская литературная весна в России»).

– Просто это странно, почему-то исключать из списка. Меня также исключили из журнала «Перпендикуляр», который я же и создал в издательстве «Фламмарион», издающем все мои книги, в том числе «Элементарные частицы». Странно, что после выхода этой книги, принципиально не отличающейся от того, что я делал раньше, мои коллеги и, как казалось, единомышленники по «Перпендикуляру», стали обвинять меня в расизме и сталинизме. У меня вообще нет никакой политической позиции, я не левый и не правый, а во Франции нужно быть или правым, или левым, левые – почти все деятели культуры. Мне наплевать. В результате кто-то из журналистов придумал мне определение: «левый реакционер». (Во Франции студенты и интеллектуалы традиционно считают левых прогрессивными, а правых – реакционными – Т.Щ.). Недавно мне, как и другим известным писателям, пришел призыв подписать письмо против Ле Пена. Я ничего не ответил, меня политика не интересует.

– Расскажите тогда, что Вас интересует. (Здесь необходимо пояснить читателю, что Мишель Уэльбек – человек не только аутичный, некоммуникабельный, говорящий в минуту по одному слову. Увидев диктофон, он сразу посоветовал мне записывать от руки, поскольку «на пленке вы не услышите ничего, кроме невнятного бормотания», – что и оказалось. Говорит он тихо и сбивчиво, непривычно держа сигарету между третьим и четвертым пальцем, производя впечатление человека бесстрастного, при этом депрессивного, при всем том – сильного и авторитарного. Некоторые видят его искренним и трогательным, другие – мрачным и злобным. Уэльбек, по самоопределению, циклотемик – этим он объяснил то, что все время противоречит себе, что не имеет мнения ни по какому вопросу. В одну минуту ему кажется так, в следующую – по-другому. Потому в разговоре о любом предмете он высказывает несколько взаимоисключающих суждений. В связи с этим я приведу лишь те из них, которые для него, видимо, действительно важны и повторяются неизменно. Впрочем, то же самое можно найти в его книгах, которые в обозримом будущем выйдут на русском языке.)

– Жизнь очень изменилась за последнее время. Буржуазной, иудео-христианской морали больше не существует. Противопоставление сексуальности и чувства, нарциссизма и любви, муссировавшееся в прежние десятилетия, ушло. У молодых авторов сексуальность подается гораздо более реалистично, чем раньше. Золотой век любви – 50–60-е годы, он прошел. Индивидуализм, воцарившийся, по крайней мере, в западном обществе, – это неспособность принадлежать к чему-нибудь, что превосходит ваше личное понимание. Энтузиазма стало гораздо меньше. Человек как элементарная частица – это одна из клеток общества, которые ничем между собой не связаны.

У новых писателей (Вирджини Депант, Винсент Равалек, Мари Даррьёсек) нет никакой общности стиля, эстетики. Общее – места, те самые «места отдыха», о которых я говорил. Сегодня объединяют не идеи, а места, в которых люди проводят время. Нынешний мир холоден, геометричен, депрессивен. Его содержание – это прилаживание в нем временно существующей материи. После смерти нет ничего. Как ни странно, из ценностей и установлений прежних эпох выжило всего одно явление: пара, союз двоих (непереводимое французское слово le couple).

– Ваш роман заканчивается утопией, неким выходом из тупика жизни: клоны, приходящие на смену людям к середине следующего столетия. Почему Вы подчеркиваете, что клоны асексуальны?

– Потому что двигатель нашего общества – это ставить палки в колеса нашим желаниям. Если бы было возможно умерить желания и облегчить их реализацию, жизнь стала бы не столь грустной.

– Что доставляет Вам удовольствие?

– Автоматизм. Я начал писать, потому что меня увлекли рифмы, это было в 82–83 году. Механистичности, повторяемости много в детстве: можно сто раз играть в одну игру, повторять одни и те же слова, считалки, сказки, стихи – и никогда не надоедает. Я никогда не работаю над стихами: написалось как написалось, это ближе всего к фотографии. Над прозой, к сожалению, приходится работать. Я не люблю работать, а тем более, зарабатывать деньги.

– В Вашей книге стихов один из эпиграфов – «Поэты – единственные, кто могут не зарабатывать деньги и не казаться при этом смешными». Вы, между тем, много лет работали в науке.

– К счастью, я имею возможность больше не работать.

– Газета «Фигаро» писала, что появилось поколение писателей, которые не только пишут о гнусных вещах, но и говорят о них гнусно. А есть ли для Вас, как для человека, какие-нибудь ценности в жизни?

– Доброта.

«Знаете, я в своем возрасте чувствую в себе больше страсти, чем у наших молодых, я бесконечно путешествую, собираю людей, чтобы с ними говорить, как Иисус Христос, которого я люблю и который во мне тоже воплотился. Я живу с энтузиазмом».

* * *

Ален Роб-Грийе известен в России не только своими романами, но и фильмами («Транссибирский экспресс», «В прошлом году в Мариенбаде»). Но прежде всего он, конечно, культовая фигура послевоенных лет, основатель школы «нового романа», до появления Мишеля Уэльбека был последним «скандальным» писателем Франции.

– Господин Роб-Грийе, как Вы оцениваете сегодня «прекрасную эпоху» 50–60-х, Ваши идеи и поиски тех времен?

– В свое время я действительно не отдавал себе отчет в том, что это было счастливое время. Тогда мы только недавно вышли из войны, и в людях была энергия, любопытство, жажда каких-то новых форм, смыслов – то, что постепенно исчезло. Теперь некоторые говорят: надо, чтоб была война, чтоб снова настала эпоха интеллектуализма. Лучше бы ее, конечно, не было, поскольку это была бы очень страшная атомная война.

– Но сейчас идет война, в Югославии.

– Нет, это локальная война. Это другое, чем когда мир перевернулся, когда воевали все и все было разрушено. Германия была в руинах, американские бомбардировки уничтожили немалую часть Франции.

– Американские?

– Да. Через два дня после того, как ушли немцы, американцы сровняли с землей маленький город в Нормандии, рядом с которым я живу. По ошибке: они подумали, что немцы, может быть, вернутся, а туда, наоборот, только что вернулись местные жители. Все погибли. Так американцы ведут войны.

Они полностью разбомбили и город, в котором я родился, Брест, это большой город, частично разбомбили Кан. Но что поразительно: после столь разрушительной войны оказалось, что Париж – не тронут, что центр Ленинграда, несмотря на блокаду, – цел, что жизнь может продолжаться!

– И хочется начать сначала, по-новому, и это новое Вы и Ваши коллеги сумели найти?

– Это было не так ново, как казалось французской публике. Она восприняла это как нечто неслыханное лишь потому, что не читала Фолкнера, Джойса, Кафку, Борхеса. Клода Симона читали как нечто странное до тех пор, пока не прочли Фолкнера и не увидели в нем предшественника. А французская критика писала, что мы зачеркнули прошлое и начали с чистого листа. Что нас объединяло: Симона, Саррот, Беккет, Дюрас – мы продолжали определенную литературную традицию. Как можно было объяснить критикам, что литература изменилась, потому что изменился мир! Нас упрекали в том, что мы не пишем как Бальзак, с тем же успехом можно упрекать в этом Достоевского, Пруста, Камю. Но жаловаться тут трудно, поскольку именно благодаря этим разгромным статьям, где нас называли чуть не убийцами, мы и стали знаменитыми. Я считаю, что литература, появившаяся в середине шестидесятых, была революционнее того, что мы делали в пятидесятых, но скандалов с ней связано гораздо меньше, поскольку люди стали привыкать к мысли, что все меняется.

– Сегодня Вы просто классик, и пишут о Вас, вероятно, исключительно с пиететом?

– Что Вы! Недавно со мной была часовая передача по телевидению, так после нее «Обсерватэр» разразился целой страницей оскорблений в мой адрес, как будто на дворе 50-й год. Но что важно: мы сформировали поколение. Ведь искусство формирует публику, а не наоборот. Я вспоминаю, как был на конгрессе в Ленинграде, в котором участвовали и молодые, Аксенов, Евтушенко, но в основном – ортодоксальные советские писатели. И вот одна такая писательница, не знаю ее имени, сказала в своем выступлении, что после выхода ее романа читатели были недовольны его концовкой и чем-то еще, в связи с чем она переписала роман согласно их пожеланиям. Это же абсурд! То, что я делал в качестве руководителя издательства «Les editions de minuit» в течение тридцати лет, – я давал авторам полную свободу. Большинство издателей стремятся нормализовать текст, убрать из него перехлесты, но я считаю, что не бывает искусства, не выходящего за рамки. Скажем, Дюрас стала Дюрас именно тогда, когда начала публиковаться в моем издательстве, где она смогла писать с абсолютной свободой.

– В чем, по-Вашему, принципиальная разница между Вашей эпохой и сегодняшней?

– Главное сегодня – разочарование, как если бы сама идея преобразования мира – литературой, политикой, искусством, мыслью – исчезла. Молодые писатели скромнее в своих замыслах. И еще – в сегодняшнем мире грустно. Грустно от воцарившегося общего ощущения, что ничего нельзя изменить.

– Читали ли Вы Мишеля Уэльбека?

– Нет, поскольку не смог осилить «Элементарные частицы». Для меня это нечто из области социологии, а не литературы. Там нет материи текста, а лишь разного рода шокирующие суждения о жизни. И что характерно, если раньше, как я уже говорил, искусство формировало публику, то сейчас происходит обратное: искусство следует за запросами публики. Вы знакомы с Уэльбеком?

– Да, я переводила его стихи, беседовала с ним, вела его вечер в Москве.

– Интересно, о чем он говорит?

– О разочаровании, депрессии, страдании, сексульной неудовлетворенности.

– Я знаю многих молодых писателей, и они все депрессивны, хотя, конечно, Уэльбек – крайний случай. В наше время была эйфория творчества. Страдание тоже, конечно, но не жалобность. Слава Уэльбека беспрецедентна, но когда я вижу его на экране телевизора, на фотографиях, он производит на меня впечатление крысы, загнанной в ловушку. А что касается секса, то еще Фрейд писал, что это область неудовлетворимого. Так что тут ничего нового нет. Знаете, я в своем возрасте чувствую в себе больше страсти, чем у наших молодых, я бесконечно путешествую, собираю людей, чтобы с ними говорить, как Иисус Христос, которого я люблю и который во мне тоже воплотился. Я живу с энтузиазмом.

– Вот видите, а Уэльбек ненавидит Христа, как нечто отжившее, а никакого другого источника энтузиазма ему не представилось.

2000

 

Депрессионизм

Даже слова такого одного, ясного, не было: кайф, удовольствие, радость, счастье, любовь, азарт, энтузиазм, интерес. До сих пор понятия эти воспринимались по отношению к жизни как десерт, украшение, излишество, особый дар.

Есть такой анекдот. Немой десятилетний мальчик вдруг произнес: «Каша пересолена». – «Сынок, что ж ты до сих пор молчал?» – «До сих пор все было нормально».

До недавнего времени непреложными условиями жизни называли только пищу и сон, поскольку – бывает, бессонница, бывает, есть нечего, а всякая угроза заставляет себя называть. О третьем условии не говорили, потому что «до сих пор все было нормально». Даже слова такого одного, ясного, не было: кайф, удовольствие, радость, счастье, любовь, азарт, энтузиазм, интерес. До сих пор понятия эти воспринимались по отношению к жизни как десерт, украшение, излишество, особый дар.

Прожиточный минимум из этого ряда был у всех и никаких усилий не требовал, как дыхание. Только эпикурейцам, сладострастникам, романтикам и больным на голову гражданам требовались усилители: азарт казино, секс без границ, энтузиазм социальных преобразований, удовольствия нон-стоп, алкоголь и кокаин. Но от отсутствия любой из перечисленных хреновин еще никто не умирал. Умирают от фрустрации, невзаимности, закупорки в энергообмене, неполучения наркотика жизни. Ибо если жизнь не божественна (чудесна, галлюциногенна), то она враждебна, приходится в ней не жить, а выживать, мотать срок, ненавидя ее, обманывая, уничтожая. Естественным образом божественная искра, чудо, наркотик высекается людьми друг из друга. Но что-то сломалось в последние десять лет: само – не искрит.

Юное поколение изначально как бы не надеется на «человеческий фактор»: их жизнь – наркотики и Интернет.

Появилось более точное определение «третьего условия»: ощущение жизни. Появилось в тот момент, когда оно перестало быть автоматическим, как дыхание. Для «ощущения жизни» стали необходимы усилия, сверхусилия, появился страх потерять его навсегда, печаль от незнания, где его искать и откуда оно само собой бралось раньше, в классическом мире. Классический мир кончился, киты, на которых он стоял, сдохли.

Нескольким непраздным знакомым я задала вопрос: «Что для вас главное в жизни?». Двое ответили не задумываясь, один: «удовольствие», другой – «любовь». Третий сказал, что нет «кайфа, что ли», и надо придумывать все новые и новые «игрушки», которые на некоторое время «отвлекают», а расслабишься – косит депрессия. Третий ответил так: «Гармония Инь и Ян, чувство, что двигаешься вперед, в общем, ощущение жизни». Каждый говорил о том, чего ему в жизни не хватает.

Граница классического мира, по моим наблюдениям, разделила тех, кто родился до середины этого века, и тех, кто после. 77-летний писатель, основоположник «нового романа» и один из столпов «новой волны» 50-х гг. Ален Роб-Грийе говорил мне, что сегодняшняя жизнь, ее центральное и молодое поколения депрессивны, потому что давно не было глобальной войны. Сам он, как и практически все, кому сейчас за шестьдесят, кажется «последним из могикан»: ощущение жизни, гармонии, любви и удовольствия бьет в нем через край. О потере ощущения жизни сегодня можно говорить как о новом социальном феномене, то есть явлении, охватившем значительное количество людей. В независимости от страны, среды, достатка.

Поссориться с жизнью, выйти из классического мира в никуда кажется мне очень страшным.

Сигналом к тому, что это социальный феномен, послужил роман, вышедший прошлой осенью во Франции, – «Элементарные частицы» французского писателя Мишеля Уэльбека, и фильм этого года «Счастье» американского режиссера Тодда Солондза. Такого безумного успеха, не просто коммерческого или интеллектуального, а настоящего взрыва, как «Элеменарные частицы», во Франции не было с последней «новой волны», с пятидесятых годов, послевоенного возрождения. Уэльбеку же удалось выразить нечто противоположное ренессансу, критики обозвали новый бум «депрессионизмом» (Уэльбек – самый популярный, но не единственный его выразитель).

Успех «Элементарных частиц» кроется не в литературном новшестве – это вполне традиционная и даже не слишком блестящая проза. Но она про это. Про то, что каждый чувствовал и переживал в своем углу, считая себя неполноценным, ненормальным, позорным типом, единственным, может быть, во всей улыбающейся парижской толпе. Прочел «Элементарные частицы» и понял, что не одинок. Количество прессы, появившейся по поводу этой книги, во много раз превосходит по объему сам роман. Мишель Уэльбек, можно сказать, в одно утро проснулся знаменитым, ибо будучи сорокалетним скромным научным сотрудником, выпустившим сборник посредственных стихов, один роман, привлекший внимание «узкого круга» (он был тоже про это, но не так явственно и откровенно), рискнул высказать вполне личную и весьма неприглядную правду-матку, за которую могли бы и осмеять, но оказалось, что это взбудоражило всех. Речь в ней почти исключительно о сексуальной жизни: эта «голая» сфера – лучший показатель душевного, морально-психологического состояния человека и общества.

Когда надличное исчезает из нашей индивидуальной жизни, мы становимся божествами, которые произвольно могут муху увеличить до слона, а слона низвести до мухи.

В социальной политкорректной жизни уже ничего не разберешь: все улыбаются и, согласно стандартам своей среды, в видимой стороне жизни похожи как цыплята. Порывы, те, что в классическом мире были порывами любви и надежды, стали порывами насилия и жестокости. Возможность угрожать жизни стала возбуждающим фактором, мир и согласие – снотворным.

Доминирующее чувство героев романа – фрустрация, способ существования – мастурбация. В прямом и переносном смыслах. Потому что этот «прямой смысл» – отражение всего витального спектра. Лет двадцать назад заговорили о некоммуникабельности – это был первый сигнал. Человек, живущий с телевизором, был переходной моделью к человеку, неотвратимо уходящему из реальной реальности в виртуальную, из индивидуального мифа – в функциональные отношения с действительностью. Те, кто не живет в Интернете, – ничуть не больше присутствуют от этого в реальности. Невозможность глубинного взаимодействия, когда только и можно извлечь что-то друг из друга – как, чтобы добыть нефть, надо пробурить скважину – Интернетом лишь проявляется и дает количественную замену: с тыячью людей можно мимоходом пересекаться на сайтах. Тинейджеры, юное поколение изначально как бы не надеется на «человеческий фактор»: их жизнь – наркотики и Интернет.

Порывы, те, что в классическом мире были порывами любви и надежды, стали порывами насилия и жестокости. Возможность угрожать жизни стала возбуждающим фактором, мир и согласие – снотворным.

Развернутая борьба с тотальной наркоманией детей бессмысленна: предложить можно только альтернативу, а предложить нечего. Те, кто пытается разгадать, как будет выглядеть конец света и когда он наступит, все время думают о чем-то фантастическом, в то время как процесс, о котором идет речь, неуклонно разрушающий классическую структуру homo sapiens, и есть конец того самого света, с которым мы перестали знать, что делать.

Фильм «Счастье» – первая работа Солондза, сделанная в рамках независимого кино: малобюджетного, безрекламного, не имеющего широкого проката, кинематографа для узкой аудитории синефилов-эстетов. Неожиданно «Счастье» оказалось фильмом мейнстримовским, и он стал главной сенсацией последнего Московского международного кинофестиваля. Поразительно не только то, что книга и фильм (авторы не подозревали о существовании друг друга) об одном и том же, и проблематика эта поднимается впервые, а то, что даже сцены и сюжетные ходы совпадают в них буквально.

«Элементарные частицы» в России еще не перевели, фильм видели немногие на внеконкурсном показе программы ММКФ, поэтому попытаюсь объяснить, что это. Предуведомив, что это не «порнуха с чернухой», хотя и там, и там сквозным действием является онанизм, педерастия и педофилия играют не последнюю роль, а мерзость бытия и ощущение тупика даны с той лишь разницей, что в фильме преобладает юмор и ирония, а книга может вызвать рвотный рефлекс. Так что лучше пересказать фильм.

Героини – три сестры. Одна – жизнерадостная и улыбающаяся жена своего мужа и мать троих детей. Другая – успешная писательница, на вид – роковая женщина. Третья – несчастненькая: в свои тридцать лет она ищет, но так и не может найти любви, каждая надежда оборачивается провалом, что побуждает ее всякий раз даже менять работу. Еще есть несимпатичный толстый онанист, влюбленный в одну из сестер, свою соседку писательницу, который все мечтает о том, как он решится к ней подойти и как он будет трахать ее круглосуточно. Но когда она наконец позвала его к себе, обнаружилось, что он не знает, что с ней делать.

Классический мир кончился, киты, на которых он стоял, сдохли.

Одиннадцатилетний сын жизнерадостной сестры спрашивает у своего отца, что такое «кончить». Отец отвечает сыну на все вопросы, но сексуальное воспитание, по ощущению, переходит грань допустимого в жизни: в классическом мире родители и дети не могли обмениваться эротическими подробностями. И точно – мы видим отца, онанирующего в машине по дороге с работы домой со скаутским журналом на коленях. Приятелю, толстому онанисту, он рассказывает, что с женой не спит уже сто лет, и все хорошо, потому что их желания совпадают: ни она его не хочет, ни он ее. А приятель рассказывает, как он влюблен в свою соседку, но друг друга они не слушают: у каждого свои проблемы, не интересные другому, а главное – обмениваются они легендами о себе, культурными масками, а не реальными переживаниями. Все беседы, происходящие в фильме, онанистичны, у мужчин доминирует безразличие к ближним, у женщин – ненависть или зависть, скрытая за словами участия и любви.

Родители сестер – старики, всю жизнь проведшие вместе, надумали вдруг разводиться, мужу захотелось продемонстрировать свою самостоятельность, почувствовать себя молодым, жена исполнена мстительных чувств. Ее столь же пожилая подруга, косящая «под молодуху», узнав, что они расходятся, соблазняет старика, и эта сексуальная сцена не только не аппетитна, но и для обоих ее участников нелепа (все было бы иначе, будь это акт любви): они затеяли ее для того лишь, чтоб доказать – не друг другу, не себе даже, а человечеству, что у них есть гормоны, которых на самом деле нет. Все ненастоящее. Ни слова, ни действия, ни чувства. Сестра, которая успешная писательница и на вид роковая женщина, одинока и так же звонит по справочнику, как ее сосед онанист (так они и познакомились), она страдает от того, что ее книга – об изнасиловании девочек-подростков – блеф, поскольку ее саму никогда не насиловали, и ей это вообще неинтересно. Запрос рынка. Герой в течение фильма от грез о мальчиках переходит к делу: насилует друзей своего одиннадцатилетнего сына. Дальше, не останови его полиция, превратился бы в Чикатилу. А чикатил в сегодняшнем мире развелось огромное множество, во всех, по крайней мере, «цивилизованных» странах. В Бельгии накрыли целую сеть педофилов, состоявшую из высокопоставленных чиновников. Во Франции стали бояться выпускать детей на улицы. Об этом пишут, этому ужасаются, но количество маньяков только растет.

Естественным образом божественная искра, чудо, наркотик высекается людьми друг из друга. Но что-то сломалось в последние десять лет: само – не искрит.

Вдруг появилось огромное число людей с такими странными потребностями: насиловать и убивать детей. Причиной мне кажется все то же: отсутствие «ощущения жизни» порождает бессознательную мстительность по отношению к ней, стремление уничтожить жизнь, пресечь, лишить будущего. При этом парадоксальным образом «я» не отождествляет ее с собой, перефразируя известный афоризм: жизнь – это другие.

Надлом произошел так же, как в давние времена он произошел в цивилизации майя. Однажды усомнившись в своих богах, они их свергли, сочтя, что вполне могут справиться с божественными функциями. Вскоре все переругались и в течение некоторого времени уничтожили друг друга. Загадочная цивилизация исчезла, оставив только календарь, кончающийся, по последним расшифровкам, 21 декабря 2013 года, концом света.

Нечто подобное происходит и с нами. Наши предки, как бы они ни поступали сами, неизвестно откуда знали, что хорошо, что плохо, что ценно, что недопустимо, что маленькое, что большое. Причем, все культуры и, соответственно, религии, знали это несколько по-разному, но всегда важно соблюдать именно те заповеди, которые прописаны в твоем социуме. Как правила дорожного движения: если для всех водителей они не будут строго одинаковыми, тотальной катастрофы не избежать.

Когда надличное исчезает из нашей индивидуальной жизни, мы становимся божествами, которые произвольно могут муху увеличить до слона, а слона низвести до мухи. Эта возможность порождает утрату различения, что есть реальность, а что – галлюцинация, сознание становится мерцающим, в одну секунду оно хочет одного, в другую – противоположного. Оно перестает понимать, куда ему двигаться, оно начинает искать инструкций в виде книжек «Как стать счастливым (как разбогатеть, как заниматься сексом, как применять магию и т. д.), оно ищет спасения у психоаналитиков. Нам так трудно оказывается даже чувствовать, что куда уж еще интересоваться другими! И каждый, как божок, неизвестно кем наказанный – запертый в своей тесной вселенной, в одиночной камере.

Может быть, только глобальная катастрофа и может вытолкнуть нас из этих вселенных-камер, где мы царапаемся о несуществующие решетки, я не знаю. Несовпадение того мира, который есть внутри меня, с другими, с «реальностью» иногда достает меня до печенок, но я сохраняю ощущение жизни благодаря тому, что живу в христианской аксиоме, индивидуальном мифе, стараюсь жить хорошо любой ценой, героически культивирую любовь и внимательно слежу за происходящим. Поссориться с жизнью, выйти из классического мира в никуда кажется мне очень страшным.

2000

 

МММ

Во Франции место – уже автор, со своим авторским правом. К месту и отношение как к гению, почтительное и обязывающее.

Недавно я путешествовала по Аквитании, и мне попался в руки социологический опрос. Французов спросили, чью жизнь они считают наиболее удавшейся. Результаты такие: первое место, с большим отрывом от остальных, заняла Мать Тереза – 56 %, на втором месте Мари Кюри (38 %), на третьем – генерал де Голль (29 %), на четвертом – Зиннедин Зидан (23 %), Пикассо получил 14 %, Билл Гейтс и папа Иоанн Павел II по 13 %, Миттеран и Ширак по 11 %, Катрин Денев и Наполеон по 10 %, а Артюр Рембо – всего 3 %.

При этом, про самих себя 90 % французов ответили, что их жизнь удалась, и лишь 9 % сказали, что нет.

Здесь, в Гаскони, как называлась прежде эта часть Аквитании, на родине одного из трех мушкетеров, и располагались мои эмоции. Располагались удобно, в имении Франсуа Мориака, лауреата Нобелевской премии.

Эти цифры, возникшие на фоне необозримых бордолезских виноградников, общения с темпераментными, но сдержанными аквитанцами, вызвали у меня половодье чувств, как сказал поэт. Если б это был бордолезский поэт, он бы сказал «прилив», поскольку расписание приливов и отливов здесь жизненно важно. И для ловцов устриц в бассейне Аркашона, и для тех, кто плавает по реке Дордонь. Даже в самом Бордо, где течет Гаронна, это имеет значение, потому что ведет себя Гаронна не как река: течение ее все время меняется на противоположное, в связи с чем вода неизменно коричневого, илистого цвета, полусоленая, и, как море, она подвержена приливам и отливам.

Во Франции место – уже автор, со своим авторским правом. К месту и отношение как к гению, почтительное и обязывающее.

МММ – гордость бордолезского региона.

Здесь, в Гаскони, как называлась прежде эта часть Аквитании, на родине одного из трех мушкетеров, и располагались мои эмоции. Располагались удобно, в имении Франсуа Мориака, лауреата Нобелевской премии, которую грех было не получить, имея такое большое и уютное фамильное поместье. Здесь руки тянутся к перу, перо – к бумаге, особенно после того, как проверишь свои виноградники, соберешь урожай, проследишь за операцией, проводящейся не менее тщательно, чем хирургическая, превращения ягод в вино, а уж дописав последнюю строчку, можно с чувством глубокого удовлетворения собственноручно наклеить этикетки на бутылки. Вино Малагара, Мориаковского поместья, производится по сей день, правда, знаменитым оно никогда не было. «On ne peux pas tout avoir», как часто говорят французы, «невозможно иметь все». Вино требует полной отдачи, виноделие – искусство столь же смутное, субъективное, не имеющее критериев величия, как литература: одни вина признаются великими – grands crus bour-geois, grands vins de Bordeaux, а другие – не grands (великие), а просто, и любой просто Saint-Emilion все равно дороже, потому что будто бы априори драгоценнее, чем просто Graves.

Сент-Эмильон – это средневековый городок, находящийся в том идеальном, начищенном до блеска антикварном состоянии, которое так любят туристы. И они не переводятся там ни в какое время года. Graves – область, где находится и прославленная деревня Сотерн, но и непрославленные виноградники тоже. Они здесь есть у всех, со времен Римской империи растут, только одни хозяева занимаются виноделием, а другие сдают свои виноградные гектары, получая в качестве платы бутылки готового вина. Этикетки, конечно, клеют сами – это удовольствие не передаваемо никому другому. Виноградник стоит миллиарды, продав его, можно купить десять вилл и никогда ни в чем себе не отказывать. Но никто не продает, даже те, кто равнодушен к виноделию. Я познакомилась с одной владелицей виноградников и марки вина, которая имеет свою профессию, а сокровище сдает в аренду, но не продает, хотя у нее нет детей, нет никого, кроме старенькой мамы, и сама она в возрасте. Это ее трагедия: некому передать. Но продать – нет речи. Это же фамильная, из поколения в поколение, принадлежащая векам, но личная реликвия! Единственное, чего боится эта очень самостоятельная женщина, – смерти матери, которой под девяносто.

Мишель де Монтень был не только великим философским писателем, но и сеньором, владеющим замком и виноградниками, мэром Бордо.

Этого боятся все, но здесь – особый случай, на нее одну возлагается тогда груз ответственности за судьбу лозы, которую нельзя просто так взять и бросить, необходимо ею достойно распорядиться. Она не жалеет, что у нее нет детей: нынешняя молодежь не хочет «возиться», плюет на все ценности и знает только два слова: дай и купи. Такие жалобы я слышала и в России, но с детьми или без – наследство надо не просто бросить в будущее, а бережно передать, и если русских это не беспокоит, то французов – весьма.

Мориак жил в те благословенные времена, когда вопрос о сохранении цивилизации или конце света даже не возникал. Мориак был из поколения, ставившего эксперименты над жизнью: происходя из правоверной католической семьи, пережив две мировых войны, он сблизился с политически левыми, чтившими Жореса, с кругом Жана Кокто, где анархизм и гомосексуализм были доблестью, на втором этаже его имения Малагар фашисты стучали сапогами, и Мориак, сочувствуя сопротивлению, сошелся с коммунистами, он держался семьи и светского образа жизни, периодически хватался за католицизм, как за соломинку, но яростно защищал алжирцев и всех униженных и оскорбленных арабов, как настоящий левый. Он сдружился с президентом де Голлем и почитал его, разрывался между жизнью в имении и столицей. Перипетии и переживания Мориака уже испытывали на себе его великие соседи-предшественники: Монтень и Монтескье. С поправкой на другие времена, но место диктовало свои правила игры.

МММ – гордость бордолезского региона. Мишель де Монтень был не только великим философским писателем, но и сеньором, владеющим замком и виноградниками, мэром Бордо, на него возложена была миссия примирителя в шедших тогда религиозных войнах, он дружен был с тогдашним и самым великим королем Франции, Генрихом IV, у него была супруга, но страстью его жизни был друг – Этьен де Ля Боэси. Некоторые исследователи считают даже, что «Опыты» Монтень стал писать только оттого, что не мог перенести утраты, и все произведение – монолог, обращенный к умершему в раннем возрасте любовнику, с которым он привык вести бесконечные беседы и которого даже, несмотря на то, что был старше, считал учителем. Как Мориаку выпало терпеть фашистов, поселившихся в его Малагаре, Монтеню – пережить Варфоломеевскую ночь, в которой, будучи сам католиком, он выступил на стороне протестантов. Как Мориак защищал алжирцев, Монтень – индийцев, много путешествовал, и был открыт чужому, чуждому, другому.

Единственным крупным, по бордолезским меркам, недостатком Монтеня было то, что он не проявлял усердия в виноделии. Из-за этого отец даже лишил его наследства, но потом передумал, после женитьбы Мишеля, когда увидел, что жена исправно ухаживает за виноградниками. Отца Монтень простил только за то, что тот дал ему образование вольнодумца, иначе Мишель так и не заговорил бы по-французски, а продолжал бы, как и было принято в тех местах, разговаривать на местном диалекте, а о высоких материях изъясняться на латыни.

Монтескье, в своем роскошном замке Бреда (Breda, по-французски это к бреду не имеет отношения) и еще нескольких принадлежавших ему замках, занимался виноделием прилежнее, чем два других М. В остальном его жизнь, как у обоих М, была связана с участием в политике, в ее переломные моменты. Бордо был английским, Франции перешел как раз при Монтескье. И он, как джентльмен в душе, всю жизнь писал карикатуры на Францию, что, тем не менее, не помешало Франции признать его своим великим писателем. Монтескье был президентом парламента Гиенни (Guyenne), части Аквитании, как она тогда называлась, принадлежавшей британской короне. Время Монтескье – это время знаменитой Фронды, масштабного диссидентского движения, подавленного французской абсолютной монархией. В советской России употребляли слово «фрондер» в пренебрежительном смысле (кагэбэшный пиар): мол, только бы фронде советскую родину чернить на кухне, нет, чтоб с оружием в руках выйти. Бордолезская Фронда была кровавой, а Монтескье на кухне своего замка чернил на бумаге родину в «Персидских письмах». После их публикации перед автором открылись двери всех парижских салонов.

Все три М были отмечены бордолезским мятежным духом и особым положением французов английской закваски. Джентльменом может быть только тот, кто имеет ренту, то есть не зависит от работы. МММ имели ее в виде виноградников и потому писали то, что хотели и считали нужным, не думая о литературной конъюнктуре. Мориак, например, уже будучи автором двух знаменитых романов, писал огромное количество статей в «Фигаро», не для заработка – это был крик души.

Монтескье, в своем роскошном замке Бреда и еще нескольких принадлежавших ему замках, занимался виноделием прилежнее, чем два других М.

Бордо всегда слыл Антипарижем: если Сена делила город на берег правый – богатый, буржуазный, и левый – рабочий, студенческий, артистический, то Гаронна делила Бордо наоборот: правый берег – рабочий, левый – зажиточный. Впрочем, до того, как построили мост Святого Петра через Гаронну, французы считали ее оконечностью мира: через реку эту не переплыть, из-за странного ее течения в разные стороны. Дважды, в критические для Франции моменты, правительство переезжало из Парижа в Бордо, здесь было надежнее всего. Если сегодня берега обеих рек перестали быть строго сословными, то люди различаются: парижане – снобы, страдающие фобиями и депрессиями, у них нежная психика и синдром хронической усталости. Бордолезцы – крепыши, подобно МММ, они и сегодня живо интересуются другими, любят путешествовать, расположены к иностранцам. Сюда стали перебираться англичане, и молодежь из России оседает в этих экологически чистых краях. В Бордо даже транспорт решили сделать экологическим: перерыли весь город, чтоб проложить по нему трамвайные пути и отменить автобусы. Для метро почва не подходит.

Так вот, в поместье Малагар, где теперь дом-музей Мориака (внуки подарили имение государству) и где мне довелось выступать, я думала о буквах и цифрах. Наше МММ – это вечная мельница, перемалывающая мерзавцев и мудаков, меряющихся силами. Если провести опрос, считают ли россияне свою жизнь удавшейся, результат был бы почти обратный французскому, а коли спросить про других, то жулик Мавроди получил бы неплохое место среди «удачников»: всех обманул, украл миллион, а наказания не понес – многие не отказались бы быть на его месте. Конечно, Пушкин занял бы гораздо более высокое место, но французы отписали своему Пушкину – Артюру Рембо – всего три процента: умер молодым, в 37 лет, жизнь вел безалаберную, можно только посочувствовать.

Бордо всегда слыл Антипарижем: если Сена делила город на берег правый – богатый, буржуазный, и левый – рабочий, студенческий, артистический, то Гаронна делила Бордо наоборот: правый берег – рабочий, левый – зажиточный.

Косвенно это говорит и о месте литературы в сегодняшней жизни: благополучный долгожитель Мориак и вовсе не попал в рейтинг. Не потому ли другой долгожитель, Пикассо, получил неплохую оценку, что стал брэндом: о нем то и дело напоминают миллионы долларов, за которые его картины продаются на аукционах, и духи внучки, Памелы Пикассо. Самое же удивительное – мать Тереза. Французы отнюдь не стремятся ей подражать, это почитание теоретическое: каким должен быть современный человек, чтобы апокалипсис миновал. Богобоязненным, милосердным, добрым, отрешенным от сиюминутных интересов. В России грозные привлекательнее кротких. Интересно было бы провести подобный опрос.

И вот еще о чем я подумала: виноградники Бордо и леса Ланд, некогда специально посаженные, – потому сокровища, что в них вложены труд и любовь, а у нас нет сокровищ, они валяются под ногами, нам остается только проматывать и пропивать их. И с patrimoine обстоит туго: жизнь проносится вихрем, сиюминутные интересы и выгоды не оставляют в душе пятачка, на котором можно было бы чтить и возделывать.

2001

 

Родина либерализма

Французы всегда на стороне тех, чьи права пытается нарушить любая из трех ветвей власти.

Национальным праздником Франции, 14 июля, стал день взятия Бастилии. Дата могла быть и другой, поскольку событий, решивших судьбу страны, было много, но французы решили, что снятие тюремных оков станет ее символом – свобода, равенство, братство. Франция по сей день следует своему девизу: чуть чем недовольны – забастовки и демонстрации, причем, выходят на улицы не только те, на чьи интересы покушается власть, но и люди, живущие в полном благополучии, – из братства. Попытки нарушить закон по отношению к самому «простому» гражданину вызывают бурю негодования в прессе и обществе. Так, например, прославился садовник Омар, араб, которого осудили за убийство без строгих доказательств. Стало нарицательным дело еврея Дрейфуса – французы всегда на стороне тех, чьи права пытается нарушить любая из трех ветвей власти.

Разделение властей – принцип, сформулированный бароном де Монтескье в его труде «Дух законов» («L’esprit des lois»). О том, что законодательная, исполнительная и судебная власть должны быть самостоятельны и независимы, Монтескье писал, сидя в своем замке Бреда (Chateau de la Brede), неподалеку от Бордо, более чем за полвека до принятия первой французской конституции в 1791 году. Впрочем, его труд пригодился раньше, он лег в основу Конституции США в 1787 году. Сочинение Монтескье узнали в Америке благодаря его сыну, который участвовал в американской войне за независимость под командованием генерала и маркиза Ла Файетта, сражавшегося за свободу американцев. Все очень переплелось в истории: Аквитания три века принадлежала англичанам, была Столетняя война, Монтескье любил Англию и переустроил парк своего шато Бред в английском стиле. А его сын сражался за Америку против англичан.

Аквитанию и ее столицу Бордо можно считать родиной либерализма. Помимо Монтескье (и Мишеля де Монтеня, мыслителя, писателя и мэра Бордо), здесь родилась партия жирондистов.

Монтескье владел пятью имениями, но имя, оставшееся в истории, дал замок Монтескье, оставленный ему в наследство с условием, что он возьмет эту фамилию как первую. Вообще же, Шарль де Сегонда, барон де ля Бред и де Монтескье, родился и прожил всю жизнь в замке Бред, которым вот уже 900 лет владеет их род. Нынешняя владелица – внучка Монтескье через 8 поколений. Левая часть имения открыта для туристов, в правой живет она сама. Перед входом в замок красуется герб семьи XI века: лазурь и серебро. С тех пор имение не раз перестраивалось, но внутри остались следы всех поколений, в том числе настенные керамические тарелки XVI века, которые выглядят, будто делал их авангардный художник конца XX. Замку повезло: его не тронула революция, поскольку местные крестьяне испытывали почтение к Монтескье, передававшееся от отца к сыну, и уговорили революционеров не грабить замок. Барон Шарль настолько был проникнут идеями равенства и братства, что ходил в крестьянской одежде и общался с местными жителями на равных. Имя свое он получил в честь нищего, забредшего на территорию (не садик, а парк в 100 гектаров) Бред в день его рождения.

Разделение властей – принцип, сформулированный бароном де Монтескье в его труде «Дух законов».

Это отец, создавший в своем замке самую большую библиотеку в Европе, где были книги на разных языках, привил Шарлю дух свободы, равенства и братства задолго до того, как эти три слова стали девизом Французской республики. Библиотека, занимающая 145 кв. м на втором этаже замка, ныне пуста. Потомок из XIX века продал не только все книги, но и рукописи Монтескье на аукционе в Бордо. Правда, бордолезцы, чтившие Монтескье, скинулись и выкупили рукописи для Национальной библиотеки Франции.

Монтескье – один из самых счастливых людей на свете: он был чрезвычайно богат, но любим бедными, не знал скуки, занимаясь изучением социальных законов и виноделием – никогда не уезжал в Париж раньше конца сбора винограда. Он следил за виноградниками круглый год, сам подрезал лозу, разливал вино в бутылки и продавал в Англию. Вино замка Бред производилось до самого последнего времени, служители замка уверяют, что продающиеся сегодня в замке бутылки – последние, виноградники вырублены, поскольку нынешняя хозяйка не хочет этим заниматься.

Аквитания – «страна воды» в переводе с латыни (провинция была основана императором Августом).

У Монтескье был ровный и легкий характер, «штудии были для меня панацеей от жизненных неприятностей, – писал он, – и не было горя, которое бы не развеял часок чтения». На фронтоне домашней библиотеки Шарль поместил цитату: «Твой Бог и так любит тебя безграничной любовью, а твой ближний относится к тебе, как ты к нему». Руководствуясь этим принципом, Монтескье, хоть и жил уединенно, снискал себе друзей на много поколений вперед. Он получил по наследству должность судьи (magistrat), по его собственному признанию, оказался плохим судьей, и должность продал. Хотя Монтескье был президентом парламента Бордо, его влекла свобода – он писал «Персидские письма», сатирическое сочинение о Франции, уехал на четыре года в путешествие по Европе – изучать политическое устройство, и по возвращении засел за тот самый политологический труд «Дух законов». Считается, что этот труд стал основой более поздней науки – социологии. После вхождения в американскую конституцию, все то же положение о разделении властей «Духа законов» стало 16-й статьей «Декларации прав человека» 1789-го года и вошло во французскую конституцию.

Когда Монтескье писал, в течение пятнадцати лет, это сочинение, он стал терять зрение, и под его диктовку писал секретарь, живший в соседней с Монтескье комнате. Монтескье просыпался ночью от пришедшей ему в голову мысли и будил секретаря. Сегодня жизнь Монтескье нетрудно себе представить, побывав в Бред: там сохранилось все, как было при нем. Загородка камина, с выемкой от туфли – Монтескье любил писать на колене, поставив ногу на эту загородку, его кровать с балдахином, трость, пистолет, простой стол – вполне скромная обстановка, разве что окна были переделаны по просьбе писателя с таким расчетом, чтоб из каждого открывался иной вид на окрестности. Сохранились даже те два огромных чемодана, с которыми Монтескье путешествовал, каждый весит 30 килограммов.

Аквитанию и ее столицу Бордо можно считать родиной либерализма. Помимо Монтескье (и Мишеля де Монтеня, мыслителя, писателя и мэра Бордо), здесь родилась партия жирондистов. Жиронда – один из департаментов Аквитании, ее жители называются по-французски так же, как и члены политического объединения – girondins. Жиронда – это полноводное и протяженное устье двух рек, Гаронны и Дордони, впадающих в Атлантический океан. Океанские приливы и отливы столь мощны, что в Жиронде, Гаронне и Дордони поднимаются настоящие океанские волны, и течение меняется каждые шесть часов: в прилив реки начинают двигаться против естественного течения, в отлив восстанавливают собственный ход. Многие названия региона связаны с водой: Аквитания – «страна воды» в переводе с латыни (провинция была основана императором Августом), Бордо – берег вод (le bord des eaux), знаменитые винные места Медок – medium aquae, «посреди воды», Entre deux mers – «между двух морей». Мое последнее путешествие по этому нежно любимому краю навело меня на мысль, что демократия и либерализм как-то неизбежно связаны с водной стихией. Даже ведь и в России желавшие свободы – казачья вольница – селились по берегам рек.

Все, кто бежал из Бордо в Париж, были повешены или гильотинированы горцами, взявшими власть в свои руки, в живых остались только скрывшиеся в Сент-Эмильоне, старинном городке знаменитых виноделов.

Аквитания – регион аграрный, земледельческий и скотоводческий. Каждая маленькая ферма и винный шато переходили по наследству веками, и подумалось мне, что отношение к земле как к своей, к самому себе как к свободной, не поработимой особи, к соседям как к братьям – именно это лежит в основе всякого либерализма и демократии. Ведь в России для всех земля – чужая, потому ее невозможно возделывать и любить, это земля господ, то одних, то других, потому что господами не рождаются и не становятся, а «назначаются». Остальные – рабы при этих временщиках-господах. Потому так все неухоженно, потому невозможно любить ближнего, разве что товарищей по несчастью, потому надо бояться господ, которые могут задрать на конюшне рабов, а вчерашние рабы, захватив власть, – бывших господ. Именно традиции интимного общения с землей, а не городская цивилизация дают эти три французских чувства – свободы, равенства и братства.

Революция 1789 года теоретически могла привести к тем же печальным последствиям, что и большевистская революция в России. Террор, революционная диктатура, отрубленные головы Людовика XVI и Марии-Антуанетты, убиенный отрок Людовик XVII, реки крови, городская чернь, санкюлотты (бесштанники), готовые разграбить все замки и дворцы и истребить пол-Франции. Этот радикальный проект продвигает партия монтаньяров, от слова montagne – «гора», позже клуб якобинцев станет ее «политбюро». Умеренный проект – парламентская республика (та, которой и стала Франция), попытка не допустить убийства королевской семьи – это жирондисты. В переводе на русский язык эти слова становятся какими-то «измами», в то время как одна – это партия, точнее, группа, объединявшая людей свободных профессий из Жиронды, другая – партия Горы. Партия воды и партия горы.

В Бордо стоит гигантская многофигурная бронзовая скульптура-фонтан, памяти убитых жирондистов. В 1942 году государство купило ее у жирондцев за 30 франков.

За партией воды – Аквитания, с ее утками и барашками, устрицами и великими винами, Монтень и Монтескье, Ла Файетт, прозванный французским Вашингтоном, Ростан со своим Сирано и д’Артаньян, производители арманьяка и коньяка. За партией Горы, названной так потому, что ее основали парламентарии, сидевшие в Ассамблее на галерке, – городские голодранцы, поднимающие по ее, галерки, наущению восстание в Париже. В партии – Марат, Робеспьер, Сен-Жюст. Они хотят, чтобы мир начался с нуля, вводят новый календарь, с термидорами и брюмерами, начинающийся с них. Они хотят зачеркнуть предыдущую историю.

Машины все больше заменяются велосипедами и экологическими такси.

В России аналогичный проект удался почти на век – срок достаточный, чтоб долго, а может, никогда, не оправиться от шариковской, зверофермовской мутации. Удался проект легко: большинство, которому терять нечего, кроме своих цепей, – городские и сельские рабы, меньшинство – господа и чиновники, впадающие то в милость, то в немилость, а свободных людей – по пальцам перечесть. Людей, любящих свою землю в буквальном смысле слова, а не абстрактно-патриотическом. Людей, которым было бы жаль возделанной ими и их предками земли. Семей, которые жили бы в своем замке 900 лет и благоустраивали бы его. Людей, которые ни от кого не получали в дар своих прав, а завоевывали их, которые еще с феодалами довозрожденческой поры заключали массу всяких контрактов: кто что обязан и кому что положено. Люди, которыми руководили такие блестящие умы, как Монтень и Монтескье. И вот эти люди, при том, что партия Горы была гораздо более многочисленной и агрессивной, отвоевали будущее. Партия Жиронды была истреблена почти полностью. Все, кто бежал из Бордо в Париж, были повешены или гильотинированы горцами, взявшими власть в свои руки, в живых остались только скрывшиеся в Сент-Эми-льоне, старинном городке знаменитых виноделов. Жирондисты проиграли битву, но выиграли войну, их идеи в конце концов победили: за ними стояла история свободных людей, испытанная на прочность история Аквитании.

В Бордо стоит гигантская многофигурная бронзовая скульптура-фонтан, памяти убитых жирондистов. В 1942 году государство купило ее у жирондцев за 30 франков, вероятно, собирались переливать на оружие в период немецкой оккупации, но, к счастью, памятник остался цел и невредим, и его вернули на место. Над ним – памятник депутатам Жиронды с 1789 по 1989 гг. – от города Бордо. А в Бордо теперь проложили рельсы и пустили беспроводные трамваи. Машины все больше заменяются велосипедами и экологическими такси – типа трехколесного велосипеда с кабинкой для пассажира. Сегодняшняя забота – охрана окружающей среды. И до нее всем, как водится во Франции, есть дело.

2004

 

Бастида Арманьяк

Филипп де Буглон был очень взволнован тем, что мы русские, поскольку история его семьи связана с Россией. На потолке между первым и вторым этажом – российский герб, лепнина, сделанная еще в XVIII веке в связи с русским родственником.

Медвежьих углов во Франции – по пальцам перечесть, но и те, что есть, нельзя назвать Богом забытыми. Просто уголки эти бедные, удаленные от моря, гор, в них нет аттракционов (слово французское, означает «привлекательности») – ни музеев, ни дворцов. Одно из таких мест, как ни странно, – Арманьяк. Самый дорогой в мире алкогольный напиток, арманьяк, тем не менее, не в состоянии прокормить своих жителей. Именно потому что слишком дорог. Дешевле он быть не может, по скольку выдерживается не менее пятнадцати лет в дубовых бочках, виноградники Арманьяка не столь велики, чтоб поить весь мир, как это делает регион Коньяка. Получается, что арманьяк – это тот же коньяк, только из самых дорогих, от 15 до 30 звездочек. И если коньяк делается из смеси урожаев разных лет, приводится к одной и той же крепости в 40 градусов и качество каждого коньяка всегда одно и то же, поскольку это промышленное производство, то арманьяк – ручная работа. Каждый год крепость его получается разной, в зависимости от того, каким выдался виноград, иногда 40, иногда 50 градусов, и напиток этот миллезимный, то есть на нем проставляется год. Как бы нечто среднее между дорогими винами и коньяком.

Самый дорогой в мире алкогольный напиток, арманьяк, тем не менее, не в состоянии прокормить своих жителей. Именно потому что слишком дорог.

Сами французы почти не пьют крепких напитков, арманьяк по карману только богатым людям, а иностранцы если уж платят большие деньги, то за брэнд. Производители же арманьяка по бедности брэндами стать не могут, поскольку на рекламу нужно затратить во много раз больше денег, чем на само производство. Так жители Арманьяка и остались кустарями. Недорогие арманьяки продаются в супермаркетах, часто это какая-то бутылка в форме Эйфелевой башни, а на ней написано: «Произведено из смеси лучших урожаев». Это как раз и есть самые дешевые, без года, едва выдержанные. Арманьячники отказываются переходить на производство этой «халтуры», предпочтают честную бедность.

Честь – честь профессии, дела жизни и дела предков – для французских крестьян превыше всего. Арманьяк – самый древний из крепких напитков. Виноградники Арманьяка возникли на стыке римской культуры виноделия и кельтской традиции выдерживания вина в дубовых бочках. Виноградники эти передаются из поколение в поколение уже почти два тысячелетия, и вдруг изменить традициям, занявшись чем-нибудь прибыльным, жители арманьяка не хотят. Все они – виноделы, поскольку в маленьком местечке Арманьяк нет ничего, кроме их домов и погребов. Ну, одно простенькое кафе, что редкость для Франции с ее пресловутым l’art de vivre. Нет ни одной гостиницы, так что туристу при всем желании негде преклонить голову. А турист и не едет – что ему здесь делать? Мое появление в Арманьяке, расположенном, ко всему, вдали от трасс и оживленных мест (часа три на машине от Бордо), вызвало реакцию как если бы прилетел инопланетянин. Русских там отродясь не видели. На улице мы с фотографом Александром Тягны-Рядно познакомились с одним из арманьячников и тут же были приглашены в дом. Это даже не дом, а огромный замок, построенный в 1764 году. Потомственный его владелец – Филипп де Буглон – был очень взволнован тем, что мы русские, поскольку история его семьи связана с Россией.

Прабабушка господина Буглона вышла замуж за князя Сухово-Кобылина, который проделал долгий путь до Арманьяка, чтобы попросить ее руки у отца. Жили они всю жизнь в Петербурге, но умирать княгиня захотела непременно на родине. Она была уже при смерти, но все же отправилась в это путешествие и умерла на самой границе бастид д’Арманьяк. Бастиды (la bastide) – это первые городки во Франции, построенные по плану. До тех пор города возникали стихийно: каждый ставил свой дом, где хотел, и ни о каком архитектурном ансамбле никто не помышлял. В конце XIII века во Франции возникла идея градостроительного проекта, и Арманьяк – один из первых таких городков. Правда, то, что тогда называлось городом, на сегодняшний день даже кварталом не назовешь: это одна площадь с церковью и расходящиеся от нее лучи улочек. Интерес бастиды Арманьяка как раз в бедности этого места: денег на реставрацию никогда не было, так что то, что мы видим сегодня, – это ровно то, что было построено в конце XIII века. Текущий ремонт в домах, конечно, делается, но люди так и живут в этих аскетичного вида зданиях, грубого серого камня, подернутого тлением. Приезжая в Арманьяк, попадаешь в аутентичное Cредневековье.

Замок Прада, имение де Буглона, расположен как бы «за городом» по отношению к бастиде, по ту сторону окаймляющей ее дороги, напротив площади. Но сегодня – это центр, если употребимо такое слово по отношению к городку, который можно обойти пешком за полчаса. Замок двухэтажный, комнат, точнее, зал, в нем не меньше десяти, и верхний этаж хозяева решили в прошлом году предоставлять как гостиницу. Во Франции есть такая практика: сдающиеся комнаты в частном доме (chambres d’hote), требования к ним такие же, как к гостиницам. У каждой комнаты должны быть своя ванная комната и туалет, гостей надо кормить завтраком, а государству платить налоги. Только гостиниц со столь роскошным убранством на свете не бывает. До сих пор жалею, что мы не смогли остаться ночевать в этих хоромах, где висят портреты французских королей работы XVII–XVIII веков и вся обстановка напоминает Версаль. На потолке между первым и вторым этажом – российский герб, лепнина, сделанная еще в XVIII веке в связи с русским родственником.

Я спросила у господина де Буглона, не боится ли он оставлять постояльцев среди бесчисленных антикварных предметов: во всех пяти комнатах, которые они намереваются отдать гостям, – вазы, лампы, тарелки, картины, флаконы, расшитые подушки и покрывала. Хозяин не понял моего вопроса: «Вы думаете, гости могут что-нибудь разбить?» – «Да нет, – говорю, – украсть». У меня создалось впечатление, что это слово господин де Буглон слышит впервые. – «Украсть? – повторил он задумчиво, – но люди, которые снимут комнату, – путешественники, а не бандиты».

В конце XIII века во Франции возникла идея градостроительного проекта, и Арманьяк – один из первых таких городков.

Даже жаль, если жители Арманьяка откроют для себя большой мир. Они очень разочаруются. А для нас, жителей большого мира, это было романтическое путешествие в историю, которая закончилась окончательно и бесповоротно. Как мог стесненный в средствах, несмотря на получаемые им золотые медали за его арманьяк, господин де Буглон (для того и решил сдать комнаты, чтоб выжить) не распродать свои сокровища? Не продать замок и виноградники и стать миллионером? Как может он приглашать остановиться у него двух совершенно незнакомых русских? Очень опечалился господин де Буглон, что мы не могли попробовать его арманьяки: Александр был за рулем, я и вовсе не пью крепких напитков. Он с гордостью показывал нам свои бочки и нацедил нам с собой по образцу каждого года. Хотел, чтоб пришли к нам в Москве друзья и оценили дело его жизни. Что не подвел он русского предка и делает самый лучший из арманьяков. Мы, конечно, друзей позвали…

2004

 

Хвост

Одну песню Алексея Хвостенко, «Есть город золотой», знают все.

Одну песню Алексея Хвостенко, «Есть город золотой», знают все – ее много лет исполняет Борис Гребенщиков. А написали ее Хвостенко с Анри Волохонским, оба – эмигранты третьей волны, Волохонский обосновался в Мюнхене, Хвостенко уже 23 года живет в Париже. Когда имя Хвостенко, как всякого эмигранта, было еще «непечатно», многие уверились в том, что автор песни – Гребенщиков.

Хвостенко издавна получил прозвище «Хвост», и поначалу известен был в узких кругах питерского андерграунда как поэт, надо сказать, что он был маргиналом даже среди маргиналов. Наверное, потому, что ему несвойственно сколь-нибудь серьезное отношение к социальному (тогдашний андерграунд тоже был социумом) статусу искусства. Хвостенко делает то, что ему интересно в данный момент: пишет стихи, иногда это собственно стихи, иногда какая-то звукоподражательная игра, сочиняет песни, пьесы, чаще – микропьесы на 1–2 странички, сам их ставит, а еще он – художник и скульптор.

Парижская жизнь Хвостенко продолжила питерскую: «Я настолько привык в Питере жить в андерграунде, что продолжаю так всю жизнь, мне это просто свойственно. Я делаю только то, что хочу, и у меня нет никаких забот».

– Леша, а на что ты живешь?

– На свои картины.

– Много покупают?

– Время от времени.

– Значит, ты работаешь с какой-то галереей? Сами же картины не продаются, и арт-рынок имеет свои правила.

– Нет, я выставляюсь то там, то сям, и продаю тоже от случая к случаю. Никакой системы нет.

– На жизнь хватает? В Париже просто так не проживешь.

– Хватает на все, что мне надо. Мы сидим с Хвостом в кафе рядом с русским клубом «Симпозион». Это его новое детище – территория свободы для всех искусств. Мы познакомились с Хвостом в Париже в 1992 году, в сквате. В скватах (по-английски – сквот, пустующее самовольно захваченное помещение) обитали российские эмигранты, не вписавшиеся во французскую жизнь. Жили, творили, устраивали выставки, концерты, чтения для русской публики и пили беспробудно. Для Хвоста это был не вынужденный, а добровольно избранный образ жизни. В новом клубе он хочет воспроизвести ту скватскую атмосферу.

Хвост давно уж мог бы вернуться в Петербург, где его встречают с распростертыми объятьями.

Он приезжал дважды, давал концерты с группой «Аукцыон», записал несколько успешно продающихся дисков. Но продюсера у него нет, и продажи его не интересуют.

– Леш, почему бы тебе не переехать в Россию? Мне кажется, ты был бы здесь больше востребован и материально жил бы свободнее.

– Я и так востребован: делаю то, что мне интересно. И денег, больше чем есть, мне не надо. В мастерской, которую я снял, я поставил уже три спектакля, люди приходят, смотрят, мы делаем платные билеты. Приходят не только русские, французы тоже. А Париж – давно уже мой город, я с ним сроднился.

Мастерская – она же клуб «Симпозион», огромный подвал, который Хвост снял в районе метро «Chateau d’eau». Публика там собирается разномастная. Я застала свежеэмигрировавшего с Украины юношу, который сам не понял, зачем приехал, двуязычного сына эмигрантов, который переводил наши разговоры молодому французу, чувствовавшему себя там вполне уютно. У меня сразу же взяли интервью для радио «Искренность» – самодельного русского радио, и объяснили, что в «Симпозионе» собираются творческие люди, а жить буржуазной жизнью скучно. На столе стояли бутылки красного французского вина и русской водки, ярых трезвенников я здесь не обнаружила. Есть и буфет: одна женщина занимается доставкой незамысловатой еды – пироги, пельмени, можно заплатить и поесть.

Постоянные обитатели «Симпозиона» – команда, свита Хвостенко, он здесь царь. Везде стоят его скульптуры, висят его картины «эфемерных скульптур» – фотографии инсталляций, делающихся специально под съемку. Есть небольшая сцена и скамейки для зрителей. Леша – «добрый царь», в том смысле, что его клуб не носит характера секты, где все беспрекословно подчиняются начальнику. Он притягивает, завораживает, заражает и заряжает творческой энергией.

– Леш, а кроме спектаклей, стихов и прочего ты чем-нибудь занимаешься? Может, путешествуешь? Что для тебя отдых?

– Я читаю, много читаю. Путешествовать не люблю, езжу только по делу: со своими выставками или концертами. Отдых? От чего? Я в клубе почти все время. Поздно вечером прихожу домой, там меня ждет жена.

– Мне трудно представить тебя в качестве добропорядочного семьянина, которого жена встречает с ужином, и вообще, что у тебя есть нормальный дом и быт.

– Есть. И жена одна и та же всю жизнь. Частную жизнь Хвостенко тщательно прячет от окружающих. Живут они с женой неподалеку от клуба. Париж Хвостенко – не тот, который знают туристы. Это северо-восток города, самый бедный, неприглядный и считающийся опасным. Естественно, самый дешевый. Он населен арабами, неграми, турками, индийцами, есть там и русские. Алексей говорит, что ему нравится интернациональность этого района, а слухи о его опасности сильно преувеличены. К тому же, здесь все привыкли понимать друг друга почти без слов – за четверть века парижской жизни Хвост так и не выучил французский.

– Леш, тебя не органичивает незнание языка?

– Почему, то, что мне надо, я знаю.

Путешествовать не люблю, езжу только по делу: со своими выставками или концертами.

К нам как раз подходит официант. Леша заказывает ему по-французски бокал вина (у меня вообще сложилось впечатление, что вино заменяет Алексею и еду, и кофе, и воду). Официант не понимает. Я тоже не понимаю. Акцент такой, что не разобрать. Официант не понимает и со второго раза. Тогда Хвостенко говорит ему по-русски: «Глухой, что ли?» И тот наконец догадывается, что хотел monsieur.

– Скажи, а что из всех видов творчества, которыми ты занимаешься, главное?

– Ничто не главное. Я все делаю с одинаковым энтузиазмом.

– И у тебя нисколько нет желания показать, например, спектакль на французской сцене, выпустить книгу стихов, переведенную на французский? Ты же, небось, гражданин Франции?

– Нет, я все эти годы живу в статусе политэмигранта, российское гражданство получать не собираюсь, французское, может, и надо было бы получить, раз я здесь живу, но лень этим заниматься. Издавать стихи смысла не вижу, и сцены другие мне не нужны, кроме «Симпозиона». Кто хочет посмотреть, придет.

– Но как люди могут об этом узнать?

– О нас регулярно пишет «Русская мысль», в ней же мы даем анонсы, так что это несложно.

– Почему ты подстрижен под буддийского монаха?

– Не знаю ни про каких монахов. Просто мне нравится такая совсем короткая стрижка, а хвостик я оставил, чтобы оправдать прозвище – Хвост.

У Хвоста счастливая жизнь. Это даже не принцип из песни Макаревича: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас», потому что в нем таится возможное разочарование в жизни: а вдруг мир не прогнется? Хвосту вовсе не нужно, чтобы мир прогибался под него, он себя ощущает как часть мира, которую равно бессмысленно и отторгать, и делать ее экспонатом для общественного внимания. В том, что касается стихов (Хвостенко подарил мне свою новую книжечку «Страна деталия», изданную в Петербурге митьками, с которыми он тоже сотрудничает), они стали показательно нецитируемы. В них нет формы, законченности, message, как говорится, – высказывания, адресованного публике. Это болтовня, игра в звуки и ощущения с самим собой. Картины же его (фотографии «эфемерных скульптур») могли бы украсить любой интерьер: подсознательно они возникают такими, «товарного вида», поскольку на них Леша живет. Можно было бы жить на стихи – такими же отточенными были бы и они, как когда-то и были.

Я знаю многих, отличавшихся и творческой сверхэнергией, и талантами, были они признаны – не широкой публикой, но неким творческим кругом и кругом своего поколения. Их деятельность (называвшаяся часто «авангардом») требовала условий полной вольготности. Не представляю себе сегодня Сашу Башлачева, даже Цоя, при продюсере, платящем за минуты на телевидении, аренды залов, требующего с подопечного автора соответствия ожиданиям публики. Не представляю себе Сережу Курехина, укрощенного медийными законами. Все они погибли молодыми. Из оставшихся одни влились в процесс, на противлении которому зиждилось их творчество, другие заскучали в новой российской религии – рыночной.

Хвостенко остался «нетронутым» – ровно каким был. Наверное, благодаря Парижу, для которого Хвост – не диковинка. Подобным образом жили и творили Антонен Арто или Борис Виан. Хвосту – 60. Не повзрослел, не остепенился, не посолиднел, не накопил к жизни претензий.

2000

Слава все же настигла Хвостенко. В 2004 году казалось, что его уже вписывают в официальную «обойму», но в декабре он внезапно умер, оставшись «дедушкой русского андерграунда» и присоединившись к целой плеяде русских художников XX века, которым Франция подарила свободу творчества.

2006

 

Путешествие во времени

Во Франции я нашла место, где времена можно сопоставить: XIII век во Франции – это XX век в России.

В последние десять лет путешествия для меня стали тем же, чем когда-то были книги. Книги теперь редко становятся откровением, а путешествия часто. Особенно Франция. Потому что она разнообразна и объемна: на ее территории въяве соседствуют тысячелетия. Франция часто оказывалась эпицентром Истории и всегда стояла на ее главной дороге. Дорога эта идет вокруг Средиземного моря.

Последняя поездка подарила мне неожиданный ракурс. Мы говорим, что Россия отстает от «развитых» стран, но звучит это расплывчато: в чем отстает, на какой срок. Корень отставания, думается мне, прост: развитие начинается с очеловечивания земли, то есть когда каждый квадратный метр принадлежит человеку. Он его возделывает, делает частью не природы, но культуры. Культуры виноделия или культуры гуманитарной: когда разные человеческие смыслы оспаривают те или иные земли, храмы, крепости, или уже не оспаривают, а хранят, изучают, совершенствуют.

Место это – департамент Од региона Лангедок-Руссильон, по старинке называемый страной катаров. С величественным замком, окруженным тремя крепостными стенами, – Каркассоном, в центре.

В России земля не была и уж вряд ли станет безоговорочной собственностью: большая часть – бурьян и мерзлота, на меньшей алчные властители тысячу раз переделивали и перекраивали всё каждый в свою пользу. Находясь, в принципе, на периферии Истории, на ее далеком плацу, Россия никогда не захотела остановиться в дележе, в системе правил, потому здесь всё, кроме Кремля, – времянка, а земля – ресурс для выкачивания сиюминутных денег. Есть другие Истории – юго-восточно-азиатская, индейская, арабская, но с ними Россия себя никогда не соотносила. «Москва – третий Рим». Амбиции России всегда были одними и теми же: прижиться к той Истории, которую мы обозначаем как до н. э. и н. э. Не все даже понимают, почему в другой части мира такого летосчисления не существует.

Иван Грозный присоединял территории, чтоб Москва попала в Историю географически, Петр Первый надеялся, что достаточно всех переодеть в европейское платье и построить итальянский Петербург, Елизавета поняла, что надо еще и образовывать, открыла Университет, Екатерина отсекла чернь, чтобы войти в Историю одним царским двором, Николай Первый навел порядок и дисциплину, казнив декабристов, Александр Второй поспешил отменить рабство, давно отвергнутое Историей, а Сталин решил страну закрыть и превратить в миф: чем меньше знают, тем больше будут уважать. Хрущев, осознав, что земными делами России в Историю не войти, занялся космосом. Земля же так и валялась под ногами, составляя симбиоз с человеком только как поле брани.

По насыщенности Россия кажется меньше Франции, будто сложили сюда края разных земель, которые не удалось вочеловечить. Края золотые, 40 % мировых природных ресурсов. Должно было раскинувшееся здесь царство быть богаче всех, но Россия бедна, потому что своей ее делали и делают не обитатели, а сотня-другая быстро меняющихся сюзеренов. Во Франции я нашла место, где времена можно сопоставить: XIII век во Франции – это XX век в России.

Место это – департамент Од (Aude) региона Лангедок-Руссильон, по старинке называемый страной катаров, бывшая Окситания. С величественным зам ком, окруженным тремя крепостными стенами – Каркассоном, в центре. Во Франции История (а не просто заселенность территорий) начиналась в разных регионах в разное время. Здесь она задышала в начале XII века. До этого была колония Римской империи, Визиготское королевство, потом Карл Великий разделил Окситанию на феодальные графства – с начала XI века в Каркассоне, Безье и Лиму правили виконты Транкавели. Короче, Од переходила от одних хозяев к другим, из одной идеологии в другую, ни на чем не настаивая и ничего не отстаивая.

К началу XII века здесь правил очередной виконт Транкавель. Имели влияние католические иерархи. Но среди христиан появились те, кто не были согласны с римской церковью и даже называли ее «церковью волков», – катары. Это были христиане, считавшие, что души создал Бог, а плоть и все существующее временно дал дьявол. Христос же пришел на землю не для того, чтоб искупить грехи человеческие на кресте, но чтобы помочь найти путь к Царству Небесному. Кто не найдет этого пути в течение жизни, тот будет перерождаться в «кожаной оболочке» до тех пор, пока не найдет пути. Это не только индуистско-буддийский постулат, он есть в иудаизме, и Христос, как иудейский пророк (пусть и осужденный Синедрионом), вряд ли говорил бы иное. Поскольку церковь цензурировала свидетельства жизни Христа, утвердив «канон», этот постулат из канона ушел. Катары же основывались не на апостольском христианстве, а на евангелиях и свидетельствах, в том числе апокрифических.

Христос же пришел на землю не для того, чтоб искупить грехи человеческие на кресте, но чтобы помочь найти путь к Царству Небесному.

Женщины и мужчины, с точки зрения катаров, равны, их различие – в телесной оболочке (которая от дьявола), ни Судного дня, ни поклонения кресту они не признавали, крещением считали не процедуру погружения в воду, но духовное прозрение. Среди катаров были те, кто посвятил себя служению Богу, монахи и монахини, «совершенные», как они себя называли, и «добрые люди» (les bonshom-mes), которые просто не совершали грехов, названных Христом в Нагорной проповеди: убийств, краж, прелюбодеяний, клятв, богохульств.

Население Од поддерживало катаров все больше, они скорее ассоциировались с христианством, чем церковь: епископы только и знали, что тянули из народа (и с феодалов) деньги, сколотили себе большие состояния, а катары работали и раздавали свое добро. В этих же местах жили тамплиеры, вернувшиеся после взятия Иерусалима в 1099 году, откуда они привезли сокровища. Что за сокровища, никто не знает до сих пор, одним словом их называют «Грааль». Кажется, свитки из Иерусалимского храма, какие-то тайные знания, может, чашу Грааля, в которую собрали кровь Христа, не исключено, что гроб с телом Марии Магдалины. Есть и такая легенда, будто Христос, исполнив свою миссию, не ушел из мира живых, а миссию продолжил (наделенный божественной сущностью или божественными полномочиями мог не только умереть и воскреснуть), придя с Марией Магдалиной во Францию. И что у них были дети, и они стали королями Меровингами, первый из которых, Хлодвиг (Clovis I), и создал королевство франков.

Кто его знает, что было на самом деле, свидетельства «из первых рук» многообразны, противоречивы (кумранские рукописи, ныне переведенные на английский, апокрифы), нам доступны лишь те, которые были одобрены Церковью. Но то, что тамплиеры что-то действительно привезли, можно считать фактом, судя по их тогдашнему могуществу и богатству. Тамплиеры благоволили катарам и охраняли их. Сюзерен виконт Транкавель тоже взял катаров под свою опеку. Другие жители Окситании, встречая катара, становились на колени и просили благословения. Католической церкви это очень не нравилось, и она объявила катаров еретиками.

XII век. По всей Франции отдельных катарских лидеров отлучают от церкви и приговаривают к пожизненному заключению, но акции устрашения не помогают, и Окситания, где катаров больше всего, становится главной головной болью церкви. У французского короля интересы с церковью совпадают: он хочет подчинить себе Окситанию, но не может: у нее свой хозяин, земли и замки – его собственность, тамплиеры за него и народ тоже.

Папа Иннокентий III (Innocent – буквально «невинный») решает начать действовать. Он посылает в Окситанию двух легатов для искоренения ереси. Один переходит на сторону еретиков, второй убит. Это 1208 год. В его убийстве папа обвиняет катаров (хотя в их доктрину входит абсолютный запрет на убийство) и в 1209 году объявляет против них крестовый поход. Неслыханная вещь: крестоносное войско, сражавшееся исключительно с мусульманами, защищавшее христианские святыни, направлено против своих, христиан. Конечно, войско осталось не у дел после последнего поражения в Иерусалиме, а катары угрожали церкви потерей влияния (и денег), но все же это был экстраординарный шаг. Катаров убивали тысячами. Трудно было отличить катара от католика. «Совершенные» носили черные рясы, но «добрые люди» выглядили так же, как другие. А виконт Транкавель отказался их выдавать. Семь тысяч перепуганных жителей города Безье спрятались в церкви Марии Магдалины, но головорезы настигли их там и задали вопрос своему военачальнику: «Кого убивать-то?». Ответ стал знаменитым: «Убивайте всех, Бог узнает своих».

В 1209 году Каркассон и Безье были взяты. Виконт Транкавель выкинут из замка. Его место занял предводитель крестоносцев Симон де Монфор. Весь окситанский народ возненавидел папу, короля и их наместников. Это был настоящий отъем и передел собственности и геноцид. Убивали не внешние враги, а как бы свои, христиане (что было равносильно в те времена общему гражданству или одному этносу). Феодализм во Франции никогда не был рабовладением, крепостничеством, феодалы защищали подданных, а те имели свои наделы и башни на вершинах гор. Катары зажигали факелы, передававшиеся от башни к башне, так другие узнавали об опасности, крепость Монсегюр катары удерживали сорок лет. Им не удалось выжить, но удалось сохранить всю летопись крестового похода, перешедшего в инквизицию, которая была его следствием и началась тоже здесь.

«Кого убивать-то?». Ответ стал знаменитым: «Убивайте всех, Бог узнает своих».

Инквизиция была практически тем же, чем сталинские «тройки», пытки в подвалах Лубянки, суды над врагами народа, лагеря, расстрелы. Вакханалию крестового похода было не остановить: убивали катаров, ткачей (многие катары были ткачами), тамплиеров, феодалов, католиков. Надо было придать «законную» форму всем этим убийствам. Инквизиция «судила» в подвалах крепости Каркассон, приговаривала и сжигала на кострах. Женщин, объявленных ведьмами, их детей, всех неугодных или попавшихся под руку. Инквизицию и вовсе было не остановить, она распространилась по всей Европе, став нормой жизни. Однажды я была в голландском городке Аудеватер, где туристам выдают индульгенции – копии тех, для инквизиторов. Сначала взвешивают, потом выдают справку, что ты имеешь такой-то (человеческий) вес. В этом месте был знаменитый на всю Европу честный «взвешиватель», а индульгенция уберегала от сжигания на костре. Другие взвешивали и писали тот вес, который им указывала церковь: скажем, два килограмма, то есть вес «ведьм», «колдунов» и злых духов.

Инквизиция продолжалась полтора века, конец ей положила страшная эпидемия чумы, разразившаяся в 1348 году и унесшая еще больше жизней, чем инквизиция. А там приспела и Столетняя война с англичанами, так что бывшую катарскую землю трясло несколько веков. И все из-за теологических, так сказать, расхождений. Тамплиеры же были схвачены в один день: в пятницу, 13 октября 1307 года. Страх перед пятницей тринадцатого жив до сих пор. Не знаю, о каких тамплиерах говорят сегодня, но тогда они (изначально – хранители храма в Иерусалиме) были «зачищены» на корню. Прежде чем умереть, они припрятали свои сокровища. Где-то здесь, в стране катаров, но последний великий магистр Жак де Молле и под пытками не выдал тайны.

Так, собственно, и родилась легенда о том, что тамплиеры спрятали «Грааль» в Ренн-ле-Шато.

Одним из высокогорных укреплений, где скрывались катары, было Ренн-ле-Шато. Спустя пять веков в бедную неказистую церквушку Ренн-ле-Шато назначили священника Жака Соньера. Тоже очень бедного человека. Через некоторое время и церковь, и вся высокогорная деревня утопали в роскоши. Соньер построил башню Магдала (намек на Магдалину), башню-библиотеку, особняк, где собрал коллекцию золота, алтарь церкви заказал из резного самшита, присовокупив фигуру полуобнаженного дьявола с нимбом (венцом) над головой. Не Бафомет ли? Строительство и украшательство продолжалось два десятка лет. Все только диву давались, откуда у бедного священника взялось столько денег. Церковное начальство вызвало его на ковер, объяснений происхождения богатства Соньер дать не смог. Его лишили сана, и вскоре он умер, в 1917 году. Похоронили его там же, в Ренн-ле-Шато. Считается, что свою тайну он сообщил только служанке Марии, а она до конца жизни хранила молчание. Так, собственно, и родилась легенда о том, что тамплиеры спрятали «Грааль» в Ренн-ле-Шато, Соньер нашел сокровища и разбогател. Есть и другая версия: что нашел не он, а последователи тамплиеров пришли за сокровищами, чтоб увезти их в Англию, дав Соньеру «отступного» за молчание.

Я, конечно, не преминула подняться в Ренн-ле-Шато. Женщина-шофер, моя сопровождающая, только с четвертого раза нашла дорогу. Нет указателей к этому месту (несмотря на вал искателей Грааля), не любят его лангедокцы. Считают Грааль выдумкой, а почему разбогател Соньер – ну мало ли, может, был мошенником. Разыгралась непогода, гроза, что не совсем комфортно на узком серпантине, но я не могла не увидеть своими глазами столь таинственное место. Местная служительница заперла меня в церкви, сама вышла в придел священника. «Зачем?» – спрашиваю. «Чтоб Вам никто не мешал», – ответила она. Может, думала, я хочу интимно поискать в церкви сокровища тамплиеров, после всех тех, кто рыл, копал и обследовал все щели? Нет, таких мыслей у меня не было. У меня были другие мысли. Что вся трагическая история страны катаров не только осталась в летописях, она вот, в замке Каркассон, где я провела ночь, – в четырехзвездочной гостинице «Ситэ», одной из лучших во Франции. Она прямо в самом замке, который пусть и музей, но почему бы ему не быть обитаемым. История во Франции не разрушается, не сгорает дотла, не отменяется, не начинается с нуля, а продолжается как жизнь, несмотря на все испытания и потрясения.

Людовик VIII все же присоединил Окситанию к Франции, сделал Каркассон своей королевской резиденцией, здесь и умер, ему наследовал Людовик IX, прозванный Saint-Louis, он-то и соорудил третью крепостную стену вокруг Каркассона, так боялся преследований. Чтоб задобрить народ, построил ему внизу, под замком, слободу, город. Но тут налетел английский Черный Принц и поджег Каркассон. Никто не называет Окситанию «многострадальной», но страдания ее были неизбывны благодаря «революционному» решению «невинного» папы. Эти печальные времена остались и в песнях трубадуров, напоминающих «песни сопротивления» советских бардов.

В Перпиньяне довольно много цыган и арабов, они сливаются с общим испанским колоритом города.

Моя сопровождающая-шофер повезла меня дальше, в Перпиньян. Мы уже были в римском Ниме (там История проснулась вместе с имератором Августом, хотя жизнь текла и во втором тысячелетии до н. э.), гурманском Монпелье (не зря Рабле сочинил там «Гаргантюа» – с местной кухней противостоять обжорству невозможно), перепробовали все лангедокские вина – вернее, малую часть, потому что больше всего вина в мире производит Лангедок. И теперь отправились в другую часть региона – Руссильон. Сопровождающая, видимо, чтоб поднять свой статус в моих глазах (шофер, который находит дорогу с четвертого раза, – считай, что плохой шофер), сообщила мне по дороге, что она – дипломированный телохранитель, так что не просто возит меня, но и охраняет. От кого меня охранять, спрашивается? Тем более, что времена, когда в Окситании кого-то надо было охранять, давно прошли. В Перпиньяне (столице Руссильона) бросилось в глаза полное отсутствие людей, будто жители спешно покинули его. «Что случилось?» – спрашиваю у телохранительницы. – «Просто рано еще, – говорит, – тут Испания рядом, и они живут по-испански – сиеста». – «Ничего себе сиеста, – удивляюсь я – 8 вечера». – «Они только после девяти из дому выходят, спят еще».

…вымерший город, только мраморные тротуары, скульптуры Майоля и группы ОМОНа через каждые двести метров.

Мы пошли ужинать в ресторан в самом центре города, где оказались одни. За окнами тоже не было ни души. Я взяла газету и все поняла. Две недели назад здесь один цыган убил араба. А через неделю был убит еще один араб. В Перпиньяне довольно много цыган и арабов, они сливаются с общим испанским колоритом города. После двух убийств люди перестали выходить из дома. Официант сказал, что неделю ресторан был вообще закрыт, как и другие рестораны и бутики. Два убийства за неделю! Во Франции это невероятное ЧП, в то время как в российских городах убивают ежедневно и не по одному. Проза жизни. «Вы не волнуйтесь, – сказала телохранительница, это случилось далеко отсюда». Официант показал место – за углом ресторана. Может, сопровождающая думала, что я без советской пропаганды не умею? Или что я упаду в обморок при известии об убийстве?

После второго убийства арабы подняли мятеж: стали крушить витрины и подожгли целый квартал. Когда после исламских терактов европейские подростки пишут нехорошие слова на мечетях, это вызывает бурю возмущения. Но тут – полное понимание местного населения: арабы будут мстить, из дома выходить нельзя. Из Парижа прислали ОМОН чуть не в полном составе. После ужина я решила пройтись до гостиницы пешком. Что вы думаете, было с дипломированным бодигардом? Ее смыло в одну секунду, она боялась настолько, что бросила меня на произвол судьбы. Я, конечно, тоже дрожала от страха, но такого же больше не увидишь: вымерший город, только мраморные тротуары, скульптуры Майоля и группы ОМОНа через каждые двести метров.

Я осталась жива, и наутро мы с телохранительницей двинулись к морю. Над Алым берегом, как называют руссильонские пляжи за красноватый песок (по аналогии с Лазурным и Серебряным берегом), и равниной Аржелеса парит белый замок на горе – шато Вальми, где делают самое изысканное вино Руссильона. Замок когда-то купил богатый адвокат из Перпиньяна, ставший депутатом и министром, и начал делать вино. Его вдова запустила хозяйство и решила продать замок, который никто не хотел покупать в столь плачевном состоянии. Купил его человек из бедной семьи, который накопил денег, трудясь на производстве спирта, и мечтал стать виноделом. Он все восстановил своими руками, вино его стало популярным, он разбогател. Но тут грянула война, пришли нацисты и поселились в замке. Хозяину разрешили остаться, и он остался, продолжая делать вино. После победы коммунисты посадили его в перпиньянскую тюрьму, за связь с немцами, потом он умер, а две его дочери снова запустили замок. В конце концов, виноградники вырубили, замок пустовал. Только несколько лет назад внук винодела, Бернар Карбонель, который провел детство в Вальми, но уехал делать карьеру в Париж и стал богатым человеком, решил, что не должен оставлять фамильное имение на заклание. Все свои средства он вложил в восстановление замка, посадил виноградники, пригласил работать профессионалов, теперь он живет здесь со своей семьей, и вино Вальми вернуло себе свою репутацию.

Фамильные ценности во Франции значат очень много. Владельцы виноградников, которые не хотят заниматься вином, не продают их, хотя цена велика, а сдают в аренду, сами следят за винами, потому что это наследство их дедов, а чаще всего – далеких прадедов. Длить историю, сохранять и преумножать patrimoine, наследие – миссия каждого француз ского южанина. Парки, ткавшие историю Франции, жили здесь, на юге.

В России употребимо выражение «Богом забытый» (край, город, регион, деревня). Это звучит как укор. Богу, соответственно. Во Франции такого выражения нет вовсе, есть противоположное: нам повезло, что мы живем в этом месте, «благословенном Богом». На юге Франции так говорят про все места. От них не услышишь про их сказочные утиные и гусиные фермы, потрясающие замки, вина, требующие круглогодичного и тяжкого труда – «это мы сделали». Они говорят: нам повезло, что мы живем в этом краю, благословенном Богом. В атеистической Франции это просто фигура речи, а то, что посвящение святому встречается в каждом втором названии деревни или улицы, – дань традиции. Не стоит менять то, что было хорошо. Зато все, что плохо, французы меняют с завидным упорством: ремонтируют, реставрируют, зовут дизайнеров и архитекторов со всего света, если свои не устраивают.

Не стоит менять то, что было хорошо. Зато все, что плохо, французы меняют с завидным упорством: ремонтируют, реставрируют, зовут дизайнеров и архитекторов со всего света, если свои не устраивают.

Так вышло, что после этой, на целый месяц, поездки по югу Франции, по Лангедоку-Руссильону и Перигору (департамент Аквитании), я попала в деревню Брылиха Шуйского района Ивановской области. Я бываю там каждый год, по родственной необходимости, но сейчас это было впервые после посещения пещер Ласко, в Перигоре. Потому осенило меня только сейчас. В Брылихе, ничем не отличающейся от любой другой русской деревни, домики покосились, пол проваливается. Их не в XIII веке строили, как перигорские или лангедокские деревни, и не в XVII (там дома XVII века называют «новыми»), а тридцать лет назад. Вот и печка в этом году рухнула, говорят, новую класть смысла нет – будет стоить дороже, чем весь дом. Водопровода, газопровода и канализации нет, проводить дорого. Дорого всем: жителям, району, области. Да непонятно, кто бы должен был это проводить, вроде никто и не должен. Не потянешь же трубы к одному дому за десять верст от города. Да и что дом – сегодня есть, завтра развалился, земля ничья, после смерти старушек (мужчины до старости здесь не доживают) все это просто порастет бурьяном. Оно и так поросло. Летом нет сил: шершни, оводы, слепни, мошка, комары – тучами. Состричь бы растительность – да нет, зачем, пусть растет, природа все-таки. Не говоря о том, что обихаживать даже одну сотку тяжело, а тут главное – подкорм на зиму вырастить: полить, прополоть грядки. Остальное – излишество. Вода в колодце ржавая, в ней плавают кусочки коры и всякая непонятная муть. Но кто же будет чистить колодец – он ничей. Совсем обмелел, кончится вода – кончится и деревня. Какие же все-таки французы двужильные, как они могут всё обихаживать! Кто им дает силы?

…век сейчас один у всех – глобализация, век как Судный день, в который не верили катары, – всё как на ладони, теперь в диалог или в схватку вступают уже написанные три или четыре земные Истории.

Нет, в деревне Брылиха не XIII век. Водопровод ведь император Август провел еще в 1 веке н. э.! Я бы не знала, какой здесь век, если б не попала в Ласко.

Ласко – это пещеры, расписанные кроманьонцами вдоль и поперек. Отдельные наскальные росписи сохранились в разных местах, но эти пещеры уникальны. Известно, что кроманьонцы здесь не жили. Жили они в скалах на вертикальных склонах реки Дордонь – совсем рядом, «квартиры» их тоже сохранились, правда, с голыми стенами. Предполагают, что пещеры Ласко, куда они приходили с каменными лампадами, которых здесь наши сотни, служили им чем-то вроде храма. Рисунки цветные, достаточно умелые, изображены в определенной последовательности быки, лошади, козлики, таинственные знаки, есть и одно – совершенно условное – изображение человека. Не встречается ни единой сцены охоты, никакого «быта», всё похоже на какую-то криптограмму. Разрисованы не только своды пещер, но и глубокий колодец. Ласко позволили исследователям лучше узнать жизнь кроманьонцев, таких же мыслящих людей, как и мы, наших непосредственных предков.

Мы научно называемся sapiens sapiens, они – просто sapiens. Но были и другие древние люди – неандертальцы. Они не предки, они загадочная тупиковая ветвь, как считалось до недавнего времени. Теперь уверенности у ученых меньше: возможно, некоторые неандертальцы и скрестились с сапиенсом, дав потомство. Неандертальцы ростом были под метр восемьдесят, весом – под сто кило, хоронили предков, ставили могильные плиты, пользовались орудиями, но, в отличие от своих современников сапиенсов, не имели излишеств. Скажем, кроманьонцы шили одежды из шкур, а неандертальцы просто в них заворачивались. И жилищ не строили. Неанадертальцы ограничили себя тем, что нужно для выживания, а тут настал Великий холод – не такой уж великий, всего-то минус десять на юге Франции, но кроманьонцы сделали удочки и рыбку ловили подо льдом, сшили себе шубы, попрятались в домах, выдолбленных в скалах, а неандертальцы сочли возникшие трудности непреодолимыми и себя – Богом забытыми. Напились и заснули. И больше никогда не проснулись. А ведь жили на Земле целых 250 тысяч лет.

Мы, сапиенс сапиенс, еще столько не прожили. В деревне Брылиха мне показалось, что жители России – это потомки выживших неандертальцев, скрестившихся с сапиенсами. Жизнь по минимуму, и только амбиции правителей – самолеты, космос, ядерная бомба – напоминают, что век сейчас XXI, а не какой-то 29 тысяч лет до н. э. (тогда вымерли неандертальцы, деревня Брылиха тоже скоро вымрет) и не XIII, когда инквизиция преследовала диссидентов, как тогда прозвали катаров. Более того, век сейчас один у всех – глобализация, век как Судный день, в который не верили катары, – всё как на ладони, теперь в диалог или в схватку вступают уже написанные три или четыре земные Истории.

2005

 

Фредерик Бегбедер – это я

«Вы повсюду со мной. Я переживаю все это, только чтоб вам потом рассказать».

Нет, я не родилась в Нёи-сюр-Сен (по-нашему – на Рублевке), как Фредерик. Не училась в парижском МГИМО, не работала криэйтером в рекламном агентстве и не написала о нем разоблачительной книги («99 франков»). У меня нет пристрастия к кокаину, ночным клубам, водке, светской жизни и светской хронике, которую вел Бегбедер на телевидении и в журналах, и я никогда не выступала в качестве диджея. Я не могу мысленно представить себя на месте богатого буратины, проводящего избирательную кампанию Зюганова, как Бегбедер – коммуниста Робера Ю, и все же Бегбедер – это я. У него, кстати, была успешная реклама лифчиков Wonderbra: «Посмотрите мне в глаза. Я сказала – в глаза».

Бегбедер и герои его книг – одно и то же лицо. По-французски этот жанр называется autofiction, автофикшн, документальный вымысел, автобиографическая литература. В своем последнем романе «Романтический эгоист» Бегбедер написал: «мне становится все труднее читать книгу, автор которой не является одновременно и ее персонажем». Иногда герой раздваивается, как в «Windows on the world»: один – американец, проводит 11 сентября полтора часа в горящем ресторане башни ВТЦ, от момента, как в нее врезался самолет, до момента обрушения, другой, по имени Фредерик Бегбедер, пишет об этом, сидя в ресторане башни Монпарнас. Герои практически идентичны, но американец – на волосок от смерти, своей и двух своих сыновей, и смерть эта неминуема, о чем мы знаем, а он нет, а Бегбедер – под впечатлением от трагедии, которую он прокручивает в голове, каждый день поднимается на верх Монпарнасской башни вместе со своей дочкой. То, что у него возникла потребность поставить себя под видом американца с детьми в эти чрезвычайные обстоятельства, – это я, и переживания по поводу – мои. Хотя, в отличие от раздвоенного героя-автора я не сноб, не сорокалетний прожигатель жизни, и не отмечаю про себя, что влюбленная пара в обреченном ресторане одета: он – в «Ральфа Лорена», она – в «Кеннета Коула». Или наоборот. Да нет, почему же – бывает, что отмечаю. В этом, собственно, и заключается эффект «Бегебедер – это я». Он записывает и описывает всё, что мозолит глаза, останавливает взгляд, бесит, восторгает, расползается мурашками по коже. Бегбедер, по его признанию, описывает мир, в котором нет Бога. Соответственно, все позволено и все смешалось. Бегбедер чувствует, но не знает, что такое Бог. Не знает даже, нравится ли ему больше мир с Богом или без него. Но вопрос его беспокоит, поэтому он выпустил книгу диалогов (она еще не вышла по-русски) со священником.

В одну минуту Бегбедера или его героя тошнит от мира (а может, от водки), в другую – он в него влюблен (может, влюбился. «Знаешь, почему заметно, что ты влюблен? – Нет. – Ты стал таким занудой, охренеть можно»). Бегбедер сам себе то отвратителен, то смешон, а то и в полном восторге от себя. Кто-то из читателей назвал его творчество «систематическим нарциссизмом». Читая Бегбедера, осознаешь, что нарциссизм и пристальное внимание к человечеству – одно и то же: «Странное ощущение, что вы, не будучи участниками моих историй, которые я тут рассказываю, все-таки там были. Вы повсюду со мной. Я переживаю все это, только чтоб вам потом рассказать. Если бы вы меня не читали, я бы и не переживал. Я пишу, чтоб не потерять память; вы помогаете мне вспоминать. Без вас моя жизнь стала бы еще бесполезнее».

Нерв (как назывался первый сборник стихов Высоцкого) – это ключевое слово и для Бегбедера. Где нерв воспалился – там и Бегбедер. А социум испускает одни и те же волны: цунами, как 11 сентября, или сюжетно не оформленные тайфуны и землетрясения, и ощущают эти толчки и пинки все примерно одинаково. Остальное – декорация, которая потеряла в XXI веке принципиальное значение. Из какой среды, каких привычек. Он – всякий, Бегбедер, такой же, как мир. Потому Бегбедер – это я.

Его романы состоят из той же материи, из которой прежде состояла поэзия. Короткие, лаконичные, афористичные, они – концентрат, «болевые точки эпохи». «Романтический эгоист» – как бы и не роман вовсе, просто дневник. Но не просто. Дневник лирика, сатирика, оригинального мыслителя, светской пустышки в одном лице. Отношения между всеми этими «подлицами» или альтер эго – и есть сюжет. Вернее, напряжение, сюжет заменяющее, а может, и прорисовывающее в голове читателя, именно оно заставляет читать дальше, а не бросить на десятой странице (я лично раньше десятой страницы никакую книгу не бросаю). «Будь собой. Ладно, но каким собой? Сколько меня? И кто из них – я?»

В «Романтическом эгоисте» – обычное раздвоение: герой Оскар и герой-автор. Фредерик периодически отодвигает локтем подчиненного ему (персонаж все-таки) Оскара и занимает его место. «Я представляю собой все то, что ненавижу, только потому, что, по-моему, критиковать то, чем ты не являешься, – слишком простой выход из положения».

«Романтический эгоист» пестрит именами писателей, артистов, светских персонажей, с которыми то и дело сталкиваются то Оскар, то Фредерик. Два раза Бегбедеру звонит Уэльбек. Портрет, сделанный двумя мазками, но потрясающе узнаваемый. «Мне позвонил Мишель Уэльбек. Когда я спросил его, хорошо ли он поживает, он мне ответил (помолчав пару минут): “Глобально говоря, нет”». Через три страницы звонок (и пассаж) повторяется буквально, только в конце Уэльбек отвечает: «Как ни странно, да». «Может, он начал принимать прозак?» – задумывается Бегбедер. Уэльбек, кстати, заявляет, что он не прозаик, а поэт, который пишет романы. Бегбедер мог бы так о себе сказать с большим основанием. Просто Уэльбек долго писал стихи.

«Сейчас мы вынуждены выбирать между цинизмом и паранойей. Одни думают, что поскольку нам все равно хана, то с паршивой овцы хоть шерсти клок: это коммерсанты, финансисты, телеведущие, рекламщики, гедонисты и нигилисты. Другие, опасаясь конца света, пытаются уберечь то, что еще не уничтожено: это писатели, противники глобализации, экологисты, поэты, зануды и брюзги». Если спросить, а кто из них сам Бегбедер, то он – все они. То вместе, то поврозь, а то попеременно. И я.

2006

 

Нострадамус

Мишель де Нотрдам, известный под псевдонимом Нострадамус, родился 14 декабря 1503 года в городке Сен-Реми, в Провансе.

Мишель де Нотрдам, известный под псевдонимом Нострадамус, родился 14 декабря 1503 года в городке Сен-Реми, в Провансе. Юг Франции, между Альпами и Пиренеями, – мистическая родина христианской цивилизации. И будто бы где-то тут тамплиеры спрятали документ, адресованный потомкам, – «прованское завещание». Оно так и не было найдено, но от него будто протянулась цепочка: в Провансе родился и жил самый знаменитый из пророков нового времени, Нострадамус.

Сен-Реми – городок, основанный еще кельтами. Они селились вокруг источников – здешний источник, обнаруженный кельтами в V в. до н. э., по сей день не иссяк: из земли постоянно сочится вода, образуя небольшой бассейн. Кельтов вытеснили древние греки, греков – римляне, построившие город Гланум, от которого сохранились в целости триумфальная арка и башня, а уличный водопровод I века работает до сих. Остальное – в развалинах и фрагментах, потому что Римскую империю сгрызли варвары, Гланум захлебнулся в наводнении – стихийные и человеческие бесчинства часто следуют друг за другом. Нострадамус предсказывал, что Гланум еще явится миру, и его, действительно, откопали в XX веке. Сен-Реми начал строиться в пригороде Гланума, там, где были римские сельхозугодья. Оглядываюсь вокруг: город Гланум – меньше, чем нынешний квартал, его пригород – дорогу перейти (еще ту, римскую), все в пределах видимости. Пространство в наших глазах постепенно съеживается.

Салон – город, где Нострадамус прожил большую часть жизни и был похоронен.

Начало Сен-Реми положил не кто-нибудь, а сам первый король франков Хлодвиг, пришедший сюда вместе с епископом Реймса, крестившим его в христианство. Епископа звали Сен-Реми, так назвали и город. Они прогнали гнездившихся здесь вандалов (VI век), и строительство пошло. С тех пор оливковое масло для церемоний крещения королей Франции, всегда происходивших в Реймсе, поставлялось из Сен-Реми. Прованс – это же сплошные оливковые рощи, и здешнее масло считается одним из лучших в мире.

Возвели, как водилось в Средние века, крепостную стену (она цела), поставили четверо ворот (одни сохранились), и оказался этот город счастливым и зажиточным. Крепостные стены только в начале нашего века стали восприниматься как «родные»: так и тянет отгородить свой маленький космос от большого хаоса глухим забором. В XIV веке, когда Авиньон на столетие стал папским престолом, многие церковные иерархи переселились в Сен-Реми. Переселились и евреи, бежавшие из Авиньона, поскольку папы заключили их в гетто, в закрытый квартал, который они не могли покидать с 8 вечера до 8 утра. Папы нуждались в евреях – своих врачах и банкирах, но к иудейской вере в тогдашнем «Ватикане» – Авиньоне, цитадели католичества, были нетерпимы. Многие конвертировались в католицизм, как и предки Нострадамуса, и уехали в Сен-Реми, где жили вольно. Прадед Нострадамуса, взявший имя Сен-Реми и занимавший ответственный пост казначея города, тем не менее, учил правнука Торе и Кабале. Католик Мишель де Нотрдам выучил все основополагающие для гуманитарного знания языки: древнегреческий, латынь, иврит, даже пытался расшифровывать древнеегипетскую клинопись, а родным его языком был провансальский. Проблема толкований «Центурий» Нострадамуса заключается еще и в том, что написаны они на старофранцузском, которым пророк владел не свободно, так что в его предсказаниях встречаются и грамматические ошибки, вводящие в заблуждение, и некое косноязычие. Но писать на родном языке Нострадамус не мог – его читала и почитала королевская семья, Екатерина Медичи и ее супруг король Генрих II. Королева даже приехала однажды в Салон – город, где Нострадамус прожил большую часть жизни и был похоронен. Изумленным жителям она объяснила, что приехала ради того, чтоб увидеть Нострадамуса. Вместе с ней приехали несколько отпрысков королевской семьи, и Нострадамус указал на одного из них как на будущего короля, Генриха IV. Этот великий король неоднократно подчеркивал, что его «выбрал» Нострадамус.

Нострадамус стремился в Монпелье, поскольку там был первый в Европе и самый знаменитый медицинский факультет. Учился Нострадамус у Франсуа Рабле, который здесь преподавал и одновременно писал своего «Гаргантюа».

Нострадамус родился в эпоху, когда стало психологически возможно увязать христианство с античным язычеством, церковный догмат со свободой личности, когда сознание устремилось в будущее, потому в эпоху Возрождения появились «многопрофильные» личности, как Леонардо да Винчи, и самым популярным жанром стали предсказания. Прежде чем взяться за «Центурии», Нострадамус писал астрологические альманахи, и они раскупались как горячие пирожки. Но это было потом, сперва Нострадамус поехал учиться в Авиньон. Большой город, не то что Сен-Реми! Со времен Нострадамуса он почти не изменился, а папский дворец, крепостная стена, ворота которой до сих пор наглухо запираются во время наводнений, когда Рона выходит из берегов, и Авиньонский мост, он же мост св. Бенезе, числится в шедеврах мирового наследия ЮНЕСКО.

Прах Нострадамуса собрали и перезахоронили в городском соборе Сан-Лоран в стене, в приделе Богоматери.

Вероятно, по мосту св. Бенезе (Бенедикт по-провансальски) Нострадамус и покинул Авиньон, чтоб продолжить обучение медицине в Монпелье. Сегодня от моста осталось всего четыре арки (а было 22), он обрывается посреди Роны, но даже эта часть поражает своей массивностью. Считается, что мост этот, впервые связавший два берега бурной реки, построен был чудесным образом. Дело происходило в XII веке. Скромному пастушку Бенезе приснился сон, в котором Христос повелел ему построить мост через Рону. Жители отказались субсидировать строительство, а власти потребовали у Бенезе доказательств того, что ему явился Христос. Идея моста всем казалась безумной. Бенезе поднял камень, который и дюжина мужиков не могли оторвать от земли, и отнес его к берегу реки – заложил первый камень моста. Ему поверили и впоследствии признали святым. Мост позволил городу разбогатеть: даже из России сюда приезжали за зерном, именно оно, а не золото, было тогда твердой валютой.

Нострадамус стремился в Монпелье, поскольку там был первый в Европе и самый знаменитый медицинский факультет. Учился Нострадамус у Франсуа Рабле, который здесь преподавал и одновременно писал своего «Гаргантюа». Получив диплом врача, Нострадамус стал лечить от неизлечимой и сверхзаразной чумы, что снискало ему славу: и потому, что не боялся приближаться к больным, и потому, что – вылечивал. Изобретенное им в двух вариантах снадобье от чумы (одно – для богатых, другое – для бедных) казалось панацеей, хотя единственным его действием было снижать риск заражения. По крайней мере, так считают современные медики – рецепт сохранился. То ли дело было не в лекарстве, а в чудесном исцелении, то ли в эпидемию чумы все хвори считались чумой – факт тот, что Нострадамус прослыл великим врачом. Он лечил в Эксе (Aix-en-Provenvce), столице Прованса еще с античных времен.

Нострадамус – фигура загадочная. Его предсказания, искажающиеся до неузнаваемости в переводах и трактовках, сами по себе весьма туманные, стали своеобразными маяками для оценок прошлого и особенно для предчувствий будущего.

Столицу Provincia Romana назвали Aquae-Sextiae, от слово «вода», поскольку там есть термальные источники, и имени римского генерала Секстиуса, что впоследствии сократилось до слова «Экс». Так сложилось, что город этот стал центром искусств. Здесь пели трубадуры, а с наступлением эпохи Возрождения, в XV веке, сын Людовика Второго, прозванный Король-Рене, выступил меценатом и зазвал в город поэтов, художников, скульпторов. Нострадамус, попав в этот артистический круг, открыл в себе еще и поэтический талант. Поэзия была в почете. Потому, собственно, его центурии и написаны стихами. Лучшие поэты того времени, Ронсар и дю Белле, восхищались тем, что Нострадамус соединил поэзию с пророчеством: впоследствии поэты вообще стали восприниматься как пророки, но до Нострадамуса это никому не приходило в голову.

В Эксе стоит удивительная церковь: она была построена в VI веке и надстраивалась во все следующие эпохи, вплоть до времен Нострадамуса, – так что она содержит архитектурные стили десяти веков подряд. Но когда Нострадамус приехал в Экс, церковь уже никто не посещал – из-за чумы люди стали избегать мест, как это сегодня называется, «массового скопления». На углах домов выдолбили ниши и поставили фигурки Сан-Рока: считалось, что этот святой спасает от чумы, ему одному и молились. И еще доктору Нострадамусу. Но так вышло, что, вылечив множество людей, Нострадамус не уберег от смерти собственную жену и детей. Горе заставило Нострадамуса резко изменить образ жизни. Он искал уединения и отправился в город Салон, где прожил всю оставшуюся жизнь, вместе со своей второй женой и их шестью детьми. Именно в Салоне он начал заниматься астрологией, а затем стал пророком. Его четырехэтажный дом в Салоне сохранился, теперь здесь музей. Музей необычный: жизнь Нострадамуса представлена в десяти сценах, с восковыми фигурами и декорациями, а записанный голос рассказывает его биографию. Я ждала от дома-музея некой аутентичности, но он оказался таким же дивертисментом, как вся посмертная слава пророка.

Нострадамус – фигура загадочная. Его предсказания, искажающиеся до неузнаваемости в переводах и трактовках, сами по себе весьма туманные, стали своеобразными маяками для оценок прошлого и особенно для предчувствий будущего. Приведу пример. В начале 1991 года, в первый день войны в Ираке, уложившейся в три дня, многие подумали с ужасом, что это и есть начало третьей мировой. Один приятель сказал мне: «Исключено. По Нострадамусу, третья мировая война начнется в Иране, а не в Ираке». И хотя Нострадамус ничего подобного не писал, некое коллективное или индивидуальное бессознательное «вычитало» свою версию. Но раз ссылаются на Нострадамуса, значит, он важен как некий гид, расставивший невидимые реперные точки, которые следует искать. По мнению астрологов, Нострадамус в астрологии путался, да и сам он настаивал на наименовании себя астрофилом, а не астрологом. Свои пророчества он основывал на древних философских и религиозных текстах, отчасти на звездах, но в основном – он был ясновидящим, волшебником и универсалистом сродни да Винчи. «Мы даем то, что наше» – означает на латыни псевдоним «Нострадамус» – так его окрестили соученики в Монпелье.

Рядом с музеем, в центре Салона, стоит памятник Нострадамусу. Прежде он стоял на въезде в город, но дважды его сбивали грузовики.

Рядом с музеем, в центре Салона, стоит памятник Нострадамусу. Прежде он стоял на въезде в город, но дважды его сбивали грузовики. Испугавшись катрена, где пророк говорит, что памятник его будет дважды сокрушен людьми, а на третий раз его снесет наводнением, салонцы перенесли памятник на самую высокую точку города: сюда наводнение уж никак не доберется. В Салоне даже в фонтанах вода не видна: из-за влажного климата фонтаны порастают мхом, превращаясь в большие зеленые грибы, по которым струйки стекают в чашу мелкими каплями. Про свою могилу Нострадамус тоже сделал предсказание: что будет вскрыта и что осквернитель не проживет и дня. Вроде бы так и случилось: крушившие все на своем пути революционеры расколотили могильную плиту на стене и надругались над останками. После чего были убиты в тот же день в случайной перестрелке. А в стене Нострадамуса похоронили, памятуя о его катрене, где он говорит, что «никто не наступит ему на горло». Отношение к Нострадамусу было столь почтительным, что слова эти расценили как указание на то, что на его могилу никто не должен наступать. Гроб замуровали в стене монастыря Кордельеров (то есть тех, кто подвязывается веревкой, – бенедектинцев). Теперь в этом здании – ресторан. А прах Нострадамуса собрали и перезахоронили в городском соборе Сан-Лоран, также в стене, и не где-нибудь, а в приделе Богоматери.

2006

 

Драгоценности Бордо

…неприступны подобные замки (Шато Марго, Шато Лафит-Родшильд и Мутон-Ротшильд, Шато Кос и прочие) только для праздношатающихся. Каждый желающий может заранее записаться на дегустацию, и в назначенный час не только попробует продукцию шато, но и совершит экскурсию по замку.

Вино бывает двух видов: один – это спиртосодержащий напиток, изготовленный из виноматериала, и о нем мы говорить не будем. Другой – эликсир, и я расскажу, чем заслужена его репутация драгоценного и волшебного.

Земли вокруг Бордо сплошь покрыты виноградниками. Они посажены ровными рядами, никаких заборов и пугал, но каждый хозяин знает свои наделы и еще с гордостью предложит путешественнику сравнить: какая у него красивая лоза, не то что у соседа. Уважающий себя винодел делает вино только из собственного винограда. Собственность эта стоит миллионы, но даже тот хозяин, который избрал какую-нибудь город скую профессию, как моя приятельница Марьетт, виноградники свои ни за что не продаст. Марьетт (вина Graves) наняла людей, которые ухаживают за саженцами, собирают урожай, закупоривают виноградный сок в бочки и разливают вино в бутылки, а уж этикетки она не доверит клеить никому, только сама. Этикетка – это гордость, это имя ее вина, оно дороже собственного имени. Каждый уикенд Марьетт мчится из своей бордоской квартиры в Ландирас, где у нее дом и пару гектаров виноградников. Это считается мало. Но тот бордосец, у которого вообще нет виноградника – считай, пролетарий, без роду без племени. Потому что виноградники здесь переходят по наследству веками, некоторым – тысяча лет.

Шато Лафит Ротшильд

Монтескье, Монтень и Мориак – три знаменитых писателя из Бордо – были виноделами, и их потомки продолжают традицию. Правда, вин Монтескье (замку – 900 лет), видимо, больше не будет. Последняя в роду, дряхлая старушка, решила выкорчевать виноградники – не получается у нее вино. Чтоб вино получилось – надо обладать исключительными качествами. Трудолюбием, терпением, добротой, честолюбием. Честь марки – как у офицера честь мундира. Виноградники – ежедневный, тяжелый и жертвенный труд, заниматься им без любви к виноделию невозможно. Здесь не говорят «производить» вино, говорят – воспитывать, выращивать. Это как воспитание детей. Для того чтобы вино получило аттестацию АОС (appellation d’origine controlee) – а только такое вино может считаться достойным, – нужно соблюдать множество очень строгих правил. На лозе должно быть определенное количество гроздей, лишние нужно вовремя срезать. Специальный виноградный врач, чей визит стоит дороже врача для людей, наблюдает саженцы, меряет температуру, берет пробы земли, воздуха, листьев и плодов и ставит диагноз. Если злые люди из АОС – надсмотрщики («мы живем в ГУЛАГе», – шутят виноделы) – обнаружат погрешности, они снимут с вашей драгоценной марки заветную надпись: апелясьон шато такое-то подтверждено. И поставят просто: апелясьон Бордо. Если недочеты покажутся им серьезными, разжалуют в столовое вино (vin de table). Это пощечина, удар ниже пояса, и 365 дней ваших усилий и затрат будут вознаграждены бросовой ценой за бутылку.

АОС – это соответствие строго очерченному участку земли, стандарту плодоносящей лозы, выдержке и технологии изготовления вина, количеству литров на общую площадь виноградников и конечному результату: ваше вино должно иметь всегда один и тот же вкус и одну и ту же крепость. Мало того, даже после того, как вино запечатано в бутылки, винодел обязан раз в месяц отчитываться перед АОС за каждую бутылку, выпитую им самим. Потому что количество их сочтено и учтено. Пустую бутылку надо сдать надзирателю. В винной округе Бордо (французы называют ее le Bordelais) создается впечатление, что находишься на золотых приисках – так спрашивают только с золотодобытчиков.

АОС возникло в XIX веке после трагедии, пережитой винодельческой Францией, – эпидемии филоксеры, которая пожрала почти все виноградники. Надо было вводить меры безопасности, первой из которых стало правило сажать лозу рядами, на определенном расстоянии друг от друга. До этого виноградники жили без геометрии, как лес. Начало каждого ряда стал возглавлять розовый куст. Если вдруг снова объявится вредитель, сперва он набросится на розу, и инкубационный период у нее короче, чем у лозы, так что по ее виду сразу ясно, все ли в порядке. Розы сажали и в прежние века, но виноделы однажды решили, что делалось это просто для красоты, а может, чтобы вольно пасшиеся лошади не потоптали вертоград. Так что сочли это пережитком и отказались от роз. Тут-то и подстерегла филоксера, и виноделы еще раз убедились, что в традициях предков всегда был смысл, и даже если он перестал быть понятен, лучше ему следовать.

Петрюс никого не впускает, поскольку контакты с «народом» ему ни к чему: у него покупают вина, которых еще нет, – урожая будущего года.

Из всех известных мне народов французы относятся к земле наиболее трепетно. У каждого клочка – свой нрав, свои дары. «Клочки» и определяют название вин, их апелясьон. В Бордо это, как правило, шато плюс название места. У некоторых виноделов действительно есть фамильный замок, у других, как у Марьетт, – просто дом и собственные земли (потому ее вино – domaine, а не chateau, то есть имение, а не замок). Но даже владельцы просто домов часто называют свой винодельческий комплекс «шато». Виноделы знают, что на одной почве лучше уродится сорт каберне, на другой – мерло, совиньон, – да их тысячи, виноградных сортов. Например, сорт танат дает хорошие плоды только при редко встречающемся терруаре (по чва + влажность + температура + количество солнечных дней+ветра + высота), и лишь кусочек земли в Беарне под названием Мадиран и соседствующая с ним деревушка страны басков Ирулеги дают танатное вино. Черное терпкое вино, которого производится так мало, что за пределами региона Аквитании (Бордо – ее столица) не купишь. Терруар – это то, что отличает одно шато от другого, это суть места, которое может быть размером с гектар или с десять гектаров, но оно имеет такие же отличия, как разные города.

Самое известное из сотернов – Chateau Ykem.

Чтобы вникнуть в таинственную суть земли, надо жить с ней и чувствовать себя ее частью. В деревне Ландирас, имении Марьетт, утро начинается с тумана. Потому растущие здесь виноградины покрываются так называемой благородной плесенью, сызюмливаются. Их собирают поштучно. И вино получается желтое, сладко-горьковатое, немного тягучее, по-французски – ликерное. Пройди несколько десятков метров – и туда туман уже не доползает. Поэтому Марьетт делает и красное сухое, и белое сухое вино. Но все три типа вина, которые она воспитывает, чтоб не сказать производит, имеет апелясьон Graves: так называются здешние земли. Название – что-то вроде государственной границы. Такое же «ликерное» вино, как делает она, имеет имя соседней деревни под названием Sauternes (Сотерн). Но сотерном может называться лишь вино, произведенное в границах своего аппелясьона. Один шаг – и «настоящий» дорогой сотерн теряет ценность, превращаясь в просто ликерное вино. Так что доля абсурда тут, конечно, есть.

Самое известное из сотернов – Chateau Ykem (Шато Икем). Баснословно дорогое, и неприступный величественный замок Икем – сам по себе шедевр зодчества. Впрочем, неприступны подобные замки (Шато Марго, Шато Лафит-Родшильд и Мутон-Ротшильд, Шато Кос и прочие) только для праздношатающихся. Каждый желающий может заранее записаться на дегустацию, и в назначенный час не только попробует продукцию шато, но и совершит экскурсию по замку. Удовольствие не дешевое, но доступное. Впрочем, есть один загадочный производитель, у которого и замка-то нет – пару неприметных домиков без всяких надписей, – но это самое дорогое вино на свете. Вино, ставшее именем нарицательным: петрюс. Как-то в устричном ресторане в Бордо мне предложили попробовать устрицы некого производителя (а я не знаю ни одного), и на мой вопрос, так ли эти устрицы хороши, ресторатор всплеснул руками: «Спрашиваете! Это петрюс среди устриц». Когда я говорю «самое дорогое», я имею в виду не раритеты вековой давности, имеющиеся у разных шато и продающиеся на аукционах по цене бриллиантов, а обычное, базовое для производителя вино.

Вино бывает двух видов: один – это спиртосодержащий напиток, изготовленный из виноматериала, и о нем мы говорить не будем.

Петрюс никого не впускает, поскольку контакты с «народом» ему ни к чему: у него покупают вина, которых еще нет, – урожая будущего года. Покупают по записи, списки поупателей были некогда составлены, и теперь счастливчики могут, например, продать свое место в списке или перепродать вино. Понятно, что это маркетинговый ход. Заявить цену выше, чем у всех. Потому что далеко не все толстосумы разбираются в марках вина и могут не оценить тонкости вкуса хозяина, а главное – не понять высокой стоимости какого-нибудь шато определенного года. Икем – это визитная карточка того, кто хочет подтвердить свое членство в клубе богатых. Впрочем, когда европейские принцы и принцессы играют свои свадьбы, они поят «Шато Икем», «Шато Марго» – то есть аристократическими брэндами, а не нуворишским петрюсом, которое возникло лишь в 1945 году. Светская хроника всегда сообщает о том, какое вино подавали на том или ином значимом событии. Петрюс можно купить и в винном бутике Москве, и в любой другой столице, примерно по две тысячи евро за бутылку. Неудачный миллезим, какие постигают всех виноделов, – и за тысячу (миллезим означает, что вино сделано только из урожая данного года, и оно ценнее «смешанного», из запасников погреба). Петрюс в свободной продаже – не тот, что по спискам, видимо, попроще. Я никогда не пробовала петрюс, говорят, что вино очень хорошее, но не лучше тех, что можно купить по сто евро за бутылку.

Вообще, репутация – дело загадочное. Виноградное село Помроль (Pomerol), в котором произрастает и петрюс, считается самой дорогой винодельческой землей в le Bordelais. То есть нижняя планка цены на вина из Помроля выше, чем у соседей. И средняя цена выше. Бордоские виноделы часто жалуются на несправедливость: труда они затратили столько же, вино их не хуже, а денег они получают меньше, чем помрольцы.

…взрослый виноградник должен сам уметь вытягивать воду из почвы. Чем более он будет самостоятельным, тем глубже будут стремиться его корни, и тем лучше будет вино.

На второй позиции по дороговизне места стоит, наверное, Сент-Эмильон – средневековый городок, расположенный на высоком холме. Следующие – Haut-Medoc и Medoc. А вот Graves, Entre-deux-Mer, не говоря уж об «известных в узком кругу», считаются более дешевыми терруарами. Многие бордоские названия – говорящие: сам Бордо – это «берег вод», или «край вод» (le bord des eaux), Entre-deux mers – это «между двух морей» (Жирондой – широким как море устьем Гаронны – и Дордонью), Medoc – medium aquae на латыни – посреди воды.

В Бордоской области много воды – Атлантический океан и две больших реки. Потому здесь и получаются Сотерн, потому здесь и удаленный от влаги виноград – сочный. Но вовсе не поэтому его запрещено поливать. Это один из запретов АОС, распространяющийся на всю Францию. В Bordelais тоже есть засушливые места (как Сент-Эмильон, например), бывают и вовсе годы, когда за лето ни дождинки не прольется. А поливать все равно нельзя, исключение – только для «детей», виноградников до года. Виноделы, как оказалось, даже не знают, откуда такое правило возникло. «Так было всегда», – ответил один. «Чтоб бедные и богатые имели равные шансы делать вино, потому что оросительные системы дороги», – сказал другой. Третий почесал в затылке, вспоминая, когда в последний раз была засуха, погубившая у него треть урожая, и сделал заключение: «Потому что засуха бывает редко».

Наконец специалист мне все разъяснил: взрослый виноградник должен сам уметь вытягивать воду из почвы. Чем более он будет самостоятельным, тем глубже будут стремиться его корни, и тем лучше будет вино. Лоза, которая не может противостоять засухе, недостойна того, чтобы стать волшебным эликсиром. Из винограда, который поливают, вино выходит простецкое. И знаете почему? Виноградники должны страдать. Иначе не породить им винных шедевров.

Когда находишься среди бордолезских шато, проникаешься чувством, что вино – это кровь, текущая в невидимых венах, соединяющих солнце и землю, и человеку некогда удалось эту субстанцию угадать и претворить. Пить вино – это подпитываться от солнца и от земли, особенно это важно там, где земля закатана в асфальт, а буря мглою небо кроет. Разбираться в вине – это ощущать токи взаимодействия стихий и планет. Если не ощущаешь, то и миллезимы – пустой звук. В мире, идущем к простоте, бодолезские шато могут оказаться атавизмом, тайным орденом, алхимической лабораторией. Но они не пропадут, во Франции ничего не пропадает.

2006