Глава первая. Хен

Холмистые равнины близ озера Плача

Он подул на ложку, а затем принялся обкусывать с краев огромный кусок вареной свинины. Зубы свело от горячего, язык и нижнее нёбо обожгло. Остальные едят с куда большим аппетитом: Толстяк, не прожевывая, проглатывает мясо одной рукой, а другой громко отхлебывает из миски, Рыжий не отстает от него, уже вылакал первую порцию, потянулся за второй, Звон проталкивает грязными пальцами непомещающийся во рту гигантский кусок, с подбородка стекает двумя струйками жир.

— И что за история? — спросил Мирт, их бывший капитан. В отличие от остальных пережевывает пищу тщательно и медленно.

— Был у нас в деревне один паренек, — начал Хен. — Жрал что ни попадя. То выловит в речушке рыбеху да тут же слопает сырую, то нарвет травы какой и в рот кинет. Даже тухлятинкой не брезговал. И вот как-то раз его понос пробрал — ядреный, затяжной, все кишки выворачивающий. Страдает бедняга, мучается, жалко его. Бегает и бегает в кусты — жопа уже красная.

— А ты проверял, что ли? — гоготнул с набитым ртом Рыжий.

Его локтем ударил Звон, шикнул:

— Дай послушать.

— А ты сам мозгами-то пошевели! — воскликнул Хен. — Никакой травы не хватит задницу подтирать! Натрешь до кровавых мозолей! И вот вообще не смешно! Парняга от безысходности даже к нашей деревенской знахарке — древней сморщенной старухе с отвисшими до коленей сиськами! — поперся, мол, так и так — спасай, родимая! По пути все кусты испачкал! Та ему: конечно-конечно, дам лучшее зелье, вмиг всё пройдет — срать вообще перехочется! Наш страдалец ей: ты, старая, не дури, мол, гадить мне надо по естественной потребности, да и люблю я это дело, вот только не так часто бы, кишки крутит, болят! Всё отдам, помоги!

Лагерь не затихает: гремит деревянная и бронзовая посуда, басят на разные лады мужские голоса, звенят доспехи, надрывают глотки быки-тягачи, скрипят колеса повозок, хлопают на ветру полотнища флагов. Нет и клочка свободной земли — везде сидят, стоят, ходят люди.

Неспокойное бушующее человеческое море.

От лысых, постриженных, плешивых, взлохмаченных голов рябит в глазах. Отовсюду доносятся разговоры. В темнеющие небеса тянутся черные и седые столбы дыма от костров, в пузатых чугунках булькает похлебка, жарятся на вертелах сочащиеся жиром свиные туши.

— А знахарка странная попалась, — продолжил Хен после недолгой паузы, дожевывая мясо. — Старая, но все туда же. Захотелось ей молодого, горячего, ненасытного тела! Мол, пошли уединимся в комнатке, ты меня и так, и эдак, и сяк своим мужским копьем насадишь, усладу подаришь и радость. Вот тут-то бедняга совсем приуныл: бабка древнючая, лицо сморщенное, как старое яблоко, которое до этого еще и обваляли в грязи и в бычьем семени. Вообще дружочек в штанах не привстал, даже не шелохнулся. Ну, и паренек ей, сдерживая нестерпимое желание облегчиться по большому, сказал: не, знахарка, я, конечно, страдаю, но на такое не пойду — как ты выразилась, мужское копье, боюсь, после тебя больше никогда никого… эм… не проткнет! И убежал куда подальше, только пятки сверкали.

— И это всё? — огорченно спросил Рыжий, смачно рыгнув.

— Нет, конечно! — воскликнул Хен. — Вот ты выжрал уже две тарелки похлебки, пока я тут языком чесал! В большой семье рот не развевай, все дела, но я бы тоже не прочь попотчевать, если позволишь. А потом продолжу.

Они замолчали на время: отложив миску в сторону, Лысый вытащил из ножен меч и принялся начищать его промасленной тряпицей, Мирт, не торопясь, дожевал остатки еды, Толстяк, который скинул после болезни большую часть лишнего веса и теперь напоминает скорее жердь, лениво зевнул, задумчиво почесал локоть.

Игриво потрескивает огонь, бросает в воздух яркие снопы искр.

Проходящие мимо солдаты здороваются с ребятами — их давно уже перестали считать изгоями, но они скорее по привычке держатся обособленно. Звон, Лысый, Толстяк, Рыжий, Мирт и он, Хен, сидят на теплой, разгоряченной после дня нестерпимой жары земле, прислоняются спинами к тяжелым мешкам, в которых лежат их доспехи, и глядят, как танцует пламя.

— Попердывая, пригорюнился парень. Прикидывает, как ему быть. Знахарка не поможет, от травяных чаев толку нет, старые проверенные методы не срабатывают. Обратился за советом ко мне. Ну, и я ему: зачем ты башку ломаешь, когда в нашем захолустье маги появились! Мол, смекаешь, к чему веду? Ночью прокрадись в их алхимическую лабораторию и найди нужное зелье. А он мне такой: как же пойму, какая из этих склянок мне поможет? Я отвечаю ему: и тупой же ты! Попробуй каждую — наверняка какая-нибудь да сработает!

Звон хохотнул, его лягушачий рот растянут в широкой, несколько пугающей, улыбке. Остальные трясутся от смеха.

— Я б к тебе за помощью не пришел, — заявил Рыжий, почесывая бороду и выковыривая из нее остатки еды.

— В общем, решился наш дристун на отчаянный шаг, — продолжил Хен. — Как солнце-око скрылось за лесом и как вступила в свои права ночная тьма, полез он в дом, где поселились маги. Вздрагивал от каждого шороха, пускал газы, вслушивался, разгоняя ладонью невыносимую вонь. Его б за стадий унюхали колдуны, да только именно в тот день они ставили эксперименты с особо пахучими зельями — вся деревня провоняла какой-то дрянью.

— Повезло мальцу, — вставил Мирт.

Тяжелый, раскаленный шар солнца, разбрызгивая грязный бронзовый свет, насаживается на пики и острые козырьки шатров. Небо приобрело розоватый оттенок, точно кровь, разбавленная в воде. Редкие облачные барашки горят в золоте. И где-то там парят ястребы, с высоты всего мира ищут себе жертву.

День умирает, готовится уступить тьме и ночным хищникам.

Тяжелая духота сменяется приятной прохладой, со стороны Костяной степи дует ласковый ветер, приносящий усладу для разгоряченной кожи.

— Незамеченным забрался паренек в обиталище магов, — сказал Хен. — Пока все дрыхнут, нахапал столько зелий — аж дорожная сумка топорщится. Ну и — деру, деру скорее к себе! Хотя с испугу и желудочной болезни попачкал немного штаны и наследил в лаборатории, ну да нестрашно. Дома уже разложил скляночки в рядок на столе, откупорил пробки. Тут же в воздухе завоняло опасными, едкими смесями — нос щиплет да в горле покалывает. И какую же пить первой? По цвету не понять, что поможет от дриста! Некоторые ядовито-зеленого цвета, некоторые — оранжевые или вообще черные! Тяжелы муки выбора!

Он замолчал, несколько раз хитро оглядел ребят.

— Не томи уже! — не выдержал первым Толстяк.

— Парень решил не рисковать и выпил всё! Ходит по дому, прислушивается к себе — не болит ли чего, не скручивает ли кишки, не останавливается ли сердце? Мгновение проходит, другое, третье — и вот тут-то начинается! Зелья-то оказались не обычные, а для превращений всяких! Смотрит он на пальцы и ладони, а те становятся свиными копытцами! Нос — в пятачок, а из жопы показался маленький хвостик! Не успел даже на помощь позвать, как превратился в небольшого такого, но довольно упитанного хряка! Но беды на этом не закончились: в дом ввалился его пьяный папаша.

От хохота Звон покраснел, схватился за живот и сполз на землю.

Солдаты из соседних шатров поворачивают головы в их сторону, заинтересованно прислушиваются. Многие непонимающе хмурятся, пытаясь уловить, почему Рыжий и Толстяк так странно себя ведут — держатся за плечи друг друга и сотрясаются от смеха.

— А отец парняги, как выпьет хмельной настойки, так всё, что движется, сожрать готов, — продолжил Хен. — Видит — хряк по дому бегает, визжит, крушит все на своем пути. И ничего лучше в дурную пьяную голову не пришло, как зарезать свинюшку и пожарить на сковородочке. А та — зараза! — в руки не дается, скачет туда-сюда. Всё обосрала! Но поймал папаня хряка, только нож занес, как та заблеяла человеческим голосом: «не тро-о-огай меня, я сы-ы-ы-ын твой!»

Новый взрыв хохота.

Даже вечно хмурый Лысый отложил меч в сторону, слушает.

Пора закругляться, подумал Хен и после недолгой паузы закончил байку:

— Действие зелья прекратилось — и парнишка вновь стал человеком. Отец его не успел съесть. На следующее утро по запаху маги нашли горе-вора. Услышали грустную историю про непрекращающийся дрист, вылечили, а затем наказали: заставили полгода прислуживать им, убирать и чистить сортиры. Вот такой веселый конец!

Хен больше не смог держать каменное выражение лица и засмеялся.

Ребята животы надрывают, вон Рыжий красный, как спелый томат. Солдаты из других отрядов даже подходят к ним, спрашивают все ли в порядке, посмеиваются, хотя зацепили лишь последнюю часть байки.

Хен черпаком налил себе остывшую похлебку из закопченного чана, принялся есть. И успел умять половину чаши, когда к ним подошел их новый капитан — длинный, как палка, жилистый и небритый доходяга в бронзовых, начищенных до блеска, доспехах. За ним топчутся двое, но из-за бьющих в лицо лучей солнца их не рассмотреть.

Мирт гаркнул, и — хотя он уже давным-давно перестал быть главным у них — ребята вскочили, выстроились.

Поднявшись, Хен умудрился уронить чашу с колен, и теперь перед его ногами растекается жирная мутноватая лужица с остатками овощей и мяса.

— Вижу, вы тут неплохо развлекаетесь, — без единой эмоции в голосе произнес капитан, оглядел каждого, нахмурился, увидев валяющуюся в пыли гофрированную кирасу Толстяка. — За своим добром лучше следите — оно вам пригодится, поверьте. Особенно в бою. Если еще раз увижу такой беспорядок, то накажу. — Его лицо вдруг разгладилось, губы тронула легкая улыбка. — Я привел к вам пополнение. У вас отряд еще не укомплектован до конца, поэтому встречайте двух здоровенных бойцов, которые, возможно, ни раз и не два спасут в смертельной битве против дикарей-кочевников!

Он отошел в сторону, давая повнимательнее рассмотреть новеньких.

Хен от увиденного раскрыл рот, точно деревенский дурачок.

Один невероятно широк в плечах, ростом превышает всех на голову. Руки — гранитные колонны, а такими здоровенными кулачищами можно сваи забивать. Рожа, правда, рыхлая, пропитая, белые волосы ниспадают до плеч, висят неухоженными паклями. Ладони обмотаны грязными лоскутами ткани и гибкими металлическими пластинками. Но всё внимание приковывает к себе массивный бронзовый протез ниже правого колена. Калека!

Второй новичок на первый взгляд кажется ничем непримечательным — среднего роста, жилистый, с длинными волосами, собранными в хвост. Вот только глаза…

Есть в них что-то лисье, хитрое и игривое. Они как бы говорят: посмотрите, я ничем от вас не отличаюсь, не замечайте меня, забудьте и не обращайте внимания, просто постою здесь в сторонке. Однако в новичке ощущается скрытая сила и пытливый ум — по крайней мере, такому палец в рот не клади, а кошелек держи при себе да придерживай ладошкой, дабы не случилось чего.

— Рады новеньким! — воскликнул Мирт и едва склонил голову в знак уважения. — Как вас звать-то?

За них ответил капитан:

— Вор и Вырви Глаз.

На миг повисла звенящая тишина.

Хен, с трудом сохраняя каменное выражение лица, переглянулся с ребятами.

От него не ускользнуло, как переменился Лысый — всячески старается не смотреть в сторону новичка с лисьими глазами, делает вид, будто счищает ногтем засыхающее на рубахе пятно грязи и вообще держится обособленно.

Неужели знакомы?

Да быть не может.

— И кто из них кто? — спросил Звон.

— А ты подойди поближе, малец, и узнаешь, — пробасил здоровяк с протезом и с вызовом шагнул к огню. — За этого мелкого я не отвечаю, а вот за себя — вполне. Спуску не даю всякой шелупони, уж поверь. Могу череп расколоть один ударом, руки у меня под это приспособлены, мамаша с папашей, когда нажрались хмельной настойки, уж постарались на славу. И на Ялу-то не смотри, она хоть и симпатичная, но диво как не любит, когда на неё так пялятся. Я вот заводится начинаю, сразу хочется кому-нибудь вломить!

Он возвышается над остальными. На его обветренном, точно выбитом из цельного куска гранита, лице отражается целая гамма эмоций — злость, ненависть, немного высокомерия и щепотка ярости. Видать, не дает этот здоровяк никому спуску. Не так пукнешь — и заедет тебе в челюсть. А потом будешь собираться остатки зубов по всем окрестным холмам.

— На Ялу? — тупо переспросил Звон.

— Он так протез называет, дурень, — едва слышно ответил Мирт, опасаясь как бы новый знакомец не учудил чего.

Однако тот вдруг растянул губы в широкой — от уха до уха — улыбке, блеснув на вечернем солнце рядами желтых, но стройных и здоровых зубов.

— Уже в штаны наложили! Не пугайтесь — шучу я!

Он так размашисто хлопнул ладонью по плечу Мирта, отчего бывший капитан едва устоял на ногах, но улыбнулся и в ответ тоже ударил в накаченный бицепс здоровяка.

Тяжелая атмосфера разрядилась, парни с облегчением выдохнули и расслабились.

— Видать, это Вырви Глаз, — сказал Хен, приметив у того за спиной странной конструкции меч, и повернулся в сторону незнакомца с хитрым взглядом. — А ты — Вор?

В ответ молчание и слабый кивок.

— При тебе лучше карманы держать закрытыми? — попытался пошутить Толстяк и, хохотнув, многозначительно посмотрел на Рыжего.

Слабое пожатие плечами.

— Ты немой, что ли?

Ответил новый капитан:

— Нормальный он, просто немного пришибленный. Ну, или придуряется. То не переставая болтает — не заткнуть, то вот молчит, изображает из себя саму загадочность. Но мы его на испытаниях проверили — мечом он крутит впечатляюще. Признаться, я подобного в жизни никогда и не видел. Из лука попадает по цели в девяти из десяти случаев. Правда, в строю не знаю, как будет себя вести, но это уже в деле проверим.

После этих слов Вор высоко вскинул руки и низко поклонился.

— А чего прозвище-то такое странное? — не унимается Толстяк.

— Откуда знаю? — вопросом на вопрос ответил капитан. — Назвался так — вот и кличем. Тебя вон тоже Толстяком называют, а сам худой, как палка! Ничего, прижился же как-то? В общем, дел у меня еще куча, помогите новеньким освоиться, накормите, напоите и спать уложите. Некогда мне с вами трепаться! Бывайте!

Хен долго смотрел на Вора, пытался понять, что же конкретно в нем так его зацепило и не давало покоя.

В конце концов, он плюнул на всё и провел остаток вечера за обдумыванием очередной истории, которая бы могла понравиться парням.

Еще не представлял, в какие серьезные проблемы втянет его новичок…

* * *

На следующее утро, собравшись, армия двинулась в путь.

Шатры разобрали, котлы вычистили, быков впрягли тянуть повозки, груженные горой всяческого скарба — пузатыми бочками с водой, кузнечными инструментами, гвоздями, ящиками с запасной одеждой, тюками с едой и еще бог знает чем.

Знатные эвпатриды, чьи лица скрывали маски, гордо возвышались над толпой, покачиваясь в седлах лошадей. Их доспехи, украшенные золотыми пластинами, ярко поблескивали в свете зарождающегося дня. За спинами торчали рукояти декоративных мечей.

В отличие от знатных господ простым солдатам — и ветеранам, и новичкам — на территории Геткормеи разрешили носить обычную повседневную одежду. Глаз цеплялся за грязные бесформенные серые рубахи, рваные хитоны, пестрые хламиды, которые так любили жители Яграта и Кинневмеи, накидки и жилеты. Разумеется, во время учений или перед тем, как войти в новый город, все напяливали доспехи, но сейчас вся эта разномастная галдящая толпа напоминала скорее орду нищих, чем настоящее войско.

Никаких построений — каждый идет, как может, важно лишь не отставать.

И неудивительно, что к армии присоединились настоящие бедняки, инвалиды, циркачи и даже стайки детей. Одни выпрашивали бронзовые монетки на пропитание, вторые устраивали представления прямо во время марша, третьи обставляли мерзкие делишки и пытались отыскать лопухов, которые с радостью отдадут последние деньги в азартных играх.

Безногие седовласые старики проносились между рядов, расталкивали клюкой особо нерасторопных и протягивали заскорузлые тощие ладони в надежде получить хотя бы жалкий обол; акробаты выделывали немыслимые пируэты, подбрасывали и ловили сразу пять или шесть острозаточенных кинжалов; шарлатаны, притворяющиеся шаманами, трясли посохами, кричали малопонятную белиберду про скорый конец света и рвали на себе ожерелья из черепов птиц, чем сильно веселили магов.

Царь и эвпатриды на этих приставших дармоедов не обращали внимания, позволяя тем одновременно и паразитировать, и веселить солдат.

Вся высшая знать двигалась в середине армии — гордая, величественная в блеске доспехов. Походила на богов, сошедших с древних фресок и горельефов. Их кони-гиганты напоминали скорее помесь быка и слона, чем привычных скакунов — огромные, с массивными ногами-колоннами, чрезмерно продолговатыми мордами с едва выступающими над ушками костяными наростами, густыми черными или огненно-рыжими гривами и пылающими яростью глазами.

Царь ростом превышал всех на две головы, был невероятно широк в плечах и мускулист. Его громоздкий пластинчатый доспех, украшенный драгоценными сапфирами и алмазами, переливался всеми цветами радуги и испускал слабое фиолетовое свечение. Корона на голове приковывала к себе взор; стоило посмотреть на неё, как в голове слышался тихий, неразборчивый шепот, словно кто-то стоял за спиной. Поговаривали, что корона магическая.

Эвпатриды — не столь высокие, но восполнявшие недостаток роста грозным видом — окружали богоподобного царя, все как на подбор собранные, величественные, нет ни одного располневшего и с выпирающим пузом.

Высшая знать и сам великий тгон разделяли тяготы полевой жизни вместе со всеми: не прятались за крытыми экипажами, точно так же жарились на палящем солнце, ели из общих котлов, общались с простыми воинами и даже не чурались тяжелой работы.

Потому, несмотря на свое внешнее превосходство, царь был обожаем и любим.

Маги держались поближе к владыке и в отличие от знати выглядели заносчивыми и высокомерными — особенно те, чью кожу не пятнали витиеватые линии черных татуировок. Они большую часть жаркого дня проводили в крытых повозках, а во время остановок обращались с солдатами, как с рабами. Приказывали, ругали, лупили из-за пустяков.

Приходилось молча терпеть: даже за пустячное оскорбление Золотого Посоха грозила смерть.

Армия в день в среднем проходила двадцать восемь стадий и направлялась в сторону Костяной степи — к Великой стене, отделявшей Геткормею от пустыни и других стран.

Планировалось сделать еще как минимум три большие остановки, дабы набрать недостающих воинов. Страшно представить, какая орда должна была обрушиться на врагов. Со всех концов огромной страны стекались ветераны и новички. Кто-то вливался в армию в городах — как в Мореше, а кто-то — на дороге.

Люди все прибывали и прибывали.

Здесь были и обветренные на соленом воздухе ветераны из побережий Изумрудного моря, и молчаливые суровые бородачи из густых эшкиатских лесов, и беловолосые, жившие за счет рыбного промысла на озере Плача, и, конечно же, сонм деревенских простофиль со всех концов необъятной родины.

Все хотели одного — уничтожить ненавистных пустынников раз и навсегда. Ну, и по возможности немного подзаработать.

Хен и его друзья успешно освоились в новых, непривычных для себя условиях. Им вернули сгоревшие в казарме бронзовые монеты, стали платить жалованье. Но самое главное: их маленький отряд, не страшась законов, во время долгих переходов войска начал обжуливать простофиль в авву, устраивать подставные турниры по игре в кости, где победитель был определен с самого начала.

Иногда ребята не гнушались и воровством.

Вышли на контакт с нужными людьми и продавали украденное, пусть и задешево. Их мешочки с монетами распухали день ото дня.

Хен убеждал себя: скоро он наберет нужную сумму и сбежит, никто искать какого-то там Болтуна не станет, но можно чуть еще подзаработать… и еще… и еще… и еще…

Вечера он обычно проводил вместе с ребятами у костра и рассказывал веселые истории про ожившее козье говно, про сбежавший волосатый член колдуна или продолжение истории про девушку с тремя сиськами.

Вырви Глаз и Вор легко влились в их небольшой отряд и стали его полноправными членами. Оказалось, оба были не прочь чего-нибудь украсть — с такими-то прозвищами! — или обвести вокруг пальца простофилю. Всегда соглашались на любое предложение, каким бы безумием от него не веяло.

В бронзовом протезе гиганта оказалось небольшое пустое отделение, куда обычно и прятали самое ценное — кольца, серьги, цепочки. Какой безумец полезет к здоровяку? Да еще его и попросит «показать Ялу»…

Вор заговорил, сыпал шутками-прибаутками, язвил, строил планы будущих махинаций и вообще был словоохотлив, хотя иногда впадал в странное меланхоличное состояние. И мог молчать несколько дней кряду. Порой путался в словах.

Но в целом — солдат как солдат, не безумнее прочих.

Армия достигла Зеленых холмов и сделала большую остановку — предстояло три месяца дожидаться новых солдат, стекающиеся с множества мелких городов и деревушек.

Морешские густые леса сменились бескрайними равнинами, на которых росли лишь низкие колючие кустарники, розмарин да поля чабреца.

Подобные необъятные просторы пугали Хена, ведь глазу было не за что зацепиться — ни тебе раскидистых дубов, ни диких олив, ни хотя бы низкорослых фисташек.

Собранные шатры — да и вообще вид лагеря — несколько успокоили его.

Предстояло долгое ожидание…

* * *

Они лениво болтали возле костра, когда, едва не сшибив деревянную опору шатра, ввалился Вор. Лицо бледное, как у мертвеца, на лбу выступила испарина, глаза испуганные, взгляд бегает туда-сюда, щеки дергаются от нервного тика.

Он огляделся, прислушался, тяжело вздохнул и дрожащей рукой вынул из глубин хламиды золотую фигурку.

Первым сориентировался Мирт — выплюнул проклятье и вскочил. Рядом сидящий с ним Вырви Глаз грубо выругался.

Хен всмотрелся в странную штуку, принесенную Вором: та похожа на миниатюрного бога-обезьяну, большое голое пузо, на котором чернеет охранный иероглиф, маленькие толстые ручонки, страшненькая круглая голова с пухлыми щеками, накинутый рельефный балахон в складках…

— Ты где это достал? — шепотом спросил Мирт, становясь таким же бледным как Вор.

Впрочем, и так ясно: украл у магов.

Рыжий истерично хохотнул, Толстяк принялся тереть щеку, как делает всегда, когда нервничает. Остальные тут же окружили возмутителя спокойствия, не давая случайным прохожим возможности увидеть фигурку.

Брякнуло за спиной, до ушей донесся недовольный крик.

Все встрепенулись.

Ложная тревога — кто-то из соседнего шатра уронил кирасу, которую начищал.

— Спрячь скорее, — прошипел Мирт.

Вор послушно прикрыл миниатюрного золотого Ифоотру полой хламиды.

— Посохи уже прознали? — задал вопрос бывший капитан и принялся покусывать нижнюю губу.

— Практически сразу, — ответил Вор. Его голос показался хриплым и уставшим. — Я успел вовремя слинять — никто меня не засек. Но шум поднялся знатный.

— Ну, удачи им, — сказал Мирт. — Двадцать тысяч человек — попробуй найди. Пусть даже в задницу царю заглянут.

Хен тяжело вздохнул.

— И что будем делать? — спросил он. — Выкинем, пока не поздно? Или спрячем в Яле? Только соображать надо быстро. Лично мое мнение такое: уходим куда подальше отсюда, бросаем фигурку в грязь и забываем, как страшный сон. Молимся, чтобы Посохи не засекли и не уловили нашу ауру — или что у них там?

Рыжий покачал головой.

— Проблемки есть, — сказал. — Я с такими магическими штуками дело имел: они испускают особую ауру, метки останутся на всех, кто к ним прикасался. Поэтому даже если мы сейчас выкинем фигурку — это нам не поможет. И уж тем более её нельзя оставлять. Но ауру можно полностью загасить.

— И как же? — бросил капитан, зло зыркая на Вора. — И ведь нельзя свалить всю вину на этого остолопа — нас всех перережут!

И это правда, подумал Хен. В армии действует совершенно идиотский закон: если провинился один солдат, то отвечает весь отряд, который делит с ним шатер и еду. И с магами шутки плохи: за кражу у них, за драку с любым, кто носит золотой посох, и уж тем более за убийство чародея наказание одно — смерть.

Получается, Вор их всех подставил. Вопрос лишь в том, намеренно ли?

— Надо закопать фигурку под кустом розмарина, — заявил Рыжий. — Можно, конечно, спрятать в шкатулку из слоновьей кости… есть у кого-нибудь такая? Нет? Так я и думал. Тогда решение очевидно. Розмарин поглощает магическую ауру, впитывает её в себя — ни один колдун не найдет. Поэтому нам крупно повезло. Предлагаю действовать по обычной схеме: расползаемся цепочкой, один несет ворованное, другой прикрывает и отвлекает, третий — сменяет по необходимости, остальные на подхвате. Первым фигурку возьму я, Хен — рядом со мной. Поняли?

Все закивали.

— Допустим, у нас всё получается, — сказал Мирт, — и мы закопаем золотого Ифоотру. Дальше что?

— Не о том щас думаешь, капитан, — ответил Рыжий. — До этих «что» еще дожить надо. Проколемся сейчас — и свернут нам шеи. И это в лучшем случае, могут чего и похуже сотворить. Например, жидкого серебра в рот нальют или кожу живьем снимут да барабан сделают.

Он спрятал фигурку в огромном рукаве рубахи, развернулся и размеренным шагом пошел к кострам других отрядов.

Хен поспешил за ним.

Остальные разбрелись в разных направлениях.

Пока ничего не предвещает беды: воины сидят возле костров, ужинают, разговаривают или чистят клинки. Прислонившись головой о воткнутое в землю копье, засыпает дозорный в черном доспехе — за их работой никто не следит. Откуда-то издалека доносится недовольное ржанье лошадей.

Всё как обычно, всё спокойно — по крайней мере, пока. Никаких тебе колдунов.

Позевывая, Рыжий потянулся, хрустнул шеей — при этом как бы невзначай оценил обстановку — и зашагал в сторону больших шатров ветеранов. Ни его походка, ни выражение лица — ничего не выдает волнение. Хен же с трудом подавил нервную дрожь в пальцах. Кажется, будто его сердце стучит невероятно громко, весь лагерь должен слышать, однако на него никто не обращает внимания.

Все заняты своим делами: едят, рассказывают друг другу веселые байки, спят или рубятся в кости. Возле груженного всяческим скарбом мула безногий нищий вымаливает у лекаря бронзовые монетки. Тот уже начинает злиться, размахивает руками и шлет калеку куда подальше. Возле раскладного деревянного столика сидят на мешках с зерном два шогрий-капитана и играют в шаматху. Один из них — одноглазый мужик с длинными густыми усами — нахмурен, кулаком подпирает подбородок, раздумывая над очередным ходом, второй же, наоборот, весел и легкомысленен, с широкой улыбкой что-то рассказывает.

Возле большой пустой повозки стоит маг…

Внутри всё замерло, желудок свело от боли, а горло стиснул невидимый обруч.

Хен отвернулся, стараясь не пялиться в открытую.

Почесал зад.

Рыжий дошел уже до дальних больших шатров, поэтому надо поспешить за ним.

В одном из поворотов со скучающим видом пьет из костяной фляги воду Мирт — и следит за обстановкой.

Быстрее-быстрее-быстрее!

— Эй, Болтун! — позвал его знакомый тунолар, сидящий на мешке в окружении своих. — Ты очень вовремя! Расскажи нам какую-нибудь веселую историю! Скука совсем замучила! Ну, про сбежавший мохнатый член колдуна, дракона-мужеложца или мою любимую — про тетку с пятью сиськами!

— С тремя! — буркнул солдат рядом с ним.

— Да какая разница?

Хен приклеил на лицо привычную усталую улыбку и сказал:

— Не, ребят, не сегодня! Что-то пучит меня, к лекарю вот иду. Может, даст траву какую пожевать.

— Эх! Жаль! Но ты вообще прав! На войне чаще всего мрут от поноса, чем от ран! Поэтому наш великий царь таскает с собой целую орду врачевателей да пичкает нас горькими листьями назгула! Ладно! Удачи тебе! Не хворай!

Рыжий дождался его у шатра и, когда Хен с ним поравнялся, бросил:

— Ты только погляди что творится.

Шесть белокожих магов без лишних церемоний подходят к солдатам, задают вопросы, хмурятся и тут же на месте обыскивают ничего непонимающих бедняг. Ветераны молча терпят унижения, когда их охлопывают по скрытым кармашкам рубах и штанов; новички же дерзят, пытаются возмутиться, но сопровождающие колдунов капитаны что-то бросают и те затыкаются, позволяя себя осмотреть.

Хен едва слышно выругался и спросил:

— Как поступим? Мимо них не прошмыгнуть.

— Так ценную вещичку украли, — сказал Рыжий, почесав отросшую густую бороду, — вот и бесятся. А сделаем так: я иду первым, ты, как только увидишь, как меня идет обыскивать Посох, подскакиваешь, забираешь фигурку. Пока меня ощупывают и дергают за яйца, стараешься не попасться на глаза. Как только я пройду контроль, возвращаешь мне фигурку и спокойненько сдаешься магам. А там поглядим. Может, я вообще прошмыгну мимо этих остолопов незамеченным.

— Понял.

Рыжий ссутулился, опустил голову, словно уменьшился в размерах и побрел вперед.

Между тем, в лагере поднялся еще больший переполох: кто-то из новобранцев получил кулаком в челюсть, и теперь его капитан пытается убедить чародеев никого не трогать.

В воздухе повисло напряжение, как перед грозой. Сама атмосфера накалилась, кончики пальцев закололо — вот-вот сорвутся первые искры. Дышать тяжело, нет дажелегкого ветерка, от духоты спирает грудь.

Рыжий достиг середины лагеря ветеранов и собрался сесть рядом с теми, кого уже проверили, когда его заметил бледный высокий маг.

Хен поспешил.

Как только его закрыл шатер, рванул со всех сил, прыгнул и свистнул, давая знак напарнику.

Тот как бы невзначай потянулся, вскинул руки.

Внутренне борясь с дрожью в коленях и бешеными ударами в висках, Хен оказался возле Рыжего. В его ладонь легла гладкая, теплая золотая фигурка, затем незаметно для окружающих глаз перекочевала во внутренний карман рубахи.

А теперь надо отойти как можно подальше, желательно вообще спрятаться в ближайшем шатре…

За спиной раздались грозный голос мага и намеренно жалкое, слабое бормотанье Рыжего:

— …господин Золотой Посох, я это, того — присел перекинуться парой словечек со своим старым знакомцем. Чего? Проверить меня желаете? Конечно-конечно! Я с радостью! Слов не хватает, как я люблю магов! Пиу-пиу, молниями кидаетесь и огненными шарами! А научить такому солдат можно?…

— Эй! Паренек! Постой! Ты чем это с тем рыжим перекидывался? — послышался низкий хрипящий голос колдуна.

Хен замер.

Сердце тяжело бухнуло и остановилось. Холод сковал каждую часть тела, растекся жидким льдом в животе. Тысяча мыслей, словно стайка испуганных воробьев, вспорхнула, затопила сознание безумными идеями. Вытащить-кинжал-и-ранить-мага-потом-побежать-нет-не-получится-надо-прикинуться-тупым-дураком-сказать-что-эту-вещь-ему-подкинули-нет-еще-тупее-может-задушить-Посоха-так-тут-же-много-людей-увидят…

Он, обливаясь потом и тем самым выдавая себя, медленно повернулся, поднял руки и…

В окликнувшего его колдуна с разбега врезался Мирт, сбил с ног и принялся извиняться:

— Ой, господин! Простите дурака! Я не специально, я не хотел! Вы теперь меня убьете? Пожалуйста, не надо! Мне надо было отнести мешочек с чайными листочками нашему капитану, мне сказали срочно и вот рванул… Какой же нерасторопный! Еще раз простите, великий господин, давайте помогу встать. Смотрите — только чуть-чуть испачкались, а царапин никаких нету…

Тканевая стена шатра дрогнула, чуть поднялась у земли, и в образовавшемся черном проеме появился ухмыляющийся Вор, протянул руку.

Хен вытащил и отдал Золотого Ифоотру.

Выдохнул.

Вроде бы пронесло: взбешенный Посох отчитывает Мирта, обещает все кары небесные. Не заметил, как скрылся в шатре Вор.

— Великий господин! — бывший капитан упал на колени и принялся умолять. — Не велите казнить! Пощадите жалкого раба! Я у маменьки всю жизнь скудоумным был, отчитывала она постоянно и говорила: «ничего ты не добьешься, пень тупой!» Хотите я вам стопу поцелую? Или спину помну? Я хороший костоправ! У меня с мозгами плоховато, но руки — отличные, крепкие, золотые!

Переигрывает.

Хен подошел к ним.

Под столь сильным напором лобызаний Мирта Посох сдался и расслабился. Великодушно заявил, что сохранит жизнь «несчастному жалкому рабу», только пусть не мнет и не слюнявит его алый плащ. И даже помог тому подняться.

Завидев Хена, он вновь попробовал напустить на себя грозный вид, но получилось плохо. Прощупал его, заглянул в каждый тайный карман и, ничего не найдя, расстроенный и раздраженный, велел обоим убираться.

Как только Рыжего проверили и освободили, Хен и Миртом пошли к границе лагеря, где их уже чуть нервно ждали Вор, Звон, Вырви Глаз, Лысый и Толстяк. Обошлось без происшествий. Видимо, маги посчитали укравших золотого Ифоотру недалекими идиотами, потому все силы бросили на поиск в шатрах новобранцев. За границами лагеряникого не оказалось.

Пока никто не видит, ребята возле самых густых зарослей кустарника закопали фигурку, аккуратно присыпали и наложили сверху ветвей розмарина.

После чего, уставшие, вымотанные донельзя и злые на Вора, отправились отдыхать.

* * *

Спустя семнадцать дней, они все-таки решили сбыть через свои источники золотую статуэтку.

Маги похоже, смирились с потерей. По крайней мере, больше никто в лагере не обыскивал солдат.

Хен по началу попытался отговорить ребят от продажи — пусть себе лежит под толщей земли всеми забытая, головы целы — и ладно! — но оказался в меньшинстве.

Если и рисковать, то до конца, так решила группа.

В одну из темных ночей Рыжий вернулся к тайнику и раскопал фигурку. А на следующий день продал на черном рынке — за такую сумму, о которой никто не мог и мечтать. Даже разделив на восьмерых, каждый получил не меньше десяти серебряных монет. Целое состояние! Им бы пришлось горбатиться в армии минимум пару лет, дабы заработать столько же.

Легкие деньги едва не вскружили им головы, однако с небес на землю спустил их прежний гушарх-капитан — Черный. Он, словно почувствовав что-то, с большим упорством стал гонять солдат, изводить в бесконечных тренировках.

Но никакие сложности больше не могли сломить ребят.

* * *

От такого количества алых плащей рябит в глазах.

Отбрасывают солнечные зайчики золотые побрякушки: цепочки, кольца, наручи, сережки. Тут и там в землю вкопаны посохи, инкрустированные янтарными, изумрудными и сапфировыми полупрозрачными шарами. Развеваются на ветру черные флаги с изображенными на них красными тогерами.

На дальней стороне огромной расчищенной от шатров площадки сидят в трансе татуированные маги — глаза закрыты, лица сосредоточены, губы двигаются, руки лежат на коленях ладонями вверх.

Воздух шипит от непрестанного шепота.

Пока еще ничего не происходит — колдуны готовятся к представлению, — но толпа уже собралась огромная.

Хен приметил и ветеранов, и новобранцев, и эвпатридов, стоящих наравне с остальными.

Скоро должен подойти и царь.

За татуированными тщательно следят маги, чьи кожу не пятнают узоры, ходят по границе площадки, вслушиваются в шепот, иногда вторя ему, а иногда громко произнося фразы на только им понятном языке, все их внимание поглощено колдовским действом — на солдат они не смотрят.

Напыщенные ублюдки.

— Как они делятся между собой, говоришь? — спросил рядом стоящий с Хеном тунолар-пехотинец. В его козлиной бородке застряли хлебные крошки. — Первые и вторые кольца?

— Звенья, остолоп! — буркнул в ответ его собеседник — жилистый ветеран. — Первые и Вторые Звенья. Пора давно было бы запомнить, землю эту топчешь столько лет, а простых вещей не знаешь. Своих господ надо знать в лицо! Вдруг подойдет к тебе какой маг, а что ты ему скажешь? Как назовешь? «Тгоном», «великим»? Так они обидятся и превратят тебя в лягуху! Или жука навозного!

— Эти, с татуировками, Вторые Звенья? — не унимается козлобородый.

— Ага. Но только в нашей стране колдуны себя так делят — просто и понятно. Другие школы, насколько мне известно, изгаляются всячески. У Певунов — Бормочащие и Пердящие, у этих — как их, мать дери?! — квадратистов… Не помню! А уж про Кси'Хэ вообще молчу — язык сломаешь, пока выговоришь! Понапридумывают всякой ерунды, возгордятся и ходят гоголями…

Он зло сплюнул под ноги.

Хен перестал их слушать и сосредоточился на своей задаче. До сих пор не может поверить, что согласился на эту авантюру. Только полный идиот, у которого напрочь отсутствует инстинкт самосохранения, решится на подобный финт.

Или тот, кому нужны деньги.

Их схватят. Наверняка. Возможно. Вероятно.

Удача отвернется, и судьба приведет в…

Лучше не думать ни о чем. Прочь сомнения!

Хен взглядом отыскал на другой стороне площадки Вырви Глаза. Гигант возвышается над толпой и, как и он, ждет подходящего момента. Даст знак, когда начнется. С такого расстояния невидно, какое выражение лица у него — просто чуть смазанное пятно.

Наверняка тоже трясутся коленки, желудок крутит и дергается глаз.

Или это только у него?

Хен в тысячный раз прокрутил в голове события пятидневной давности.

Он и ребята только-только вернулись в шатер с очередной выматывающей тренировки. Трое гушарх-капитанов гоняли несколько фаланг по равнине, сталкивали друг с другом и учили правильному боевому построению. Хен, потный и побитый, успел только снять кирасу, когда Вор предложил всем вновь ограбить магов. Ребята едва его на смех не подняли. Еще бы: они чуть не лишились голов в прошлый раз, лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств — и бескрайним полям розмарина! — удалось сохранить жизни.

Но Вор и не думал обижаться, у него уже всё было продумано до мелочей: рассказал о предстоящем ритуале колдунов, о том, как сильно они будут заняты и перестанут следить за своими шатрами, о том, как легко ребята затеряются в огромной толпе зевак, о том, сколько монет удастся выручить…

Безумно, дико, но с большими шансами на успех.

Рыжий засыпал новенького вопросами, но план выглядел идеальным.

Первым сдался Вырви Глаз, вторым — он, Хен. А там уже согласились и остальные.

И теперь вот приходится торчать в смердящей потом и винными парами толпе вояк.

Раздался протяжный долгий гул рога, сменившийся размеренным боем огромных барабанов.

Солдаты затихли в предвкушении.

Маги, чью кожу не пятнают татуировки, единой процессией направились в центр площадки, затем выстроились в шеренгу. Каждый друг от друга на расстоянии пяти-шести шагов, головы склонены, руки раскинуты.

Среди эвпатридов появился царь, встал наравне с остальными. Никто не поклонился ему, лишь незаметно уступили дорогу к первым рядам, где открывается наилучший вид. Величественный, высокий, с аурой силы, он молча посмотрел на колдунов. За его спиной блеснула рукоять огромного двуручного меча в богато украшенных костяных ножнах.

Хен нервно потер подол рубахи, бросил взор на Вырви Глаза, на поле — и так несколько раз.

Бой барабанов прекратился. Наступила абсолютная тишина, нарушаемая редкими вздохами, хмыканьем и звяканьем пластин доспехов.

В воздухе, между тем, появился новый, трудноуловимый запах — одновременно приятный и отталкивающий, нежный и грубый, щиплющий ноздри и ласкающий горло.

Татуированные колдуны заголосили сильнее. Эхо их речитативов прокатилось по толпе, отдаваясь в ушах слабым покалыванием. Оно с каждым ударом сердца начало усиливаться, поглощать, стирать все мысли. Сдавило виски и грудь.

А затем над головами всех магов вспыхнули первые фиолетовые огоньки. Слабо пульсируя в такт, точно миниатюрные сердца, они на глазах разрастаются, бросают языки волшебного пламени и закручиваются в завораживающих водоворотах. Обдают лицо жаром. Нашептывают давным-давно позабытые тайны. Теснят из душ мрачные мысли.

Из ртов и ноздрей стоящих магов вырвались крючковатые лучи ослепительного белого сияния, в которых на несколько мгновений потонул весь мир.

Стоило свету чуть поутихнуть, как глазам предстала завораживающая картина: нетатуированные колдуны, раскинув руки, один за другим взмыли в воздух. Их алые плащи затрепетали; фиолетовые огоньки закружились вокруг них, приобрели едва подрагивающую форму иероглифов; ореолы наполнились колющим блеском.

Все выше и выше — к небесам.

Хен с трудом оторвал от Золотых Посохов взгляд, посмотрел на гиганта.

Тот сделал условный знак — провел ладонью по волосам.

Пора.

Теперь аккуратно шагнем влево, пойдем вдоль повозок — это место выбрали неслучайно, уйти легче простого, — никто не толкается и не обращает внимания, лица устремлены вверх, всё увлечены представлением. Юркнем под морду лениво жующего сено быка, обойдем толпу. Вот уже и большие шатры колдунов, вправо, влево, солдаты позади…

Хен, как и было заранее оговорено, встал напротив вколоченного высокого шеста с бесчисленными засечками от ножей, повертел головой — нет ли любопытных глаз — и принялся ждать.

Через несколько мгновений появились Вор и Рыжий.

— Чисто, Болтун? — спросил второй.

— Ага.

— Уверен?

— Иди сам проверь, если не веришь.

— Ладно-ладно, расслабься.

— Взяли?

Хитро улыбнувшись, Вор шагнул к нему, едва распахнул плащ, во внутреннем кармане полыхнул золотом чудной жезл, увенчанный фигуркой миниатюрного человека. На тонкой ручке, по форме больше напоминающей ветку, выведены черные иероглифы.

— Вы совсем с ума спятили? — спросил Хен, едва сдержавшись от вскрика. — Мы же говорили про статуэтку, как в прошлый раз! А вы чего стащили? Нам головы поотрывают!

— Так получилось, — коротко ответил Рыжий.

— Ты серьезно? А если по нему нас выследят?

— Нет, — сказал Вор. — Мы в полной безо…

Договорить он не успел: слева что-то мелькнуло и ослепило.

В плечо будто саданули молотом, Хена отшвырнуло, завертело по земле.

Он шваркнулся затылком, ободрал руки и ноги, распластался на песке.

Потребовалось несколько мгновений прийти в себя.

Перед глазами всё расплывается мутными кляксами, каждая кость отдается слабой пульсирующей болью, позвоночник горит жарким огнем, в висках стреляет.

Кто-то склонился над ним, схватил за плечи и с силой поднял.

— Пошли-пошли! — донесся будто издалека голос Вора. — Нет времени!

Он потащил его в сторону палаток ветеранов. Отряхиваясь и сплевывая пыль, Рыжий присоединился к ним.

Где-то за спиной галдит, бушует толпа, разрывают воздух колдовские заклятия.

Всё еще с тяжелой головой Хен обернулся, пытаясь понять, что же произошло. На земле, возле шеста, где они стояли, чернеет большая подпалина, тканевые стены шатров магов пылают и чадят, языки огня с остервенением сжирают всё, до чего могут дотянуться.

Но людей рядом нет.

— Это один из иероглифов, — сказал Вор, продолжая тащить его за подол рубахи. — Видимо, жезл притянул. Я немного не рассчитал.

— Так выкинь его! — бросил Хен.

— Нельзя. Во-первых, тогда мы останемся ни с чем. Зря планировали? Во-вторых, на этой штучке мои следы, по которым нас легко будет выследить. Не думаю, будто вам жить надоело. Наказание за такую кражу не будет приятным, уж поверьте. В-третьих, если поторопимся, то успеем затеряться в лагере. Не волнуйтесь — маги еще не поняли.

— Ты же обещал, что всё пройдет без сложностей! — зло воскликнул Рыжий, потирая ушибленное плечо.

— Меньше слов, друзья.

Вор ведет их по узким дорогам, между груженных повозок, сваленных мешков с зерном, мимо кострищ, мимо металлических треножников и спокойно жующих сено быков. На их счастье, по пути никто не попадается, не пытается схватить.

Но лагерь отнюдь не безмолвствует — шуршат развевающиеся на ветру флаги, доносится ржанье лошадей, стук молота о наковальню в переносных кузницах, до ушей докатывается гул толпы на открытой площадке.

От каждого резкого звука вздрагиваешь, а сердце проваливается в пятки. Вот сейчас, за поворотом, вылезут стражники с оголенными клинками и схватят их!

За спинами опять страшно засвистело, загрохотало — до острой боли в ушах.

— Разделяемся! — воскликнул Вор.

Хен резко рванул вправо. Плечом сшиб шест палатки, едва не зацепился за валяющийся на земле мешок, перепрыгнул и ускорился.

Угрожающий звук за спиной чуть затих, по ощущениям сместился в сторону, поэтому Хен резко притормозил и осмотрелся. Рыжего он не разглядел, зато Вор в шагах тридцати от него, вон как ловко и быстро бежит.

За ним, разрывая воздух энергетическими разрядами, летит пылающий фиолетовым колдовской иероглиф. Угрожающе пульсирует, грохочет и одновременно воет, точно живой. Он врезался в спину Вора, взорвался снопом искр.

Миг — и всё исчезло в ослепительной вспышке.

Хен вздрогнул, нахмурился.

Никого — ни новобранца, ни колдовской штуки, лишь выжженная земля.

Из-за угла шатра вывалился Рыжий, упал на колени, дыша с трудом.

Грудь тяжело поднимается и опадает, плечи согнуты, словно под весом мешка с металлическими скобами, крупные капли пота стекают со лба, срываются с кончика носа и подбородка на его колени и песок.

— Ты это видел? — хрипло спросил он. — Кажется, мы остались с тобой вдвоем…

Хен только было открыл рот, когда в десяти шагах от них ударил в землю другой колдовской иероглиф, распался на выжигающие глаза темно-фиолетовые искры.

Поднялся столб пыли, заволок собой сразу весь мир. В горле запершило, глаза заслезились, грудь сжало в кашле.

Ничего не видя вокруг и схватив Рыжего за воротник рубахи, Хен потащил его в ту сторону, где, как ему показалось, должен быть вход в лагерь новобранцев. Давясь пылью, он попытался ускорить шаг — вот уж легко врагу не сдастся.

Когда ветер чуть разогнал плотную завесу, удалось впереди рассмотреть знакомое нагромождение открытых повозок.

До своих осталось чуть-чуть…

— Обернись! — воскликнул Рыжий. — Великий Баамон!

Тучи песка развеялись, из них выпрыгнуло странное существо. Его длинные загнутые когти взрыхляют землю, из распахнутой широкой пасти, как у волка, доносится угрожающий рык, с острозаточенных треугольных зубов стекает вязкая слюна, янтарные глаза полыхают пламенем. Сквозь призрачные лапы и торс можно разглядеть паутину вен, сосудов и пульсирующие черные органы.

Вскрикнув, Рыжий рванул к повозкам, Хен поспешил за ним, не собираясь вступать в открытую схватку с чудовищем.

За спиной раздался протяжный вой, сменившийся тяжелым грохотом ударившихся о землю лап.

Погоня началась.

Быстрее-быстрее!

На пределе сил! Наплевав на острую боль в легких и в спине. Думая только о том, как спастись.

Перед мысленным взором появились красочные картинки, как существо вот-вот вцепится в него, острые ледяные когти вспорют плоть спины, разрезая нервы и выпуская кровь…

Не сдаваться. Бежать. Рык. Влево. Перемахнуть через повозку. Нырнуть в открытый шатер лекаря. Скинуть за собой стол со склянками. Вправо. Угрожающее рычание — в шаге или в двух. Не важно. Двигаться. Двигаться. Двигаться. Знакомая палатка шогрий-пехотинцев. Теперь к стойлу. Дикое ржанье лошадей. Не останавливаться. Не оборачиваться. Вперед…

Ноги предательски запутались, и он со всего маха упал в песок, больно впечатавшись лбом о камень — из глаз посыпались искры, но сознание не потерял.

Чьи-то руки вцепились в его плечи, принялись тормошить.

Его схватили маги, схватили!

Он размахнулся, насколько позволили силы, попытался ударить, затем — укусить.

— Успокойся, Болтун! Это я, Мирт! Всё хорошо!

— За мной гонится чудовище! — закричал Хен. — Оно здесь! Здесь!

Рядом с бывшим капитаном возник Вор — улыбающийся, бодрый, источающий силу. Живой и невредимый.

— Это дешевый фокус, — сказал он. — Расслабься. Никого там нет.

— Ты… ты пропал…

— Тебе показалось, паренек. Вот он я — стою перед тобой.

— Рыжий…

— Он уже в палатке. Такой же напуганный, как и ты. Скоро придет в себя.

— Нам нужно уходить! — принялся тараторить Хен. — Маги гонятся за нами.

Вор растянул губы еще шире, обнажая белоснежные ровные зубы.

— Мы немного пошумели, — сказал, — но все прошло гладко. Нас никто не видел и не поймал. Выдохни — план сработал.

Он достал золотой колдовской жезл.

* * *

Маги рвали и метали — их вновь облапошили.

Такое оскорбление не просто проглотить — особенно тем, кто привык командовать и считать себя самым сильным. Обыску подверглись практически все палатки. Маги обнюхивали каждый уголок, залезали в каждую сумку и мешок! Ветераны, новички, даже эвпатриды — всех проверили и обыскали.

Но ничего так и не нашли.

И это несмотря на следы, которые оставили после себя воры — спалили несколько шатров колдунов и разнесли часть лагеря! Такие разрушения не могли пройти незамеченными! Однако ни одна живая душа не видела похитителей жезла. Насмешки так и сыпались в след магам.

Появились веселые байки о Золотых Посохах — мол, да, те на словах способны сдвигать чарами горы, вскипать реки и обрушивать на врагов кислотные дожди, но на деле не могут поймать даже жалких пройдох, которые сперли у них плащик-другой.

Хена и его отряд тоже, разумеется, обыскали, вывернули все их вещи, но это абсолютно ничего не дало.

Ценный артефакт, как прежде золотая фигурка Ифоотры, давным-давно лежал глубоко в земле под кустами розмарина. Через месяц, когда страсти немного поутихли и привычная лагерная рутина затянула с головой, его откопали и продали на черном рынке за баснословно большую сумму.

Хен никогда не держал в руках столько серебряных монет — сестре и матери точно хватит на новый дом.

Поползли слухи о невероятно удачливых ворах, способных провернуть любую махинацию, украсть даже у самой Сеетры — и не попасться.

Это, конечно, льстило, но Мирт — и остальные ребята с ним согласились — запретил больше похищать у Посохов что-либо — слишком опасно.

К тому же в последний раз они чуть не попались, если бы не счастливое стечение обстоятельств. Надо затаиться.

И Вор поутих.

* * *

Хен раскрыл рот и от всей души рыгнул — звук получился громоподобным и даже устрашающим. Гудящая толпа вокруг него развеселилась еще пуще прежнего; послышались подбадривающие выкрики; кто-то потрепал его по плечу, отчего колени едва не подогнулись.

Его противник, тоже неуверенно стоящий на ногах, покачивающийся, точно морячок на палубе попавшего в шторм корабля, хмыкнул в ответ, вытянул губы и принялся хлебать из огромной глиняной кружки, больше напоминающей кувшин.

Хен не стал отставать — влил в себя не меньше хуса кислейшего теплого вина.

Мир заметно расплылся, потерял привычные очертания и закружился, но зато вместе с тошнотой поднялось настроение. Разгоряченная кровь ударила в виски, проснулась молодецкая удаль, руки зазудели.

Пусть кто подойдет — получит по роже! Никакой бой не страшен.

Рядом оказался Рыжий, прошептал:

— Шесть к одному ставят на здоровяка! Шансов у тебя нет. Мы уже целый мешок монет собрали — аж мышцы сводит, какой тяжелый! Похоже, знатно поиграем, вояки со всех концов лагеря стекаются поглядеть, как тебе кулак в жопу засунут. Ты уж не подведи, Болтун, не опозорься. И роль свою отыграй до конца. Усек?

Хен смог лишь кивнуть. Выбросил опустевший кувшин, взял новый, высоко поднял над лицом и принялся лить в себя неразбавленное вино. То попадает в рот, но в большей степени стекает по щекам, отросшей бороде и груди.

Кислое, зараза!

И еще воняет чем-то тяжелым. Впрочем, наплевать.

Надо думать только о том, как сохранить равновесие — руки, ноги и даже треклятое лицо уже онемели.

Солдаты рядом с ним вновь подняли радостный вой.

Под веселое улюлюканье вытолкнули его в расчищенный от личных вещей ровный круг песка. Едва удалось мордой не пропахать землю — его придержал в самый последний момент Рыжий.

Зад обезьяний!

Сколько же народа собралось, рож сотня — не меньше. Все кричат, размахивают руками.

Хен, взяв волю в кулак, сосредоточился на противнике — гиганте с бычьей шеей, необъятными кулачищами и бугрящимися на голом торсе мускулами.

Будет непросто — вот уж точно.

Особенно, если учесть один факт: он, Болтун, сражается из рук вон плохо. Если в строю от него есть хоть какой-то толк, то в рукопашной…

Впрочем, на то и расчет.

Эту потрясающую, гениальную, расчудесную, невообразимо умную — срань! срань! срань! — махинацию придумал Рыжий. А давайте, сказал он, устроим пьяные сражения! Пусть участвующие в «соревновании» воины ужрутся вусмерть; первый бой сделаем условно честным — пустим, например, пьяного Вырви Глаза биться с каким-нибудь тунолар-пехотинцем — усыпим бдительность толпы, увеличим накал страстей, а потом… Потом самое интересное. Объявим, что вторым участником турнира будет слабый дрыщ — Хен. Разумеется, отыщется герой-простофиля, который полезет в заранее заготовленную ловушку. Напоим его, незаметно подсыплем зелье — и тем усилим опьянение, а Болтуну, наоборот, дадим отрезвляющую настойку.

И, когда соберем денежки, устроим шикарное представление!

— Ставлю на Большую Шишку! — закричал какой-то грязный бородач. — Десять оболов!

— И я! Пятнадцать! — крикнул ему щербатый.

— Шесть на гиганта! Вот будет потеха! — донеслось из толпы.

— Тощий и против моей крикливой старухи не выстоит! Сорок оболов!

Икнув, Хен взял из рук Мирта заготовленную кружку, выпил до последней капли.

Язык тут же онемел, желудок опалило от страшного жара, будто кипятка глотнул.

Но в глазах прояснилось, ничего не расплывается, всё предельно четко — без труда чирей на жопе разглядишь.

Мысли больше не напоминают сонных слизняков, да и мышцы перестали колоть.

К драке готов!

В отличие от гиганта — того, похоже, знатно сплющило. Вон едва не засыпает на ходу. Веки слипаются, на нижней губе повисла нить слюны, руки-колонны висят плетьми. Уже и не такой страшный — наоборот, смешной и жалкий.

Хен хохотнул.

Спрашивается, и чего едва портки не попачкал?

Но надо делать вид, будто сейчас пьяный вусмерть, качает, а в голове только одно желание — поблевать. Никто не должен заметить подставы…

Собирая монеты, Рыжий в последний раз обошел толпу. Затем встал в центре заготовленного для боя круга и начал объявлять:

— Братья! Друзья! Прошу заткнуться и приготовиться увидеть самый незабываемый, самый умопомрачительный и, конечно же, самый кровавый поединок на всём белом свете! Многие из вас жили, терпели лишения, голодали и трахали уродин ради этого момента! Вы будете рассказывать сыновьям, внукам и правнукам, как вживую видели бой Хена Болтуна, нашего прославленного сказителя и автора всеми любимой истории про тетку с тремя сиськами, и Нузвата Большая Шишка, непобедимого воина, умеющего в своей жизни делать хорошо только две вещи — ломать черепа и насаживать на пику грудастых красоток, если вы понимаете, о чем я!

Оглушительный взрыв хохота.

— Кажись, мальцу яйца вырвут! — выкрикнул какой-то усач из толпы. — Шансов выжить у него никаких! Я сам видел, как тот здоровяк голыми руками поднял груженную доспехами тележку! Вместе с лошадьми!

— Монеты собраны, бойцы в кругу — пьяные и счастливые, — продолжил Рыжий, выждав, пока воины немного остынут. — А правила, между тем, простые: сражаться до тех пор, пока противник не окажется на земле! Можно резать, ломать носы и челюсти. Только не убейте друг друга! Да начнется битва тысячелетия!

Он влился в толпу.

Хен успел лишь вздохнуть, когда их бывший капитан всучил ему полуторный меч и легкий круглый щит с острозаточенными краями.

От тяжести клинка напряглись мышцы на руке, бронзовый эфес обжег кожу холодом.

И этот миг осознания неизбежности сражения разом отрезвил Болтуна, прогнал последнюю хмельную дурь.

Кто-то словно настроил резкость в его голове.

Тысячи деталей впечатались в мозг: свободный круг, на котором поблескивают колкими точками бурые и желтые песчинки, орущая толпа, одуревшая от выпитого и преисполненная уверенности, будто ход битвы уже предрешен, гигант Большая Шишка, едва держащий топор, бормочущий какую-то околесицу, и предзакатное небо — кровавое, далекое, с кляксами редких облаков.

— Бой! — взревел Рыжий.

Не давая себе время на раздумья и выставив перед собой легкий щит, Хен направился в сторону гиганта.

Шаг, второй, третий…

Воздух будто загустел, наполнился удушающими запахами пота и алкоголя. Можно рассмотреть жилку бьющуюся на массивной шее врага, стекающие капли пота с висков, затуманенный взор, поникшие плечи.

Хен оказался возле гиганта, выждал миг другой — тот, похоже, потерялся в пространстве и вообще не понимает, где находится, — и откинул щит в сторону. Затем ударил эфесом меча в солнечное сплетение Большой Шишки, в шею и в висок.

Не издав ни звука, противник рухнул в песок, поднимая столбы пыли.

Повисла долгая тишина.

Опешившие зрители готовы были увидеть, что угодно — выбитые зубы Хена, его сломанную челюсть, отрезанные руки, выдавленные глаза, вспоротый живот, — но только не быстрый и бесславный конец поединка в пользу пьяного дрыща.

Они в замешательстве пораскрывали рты, пялятся на недвижимого на земле гиганта, некоторые даже от удивления пробормотали молитву Баамону.

Словно ветерок, по толпе прокатился недовольный рокот, но в дело тут же вмешался Рыжий.

— Мы стали свидетелями удивительной, будоражащей воображение битвы! — воскликнул он. — Признаться, даже я не ожидал подобного исхода и поставил все свои монетки на Большую Шишку! Но, братья, кажется, сегодня удача не на нашей стороне! Мы не учли, что наш Болтун, этот любитель историй про магов с лицами-жопами, не столь прост! В пьяном виде он покруче многих из нас! Страшно представить, каким он станет, если выжрет еще несколько кувшинов вина! Его одного можно будет посылать в армию пустынников — он-то им покажет, уж поверьте! Ну да ладно! Зато…

Он говорит и говорит, но Хен перестал его слушать.

Еще раз медленно огляделся.

Солдаты, похоже, все-таки смирились с потерей монет и вовремя пошутивший Рыжий охладил их пыл — пока еще из них никто не понял, что их провели как детей.

И если всё удачно сложится, никто и не поймет.

Навалилась страшная усталость, меч многократно отяжелел, пришлось бросить его в песок.

Хватит на сегодня авантюр. Он заработал достаточно. Настанет день, когда он вернется домой с большим мешком, набитым серебряными монетами, и отдаст всё сестре. Матери больше не придется унижаться. Возможно, даже удастся перебраться в крупный город, открыть там лавку и не знать горя — никакой тяжелой работы на полях, разведения вонючей скотины и прочих прелестей жизни в деревне.

Из приятных, сладостных мыслей его вырвал злой окрик:

— Что здесь происходит?

Толпа разошлась, пропуская неизвестного.

Забряцали пластины доспеха, зашуршал песок под сапогами.

Хен замер.

К нему направляется Черный.

Из-за его правого плеча торчит золотая рукоять меча. Длинный алый плащ стелется по земле, точно хвост ящера. На поясе в такт шагам раскачивается прикрепленный шлем.

— Что здесь происходит? — повторил вопрос гушарх и медленно осмотрелся. — Кажется, понимаю. Да, интересно… Бои на деньги? И судя по отчетливому смраду из ваших глоток, надрались вы все знатно.

Играя желваками, он замолчал, ледяным взором оглядел каждого, проник, кажется, в самую душу.

Воины кланяются, рассыпаются в извинениях и, пока есть возможность, ретируются по своим шатрам. Кто-то съеживается, точно желая уменьшиться в размерах, и, опустив голову, уходит, кто-то с недовольным видом подбирает оставшиеся кувшины с вином и, идя к себе, бурчит что-то невнятное, а кто-то стоит не в силах сдвинуться с места, дрожит, точно напакостивший ребенок.

За двадцать ударов сердца от толпы осталась лишь жалкая кучка солдат — в том числе и отряд Болтуна.

Черный повернулся к Хену, презрительно осмотрел с ног до головы.

— И снова в центре этого беспорядка ты, деревенщина, — начал он. — В который раз. Считаю, что ни тебе, ни твоим дружкам не место в геткормейской армии. Грязный, вонючий кретин! Тебе бы и дальше в поле копаться, а не быть рядом с достойными людьми. Или ты считаешь себя выше остальных? А? Позволяешь себе подобные выходки… — Он повернул голову в сторону валяющегося в песке гиганта. — Думаешь, научился махать мечом? Мне кажется, надо преподнести тебе урок.

Звякнуло, блеснул на закатном солнце вынутый из ножен клинок.

Хен едва успел отпрыгнуть, когда рядом с его лицом просвистел острый кончик.

Нырнул вправо, увернулся от удара.

Скорее инстинктивно, чем намеренно, оказался возле брошенного меча, поднял его.

Но защититься не успел — стальная молния порвала его рубаху и расчертила на груди царапину.

Тут же подоспела и боль — пульсирующая и острая.

Хен хотел было попросить пощады, но пришлось блокировать удар.

Звякнули клинки.

Понимая, что не выдержит открытого столкновения, он принялся отступать назад.

Сделав впечатляющую восьмерку мечом, Черный подскочил к нему и широко размахнулся для последнего решающего удара, Хен в ответ лишь зажмурился, желудок болезненно скрутило…

Звон.

Ничего не произошло — ни ослепляющей боли, ни горячей крови, ни успокаивающего шепота богини смерти.

— Что ты… — Недовольный голос гушарха.

В ответ смешок.

Болтун распахнул глаза.

Рядом с ним, блокировав удар капитана своим клинком, ухмыляется Вор.

Он стоит вполоборота, открыв спину и как бы говоря — мы можем закончить здесь и сейчас.

Но, конечно же, Черный, кипя от злости, увел меч и принялся бить — быстро, точно, не давая врагу времени на передышку.

Оба закружились в вихрях стали.

Вор с неестественной легкостью уходит от размашистых ударов, держась все время на полусогнутых ногах и показывая необычную технику боя. Он выматывает гушарха, работает в полную силу, всё быстрее ускоряясь, — никогда еще раньше Хен не видел такой быстроты движений и ловкости.

Гушарх вскрикнул, его меч, крутясь, по широкой дуге улетел в песок. Гася инерцию своего оружия, Вор сделал несколько оборотов вокруг себя и остановился, подняв облака пыли.

Повисла гнетущая тишина. Ребята, как и Хен, застыли, точно каменные изваяния, понимая, что сейчас произойдет.

Черный, кривясь от ярости, посмотрел на улетевший клинок, а затем выдавил из себя:

— Да как ты смеешь, мразь?! Ты… ты… ты сражался нечестно! — Он оглядел каждого, кто стоит на расчищенной для боя площадке. — Вы все возомнили себя лучше гушархов? Осознаете, чем грозит неповиновение? Я больше не буду с вами возиться! Я отправляюсь к фодег-генералу, и к вечеру вас насадят на пики!

Он, униженный, подобрал свой меч, трясущейся от злости рукой спрятал его в ножнах и грозно двинулся к шатрам.

Из Хена словно разом выкачали все силы. Колени подогнулись, и он шлепнулся задом на землю — в другой ситуации это было бы комично, но только не сейчас.

Побледневший Мирт тяжело выдохнул, провел ладонью по волосам.

— Надо уносить ноги из лагеря, — заявил Рыжий, оглядываясь по сторонам, словно к ним уже идут солдаты и палачи.

— Согласен, — поддакнул Толстяк.

— Куда мы успеем убежать? — спросил Звон, повышая голос. — Вокруг только треклятые равнины! Нас везде выследят! Даже если мы украдем лошадей, то далеко не уйдем. Наши кишки так или иначе намотают на копья и покажут всей армии! А Черный слов на ветер не бросает, вспомните Мореш! Я до сих пор чувствую смрад прибитых к городской стене трупов!

— Ну давайте перережем друг другу глотки, дабы не усложнять жизнь палачам! — зло бросил Рыжий.

Между ребятами началась бы перепалка, если бы не вмешался Вор.

— Я разберусь, — сказал он.

И не дожидаясь реакции остальных, направился в ту сторону, где скрылся гушарх.

Его удаляющаяся фигура в закатных сумерках показалась расплывчатой, подрагивающей, ненастоящей, точно морок.

Все из отряда молчали, не пытались его окрикнуть.

— Он совсем рехнулся, что ли? — первым нарушил тишину Мирт. — Он его убить собрался? На глазах всего лагеря?

— Вы как хотите, а я пошел собирать вещи, — заявил Рыжий. — Добровольно не сдамся. Черный нас со свету сживет!

— Я догоню его! — бросил Хен. — Может, ему будет нужна помощь.

Несмотря на все просьбы Мирта остаться, он побежал за Вором.

Быстрее-быстрее! Нельзя медлить!

Мимо пролетают шатры, повозки, солдаты, сидящие за кострами, развевающиеся на ветру флаги, шесты с охранными заклинаниями, металлические треножники с вставленными в специальные отверстия факелами. Влево, вправо, прямо, влево, вправо…

Лишь бы успеть.

Легкие от бега горят огнем, пот заливает глаза, в лопатке болезненно стреляет, однако Хен не жалеет себя, лишь ускоряется. Едва не сшиб лекаря, тот бросил ему в след забористое ругательство. Испугал лошадь — та всхрапнула, едва не поднялась на дыбы.

Да где же?!

Повинуясь чутью, свернул в сторону лагеря ветеранов. И шагов через сорок встал, точно врезался в невидимый купол — увидел меж трех шатров, как разговаривают Вор и Черный.

Гушарх держится на расстоянии от новобранца, что-то кричит злое, лицо искривлено в ярости, ладонь лежит на эфесе меча — вот-вот прольется кровь.

— …не приближайся! — донеслось. — Попытаешься убить меня, жалкий выродок? Подходи ближе — узнаешь, какая кара ждет тех, кто идет против воли царя! Такие как вы, деревенщина, не чураетесь грязных методов, да? Собираешься зарезать, пока никто не видит? Я и не в такие ситуации попадал — атакуй!

Вместо ответа Вор поднял левую руку, пальцами начертил в воздухе сложный знак.

Блеснуло.

Вокруг его кисти заплясали две миниатюрные фиолетовые звезды, слились в одну, превратились в подрагивающий огненный иероглиф. Тот, пылая и то приобретая устойчивые очертания, то расплываясь в горящей кляксе, подлетел к лицу Черного, вспыхнул разноцветными искрами.

Гушарх не закричал от боли — его лицо разгладилось, взор стал пустым и безликим. Плечи поникли, и сам он словно сжался, уменьшился в размерах.

Вор принялся что-то шептать, делать руками сложные пассы.

В какой-то момент Черный кивнул, развернулся и побрел дальше как ни в чем не бывало.

Хен, боясь попасться, нырнул влево, вжался, насколько это возможно, в стену шатра.

Магия! Наш новичок — колдун!

Его сердце учащенно стучит, отдаваясь пульсацией в ребрах и в висках. От волнения сперло дыхание.

Он ожидал увидеть что угодно — словесную перепалку, бой на мечах, скрытое убийство и даже мольбы о пощаде — но только не такое.

А если Вор его заметил?

Тоже нашлет пылающий иероглиф?

Надо убираться отсюда подальше.

Хен отлепился от стены и побежал к своим.

* * *

Через месяц армия снялась с лагеря и направилась по широкому тракту к Костяной Степи.

Гушарх отряд Болтуна так и не тронул, его угрозы оказались пустыми. Сам он делал вид, будто их не существовало. Что устраивало всех.

Хен так и не рассказал про колдовство остальным, предпочитая помалкивать. Вор шутил, ввязывался в авантюры и ничем не выдавал себя.

По крайней мере, пока…

 

Глава вторая. Найват

Оранеш, обитель Певцов Смыслов

Когда опостылевшие джунгли наконец выпустили их из своей зеленой клетки листьев и ядовитых лиан, они вздохнули с облегчением.

Привыкшие к вечному сумраку глаза щурились на ярком солнце, а кожу приятно покалывало. Теперь больше не сдавливали с двух сторон деревья — вокруг простиралсяогромный пологий холм, вычищенный от растительности. Воздух звенел от магии — это ощущалось в легком онемении кончика языка, в пробегающему между лопаток холодку, в странных шуршащих звуках, хотя никаких животных — например, грызунов — здесь быть не могло.

С высоты холма открывался прекрасный вид на простирающийся в низине храмовой городок, обнесенный каменной стеной. Поблескивали шпили и купола школ Певцов, взгляд ласкали оранжево-красные черепицы крыш, до ушей доносился раскатистый гул колоколов. Оштукатуренные каменные стены, пилястры, кружевные окна, базилики — всё это вызывало чувство отчетливого узнавания.

Там, в низине раскинулась миниатюрная копия Кулгера — их храмового города, их далекой родины в пустыне.

Найват, облегченно выдохнув, направился по пыльной дороге, дабы поскорее очутиться в спасительной тени высоких стен, глотнуть холодной колодезной воды и немного перевести дух.

Идущий по правую от него сторону, Ренай сначала положил ладонь на больную почерневшую руку, а затем поправил перевязь с мечом. Постоянно оборачивался, будто боялся слежки. Круги под глазами стали отчетливее, налились чернотой — впрочем, как и у Найвата. Кошмары не перестали их мучить даже после того, как они выбрались из кипарисового леса.

К стенам храмового города жались двухэтажные, огороженные дворами, кирпичные домики — довольно ухоженные, крепкие, богатые. В отличие от остальных школ Певцы разрешали простым смертным селиться рядом с ними — в конце концов, кто-то должен был обеспечивать их немаленькое хозяйство. Повара, уборщики, мельники, банщики, погонщики скота, прядильщики и кожевенники — все состояли из обычных людей.

Окунувшись в приятный шум и гам — купите, милчеловек, селедку! хорошая! не желаете ли, великий господин, чтобы я вычистил пыль с вашей хламиды? кувшин со сладкой водой всего за один обол! — Найват и Ренай вошли в широко распахнутые тяжелые городские ворота.

Каменные глыбы накрыли их спасительными тенями, подул приятный легкий ветер, остужающий разгоряченную кожу и щекочущий виски.

На их пути не встретился ни один стражник, но оно и неудивительно — колдунам не от кого защищаться, их мощь столь неоспорима, сколь и велика, а любую иноземную армию они учуют задолго до того, как та выйдет из лабиринта джунглей.

Оказавшись за стенами, Найват остановился и широко улыбнулся, наслаждаясь накатившими эмоциями.

Он дома! Прекрасная мысль, боги их дери!

Вот красуется горельефами на фасадах длинное двухэтажное здание библиотеки, вот приземистая галерея, окруженная в натуральный рост скульптурами видных ученых, путешественников и колдунов, вот там вдали казначейский корпус, вот выглядывает краешек школы Шепчущих. С центрального рынка доносятся крики.

И всё такое знакомое, родное, привычное, уютное… Будто и не пропадал долгие месяцы в мертвых кипарисовых лесах.

Вокруг снуют туда-сюда подростки-ученики и их взрослые маги-учителя. Первые, заглядываясь на пеструю галдящую рыночную толпу, рассказывают о концепциях атомарных фактов, о совокупности истинности всех мыслей мира, о доказательности логического и нелогического, вторые же молчаливо слушают, подсказывают, если надо.

Такие вот недолгие прогулки на воздухе разрешаются будущим колдунам утром, днем и вечером, дабы «проветрить» мозги, дать краткую передышку, хотя обучение не останавливается ни на мгновение. Даже расхаживая по городку, они обязаны отвечать на вопросы учителей — до тех пор, пока знания не превратятся в интуицию. В остальное время ученики корпят над книгами, изучают десятки наук — каллиграфию, фехтование, математику, геометрию, эдикты, придворный этикет — и готовятся к испытаниям.

Вместе с Шепчущими по мощенным каменным улицам ходят и татуированные Поющие, но те выглядят хмуро, не разговаривают друг с другом, направляясь по своим делам. Молчаливые, спокойные, немного даже пугающие.

Некоторые из них, проходя мимо, что-то бубнят под нос, делают пассы руками — в отличие от многих они всегда полностью погружены в себя и живут в собственных мыслях, лишь изредка возвращаясь в реальность. Таков их удел.

Уже возле здания Совета к Найвату подошел один из мастеров, приметил приколотый к хламиде золотой иероглиф — знак священного исполнителя, источающий колдовскую энергию. Любезно спросил, как господин добрался, и попытался выяснить цель визита.

Скинув на землю походный мешок, Найват кратко рассказал про свое путешествие в заброшенный храм, про встречу с Ренаем и о бое с геометристами.

Потребовал срочной аудиенции с архимагом.

Мастер внимательно выслушал, пообещал как можно скорее передать важные вести высшему руководству, а пока дела решаются, сопроводил гостей во дворец, где выделил обоим по личным покоям.

Уставший, вымотанный, грязный, мечтающий только о том, чтобы немного вздремнуть, Найват не стал спорить с мастером-колдуном о срочности его вестей и, оставшись один, закрылся у себя, плюхнулся в резное кресло и расслабленно вытянул ноги.

Ему, как священному исполнителю воли Пророка, по всей видимости, выделили самое просторное и богатое помещение: всюду золотая лепнина, дорогая дубовая мебель, сделанная лучшими плотниками Оранеша, огромные, в стену высотой окна, выходящие на мельницу, бани, кузницы и тренировочные поля.

На кровати, заправленной шелковыми простынями, поместились бы человек пять.

Найват лишь скривился от всего этого богатства.

Сам он предпочитает строгость, минимализм в деталях. Только самое необходимое, ничего не должно отвлекать от мыслей. Роскошь размягчает волю.

Аскетизм — вот суть школы.

Правда, не все её члены придерживаются подобных правил. К тому же к Певцам часто заглядывают тгоны, купцы, знать и даже цари — им привычнее находиться в богатой обстановке. Отсюда и такие покои.

Найват успел прикорнуть в кресле, когда к нему постучались. Пришлось выдернуть себя из дремы и открыть дверь.

За порогом оказался уже знакомый мастер.

Учтиво поклонившись, он сказал:

— Архимаг ждет вас, священный исполнитель. Следуйте за мной.

* * *

Зал для переговоров оказался в десятки раз больше покоев.

Эхо их голосов, отскакивая от стен и колонн, проносится по помещению, резонирует в ушах. Потолок настолько высокий, что не хватает свеч, дабы прогнать прячущуюся в углах тьму. Чирикают на перекладинах невесть как появившиеся здесь воробьи.

— Интересная история, — сказал архимаг, стоя к нему спиной и смотря в огромное круглое окно. — Насколько мне известно, геометристов никогда раньше не видели столь далеко от их школы.

— Однако они там были!

Найват положил оловянный бокал с ледяной водой на мраморный стол — высокий, длинный, словно предназначенный для великанов. Но, похоже, в этом здании все страдают гигантоманией — необъятные залы, кресла размером с быка, высоченные шкафы, в которых можно спрятать маленькую деревню и даже еще место останется.

Одно из значительных и неприятных отличий от настоящего Кулгера.

— Я не сомневаюсь в ваших словах — лишь пытаюсь осознать, чем нам это грозит в будущем, — сказал архимаг. — Дурной знак, очень дурной.

— Мне потребуется десять ваших лучших Шепчущих и пять Поющих. Я планирую выследить Вора — возможно, еще не поздно. Наверняка он не успел уйти далеко — прошло не так много времени с его кражи. Должны же остаться хотя бы метки! Уверяю, наказания он не избегнет, кем бы он ни был. Собственнолично его достану.

— Вы хотя бы прояснили судьбу моих людей, отправившихся в кипарисовый лес. — Его голос низкий, с приятной хрипотцой, свойственной скорее фодег-генералу, чем колдуну. — Спасибо вам! И врагу не пожелал бы такого — умереть в плену от голода и жажды! Невиданное варварство. Страшно представить, как мучились бедняги, какие страхи испытывали. Воистину живем в дикарское время! В нашей обители так легко забыть, как жесток внешний мир…

— У нас мало времени. Чем быстрее я примусь за дело, тем скорее получу первые результаты.

— Если бы всё так было просто, священный исполнитель.

Он повернулся в его сторону.

Совсем непохож на тех карикатурных архимагов, изображенных на горельефах, фресках и картинах мирских дворцов: узкое вытянутое лицо, впалые щеки, горящие знаниями глубоко посаженные серые глаза, висящие пышные усы, сломанные нос и длинный шрам, тянущийся от правой скулы к левой — ни дать ни взять полевой капитан. Добавляют картину большие растопыренные уши и короткая прическа.

Архимаг болезненно худ, ходит, чуть хромая. Но надо признать: в этой просторной белой льняной рубахе и штанах-шароварах выглядит эффектно.

— К чему вы клоните? — спросил Найват, хмурясь. — Согласно эдикту мне обязаны предоставить всё, чего только попрошу. К тому же речь идет о существовании нашей школы!

— Пожалуйста, не злитесь. Я ни в коем случае не отказываю вам — даже в мыслях не было перечить. Однако у меня есть поручения от самого Пророка. Необходимо дождаться предстоящего Совета — в том числе и вам. Подробностей, к сожалению, я пока не могу сказать, простите. Вам придется остаться у нас минимум дней на пять, пока не разберемся.

На несколько мгновений воцарилась тишина, нарушаемая лишь щебетом воробьев, летающих с одной потолочной балки к другой.

Найват уставился на гладкую поверхность стола, переваривая услышанное.

Видимо, случилось что-то из ряда вон выходящее, если Пророк попросил его остаться.

Ладно, деваться некуда.

К тому же ему действительно не мешало бы несколько дней отдохнуть. Вот и представился случай…

— Совет не продлится долго, священный исполнитель, — сказал архимаг примирительным тоном. — Мне жаль останавливать вас, но обстоятельства выше нас, к сожалению. Пока вы в обители можете выбрать любые покои, какие только пожелаете. Если, конечно, не устраивают те, что выделили. Я слышал вы предпочитаете менее роскошную обстановку. Мастер почему-то посчитал, будто вам понравится помещение для приезжей знати…

— Все в порядке, я останусь там, где меня поселили.

Он действительно поискал бы покои поскромнее, но ему понравился живописный вид из окна. К тому же библиотека рядом.

— Только прошу не считать себя узником, священный исполнитель. Вам открыт доступ ко всему — к архивам, к галереям, к залам и даже к кладовым, если необходимо. Ни в чем себе не отказывайте. Я приставлю к вам мастера — он будет выполнять любые ваши пожелания.

— Спасибо, но, думаю, мне достаточно библиотеки. Я бы хотел разобраться со своими записями, сделанными в заброшенном храме. Многое еще предстоит расшифровать.

Архимаг отодвинул одно из кресел, сел в него и, оглядевшись, спросил:

— Все эти истории про Вора правдивы? Он действительно способен колдовать без Поющих? Но это противоречит всем догмам! Ваша история… она… она слишком фантастична.

— Вы и без меня знаете: в логике наших концепций нет ничего случайного. Если что-то входит в атомарный факт, то возможность этого атомарного факта уже в чем-то предрешается. Однако я видел иероглифы, доказывавшие обратное! Вор открыл нечто уникальное.

— Как мы тогда поймаем его? — спросил архимаг. — Если он настолько могущественен?

— Пока не знаю. Этот человек, которого мы все ищем, бессмертен. У него вместо крови по жилам течет чистый ослепляющий свет, а любая нанесенная рана на нем затягивается в мгновение ока. Его не берет ни сталь, ни колдовские заклинания, ни молитвы, ни обряды…

— А действительно ли с вами приехал единственный выживший после атаки на храм колдун?

Поерзав на стуле, Найват кивнул, затем сказал:

— Да. Но он не колдун — бывший Поющий. Он был личным телохранителем настоятеля. Признаться, ему я не доверяю: он что-то скрывает.

Архимаг пригладил пальцами длинные усы, спросил:

— И что вы с ним собираетесь делать?

— Выжидать. Больше мне ничего не остается.

— Таковы реалии мира, да? Только в сказках герои постоянно действуют, сражаются, спасают…

Кивнув и допив одним большим глотком воду из бокала, Найват поднялся, устало потер глаза костяшками пальцев и сказал:

— Мне надо выспаться. Дождемся Совета, решим проблемы, а после с вашими людьми отправлюсь на поиски Вора.

— Слова мудреца.

Архимаг довел его до окованных стальным пластинами входных дверей, где и попрощался с ним.

* * *

Чернильный мрак окутывает длинные коридоры, стелется по залам, террасам и галереям. Приходится напрягать глаза — дальше десяти шагов невидно. Факелы в металлических скобах на стенах потушены. Тишина не абсолютная — до ушей доносится неумолчный неразборчивый шепот.

Обеспокоенно оглядываясь, Найват направляется в сторону своих покоев, однако то ли спутал поворот, то ли слишком углубился — не найти выход. А спросить не у кого, будто вымерли все.

Под ногой хлюпнуло.

Он резко остановился, живот болезненно скрутило.

Вязкая черная лужица растекается на полу, отвоевывая себе все больше пространства. Пришлось опуститься, окунуть кончик указательного пальца в эту мерзкую дрянь.

Да, без сомнения — кровь.

Но откуда?

Найват поднялся.

Стараясь не оглядываться, двинулся дальше по коридору. Сделал шесть или семь шагов, когда путь преградила странная фигура — изломанная, высокая, будто состоящая из одних острых углов.

Окутанная тенями, она покачнулась на непропорционально маленьких ножках, издала детский всхлип.

Найват застыл не в силах даже вздохнуть.

Первобытный животный ужас охватил его, сковал каждую часть тела. Чем больше он смотрит на фигуру, тем сильнее мутится рассудок, распадается на несвязанные друг с другом лоскуты. Поэтому пришлось отвернуться и быстрым шагом направиться обратно. Странное изломанное существо не последовало за ним — продолжило стоять на месте и всхлипывать.

Коридор запетлял, зазмеился, украшенные гранитными панелями стены сменились грубыми каменными блоками, покрытыми серой, фосфоресцирующей плесенью. Попадающиеся двустворчатые двери, ведущие в залы дворца, заржавели, позолота слетела, осыпалась на полу лоскутами.

Стало гораздо светлее, хотя ни лампы, ни факелы не попадаются на глаза — сияние исходит от пола и высоченных потолков.

В очередной раз попав в тупик, Найват тяжело вздохнул и огляделся.

Да где же лестница, ведущая в его покои?

Еще и этот дурацкий шепот в ушах не затыкается!

С левой стороны, на самой границе зрения, что-то шевельнулось.

Вздрогнув, Найват обернулся.

Держа себя за худые плечи, раскачивается из стороны в стороны старик. На его вытянутом, испещренном морщинами лице выражение неописуемого ужаса, будто онувидел нечто такое, отчего до сих пор не смог прийти в себя. Взгляд выцветших стеклянных глаз устремлен в одну точку перед собой. На густой длинной седой бороде местами запеклась кровь, висит отвратительными алыми сосульками. Сухие потрескавшиеся губы непрестанно двигаются, из рта вырывается только одна фраза:

— Фрактальная Цитадель… Фрактальная Цитадель… Фрактальная Цитадель.

Найват подошел к старику, принялся трясти его за плечи, с льняного хитона посыпалась комьями пыль, словно седобородый последний месяц провел в шкафу.

— Эй! Очнитесь! Вы слышите меня? Понимаете? Я — священный исполнитель воли Пророка! Мне нужно вернуться в свои покои! Вы поможете мне? Я хочу лечь спать. А еще у вас там огромная лужа крови растекается на полу — прикажите служке убрать. Если кто-то поскользнется…

Договорить не смог: старик посмотрел на него.

Найвата будто окатили ледяной волной. Он инстинктивно шагнул назад, только сейчас понимая, в какие неприятности попал.

Шепот вокруг усилился, где-то далеко в коридоре раздался протяжный душераздирающий крик, выворачивающий само нутро.

Сотни голосов обрушились с умопомрачительным грохотом.

От такого напора в голове стрельнуло, виски сдавило.

Вокруг кистей старика материализовались энергетические кольца с кружащимися световыми иероглифами. Из его глаз брызнул ирреальный, яркий свет.

Миг — и воздух по-змеиному зашипел.

Кнут овеществленной энергии едва не снес Найвату голову — удалось лишь в последний миг пригнуться.

Кувырок, уворот, отскок, уворот, прыжок назад.

Седобородый, не говоря ни слова, стегает энергетической лентой, высекая из стен разноцветные искры. Кружащиеся вокруг него в бешеном водовороте иероглифы, сотканные из сияющих синих точек, угрожающе свистят, вспарывают, разрыхляют пространство, точно соха — землю.

Найват выгадал нужный момент и, когда кнут полетел в его сторону, нырнул к старику. Нанес удар локтем в грудь и, пока тот потерял равновесие, побежал в дальний конец коридора.

Без оружия и магии ему нет смысла сражаться. Открытого столкновения он не переживет, поэтому ничего не остается, как уносить подальше ноги.

Влево, вправо, опять вправо — он двигается наугад, надеясь на удачу.

Знакомые ориентиры давно потеряны, все-таки дворец архимага в Оранеше отличается от дворца Пророка в Кулгере, хотя изначально показалось иначе.

Впереди попалась каменная лестница с широкими, потрескавшимися ступенями.

Найват взобрался по ней наверх, распахнул огромные двустворчатые двери.

Застыл, точно вкопанный.

По началу подумал, будто это чья-то шутка или разыгравшееся воображение, такого просто не может быть, невероятно…

Стены с обеих сторон живые, состоящие из лиц, искривленных в жутких гримасах боли. Раззявлены рты, глаза устремлены к потолку, будто там не тяжелые каменные блоки, а милосердные небеса, будто око Великого Баамона увидит страдания этих людей и освободит их души. Не смолкают чудовищные крики, от которых по телу прокатываются волны мурашек.

Боясь погони седобородого, Найват пошел вперед.

Лица, так похожие на печальные маски, сопровождают его, орут ему в след, умоляют помочь. Кто-то пытается вырваться, выпячивает подбородок, насколько позволяетнатянутая кожа, кто-то бросает в след проклятия, а кто-то рыдает — по серым гладким щекам стекают слезы.

Но вот коридор закончился, и взору предстал просторный круглый зал.

Два гигантских панорамных окна выходят на улицу, на развернувшееся Откровение. С алых небес срываются огненные точки, падают на далекие скалистые горы, превращая те в пылающий ирреальный кошмар. И все это под аккомпанемент криков стен за спиной. На линии горизонта, то появляясь, то исчезая в кровавом тумане, расхаживают гиганты. Их длинные ноги медленно — так неестественно медленно! — поднимаются над землей и опускаются; под ними встают столбы пыли. На гладких, слишком красивых, точно у скульптур, лицах выражения ярости. Массивные кулаки сжаты, пальцы испачканы в крови.

Простирающиеся равнины перед дворцом усеяны белыми костями, клинками, частями доспехов и деревянными столбами с трепещущими на них лоскутами кожи. Тут и там снуют твари, напоминающие одновременно и ящериц, и летучих мышей. Они копошатся в останках, изредка бросаясь друг на друга.

Вся земля умерла, нигде невидно ни травинки, ни даже скрюченного деревца — одна выжженная пустыня. Из мира исчезла большая часть ярких цветов, остались лишь черное и красное с их оттенками.

Найват вышел из оцепенения тогда, когда слева послышался скрежет. Он дернулся, инстинктивно сделал шаг назад.

В зале перед ним толпятся изломанные высокие фигуры, похожие на ту, что он видел после лужи крови. Пошатываясь и по-детски хныкая, они набросились на него.

А затем сознание померкло, словно опустилось в чернильный ледяной омут.

Сон. Всего лишь сон…

Широко зевнув, Найват надавил указательным и большим пальцами на закрытые глаза, пытаясь избавиться от сонливости и вернуть четкий строй мыслей.

Помогло мало.

Туман в голове не прогнал ни крепкий чай, ни утренняя разминка, ни свежий воздух. В висках засела ноющая боль и, похоже, не собирается проходить до завтрашнего дня.

В миллионный раз скользнув взглядом по рядам иероглифов и не разобрав их смысла, Найват отошел от пюпитра со свитком и осмотрелся.

В здешней библиотеке много книг, скрижалей, глиняных табличек и древних рукописей. Тут есть и Неклай Ревущий со своими «Апокрифами к Мератету», «Первой книгой света», «Жизнью», и Стонтас с «Геометрией», «Апориями мер», «Основами», и Зенас Одноглазый с «Элементами гармоники» и «Теоремами».

Но главную ценность представляют копии рукописей Певцов, собранные за две тысячи лет существования школы. Можно найти и выкладки по геометристам, по Золотым Посохам и даже чародеям Кси'Хэ, хотя те уже многие века не вылезают из мертвого города в горах.

Найват глубоко вздохнул, ощущая приятные запахи чернил, пожелтевших листов бумаги и пыли. Подошел к панорамному окну — стекла безупречно вымыты, на них нет ни пятнышка грязи, — взглянул на тренировочное поле.

Сейчас ученики-маги выстроились вокруг высокого бронзового столба и под руководством мастеров пытаются сколдовать простое заклинание — призрачный рой Ратхиг.

Татуированные Поющие сидят на коленях в трансе; Шепчущие, такие нелепые в этих огромных балахонах, размахивают руками в сложных пассах, пытаясь создать облако энергетических светляков.

Найват растянул губы в улыбке.

Обычные люди даже не осознают сложность магии. В их представлении всё просто: чародей что-то там говорит, создает огненный шар и бросает его во врага. Или призывает грозу. Или сдвигает силой мысли горы. Или заставляет семенам прорости в сухой безжизненной земле.

Легче легкого!

На деле же всё обстоит иначе.

Он-то, Найват, воспринимает это как само собой разумеющееся, интуитивно понятное, но, частенько сталкиваясь с тгонами и царями, приходится растолковывать базовые принципы работы любой школы.

Магия осуществляется только через связки татуированных и так называемых «ключей». Татуировки на теле не просто записи заклинания, а настоящие шифры реальности. Тогда как человек-ключ — носитель некоего понимания абстрактных терминов этих теорий и транслятор колдовства в реальность. Разумеется, у каждой школы собственная картина мира. И если сам мир откликается на каждое заклинание, то возникает проблема соизмеримости и непротиворечивости шифров и разных картин мира.

У Певцов Смыслов татуированных называют «Поющими», ключей — «Шепчущими». В других школах — иначе, но суть остается той же.

Найват открыл окно, позволяя свежему воздуху остудить голову.

На тренировочном поле один из мальчишек, громко выкрикнув заклинание, вдруг запнулся и кружащие вокруг его пальцев светлячки исчезли. Мастер тут же подскочил к нему, саданул бамбуковой палкой по заднице, принялся бранить его за нерасторопность и нерадивость. Юные Поющие очнулись от транса.

Найват пригляделся к ним.

Татуировки мальчишек — суть теория, шифр мира. Они что-то вроде парадигмального писания, пучка концепций, осознаваемого лишь в качестве целого сразу. «Ключи» же — передаточные звенья, категоризаторы явлений природы, переводчики на языки данной школы, проекторы значений.

Тут уместна следующая аналогия: все татуированные есть синтаксис, а ключи-маги — семантика (то есть обороты речи, его смыслы и отдельные слова). Певцам Смыслам повезло, если так можно выразиться, куда больше, чем геометристам, Золотым Посохам и чародеям Кси'Хэ. Ведь они по сути вобрали в себя учения других, нашли обобщающие точки. И потому сейчас главенствуют в мире. Их обители есть практически в каждой стране, кроме Геткормеи, Великого Нокронга и, конечно же, Малого Коата.

Они всесильны, потому что в системе их учения есть элементы других школ.

Во время волшбы татуированные Поющие мысленно строят особые абстрактные геометрические фигуры. Как только эти фигуры достигают определенной симметрии, они наделяются особым, интуитивным смыслом. Затем они, постигнув свою сущность, начинают издавать особую «мелодию» — сложно подобрать слово к тому, что на самом деле вбирает в себя куда больше значений, чем есть. Эта «мелодия» начинает обладать собственным голосом, который и способен менять реальность. Шепчущий слышит её и переводит в мир в виде энергетических лент, сияющих шаров и прочего…

И вот в дело вмешался Вор с геометристами. Пока он нашел лишь в нескольких системах концепций противоречия, не влияющие на базовые принципы, но даже такой удар — ощутим. Врагов необходимо остановить, нельзя дать хотя бы малейшую возможность для того, чтобы лишить Певцов их колдовства, как было тысячи лет назад с Аккаратской школой.

Мир до сих пор не оправился от той катастрофы.

Найват на миг представил, как он и тысячи его братьев лишатся всего, станут легкими жертвами для тех же Золотых Посохов, и похолодел.

Чудовищные перспективы.

Из глубин памяти всплыли картинки из далекого прошлого.

Вот он, еще несмышлёный послушник, лежит в келье на узкой деревянной кровати и плачет — его родителей убили на войне, страшное, ледяное одиночество наваливается, душит. К нему подсаживается худой Певец, гладит по спине и вместо успокаивающих слов кладет на подушку вырезанного из дерева солдатика. На краткий миг отчаяние притупляется…

Вот он, уже ученик-маг, будущий Шепчущий, упражняется до изнеможения на песчаном поле. Посох в его руках свистит, разрезает воздух и уничтожает воображаемыхврагов. Незаметно за спиной встает Пророк и молча наблюдает за тренировкой. Когда он, Найват, делает слишком сильный замах — его левая нога соскальзывает назад — и, потеряв равновесие, оказывается на земле, глотая пыль и проклиная себя за глупую нерасторопность.

Раздается смех — не злой, добрый, искренний.

Заслоняя солнце, над юным учеником возникает Пророк.

В слепящих лучах он выглядит одновременно и богом, и простым человеком: в больших карих глазах горят озорные искорки, длинные светлые волосы завитушками ложатся на плечи, на красивом, с заостренными чертами лице нет ни одного шрама или морщинки, в неухоженной бороде, напоминающей больше козлиную, застряли хлебные крошки.

Впрочем, он действительно был — да и есть сейчас! — живым воплощением сверхчеловека — бессмертный, вечно молодой, существующий уже больше полторы тысячи лет.

Он протягивает ему, простому юнцу, руку, помогает встать и учит правильному замаху…

Найват тяжело вздохнул.

Школа, эта огромная, подчас неповоротливая структура с советами смертных и священных исполнителей, архимагов и Пророка, мастеров-магов, их учеников и послушников, для него всё! Певцы Смыслов нужны миру — и это не пустые слова. От них зависят сотни тысяч людей — землепашцы, торговцы, знать, цари, кожевенники, эвпатриды, прядильщики, кузнецы и многие-многие другие.

Без их магии Оранеш, Великий Кулгер попросту исчезнут в быстрорастущих джунглях, а Тошатханский Союз и Аккарат усохнут под наступлением Великой пустыни.

Вора необходимо остановить, пока еще не поздно.

Найват глубоко, до предела, до боли в легких вздохнул теплого воздуха, пытаясь привести мысли в порядок.

Его кошмары не проходят, наоборот стали более живыми и пугающими. Ренай оказался прав: как бы далеко от мертвого кипарисового леса они не ушли, проклятье неисчезает. Мало того: сны начали повторяться, будто пытаясь что-то вдолбить, показать. Все эти чудовища с изломанными телами отошли на второй план, уступив место иному — Фрактальной Цитадели, шепоту тысяч голосов и Откровению, разворачивающемуся в мире.

И какая тут связь с Вором?

Найват покачал головой, закрыл окно и вернулся к свиткам и книгам.

Хватит занимать мозги пустыми страхами, нужно как можно больше узнать о геометристах!

* * *

Совет решили провести в зале архимага. За огромным гранитным столом собрались пятеро Смертных и двенадцать высших мастеров.

Больше половины отрастили длинные, промасленные бороды по оранешской моде и ходят в бесцветных рубахах-юбках, подпоясанных широкими кожаными ремнями. Свое высокое положение никто не выпячивает, не кичится богатством — увидь таких за пределами дворца, например, на рынке, легко спутаешь с обычными горожанами.

Слушают внимательно, не пытаются перебить или как-то выказать свое несогласие. Разве что время от времени поглядывают на восседающего за троном в центре стола архимага — прямого, точно копье, гордого.

— …таким образом необходимо поймать Вора как можно скорее, — закончил свой длинный монолог Найват и уселся обратно в резное кресло.

На некоторое время воцарилась тишина, нарушаемая лишь чириканьем воробьев на потолочных балках.

— Точно ли все братья, отправленные в разрушенную крепость, мертвы? — спросил лысоватый старик-мастер. Его черные татуировки придают лицу пугающий вид. — Насколько я понял, вы нашли только одного Певца, тогда как судьба остальных… неизвестна…

— Повторяю: их жизни оборвались. Тел я не видел, но колдовство, появившееся после атаки Вора… Впрочем, я уже это объяснял.

— Тогда как удалось выжить вам, священный исполнитель? Если всё было так, как вы рассказываете.

— Моя воля сильнее, чем у обычного мастера. Пророк учил меня справляться с куда более опасным магическим воздействием. Но, стоит признаться, даже мой рассудок едва не покинул меня.

— Был ли проведен необходимый обряд погребения с найденным усопшим? — задал новый вопрос татуированный. — Его душа не застряла в этом мире?

— Обряд мы провели. Признаться, меня смущают ваши иррациональные представления о мире.

Мастер молча проглотил неприкрытое оскорбление, кивнул и принялся перебирать шарики четок. Остальные лишь переглянулись друг с другом, то ли боясь, то ли не желая вступать в диалог. Даже архимаг насупился и смотрит на поверхность стола, прокручивая какую-то мысль в голове. Его усы висят.

— Надо действовать, — заявил Найват. — Вор не ушел далеко. Объявлять войну геометристам мы не станем, однако у меня есть план. Устроим обряд и отследим местонахождения ублюдка. Затем отправимся в погоню. Предполагаю, Вор сейчас в Малом Коате или в Пепельных горах…

— Боюсь, священный исполнитель, это невозможно, — за долгое время сказал архимаг.

— Это еще почему?

— Как я уже вам говорил, от Пророка пришло важное сообщение. Противиться его воле мы не можем.

Он взмахнул рукой.

Стражники-колдуны одновременно открыли входные двустворчатые врата, в зал неспешно вошел незнакомец. По тому, как грациозно двигается он, как держится, в нем легко опознать воина. Большой плотный капюшон скрывает в тени лицо. Серая рубаха на нем изрядно потрепана, длинный, до самого пола, халат испачкан в пыли, отчего истинный его цвет не разобрать. Шаровары в многочисленных заплатках. На поясе висит сильно изогнутая сабля в обычных кожаных ножнах.

Пустынник — да не простой, судя по дорогим сапогам до колен. Лишь по ним можно определить знатный статус.

— Это наш гость из самой столицы Келигира, — представил незнакомца архимаг, — Тешанас Высокий, один из знатных отпрысков бедуинов Немата. И боюсь, священный исполнитель, мы должны его внимательно выслушать.

Найват нахмурился, ничего не понимая.

Пустынник низко поклонился и скинул капюшон.

Загорелая, испещренная тонкими морщинами кожа, длинное вытянутое лицо с ястребиными чертами, до синевы бритый подбородок, уголки зеленых глаз опущены вниз, отчего кажется, будто новоприбывший чему-то печалится, тонкие губы, большой нос с горбинкой.

— Священный исполнитель, я дожидаюсь вас здесь уже несколько недель, — начал Тешанас Высокий. Его голос оказался на удивление мелодичным и приятным, несколько дисгармонирующим с воинственным видом. — Сначала наши люди обратились к самому Пророку, но тот отправил нас к вам. Сказал, вы не сможете отказать.

Найват кивнул.

— Что случилось? — спросил он.

— Боюсь, Геткормея объявила полномасштабную войну Немату. Насколько нам известно, больше сорока тысяч пеших и семи тысяч конных воинов сейчас переходят границу своей страны, чтобы направиться прямиком к Келигиру. Но пугает нас другое: с армией отправилась и значительная часть Золотых Посохов. А значит, нам не выстоять без помощи Певцов. В противном случае — полное уничтожение нашей страны. А там и до других очередь дойдет — Геткормейская империя решила покорить весь мир.

Пустынник замолчал, давая обдумать услышанное.

Найват пожал плечами, провел ладонью по затылку и обратился к архимагу:

— Похоже, хлипкое перемирие между школами заканчивается. Возле наших обителей появились геометристы, Золотые Посохи объявили войну, а Вор разрушает наши концепции. Слишком много совпадений. Странно, что на горизонте не возникли чародеи Кси'Хэ. Впрочем, еще не вечер.

— Священный исполнитель, я передаю вам письмо Пророка, — сказал архимаг, достал из полы плаща свернутый свиток и подкатил его к Найвату. — Он требует, чтобы вы оставили пока поиски Вора и отправились в Келигир. Как можно скорее. Мне приказано выделить вам пятьдесят мастеров. Шепчущие и Поющие из других обителей уже отправлены на место.

— Голова идет кругом…

— Тут ничего не попишешь, священный исполнитель.

Найват аккуратно расправил свиток на столе, взгляд скользнул по ровным рядам иероглифов, остановился на вычурной большой печати Пророка — такую не подделаешь, волшебную ауру уловит даже обычный человек.

Из груди вырвался долгий вздох. Похоже, придется перекраивать планы.

Архимаг, завидев его выражение лица, быстро провел ладонью по столу и попробовал разбавить уксус разочарования сладостью будущих побед:

— Долгое скрытое противостояние с Посохами закончено. Теперь всем нам необходимо поставить жирную точку и определиться с тем, кто будет безраздельно правитьмиром. Никаких переговоров, никаких компромиссов! Одна школа против другой — как в старые добрые времена! Священный исполнитель, мне кажется, перед вами поставлена поистине великая задача! И только вы с ней способны справиться.

По залу поползли одобрительные шепотки мастеров.

Пустынник молча наблюдает за происходящим, ничем не выдавая своих чувств, — у каменного изваяния и то больше эмоций.

— …за столько лет мирной существования Посохи разрослись до немыслимых размеров, — донесся разговор мастеров. — И стали неповоротливыми.

— Именно! — поддакнул один. — Казначейства, министерства, судебные комплексы, тайные канцелярии. Опять же — тюрьмы на них. Да они, наверное, уже забыли, как колдовать-то! Наши агенты постоянно докладывают о том, как все дальше Посохи превращаются в обычных сановников! Мы не встретим серьезного сопротивления!

— Верно — даже напрягаться не придется! — согласился другой. — Убьем их — и не наша в том вина! Не мы к ним с мечом пришли!

— Обломаем врагу зубы, — благожелательно заявил архимаг.

Найват отодвинулся от стола — стул под ним мерзко скрипнул — и поднялся.

— Мне кажется, вы недооцениваете Вора, — сказал он. — И как бы в будущем не пожалеть об этом. — Голос его дрогнул. — К тому же не стоит строить иллюзий насчет войны с Геткормеей. Она будет долгой и кровопролитной. Победителей не будет — мы все так или иначе понесем огромные потери. А пока… давайте готовиться к долгой дороге в Келигир.

Совет закончился.

* * *

В зал вбежал перепуганный Шепчущий и взволнованно принялся что-то рассказывать архимагу. Тот по началу лишь кивал, а потом застыл, глаза лихорадочно забегали. Затем резко вскочил и решительно направился к лестнице. Найват не услышал слов Шепчущего, насторожился и ринулся следом. Уже на улице, он понял, куда они спешат — в школу Поющих. Сомнений нет: что-то случилось с юными учениками.

В стенах тяжелого невысокого здания сделалось неуютно: вызывают отвращение зеленые гранитные плиты с темными прожилками, массивные черные колонны, непроизвольно закрадывается страх при взгляде на многочисленные горельефы. Раззявливают широкие лягушачьи пасти каменные чудовища, хмурятся скульптуры героев древности, всюду висят гранитные ока Великого Баамона — сферы с рельефными прожилками и точками зрачков.

Всё громоздкое, холодное, пустое — нет даже намек на уют.

Эхо их шагов разносится по мрачным залам.

В тенях мерещатся смеющиеся твари.

Один раз Найват даже намеренно выхватил свечу из металлического треножника, поднес к самому темному углу — и, конечно же, ничего не увидел, кроме пыли, покрывающей тонким слоем колонны и пол.

Подавляющие гранитные залы сменились неухоженными коридорами с шершавыми стенами, чадящими факелами и побитой плиткой под ногами. Но вместе с тем до ушей донеслись первые звуки жизни — гомон детей, веселый смех, звон посуды и топот маленьких ног в сандалиях.

Навстречу архимагу вышли пятеро мастеров; один из них принялся рассказывать о случившемся. Во время медитации дети вдруг забились в конвульсиях, из их ртов потекла белая пена, тела покрылись синяками, вздулись вены. А после…

По телу пробежал ледяной озноб, Найват оттолкнул мастера и распахнул деревянную дверь.

В нос тут же ударил смрад перемешанный с благовониями. Взгляд упал на лежащих вповалку на полу мальчишек — лет десяти, не больше. У всех кожу пятнают кляксы колдовских татуировок.

Найват вошел, ему словно пришлось преодолеть невидимый, но ощутимый барьер — кожа зачесалась, тысячи несуществующих муравьев поползли по кистям рук. Он склонился над ближайшим к нему мальчишкой, всматриваясь в тонкие черты лица.

Глаза бедняги заволокла чернильная муть — белков не рассмотреть, кожа иссохла, точно у старика, покрылась паутиной морщин, щеки впали. Потрескавшиеся губы непрестанно двигаются, до ушей доносится едва слышный шепот:

— Иншгел шооран… хоорджи… хоорджи… варт кафас оройхон…

Одержимый.

Без единого шанса на выздоровление. Душа мальчишки испеклась и обуглилась — тут даже боги не помогут, существуй они. Теперь на её месте пустота, до сих непонятная ни одной школой абстракция.

— Шогтеелин! Хоорджи! Шавитас! Кафас оройхон…

Найват поднялся, отряхнул руки о полы хитона, словно испачкался в пыли.

Архимаг по-прежнему стоит у порога, вновь и вновь оглядывает одержимых, мастера ему пытаются что-то втолковать, однако он их не слушает. Нервно теребит большим и указательным пальцами бронзовую пуговицу плаща.

Воздух в помещении сгустился, наполнился новыми запахами — смрадом старческих тел, тяжелых лекарств и еще чего-то едкого. На языке появился металлический привкус.

Вдруг дошло: в комнате медитаций нет окон. Из света здесь только несколько чадящих на стенах факелов, отчего мрак отвоевал большую часть пространства.

— Вор… — сказал Найват осипшим голосом. — Я еще раз говорю: мы недооцениваем его влияние.

— Возможно, вы и правы, священный исполнитель, — заявил архимаг, наконец войдя в помещение. — А возможно, и нет. У нас нет никаких прямых доказательств. Я понимаю ваше волнение за школу, однако дети в обители и раньше становились одержимыми.

— Сразу десять? Обычно это происходит только с одним!

— Я обеспокоен не меньше вашего. И приму меры предосторожности: в ближайшие несколько дней все медитации будут отменены, Поющим запретят колдовать и читать мантры. Высшие маги займутся изучением заболевших.

Один из одержимых мальчишек скрюченными пальцами принялся царапать шею, оставляя на коже длинные кровавые следы. Из широко раскрытого рта донесся булькающий клекот, отдаленно напоминающий смех.

— Я недоволен и обеспокоен увиденным, — сказал Найват. — И речь, разумеется, не о совете или школе. Я говорю о вашем отношении, архимаг, к происходящему. Вор не где-то там далеко — он здесь, под нашими носами! Вы сами получали подробные отчеты о разрушенной школе! — Он устало покачал головой. — Мне придется подробно доложить Пророку.

— При всем моем безграничном уважении, священный исполнитель, но я слежу за этой обителью больше двадцати лет. И знаю лучше, что пойдет ей на пользу. Даже если бы не было прямого приказа от Пророка отправить вас в пустыню, лично вам я бы не выделил ни одного человека без согласования с Советом Смертных. Вор, разумеется, опасен, но вы превращаете его в какого-то полубога, способного колдовать в одиночку и разрушать целые города. Вам хорошо известны прописные истины любой магической системы. За этим человеком кто-то стоит. Возможно, Золотые Посохи. Вот и разберитесь с настоящей проблемой, а не рассыпайтесь в пустых угрозах.

— Я пропущу мимо ушей вашу дерзость.

Архимаг несколько мгновений молчал, затем расслабился, сказал:

— Давайте закончим бессмысленные препирательства и у меня в кабинете вместе решим, что делать с заболевшими мальчишками. Пока не наговорили друг другу гадостей. И вы, и я перенервничали — нынче сложные времена. Простите мне мою грубость и хамство — никому не позволено так общаться со священным исполнителем…

Договорить он не успел: одержимый застонал, его тело скрючило, руки и ноги страшно изогнулись.

Захрустели кости, затрещали вывернутые суставы. Сквозь тонкую ткань хитона выпучились лопатки, страшно отперлись, точно крылья у птицы. Из рта полилась на пол густая, пузырящаяся, черная кровь и потекла вязкой струйкой к Найвату…

* * *

Пришлось сделать шаг назад, чтобы не наступить в чернильную жидкость.

Поднялся ветер, и в воздухе закружились хлопья пепла. Некоторые из них пачкают лицо, щеки, пальцы и тыльные стороны ладоней, оставляют на коже нестираемые пятна.

Найват осмотрелся, ощутил себя насекомым рядом с гигантскими пузатыми колоннами, выстроившимися в ряд и ведущими куда-то далеко вперед. Их поверхность матово поблескивает, шершавится небольшими выбоинами. Складывается такое ощущение, будто они сделаны не из гранита или камня, а из затвердевшей карамели. Дальше колонн все исчезает в изумрудном, напоминающем космы старухи-ведьмы, тумане — плотном и клубящемся.

Поэтому остается только идти вперед.

Найват практически сразу понял — ему вновь снится кошмар. Но от осознания этой простой мысли пробуждение не наступило, наоборот — окружающая реальность будто наполнилась деталями.

В ноздри ударил запах сырости, кожа покрылась мурашками от налетающих холодных порывов ветра.

На его пути встречаются сгорбленные худые фигуры, закутанные в бесконечные лохмотья. Покачиваясь на месте и бросая в его стороны опасливые взгляды, они едва слышно бормочут. Их длинные, искривлённые артритом, пальцы перебирают шарики деревянных четок. При малейшем движении звенят бронзовые кольца на кистях. Лица, изъеденные язвами, ссохшиеся, точно старая апельсиновая корка, кривятся от боли.

Из поблескивающего изумрудного тумана показываются огромные силуэты то ли людей, то ли чудовищ. Они подергивают массивными плечами, издают сильный рык. Высоко над головой покачиваются клетки, цепями прикрепленные к самой тьме. Внутри них стонут, зовут, плачут, тянут к нему худые руки-прутики люди. Некоторые кидают к его ногам цветы — увядшие, мертвые, со склизкими гнойными листьями. Но большинство страдальцев настолько обессилены, настолько лишены воли, настолько худы, что только прижимают впалые лица к толстым прутьям решеток и провожают его пустыми взглядами.

Не решаясь войти в туман, Найват идет — в неизвестность, во тьму, позволяя дороге вести его.

Наконец, возле одной из колонн он заметил сидящую на коленях девочку.

Похохатывая, она играется с тремя клубками, выдергивает тонкими пальчиками нити и раскидывает их по плитам перед собой. Её длинные густые белые волосы каскадом ниспадают до лопаток. Личико полностью скрывает серебряная маска, украшенная рельефными изображениями птиц, травы и деревьев.

Найват застыл, настороженно наблюдая.

Если бы он верил в богов, то увидел бы в девочке перед собой маленькую богиню Джуумон, Ткачиху Судьбы, дочь Бронзовой Царицы, управлявшей городом во времена, когда миром безраздельно правили чудовища. Но он лишь насторожился.

Малышка звонко засмеялась, подбросила один из клубков, а затем швырнула его в туман.

Тот, оставляя за собой след тоненькой нити, скрылся в изумрудной мгле.

Сердце ударило раз, второй, третий — ничего не происходит.

Найват повернул голову в ту сторону, откуда пришел, подумал, не вернуться ли, может, получится отыскать другой путь и, наконец, проснуться.

Его внимание привлекли странные шаркающие звуки.

Укатившийся клубок сверкнул яркой фиолетовой вспышкой, и уже через мгновение из тумана в их сторону полезли люди. Практически голые, если не считать рваные грязные повязки на бедрах. Изможденные мужчины, едва поднимающие ноги, с темной посиневшей кожей, со вздувшимися лицами-масками и ничего не выражающими глазами. Их длинные спутанные бороды волочатся по земле. Плетутся женщины, хрипя и царапая ногтями себе животы; черная кровь струится по сморщенной дряблой коже, стекает по ногам, пачкает плиты. Старики и старухи держатся друг за друга, словно боятся потеряться, страшно горбятся. Молча, раскачиваясь будто в трансе, бредут дети — из-за грязи и усталости практически не отличимые от ночных чудовищ, каких любят изображать на фресках храмов. За ними идут монстры, царапают когтями плиты, топорщатся шкурами-иглами, машут кожистыми крыльями, разрезают воздух длинными хвостами, поблескивают немигающими алыми глазами.

Найват напрягся.

Это живое море направляется в его сторону, грозя поглотить.

А затем из тумана возник Он.

Огромный, точно скальная глыба.

Источающий угрозу одним только своим видом.

Сошедший с горельефов и древних рисунков.

Многоликий бог Теетоп.

На гигантской голове есть и суровое мужское лицо, словно высеченное из камня, и лицо древнего старца, умудренного годами, и вытянутая морда лошади, слона и верблюда. В восьми руках — по оружию. Здесь и секира, и полуторный меч, и длинное копье, и алебарда…

Бог стоит на спинах и головах толпы, не ступая на землю.

Видно, как стонут люди, как кривятся от страшной ноши лица, как хрустят не выдерживающие такой нагрузки позвоночники. Словно в насмешку на Теетопе звякает тяжелый доспех.

Взор цепляется за рельефный стальной нагрудник, которому бы позавидовал даже богатый геткормейский царь, за массивные наручи, украшенные драгоценными камнями, за наплечники, сделанные в форме черепов дракона.

Девочка в маске брызнула со смеху, весело захлопала в ладошки, вскочила и принялась танцевать вокруг клубков — те на глазах рассыпаются в прах, разлетаясь сероватыми комками поднявшимся ветром.

Рука Найвата инстинктивно легла на пояс, попыталась нащупать эфес меча и, конечно же, ничего не нашла.

Ситуация дерьмовей некуда.

Он никогда не был верующим и сейчас сомневается в подлинности существ, появившихся на его пути, однако стоит признать — его сердце бешено бьется в трепетном страхе. Седобородый старик-великан из прошлых кошмаров не идет ни в какое сравнение рядом с многоликим чудовищем.

А между тем, толпа всё ближе.

От смрада гниющих тел кружится голова, к горлу подкатил тяжелый ком, на языке словно раскатывается мерзкий шарик слизи. В висках стучит.

Ничего не остается, как отступить, сделать два-три-четыре предательских шага назад, но и там поджидает клубящаяся изумрудная мгла, тянет призрачные щупальца — инеизвестно, что скрывает она, какие твари жаждут вкусить теплой мягкой плоти.

Многоликий Теетоп повернулся к Найвату лицом старика. Эти пронзительные, слюдяные глаза, вобравшие в себя тяжесть, боль и мудрость прошедших тысячелетий затянули в холодный омут с головой. Реальность кошмара распалась на миллион поблескивающих клякс, завертелась в бешеном водовороте.

Тело затрясло и закружило.

Ужас все новыми и новыми волнами обрушился на него, не давая опомниться и осознать происходящее.

Сперло горло, стало нечем дышать.

Найват в панике попытался зажмуриться, инстинктивно одернуться, однако само ощущение самости исчезло. Некая сила схватила его и принялась вливать чудовищный яд, отравляя и уничтожая. Рот сам раскрывается в безумном, страшном крике. Сердце готово разорваться, лопнуть, точно перезревший финик. Стучит ли оно вообще?

Кошмар не заканчивается и продолжается вечность…

* * *

Найват откупорил флягу и влил в себя уже порядком потеплевшую воду.

Разогнать сонную одурь не помогло.

В затылке ощутимо ломит, а мозги, кажется, заменили соломой. Даже простейшее умственное усилие вызывает боль во всем в теле. Глаза слипаются, но стоит прилечь — и только ворочаешься, мучаешься горячим удушьем. Пришлось достать запасы высушенной пламенной травы, привезенной еще из Кулгера. В некоторой степени помогло.

Он хотя бы сейчас может стоять перед главными вратами обители и наблюдать, как мастера-послушники готовят тонконогих лошадок к предстоящему долгому путешествию из Оранеша к пустыне Пророка. Сам он с этой задачей не справился бы.

— Плохо выглядите, господин, — без экивоков шепотом заявил Ренай.

— Я не забыл твои проступки. Наказания не избежать.

— Понимаю-понимаю. Просто постарайтесь держаться увереннее. А то мне кажется, будто остальные братья считают, что вы еще не протрезвели с ночной пьянки.

К походу Камень подошел основательно: заготовил не меньше двадцати кожаных мехов с водой, набрал еды — в основном вяленое мясо и сухари — на месяцы долгого путешествия, зачем-то взял пять скатанных шерстяных одеял и целый арсенал оружия — сабли, ножи, копье.

Удивительно, как еще от такого чудовищного груза его лошадь не падает на землю.

— Господин…

— Говори, Ренай.

— А вы не задумывались об одной вещи?

— Это о какой же?

— Если вы считаете меня отъявленным мерзавцем, то зачем сделали личным телохранителем? Не боитесь ли, что я попытаюсь вас убить и сбегу. Я силюсь понять, но не получается. Не сходится одно с другим. Возможно, дело в моих скудных умственных способностях.

В его голосе четко послышалась издевка, поэтому Найват решил не отвечать ему и молча направился к архимагу. Скрестив руки на груди, тот в окружении юных послушников наблюдает за тем, как Шепчущие и Поющие, отправляющиеся в Немат, страну кочевников, проверяют подпругу и снаряжение.

Пустынник, стоящий рядом с ним, бросает взгляды на своих людей — те уже давно запрыгнули на коней, нетерпеливо ждут мешкающих колдунов.

— Жаль, я так мало погостил у вас, — сказал Найват архимагу.

— Дела не ждут. И, поверьте, я не завидую вашему образу жизни. Когда-то очень давно, лет двадцать назад, я вот так же, как и вы, проводил большую часть времени в пути. От одного города к другому — от Зурдиша к Миокмее, от Карадеша к Игзугиру, от Яртата до Келигира. Даже умудрился побывать в Миттурате и пообщаться с чародеями Кси'Хэ. Собачье существование, если простите мою грубость. Ни дома, ни собственных вещей. Каждый день новое место, новые люди и новая пища, с которой никогда не угадаешь — скрутит твой желудок или нет…

— Я давно привык.

Архимаг кивнул.

— Мне так тоже казалось, священный исполнитель. Но как только Пророк сделал меня архимагом и отправил сюда… всё поменялось. Смешно, но я даже сопротивлялся — не хотел ехать. Я ведь привык жить под открытым небом… Только месяц спустя я понял, как сильно ошибался.

Наступает рассвет, первые робкие солнечные лучи гонят сонм ночных теней.

Чернильное небо окрашивается в цвет венозной крови. Мир наполняется деталями и красками, становится осязаемым.

Где-то вдали надрывает глотку в крике выпь.

Башни и высокие шпили обители, так похожей на родной дом, встречают утро гордо, подставляя широкие и узкие, маленькие и большие окна первому свету. Поблескивает вдали гигантский колокол, звон которого так недолюбливают малыши-несмышленыши и послушники, да и что уж тут — некоторые маги тоже ненавидят его.

— Простите мне вчерашнюю грубость, архимаг, — сказал Найват. — Я, разумеется, ничего не скажу Пророку. Вы просто делаете свое дело.

Старик пригладил пышные усы и пожал плечами.

— Вы еще молоды, священный исполнитель. Энергия в вас бурлит и требует выхода. Отсюда подобные вспышки. С годами все пройдет, а пока наслаждайтесь. Я вообще очень часто жалею, что прожил блекло и серо. Пил в меру, дрался в меру, спал с женщинами в меру. Подумать только…

Пустынник прервал монолог архимага, заявил, направляясь к своим:

— Нам пора, Певцы. Наши люди уже собрались.

И действительно: все приготовления закончены, колдуны неуверенно сидят в седлах лошадей, держат ремни поводов, кочевники щерят рты в ехидных улыбках — они-то с раннего детства учатся верховой езде. Шум, гам.

Ренай, несмотря на высушенную черную руку, легко вскочил на коня и теперь смотрит на своего господина. В его глубоко запавших глазах будто бы пляшут смешинки.

Попрощавшись с архимагом, Найват мысленно пожелал себе удачи, незаметно для остальных отсыпал бодрящих листьев пламя-травы и закинул в рот, пытаясь прогнать сонную одурь. Затем запустил ногу в стремя и взгромоздился на лошадь; та недовольно фыркнула под его весом.

Тяжелые ворота обители протяжно распахнулись. Впереди показалась широкая дорога, ведущая вдоль крепеньких домов деревни.

И уже вскоре он и его маги в подчинении поскакали за кочевниками — в сторону Великой пустыни.

 

Глава третья. Хен

Костяная степь, Геткормея

Вездесущее, раскаленное добела, солнце-око парит над их головами — на такой жаре может расплавиться даже бронзовый доспех. И, как назло, ни одной тучки. В последний раз дождь шел четырнадцать или шестнадцать дней назад. Земля под ногами растрескалась, покрылась старческими морщинами. Вокруг лишь бескрайняя Костяная степь — ни кустов, ни деревцев. Даже трава здесь растет какая-то блеклая, серая, худосочная — наступи и сломаешь, точно тонкую куриную кость. Небо поблекло, хоть и отдает синевой, но эта синева мертвая, темная, точно венозная кровь. Из мира исчезли краски, оставив только все оттенки пепельного, серого и черного.

— Щас бы взгромоздиться на повозку да блаженно ножки свесить, — заявил Рыжий, смахнув тыльной стороной ладони пот со лба. — А то уже какой стадий дорогу топчем — всё конца и краю нет. Вон сколько с нами торговцев, магов, фуражиров и прочих прохиндеев едет. Хоть бы кто пустил к себе чуть отдохнуть.

— Мы люди простые, — лениво сказал Мирт. — Нам не положено. Был бы ты сыном эвпатрида, то да, тогда бы горя не знал. Правда, есть еще один способ, как улучшить себе жизнь, но, думаю, тебе он не очень понравится.

Хен поправил тяжелую заплечную сумку с доспехами, достал из-за пояса флягу и сделал несколько глотков теплой горьковатой воды. Хитон пропитался потом насквозь, мерзко прилипает к телу, несет старым козлом.

— Это какой? — настороженно спросил Рыжий.

— Ну, купи у торговца немного оливкового масла, потом разотри им ягодицы, да одно место не забудь тщательно смазать. И прошвырнись возле повозчиков, предложи им ночь-другую. Думаю, они после оказанных услуг будут не против тебя покатать. Среди богатеев полно любителей мужчин!

Идущие рядом солдаты принялись прятать намечающиеся улыбки за сжатыми кулаками, кто-то кашлянул и сплюнул под ноги. Засмеяться в открытую никто не рискнул — шутка довольно грубая, Рыжий может неправильно понять.

Тот захохотал.

— У меня будет смешное прозвище! — сказал он. — Сладкая Попка или Мастер Дупло. Правда, староват я для таких дел, обычно богатеи мальцов предпочитают. Да и не знаток я мужской любви! Мало ли сделаю что не так? Или слишком сильно напрягу ягодицы в самый ответственный момент и…

— Избавь нас от подробностей, — отмахнулся Вырви Глаз. За долгие дни перехода по степи он стал заметно хромать.

— Поддерживаю, — поддакнул Толстяк.

— Пусть тогда Болтун одну их своих историй расскажет! — заявил Рыжий.

Хен вздохнул, поправил лямки сумки и замотал головой.

— Не, на такой жарище мысли не собрать в кучку, парни. Говорить — и то лень.

Рыжий наклонился к нему, потрогал пальцами его затылок, недоуменно сказал:

— Точно тебе макушку напекло! Первый раз вижу, чтобы ты трепаться не захотел.

— Да не лезь к парню! — ударил его в бок Мирт. — Лучше скажи: сколько раз люди в твоем захолустье Великому Баамону молятся? Неужели и правда только перед сном? Вы же богохульники! Потому-то в ваших краях и пшеница не растет, и реки пересыхают. Ни один бог не потерпит к себе такого отношения!

Хен провел тыльной стороной ладони по губам.

От клубов пыли, поднимаемых тысячами пар ног, стоит плотная серая завеса, на зубах скрипит песок, дерет горло и щиплет глаза. Спереди и сзади, слева и справа тащатся усталые, измученные воины. Кто-то едва переставляет ноги, тупо пялится в одну точку перед собой, кто-то молчаливо бросает в рот листья огонь-травы. Море человеческих тел, сопровождаемое самыми разнообразными звуками — звоном доспехов, скрипом кожаных сандалий, несмазанных колес повозок, унылыми криками командиров и ржаньем лошадей.

— Может, мы и недостаточно много колени преклоняем перед верховным богом, однако веру показываем действиями, а не пустыми словами, — сказал Рыжий.

Он, Мирт, Лысый и Вор идут бодрее многих. Кажется, им нипочем ни испепеляющее солнце, ни вечная жажда, ни долгий изнурительный поход. А темный бронзовый загар придает всей четверке особый вид. Когда кто-то из них растягивает губы в улыбке, зубы напоминают жемчужины.

— Это какими действиями? — спросил бывший капитан.

— Мы делимся самым ценным — своей кровью, — ответил Рыжий. — У нас каждый месяц есть особые дни, когда мы всей деревней собираемся вокруг менгира и надрезаем себе запястья. Старики, дети, женщины — все участвуют. Иногда закапываем на святых местах головные обручи — так Баамон видит, как мы уважаем и любим его. Вы, живущие у моря, так не делаете. Только попусту сотрясаете воздух.

— А ты бы у меня погостил, мозги бы вправились. Еще наши старые волхвы рассказывали про то, как важны молитвы богам. Они у них вроде еды.

— Волхвы?

— Молитвы, пекло тебя задери! — все больше стал распаляться Мирт. — Что Баамону твоя жиденькая кровь? Да и как к нему она попадает, если ты все в землю выливаешь? Нет, глупостями занимаетесь, таково мое мнение. Истинный геткормеец должен ранним утром, днем и перед сном священные слова произносить!

Хен обернулся. Воины широкой вереницей тянутся до самого горизонта. Порой кажется, будто они занимают всю Костяную степь. Интересно, сколько Царь собрал людей? Сто тысяч? Миллион? За две больших трехмесячных остановки у озера Плача в армию влилось огромное количество новобранцев и ветеранов. Некоторые из них выглядят совсем дико — носят высушенные человеческие и песьи головы на поясах, отращивают длинные заплетенные косицы, дымят костяными трубками.

— Вот ты вроде и похож на нормального, а выясняется — нет, вообще чужак какой-то! — воскликнул Рыжий. — Может, ты и не из Геткормеи? То-то гляжу, как у тебя борода переливается необычно, ты ж её маслом обтираешь, точно оранешец вшивенький! И усишки такие… странные! Вот если я их начну отращивать, то вырастут настоящие дебри — не то что у тебя!

Капитан махнул рукой:

— Жизни ты не знаешь! Как война закончится, поедем ко мне! Настоящее оливковое масло попробуешь. Вкусное, мягкое, а не эти ваши эшкиатские ссули! А финики у нас знаешь какие? Тают во рту! И виноград отличный. Вино из него получается крепкое, терпкое, башку сшибает! Я вот порой только о нем и мечтаю. Забыл прихватить с собой, старый дурак!

— Все равно бы отняли еще в Мореше, — с грустью в голосе сказал Рыжий. — Вот только не верю я, вряд ли у вас что-то приличное растет. Небось, и от воды хмелеешь! Рассказываешь мне тут сказки…

— А я как подумаю о нашем вине, так сразу дом вспоминается… Словно вживую вижу свою хлипкую хибару и сады абрикосовых деревьев. Слышу стрекот кузнечиков и шум ветра, налетающего с гор. Даже порой чувствую тяжесть персика в руке. Как расползается его мягкая плоть от моего легкого прикосновения…

Он замолчал, взгляд его устремился куда-то вглубь себя. Рыжий лишь хмыкнул в ответ, язвить не стал. До того не проронивший ни слова Вор сказал:

— Хорошие воспоминания. — Его голос с едва заметной хрипотцой прозвучал звонко и громко. — Такие вещи делают нас теми, кто мы есть.

Хен поежился.

Неприятный холодок пробежался по спине. В памяти всплыл тот случай у шатров, когда Вор околдовал Черного. Сияние иероглифов, треск горящего воздуха, закручивающегося в маленькие вихри, — всё это пронеслось в один краткий миг.

Инстинктивно потянуло в сторону, а тело напряглось, готовое к защите. Кожу на животе и спине стало покалывать. Бросив мимолетных взгляд на Вора, Хен тут же опустил голову.

— Тебе, Мирт, похоже, как и Болтуну, затылок на солнце напекло, — заявил Рыжий, стараясь казаться беспечно. — Не узнаю нашего бравого капитана — пусть и бывшего. Еще заплачь! Дом он покинул, бедняга, персики вспоминает, боги его дери! Я вот только по одному персику скучаю — по женскому! Ну, тот, что у них между ног! Щас бы с удовольствием засадил какой-нибудь красивой особе по самую глотку!

Кто-то из солдат, идущих рядом с ним, одобрительно захмыкал. Мирт собрался, вмиг с лица стерлось печальное выражение, сменилось непроницаемой маской.

Хен посмотрел на Вора, попытался уловить в его чертах что-то неправильное, иноземное. Прямой нос, тонкие губы, глубокие складки морщин под выразительными голубыми глазами, чистыми, как горный хрусталь, небольшая бородка, соединяющаяся с бакенбардами, косица до лопаток — вроде ничего примечательного.

Если бы не выразимое ощущение скрытой мощи.

И сам Вор, его поведение, манера держаться точно говорят — посмотрите, я такой как вы и в то же время другой, царской крови, могу с вами разговаривать сколь угодно долго и соглашаться с любыми доводами, однако всегда преимущество будет на моей стороне…

Хен хмыкнул, старательно отгоняя навязчивый образ.

Представляя новобранца таким хитрым, умным, изворотливым, он лишь обожествляет его. А с другой стороны… может, так и есть? Если он правильно помнит, не способен никто в одиночку колдовать! Невозможно это! Однако…

Из мыслей его вырвал идущий по левую руку Звон.

— У тебя воды не осталось? — спросил он. — Выхлебал всю флягу. Из-за этих треклятых клубов пыли постоянно хочется пить. В рот будто еноты наплевали, а потом насрали.

— Совсем немного, но держи. Уже скоро встанем лагерем, судя по тому, как солнце-око за зенит перевалило.

— Поскорее бы уже шатер поставить да сидеть там до утра. Душу бы отдал за тень.

Он, как и Хен, выглядит жалко: худое изможденное лицо перепачкано в грязи, на лбу и щеках светлые дорожки соленого пота, губы растрескались, напоминают двух больших дохлых слизняков. Загар на нем лежит пятнами — где-то кожа темная до черноты, где-то чуть светлее, а где-то — например, на груди — и вовсе белая.

Вдали показались неровные зубцы Заветных гор, чьи острые пики покрывают белые шапки. С каждым пройденным шагом они из зыбкого морока, тающего на земле, становятся все реальнее. Страшно подумать, что там, на каменных вершинах, где-то прячется древняя колдовская школа — вот только её название забылось. Квадратисты вроде.

— Скоро уже окажемся возле Великой Геткормейской стены, — сказал Звон, отхлебывая из фляги Болтуна. — А там…

— …война, — закончил за него фразу Вор.

Он с едва заметной ухмылкой смотрит на Хена, весь его вид говорит — я знаю, ты был там, возле шатров, долго собираешься скрывать это от меня?

Нет, он не догадывается, я додумываю сам.

Но против воли взгляд опустился вниз — на перепачканные в пыли ноги и изношенные сандалии. Предательское сердце забилось громко и часто.

Раздался гул костяных рожков — протяжный и сильный. Земля задрожала.

Привал.

* * *

Ровная, как поверхность тарелки, степь простиралась во все стороны света. Взору не за что было зацепиться — всюду пепельная трава, едва достигающая колен, редкие кустарники да небольшие земляные бугорки, какие остаются после кротов или крыс, однако на испепеляющем, кошмарном зное оставались сомнения, что здесь вообще кто-то мог жить. Хотя по ночам, когда огромная армия устраивала привал, на границе лагеря многие видели в ночной мгле светящиеся круглые блюдца глаз, слышали вой и странное шуршанье. Ветераны, уже не раз покидавшие Геткормею, травили байки, будто это злые духи бесятся, ждут, когда какой-нибудь наивный дурачок подойдет к ним, а уж тогда… Армия продвигалась по степи медленно, словно нехотя. Постоянно что-то происходило — то колесо от повозки фуражиров отвалится, то отряд джиарист-пехотинцев сляжет с рвотной болезнью. Однако солдатам увеличили пайку и норму воды. Теперь им больше не приходилось экономить, растягивая одну флягу на целый день. Это благотворно сказалось на скорости продвижения.

Вскоре армия добралась до Таграля, чьи глинные стены величественно возвышались над степью и чьи шпили домов протыкали мертвое венозное небо. Последний геткормейский город перед долгим изнуряющим походом по землям врагов. Последняя двухмесячная остановка, дабы влить в свои ряды новобранцев и ветеранов. Конец той жизни, которую люди знали последние два года.

В трех стадиях от Таграля великое воинство встало лагерем, раскинулось во все стороны шатрами и повозками. Зареяли над бескрайней степью разноцветные штандарты туноларов, шогриев, джиаристов и тунархов. Загорелись тысячи костров, пуская в небеса столбы черного дыма. Миллионами звуков наполнились здешние молчаливые места — ржаньем коней, скрипом доспехов, звоном мечей, смехом солдат, криками капитанов и непонятными речитативами магов. Войско — это огромное, жадное до всего существо — принялось обустраиваться.

Потянулась монотонная, скучная жизнь…

* * *

Хен привычно застегнул ремешки доспеха, проверил, ничего ли не болтается, и, довольно хмыкнув, взял со стойки длинное копье.

Деревянное древко оказалось приятно прохладным. Стальное острие уперлось в ночное небо, поблескивающее разноцветными звездами — зелеными, красными, синими, фиолетовыми. Предстоит долгий бессонный обход, но не страшно — в животе урчат две чашки крепкой настойки.

— Готов? — спросил Мирт, надевая на голову угловатый шлем пехотинца с наносником.

Он за последнее время похудел, а потому пластины доспеха на нем несколько висят.

— Да, — бодро ответил Хен.

— Хорошего вам обхода! — бросил Рыжий, отдыхающий с парнями возле костра. Сидит он в одном хитоне. — Помните: спать придется стоя. Можете подпирать друг друга! И с шлюхами аккуратно. На их уговоры не видитесь — вы на службе, в конце концов!

Мирт изобразил тремя пальцами неприличный жест, после чего остальные разразились лающим смехом.

Ухмыльнувшись, Хен осмотрелся, хотя в этом особой нужды нет.

Звон и Толстяк хлебают вечернюю похлебку из глиняных мисок и лениво о чем-то болтают. Рыжий рассказывает новобранцам байку о рыбаке и его страшной жене. Вырви Глаз надраивает тряпицей Ялу. Из темноты шатра доносится оглушающий храп.

Взор упал на шушукающихся Вора и Лысого. Последний слишком часто стал проводить в компании новобранца, хотя раньше всегда держался отдельно от остальных. Да и не ускользало, как чуть ли не подобострастно он отзывался на все просьбы Вора — выполнял мелкие поручения, подробно объяснял, если задавали вопрос…

Дело в колдовстве? Бедняге, как и Черному, с помощью магического иероглифа изменили сознание, вселили духа-слугу или же тот изначально прислуживал своему господину?

— Ты чего такой кислый? — спросил Мирт, направляясь к главной дороге.

Положив древко копья на плечо, Хен ответил:

— Всё в порядке. Просто не охота идти в обход.

— А кому охота? К тому же ночь наступила — щас бы на коврик завалиться да заснуть, а не призраками бродить по лагерю. Но тут уж ничего не попишешь, да? Мы сами выбрали такую судьбу, нас за яйца никто не тянул. Есть ведь и хорошие новости: нас утром накормят до отвала и не отправят, как остальных, на тренировку. Согласись, бегать по такой жарище удовольствие не из приятных.

Хен кивнул, сказал:

— Тут ты верно заметил.

— Ну вот видишь! Нет повода для уныния. Наслаждаемся последними месяцами спокойной жизни. Ценим все доступные удовольствия, хе-хе-хе! Потом, как пройдем Великие Врата, будет не до отдыха. Я лишь раз в жизни участвовал в войне с Зигиром — и мне не понравилось, Болтун. Кровищи повидал — будь здоров. — Он запнулся. — Прости, я тебя зря пугаю.

— Всё хорошо.

Они замолчали на некоторое время.

Лагерь привычно готовится к отбою: солдаты оттирают грубыми щетками помытые чаны, бросают последние ветки в догорающие костры, проверяют клинки и щиты перед завтрашней изнурительной тренировкой, купцы пересчитывают оставшиеся товары в повозках, нищие бродяги отбивают лбы в молитвах Великому Баамону. Откуда-то издалека донесся женский хохот — видимо, проститутка увидела маленький член солдата. Несмотря на суровые условия похода, шлюх становилось только больше — и ведь идут они наравне с солдатами!

— Приятная сегодня погода, — он первым нарушил молчание. — Ветерок хоть подул…

— Спрашивай, о чем собирался, — сказал Мирт, ухмыляясь.

Они обошли лошадиное стойло.

Один из колдунов стоит напротив белого с яблоками коня и нежно, точно любимую девушку, поглаживает его холку, пальцы скользят по густой, блестящей гриве. Рабы, чьи шеи украшают тяжелые бронзовые ошейники, макают мокрые тряпки в наполненные водой ведра, а затем пытаются счистить слой грязи со стенок повозок. На них лениво ругается пузатый купец, сидящий на мешке.

— Только этот разговор останется между нами, — начал Хен, стараясь говорить как можно тише. — Пообещай мне!

— Хорошо, конечно. Что-то ты сегодня странный какой-то…

— Мы уже столько месяцев в армии, чего только не пережили. Скоро дойдем до Великой стены и отправимся в пустыню — на войну с кочевниками. И я вот о чем… — Он запнулся, не зная, как лучше подойти к нужной теме. — Ты ведь знаешь, что мы там сдохнем. Мы лишь тунолар-пехотинцы — мясо.

Капитан опасливо огляделся.

— Понимаю, к чему клонишь, — сказал он. — Продолжай.

— Мы накопили целое состояние. Я не мог и мечтать о таком! Но надо бежать из армии! Сейчас самое подходящее время: людей много, никто не заметит нашу пропажу.

Сильно покачиваясь из стороны в сторону, мимо прошел джиарист-капитан. Бросив на него взор, Хен поежился, его словно окатили ледяной водой — на миг почудилось лицо Вора с неизменной лисьей ухмылкой. В последнее время — и особенно в ночные обходы — в каждой тени кажется его силуэт. Тот преследует повсюду, в каждом темном углу, за каждым поворотом. Порой не отделаться от ощущения, будто колдун стоит за спиной.

Глупости. Конечно же, просто расшалившееся воображение.

— В твоих словах есть смысл, — сказал Мирт, как только пьяный капитан оказался достаточно далеко от них. — Лично я сложить голову в Великой Пустыне не готов. Но ты же знаешь: последнее решение не за мной, а за всей группой. Мы должны обсудить это. Вот только лично я не представляю, как выберемся из степи.

Хен махнул рукой.

— Ай, это не самая страшная наша проблема. Например, заплатим фуражиру, отправляющемуся обратно к озеру Плача. Тот нас спрячет. — Он сплюнул под ноги. — Я уже, честно говоря, устал от все этих ранних подъемов и бесконечных тренировок. Жду не дождусь, когда можно будет спать столько, сколько захочу, и не ходить отлить тогда, когда прикажут.

— Ты ведь знаешь, что придется долго скрываться? За дезертирство грозит суровое наказание. Если нас повесят, еще повезет. Скорее всего, с тебя станут медленно срезать лоскуты кожи и поджаривать над костром. Но я лучше в лесу пересижу пару лет, чем вновь полезу в бойню. С дуру сунулся в армию и теперь жалею.

— Согласен с тобой.

Мирт перекинул копье на другое плечо:

— Когда планируешь рассказать остальным о побеге?

— Завтра, незачем тянуть. Надеюсь, никого не придется уговаривать. Разве что Лысый заартачится.

— Убьешь его?

Брови Болтуна взлетели вверх.

— Нет, конечно же! Даже в мыслях не было!

Мирт кивнул.

Они уже дошли до огромных шатров знати, украшенных сложной золотой вышивкой. Всё чаще стали попадаться треножники с горящим маслом в специальных металлических блюдцах. Длинные прямые языки пламени неистово танцуют, отбрасывая подрагивающие тени на тканные, бугрящиеся складками стены. Несет благовониями.

Хен только сейчас заметил, как крепко сжимает древко копья. Внутри всё звенит от напряжения, его словно натянули как струну. Пытаясь успокоиться, он вскинул голову. Вот на небе горит холодным алым светом луна, ей подмигивают путеводные звезды Наз и Луш. Со стороны степи доносится недовольное гарканье хищников — или демонов. Лагерь затихает.

Хен еще больше напрягся, когда из шатра ветеранов вывалился пехотинец, как две капли воды похожий на Вора. Тот улыбнулся ему и помахал рукой… Нет, конечно же, показалось. Никаких общих черт — и лицо с выраженными скулами, и подбородок узковат, и кожа загрубевшая, и борода клочковатая. Да и вообще фигура более крупная, плечи вон массивные.

— С тобой все хорошо? — спросил Мирт.

— Да. Просто… показалось, наверное. В последнее время плохо сплю. Кошмары мучают.

— Неудивительно. Тебя едва не порубил на куски Черный. Хорошо хоть Вор вступился. Я бы на твоем месте вообще трясся от каждого шороха, боясь мести гушарха. — Он замолчал, задумавшись. Затем спросил: — Как считаешь, что такого сказал наш новобранец Черному? Вот ума не приложу, почему мы еще спокойно землю топчем. Откупился? Пообещал что-то? Сделал предложение, от которого нельзя отказаться?

Давай, скажи правду.

Хен уже было открыл рот, но ни слова не вырвалось из него. Чутье подсказало — повремени, обмозгуй всё хорошенько. Какие неприятности его ждут, если разболтает? Грозит ли вообще опасность? Можно ли доверять остальным? Безумно, конечно, звучит, однако не покидает ощущение, будто Вор способен управлять другими людьми.

Хен усмехнулся. Вот сейчас он расскажет Мирту, а тот, будучи заколдованным, расскажет колдуну — и конец, приплыли.

Вот, например, Черный: он очень сильно изменился за последнее время: страшно похудел, щеки ввалились, а глаза стали блеклыми, пустыми, как у рыбы. Даже его доспех, всегда начищенный до блеска, потускнел, покрылся толстым слоем пыли. Гушарх-капитан больше не отдает приказы полкам, не присутствует на тренировочных боях, предпочитая безвылазно сидеть в своем шатре. Жалкая копия прежнего себя. Среди солдат ходят слухи, будто он стал кашлять кровью и вообще не жилец. Скоро Черный умрет. Из-за колдовства Вора.

— Болтун, ты побледнел, — заметил Мирт.

Едва послушными губами Хен сказал:

— Видимо, съел что-то не то. Отравился, похоже.

— Обычно такое происходит в самое неподходящее время — например, на дежурстве. Понимаю. Тут поможет отвар из листьев изумрудника. Если хочешь, можем к лекарю заглянуть. Правда, он наверняка уже спит, ну да разбудим старого пердуна.

— Да ладно, пойдем. Перетерплю.

Они прошли шагов сто и наткнулись на священнослужителей.

Трое из них, чьи глаза скрыты под черной холщовой повязкой, тянут тяжелую повозку за массивные позвякивающие цепи. Большие колеса скрипят, под ними хрустит сминаемая трава. Маслянисто поблескивает на центральной открытой подставке гранитный шар, украшенный сложной мелкой резьбой — око Баамона наблюдает. В трех шагах впереди повозки вышагивает жрец в железной маске, похожей на череп цапли. Длинный острый клюв отбрасывает световые всполохи. Перепачканные в саже и пепле руки вскинуты, за спиной стелется плащ, сделанный из тысячи лоскутов. На широком кожаном поясе висят маленькие кости — собачьи или волчьи, тяжело определить в сумраке.

Ничего не говоря, жрец идет по дороге, попадающиеся на пути новобранцы, ветераны и даже помощники эвпатридов, заметив странную процессию, тут же отходят в сторону, низко кланяются и осеняют себя знамением. Чуть поодаль от черепоголового, по обе стороны от него, следуют священнослужители в масках тогеров — оленеподобные морды с длинными слоновьими хоботами, — протягивают сумки прохожим и ждут, пока те не кинут в них монетку, не снимут кольцо или другое украшение.

— Мне всегда казалось, что жрецы и мухи не обидят, — прошептал Хен. — Эти же выглядят пугающе.

— Суровые времена требуют суровых мер, — сказал Мирт. — Сам видел — присоединились к нам они недавно. Поговаривают, будто из храмов, прячущихся в густых лесах возле озера Плача. А там, знаешь, такое происходит! Слухи всякие ходят. И в жертву детей приносят, и с редких путников кожу снимают, и с демонами якшаются.

— Тогда пошли отсюда. У меня от одного их вида мурашки бегут.

— Согласен. Еще и чего-нибудь отдать придется, а мне мое кольцо дорого, как память.

Они продолжили обход.

* * *

Когда солнце застыло в зените, ребята, усталые, вымотанные, потные, но веселые, вернулись с тренировки и расселись за небольшим костерком. В чугунном чане забулькало густое варево — похлебка из кусков баранины, морковки, картофеля, лука и, конечно же, листьев полынника. Мирт и Хен, недавно проснувшиеся после ночного обхода, всё еще зевали и сонно терли раскрасневшиеся глаза. Вязкость мыслей не прошла, а потому окружающий мир воспринимался как нечто чуждое, сложное и непонятное. Рыжий бросал колкости, язвил:

— Хен, я вот в маленьких деревушках не был, ты мне скажи: правда ли тамошние парни любят… э-э-э… как это лучше сказать? Ну, приставать к овцам? Использовать их вместо женщин? Нет? Просто слухи? Но ведь они не появляются из ниоткуда? Я даже видел смешные картинки на рынках Мореша, где паренек в соломенной шляпе и простом холщовом хитоне — сразу видно из деревни! — засандаливал по самую глубь упитанной такой и ухоженной овечке…

Звон, хоть и растягивая губы в улыбке, легонько ударил кулаком Рыжего в плечо и бросил:

— Успокойся уже. Видишь, Болтун еще не прогнал сонную одурь. Ему на твои насмешки наплевать.

— Но мне правда интересно!

— Так вот подойди к царю и спроси! Он-то тебе однозначно ответит. А потом еще раз — и еще! Может, даже овцу подарит. Вот и будешь с ней развлекаться, умник.

Смешок прокатился по отряду.

С полуприкрытыми глазами Хен поднял голову и посмотрел на безупречно синее небо — нет даже намека на тучку. Похоже, и сегодня дождь отменяется. Сердце уже начинает изнывать от тоски по раскидистым дубам, кипарисам и высоким оливам. Под их густой листвой можно было переждать любой зной.

— Больше нас сегодня гонять не будут? — спросил Толстяк, худой как палка.

— Вроде нет, — ответил Вырви Глаз, вытягивая ногу с протезом возле дорожки. — Праздник у жрецов намечается. Несколько дней мы отдыхаем.

— Это еще какой? — вклинился Рыжий. — Сейчас же месяц слез!

— А я откуда знаю? Полюбопытствуй у колдунов.

Вор, помешивающий большой деревянной ложкой похлебку в чане, склонился над кипящим варевом, принюхался, недовольно помотал головой и высыпал из мешочка специи — красные высушенные гранулы перца и чеснока. Хен нервно провел раскрытой потной ладонью по колену, попытался отогнать дурные мысли.

— А точно рядом с лагерем нет озера или захудалой речушки? — спросил Мирт. — Я бы не против искупаться и вещи постирать, а то весь уже покрылся грязью. Вшей из волос надоело выковыривать.

— Да разве у кого узнаешь? — буркнул Рыжий.

— На похлебку же воду дали! — заметил Звон. — Почему бы не расщедриться на пару ведер воды? Мы хотя бы сполоснулись. Не понимаю я наших эвпатридов! Ближе надо быть к простым солдатам, а не целыми днями прятаться в своих шатрах от жары! Они-то небось грязными и потными не ходят.

Лысый хмыкнул, принялся подбрасывать и ловить небольшой кинжал. Так ловко и быстро у него это получается — лезвие в его руках превращается в стальной веер.

— Думаю, царь запасает воду перед долгим походом по пустыне, — сказал он без тени эмоций в голосе. — На дожди мы можем даже не рассчитывать, оазисы на нашем путиотравят кочевники. Поэтому армию необходимо обеспечить водой заранее — повезут в повозках, скорее всего. Так что наслаждайтесь похлебкой, нескоро мы её опять поедим.

— А как правильно назвать тех, кто живет в Немате? — спросил Рыжий. — Нематцы? Нематчане? Нематы?

— Враги, — ответил Лысый и замолчал.

Мирт громко зевнул.

— Слышали, что участились кражи? — спросил Хен. — Всякие байки рассказывают — в основном смешные. Например, кто-то умудрился утащить побудный колокол и спрятать его. Взбесившиеся эвпатриды подняли верх дном весь лагерь, но так ничего и не нашли. Тот будто сквозь землю провалился!

— Это еще не самое веселое! — воскликнул Рыжий. В его глазах заплясал задорный огонек. — После тех наших приключений со статуэткой и посохом магов все будто и делают, что воруют! На Золотых без смеха не взглянуть: у них умудрились утащить даже шатер, ха-ха-ха! Так и представляю себе эту картину!

— Ты аккуратней вспоминай-то! — заметил Мирт. — Особо не трепись про нас. Мало ли кто услышит. Нам до сих пор, если не забыл, грозит суровое наказание. И не хотелось бы из-за твоей трепотни угодить на плаху!

Хен вздрогнул, когда Вор протянул ему деревянную тарелку с дымящейся похлебкой. Болтун, стараясь не смотреть прямо в глаза, поблагодарил, взял еду, пальцы обожгло горячим, пришлось зажать между коленями и аккуратно отхлебывать ложкой. Вор останавливается напротив каждого, отдает миски — и так по малому кругу.

— Карателей на всех воров не хватит! — возразил бывшему капитану Рыжий. — Так половину армии надо перебить. Но мы, конечно, молодцы! Показали всем, чего стоим, а? Внукам будем рассказывать, как умудрились стащить колдовскую статуэтку, напичканную заклинаниями!

— Дерьмо эти ваши маги, — заметил Толстяк.

— Согласен! — поддержал Рыжий. — Столько разговоров — и такой пшик в итоге. Мне раньше казалось, они могут реки вытапливать, горы сворачивать, из небес вызывать огненные дожди! Пф-ф-ф! Даже кучку воров не способны найти. Иногда вот хочется вернуться за старое и украсть что-нибудь этакое!

Вырви Глаз недобро ухмыльнулся, но говорить ничего не стал. Сидит себе и хлебает из миски. Лишь мельком поглядывает на Вора, но тот держится к нему спиной. Хену в голову пришла одна мыслишка, от которой не получилось отмахнуться. Простота её исполнения начала манить — и шанс сейчас самый подходящий.

Рискнуть?

— Даже не думай, — сказал Мирт, отвечая Рыжему. — Мы уже миллион раз всё обговаривали. Могу напомнить, если память дырявая: тебе чуть задницу не откусил призрак. У меня, знаешь ли, до сих пор в ушах звенит от твоего крика. К тому же не стоит забывать и про божественный завет, который запрещает воровство. Души оскверняем!

— А, ну конечно! — хмыкнул Звон. — Ты очень вовремя вспомнил про завет.

— Ладно-ладно! — воскликнул Рыжий и поднял руки, как бы отгораживаясь от бывшего капитана. — Шучу я, понимаешь? Ты прав: на такие дела я больше не пойду. Так, подворовываю по мелкому иногда. Ложку вот серебряную стащил, а то надоело деревянной хлебать! А как тебе, а? Правда красивая? Может, она принадлежала какому эвпатриду!

— Дурак! Вот и поймают тебя с ней, да в жопу кол вставят — или чего похуже. Спрятал хотя бы! Или продал по-быстрому, пока не спохватились. Помнишь, ту притчу про последнюю соломинку и хребет верблюда? Любишь ты по краю ходить! Вот только до добра это тебя не доведет, помяни мое слово.

Ребята продолжили ругаться, но Хен перестал их слушать. Все его мысли заняла одна безумная идея. Рискнуть? Или не стоит? Ладони покрылись потом, от возбуждения внутренности стянуло. Ладно! Может, чего и получится…

— Не проснуться мне что-то, — сказал Хен и растянул рот в притворном зевке. — Пожалуй, подремлю еще. Все равно на сегодня никаких больше дел — хоть высплюсь. Если незапланированную тренировку назначат или девки красивые придут, разбудите. Вы знаете, где меня искать. Только в авву рядом не играйте — криками и мертвого поднимите.

Он отложил пустую миску и, покачиваясь, направился в шатер. Никто с ним не пошел и не стал окликать. Идеально. Откинув полог, он вошел. Тени шатра укрыли его, точно саваном; от духоты на лбу выступила испарина.

Глазам потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к темноте, после чего появились очертания циновок, походных мешков и валяющихся доспехов.

Прислушиваясь к пустой болтовне парней и пытаясь унять бешено бьющееся сердце, Хен склонился над мешком Вора, развязал тесемку и заглянул внутрь. Проклятье! Не видно ничего. Пальцы принялись ощупывать содержимое. Вот что-то тяжелое и холодное, похоже, рукоять обычного солдатского кинжала, вот шершавое и сухое — просто ворох тряпок, вот крупные шарики четок, судя по гладким закругленным поверхностям. Фляга, ожерелье от сглаза, погнутые наручи… Всё как у остальных вояк, ничего необычного и сверхъестественного.

Боги, о чем он вообще думал? Хотел в походном мешке найти темные чародейские фолианты, с помощью которых можно поднимать мертвецов? Или склянку с сияющими иероглифами? Тут иной подход нужен, так колдуна не подловить. Да и с каждым прошедшим днем сильнее и сильнее кажется, будто тогда у шатров и не было ничего. Показалось, привиделось, померещилось. Это попросту нелогично: колдун притворяющийся обычным солдатом. Зачем? Для чего?

А если он шпион пустынников? Кто ненавидит Золотые Посохи? Другие маги.

Хен быстро закидал безделицы и мусор обратно в мешок и уже собрался было лечь на циновку, когда его окликнули с улицы.

— Болтун! Болтун! Болтун, иди сюда! — раздался голос Рыжего.

До ушей докатились звуки возни — топот, звон падающей посуды, усиливающийся гул переносных колоколов, окрики капитанов. Пришлось быстро подняться и откинуть полог. В глаза тут же ударил яркий ослепительный свет. Парни засыпают песком костер и ставят чан возле камней. Вырви Глаз разговаривает с медленно бредущими новобранцами.

— Ну чего опять случилось?…

— Нас всех созывают на тренировочное поле, — ответил Мирт. — Жрецы собираются объявить о чем-то. Пошли уже.

Никуда не деться — приказ есть приказ.

* * *

Они выстроились ровными рядами на импровизированному плацу — огромном участке степи, выкошенным от травы. Позади чернеют шатры и крытые повозки. Слева и справа стоят новобранцы и ветераны, многие из них в повседневной одежде — в хламидах и хитонах, — лишь некоторые поблескивают доспехами. Впереди простираются бескрайние гладкие, как девичья кожа, равнины. А в центре плаца ждут полной тишины жрецы. На слабом ветру покачиваются и позвякивают, сталкиваясь друг с другом, высушенные человеческие черепа на посохах. Отбрасывают яркие блики металлические шипы наплечников. Шуршат длинные, черные, точно южная ночь, плащи, стелются хвостами ящериц по высушенной мертвой земле. Эвпатридов, магов и царя нигде не видно.

Хен неуютно поежился. Он оказался в первых рядах — и теперь не отделаться от ощущения, будто все маски цапель священнослужителей повернуты в его сторону. Немного успокаивает присутствие рядом стоящего Мирта. Да и остальные ребята за спиной: Рыжий недовольно сопит, Звон шепчет проклятия, Вырви Глаз скрипит ремешками протеза.

Наконец, один из жрецов — самый высокий и тощий, с дряблой, висящей складками кожей на руках — сделал несколько шагов к солдатам. Его лицо скрывает черный капюшон, опущенный до самого подбородка, — непонятно как в таком одеянии можно что-либо разглядеть и уж тем более ходить. Темный жилет пятнают ярко-желтыеиероглифы. Голые ноги обвивают впившиеся в кровоточащую кожу медные нити с острыми иглами. С висящей на груди маски цапли стекают на песок густые капли алой жидкости, пачкают одежду.

Жрец широко раскинул руки, словно собрался взлететь, его скрипучий старческий голос пронесся по плацу:

— Боги плачут, когда видят нечестивцев. — Он на некоторое время замолк, давая всей армии осмыслить произнесенные слова. — Все из них: и змей Виистеп, и живой смерч Сипуун, и многоликий Теетоп, и их дети. И даже великий Баамон. — Он глубоко вздохнул полной грудью, посмотрел на посох с черепами и потряс им. Затем продолжил: — Знаете ли вы столько же эдиктов и легенд, сколько знаю я? Сомневаюсь. Сейчас я расскажу вам одну занимательную историю, после которой вы все поймете, зачем же собрались здесь, когда можно было провести день у походного костра, потравить скабрезные байки, напиться вина или даже отдать несколько бронзовых оболов для утоления своей плотской жажды…

Новобранцы непонимающе замотали головами, многие нахмурились; ветераны же продолжают стоять по струнке с каменными лицами, ни один мускул не вздрогнул. Хен ощутил, как по спине скользнула капля пота, оставляя после себя влажный холодящий след. От дурных предчувствий закололо в груди.

— Однажды наш повелитель всего сущего превратил великого змея Виистепа в полного силой и здоровьем мужчину и приказал найти себе женщину, — продолжил жрец. — Дабы разбавить высшую кровь с обычной, человеческой, и породить новое поколение богов. На первый взгляд странное решение, не находите? И переспал Виистеп в захудалом, практически заброшенном всеми городишке со страшной дочкой конюшего. А через несколько месяцев на свет появились двое — мальчик и девочка, Соотеп и Даарн.

Возле последних шатров стоят большеколесые повозки, накрытые плотными шерстяными одеялами. Некоторые из священнослужителей — в основном те, кто носит бесформенные мешки, увитые бронзовыми нитями, — подошли к ним и вытащили на свет небольшие, в локоть высотой деревянные статуэтки богов. Вернулись к жрецу и начали аккуратно ставить их вокруг него.

— Наверняка вы слышали про этих двоих, воины! Многие из вас им даже молятся. Мальчик с головой змеи и человеческим телом и девочка со змеиным хвостом вместо ног, чью спину покрывают чешуйки и наросты… Дочь конюха, увидев кого родила, в ужасе отнесла младенцев в лес умирать. Даарн забрали дикие звери, а Соотепа — работорговцы. Соотеп вырос в суровых условиях, с юношества участвовал в гладиаторских боях, был лучшим, тем, кто сам завоевал себе свободу. Позже стал одним из великих полководцев, а к сорока годам — царем. Захватил мно-о-ого земель прежде, чем его отец, змей Виистеп, вознес его к себе. — Жрец согнулся в приступе скрипучего, омерзительного хохота. На его губах повисла длинная нитка слюны. — Хе-хе-хе-хе, с Даарн история куда интереснее!

Хен, стараясь не мотать головой, осмотрелся, однако ничего подозрительного не заметил. Ну подумаешь, священнослужители расставили деревянных истуканов, ну вытащили шесты, на чьих вершинах покачиваются маски тогеров со слоновьими хоботами, ну нанесли алыми красками на повозки непонятные рисунки и закорючки. К чему это всё?

— Ох не нравится мне… — пробурчал Рыжий.

— Заткнись! — прошипел Звон. — Еще беду накличешь.

— Да сейчас что-то будет!

— Просто стой и жди, кретин.

У ног жреца скопилась уже небольшая лужица крови.

— Повзрослев, Даарн ловила путников на дороге, заговаривала их и убивала. — Его голос звучит тихо, однако все солдаты отчетливо слышат каждую фразу. — Но один из богатых торговцев, которого она скрутила, сумел избавиться от чар и вместо того, чтобы убежать сверкая пятками, он предложил особую сделку девочке-змее. Пообещал забрать в город, наделить властью и научить плести паутину хитроумных интриг. Маняще звучит, неправда ли? Даарн согласилась. И по началу все шло действительно хорошо, пока торговцу она не надоела. Он попытался её убить. Но той удалось скрыться в трущобах города. Даарн навсегда запомнила урок — не доверять никому. Она сколотила шайку из оборванцев, забулдыг и убийц и стала царицей воров. И уже позже, спустя сорок-пятьдесят лет, она вознеслась к отцу.

Жрец медленно, словно глубокий старец, двинулся в сторону огромной армии. Идя в трех шагах позади него, другие священнослужители достали из пол плащей связки костяных ожерелий.

— Знаете ли, в чем заключается величайшая мудрость создателя всего сущего Баамона? — спросил культист в черном капюшоне. — В том, что сделав Даарн богиней лжи, он отрубил ей руки! Ибо воровство является страшным преступлением в священных эдиктах! И никто не может их нарушать — даже Высшие!

Хена будто окатили ледяной водой, страх сжал грудную клетку — не вздохнуть и не выдохнуть.

Мысли беспокойно закружились. Жрецы знают про темные делишки их группы! Знают об украденной статуэтке магов и о волшебном посохе! И теперь все их ждет единая участь — смерть! Воображение тут же подкинуло яркие образы чудовищных кар, которые обрушатся на каждого. Вот ему, Болтуну, втыкают иглы под ногти, подцепляют острыми крюками за кожу спины. Вот с помощью тисков фиксируют челюсти и вливают в распахнутый рот кипящее масло. Вот кладут на живот голодную худую крысу и закрывают её сверху ведром, мелкой твари ничего не остается, как прогрызть в плоти нору и вырваться на свободу…

Пришлось приложить неимоверные усилия, дабы не дать страху и панике затуманить разум.

Между тем, жрец подошел к первым рядам воинов и принялся расхаживать туда-сюда. Нос забил тяжелый смрад давно немытого тела.

— Думаю, вы согласитесь: если даже бог понес наказание за нарушение священных эдиктов, то и простого смертного не минует кара! Наверняка многие из вас поняли, к чему я веду! В последнее время в нашей великой армии стала расползаться мерзкая зараза воровства! И распространяется она не только среди зеленых новобранцев, еще не вкушавших битвы, но и среди ветеранов! Непозволительно! Мерзко! Богопротивно! Украсть священный колокол! На такое не способен славный житель великой Геткормеи!

Воины вдалеке расступились, и на равнину вышел царь в окружении личной гвардии и эвпатридов, чьи лица скрывают золотые маски. Он медленно прошествовал к расставленным деревянным истуканам. Золотистый ореол колдовского света над его богоподобной фигурой разгорелся сильнее, принялся выстреливать яркими энергетическими щупальцами.

Показались Золотые Посохи, в абсолютном молчании выстроились за спиной царя. Татуированные и те, чью кожу не пятнали колдовские чернила, уставились на новобранцев и ветеранов.

— Кара неминуемо настигнет, — продолжил вещать жрец. — Вопрос лишь в том — кто именно пострадает? Виновный или невиновный? А есть ли разница? Богам нужна кровь! Нарушение эдикта искупается жертвами! А потому нашим единоличным Владыкой, исполнителем священной воли великого Баамона в этом мире, было принято решение: наказать десятерых солдат. Жребий падет случайно. Возможно, за чужие проступки станут отвечать те, кто ничего не крал! Но это неважно. Их смерть послужит уроком для остальных. Вы все позабыли своих отцов!

Шедшие позади него священнослужители вдруг направились вдоль рядов солдат. В их руках застучали костяные ожерелья. По армии пронеслись едва слышные шепотки. Многие обеспокоенно замотали головами; у кого-то из груди вырвался нервный смешок.

— Хен, давай поменяемся местами, пока никто не видит, — сказал Вырви Глаз.

— Не успеем. Да и заметят. Проблем не оберемся.

— Не будь дураком!

— Нет.

Показался жрец в капюшоне.

При каждом шаге его металлические наплечники, украшенные длинными острыми иглами, раздражающе бряцают и скрипят. Слабые порывы ветра открывают полы плаща. Священнослужитель болезненно худ: лицо осунувшееся, кожа обтягивает скулы столь сильно, будто вот-вот порвет, как старый пергамент. От тощей, измученной фигуры веет чем-то тяжелым, ненастоящим, противоестественным. Взгляд притягивают скрюченные пальцы, медленно перебирающие костяшки ожерелья.

Наконец, жрец остановился напротив Хена, задумчиво уставился на него, оглядывая с ног до головы. На его губах появился намек на улыбку, затянутые бельмами глаза недобро блеснули.

Время будто остановилось; ребята, лагерь, шатровый городок, царь и эвпатриды исчезли, стерлись. Остались только они двое. Звуки стихли, сменились абсолютной тишиной. Если напрячь слух, если заставить себя прогнать животный страх, если опустить взор и смотреть себе под ноги, то слышно — это невозможно! нереально! — как стучат два сердца. Одно часто, тяжело, беспокойно, как у пойманного в силки зайца, другое — медленно и редко…

Наконец, жрец поднял руку и надел костяное ожерелье на голову Болтуна.

Словно с другой части света донесся голос Мирта:

— Послушайте, это ошибка, вы не можете просто так взять и выбрать случайного…

Однако его никто не слушает, слова повисают в воздухе бессмысленным набором звуков. Тщетно. Выбор сделан. Больше ничего не изменишь. На плечо легла ледяная ладонь, пронзила черным холодом тело, живот скрутило, и Хен против воли направился вслед за священнослужителем.

* * *

Металлические прутья решетки на солнцепеке раскалились, пышут жаром. Положишь руку на них — обожжешься, кожа покроется волдырями. Поэтому ничего не остается, как лежать в центре клетки. Спасительных теней нет, лучи испепеляют с утра до позднего вечера.

Другие заключенные изнывают на жаре в соседних повозках. От зноя воздух вокруг их стальных клеток дрожит.

Больше никто из бывших солдат не пытается встать и позвать на помощь. В первые дни все они хотели освободиться — голыми руками пытались вытянуть прутья решеток, били по ним ногами, наваливались плечами. Всё бесполезно. Потом стали молить о пощаде, рыдали, пуская слюни и сопли, точно дети. Жрецы не обращали на них никакого внимания.

Лагерь, вот он — в нескольких шагах: чернеет шатрами, шумит тысячами голосов, звуками наковален и звоном доспехов. Такой одновременно близкий и бесконечно далекий.

Хен лег на спину, раскинул руки и ноги, уставился в решетчатое небо.

Появилась тоска, словно склизкая жаба из глубин болотистой воды. Грудную клетку сдавило. Нечестно! Несправедливо! Вот так глупо попасть в неприятности! Не в тот момент, когда он крал колдовской посох, а на обычном построении!

Что теперь станет с матерью и сестрой? Он подвел их. Им никто больше не поможет. Братья и отец сопьются, продадут последние ценности. Мама умрет от перенапряжения, а сестра еще лет двадцать будет тянуть хозяйство одна… Бесславный конец их семьи.

Хен хмыкнул не в силах выдавить большее. Остается надеяться на Мирта; может, он, когда война закончится, найдет маленькую деревушку Болтуна и отдаст накопленные монеты. Но захочет ли? И главное: знает ли всё? Нет, пожалуй, шансы малы.

Мимо прошел худой жрец в накинутом на голову капюшоне. В левой руке он держит деревянное ведро, до краев наполненное мутной грязной водой. Даже не удостоив заключенных взглядом, он скрылся во тьме шатра. Поднялся ветер, затрепетал листьями пожухлой пепельной травы, приятно остудил разгоряченную кожу. В соседней клетке застонал старик, принялся то ли в бреду, то ли во сне что-то неразборчиво шептать. Его длинные, еще крепкие руки, увитые узлами вен, потянулись к небу. Скрипнула повозка.

Пахнет кровью, потом, дубленой кожей и болью.

— Эй, Болтун!

Хен даже не пошевелился.

— Да очнись же ты!

В поле его зрения возник Мирт.

— Ты выглядишь гораздо лучше, чем я думал, — заявил он. — Осунулся, правда, но еще не подрастерял упитанный вид! Давай, хватит изображать из себя мешок с дерьмом, очнись! Ты здесь всего несколько дней. Распахни глаза пошире и соберись. Нам с ребятами пришлось отдать порядочно монет, чтобы подпустили к тебе.

Он потряс ведром и тряпкой. Сделал вид, будто с остервенением начищает прутья решетки.

Хен заставил себя сесть, хотя мышцы рук слушаются плохо.

— Нас всех убьют?

— Разные слухи ходят.

— Может, меня уже сегодня вечером казнят…

— Не теряй надежды. Понимаю, ситуация хуже некуда, однако пока всё не так плохо — руки и ноги тебе не оторвали, а из кожи не сделали барабан. Берегут вас. Вон даже кормят и поят! Представь, будто ты отдыхаешь!

— В клетке?

— Ну да…

Он оглянулся, опустил тряпку в воду, вытащил и начал тереть колесо повозки, испещренное мелкой вязью черных иероглифов.

Остальные заключенные даже не смотрят в их сторону.

Хен прошептал:

— Я тебя умоляю: если умру, то передай мои монеты моей семье…

— Ну что ты такое говоришь… — отмахнулся Мирт.

— Передай монеты матери и сестре, — вновь настоял Болтун. — Пожалуйста! Без них им точно не прожить. Они не справятся, семья и так вся в долгах.

— Успокойся, Болтун. Мы что-нибудь придумаем. Если тебе станет легче, я скажу: я лично отдам все твое заработанное матери. Можешь на меня положиться. Даю слово.

Хен кивнул. Голова тяжелая, шея дрожит от напряжения, даже рукой пошевелить сложно. Словно злокозненный дух высосал всю жизненную энергию.

— Парень, не нравится мне твое лицо, — заметил Мирт. — Ты это брось. Молодые и сильные выживут. Тебе еще рановато становится частью плаща душ Сеетры.

— Я… в порядке. Я соберусь. Даю слово.

— Не верю. Мозги займи. Тебе в этой клетке просто нечем заняться — только лежишь и думаешь, как судьба повернулась задом! Попробуй посчитать, сколько за день бьет молотом о наковальню кузнец, сколько нитей в твоей грязной вонючей тунике, сколько иероглифов на колесах повозки. Только не раскисай!

— Легко говорить тому, кто жив и свободен, — сказал Болтун хриплым голосом.

— Да ну? Моя клетка, парень, просто больше. Мы все здесь рабы — из степи далеко не убежишь.

Они замолчали: из ближайшего шатра вышел жрец, заметил непрошенного гостя возле клетки и встал, наблюдая. Бывший капитан, широко зевнув, макнул тряпку в ведро, а затем начал обтирать колеса. Струйки грязной воды потекли меж деревянных спиц, оставляя темные следы.

Наконец, жрец, нахмурившись, направился к повозке Болтуна.

— Мне пора, — прошептал Мирт. — Сейчас придется еще объясняться…

— Спасибо, что не бросаете меня.

Тот лишь махнул рукой и, приклеив на лицо обезоруживающую улыбку, двинулся к священнослужителю. Они разговаривали не меньше половины колокола — с такого большого расстояния слов было не разобрать. Видимо, объяснения бывшего капитана устроили жреца, и потому он его отпустил.

Прошло еще два долгих-долгих дня. Время тянулось как застывающая смола, словно намеренно замедляло мгновения, превращая их в утомительную вечность. Вдобавок ко всему ничего не происходило. Ожидание сводило с ума и отупляло.

Хен последовал совету Мирта — и начал рассказывать истории. Получалось плохо, грубо, нужные слова не лезли в голову, но его все равно слушали остальные заключенные. Подогнув под себя ноги, Болтун ближе к ночи садился в центре клетки, закрывал глаза, пытаясь услышать голос истории, её темп. Затем разлеплял сухие губы и рассказывал — о парне, поймавшем в речке рыбину с женскими сиськами, о жене кузнеца, обмазавшей мужа семенем вампира.

…Вечером третьего дня, когда остывающее солнце-око наполовину скрылось за бескрайней степью, когда в воздухе запахло углями и еще чем-то горьким, явился Вор. Лучась весельем и бодростью, растягивая губы в неизменной лисьей улыбке, перебирая пальцами воздух, словно играя на невидимых струнах арфы, он уверенно зашагал к повозке Болтуна. Остановился в шаге от неё. Нехотя осмотрелся и сказал:

— Мирт описывал тебя, как смертельно уставшего и вымотанного. Постаревшего. А ты бодр и весел! Не могу не отметить радость от вида подобного. Не кривься, ведь я поделу пришел. Или тебе неприятна компания моя? Но ведь меня послали наши друзья — подбодрить, рассмешить и обнадежить. А насчет нечаянных жрецов не беспокойся — мы приплатили кое-кому, чтобы сейчас с тобой поболтать без проблем.

Хен поймал себя на мысли: странная и порой причудливая манера говорить Вора — то путается во временах, то фразы строит неправильно, то использует слова в ином значении — раньше неимоверно бесила его, однако сейчас показалась успокаивающей. Страшно признаться себе: он рад видеть колдуна.

— Так и будешь держать губы скрепленными? Зачем?

— Ты знаешь, когда меня убьют? — спросил Болтун.

— Можно ли? То ведать многое надо: как сердце твое бьется, насколько сильно качается кровь по сосудам, как питаешься ты — преобладает ли в твоем рационе мед или фрукты сладкие, нет ли в плоти твоей хвори скрытой. Да и разве можно предугадать удар вражеского клинка или предательского ножа в ночи? Не знаю я, когда тебя убьют. Надеюсь, не скоро, мой друг. Любая жизнь — пусть даже хиленькая и непутевая — лучше красивой смерти.

— Прекрати. Ты знаешь, о чем я.

Вор вскочил одной ногой на колесо и прижался лицом к прутьям решетки, отчего стал еще больше похож на полного безумца.

— Предашь ли ты остальных? — спросил он.

Хен нахмурился, сказал:

— Не понимаю…

— Жрецы рано или поздно начнут тебя пытать — просто ради удовольствия. Попробуют вызнать правду: воровали ли вы, как это делали, были ли подельники, кому сбывали, где припрятанные монеты — сладкие вопросы-жала. А ты ведь действительно виновен, мой друг. Не будет ли искушение рассказать об остальных? Тебе ведь пообещают свободу.

— Если пришел издеваться надо мной, то проваливай. Мне неинтересно слушать этот бред.

— Не злись, я не намеренно задаю вопросы подобные, лишь пытаюсь понять степень твоего отчаяния. В моей жизни были случаи, когда сильные на вид личности не выдерживали простейших невзгод, ломались под гнетом обстоятельств и разрушали не только свои, но и чужие судьбы. Цыпленок под видом тигра, понимаешь? Но ты вроде не такой — иной.

Он замолчал, на несколько мгновений погрузившись вглубь себя. Мышцы его лица расслабились, глаза потускнели, стали стеклянными. Открылся рот, в уголках губ заблестели капли слюны. Он будто окаменел, превратился в изваяние — холодное, мертвое, чужое.

Хен потянул уже было руку, чтобы растрясти его, как Вор встрепенулся, скинул с себя оцепенение и сказал то, отчего по коже побежали мурашки:

— Ты следишь за мной. Прячешься в темных углах, копошишься в моих вещах, ждешь подвоха. И был там, возле шатров. Видел, как Черный гушарх лишился души и стал пустым сосудом. Поверь, он умрет скоро, его кровь загустеет, и сердце остановится — навсегда, навечно, бесповоротно, хе-хе-хе. И тебе не стоит бояться меня. Я не причиню вред другу, пусть даже такому пугливому!

— Я… Я не понимаю, о чем ты…

Вечерние тени удлинились, заволокли собой повозки. Закатный солнечный свет стекает пугающим багрянцем по мертвой земле, становясь все бледнее и слабее. Ночь вступает в свои права. И глубинный животный страх, до того спавший весь день, медленно просыпается где-то в районе груди, царапает мелкими коготками внутренности.

— Ты следишь за мной неумело, друг, но было бы странно ожидать иного от человека, большую часть жизни прожившего в захудалой деревушке. А обучают вас тут, надо признаться, из рук вон плохо. В серьезной битве вы не выстоите.

— Кто ты? — все-таки спросил Хен. — Колдун из школы квадратистов?

Вор хохотнул.

— Во-первых, «геометристов», — поправил он и отлепился от решетки. — Во-вторых, нет, я сам по себе.

— Откуда пришел? И где твои помощники? Лысый, как и Вырви Глаз, с тобой, да? Почему записался простым новобранцем? Твоя цель: уничтожить царя?

— Уверен, что тебе нужны ответы, любопытный? На твоем бы месте я думал о другом. Например, о том, как сохранить себе шкуру. Ведь завтра жрецы соберут заключенных на плацу и казнят. Сначала выберут десятерых и отрубят на глазах всей огромной армии им головы. Или же растянут на дыбах. Или выжгут коленным железом грудную клетку. Или вспорют спину и сделают из лопаток крылья — вариантов масса. Важно, чтобы выглядело это зрелищно и пугающе. — Он помассировал указательными пальцами виски. — Оставшимся пятерым заключенным, любопытный, дадут хлебные шарики, пять из которых обмочены в скорпионьем яде. Разумеется, жрецы станут вещать о том, что один из шариков неотравленный, пусть боги решают судьбу счастливчика, бла-бла-бла. На самом деле умрут все.

Хен кивнул. Внутри борются два противоречивых чувства: первое кричит в страхе, умоляет придумать выход и спастись любой ценой, второе же радо скорому окончанию.

— Но не беспокойся, любопытный, — сказал Вор. — Ты спасся и прожил еще мно-о-ого лет.

— Что?

— Говорю: мы с ребятами тебя спасем. Нравишься ты мне.

Больше не проронив ни слова, Вор направился в лагерь, оставив Болтуна в замешательстве.

* * *

Их повозки выкатили еще до того, как прозвучал первый колокол.

Плац расчистили, и всё приготовили к предстоящему священному обряду: выставили истуканов, воткнули шесты с масками тогеров, через равные расстояния зажгли по кругу небольшие костры, положили деревянный настил и растянули шатер для царя и эвпатридов. Заключенным дали ведро воды и чарку — напиться и смыть грязь. Хен лишь обмочил подмышки и наскоро протер кисти.

Он крутил головой, пытаясь запомнить каждую деталь: как молились на коленях цаплеголовые, широко раскинув руки и утопая в алом свете восходящего солнца, как из лагеря пришли палачи, как поднимался колечками сизый дым из расставленных тут и там курительниц. Через некоторое время к нему подошел худой жрец, просунул через прутья решетки цепи с большими и тяжелым кольцами, надел их на кисти Хена. Остальных заключенных тоже сковали — никто не сопротивлялся, не умолял освободиться, не пытался вырваться. Все покорно приняли свою судьбу.

Вскоре зазвенели походные колокола, предвещая начало нового дня. Даже с плаца было слышно, как оживал лагерь: из шатров вылезали сонные воины, кто-то лениво потягивался, кто-то первым делом пил воду из фляги, кто-то опорожнял мочевой пузырь на пепельную траву.

Когда на плац потянулись солдаты, Хен успел выхлебать жиденький суп из побитой глиняной тарелки, переброситься парой ничего не значащих фраз со стариком-заключенным, от скуки поскрести ногтем прут решетки, получить нагоняй от худого цаплеголового и пробасить похабную песню.

Воины выстраивались в ровные шеренги. По всей видимости, им приказали надеть доспехи, а потому приходилось жмуриться от отбрасывающих солнечных зайчиковкирас, бронзовых наплечников и шлемов. Шогрий-пехотинцы стояли плечом к плечу с туноларами и джиаристами. Тунархи выделялись яркими алыми плащами. Людские потоки стекались с разных концов лагеря. Ветераны, новобранцы — всем предстояло присутствовать на казни. Хен под взглядами сотен тысяч — или миллионов? — воинов ощущал себя абсолютно голым и жалким. Собственно, так оно и было: его борода скаталась сосульками, кожу пятнали разводы грязи, в спутанных волосах бегали вши, на груди тянулись длинные царапины.

Больше не солдат.

Он взглядом попытался отыскать своих — Мирта, Рыжего, Звона, Толстяка, Вырви Глаза, Лысого и Вора, — однако никого не нашел. Возможно, они сейчас стоят где-то в задних рядах.

Ноздри щекочет едкий, тяжелый, сшибающий дух запах пота и запах чудовищного страха. Паника нарастает, точно приливная волна. Уши закладывает от звона доспехов и грохота строящихся шеренг.

Вскоре появился царь в сопровождении своей огромной свиты — эвпатриды щеголяют надраенными до блеска доспехами, переливаются драгоценные камни на ножнах и эфесах полуторных мечей, на золотых масках выражения скорби — уголки рельефных губ опущены, на щеках застыли слезы. Вся эта толпа во главе с богочеловеком встала под тенью шатра. Магов нигде не видно.

Дурной ли знак?

На плац вышел тот худой старик, что рассказывал про Даарн и Соотепа много дней назад. Его лицо скрывает плотный накинутый капюшон. Сегодня обошлось без показухи: кровь не стекает на песок с кистей, не скрежещут шипованные наплечники. На жреце обычный серый хитон и длинный плащ, украшенный вычурной вышивкой святых иероглифов.

Несколько раз оглядев огромную армию и дождавшись полной тишины, старик начал вещать:

— Сегодня мрачный день, ибо на этом самом месте уготованы страшные кары вашим братьям, солдаты! Скверна лежит на всех нас, — он ударил себя в грудь кулаком. — В том числе и на мне! Мы позволили нашим душам оскверниться, мы поддались влиянию демонов бездны, мы забыли отцов! Сегодня наши сердца наполнятся скорбью, сегодня мы все пройдем очищающий обряд, сегодня мы откажемся от части себя, дабы исполнить священную волю! Братья умрут не напрасно — они освободят нас! Склоните головы, солдаты! Ибо Великий Баамон пристально следит за вами…

Жрец не умолкает ни на миг, но Хен перестал его слушать — от волнения всего трясет. Сердце бьется с бешеной скоростью, отдаваясь дробью ударов в груди и в висках. Горло засаднило. Взгляд прыгает с одной детали на другую: вот пятно бурой грязи на настиле его повозки, вот торчат из деревянных балок занозы, вот белеют следы чьих-то ногтей и зубов на черных прутьях.

Заключенные ссутулились, будто уменьшились, стали походить на несчастных детей. Кто-то из них захныкал, принялся умолять о пощаде.

Жрец, меж тем, продолжает речь:

— …Боги немилосердны! Они не люди! Каждый наш проступок влечет за собой страшную кару там, в пугающих чертогах богини смерти! Там убийц и насильников детей превращают в живой раствор, в кирпичи, что становятся частью крепостей и домов! И поверьте — несчастные испытывают невероятную, нечеловеческую боль! Там ворам отрубают руки и опускают в чан с кипящей кровью! Каждый должен пройти путь очищения прежде, чем стать частью плаща душ Сеетры!

Повозки расставлены широким полукругом у большого деревянного помоста, наспех сколоченного вчера утром. Конструкция кажется хлипкой, неустойчивой, однако жрец уверенно расхаживает из конца в конец, изредка указывая худыми пальцами, на заключенных. Остальные священнослужители стоят возле повозок. Внизу помоста выстроились палачи. Прижимают к груди полуторные мечи. На головы накинуты широкие капюшоны.

— Но не стоит бояться смерти! — выкрикнул жрец, взмахнув руками. — Ибо загробная жизнь несет с собой не только боль и страдания, но и прощение. Она освобождает от земных, тяжелых оков! Вам больше не будут страшны голод, жажда, холод или жара, вы не станете переживать о своих близких — о них позаботятся боги! Пусть плоть сгниет! Отриньте её! Сердце и кровь не нужны там — в чертогах богини Сеетры! Дух вечен, его нам стоит оберегать от демонов! Солдаты, я здесь, чтобы явить вам величие нашего создателя, Баамона Освобождающего, Баамона-Не-Из-Костей, Баамона Сущего!

Страстный, долгий монолог жреца нарушило громкое хныканье старого солдата-заключенного. Тот вцепился в решетки повозки.

— Я не хочу умирать! — закричал он. — Пожалуйста! Это нечестно, нечестно, нечестно!

Жрец вздрогнул, замер, вслушиваясь. Затем медленно обернулся и подошел к нему. Костяное ожерелье на тонкой шее брякнуло. Цаплеголовые преклонили колени.

— Отпустите! Я ни в чем не виноват! Хватит!

Вся армия, царь, эвпатриды будто бы замерли, даже утренний ветер смолк. В воздухе повисло напряжение — так бывает перед грозой.

Хен сам вжался спиной в прутья решетки, боясь шевельнуться. Оцепенение, навалившееся на него, разлилось неприятным холодком по спине, сковывая по рукам и ногам.

— Ты хочешь жить? — спросил жрец по-отечески нежным, приятным голосом — тихо-тихо, практически шепотом.

— Да! Конечно! — ответил старый солдат. — Отпустите меня! Я этого не заслужил!

— И ты никогда ничего крал?

— Нет!

— И не в ответе за проступки остальных?

— Пожалуйста… Хватит!..

— Говори, собака!

— Нет, не в ответе!

Жрец кивнул, постоял некоторое время будто в нерешительности, а затем бросил:

— Вот поэтому ты здесь. Боги всё видят. — Он махнул подчиненным и громко выговорил: — Начинаем обряд!

Двое цаплеголовых вытащили из плащей связки ржавых ключей, стали останавливаться возле повозок, открывать двери решеток.

Хен облегченно выдохнул: его обошли стороной. Он еще побарахтается на этом свете, а вот старый солдат и еще четверо бедняг — нет: их, дрожащих и хныкающих, выставили в шеренгу на помосте. Палачи поднялись по скрипучим ступеням, встали за их спинами. Со звоном освободились из плена ножен длинные полуторные мечи, взорам предстала причудливая вязь на клинках.

Главный жрец принялся опять что-то вещать об освобождении, героизме и очищающей боли, но Хен перестал его слушать, словно погрузившись на дно реки — звуки доносятся до него измененные и приглушенные. Взор случайно выцепил в огромной армии Вора. Тот стоит в полном облачении тунолар-пехотинца — простенькая бронзовая кираса, кожаная юбка, короткий плащ и сандалии с завязками до колен — и смотрит прямо ему в глаза, улыбаясь. Позади него Мирт, Рыжий и остальные.

— …и не оставят нас боги! — заканчивает пламенную речь жрец и объявляет: — Да свершится правосудие!

Словно одно существо, палачи взмахнули клинками.

Сразу пять голов заключенных покатились по деревянному помосту. Из отрубленных шей фонтанами ударила бурая кровь, пачкая всё и всех вокруг. Несколько горячих каплей попали на щеку Хена, и он тут же лихорадочно отшатнулся, вытер тыльной стороной ладони. К горлу подступил горьковатый комок. Жрец держится в шагах десяти от дергающихся обезглавленных тел, напоминающих выброшенных на берег рыб. Его синие тонкие губы двигаются в беззвучной молитве, руки делают сложные пассы. Из вырезанных широких ртов деревянных истуканов, расставленных на краях помоста, повалил густой дым, перебивающий запахом горящих можжевеловых веток смрад свежей крови.

Еще не успели остыть тела, еще отрубленные головы корчатся в гримасах ужаса, еще чужая кровь обжигает щеки, как цаплеголовые открыли все двери повозок. Хен вжался спиной к решетке — его не заставят выйти даже боги. До ушей донеслись проклятья — остальные заключенные тоже не спешат расставаться с жизнью.

— Взгляните на них! Как они жалки! — надрывает глотку старик в капюшоне. — Только что их братья погибли во славу Баамона, а они цепляются за свое существование в этом мрачном и жестоком мире, тогда как там, в посмертии, их ждут великие блага! Их трусость плотно въелась в душу! Им наплевать на наши страдания!

В повозке Болтуна цаплеголовый вытащил из поясных ножен длинный кинжал. Медленно, но уверенно шагнул внутрь. Нет сомнений — в случае чего применит. Хен сжался. С дыркой в боку или нет, но его выведут отсюда, а поэтому не стоит лишний раз злить надзирателей. Но с другой стороны, его ведут на убой…

— Я слышу, как плачет кровавыми слезами Сеетра! — воскликнул жрец. — О горе нам! Она надрывается, рвет мне душу! И где-то вдали ей вторит обезьяноподобный Ифоотра! Да… Боги приходят сюда! Они ждут щедрых даров! Чувствуете, как поднимаете ветер, как закручивается в вихрях песок? Теетоп близко. Высшие и низшие — все здесь!

Хен примирительно поднял руки и сделал шаг к выходу из повозки.

Держа клинок перед собой, цаплеголовый пропустил его. На помост уже выгнали оставшихся десятерых заключенных — у кого-то под скулой чернеет синяк, кто-то пытается остановить хлещущую из раненого плеча кровь. Хен на негнущихся, деревянных ногах доковылял до людей, втиснулся в середину шеренги.

— Темные силы тоже явились сюда, солдаты! Мелкие, злобные, страшные демоны! Они клацают зубами, вспарывают когтями землю, урчат и бьют длинными хвостами и кожистыми крыльями! Им не терпится урвать кусочек душ ваших братьев! Стоит признаться, они омерзительны: из слезящихся пустых глаз льются кровавые слезы, собачьи морды кривятся в жадных ухмылках!

Под ногами чавкнуло, Хен опустил голову — наступил в кровавую лужу. Однако страх перед скорой смертью пересилил брезгливость. Вляпался и вляпался — плевать. Обезглавленные тела в трех локтях от них затихли.

Проходящий жрец собрал головы, точно обычные плоды, в холщовый мешок и спустился с помоста. Медленно побрел в сторону деревянных истуканов.

— Настало время для второго этапа! — возвестил жрец. — Пора вкусить божественную плоть! Она дарит невероятное блаженство и в то же время разъедает кишки! Она священна и проклята! Она одновременно освобождает и сковывает! Узрите, солдаты, настоящее чудо!

Палачи вложили окровавленные клинки в ножны, спустились с помоста и, покачиваясь, устало побрели в сторону шатров. Их места заняли жрецы. Один из цаплеголовых встал у шеренги заключенных, вынул из поясного мешочка россыпь хлебных шариков и потребовал вытянуть руки ладонями вверх.

От нервов скрутило живот, мышцы ломит, как после долгой тренировки, Хен внутренне приказал себе собраться — хныкающим и пускающим слюни его не увидят. Взглядом отыскал Вора. Тот сосредоточенно наблюдает за казнью. Это успокоило Болтуна — страх исчез.

И потому, когда на раскрытую ладонь положили хлебный шарик, Хен даже ухмыльнулся. Этот хлебный шарик наощупь шершавый, с серыми пятнами на белом, совсем небольшой, крошится от любого прикосновения. Слюна затопила рот, живот голодно заурчал — его не кормили уже больше нескольких дней.

— Ешь, — прошептал цаплеголовый. — И не вздумай хитрить — тебе же будет хуже.

Остальные заключенные уже усиленно работают челюстями, ошалело поглядывая друг на друга и жрецов.

Ну что ж…

Выбора нет.

Хен проглотил шарик. На вкус — хлеб как хлеб, разве только горчит больше обычного. Два раза пожевал — и ничего. Остальные заключенные мотают обеспокоенно головами. Жрецы уставились на них, выжидают, даже старик в капюшоне заткнулся, повернулся в их сторону.

Повисла абсолютная, всеобъемлющая тишина. Армия замерла, царь и эвпатриды поднялись с резных кресел. Трепещут флаги, раскачивается из стороны в сторону пепельная трава под порывами ветра. Где-то далеко жалобно ржут лошади. Парень справа от Хена закашлялся, коснулся пальцами горла. Его лицо приобрело синеватый оттенок, на щеках выступили черные вены. Из носа брызнула кровь, потекла струйками по лицу, шее, пачкая и без того грязный хитон. Но кашель не смолк, наоборот усилился, стал надсаднее и болезненнее. Парень согнулся пополам, страшно затрясся.

Остальных заключенных постигла та же участь — кроме Хена. Они посинели на глазах и, корчась, повалились на настил. Кашель, переходящий в бульканье, разорвалтишину. Вот сидящий бородач расправил плечи и вскинул голову, распахивая рот. И тут же из него полился фонтан крови с черными сгустками, глаза вылезли из орбит. Вот солдат, напоминающий огненной шевелюрой Рыжего, растянулся на полу из-за того, что его горло лопнуло от напора мерзкой жижи.

Хен замер не в силах пошевелиться и вздохнуть. Его замутило, к горлу подкатил комок. Но Болтун сдержался и не выблевал содержимое желудка. В голове закрутилась лишь одна мысль: он сейчас начнет выкашливать внутренности, яд распространится по сосудам и венам, сжигая на своем пути мозг и сердце, смерть близка, близка, близка!

И он даже ощутил резь в районе солнечного сплетения и частые покалывания в затылке. Однако солдаты затихли, валяются в лужах сероватой мерзости сломанными куклами, уставились почерневшими глазами на настил, а он по-прежнему стоит на ногах — целый и невредимый. Мгновения сменяют друг друга, армия продолжает наблюдать, жрецы сжимают обеими руками поблескивающие в утреннем свете кинжалы с волнистыми клинками.

Старик в капюшоне сделал два шага к Хену, его худая ладонь с шишковатыми пальцами легла на плечо. Длинные тонкие губы — такие широкие, точно у лягушки, тянутся от уха до уха — разлепились:

— Боги сделали выбор, солдаты! Они пощадили одного и одарили своей невероятной силой! Отныне это не просто человек из плоти и крови, но осененный особым знаком! Вы сами только что видели, как слабые телом и духом умерли в страшных мучениях! Теперь их душам там, в посмертии, ничего не грозит, а у нас есть божественный посланник — инвирь!

Он продолжает и продолжает говорить, звуки слепляются в слова, те — в вязь предложений, однако Хен перестал слушать. Взор выцепил среди солдат Вора — тот улыбается.

Болтун едва не расхохотался в ответ.

* * *

— Освети этот амулет, — попросил белобрысый паренек и протянул костяной кругляш на толстой волосяной нитке.

— Я тебе что, сраный колдун?

— Но инвирь не может отказать…

— Пошел в жопу!

Бедняга вздрогнул как от пощечины, сжался. Плечи поникли, руки опустились.

— Ладно, ладно! Давай его сюда, — буркнул Хен и выдернул амулет. — В общем, насылаю на эту фиговину божественную благодать, силу Ифоотры, Сеетры и прочую срань! Теперь её обладатель не будет знать ран, начнет испражняться золотыми слитками, а стояк у него станет железный — любая баба прыгнет в постель! — Он фыркнул и сплюнул под ноги. — В общем, держи амулет и вали! Дай мне спокойно пожрать!

Парень часто-часто закивал и, прижимая к груди костяной кругляш, двинулся в сторону своих шатров.

— Это уже который по счету? — спросил Мирт, подлив в догорающий костер масла.

— Не знаю. Наверное, сотый или тысячный. Как они мне надоели!

На ночном небе уже загорелась фиолетовая Шуктха — звезда, предвещающая скорый рассвет, — а он, Мирт и Вор еще не ложились. Казалось бы, в такое время никто не станет приставать с просьбами осветить, благословить или помолиться, однако покоя нет — то дозорный подойдет, то старый дежурный пристанет с пустыми разговорами.

Хен сплюнул под ноги, уставился на пляшущее пламя костра.

— Радуйся, что землю топчешь, — заметил бывший капитан и отхлебнул из бурдюка разбавленное вино. — Поди там, на плацу, с жизнью попрощался. Честно говоря, я бы на твоем месте не только выпрашивал пощады и сопли на кулак наматывал, но и в штаны бы нагадил. Тот старый жрец — настоящее воплощение ужаса, бу-э-э! А ты молодцом стоял — испуганный, но гордый. О тебе уже байки пошли по лагерю.

— Угу.

— Ты у нас теперь символ живой удачи! Подожди, еще эвпатриды скоро явятся и на колени упадут! Начнут умолять одарить их святой благодатью!

— Это вряд ли.

Они хохотнули.

Хен как бы невзначай посмотрел на Вора. Тот взор не отвел, глядит с некоторым вызовом и неизменной улыбкой. В глазах пляшут искорки от костра, плечи широко расправлены, локоть упирается в колено. На шее висит такой же костяной амулет, который недавно приносил паренек-смотрящий, — словно в насмешку. В ногах лежит меч в ножнах.

— Похоже, боги действительно любят меня, — сказал Болтун.

— Или — священнослужители, — не без издевки заметил Вор. — Может, всё, что случилось с тобой, деталь огромного плана?

За моим чудесным «спасением» наверняка стоит твоя магия. Уж не знаю, сказать ли тебе спасибо или проклясть. Интересно, как улучил момент и околдовал старого жреца? Как убедил его дать мне неотравленный хлебный шарик? Опять создал сияющий иероглиф, как тогда с Черным? Или нет? Впрочем, неважно.

Хен в который раз прокрутил в голове события прошедших восьми дней, до сих пор не веря в случившееся.

Тогда на помосте у него вдруг подкосились ноги, и он рухнул под болтовню священнослужителей. Едва не потерял сознание, всё было как в тумане. Чьи-то руки — наверное, цаплеголовых — подхватили его и куда-то потащили. Мысли перемешались, отчего-то казалось, будто ведут затем, чтобы перерезать горло на глазах тысяч и тысяч людей. Он начал вырываться, его отпустили. Говорили о свободе. После того, как сняли цепи и те со звоном грохнулись под ноги, он все-таки потерял сознание. Очнулся уже в своем шатре в окружении ребят — Мирта, Вора, Рыжего, Лысого и остальных. Они эти семь дней возились с ним — кормили, поили, давая возможность восстановиться.

Он-то им ничем не мог отплатить за доброту, наоборот даже мешал, когда к вечеру им, уставшим после долгих тренировок, приходилось терпеть незваных гостей и паломников.

— Ты чего такой грустный? — спросил Мирт.

— Нет, всё хорошо. Просто задумался.

— Необычно, наверное, стать героем баек, — заметил Вор. — На шкуре своей, сказать так, ощутить всю гамму чувств. Новые ветки для костра историй, любопытный.

— Почему ты всё время называешь его любопытным? — хохотнул бывший капитан.

— Знает он. То тайна наша. С собой в посмертие унесем.

Из распахнутой палатки донесся зычный храп Вырви Глаза. К нему тут же присоединился Рыжий.

Хен, дохлебав кашу, положил миску возле себя.

— Ты, Мирт, забудь, что я тебе там в клетке говорил, — сказал он. — Ну, про мать и монеты — переживал сильно. Не соображал совсем.

— К слову о деньгах… — Бывший капитан запнулся, завертел головой, будто их разговор мог кто-нибудь подслушать. Затем продолжил: — Хотели мы тебе с ребятами раньше сообщить, но случая подходящего не было. Сейчас вот самый лучший момент. Ты только не переживай, ладно?

— Да говори уже!

Мирт провел ладонями по коленям.

— Нет у нас больше денег.

Хен замер.

— Что?

— В общем, тут такое дело… — Он понизил голос до едва различимого шепота. — Выкупили мы тебя. Да не смотри ты на меня такими глазами, нет здесь ничего удивительного. Эти жрецы с виду такие грозные и непоколебимые, на деле же ничем не отличаются от обычных торгашей — разве только одежку холщовую носят да стращают народ байками о скором Откровении. В общем, я и Вор дня три походили вокруг да около них, пригляделись. Сам понимаешь: нельзя вот так подойти к какому-нибудь цаплеголовому и предложить ему монеты. Нет, тут хитрость нужна и осторожность.

— Не поверишь ты, к кому решили мы обратиться, дабы желание свое исполнить, — заявил Вор, ухмыляясь.

— Ага, это его была идея перехватить днем старого жреца и намекнуть о… даже не знаю, как назвать-то. Скажешь ведь так прямо — и не сносить головы. Честно признаюсь: я боялся до самого последнего момента лезть к главному. Ну, безумие же! И идиотизм. А этот безбашенный мне и говорит: «пойдем рискнем, удача любит храбрых» и тому подобный бред. Смешно, но у нас получилось. Практически сразу жрец назначил сумму — баснословную, надо сказать. Мы со всеми ребятами обмозговали, пообщались и решили всё накопленное отдать за твое освобождение. Легко пришло — легко ушло.

Где-то вдали гаркнула птица. Блеснул отсвет костра в бочке с водой. Раздались далекие шаги ночных сторожевых — скрип кожаных сандалий, шорох песка и бряканье бронзовых доспехов. В стойле поблизости заржала гнедая кобыла, упрямо закачал головой, словно почуял рядом злого духа.

— Я до последнего думал, нас схватят, — признался Мирт. — Мол, жрецы в ловушку тянут. Но не попробовать не смогли. Все мы в нашем отряде чувствуем ответственность друг за друга — сам понимаешь, брата пусть даже не по крови, но по оружию теряем. К тому же вместе через столько прошли — глупо вот так тебе умирать на потеху солдатне!

— Задача-то пустяковая, — сказал Вор, взяв из рук бывшего капитана бурдюк с вином. — Золотые монетки все любят — и нищие, и знать. Уверен, даже царя при желании можно купить. Вопрос только в стоимости, любопытный. Поэтому я в отличие от ребят не чувствовал ничего, кроме скуки. Опасность не грозила нам. Старый дурак лишь выглядит опасным.

— Мирт, я… Я не знаю, что сказать.

Губы сжались. Накатили слезы, мир расплылся лучистыми кляксами. Поддавшись импульсу, Хен вскочил и обнял бывшего капитана так сильно, насколько смог — у бедняги хрустнул позвоночник. В ноздри ударили запахи пота, винного перегара и еще чего-то кислого. Подушечки пальцев впились в чужую спину.

— Я никогда этого не забуду! — Его голос предательски дрогнул. — Спасибо вам, братья! Спасибо огромное! Сколько еще проживу, столько обязан буду всем вам! Простите, что сомневался! Дурак я, понимаете? Круглый дурак! Но можете на меня положиться: в беде не брошу! Последнее отдам!

Кажется, он разрыдался, но ему стало на это наплевать.

— Ну-ну, хватит, — заявил Мирт, похлопав в ответ его по спине. — Всё хорошо же.

Вор заметил:

— Зато теперь сбежать не получится. Дороги обратной нет — придется воевать с кочевниками. Прольется кровь, многие наши друзья погибнут, нужно быть готовым к тому, что мы не вернемся.

Но ни Хен, ни Мирт не придали особого значения его словам. Близился рассвет.

* * *

Прошло еще пятнадцать дней, со всех концов степей прибыли последние новобранцы и ветераны, влились в огромную армию. А потому удар звонарного колокола, предвещавшего продолжение похода, ждали все с некоторым нетерпением. И вскоре он прозвучал — ранним утром, когда показались первые ласковые лучи солнце-ока, когда солдаты только-только открыли глаза, когда подул ветер с далекого озера Плача, принеся с собой запахи дома — горечь можжевеловых веточек и дубовых листьев. Лагерь собрали меньше, чем за треть дня — шатры скрутили, лошадей запрягли, скромные пожитки покидали в мешки. И армия, точно гигантский удав, поползла к Великим стенам. Геткормея оставалась позади — впереди горячие пески пустыни, величественные Заветные горы и иноземная страна Немат, где, как поговаривают, обитают не люди, а чудовища в человеческом обличье.

В воздухе пахло войной…

 

Глава четвертая. Найват

Великая пустыня

Лошадь — прекрасное, умное, величественное, изящное, аккуратное существо, тогда как верблюд — ходячая гора с дерьмом. Так подумал Найват, готовясь к привалу. Мало того, что наступил в дурно пахнущую лепеху всей ногой, чем вызвал смех кочевников, так еще и провонял этой тварью насквозь — от хламиды и шаровар теперь несет как от стада диких козлов, а помыться удастся не скоро. Наблюдая за его страданиями, верблюд продолжил жевать заранее заготовленное для него сено. Жаль, пришлось избавиться от лошадок — бедные животные не перенесли бы долгий переход через Великую пустыню.

— Мастер, давайте помогу, — заявил внезапно возникший Ренай и, не дожидаясь его ответа, схватил здоровой рукой свернутую циновку. Потащил к воинам.

— Спасибо, — только и успел пробормотать Найват.

Он намеревался сказать совсем другие слова — обрушить шквал негодования, — но смог выдавить лишь слабую благодарность.

Тяжело дыша, обливаясь потом, кривясь от боли в спине, он взял поясную сумку. То ли от долгого пути, то ли от недосыпа мир покачивается, а ногам сложно найти равновесие, как на палубе триремы во время шторма. Перед глазами всё плывет, отчего желудок крутит и вертит, словно вознамерился сжечь сам себя. За весь день во рту не было и травинки, но при мыслях о еде живот сводит еще сильнее. Немного воды, немного вяленого мяса — и хватит на сегодня.

По-стариковски шаркая, Найват подошел к магам — те уступили ему самое лучшее место у костра, — и он практически рухнул, а не сел на согретый кем-то лежак. Ему тут же поднесли миску супа, но он отмахнулся, достав из сумки тонкие ломтики мяса.

Вечереет, солнце скрылось за ломаной линией горизонта, небо приобрело оттенок венозной крови, однако песок под сандалиями парит жаром, обжигает ступни. Кожа на ногах покраснела, кое-где покрылась волдырями. Нужно не забыть перед сном смазать её барсучьим жиром.

Певцы сидят измученные и подавленные, никто даже говорить не способен, тупо пялятся на пляшущее пламя. Кочевники же выглядят куда бодрее. Им многодневный переход по пустыне дается гораздо проще: их движения энергичны, нет даже намека на усталость, едят с охотой, громко переговариваются, бросая то ли почтительные, то ли испуганные взгляды на магов — читать их лица Найват так и не научился.

Ренай, сидящий по другую сторону костра и хлебающий из ложки суп, бросил на него язвительный взгляд, улыбнулся кончиками губ.

Демон ли ты? Можно ли тебе доверять? Я должен определиться. Потому что с ощущением, что мне в любой момент воткнут нож в спину работать нельзя.

Найват провел ладонью по лицу.

В глаза словно насыпали песок, веки тяжелые — едва поднимаешь. Сутулятся плечи, клонится голова — во всем теле какая-то мерзотненькая усталость. Мысли вязкие, с трудом удается строить простейшие логические цепочки.

Образ священного исполнителя, надменного, молчаливого, горделивого, дал трещину. И всё из-за того, что он взял и наступил в верблюжье говно, позволил поднять себя на смех!

Серьезный промах и для своих, и для кочевников.

Найват не без труда встал, побрел в сторону большого каменного менгира, черным пятном выделяющегося на фоне темного неба. Никто не последовал за ним, лишь один кочевник попросил его далеко не уходить — по ночам пустыня оживает, все подземные гады выползают на поверхность.

Менгир, оказавшийся в высоту не меньше двухсот локтей и в ширину сто, поблескивает в сумраке, точно звездное небо. Наощупь приятно холодный, гладкий и твердый — тем удивительнее, как кому-то давным-давно удалось выбить на черной, точно обсидиановой, поверхности сложные иероглифы. Найват коснулся их, пробежался пальцами по щербатым выемкам, наслаждаясь их совершенством.

Фразу еще можно прочитать: «длань божеств простирается в бесконечность душ человеческих».

Древняя напыщенная банальность.

Покачнувшись от усталости, Найват оперся плечом о менгир, отдышался, давая возможность прийти в себя, а затем сел на песок, скрестил ноги. Положил ладони на колени.

Древняя глыба надежно скрывает его от чужих глаз — за долгое время пути опротивели и свои, и кочевники. Вокруг простирается бескрайняя пустыня, редкие порывы ветра поднимают столбы песка, делая окружающую реальность зыбкой, дымчатой. Далекий горизонт ломают горбы скал. В темнеющих, наливающихся свинцом небесах проступают первые звезды — Наш и Рат.

Найват положил ладони на колени и смежил веки.

Воспаленные глаза отозвались болью. По началу мысли скакали, точно блохи; один образ сменялся другим — калейдоскоп мрачных видений. Письмо Пророка, руины разрушенной школы-крепости, скрывающий что-то Ренай, кровь, текущая из стен, геометристы в сиянии магических лент… Постепенно все отошло на второй план, утихло в омуте мыслей.

Где-то на грани слышимости раздалось шуршание песка и камушков. Найват сосредоточился на медитации, отогнав непрошенные мысли о выползающих из нор ядовитых рептилиях. Раз, два, три, четыре — глубокий вдох; раз, два, три, четыре — долгий выдох — и снова, и снова, и снова.

Шуршащий звук повторился, мало того — оказался гораздо ближе, чем в прошлый раз.

Найват открыл глаза, и истеричный хохоток вырвался с его губ. Не поверил увиденному, провел ладонью по лицу.

В пяти локтях от него в песке корчится существо, напоминающее детский эмбрион. Запеченные черные ручки хватают воздух, маленькая гладкая головка морщится в омерзительной гримасе, из трещин на туловище течет зеленоватая сукровица.

Тварь ловко перевернулась со спины на живот и, точно червяк, работая всем телом, поползла к нему.

Найват вскочил, подался назад. Ладонь сама легла на рукоять поясного ножа, вытащила оружие из ножен. Закругленное лезвие серебристо блеснуло в свете вечерних звезд.

Тут же приняв решение, Найват метнул нож в существо. И угодил прямо в миниатюрную головку. Однако вопреки здравому смыслу раздался скрип песка — и только. Эмбрион, созданный не бренной плотью, а эфиром, продолжил ползти в его сторону. Нож прошел сквозь призрачное тело, так и оставшись воткнутым в песок.

Под ногами чавкнуло, Найват опустил голову. Вся земля перед менгиром покрыта черной паутиной, напоминающей больше лабиринт кровеносных сосудов. Она ритмично пульсирует, гоняя поблескивающую в сумраке жидкость. Иногда некоторые ее запутанные части лопаются, и песок становится черным, наполненным влагой, ноздри забивает омерзительный запах крови.

Найват закрыл глаза, не желая признавать страшную истину.

Он сошел с ума.

Вот так просто, буднично. Все эти бессонные ночи, кошмары, физическая и умственная усталость привели к подобному исходу.

Сердце забилось испуганной птицей, ноги будто стали чужими. И он потерял равновесие, сполз на землю. Заставил себя распахнуть отяжелевшие веки.

К черному эмбриону из тьмы выползли новые уродцы — изломанные, стонущие, хрустящие суставами от малейшего движения. Они ковром устилают землю перед ним.

— А я все ждал, когда вы это увидите, — раздался справа хрипловатый знакомый голос.

Ренай, спокойный, даже несколько расслабленный, прислоняется спиной к менгиру. Его словно выточенное из гранита татуированное лицо украшает волчья ухмылка, глаза ярко посверкивают, черная скрюченная рука касается гладкой поверхности древнего камня.

— Вот вы и узнали мою страшную тайну, — с иронией заявил он. — Как и хотели, мастер.

— Я… я не понимаю… — Голос впервые за долгое время дрогнул.

— Только спокойнее. Не нужно, чтобы наши люди и кочевники услышали, как один из самых могущественных колдунов мира кричит, как испуганная проститутка.

Крутя маленькими головками, звеня костями, издавая странные шипящие звуки, уродцы поползли в сторону Найвата.

— Ты… ты их тоже видишь? — спросил он.

— Конечно, и уже очень давно — еще в крепости. Не волнуйтесь: они не причинят вреда. Могут только пугать, кричать или разговаривать — безобидные твари. И да, они не плод вашего воображения.

Черный эмбрион первым подполз к сандалии Найвата, вытянул маленькую ручонку, однако от прикосновения превратился в облако пыли. В воздухе запахло гарью. Остальные твари замерли, словно что-то обдумывая. Их маленькие, бесформенные лица морщатся в странных гримасах.

— Видите, мастер? — весело спросил Ренай и уселся рядом с ним — прямо на чавкающую паутину. — Ничего не бойтесь. Отдышитесь, хлебните водички.

Та прямолинейность, грубость, с которой говорит однорукий, окончательно привела Найвата в чувство. Удалось взять себя в руки.

— И ты все это время молчал.

— Ждал, мастер. Теперь эти твари станут преследовать вас везде — даже, когда будете ходить опорожняться. Скоро заговорят — и поверьте, от их речей можно сойти с ума.

— Их не прогнать?

— Нет, они должны сами захотеть уйти.

Найват моргнул — и всё вернулось на круги своя. Пустыня, ночной мрак, звезды, яркие фиолетовые точки Раш и Тут, ломаная линия горизонта — никаких тебе уродцев и чавкающей паутины.

— И эти галлюцинации нельзя контролировать?

— Мастер, я же пояснил: они — не галлюцинации. И отвечая на ваш вопрос: нет, нельзя. Скоро они примутся нашептывать вам всякие гадости — в основном совершенно бессмысленные, лишь бы задеть. Но иногда… они показывают скрытое. — Ренай провел пятерней по густой бороде. — Тот мальчик-геометрист возле разрушенной обителибыл… не человеком. И я его убил не ради собственного удовольствия.

Найват хмыкнул, спросил:

— Откуда ты это знаешь?

Ренай хохотнул, поднялся, держась здоровой рукой о менгир.

— Позже поговорим, мастер, — сказал он. — Давайте вернемся к своим.

Вопросы так и остались без ответов.

* * *

Когда ночь плавно перешла в раннее утро, отряд быстро перекусил жиденькой кашей с дольками сухих фруктов и отправился в путь. Верблюды недовольно мотали головами, однако слушались команд. До ушей докатывались крики горных ястребов. Холод быстро сменился душной, невыносимой жарой.

Найват всю дорогу оглядывался и напрягал глаза. В каждой тени, в каждом блеске песка виделись чудовища. Вспомнился тот случай в Кулгере, когда во мраке зала школыказались уродливые твари. Тогда он схватил свечу, отогнал тьму — и никого не нашел. Это были предвестники скорого умопомешательства.

Только при мысли о призраках губы растягивались в презрительной усмешке — презрительной, прежде всего, к самому себе. Без продолжительного отдыха иного и быть не могло. А байки Реная — лишь глупые домыслы. Смешно же: этот ублюдок даже самому себе объяснил, зачем убил мальчишку-геометриста!

Нет, такому доверять нельзя.

Пытаясь снять напряжение и остановить лихорадочный бег мыслей, Найват сосредоточился на настоящем.

Отряд постоянно петлял, обходя гигантские каменные валуны, будто раскинутые рассерженным великаном, — на многих из них чернели древние иероглифы. Порой из песчаных дюн торчали циклопические кости — получеловеческие черепа, позвонки, частоколы сломанных ребер. Частенько на них по-царски восседали лысоватые грифоны, провожали пустыми стеклянными глазами вереницу людей. Песок под ногами верблюдов приятно хрустел — здешняя почва была иссушена до самых недр.

Найват оглядел своих — понурые головы, замотанные в куфии, сутулые спины. Даже Поющие держались в седлах неуверенно, качались из стороны в сторону.

А вот пустынники — совсем другое дело.

Периодически кто-нибудь из них спрыгивал с верблюда, хватал горсть песка и вскакивал обратно. Остальные окружали этого человека и наблюдали, как тот тряс ладонью, понемногу ссыпая песок. Иногда под горстью оказывались маленькие разноцветные камушки, напоминающие сапфиры.

Найват несколько раз повторял за кочевниками, однако ничего не находил. Ему говорили, что нужно поверить, будто под кучкой песка есть минерал — и тогда он появится. Глупости. Без магии ничего не может возникнуть из ниоткуда. Наверное, ему попросту морочили голову.

Пустынники отличались от других народов. Сдержанные, молчаливые, крепкие, но в то же время наивные, романтичные. По вечерам, когда отряд останавливался на привал, они доставали костяные курительные трубки, которые представляли собой еще и музыкальный инструмент — один длинный мундштук предназначался для крепкого и едкого дыма табака, другой же — для игры на миниатюрной дудочке. Зажимая пальцами дырки на корпусе, кочевники создавали невероятную музыку.

Странности на курительных трубках не заканчивались — ежедневно люди пустыни отжимали пот из куфий в выточенные из камня сосуды. Поклонялись животным, носили с собой миниатюрные тотемы львов, леопардов, слонов и бегемотов…

Найват смахнул тыльной стороной ладони пот со лба, откупорил флягу и сделал несколько жадных глотков. Теплая, почти горячая вода привела в чувство, залила собой все трещины-ущелья в высушенной глотке.

Остальные колдуны за все время путешествия перебросились с ним едва ли парой слов. Хотя приказы выполняли беспрекословно. В глаза не смотрели — особенно Шепчущие, — на привалах старались держаться в стороне — для них он оставался чужаком, пусть и обладающим высоким статусом священного исполнителя.

А Найвату на это было наплевать, хватало и без того проблем.

Предстояло в скором времени оказаться в Келигире, столице кочевников. И каким-то образом организовать оборону. Потому он не гонял Певцов по пустякам, не заставлял тренироваться или читать мантры.

Пустыня оказалась не такой безжизненной, какой виделась по началу. Отряд возле кремниевой горы встретился с длинным караваном, растянувшимся на добрый стадий. Торговцы-кочевники, купцы из Оранеша и Великого Карлага собрались вместе, наняли стражников и направились в Немат — в пустыне главную опасность представляли лихие банды из Зигира и Нокронга.

Караван шумел сотней голосов — хриплых, писклявых, зычных, наполнялся звоном доспехов и шелестом шелковых одежд. Взгляд цеплялся за огромные тюки, навешанные на верблюдов.

Найват с удивлением узнал, что капитан пустынников, Тешанас, с самого начала планировал влиться в караван и уже не только договорился с нужными людьми, но и заплатил сто золотых талантов. Да, отряд пойдет несколько медленнее к столице, зато не нужно будет беспокоиться о собственной безопасности.

В один из первых привалов Найват позвал Тешанаса на разговор — они отошли туда, где их никто не услышит, — и тогда он, едва сдерживая эмоции от усталости и недосыпа, приказал капитану впредь сообщать о всех своих шагах. Его отчего-то переполняла злость. Тешанас лишь кивнул и молча двинулся обратно…

Путешествие по пустыне, казалось, длится уже целую вечность. Где-то в прошлой жизни остался Вор, шпили школы Певцов, шумные города и зелень джунглей. Дни сливались друг с другом, превращались в один непрекращающийся кошмар. Этот солнечный диск, сухая, потрескавшаяся земля под ногами верблюдов, бескрайнее синее небо, вечная жажда и мокрая от пота одежда — всё вызывало отвращение.

Но в то же время в воздухе витало ощущение надвигающейся войны.

Торговцы делились слухами о том, что вся геткормейская армия двинулась на Немат, что после кочевников она обрушится на Нокронг — до тех пор, пока не захватит весь мир.

По вечерам воины-пустынники усердно молились, просили тотемы защитить их детей, жен, отцов и матерей. И каждый следующий день становился жарче, а путь — труднее. Боги как бы говорили: кровь прольется, пощады никому не будет, все живое станет мертвым.

Найвата успокаивало лишь одно: его галлюцинации больше не появлялись. Тешил себя иллюзией, что они прошли.

Зря.

Когда караван остановился на ночлег возле насыпного кургана, Найват ощутил странное покалывание в висках.

По началу он не воспринял всерьез эту легкую боль, сидел возле горящей чаши в окружении своих и чертил угольком на бумаге иероглифы, запомненные в разрушенной обители Певцов. Однако перед его глазами запрыгали разноцветные мошки, где-то за спиной заметно ухнуло — и резко похолодало, да так, что из его губ вырвались облачка пара.

Он заозирался, но никто из Певцов никак не отреагировал, парни обыденно болтают.

Галлюцинации… Похоже, они начинаются.

И действительно: стоило моргнуть, как под ногами зачавкала пульсирующая паутина. Её бесчисленные черные отростки зазмеились по высушенной земле, разложенным тюкам с одеждой, снятым доспехах, обвили ноги верблюдов и холщовые стенки шатров торговцев. В один миг привычный мир изменился до неузнаваемости.

Словно издалека, из другой реальности, до ушей донесся пустой треп двух стражников:

— …Как думаешь, правду говорят, что в Немате у мужчин как минимум две-три жены? И чем больше гарем, тем ты знатнее?

— Слыхал про такое, да. Я к пустынникам приезжаю уже не в первый раз в отличие от тебя, однако не видел ничего такого. Да и разве разглядишь? Можно, конечно, спросить у наших приятелей… А вдруг неправильно поймут?

— Верно говоришь. Еще заедут в морду. А мне моя морда дорога — зубы, знаешь ли, себе новые не вставишь…

Из земли полезли твари. Перебирая ручками с острыми длинными когтями, они раздвигают песок вокруг. Вот показались склизкие лысые головы, вот — сморщенные младенческие лица, кривящиеся в злых гримасах, вот — худенькие костистые плечи и длинные червеобразные туловища.

От протяжных криков по коже поползли мурашки.

Пытаясь унять дрожь, Найват медленно встал.

Каждую частицу его тело трясет; выступил ледяной пот, остудил щеки, лоб, губы. Сердце забилось часто — его удары начали отдаваться в горле, не позволяя воздуху проникнуть в легкие. Ноги показались чужими, будто бы принадлежащими каменному истукану. Ноздри обожгли запахи гнили, забили гортань, отчего во рту появился сладко-холодный вкус.

Твари, точно блохи на уличной собаке, усеивают все видимое пространство пустыни. Сотни, тысячи, миллионы маленьких извивающихся черных тел. Блестят острые треугольные зубки, кривятся длинные когти, маслянисто поблескивает бугрящаяся кожа.

Пальцы разжались, под ноги упал блокнот с исписанными листками и кусочком угольного карандаша.

Успокойся. Эти монстры в действительности не существуют. Они — плод твоего воображения. Да, кажутся реальными, ты улавливаешь запахи и звуки, но не забывайся. Контролируй себя! Никто не должен догадаться. Просто анализируй, ты это умеешь лучше всего.

В воздухе заплясали чернильные кляксы, закружились в стремительных хороводах.

Черная клякса, похожая на толстый комок пепла, врезалась в лицо пустынника, размазалась темным пятном на щеке и скуле, однако тот продолжает играться с ножом.

Найват, не разбирая дороги и расталкивая певцов, поплелся вперед. Похоже, ему вслед что-то бросают, обеспокоенно спрашивают, однако для него все голоса слились в один неразборчивый шум.

Маленькие твари цепляются за его ноги, приходится внимательно следить, куда ставить стопу. Кожу царапают острые коготки. Кровь, настоящая, теплая, чуть темноватая в ночной пустыне, течет из ран.

Кляксы, до того лишь кружившиеся в неразборчивых танцах, стали соединяться друг с другом, образовывая хаотичные, пугающие формы.

И потому, когда один из таких черных сгустков, висящих в воздухе, вдруг вскинул к нему маленькие ручки и щупальца, Найват испуганно вскрикнул, потерял равновесие и упал на песок.

Он не сразу осознал: все галлюцинации — если это были они — исчезли. Землю не покрывает паутина, чудовища растворились в воздухе. Зато на него пялятся десятки глаз — Певцы, кочевники, купцы и их стражи.

Над ним кто-то склонился:

— В-в-вы в п-п-порядке? — спросил незнакомец, заикаясь.

Найват повернул к нему голову.

Черный тюрбан, худое лошадиное лицо, дорогие шелковые одежды — торговец из Оранеша или из Великого Карлага, но не пустынник.

— Со мной… все в порядке.

— Я бы не г-г-говорил на вашем месте т-т-так уверенно, священный исполнитель. — Его голос, несмотря на дефект, приятный, бархатистый. — К-к-кого вы увидели? П-п-призрака?

Торговец помог подняться.

По спине Найвата скользнул неприятный холодок, но он быстро взял себя в руки и растянул губы в улыбке в ответ.

— Обжегся травяной настойкой, — попытался пошутить он, сохраняя каменное выражение лица.

— Эту м-м-мочу д-д-действительно страшно пить. У моих людей от нее п-п-периодически случается понос!

— Все хорошо, не стоит обо мне беспокоиться. Я в порядке. Спасибо за вашу помощь.

Люди вернулись к привычным делам — кочевники продолжили курить чудные костяные трубки, торговцы разбрелись по шатрам, их стражники сели за игры в кости и в авву.

А вот Певцы еще хмуро поглядывают на него.

Рядом с Найватом возник насупленный предводитель пустынников, с ходу бросил:

— Чем вы больны, исполнитель? Когда я просил помощи у магов, то не думал, что они подсунут мне бракованный товар.

— Аккуратнее в выражениях.

— Вы не ответили на вопрос.

— Я не обязан отчитываться перед вами.

Тешанас не вымолвил ни слова — лишь пристально посмотрел на него. Внешне он ничем не выдает своей ярости или злости, однако его поза, каменное, чуть надменное выражение лица, высоко вскинутый подбородок и расправленные плечи говорят сами за себя.

Найват не отвел взгляд.

Так продолжалось до тех пор, пока торговец не попытался разрядить обстановку.

— Ут-т-тро мудрее н-н-ночи, — сказал он. — Н-н-нам всем нужно отдохнуть. П-п-позвольте, священный и-и-исполнитель, отвести вас к своему шатру.

Положил руку на его плечо; горячая, пышущая жаром, ладонь обожгла кожу даже через тканевую накидку.

Предводитель пустынников улыбнулся — ровно настолько, насколько позволяет эдикт, чуть склонил голову и направился к своим.

Напряжение разрядилось, Найват тяжело выдохнул.

Проклятье!

Он едва не вляпался в неприятности!

— Следуйте за мной, — сказал торговец. — Вы неваж-ж-ж-но выглядите, если п-п-позволите мне такую откровенность. Как давно высыпались?

— В другой жизни, кажется.

— Не мне сыпать нравоучениями, однако от вас зависит слишком много людей, а вы столь пренебрежительно относитесь к своему здоровью.

— Пытаясь вбить мне в мозги ценные знания, вы перестали заикаться.

— Мой недуг не так страшен, как кажется. Когда я не переживаю о насущных проблемах, то и говорить могу совершенно спокойно, как видите. И прошу прощения за менторский тон — я долгое время был странствующим учителем.

— Неожиданно. И как же судьба сделала из вас торговца?

Тот, уловив сарказм в вопросе, хохотнул, поправил указательным пальцем тюрбан.

— Боюсь, эт-т-та история займет слишком много времени, — сказал он. — Но признаюсь честно: учить детей геометрии мне нравилось больше, чем месяцами тащиться на верблюдах в другой конец мира. Я слишком стар для подобной романтики. Стар для этого дерьма, если понимаете, о чем толкую. Будь возможность — с радостью променял бы кочевую жизнь на сытую и размеренную в каком-нибудь портовом городишке.

Найват понимающе кивнул.

— Вы так и не назвали свое имя, — заметил он.

— И действительно! Я — Стонтас Глыба. Простите мою грубость!

— Довольно иронично быть названным в честь великого математика.

— Наверное, за это стоит сказать моим родителям. Ваше имя, к счастью, я знаю. Поэтому теперь мы на равных.

Он остановился и указал рукой на небольшой круглый шатер — простой, без золотых нашивок и прочей роскоши.

У входа стоит треножник с длинными ножками, в стальных мисках трепещут огоньки пламени. Рядом с ним — грозного вида охранник с огромными ручищами и не менее огромными рельефными мускулами. Лицо дикаря обросшее, грубое, словно наспех высеченное из камня. Возле шатра на земле лежат, укутавшись легкими одеялами, люди купца — все сплошь тертые жизнью.

Даже не обратив на них внимание, Стонтас вошел в шатер. Найват последовал за ним.

— Здесь небогато, но хотелось бы верить — уютно, — сказал торговец. — Будьте моим почтеннейшим гостем. Красивых наложниц не обещаю, да и пойло, п-п-признаться, так себе, однако нам всем сегодня стоит немного успокоить нервы.

— Согласен, верно замечено.

Они уселись на большие подушки возле складного деревянного столика.

Стонтас взял глиняный черный кувшин, разлил густую алую жидкость по кружкам. И первым же громко отхлебнул.

Кивнув, Найват пригубил, нёбо обожгла приятная кислинка, вино скользнуло по горлу, разлилось в пищеводе, обдав теплой волной. Неплохо.

— Я не пью в обычной ситуации, — сказал он. — Алкоголь мутит сознание.

— Значит, ситуация отнюдь необычная, — хохотнул торговец, сняв тюрбан и кинув его на спальную циновку.

— В последнее время плохо сплю, возможно алкоголь поможет.

В шатре нет ничего лишнего — только самое необходимое: несколько подушек, лежанка, скатанное шерстяное одеяло, складной столик и такой же маленький стол, заставленный книгами, кипами бумаг, чернильницами и писчими перьями. Из ценностей только расстеленный тяжелый красный ковер.

— Я стараюсь не забывать свое прошлое, — заметил торговец, проследив за взглядом Найвата. — Пытаюсь доказать некоторые формулы Зенаса. Помните его монументальный труд «Элементы гармоники»? Есть там один момент, который Зенас принимает за аксиому, — о метаболах и гармонике…

Они разговорились. Сыпали теориями, обсуждали структуру стонтавской геометрии и её слабых моментах, которые не выдерживали критики современными математиками. Говорили о философии Сааса III, о парадигмах противоречий Мератета Сутулого, спорили о его унизительном сборнике божественных песен школ.

Найват не мог поверить, как же ему невероятно повезло — столкнуться с ученым-мыслителем посреди Великой пустыни! Остальные Певцы не решались спорить со священным исполнителем и только соглашались с его словами, а вот бывший странствующий учитель, выдающийся геометр и по иронии судьбы торговец янтарем Стонтас не боялся оспаривать его доводы, находил бреши в логике.

Насущные проблемы отошли на второй план, стали далекими и блеклыми, как мираж в пустыне. От вина тело наполнилось легкостью, а мысли о Воре больше не сверлили мозг. Спало напряжение.

— …то есть вы утверждаете, с-с-священный исполнитель, — Зенас Одноглазый был проходимцем и его книга лемм списана с другого известного трактата? Не могу с вами согласиться, пока вы не приведете веские док-к-казательства!

— Нет, я говорю об ином: леммы Зенаса во многом зиждились на работах другого известного геометра — Тимелина. Именно он выписал основные аксиомы и в своих утверждениях опирался на них. Все его мысли следовали чисто логическим выводам!

— В-в-возможно, хотя, если меня не подводит память, Тимелин, во-первых, жил во времена Зенаса, во-вторых, был путешественником. То есть чисто теоретически он мог узнать о леммах, а не прийти к ним самостоятельно!

…Когда Найват вышел из шатра и, чуть покачиваясь, направился к своим людям, он понял — Стонтас интересный человек.

* * *

— Дыхание волн пылает в звездной сини.

Он лишь стиснул зубы и усерднее принялся писать угольным карандашом в блокноте.

Верблюд недовольно заворчал, попробовал скинуть его, однако в последний момент передумал и поплелся спокойно. Заплескалась вода в закупоренном кувшине. Где-то за спиной раздались недовольные крики купцов.

— И воссияет линия огненного жнеца! Ибл шарахват нергул!

Тварь, летающая вокруг него, клацнула челюстями, ехидно засмеялась, едва не задев длинным хвостом лицо.

Найват все-таки обратил на неё внимание, сосредоточил взгляд, опасаясь, как бы остальные не заметили, что он смотрит в пустоту и разговаривает с ней.

Уродец напоминает морского угря, вот только морда у него вполне человеческая. Сморщенная, костистая физиономия мертвого мужика: бельма глаз, желто-бордовая кожа, вытянутый подбородок, впалые щеки, массивный лоб.

— Песни поют ночные попугаи, языками отгоняют трупных мух, — сказала она. Голос скрипучий, но сильный. — Ветер кружит, земля дрожит — о испепеление!

— Пошла ты, — проворчал он и обернулся.

Караван растянулся длинной нестройной линией по пустыне. Тучи еще с утра наполнились черной тяжестью, заволокли собой небеса и теперь стелются низко — касаются мертвыми брюхами далеких горных пик. Ветер зло бросает в людей и верблюдов облака песка и пыли, отчего приходится прятать лицо в куфию.

Купец Стонтас еще с утра обещал скорую бурю, однако предводитель кочевников Тешанас с ним не согласился. И, похоже, оказался прав: ветер понемногу стихает, духота становится терпимее.

Тварь вновь возникла перед ним, клацнула зубами, брызнув склизкими слюнями на его шаровары.

— Мертвецы расцветут, и наступит сиянье красного заката, — сказала она. — Прах к праху, а живое — к живому. Черная паутина заволочет стоны матерей.

— Угу.

Рядом с ним поравнялся один из его командиров Шепчущих — лысоватый доходяга с длинной козлиной бородкой. Его черный верблюд, выделяющийся страшной худобой, недовольно замотал головой, когда тварь пролетела рядом с ним.

— Исполнитель, Певцы спели несколько охранных заклинаний, как вы и приказали, — не без раздражения заявил Шепчущий. Натянул телабу на лицо сильнее, как только ветер ударил очередным колючим облаком песка. — Если позволите…

— Не позволю, — перебил его Найват. — Все получилось успешно? Рой Ратхиг и Указ Силы?

Он планировал не гонять магов до тех пор, пока они не окажутся в столице пустыни, Келигире, однако поменял свое решение — посчитал, будто если занять себя тренировками, изучением иероглифов уничтоженной школы, приказами и долгими разговорами со Стонтасом, то удастся избавиться от галлюцинаций. Не помогло.

— В дороге колдовать не удобно, — сказал Шепчущий, стараясь не смотреть ему в лицо. — Поющим пришлось читать мантры прямо на верблюдах, исполнитель. Указ Силы сработал, пусть и ненадолго. С Роем не так всё гладко — маги потеряли много сил…

«Впустую», — не договорил он.

Найват бросил:

— Продолжайте. Когда мы прибудем в Келигир, вы должны быть подготовлены.

Шепчущий повернул верблюда.

— И тьма ночная станет маслом, польется на головы матерей и их сыновей, — сказала тварь. — Камни запоют, а орешники вытащат корни из земли! Ук валар масаракш! Дэр кулштанеш! Не отследить того, кто не рожден! Птицы показывают ему путь, а белки прячут следы.

Найват тяжело выдохнул, окинул взглядом грозную, устрашающую черными небесами пустыню.

И та посмотрела на него — уставилась затягивающими в абсолютную бездну глазами-пиками. Пришлось опустить голову. Но кошмар не закончился: песок у ног верблюда сложился в кривящееся от страданий лицо.

— Галлюцинации прогрессируют, — прошептал он, зажмурился сильно-сильно — до ярких точек перед глазами.

Не помогло — висящий на горбу идущего впереди верблюда тюк ухмыльнулся ему складкой-ртом, едва ли не подмигнул.

Проклятье!

Найват дрожащими руками разгладил лист блокнота, попробовал начертить карандашом круг, но пальцы плохо слушаются.

— Суеверные и крикливые, грустные и с червоточиной в сердце, уставшие и униженные — все они запоют. От их слов земля пойдет буграми, вспенится море, старухи начнут рожать. И больше никто не заплачет — ни ребенок, ни девушка, ни храбрый воин. Рег ларштаг! Неухоженные космы Сеетры коснуться всех!

Найват с трудом сдержал стон. Положил блокнот и карандаш в седельную сумку.

Тварь оказалась перед ним, черным пятном заслонила весь угол зрения.

Он повернул голову, отворачиваясь от нее, но и тогда она подлетела прямо к его лицу, коснулась склизким хвостом щеки, скользнула ледяным плавником по губам.

— Звуки складываются в слова, слова — в предложения, предложения — в истории. Что сможет рассказать бедняк? А тот, кто всю жизнь убивал? А мальчик оставшийся без матери? Красное небо, черная земля. Красная земля, черное небо. И боли нет конца, и прав на освобождение — тоже. Эглир тангаршан.

Сплюнув, Найват нервно погладил горб верблюда. Нестерпимо захотелось вскинуть руку и попытаться ударить тварь, но весь караван это заметит.

— Вслушайтесь! Вдали воют койоты и псы — обещают смерть и возрождение. Плачут кровавыми слезами аисты, оплакивают неродившихся. Шагают по пустыне безликие! Просыпаются в своих саркофагах мертвецы, ведь живые их наделили властью!

Заорал купец впереди — он взмахнул плетью и принялся хлестать охранника, уронившего с верблюда тюк с одеждой. Охранник спокойно терпит, пока его хозяин не выместит на нем злость. Один из помощников купца подскочил к тюку, быстро запихал обратно в него шелковые платья, хитоны и накидки обратно, ловко нацепил на ремень седла.

Тварь вновь закрыла собой обзор. Показала лоснящийся чешуйчатый хвост, повернула костистую морду к нему.

— Выхода нет, кошмары не прекратятся. Негрул тешхарлан! Лиждуг прашенди!

Справа от себя Найват уловил движение, услышал хриплый голос Реная:

— Мастер, похоже, вам нужна помощь.

Однорукий поравнялся с ним, облокотился о горб верблюда и заговорщицки подмигнул.

— Ты ошибаешься, Камень. Я в полном порядке.

— Я ведь тоже её вижу, мастер, — сказал он. — Тварь мешает вам. Если хотите, могу объяснить, как работает проклятие. Это несильно, но поможет. Давайте, оставьте мысли про галлюцинации. Сами понимаете, что это не они. Двое сумасшедших не могут видеть одно и то же.

От каждого шага верблюда Реная позвякивает развешенное на нем оружие — клинки, ножи, самострелы.

— Возможно, ты и прав, но у нас нет никаких доказательств, — сказал Найват. — Я читал у Арисина про групповые сумасшествия, когда целые толпы видели в небесах черных драконов и спускающихся с небес богов. Вероятно, здесь похожий случай. Нужно больше времени — и я разберусь, будь уверен. А пока — пусть летает.

— Мастер, простите мне мою грубость, но вы дурак. Круглый идиот. Не верите собственным глазам! Призраки…

— Я не верю в призраков! Оставь эти речи для деревенщины.

— Конечно! — воскликнул Ренай. — Наш священный исполнитель никогда не сталкивался с Вором и не видел, как из стен хлещет кровь! Ведь у этой треклятой крови есть разумное объяснение: её по трубам перекачивают специально обученные карлики!

Найват хмыкнул.

Летающая тварь клацнула зубами, но не издала ни звука, словно прислушиваясь к разговору.

— Кровь можно объяснить колдовством, — сказал он. — При определенных условиях я смогу повторить подобный фокус. Сила мыслей, немного воображения, мантры — и всё готово.

— А призраки? — спросил Ренай. — Мы не знаем, насколько силен Вор. Это во-первых. А во-вторых, вспомните одержимых. Они, когда заболевают, начинают нести похожий бред. Их души заменяются пустыми парадигмами — это известно даже мне.

— В таком случае лучше бы мы видели призраков, потому что по твоей гипотезе у нас больше нет сознания и души. Но тогда бы я не смог колдовать.

Он задумался, обдумывая слова Камня. В них есть смысл — и симптомы похожие. К тому же они многое связывают воедино: Вор, колдовство в одиночку, метаморфозы с природой, одержимость в школе…

— О чем ты мне хотел рассказать? — спросил Найват, сдаваясь.

Мимо проплывший кустарник сложился в грозную физиономию. Распахнул широко рот, состоящий из веточек, показывая острые зубы-иголки.

— Не сопротивляйтесь им, мастер. Смотрите прямо в глаза, можете пригрозить. Не страшитесь их. И, возможно, твари отступят. Если их только игнорировать, то они будут преследовать вас до самого Келигира.

— Я… я попробую.

— Отдохнуть бы вам. Похожи на оживший труп.

Найват облизал пересохшие губы, злобно уставился на летающую тварь. Та повернулась костистой мордой к нему, вперила шарики-бельма на него. На какое-то время застыли в таком положении.

Вокруг шумит караван, ревут верблюды, переругиваются люди, шуршит песок. Сердце ударило несколько раз прежде, чем тварь сдалась и растворилась в воздухе, точно мираж.

Найват с облегчением хохотнул.

— Вам повезло, — сказал Ренай. — Сегодня они не будут вам докучать.

— Спасибо…

— Больше доверия, мастер. Я вам не враг, хоть вы и уверены в обратном.

Камень не стал дожидаться его ответа — развернул верблюда и направился в сторону остальных Певцов.

* * *

На следующий день привычный пустынный пейзаж несколько преобразился: стали попадаться небольшие каменные гряды, подпирающие брюхо голубых небес пологими склонами. Обычно караван обходил их стороной, но иногда, когда жара становилась совсем невыносимой, направлялся к ним под защиту теней. Здесь росли карликовые деревья, чьи стволы напоминали перекрученные тряпки. Серая сухая листва слабо колыхалась на ветру, ласкала слух приятным шелестом. Хрустели под ногами верблюдов маленькие, хиленькие кусты цвета старой ржавчины — животные их даже не пробовали есть.

Вот и сейчас Найват наслаждается тем, что солнце скрылось за грядой. Но и в тени духота стоит страшная, каждый вздох обжигает нос, глотку, горячим комком скользит по горлу к легким. Пот течет ручьем, отчего одежда мокрая, противно липнет к телу. Рука так и тянется к фляге, однако приходится терпеть жажду — путь предстоит еще долгий, а запасы воды караван пополнит не скоро. Голова тяжелая, куфия сдавливает виски и затылок.

— В-в-вы бывали раньше в Келигире? — спросил едущий по правую руку Стонтас.

— Да, конечно, — ответил Найват. — Три или четыре раза. И всё не могу привыкнуть к этой пустыне. В джунглях тоже несладко, от духоты порой хочется повеситься, однако ничего смертельного.

Устав от пустынников и Певцов, он присоединился к торговцу и его людям. Здесь хотя бы есть о чем поговорить — по крайней мере, так думал.

От удушливого зноя беседа с самого начала течет вяло. От его взгляда даже не ускользнуло, как заметно нервничают стражники — движения дерганные, то у одного, то у другого ладонь ложится на эфес сабли. Неужели им неуютно рядом со священным исполнителем? Или пустыня так на них действует?

— А все эти р-р-разговоры про надвигающуюся войну? — спросил Стонтас. — Или людей только п-п-пугают?

— Боюсь, кровопролитие неизбежно. Иначе бы я не спешил так в Келигир. С большой долей вероятности, Певцам придется сражаться с Золотыми Посохами.

— Страшные вещи г-г-говорите, — торговец поправил сползающую куфию. — Получается, лучше всего мне не вылезать из своего дома ближайшие годы? И ждать, пока все не закончится?

Из-за далекого валуна вылетела молнией черная линия, закружились в бешеном танце на фоне бледно-синего неба — призрачная тварь в последнее время держится на расстоянии, не решаясь близко подобраться к верблюду Найвата. То ли испугалась, то ли выжидает. Пусть там и остается всегда!

— Всех так или иначе коснется, Стонтас. Пересидеть не получится. Скорее всего, война между пустынниками и Геткормеей заденет и другие страны. Наверняка из-за неразберихи очнется Нокронг, спустит своих пиратов Зигир. Станет горячо. Если у тебя есть дети, советую отправить их куда-нибудь подальше. Ты же из Оранеша? У вас там рядом Дряхлые горы.

— Спасибо за совет, д-д-друг. Так и поступлю. Вот только продам товар кочевникам — и помчусь домой к жене и детям. Печалит меня это всё, очень сильно печалит. Да п-п-похоже от судьбы никому не сбежать. Войны всегда плохи для торговли, если мы, конечно, не говорим об оружии и наркотиках, но для старого г-г-геометра подобное чересчур…

Он замолк.

Караван растянулся от одной карликовой горы до другой, его голова пропадает за пологой каменной стеной, щербатой и угловатой, тогда как хвост тянется по пустыне на половину стадия. Стонут верблюды, люди, обливающиеся потом, уставшие, вымотанные, покачиваются в седлах, стараются держать расстояние в несколько шагов друг от друга, звенят пожитки в тюках. Жмутся к земле выцветшие до болезненной желтизны кустарники и карликовые деревья.

— Пожалуй, мне пора возвращаться к своим, — сказал Найват, отхлебнув из фляги. — Я и так у вас задержался.

— Может, ос-с-станетесь, исполнитель? — спросил Стонтас. — Жара, конечно, невыносимая, но мы могли бы обсудить работы моего тезки или «Апории мер», которые — я уверен! — вы читали. У меня вроде в одном из тюков есть эта книга. Сейчас попрошу своих людей — и они принесут. В-в-вы даже представить не можете, насколько здорово с вами общаться.

— Мне лестно, конечно, но, думаю, я и без того злоупотребляю вашим вниманием. К тому же мне необходимо обсудить несколько важных моментов с Тешанасом. Да и погода не располагает к общению. Возможно, на вечерней стоянке я приду к вам, тогда и наговоримся вдоволь.

Еще раз попрощавшись, он направил верблюда вперед, тот двинулся с непривычной прытью, словно только и ждал команды. Мимо замелькали караванщики; один из них даже крикнул ему что-то в спину.

Когда забелели плащи Певцов, Найват натянул поводья, и верблюд пошел медленнее. Маги провожают его скучающими взглядами, некоторые из них почтительно склоняют головы, а татуированные согласно священному эддикту касаются указательным и средним пальцами обветренных губ — знак веры. Кочевники же, затесавшиеся среди Певцов, хмурятся, глядя на него.

Найват влился в ряд своих, перед ним расступились, освобождая место. После небольшой ребяческой выходки мозги прочистились, исчезла сонная одурь, мысли уже неползут, точно полудохлые слизни. Губы сами расползлись в ухмылке.

И вот тогда он ощутил — нечто повисшее в воздухе, отчего кожа покрылась мурашками, а в районе лопаток зашевелился неприятный холодок. Виски закололо.

Стараясь не выдать резко нахлынувшего волнения — и без того в последнее время часто пугал своих безумными выходками, — Найват осмотрелся.

Верблюды спокойны, Певцы и кочевники заняты привычными делами — кто-то раскуривает трубку, кто-то лениво болтает, кто-то подбрасывает игральные кости.

Ничего необычного.

Отчего же тогда сердце стучит как бешенное?

По правую руку выползла каменная гряда, её черная тень укрыла их, принеся с собой спасительную прохладу.

Найват вскинул голову до ломоты в шее.

Гора небольшая, в высоту локтей шестьдесят, верхушка пологая, вон сверкает золотистый ореол. Наверху мелькает черный силуэт призрачной твари; её неестественно длинный хвост, как у угря, выделывает спирали и восьмерки в воздухе.

Ослепительно сверкнуло, глаза обожгло болью, весь мир потонул в ярком белом сиянии, в миг стерев караван, верблюдов, людей и горы.

Найват не успел среагировать, как мощная волна выбила его из седла и закружила-завертела. Несколько мгновений невесомости показались вечностью, однако затем еговдавило в землю. От удара хрустнули ребра, остатки воздуха выдавило из легких, а в затылке что-то ухнуло. Тело протащило по песку.

Кривящийся от боли, ошарашенный, будто бы погруженный в толщу воды, Найват попытался встать, но ничего не вышло.

Рядом раздаются сотни звуков: крики людей, гортанные стоны верблюдов, звон клинков, свист стрел, бряцанье доспехов, скрип сандалий по песку. Зрение вернулось не сразу, тьма сменилась белым туманом, мир показался размытым, зыбким, но с каждым ударом сердца приобретающим четкость и фокусировку. Найвату удалось сесть, хотя голова тут же закружилась. Надо подняться. Некогда прохлаждаться. Что-то случилось.

Взор зацепился за огромную черную отметину на земле, вокруг которой разбросало и человеческие, и верблюжьи внутренности — кишки длинными червями стелются по песку, отрезанные руки конвульсивно сжимают и разжимают пальцы, а головы стражников, запеченные и страшно обожженные, невидяще смотрят в небеса. Ноздри уловили запах гари, перемешанный с кровью.

Картинка мгновенно выстроилась в голове: кто-то атаковал караван с вершины горы.

Рядом с ним возник, перепачканный в пыли, Ренай, грубо схватил за локоть здоровой рукой, рывком поднял и потащил в сторону горы. Он что-то крикнул, но слова потонули в шуме.

Вокруг мельтешат кочевники, стражники стреляют из луков в вершину горы, купцы поспешно прикрываются за спинами своих людей. Затем — яркая вспышка, грохотвспарываемого воздуха, дрожь земли, удар, от которого сотряслось все естество и во рту появился кисловатый привкус. Все потонуло в белоснежном сиянии… Когда глаза снова смогли видеть, на песке возникла вторая черная проплешина, вокруг которой растекся кровавый ореол из внутренностей.

— Нас атакуют маги! — закричал Ренай, прижимаясь спиной к горе и вскидывая голову.

Ирония судьбы: чем ближе они к врагу, тем тяжелее ему их достать.

— Мы не успеем ничего сколдовать, — сказал Найват.

— Они слишком высоко… Удобная позиция, мать их дери!

— Я могу попробовать вскарабкаться.

— Да они наверняка это предусмотрели: только и ждут, когда к ним полезут. Р-р-раз — и одной энергетической лентой снесут голову.

— Не ждать же своей смерти!

Несколько кочевников спрыгнули с седел верблюдов и, цепляясь за выпирающие камни, ловко полезли на гору с кинжалами в зубах. Предводитель пустынников рявкнул, и его люди принялись осыпать градом стрел вершину, не давая врагу возможности ни выглянуть, ни атаковать.

Найват стиснул челюсти, его мозг лихорадочно заработал, погружаясь в аналитический транс.

Между двумя вспышками произошло не больше ста ударов сердца, а значит, для таких быстрых атак необходимо не меньше двадцати татуированных, несколько ночей кряду бормочущих мантры — без еды и воды. Самих колдунов может быть и не много — двое или трое. В любом случае, у врага удобная позиция для внезапной атаки. Но ненадежная. Выкурить их оттуда при определенной сноровке можно. Однако маги никогда не разбрасываются ни татуированными, ни ключами — слишком долго и сложно их воспитывать и учить. Следовательно, их должны защищать откуда-то снизу — вероятно всего, наемники.

Вдали каравана раздались крики и звон оружия. Вот, похоже, и доказательство его предположений — враги, притворявшиеся своими.

— Верблюд, — сказал Ренай, облизнув губы.

— Что?

— Говорю: верблюд! — воскликнул он и хищно ощерился. — Вы спрашивали, зачем я набрал с собой столько оружия — как раз вот для такого случая! У меня в одном из мешков есть сосуд с вулканическим песком из Оранеша. Если вскарабкаться на гору, откупорить его и кинуть во врага, то им не выжить. Слизистые сожжет вместе с кожей!

Найват взглядом отыскал верблюда Камня.

Животное, нагруженное мечами, топорами и копьями выделяется на фоне хаоса, как красная тряпка на белых дюнах. Мечется туда-сюда и вопит. Расстояние до него локтей сто, не меньше. Это означает, что придется выйти из относительно безопасного укрытия и понадеяться на удачу. В любой момент маги могут атаковать. Впрочем, стрелы кочевников их на какое-то время остановят.

— Я могу справиться сам, — сказал Ренай, поняв ход его мыслей. — Вам ни к чему лишний раз рисковать.

— Все равно умрем, если не выкурим врага.

Наверху грохнуло, раздались крики, на землю посыпались камушки и ошметки тех бедняг, кто рискнул залезть на вершину горы. Найват одернулся — накидку перепачкало красными каплями, — отдал команду двум Шепчущим и Камню идти за ним и, стараясь бежать не по прямой, рванул к верблюду.

Воздух засвистел в ушах, от напряжения забегали круги перед глазами, однако ноги стали легкими, волнение придало прыти. Слева и справа мельтешат всадники, орут, свистят стрелы. Предводитель кочевников надрывает глотку, приказывая броситься в рассыпную.

Только бы успеть.

За спиной грохнуло, на мгновение всё утонуло в сиянии. Всё, конец, убит! Но ноги сами понесли его вперед. И потому, когда зрение вернулось, он с облегчением понял, что ни его, ни остальных Певцов не задело. Хотя удар, по всей видимости, пришелся где-то рядом — затылок и спину обожгло горячим воздухом. Треклятый верблюд, до которого остается не меньше двадцати локтей, испугался взрыва, дернулся и побежал в другую сторону от разорванной цепи каравана. Да устремился шустро — его задница быстро уменьшается в размерах.

Стараясь ускориться, плюя на боль в легких, тяжело дыша, Найват побежал чуть быстрее, но все равно недостаточно быстро. Где-то рядом доносятся сиплые дыхания его Певцов, но вот Ренай поравнялся с ним, а через миг — обогнал и стал увеличивать дистанцию между ними. Верблюд, видимо, наткнулся на что-то впереди, резко дернулся, рванул в сторону, один из тюков отвязался от горба и плюхнулся в песок. На солнце блеснула остро заточенная сталь.

Камень резко остановился возле упавшего тюка, крикнул:

— Мастер, сосуд здесь! Надеюсь, он не разбился… Сейчас посмотрим… Не могу нащупать… Тут столько всего… Ага, нашел!

Он, нервно хохоча, вытащил на свет белый фарфоровый шар. На гладкой, поблескивающей поверхности нарисованы синей краской птицы, воины с копьями и карикатурные струи то ли дыма, то ли ветра.

Найват схватил из протянутой ладони Реная сосуд, тут же вручил его одному из Шепчущих и сказал:

— Бежишь к горе, залезаешь на неё и кидаешь эту штуку. Быстрее! Не сдохни по пути. На тебя меньше всего обратят внимание враги. И сам только не надышись дымом, в противном случае умрешь.

— Да, исполнитель. Я всё сделаю!

Певец чуть склонил голову, прижал шар к груди и устремился к каменной гряде.

— Мы попробуем отойти еще чуть дальше, — начал Найват. — Есть подозрение, что враги в первую очередь хотят убить меня.

Ренай кивнул в сторону каравана.

— Кажется, у нас гости, — сказал он.

Найват обернулся. Мысленного выругался.

К ним несется целая орда всадников. Оголенные сабли, вскинутые над головами, посверкивают, отбрасывают яркие блики, приходится щуриться. Острые кончики копий устремлены в сторону Найвата и Реная. С ног до головы покрытые бронзовыми доспехами, враги кривят лица в злых гримасах. Даже верблюды выглядят угрожающе: тонкие длинные шеи выгнуты, черные шарики глаз зло поблескивают, под ногами вздымаются облачка песка.

Ренай здоровой рукой схватил из тюка небольшой короткий меч, бросил его Найвату. Сам же вытащил кинжал с угрожающе загнутым лезвием. Певец поднял пращу.

— Кажется, мне конец, — заявил Камень. — Убежать к своим не успеем. Но я без сожаления отдам за ваc жизнь, мастер. Нам было весело, неправда ли? Жаль только, так и не удалось разобраться с Вором. — Он хохотнул. — И знайте: я все время был за вас. Если каким-то чудом вы выживите, то помните мои советы насчет призраков. Не бойтесь их.

Найват вздрогнул, когда увидел в толпе врагов Стонтаса. Кажется, все это время его новый приятель морочил ему голову…

Плоская вершина горы вспыхнула, зажглась звездой.

Белый свет поглотил весь мир.

А после — удар, боль.

И тьма.

* * *

Проходящий мимо кочевник случайно задел его плечом, отчего вся левая часть тела отозвалась острым жжением. Тыльная сторона ладони, кисть, весь сгиб локтя, плечо и шея покрыты водянистыми волдырями. Однако больше всего мешает боль в левой щеке, любое движение челюсти отдается резью. Хотя бы глаз не задело — и на том спасибо.

— Тяжелая предстоит ночка, — сказал подошедший Тешанас, встал рядом с ним.

От магического удара Реная располовинило. Точно гигантский нож разрезал его. Остались только часть туловища, руки и голова, все прочее сгорело, превратилось в прах.

Под Камнем растеклась большая лужа крови, но Найват, наплевав на все, подошел к телу, склонился над ним, опустив колено в алую жидкость.

Восковая застывшая гримаса мало напомнила лицо того вечно саркастичного Реная — борода сгорела, подбородок вспучился волдырями, щеки ввалились, губы слиплись в единый безобразный комок. Остекленевшие глаза маслянисто блестят. Черные линии татуировок придают мертвецу устрашающий вид.

— У нас много потерь? — спросил Найват.

— В основном караванщики, — ответил Тешанас. — Есть погибшие и раненые среди кочевников — человек десять уже умерли, на подходе к Сеетре еще пятеро. Никто из Певцов не пострадал, хотя первый удар предназначался им.

В последней фразе почудилось раздражение.

— Я утром приказал своим людям читать мантры Указов. На многих из нас лежала защитная аура. Поэтому и пережили первый удар.

Найват не хотел оправдываться, но именно так получилось.

— Предчувствовали угрозу? — спросил предводитель пустынников.

— Нет, просто случайное стечение обстоятельств.

Он положил ладонь на лицо мертвеца, пальцами закрыл ему веки. Поднялся.

Поразительное везение — вот как можно охарактеризовать сегодняшний день.

Он не только выдержал магический удар возле горы, когда враги атаковали, не только спасся, когда бежал к верблюду Реная, хотя, конечно же, целились в него, но и пережил последнюю атаку вдалеке от каравана. Промахнуться колдуны не могли, однако, видимо, в спешке не рассчитали силу. А потому попали в своих же — в Стонтаса и его людей. Да, Камню не повезло оказаться в радиусе магического удара, однако выжили остальные Певцы!

Найват направился к остаткам каравана, почерневший песок под его сандалиями захрустел осколками стекла.

Колдовская проплешина тянется на добрых сто локтей. От всадников не осталось практически ничего, кроме расплавившихся клинков, дымящихся лоскутов одежды да запеченных частей тел.

— Вы хороните мертвых в саванах и закапываете в песках?

— Обычно да, священный исполнитель, — сказал идущий рядом Тешанас. — Но я бы хотел уже утром отправиться дальше, поэтому мертвых, скорее всего, сожжем. Всяк лучше, чем просто оставлять тела на съедение грифонам и гиенам.

— Пожалуйста, проследите за тем, чтобы Ренаю оказали должное погребение.

— Разумеется.

Они прошли не меньше тридцати шагов, когда Найват резко остановился и всмотрелся в черный камень под ногами. Опустился на корточки, смахнул ладонью пепел, и оказалось, что это вовсе не камень, а голова. Одна половина страшно обуглилась, но зато другая хорошо сохранилась.

Стонтас Купец. Стонтас Предатель.

— А мы с ним о геометрии спорили, — хмыкнув, сказал Найват. — Мог бы ведь и догадаться.

— Если я не почувствовал подвоха, то вы тем более не могли, — заявил Тешанас, то ли пытаясь оскорбить, то ли выпячивая свое высокомерие.

— Не походил он на наемника. Да и знания о мире слишком уж обширные. Вероятно, был одним из колдунов. Хотя ни разу не применил заклинание… Хм… Странно и нелогично.

— Враги рассчитывали на быстрый и точный удар, священный исполнитель. Их целью были вы и Певцы. Убей вас — и Немат остался без магов. А геткормейская армия неумолимо приближается к стенам нашей столицы. Отсюда делаю нехитрый вывод: на нас напали Золотые Посохи.

— Вероятнее всего, тгон. Но по заклинаниям тяжело судить, особенно в горячке боя. Могу ли я посмотреть на тела колдунов, что укрывались на горе? Я бы смог по татуировкам определить школу.

— Разумеется, идите за мной.

Выжившие купцы ловят разбежавшихся верблюдов, запихивают вывалившуюся из тюков одежду, посуду, украшения, зло озираются по сторонам. Кочевники их полностью игнорируют — таскают воду для раненных, горячо что-то обсуждают, собирают шатры для ночевки. Певцы сгрудились у тел погибших и молчаливо ждут приказов священного исполнителя. Напряжение, витавшее в воздухе, исчезло.

— К чему было это представление с магическими фокусами? — скорее спросил самого себя Найват. — Ведь можно меня отравить или заколоть в шатре Стонтаса.

— Задача стояла уничтожить всех магов. Лишить Немат поддержки колдунов. К тому же здешние места идеальны для атаки.

— Теперь везде придется выискивать врагов. И без того мало мне проблем. Наверняка в Келигире столкнемся с предателями.

— Мы победим, священный исполнитель, — без единой эмоции заявил Тешанас и весь остаток пути не вымолвил ни слова.

Пытаясь прогнать тяжесть в голове после боя, Найват направился к мертвецам, аккуратно разложенным в ряд у подножия горы. Певцы расступились перед ним, давая пройти. Не мешкая, он склонился над одним из трупов.

Тот уже начинает пованивать — гнилостный смрад шибает в нос, оставляет на языке сладковатый вкус. А так — обычный мертвец. Серые сапоги до колен, большие белые шаровары, тканная рубаха с короткими рукавами, поверх которой накинут кожаный табард. Бритая голова ничем не прикрыта. На остальных мертвецах такая же одежда. Прямо братья, пекло их задери!

Найват всмотрелся в татуировки трупа.

Черные линии плавно закругляются в причудливых абстрактных узорах; нет ни одного лишнего элемента или выбивающегося из общей картины рисунка. Все углы у фигур как бы спилены, отсечены; если долго всматриваться в татуировки и не моргать, то те начнут оживать, двигаться, скручиваться…

— Золотые Посохи.

Один из Певцов, тот худой Шепчущий, у которого был тощий черный верблюд, заговорил:

— Тринадцать Вторых Звеньев и три Первых, исполнитель. Довольно много для простой засады, вы не находите?

— Не для Посохов, — отмахнулся Найват и, отряхнув руки, поднялся. — В Геткормее у них практически в каждом крупном городе есть свои школы. Отправить на заклание шестнадцать колдунов для них не проблема. Чудо, что никто из нас не пострадал.

Тешанас скрестил руки на груди.

— Ваш колдун с глиняным сосудом появился в нужный момент, — сказал он. — Без ядовитого газа выкурить врагов с вершины горы было бы практически невозможно. Поэтому мои люди благодарны вам, и их жены теперь станут молиться нашим предкам о вашем долгом крепком здоровье. — В его голосе нет эмоций, отчего фразы кажутся пустой формальностью. — Я бы только хотел прояснить для себя один момент: разве маги не чувствуют, когда колдуют другие?

Вопрос повис в воздухе.

— Посохи находились на большой высоте, — ответил Найват. — Они были буквально над нашими головами, и никто не успел вовремя среагировать.

За спиной заверещал верблюд, после раздались недовольные крики то ли торговца, то ли кочевника.

— Понятно, — сказал Тешанас и раздвинул уголки губ в легкой улыбке, не предвещающей ничего хорошего. — А вы как? Пришли в себя. Я имею ввиду, душевно. В конце концов, у вас погиб друг.

— Ренай не был мне другом. И я в порядке.

— Надеюсь, сегодняшняя битва у вас, исполнитель, не выльется в ночные припадки и странное поведение. Я на это всячески уповаю. Не хочу смущать своих людей лишний раз.

Он не договорил, глядя ему прямо в глаза.

— Можете не волноваться, — буркнул Найват.

— Спасибо за ответ.

Тешанас чуть склонил голову, развернулся и направился к своим людям.

Треклятый сумасшедший день заканчивается, раскаленный шар солнца касается далекой кривой линии горизонта, отчего пески окрашиваются в густой алый цвет.

Скоро ночь — и скоро сон. Тварей-галлюцинаций нигде не видно.

Если повезет, удастся выспаться…

* * *

Он опустился на колени и принялся срисовывать иероглифы с напольной каменной плиты. Угольный карандаш мягко касается блокнотных листов, толстых, гладких, точно спокойная гладь озера, выводит вязь знаков, приятно шуршит.

Необходимо поторопиться — предстоит переписать еще уйму всего.

В огромном круглом зале взгляд разбегается от количества иероглифов — их так много, что они сливаются в сплошные черные пятна.

— Хотите воды? — спросил за спиной Ренай. — Свежая, колодезная, холодная. Самое оно сейчас.

— Нет, спасибо, — ответил Найват, на миг перестав писать.

Осмотрелся.

Плотный туман скрывает здесь все стены. Его поверхность точно живая, дышит, то опадая сизыми клубами, то втягиваясь. Изредка колыхаясь и облизывая пол призрачными щупальцами, мгла издает один тонкий протяжный звук. Ни дверей, ни ворот в зале невидно. Потолки высокие, но колонны их не подпирают. Золотая лепнина и выбитые в камне сценки на них — монструозных размеров кабаны несутся на ощетинившийся копьями строй тунолар-пехотинцев, бородач с огромной булавой прыгает в кипящую битву, бесформенные морды чудовищ повернуты в его сторону — ласкают взор.

— Точно не хотите? — переспросил Ренай и принялся громко хлебать.

— Ты меня отвлекаешь. Мы должны успеть, а времени в обрез.

— Простите, мастер. Но не могу остановиться. Никогда не пил ничего вкуснее. Вы бы тоже отложили свои дела и присоединились ко мне. Чудесная амброзия, а не вода! Даже тошатханское вино не идет с ней ни в какое сравнение! А я, представьте себе, толк знаю. Нет, серьезно — отпейте! Вам понравится! М-м-м-м…

— Постой-ка, — Найват замер. — Ты же умер…

По телу пробежала нервная дрожь, мышцы спины свело, карандаш застыл в пальцах. В животе разлился болезненный холод.

Не оборачивайся. Сиди на месте.

Он напряг глаза, сосредоточил взор на ровных квадратных плитах под ногами, однако громкое хлюпанье не перестало резать слух, сменилось мерзким причмокиванием.

Голова — медленно-медленно, словно воздух загустел и превратился в желе, — сама повернулась в сторону Реная, шея отозвалась болью.

Фигура Камня застыла перед ним в трех-четырех шагах — привычная и совершенно человеческая. Вот стопы в кожаных сандалиях, вот крепкие мускулистые ноги, вот обычный хитон, бесцветный из-за осевшей на нем пыли, и просторная хламида, вот одна здоровая рука, держащая большой серебряный кубок, другая черная скрюченная рука прижимается к мощной груди, вот широкие плечи…

Взгляд замер на лице.

Глубокие черные провалы там, где должны быть глаза, уставились на Найвата.

— Мастер, вы побледнели. Чего так беспокоитесь? Всё в порядке!

— Я… Я… — Рот не слушается, губы напоминают гранитные плиты.

— Выпейте воды — и вам полегчает, уверяю!

Ренай наклонился к нему, протянул кубок, до краев наполненный прозрачной чистой водой.

Найват нервно улыбнулся, поблагодарил, отложил блокнот и угольный карандаш и взял его. Даже отпил. Холодная вода смочила пересохшее нёбо. На вкус она оказалась чуть сладковатой.

— Спасибо…

— Всегда пожалуйста, мастер. Моя основная задача прислуживать вам. Я же вижу, как вы страдаете от жажды. И не бойтесь чудовищ — здесь нам ничего не угрожает. Ну, почти. — Он растянул губы широко, блеснули ровные зубы. — Время еще есть.

— Ты ненастоящий, — сказал Найват и указательным пальцем обвел зал. — И это всё — сон.

Ренай насмешливо заозирался, затем пожал плечами и посмотрел на него — в упор, затаив дыхание. Чернота его пустых глазниц будто засасывает в себя, тьма, таящаяся в них живая, подрагивающая.

Найват вздрогнул, отвел взор.

— Мне кажется, вы обманываете себя, — сказал Камень. — Разве эта реальность похожа на сон? Вроде всё настоящее… — Он ударил пяткой по плите, та отозвалась низкими гулким звуком, эхом разлетелась по залу. — Видите? Вполне себе. Сны не бывают такими подробными, такими овеществленными. Так вы говорите, мастер? Это же одно из ваших сложных словечек!

— Ты мертв.

— Разве?

Что-то в окружающем их зале поменялось.

Найват ощутил изменение каждой частицей тела. Нос уловил запахи сырости, мокрых тряпок, смешавшиеся с ароматами роз, груш и персиков, — странное, одновременно отталкивающее и притягивающее сочетание. Писк, доносящийся из тумана, стал настойчивее, резче, барабанные перепонки болезненно завибрировали, лицо скривилось в недовольной гримасе.

— В реальной реальности возможно всё, — сказал Ренай. — Даже то, что вы раньше и помыслить на могли.

— Например?

— Посмотрите на воду, мастер.

Найват перевел взгляд на кубок.

В нем плещется густая, с черными прожилками и легкой пленкой на поверхности кровь. В горле застыл неприятный ком, а во рту появился мерзкий солоноватый привкус. Тяжелый смрад, ударивший в ноздри, перебил все прочие запахи.

— Это же доказывает мою правоту.

— Отнюдь, мастер. Настоящее знание долгие годы было скрыто от всех людей. Хотя наши далекие предки держались за истину, берегли её. Я даже думаю, они в действительности видели богов — Сеетру, Ифоотру, Теетопа, Джуумон и остальных. Точно нельзя быть уверенным, но мне так кажется. В любом случае настоящее знание забылось, стерлось, потерялось — называйте как хотите.

— Я…

— Оглядитесь, мастер! — не дал ему и слова сказать Ренай. Вскинул руки. — Не становитесь таким же глупцом, каким был я! Во Фрактальной Цитадели нет привычных законов!

— И как ты здесь оказался?

— Не знаю, мастер. Может, из-за Вора, может, из-за чудовищ, преследующих нас. А может, все души попадают сюда. Если такая сущность как «душа» вообще существует!

В тумане раздался душераздирающий вопль, ударил по ушам, точно хлыст, отозвался в висках резью. Прошло несколько мгновений, и из серой, клубящейся мглы вылетело что-то черное и крупное, ударилось с мерзким чавканьем о каменные плиты и покатилось к ногам Найвата и Реная. Остановило свое движение в четырех-пяти шагах от них.

Обугленная с левой стороны, отрезанная голова Стонтаса Торговца уставилась на них с осмысленным, живым взглядом. Её зрачки сузились, губы — с одной стороны обожженные, пугающие большими водянистыми волдырями — распахнулись, и чудовищный вопль вновь повторился.

Иероглифы на каменных плитах один за другим принялись вспыхивать ровным белым сиянием. Яркий свет хлестнул по глазам, пришлось не только зажмуриться, но и выставить ладонь перед лицом. Воздух зазвенел, наэлектризовался, волосы на руках и голове встали дыбом.

Крик резко прекратился. Иероглифы погасли.

— Вегтат шет сунуниом, — донесся хриплый, грубый, нечеловеческий голос Стонтаса Торговца. — Грязь станет змием, свернется кольцами, а затем укусит бредущего путника. В бронзовом отражении щита появятся они, предвестники Откровения. И прольются кровавые дожди, взойдут колосья алой пшеницы, в небесах закричат мертвые птицы.

С его губ потекла струйка черной жидкости, принялась скатываться по щеке на пол. Глаза вылезли из орбит, зрачки расширились, заволокли собой радужки. Стонтас Торговец закашлялся, умолк, лишь по его подрагивающим щекам можно понять — он еще жив. Кожа на здоровой половине головы принялась ссыхаться, её прорезали глубокие старческие морщины.

— Я проснусь — и всё забуду, — сказал Найват.

— Боюсь, всё не так просто, мастер, — заговорил Ренай. — Постарайтесь в ближайшее время не сойти с ума. Вас ждут серьезные испытания. Я попробую вам помочь, но не знаю, сколько у меня в запасе времени. Возможно, у нас есть еще одна встреча или две. Не поддавайтесь призракам, не воспринимайте их речи всерьез.

— Зачем ты убил того мальчика-геометриста? — резко сменил тему Найват.

Но ответ услышать не успел: туман пополз в их сторону, сизые клубы, точно растрепанные космы глубокой старухи, в несколько мгновений скрыли под собой пол, спрятали голову Стонтаса и их ноги по колено. Ренай положил ладонь на сморщенную черную руку, ссутулился, будто уменьшился в размерах и стал походить на испуганного ребенка.

Найват не сразу понял — писк, доносившийся из тумана, смолк.

Непривычная, абсолютная тишина показалась противоестественной. Впереди, за сизой мглой, возникла высокая черная фигура. Несколько мгновений она неподвижно стояла, точно каменный истукан, но затем вышла из клубов.

— Вот так встреча…

— Молчите, мастер, — прошептал Камень. — И сохраните себе жизнь.

Языки тумана сползли с фигуры, и взгляду предстал Вор — уверенный, гордый излучающий мощь. Поведя широкими плечами, он подслеповато осмотрелся.

Найват стиснул кулаки, пригнул колени, готовясь к атаке. Враг, пусть и иллюзорный, сотворенный во сне, стоит в нескольких шагах. Не видит их.

Локоть крепко стиснули пальцы Реная.

— Не надо, — сказал он. — Просто смотрите!

Лишь скользнув по ним невидящим взглядом, Вор направился в другой конец зала.

Каждый его шаг отдается гулким эхом, а там, где он ступил, вспыхивают иероглифы на каменных плитах, их яркий свет прорывается даже через клубы тумана, стелющегося по земле. Воздух вокруг высокой фигуры дрожит, поблескивает, словно начищенный бронзовый щит. Ноздри трепещут от мощного запаха пота, перебивающего все остальные.

— Если это всё реально, как ты говоришь, мы должны его убить, — заявил Найват.

Хватка Реная на его локте стала еще сильнее.

— Молчите, несчастный! Молчите и наблюдайте! Не будьте глупцом — не лезьте на рожон!

— Иначе что?

— Тише! Он может нас учуять!

Миг, второй, третий — и вот уже Вор исчез в сизой мгле, словно его и не было.

Сияющая дорожка иероглифов, оставленная им, уводит в пустоту, обрывается где-то впереди. Инстинктивно тянет пойти туда, однако Камень по-прежнему не отпускает, крепко держит. На его лице — выражение безграничного ужаса.

Найват стал озираться, пытаясь понять причину столь странного поведения — ведь здесь никого больше нет, всё спокойно. Пришлось до предела напрячь слух, чтобы услышать странные цокающие звуки. Будто сотни маленьких коготков царапают камень плит.

Вой разорвал тишину, ударил по нервам. Туман, стелющийся в зале, надежно скрывает тех, кто идет следом за Вором; в его плотных клубах лишь изредка мелькают изломанные, странные тени. У этих теней похожие на спицы передние и задние лапы, длинные когти, непропорционально большие головы и тонкие туловища, на линии позвоночников которых кривятся гребни.

Найват не успел опомниться, как из сизой мглы выползли чудовища.

Костистые и склизкие, покрытые гнойниками и фиолетовыми наростами, большие и маленькие, они медленно плетутся по линии горящих иероглифов. Клацают челюстями, с пастей капает слюна, в черных глазах отражается ярость и гнев, длинные, человеческие пальцы царапают каменные плиты.

Странная процессия уродцев тянется длинной вереницей и растворяется в тумане там, где исчез Вор.

— Вам пора возвращаться, — сказал Ренай.

И щелкнул пальцами.

* * *

Когда Найват проснулся, во рту страшно пересохло. Он откупорил костяную флягу, но не успел сделать даже один глоток — в нос шибанул тяжелый медный запах. Вылил немного на землю. На песке растеклась густая, алая лужица, чуть черноватая в утреннем свете.

Кровь.

* * *

Кочевники вместе с Певцами отделились от каравана и, держась подальше от каменных гор и редких оазисов, устремились в Келигир. Прошло немало дней на испепеляющем солнце, колдуны загорели столь сильно, что теперь практически ничем не отличались от пустынников, их кожа стала темно-бронзовой. На пути отряд больше не встретил ни одной мало-мальски серьезной преграды, никто не устроил ему засаду.

И вскоре вдали замаячили, точно зыбкий морок, гранитные шпили Келигира — единственного города кочевников.

 

Интерлюдия. Вор и чародеи Кси'Хэ

Любопытный травит байку о парне и купце-мужеложце.

Рассказывает в подробностях, как жирный властный торговец влюбился в юного героя, как всеми правдами и неправдами пытался затащить его в постель. Глупая и пошлая история. Но простой народ подобное любит. Рыжий, идущий рядом с Любопытным, прыскает со смеху. Даже Вырви Глаз, мой верный преданный друг, ухохатывается. Я же слушаю вполуха, натянув губы в притворной улыбке. Глаза слезятся от поднимаемой огромной толпой вояк серой пыли, в носу щиплет, а на зубах скрипит. Жажда дерет горло.

К постоянному шуму — бряцанью доспехов, ржанью лошадей, несмолкаемым разговорам — привыкаешь, перестаешь его замечать. Армия идет, оставляя после себя реки мочи и горы дерьма, а порой даже трупы тех, кому не посчастливилось умереть от инфекции, отравления или перегрева.

Я стараюсь, прикладываю все имеющиеся силы, рву внутренние жилы, пытаясь не замечать истинной картины — армия точно голодное, мерзкое чудовище из легенд. Ненасытное. Жаждущее крови. Готовое на всё ради неё. Светит солнце, летают птицы, люди радуются, смеются, травят смешные байки, не понимая одной простой вещи — они направляются прямиком на смерть. Лишь один из десяти выживет.

Так уже было много раз.

Но я был бы не самим собой, если бы не ловил вот такие моменты затишья, не наслаждался ими — пока возможно.

— …И вот, значит, запер торговец парня у себя в покоях. Куда деваться? Непонятно! — рассказывал Любопытный. — Прыгать в окно бессмысленно, слишком высоко, только шею свернешь! Кинжала или меча под рукой нет, не зарубить этого толстого любителя мальчиков! И как назло снотворное зелье действует, отнимает силы…

Последние его слова разлетелись гулким эхом, я вздрогнул и огляделся — окружающая реальность подернулась рябью. Лица размылись, потеряли привычные очертания, доспехи начали лучиться разными цветами. Звуки перемешались, вплелись странным диссонансом в общий гомон толпы. Все закружилось в бешеном хороводе.

Мне пришлось зажмуриться, позволить силе выдернуть меня из этого места и времени.

Затем — вспышка, полная тьма, наполненная ледяным, сводящим с ума холодом. Нет ни верха, ни низа — нет ничего. Будто падаю в циклопическую нору.

Не знаю сколько прошло времени прежде, чем меня резко выдернуло в свет. От ярких солнечных лучей я зажмурился, подождал, пока глаза привыкнут.

И уже потом осмотрелся.

Вокруг протыкают небо острые пики гор, воздух разряженный — приходится заставлять себя до предела вдыхать и выдыхать, отчего голова несколько кружится, а в висках стреляет. Впереди стелется широкая дорога, вымощенная потрескавшимися гранитными плитами. Спускается вниз с высокого склона и ведет в сторону заброшенного города.

— Учитель, с вами всё в порядке? — раздался детский голос — писклявый и режущий уши. — Дать воды?

Я опустил взгляд.

В шаге от меня стоит мальчишка. Уголки зеленых, будто изумрудных, глаз опущены, тонкие губы дрожат. Голова выбрита, гладкая, умасленная лысина поблескивает. Большие уши, тонкие брови, нижняя челюсть чуть выпирает вперед. Сам мальчишка тщедушный, худой; ударь — и сломаешь. Из всей одежды не знавший воды и мыла хитон. Один из ремешков сандалий порвался.

— Кто ты? — спросил я.

— Опять припадок, учитель? Может, тогда уйдем отсюда и вернемся в заброшенный дом? До тех пор, пока вам не станет лучше. Мне страшно!

— Бояться нечего.

— Но вы опять забыли, где находитесь! И меня не узнаете! Как вы победите чародеев? Я вам говорил, что сейчас не самое подходящее время! Мы проиграем! Пойдемте, учитель! Прошу, пожалуйста. Вы плохо выглядите — побледнели, глаза покраснели.

— Помолчи, мальчишка. Мне надо подумать.

Я подмигнул ему и осмотрел себя. Серые штаны-шаровары, просторная белая рубаха с короткими рукавами, какие носят в Аккарате, выцветшая хламида. Оружия нет — ни меча, ни кинжала, ни топора, ни копья. Впрочем, они мне и не нужны. На кистях бряцают костяные амулеты от сглаза. На маленькие шарики нанесены священные знаки — иероглифы, изображающие огонь и духов, плавно перетекают друг в друга, образуя причудливый узор.

Виски сдавливает, болезненно колит затылок.

Я вспомнил как зовут мальчишку.

— Жакерас, всё будет хорошо, — сказал. — Думаю, тебе не стоит лезть в заброшенный город — жди меня где-нибудь поблизости. Мы оговаривали место встречи?

— Да, учитель, но может мне стоит пойти с вами? Пожалуйста! Вам потребуется моя поддержка. Я не хочу сидеть в той пещере! Что я за помощник такой, если постоянно отсиживаюсь и прячусь! Помните, как сами мне рассказывали истории про других своих учеников — вот они, наверное, не отставали от вас ни на шаг.

Я замотал головой.

— Они не были столь юны, Жакерас. — Когда произношу имя, будто катаю его на языке. — Прими совет: наслаждайся покоем. Ты рано или поздно вырастешь и столкнешься со взрослыми проблемами. А сейчас просто отдохни. Я сделаю всё сам. И не хандри, ты похож на старика, когда грустишь.

Воспоминания всплыли из глубин памяти; эти места, горы, развалины наполнились смыслом. Еще мгновение назад не знал, почему так сосредоточенно смотрю на полуразрушенную циклопическую стену, однако сейчас понял — мне придется её штурмовать. Войти в замок мне не дадут без боя.

— Ты знаешь наш секрет, Жакерас, — сказал я. Слова вылетают сами собой, без моего контроля и ведома. — Помнишь его?

— Да, — ответил мальчишка. — Наши враги не знают, что вы бессмертный, учитель.

— Они просто не осознают последствия. — Я положил ладонь на его плечо. Через ткань хитона проступила острая ключица. — И даю слово: когда тебе исполнится тридцать лет, ты станешь бессмертным. И мне не придется больше переживать о твоей гибели. Молодость не осознает свою хрупкость, Жакерас, она считает себя неуязвимой, но это далеко не так.

— Простите.

— Ничего страшного. Я тоже таким был. Когда-то очень давно.

Я в прошлом — меня откатило на тысячелетие назад. И мне предстоит тяжелая задача — спасти мир от надвигающегося Откровения. Мои нынешние знания стираются, словно кто-то смывает мокрой тряпкой меловые записи на каменной ученической плите. Армия, марширующая по степи, Любопытный и его небольшой отряд, скорая война Геткормеи с пустынниками Немата уходят в небытие — по крайней мере, на время. Я больше не контролирую свое тело. Гигантская лавина забытых воспоминаний сминает меня, как горный поток — куст можжевельника…

* * *

Открыл глаза.

Скривил губы.

Из-за здешних экспериментов чародеев в холодных, похожих на старый синяк небесах наблюдается необычный оптический эффект — по обе стороны от солнечного шарависят две его миниатюрные копии. Они подрагивают на воздухе, дрожат. На вершинах гор стелется фиолетовыми клубами туман; в нем порой угадываются сгорбленные силуэты чудовищ.

Раскинувшийся перед стеной давным-давно разрушенный город напоминает вытащенную на солнечный свет мумию, ссохшуюся, рассыпающуюся, но все же вселяющую страх. Окна чернеют пустотой; там, где раньше когда-то стояли величественные храмы, тянутся накрененные, щербатые колонны и сломанные зубья камней; на лежащих менгирах краснеют подпалины, оставшиеся после магических ударов; взгляд выхватывает среди руин уцелевшие, практические нетронутые здания, так дисгармонирующие с царящей разрухой; в воздухе висит напряжение, как будто перед грозой. Широкая — на ней в лучшие времена легко бы в ряд проехали четыре колесницы — дорога разрезает город на две части — до самых циклопических стен.

Священный дворец-крепость Миттурат, первый приют человечества, заслоняет собой половину неба. По легендам сотворенный божественными руками, величественный, необъятный и проклятый — ни одна живая душа не продержится внутри больше двух дней. Один только его вид вызывает трепетный ужас, разгоняет кровь по жилам. Железные стены отбрасывают темно-алые блики, высокие шпили, точно иглы дикобраза, торчат из башен. Словно наплевав на все законы мироздания, древние архитекторы — боги? — сделали так, что верхняя часть дворца гораздо массивнее нижней.

Любое другое здание давно бы рухнуло.

Но не это.

— Иди, Жакерас, — сказал я. — И не высовывайся, пока всё не закончится.

— Да, учитель.

Мне послышалась в его голосе обида.

— Если пойдешь против моего слова, тебя будет ждать суровое наказание.

— Я понял.

— Тогда ступай.

Он недовольно побрел на вершину склона, где и скрылся в зарослях орешника.

Я остался один, глубоко вздохнул.

Взор упал на левую часть разрушенного города — там, возле самой стены, красуются новые дома. Простые, сделанные из обожженных кирпичей и глины, низенькие, будто прижимающиеся к земле. Я насчитал восемь-девять построек и просторный плац. Чародеи Кси'Хэ обитают здесь тысячелетия, но так и не сподобились возвести себе нечто величественное, удобное. Впрочем, это не говорит об их слабости, скорее даже наоборот.

Я направился вниз по склону, осторожно наступая на гранитные плиты.

Против врага необходимо работать его же методами, оставляя выигрышные ходы на потом, поэтому сконцентрировался на звуках и запахах. В воздухе витают ароматы зелени. Скрипят подошвы сандалий. Шепчет ветер. Напряженное дыхание вырывается из моей груди.

Сосредоточиться. Гул гор, далекий, низкий и всеобъемлющий. Протяжный стон земли под ногами. Звук скатывающихся с вершин камушков. Шелест листьев орешника.

Вникнуть. До ушей докатываются звуки, которые еще мгновение назад нельзя было услышать. Перебирание лапок жука, ползущего по поваленной колонне. Грустный плач выпи, летящей за много стадий отсюда. Легкое дрожание воды в стоячих озерах гор.

Ощутить, как в кончиках пальцев приятно покалывает, как с ногтей слетают миниатюрные искры, как тело переполняет энергия.

Я высоко вскинул руки, и сонм разноцветных светляков вырвался с ладоней. Он обволок меня плотным облаком, ударил по ушам громким жужжанием тысяч несуществующих крылышек.

Мир наполнился голосами — хриплыми и звонкими, радостными и грустными, злыми и добрыми. Сначала в этой невнятице звуков ничего не разобрать, кроме интонаций, однако постепенно смысл вполз в мою голову.

И я прозрел.

Успел подступить к первым рядам разрушенных зданий, когда из тьмы полуповаленных стен вырвались чародеи Кси'Хэ — аньярты, те, чью кожу не пятнают татуировки. Они подступили ко мне, насколько позволило мое облако светляков, и принялись хлестать меня кнутами овеществленной энергии.

Удары посыпались один за другим, перед глазами взорвались снопы ярких искр. Раскаленный воздух зашипел, точно рассерженная змея. Сама реальность попросила меня прекратить, и я не смог ей сопротивляться: с моих губ сорвалась команда искрам, и те смертоносным роем налетели на чародеев.

Крики боли, чавканье пронзаемой плоти, плеск крови.

На глазах тела аньяртов распались на части, кожа и мясо разлетелись в стороны, оголяя кости и внутренние органы — сердца, кишки, легкие. Из голов брызнули кусочки мозгов. Голоса душ смолкли.

Я продолжил путь, переступив через трупы.

Пошел по центральной дороге, давая возможность врагу спрятаться, забиться в самую темную нору. Но, конечно же, на мой жест доброй воли наплевали — из мертвых улочек выполз колдовской туман, яджигур. Плотный, поблескивающий, точно снег на сильном морозе, он заклубился, направляясь в мою сторону. Начал напевать песнь скорой смерти, мои губы растянулись в улыбке.

Я позволил ему поглотить меня.

Небеса, солнце, город растворились в фиолетовой мгле. Не видно дальше пяти шагов. Тут же ударили чародеи — в мою сторону полетели эфирные призраки, обрушилисьмощью режущих уши воплей. Я едва увернулся от раззявленной широкой пасти, выставил вокруг себя щит из светляков. Земля под ногами издала протяжный плач, взмолилась о пощаде. Реальность пошла волнами, размыла и без того плохую видимость. Между тем, призраки усилили напор, продолжая хлестать меня звуками.

От воплей желудок скрутило, а в груди заныло. С трудом удалось подавить страх. Ну всё, хватит этих дешевых фокусов: быстро прошептал заклинание, и с кончиков моих пальцев полетели новые светляки. Сияние мелких колких точек сожгло эфирных тварей в мгновение ока — последовавшая тишина показалась тяжелой, заволакивающей уши.

Я двинулся наугад, готовясь в любой момент отбить атаку, вслушиваясь в голоса мира, весь вскипая от переполняющей силы. Рубашка и штаны пропитались потом, со лба стекла капля, попала в глаз, тут же защипало и закололо. Пришлось быстро тыльной стороной ладони протереть глаз.

Клубы фиолетового тумана обволакивают, тянут в мою сторону плотные поблескивающие щупальца, касаются щек, подбородка, скользят по спине, оставляя после себя холодящее онемение.

Слева сверкнуло, я среагировал скорее инстинктивно — выставил перед собой световой щит.

Последовал удар, воздух схлопнулся, силовая волна отшвырнула меня, точно мелкую букашку.

Миг — и меня со всего маха хрястнуло о стену. Позвоночник отозвался жгучей болью, я упал на землю.

Кривясь от боли и откашливаясь, поднялся.

Голова кружится, а в ушах звенит остро и протяжно, заглушая все прочие звуки. Сердце стучит, как у испуганного зайца. Большая часть моих светляков погибла, кружат лишь редкие световые росчерки — их вряд ли хватит на отпор. Однако все равно сконцентрировал их в шаге от себя, пусть слабый и хлипкий, но щит. Надо просто предугадать, откуда последует следующий удар. Слева от меня из мглы появился поваленный менгир, щербатый, изуродованный черными подпалинами, справа — дорога и разрушенные дома.

Скрыться мне негде, защищает только стена за спиной.

Впереди проступили силуэты пяти-шести аньяртов, стоящих друг от друга в трех-четырех шагах. Взяли в кольцо, ублюдки. Один из них вскинул руки и создал сгусток сияющей плоти. Второй тут же принялся чертить в воздухе колдовской иероглиф, наполняя его все новыми завитушками и точками. Возле рта третьего отчетливо исказилосьпространство, собираясь то в сияющий шар, то в подрагивающее зеленоватое пламя — заклинание гур'хэ, способное превращать звуки в разрушающие лучи. Остальные маги с саблями наперевес побежали в мою сторону.

Я ухмыльнулся — теперь надо поиграться, подпустить врага как можно ближе к себе, пусть считают, что способны победить меня. И пошел навстречу — такой жалкий, побитый, точно дворовый пес.

Когда нас разделяет всего два шага, вооруженные мечами атаковали меня — клинки, ведая песнь о жажде крови, засвистели, превратились в стальные вихри. Вспороли рубаху, прошли по груди по касательной, оставив после себя длинные, но неглубокие царапины.

Я увернулся раз, второй, третий, то выгибаясь, то просто отходя в сторону.

Уворот, дать противнику ударить, его по инерции ведет вперед, удар по колену, затем врезать открытой ладонью по солнечному сплетению — на время вывел из строя одного.

Но тут вступили в битву колдующие чародеи.

Один их них резким движением руки бросил в мою сторону пылающий иероглиф. Смертоносный знак, оставляя за собой длинный сияющий хвост, как у кометы, зашипел и смял пространство. Я же потерял контроль над собой, погрузился в голоса мира. Свист клинков, хруст песка под ногами, тяжелый гул гор, стоны камней, шепот человеческих душ, умоляющих их освободить из бренных оболочек…

Наконец, время замедлилось, его бег теперь подвластен мне. И на несколько мгновений просто замер, любуясь происходящим. Чародеи с саблями застыли — худые истощенные лица кривятся в злобе и ярости, полы длинных плащей вскинуты, костяные амулеты подброшены над грудью, клинки медленно-медленно продолжают движение. Направленные в меня заклинания висят в воздухе разноцветными кляксами. В фиолетовом тумане поблескивают миниатюрными звездами капельки влаги.

Ни одна деталь не ускользает от меня.

Однако нельзя больше прохлаждаться. Я прислушался к себе, сосредоточился на голосе своей души. Сначала её шепот совсем тихий, едва слышный и неразборчивый, однако становится всё громче, решительнее.

Наконец, шепот перешел на многоголосый крик — и вот уже различил интонации боли, ярости, злости.

Я породил колдовство, из звуков создавая осмысленное желание. Мое тело подёрнулось рябью, тень раздвоилась, кожа начала испускать призрачный голубоватый свет. Повернул голову — и вижу бесчисленных вероятностных двойников, точно гляжу в свои отражения на воде. Они же, столпившись вокруг меня, смотрят мне в глаза.

Время вернуло привычный бег.

Я больше не играю роль проигрывающего: поймал кисть аньярта, выкрутил до хруста, сабля вывалилась из ослабевших пальцев, схватил её поудобнее и бросился в бой. Мой клинок не промахивается, вспарывает шеи и отрубает головы с поразительной легкостью. Один из моих призрачных двойников прыгнул в сторону летящего иероглифа и сгорел в яркой вспышке. Его место заняла другая копия, нанесла серию ударов по корпусу чародея, а затем наслала на него оставшихся светляков. Колдун взорвалсякровавым облаком. Остальным свернули шеи. Я опять выиграл. Впрочем, как и всегда.

Руки выписали сложные пассы, и фиолетовый туман отступил, распался на грязные комья. Выглянуло солнце, показались синюшные небеса. Надо мной нависли развалины города. И впереди вновь замаячила главная цель — циклопические стены и дворец-крепость.

Где-то рядом раздался устрашающий грохот. Несколько домов сложились внутрь себя, в небеса поднялись столбы пыли. В лицо ударил сильный ветер, пришлось заслонить ладонью глаза.

Я кожей ощутил новое творящееся колдовство, по телу пробежала дрожь, во рту разом пересохло. Кто-то из моих вероятностных двойников захныкал, кто-то тяжело вздохнул, готовясь к предстоящей работе, кто-то заливисто засмеялся в предвкушении.

Я никак не отреагировал, продолжив путь и выкинув в песок ненужный клинок.

Земля ощутимо затряслась, из накренившейся башни, пробив хлипкую крышу, вырвался луч ослепительного желтого сияния, коснулся самого солнце-ока. Он задрожал, завибрировал, эхо его вопля заглушило все прочие звуки. И начал заваливаться в мою сторону.

Ну разумеется.

Двойники, на самом деле призрачные и эфемерные, слились со мной, готовые в любой момент помочь. Их сбивчивые, противоречивые мысли — спасайся! уходи! брось всё! атакуй! оставь от врагов только мокрое место! — назойливо зажужжали в голове.

Я создал новых светляков и рванул в сторону узких улиц.

За спиной грохнуло так сильно, что заложило уши. От ударной волны стены домов пошли трещинами, поднялась пыль. В небеса взвились еще лучи — на самом деле это мощные ленты энергии, Шет'Арат. Смертоносные кнуты невообразимых размеров.

Я пролетел между полуразрушенными домами, вбежал во тьму одного из них. Перемахнул через гору поваленного мусора, невесть как сохранившегося за прошедшие тысячелетия, словно прежние хозяева покинули свою обитель вчера, — на полу валяются покрытые толстым слоем пыли перевернутые столы и стулья, разбитые вазы, тарелки и кружки. Прошмыгнул мимо пустых комнат и гостиной, оказался во внутреннем дворе, купающемся в солнечном свете.

И наткнулся на ксоритов, татуированных чародеев.

Группа небольшая — человек шесть. Наверняка ослушались прямых приказов старейшин, потому что их не охраняют аньярты. Выколотые глаза у всех скрывают белые повязки, бесформенные мантии делают тщедушные тела больше, на кистях стучат бесчисленные браслеты, сложенные из фаланг пальцев. Ублюдки в трансе: скрестив ноги, сидят, раскачиваются из стороны в сторону, из приоткрытых ртов вырывается белое сияние.

Я отдал мысленную команду светлякам, и те накинулись на ксоритов с хищной жадностью. Всего за два удара сердца чародеи превратились в кровавое месиво.

Я выбежал из дома, но не успел сделать и нескольких шагов, когда руины храма обрушились передо мной. Из плотной завесы пыли показались энергетические ленты, точно разъяренные летающие змеи. Кнуты овеществленной силы, жужжа и сжигая воздух, разрезали зубья древних колонн улицы со сверхъестественной легкостью, обломки рухнули на землю.

Я пробормотал заклинание, затем приложил к ребру правой ладони левую и резко выдохнул.

Пространство передо мной — от земли до небес — разделилось на четыре равные части — две перпендикулярные друг к другу пересекающиеся световые плоскости устремились к строениям.

Миг — и циклопический равнолучевой крест стер целую улицу, огромные гранитные плиты покатились, точно игрушечные.

От страшного грохота заложило уши. Энергетические ленты погасли разом — их носителей-аньяртов расплющило булыжниками или выжгло мое колдовство. Но я и не подумал останавливаться: выстреливаю магическими плоскостями во все стороны, не оставляю камня на камне, уничтожаю, убиваю, превращаю в пыль. Поддаваться больше не намерен.

Древний заброшенный город, эта ожившая мумия, умоляет остановиться. Из уцелевших пустых глазниц окон доносятся мучительные стоны, фундаменты храмов хрипят от боли, разбитые скульптуры героев древностей просят пощады.

…Некоторое время стою, ожидая, когда клубы каменной крошки и пыли осядут.

Весь мир заволакивает красно-серая взвесь, от которой саднит горло, слезятся глаза и забивает ноздри. Больше нигде невидно Шет'Арат, энергетические кнуты. Думаю, с колдунами покончено — по крайней мере, с татуированными. А без них аньярты неопасны.

Иногда сквозь пыль проступают черные циклопические стены, охраняющие город-крепость. Им моя магия ни по чем. Тонкие шпили Миттурата тянутся к холодным фиолетовым небесам. Из окон-бойниц вырывается ирреальный зеленоватый свет — проклятье за прошедшие тысячелетия ни на миг не ослабело.

Я направился к вратам.

По левую и правую стороны от меня громоздятся гранитные обломки, под тяжелыми сандалиями с толстыми подошвами шуршат камушки. Пару раз взгляд зацепился за торчащие из провалов окон руки — прятавшиеся колдуны погибли быстро. Кое-где из-под гор битых кирпичей текут струйки крови. Редкие многоэтажные здания обвалились, превратились словно в огромные серые курганы. Хотя некоторые строения выстояли — вон пузатый храм тогеров без кровли красуется иероглифами на стенах, вон бывшая конюшня целёхонькая.

Рядом с вратами кажусь жалким муравьев. Их размеры поражают воображение, древние строители постарались на славу — сегодня подобное не встретишь. На каждой огромной двери металлический горельеф, изображающий Бронзовую Царицу, поднимающую тяжелый полуторный меч над головой. У её голых женственных стоп горбатятся в молитве люди в просторных рясах; от кирасы на ней изображены лучи света; пышные волосы ниспадают каскадом на плечи; лицо скрывает маска с едва заметными очертаниями губ и с узкими прорезями для глаз.

Богиня прекрасна, как орхидея в снегу.

Отряхнувшись и откашлявшись от пыли, я пропел заклинание. Из рта и глаз брызнуло золотистое сияние, светляки вокруг меня превратились в поблескивающие кольца. Каждую часть тела переполнила легкость, по спине пробежала волна приятного покалывания. Ноги оторвались от земли, и я, раскинув широко руки, взмыл в воздух.

Конечно, на стене есть прорехи, но высота обломков все равно слишком огромная, пришлось бы карабкаться не меньше половины дня, а сейчас каждый миг дорог.

Медленно-медленно пролетел врата, мимо заскользили иероглифы, диковинные животные, напоминающие собак с неестественно вытянутыми мордами, лица молящихся людей, складки длинного платья Бронзовой Царицы, я поравнялся с линией глаз богини.

Предо мной предстал дворец Миттурат, заслоняя собой весь горизонт и большую часть неба. К нему ведет поднимающуюся широкая лестница.

Я опустился на землю, мягко касаясь подошвами сандалий каменных плит. И тут же слева от меня раздался мощный гул; ударила волна горячего сжатого воздуха, сбила с ног. Колдовские иероглифы обрушились на меня, разбивая мой золотистый щит вдребезги.

От вспышек глаза ослепило, всё потонуло в ярких кляксах. Руку обожгло, вывернуло. Затем ноги что-то подсекло, миг краткого полета — и меня впечатало в землю, выбив весь воздух из легких.

Ничего не понимая, я огляделся, пытаясь пересилить слепоту.

С трудом, но удалось рассмотреть шестерых чародеев, спускающихся с лестницы ко мне. Старейшины с морщинистыми лицами как ссохшийся пергамент, закутанные в хитоны, обрушили на меня всю мощь школы Кси'Хэ. Значит, добил я не всех.

Удары посыпались один за другим — ленты овеществленной энергии, высекая искры, захлестали по чародейскому щиту, иероглифы разбиваются об него, точно волны — о скалу. Страшный жар опалил меня, забрал драгоценный воздух. Один из вероятностных двойников резко вскочил, попытался было ответить мощным заклинанием, но его тут же располовинило тонким кнутом Шет'Арата, после чего он распался на серые частицы.Больше храбрецов не нашлось.

Я сложил ладони и выдохнул.

Световой крест получился небольшим и слабым — едва хватило, чтобы пробиться сквозь атакующие ленты и отогнать чародеев.

Но мне большего и не надо.

Резко поднялся с колен, побежал к лестнице. Перепрыгивая через три ступени, устремился к крепости. До неё неблизкий путь — входные врата кажутся в вышине практически недостижимой целью. Все равно что взбираться на гору. Как назло впереди стоит аньярт-старейшина. Глубокие морщины, точно горные ущелья, рассекает его лицо, длинные седые волосы падают на плечи, просторный балахон ходит складками на поднимающемся ветру, из широких рукавов торчат неестественно длинные пальцы со множеством фаланг.

Колдун протяжно, гулко запел, воздух у его губ задрожал и скрутился в небольшие вихри. Возле него начали летать призрачные геометрические фигуры — равносторонние треугольники, круги, квадраты, эллипсы. Мое зрение подводит — части тела аньярта на глазах то увеличиваются, то уменьшаются, выгибаясь под странными углами.

— Пути в Миттурат нечестивцам нет. — Голос, несмотря на возраст, крепкий, без намека на слабость. — Без воли Эха тебе там делать нечего. Уходи или умрешь.

— Я должен закрыть портал! Вы приближаете Откровение, а этого я не могу позволить. Пожалуйста, хватит сопротивляться! Я никого не хочу убивать.

— Подобные мысли посещают лишь в грязи копошащегося! Боги шепчут нам, они разговаривают. Мы делаем благо для всего мира!

— Глупцы, — сказал я. — Вы даже не понимаете, что колдуете! Вы как портные, которые шьют без примерок, наугад, делая одну штанину огромной, а другую наоборот — маленькой. Не зли меня, старик. Уйди. Иначе от вашей школы не останется камня на камне. Я предупреждаю в первый и в последний раз.

— Ты не пройдешь. Здесь тебя ждет смерть, одинокий колдун.

— Значит, решено.

Старик взмахнул руками, выплюнул заклинание, один из летающих треугольников сверкнул и рассыпался миллионом осколков.

Пятеро моих вероятностных двойников выдвинулись вперед, закрывая меня. Частицы посекли их, отрезав руки, ноги, головы. Плоть взорвалась фонтаном ярких брызг. Что-то блеснуло передо мной, кисть обожгло, я вскрикнул. От ребра ладони до локтя расчертилась длинная царапина, испускающая слабое белое сияние. Тишина, прежде нарушаемая лишь легким потрескиванием колдовских фигур, наполнилась голосами — заунывными, злыми, сводящими с ума.

От их напора лишился способности ясно мыслить — маг воспользовался моментом, соединил подушечки указательных пальцев и направил мою сторону. Световой эллипс пересекся с квадратом, неясным росчерком рванул ко мне. Момент боли — и колени подогнулись. Живот обожгло, боль разорвала грудную клетку.

Я опустил взгляд, увидел вместо левой части туловища одну сплошную рану, из которой вырывается сияние. Отрубленная рука лежит в шаге от меня, сжимая и разжимаяпальцы.

Оставшаяся культя отзывается сводящей с ума резью в голове. От левой ноги тоже мало что осталось — какой-то мелкий фарш.

Старик медленно спустился ко мне, готовый в любой момент обрушить все заклинания разом.

Стискивая челюсти от боли, я положил голову на ступеньку, ощущая, как её острый край колет затылок. Вздохнуть. Выдохнуть. Вздохнуть. Бой продолжается. Всё только начинается. Здоровой рукой стиснул пальцы в кулак, светляки собрались в миниатюрное солнце, выбрасывая протуберанцы. Затем запустил их в старого чародея, тот без труда отвел удар одной из своих фигур и, нервно хохотнув, принялся сыпать заклинаниями.

Если бы не вероятностные двойники, мне бы пришлось туго: большая часть из них, такая же искалеченная — без руки и ноги, как и я, подались под секущие световые лезвия, давая возможность мне восстановиться, собраться с силами.

Как назло, за спиной послышались шаги других аньяртов — колдуны поспешили на помощь учителю.

Глаза закрылись, с губ само вырвалось заклинание — энергетический крест, хотя и не нанес вреда, всё-таки сбил старика с ног. Этого времени хватило, чтобы отрубленные конечности восстановились, а раны затянулись.

Я рывком вскочил.

Перепрыгивая через две ступеньки, задыхаясь от напряжения, борясь с желанием обернуться, побежал к вратам крепости — вон уже поблескивают стальные горельефы на дверцах. Сзади что-то угрожающе зашипело. Я отпрыгнул влево в тот самый момент, когда плиты подо мной вспучились, брызнули смертоносным гранитным крошевом, чудом не задев меня. Не думать, бежать-бежать-бежать!

Рывок, еще один и еще…

Врата не открываются без правильного слова, однако — хвала всем несуществующим богам! — я это слово знаю. В пяти шагах от них выкрикнул звуковой ключ — тяжелые дверцы с грохотом распахнулись, пропуская меня в черный зев крепости.

Внутри!

Глаза привыкают к сумраку; слабых зеленых фонарей, работающих благодаря древнему проклятию, недостаточно, чтобы разогнать чернильные тени. Приходится двигаться наугад. Широкий коридор, чей потолок утопает в непроглядной тьме, петляет, мимо скользят огромные залы — пустые, мертвые, источающие запах страха.

Куда идти? В последний раз я здесь был тысячелетия назад!

Свернул налево, зашел в просторное, огромное помещение, утыканное массивными пузатыми колоннами. В его центре вокруг бесформенного куска зеленого гелиотропа, источающего слабый свет, выстроились кругом каменные истуканы, лишь отчасти напоминающие людей, — непропорционально длинные руки с трехпалыми широкими ладонями, сутулые спины, на которых отчетливо проступают позвонки и ребра, лысые головы с черными провалами глазниц.

Древние приближенные Бронзовой Царицы. Давным-давно умершие стражи.

Я направился к ним.

Стены здесь необычные — напоминают натянутую толстую кожу, но затвердевшую, каменную. Даже наощупь они гладкие, холодные. Но пол под ногами гранитный — глыбы подогнаны друг к другу плотно, даже тонкое лезвие ножа не пролезет. В воздухе словно летает паутина — зеленоватая в свете кристалла, призрачная и нереальная, как многое другое в этом мире. Возле колонн, помеченных странными красными знаками, стоят на небольших каменных подставках глубокие блюдца, в которых лежат человеческие кости. Пахнет чем-то тяжелым и затхлым. Тишина давит на нервы.

Я собрался идти дальше, когда до ушей докатилось эхо шагов. Не успел даже моргнуть — сумрак разогнал энергетический импульс, врезался рядом со мной. Опалив мою лодыжку, разбрызгал световую жижу в радиусе двадцати локтей.

Я нырнул к колонне, прижался спиной к ледяной поверхности гранита.

Заметили меня или ударили случайно?

Ожог в ноге отозвался болью.

Я осторожно выглянул.

В сумраке видно плохо, однако, похоже в другом конце зала чародеи. Да, точно, вон старый аньярт в белом балахоне уверенно направляется в мою сторону. Руки его желтовато засветились, загоняя тьму в углы. Из пальцев вырвалась магическая змея, жужжа и потрескивая, ударила в колонну, за которой прячусь я.

Во все стороны полетели каменные осколки, в ухе протяжно загудело.

Заметили-таки.

Страшно загрохотало — снова и снова. Плиты под ногами задрожали, пространство вокруг меня расцветилось всеми цветами радуги. Оглушенный, потерянный, ошарашенный я скорее инстинктивно, чем намеренно, вскочил и побежал вдоль стены. Тут-то меня и поджидали колдуны, помощники старика: они, не тратя силы на сложные заклинания, принялись хлестать энергетическими кнутами. Большая часть ударов прошла мимо, однако один скользнул по лопатке, оставив после себя нестерпимую боль.

Тяжело дыша, я рухнул перед каменными стопами древнего стража.

Времени на передышку нет, пора применять самые мощные заклинания.

Отяжелевшие веки опустились сами; мучительный вздох вырвался из груди; сердце громогласно бухает, отдаваясь ударами в висках, в кончиках пальцев. Так, сосредоточиться, забыть об угрозе, у меня в запасе есть несколько мгновений. Я начал блуждать взором, останавливаться то на серых, натянутых стенах, то на каменных изваяниях, греющих руки подле огромного куска зеленого камня, то на пляшущих на полу тенях.

Мысли — сначала беспокойные, панические, ревущие, точно горный поток — успокаиваются, текут более размеренно и плавно. Это особенно тяжело в моей ситуации, однако успех цели всецело зависит от того, как скоро доберусь до места, где скрывают портал. Стены, изваяния, тени, пол, стены, изваяния, тени, пол… Всё быстрее и быстрее. Без лишней паники, без других мешающих чувств.

В какой-то момент мое тело стало проводником; мир наполнился смыслом и необъяснимыми связями. С губ сорвалось едва слышное бормотание. Изваяния, стены, пол, гелиотроп, тени, гелиотроп, пол, стены, изваяния…

Я расщепил зал до определенных чувств, смешал их в причудливых связях, перекрутил, переделал под себя — и достиг просветления. Над раскрытой ладонью из теней соткалась небольшая сфера абсолютной черноты. Под моей волей, подпитываясь, разрослась до размеров крупной дыни. Зеленоватый свет словно боится её, не касается, даже висящие в воздухе частицы паутины облетают стороной.

А где-то за спиной донеслось жужжание энергетических кнутов, шуршание сандалий и смешки аньяртов.

Наверняка берут в кольцо, уже прикидывают, как будут выковыривать меня из-под древней статуи. Все в сборе.

Что ж, прощайте.

Я подул на сферу, и та медленно-медленно устремилась в центр зала, точно кто-то повел её на невидимой веревочке. Тут же донеслись возгласы чародеев, воздух взорвался от световых ударов — нервы у молодняка не выдержали, начали атаковать.

Бессмысленно.

Облизав пересохшие губы, я выглянул из-за каменного стража.

Сфера мертвым солнцем зависла над головами, источая волны страха, ужаса, предвестия скорой погибели. И старейшина в белых одеждах, и его ученики замерли на месте, прикованные колдовством. Рты раскрыты, точно у деревенских дурачков; взгляды не отрываются от плотного комка тьмы; руки висят безвольными плетьми; рожденные заклинаниями геометрические фигуры растворились в воздухе сизым дымком.

Птички в клетке.

Из сферы показалось человеческое лицо — идеально гладкое, будто вырезанное из дерева, без единой морщинки, фарфорово-белое. Черные безупречные губы скривлены от боли. Глаза посажены слишком глубоко, прячутся за тьмой.

Я замер в ожидании.

Существо беззвучно заплакало — кровавые слезы бурным потоком потекли по щекам, полились с подбородка на каменные плиты. Поначалу ничего не происходит, но вдруг один из аньяртов схватился за голову, истерично захохотал и повалился на землю, трясясь в страшных конвульсиях. За ним последовал второй, третий, четвертый — и вот уже все, даже старик, во власти безумия…

Когда фарфоровое лицо скрылось во тьме, а сама сфера расползлась на множество теней, чародеи умерли.

Раны на мне затянулись, я поднялся и медленно побрел к распахнутым вратам зала. Не знаю, сколько бродил по темным коридорам. Мой план быстро ворваться в Миттурат, украсть тайные знания и закрыть портал терпел крах. Я вздрагивал от каждого шороха, боясь столкнуться с новыми аньяртами. Бой со старейшиной показал, как легко меня могут завести в западню. Древняя крепость для чародеев была родным домом, тогда как для меня — запутанным лабиринтом. До ушей периодически доносились разговоры магов, однако мне удавалось не столкнуться с врагом. Коридоры приводили к широким лестницам, с выставленными через три больших ступени бронзовыми блюдцами, в которых поблескивала кровь. Купольные залы сменялись один за другим: в каждом помещении красовались циклопические гранитные головы с массивными подбородками, рельефными большими носами и пустыми глазами, их щербатые, изуродованные густой плесенью лица покрывали алые иероглифы.

По началу я двигался наугад, выбирая бесчисленные повороты с помощью старой аккаратской считалочки, однако вскоре уловил в воздухе эманации сильной волшбы — грудную клетку сдавило, в солнечном сплетении появилась неприятная, сосущая тяжесть, подушечки пальцев начало покалывать. Послышался тихий, неразборчивый старческий шепот. Я стал чаще останавливаться — особенно там, где коридоры разветвлялись. Подолгу раздумывал и чертил в воздухе простые заклинания, пытаясь усилить голоса. В какой-то момент чужеродная сила, поддерживаемая то ли древним проклятьем дворца-крепости, то ли колдовством чародеев, сама потянула меня в правильноенаправление.

И путь привел в маленькую узкую комнатушку — здесь с трудом поместились бы три человека.

Мебели нет, зеленых гелиотропов или факелов — тоже, свет словно исходит отовсюду, вроде и сумрачно, но в то же время всё прекрасно видно. На стенах и потолке — металлические горельефы, изображающие героев, протыкающие копьями, режущие великанскими мечами, рассекающие пращами мерзких на вид чудовищ. Огромная битва на выпуклых поверхностях простирается всюду, куда достигает взор: с гор спускаются полчища существ, одновременно похожих на волков и осьминогов, из рек вылезают зубастые рыбины с когтистыми лапами, в небесах порхают ящеры с массивными кожистыми крыльями, и всюду люди — они сражаются и умирают на полях брани.

Что раньше было в этой комнате? Молитвенная? Место, где приносили в жертву?

Впрочем, уже неважно, сейчас здесь прячется дыра, ведущая в другое измерение.

Я тяжело вздохнул, потряс плечами.

Всегда перед сложным делом не собраться. Ведь уже не в первый раз сталкиваюсь с подобным, однако мну пальцы, покусываю нижнюю губу, оглядываюсь в надежде столкнуться с чародеями. Любая битва — будь то колдовская или обычная, с клинками наперевес, — понятна. То же, что мне предстоит сделать, способно закончиться чем угодно: потерей души, уничтожением памяти, физическими изменениями или даже Откровением, в один миг превращающим весь треклятый мир в выжженную пустыню.

Страшно.

Перебирая пальцами воздух, я откинул дурные мысли.

Свет в комнате замерцал, в нос шибанул резкий запах — так воняет семидневный труп, жарящийся на солнце. Неразборчивые шепотки сменились ударами кожаного барабана — неприятными для ушей, резкими.

Старясь попасть в ритм, я сначала принялся раскачиваться в трансе из стороны в сторону, а затем закружил на месте. Когда голова очистилась от ненужных переживаний, когда точно шелуха отпали мысли о мирском, остановился, зажмурил веки. Во тьме из трех вспыхнувших точек нарисовался сияющий всеми цветами радуги треугольник, однако его тут же расчертили не меньше десятка кривых линий.

По-прежнему с закрытыми глазами, погруженный в бой барабанов, отдающей пульсацией в шее, висках и ушах, я начал создавать симметрии.

Дрожащие пальцы плохо слушаются меня, едва-едва держат поблескивающие линии, приходится прикладывать максимум сил, чтобы не сломать углы фигур, не вдавить слишком сильно. По лбу скатываются крупные капли пота, оставляя после себя холодящие влажные следы.

Наконец, фигуры достигли нужной симметрии, я зашептал заклинание, наделяя их моим смыслом. Те, постигнув новую сущность, ярко вспыхнули, отчего мне пришлось еще сильнее зажмуриться. Бой барабанов сменился тихой мелодией, наполненной звоном хрусталя, воем горного ветра, скрипом песка под ногами и едва слышными женскими смешками — мой светящийся треугольник приобрел собственный голос.

Можно открыть глаза.

По началу взгляд не фокусируется, металлические горельефы расплываются в одном большом пятне, но постепенно острота зрения возвращается ко мне. В нескольких шагах от меня в странном свете комнатушки парят иероглифы-шифры, переплетаются в замысловатых штрихах.

Вот они, знания, до которых добрались чародеи Кси'Хэ. Знания, которые позволяют открыть портал в иное измерение. Знания, способные вызвать Откровение.

Я должен их украсть.

В горле сухо, как в Великой пустыне; сердце бьется так, будто собирается выпрыгнуть из груди; ноги едва держат меня. Давай же! Сделай, что должен!

Я разгадал шифр легко, у каждой магической школы он практически одинаковый, начертил перед собой указательным пальцем символ-отмычку — и сияющие иероглифы испустили световые щупальца, впились в мое тело множеством крючьев.

Из меня вырвался душераздирающий крик. Боль охватила каждую частицу естества, проникла под кожу, вонзилась в мясо, вползла в сосуды. Мое сознание разбилось на миллион стеклянных осколков.

Это страшнее смерти, я будто попал в ледяной поток не в силах ни вздохнуть, ни понять происходящее. Мысли стерлись. Но надо держаться. Всё просто. Не обращать внимание на мучения, сосредоточиться — вот что является настоящим якорем в хаосе чужого колдовства.

Сияющие крючья впились глубоко в кожу, из маленьких ранок заструился белый свет. От чудовищного напряжения пальцы сжались в кулаки. Иероглифы-шифры слепят, размывают пространство серыми пятнами. Горельефы за ними то теряют очертания, то ходят волнами, как поверхность воды после броска камушка.

Я ощутил, как моего сознания коснулись склизкие щупальца знаний чародеев кси'хэ, как всплыли образы, никогда не принадлежавшие мне, как мысли приобрели другой ход, другое строение.

Разум трещит и стонет, но вот миг, второй — и давление резко ослабело.

Энергетические крючья растворились закручивающимися спиралями дыма.

Я медленно выдохнул, не веря, что всё позади.

Пошевелил пальцами, повел плечами — больше никаких взрывов боли. Сделал шаг, другой, прислушался к себе. Голова ватная, конечно, но серьезных изменений не почувствовал. Хотя буду честен — когда они, эти изменения, вообще ощущались сразу? Не-е-ет, они сольются с моим сознанием и проявятся гораздо позже.

Хорошо, одну часть плана я выполнил. Теперь приступим ко второй, последней, — самостоятельно откроем портал и остановим наступающее Откровение.

По памяти четко воссоздал в голове иероглифы-шифры, с губ сорвались заклинания, прозвучавшие хрипло и неестественно громко в абсолютной тишине. Тени, до того прятавшиеся в углах комнаты, расползлись по стенам, металлическим горельефам и потолку, погружая всё в чернильный мрак. Лишь пол под моими ногами испускает свет. Дыхание начало вырываться изо рта густыми клубами пара, я зябко поежился.

Ни звуков, ни запахов, ни движений, ни силуэтов. Лишь холод и тьма, точно я попал из крепости-дворца в зимнюю ночь — не хватает только блеска звезд. Ноги в сандалиях озябли, тело начала сотрясать дрожь. И я скорее ощутил, чем увидел, движение слева от себя.

Замер.

Вгляделся, напрягая глаза.

Из теней соткалось худое, изможденное существо, отдаленно напоминающее человека. Высокое — длиннее меня на три головы, — с висящими складками кожи, руки-палки дрожат, ноги едва переставляют согбенное тело. Лысую башку испещряют гноящиеся шрамы. Посверкивают бельма, уставившись в мою сторону. Нос вдавлен, вместо губ — лохмотья кожи. Из одежды только грязные рваные шаровары.

Я, не дожидаясь пока тварь подойдет совсем близко, соткал сияющие треугольники, опоясал себя кругами концентрированной энергии.

— Остановись — или умрешь, — сказал.

Высокая фигура скрипуче расхохоталась, но замерла. Её пальцы прошлись по голой морщинистой груди, оставляя после себя красные следы. Широкий, от уха до уха, рот распахнулся; это невозможно, слишком большое нас разделяет расстояние, однако меня окатило гнилостным смрадом, к горлу подступил тошнотворный ком.

— Преклони колени, раб! — Голос твари низкий, булькающий, словно состоящий из нескольких. — Ты в божественных чертогах! Если будешь себя вести неподобающе, то окажешься прямиком в яме с душами! В кого ты веруешь, раб? В Сеетру, Ифоотру, Теетопа или, быть может, в самого Великого Баамона?

— Уж точно не в иллюзию.

— Позволь подойти к тебе, убери эти пульсирующие штуки — магия в этих священных местах запрещена! Неужели не понимаешь: волшебство здесь бесполезно. Ты можешь убить меня, спалить, превратить в прах, но я все равно буду жить.

— Проваливай туда, откуда вылез. Я закрываю это место. Больше у вас нет доступа к человеческим душам.

Высокая фигура приблизилась ко мне, спросила:

— Мне должно бояться гору костей и мяса? Бояться того, кто рожден от матери и чей удел — смерть? Бояться человека слабого духом, такого ничтожного, одинокого и заблудшего?

Я лишь хмыкнул в ответ.

Над головой раздался шелест кожистых крыльев; за существом мелькнули тени, на миг приобрели странные, изломанные силуэты — и пропали. Вдали ярко блеснуло, точно вспыхнула звезда, холодный белый свет на несколько мгновений озарил верхушки причудливых елей, скалистых гор и пирамид. Взгляд выхватил тысячи длиннолапых худых существ, порхающих в иллюзорных небесах.

Всё исчезло так же быстро, как и появилось, вновь погрузившись во тьму.

— Чародей, твое колдовство бесполезно, — сказала фигура. — Преклони колени, не будь глупцом. В конце концов, думай о выгоде! Боги столько могут тебе дать — твой ум даже не в силах представить. Ты будешь способен менять реальность, создавать всё, что пожелаешь! Деньги, воинов, замки, чудовищ. Станешь властелином мира!

— Ты повторяешься.

От меня не ускользнуло, как чудовище приблизилось ко мне еще на шаг.

— Мы ведь можем сменить милость на гнев, раб. И тогда ты познаешь нереальную боль. По кускам разрежем тебя, выпотрошим и сожрем кишки прямо на твоих глазах! Я уже предвкушаю, как твоя теплая плоть усладит мой рот, как кровь утолит жажду! М-м-м, вкусно. — Фигура причмокнула, облизала кончиком длинного языка пальцы и когти. — Кожистый мой, еще не поздно принять наш дар.

— Придумай что-нибудь получше. Такими угрозами испугаешь разве только подростка.

Я, стараясь сделать это незаметно, усилил заклинания, пальцами начертил в воздухе иероглифы-шифры, наложил несколько слоев защиты на энергетические фигуры. Пусть урод только даст повод — мало ему не покажется.

Воздух вокруг меня зазвенел от переполняющей силы, начал подрагивать как от всполохов огня.

Фигура выросла надо мной, раздалась в плечах, заслоняя собой темноту. В её поблескивающих огромных бельмах отражаюсь я — испуганный, нервный, слабый. В них можно утонуть, пропасть, исчезнуть; они тянут меня к себе; в ушах раздаются едва слышные приглашающие шепотки: хватит сопротивляться, сдайся, прими новую сущность, стань другим — лучше, умнее, быстрее. Отринь человеческое…

Я с трудом, но все же опустил взгляд на освещенные плиты подо мной. Морок ослабел.

— Ты сделал свой выбор, — сказала фигура и скрипуче расхохоталась. — Пощады от нас не жди — мы предупреждали. Уговоры закончились. Раб, я заглянул в тебя и увидел… неужели ты настолько жалок? Так много страстей — так мало сил. И ты рискнул сунуться сюда? Твои татуированные помощники не дадут нужной энергии здесь. Ты обречен.

Чудовище щелкнуло пальцами.

Запахло жженным металлом; из мрака в нескольких локтях от нас появился призрак — по началу зыбкий, нечеткий, распадающийся на облачка. А потому я не сразу узнал себя — по крайней мере, таким был когда-то. Юноша, становящийся мужчиной. С длинными волосами и тонкими чертами лица. С взором, полным амбиций.

Призрак приобрел ясные формы, теперь на нем без труда можно разглядеть просторную белую робу, украшенную вышитой вязью символов аккаратской школы магии, вот уже несколько тысячелетий лежащей в руинах. Моя молодая копия беззвучно смеется, рассказывает невидимому собеседнику что-то очень забавное, судя по всему. Над вытянутыми вверх ладонями крутятся колдовские знаки.

— Этот юноша на тебя похож, — сказала фигура вкрадчивым голосом. — Хотя постой… Это же ты и есть, хе-хе-хе. Какой ты статный. Девчонки, наверное, бегали за тобой, колдун? Сложно поверить, что сейчас ты так сильно изменился. От былой красоты ничего не осталось — только шрамы.

— Ты зря теряешь время.

— У нас его очень много, раб, поверь. Бесконечность! Поэтому давай узнаем, что произойдет дальше.

Он вновь щелкнул пальцами. Рядом с моей призрачной копией из тьмы соткались дымчатые фигуры, приобрели четкие, явственные формы. Одна из них, девушка с короткими волосами в большой робе, делает пассы руками, держит перед собой колдовской знак. Её губы крепко сжаты, бровки нахмурены, лоб рассекает одна большая морщина, немигающий взгляд сосредоточен только на деле.

Другие же фигуры, покрытые синеватыми татуировками, сидят на коленях в глубокой медитации, едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону. С их губ срываются редкие искры, медленно кружатся, танцуют в воздухе и, затухая, падают на пол.

— Ты помнишь их? — спросило чудовище. — Я ведь взял их из твоей головы, разумеется, помнишь. Что тебе так не дает покоя, колдун? Девушка? В неё ты был влюблен? Или — в одного из татуированных, хе-хе-хе? Слышал, чародеи практикуют мужскую любовь — они считают её более возвышенной, духовной.

Я не отрываюсь от призраков.

— Думай, как пожелаешь, — ответил.

— Всмотрись, раб. Насладись воспоминаниями. Когда это произошло? Двадцать лет назад? Давно-о-о для жалкого человечка. Целая жизнь прошла с тех пор. Но ты не забываешь, мыслями так или иначе возвращаешься к этому. Слабый, запутавшийся, лишенный всех иллюзий. Ты уже мне проиграл, будь уверен. Но мне интересно досмотреть до конца.

Мой призрачный двойник продолжает ухмыляться, что-то беззвучно говорить девушке. Колдовской иероглиф легко летает вокруг него, то распадаясь на две миниатюрные копии, то вновь соединяясь. Я всегда любил покрасоваться — особенно за счет других.

Колдунья вдруг резко бросилась на моего призрака, кидая магический знак в лицо.

Продолжая растягивать рот в мерзкой улыбке, двойник отпрыгнул, однако всё равно получил овеществленной энергией по глазам. Из его глотки вырвался душераздирающий вопль, прокатившийся громким эхом по тьме.

Я скривился, бросил мимолетный взгляд на чудовище, но то лишь пожало плечами, продолжая смотреть на развернувшееся представление.

Мой призрак согнулся пополам. Дымчатые ленты, точно змеи способные летать, принялись извиваться в воздухе вокруг него. Девушка, ошарашенная, испуганная, застыла на месте. Её рот раскрылся в беззвучном крике. Татуированные, глубоко погруженные в транс, не очнулись и никак не отреагировали на произошедшее. Если бы рядом оказался учитель, трагедии можно было бы избежать, однако никто так и не появился.

Мой двойник, ослепленный брошенным заклинанием, опутанный магическими цепями, обезумевший, потерявший контроль над колдовством, широко вскинул руки — на ладонях повисли сотканные из дыма кнуты, — и атаковал. Взмах, удар — хлыст одним движением рассек девушку напополам. Она непонимающе застыла, вздрогнула. А затем её верхняя часть туловища отделилась от остального тела, фонтаном захлестала кровь. Продолжая орать, мой призрак переключил все внимание на татуированных. Через несколько мгновений их головы слетели с плеч…

Я закрыл глаза.

Чудовище затряслось от смеха.

— Хе-хе-хе, неплохо-неплохо, раб! Мне понравилось, как ловко ты избавился от ненужной девахи! Р-р-раз — и нет проблем! Ты хорошо повеселился, одобряю! И часто ли у тебя такие припадки? Молчишь? Что ж, ладно. Тут всё понятно без слов, человечек. Ты совсем невиноват. Девчонка сама спровоцировала и атаковала. Подумаешь, ты её дразнил, с кем не бывает… Но с другой стороны, разве нормальный человек уничтожит в ответ всех остальных? Есть в тебе, гнильца, раб, есть.

Я лишь бросил:

— Тебе виднее.

Он продолжает хохотать. Из тьмы на его смех выходят демоны. Фигурами они похожи на людей — на изломанных, больных, изъязвлённых болезнями людей. Высокие и низкие, неестественно худые и толстые, грустные и веселые, с лицами измазанными кровью и собачьими мордами — все они окружают меня, наперебой кричат, толкают друг друга. Их жадные взгляды направлены в мою сторону.

— Мы изгрызем твои кости! — хрипло закричал один.

— Напьемся теплой, вкусной крови! — бросил в ответ второй.

— Ты не уйдешь, не уйдешь, не уйдешь! Наш! Наш! Пути назад нет, боги отдадут тебя нам, мы не пощадим, не пощадим! Сотрем душу, выпотрошим, съедим!

— Жалкий колдунишка!..

— Он воняет страхом!

От смрада демонов к горлу подкатила тошнота.

В воздухе из дыма ткутся узоры моего прошлого: миниатюрные двойники, точно игрушки, калечат, убивают, растерзывают. Рушатся башенки, складываются под себя храмовые шпили, взрываются снопом искр двухэтажные домики. Люди, такие ненастоящие, больше похожие на царских бронзовых солдатиков, умирают десятками — их головы рассекают мои кнуты, тела распиливают колдовские иероглифы, отрезают ноги ленты овеществленной энергии.

Мужчины, женщины, дети — моим нереальным двойникам наплевать.

Вот светляки догоняют беременную девушку с длинной косой, вонзаются ей в спину — и уже через миг её грудная клетка раскрывается, точно крылья бабочки, призрачные внутренности потоком низвергаются на землю. Вот мальчишка, абсолютно голый, перепачканный в грязи, вдруг замирает и подкашивается — кнут случайно задевает его лицо, превращает в кровавую кашу. Вот парень-маг закрывает собой стайку детей, пытается что-то предпринять, но без татуированных он не способен колдовать, а потому становится легкой жертвой — светляки растерзывают и его, и ребятишек.

Миниатюрные сценки из дыма мелькают передо мной как в круговерти.

Я стараюсь сохранять каменное выражение лица, не реагировать, хотя пальцы, сдерживающие заклинания, дрожат, а болезненные спазмы крутят кисти. Отбрасывающие золотистое свечение треугольники и круги сжигают призраков, угрожающе шипят на сгрудившихся демонов.

— Какой жестокий раб! — заявил самый высокий, с глазами-бельмами. — Убивает и своих, и чужих, не жалеет детей и женщин! Мы любим таких, у нас здесь для подобных есть особое местечко, где боль и страдание длятся вечность! Ну же, убери свое никчемное колдовство — долго ты все равно не сможешь держаться. Мы доберемся до тебя!

— Прощение нужно заслужить! — хихикнул мерзкий уродец с заляпанной слизью собачьей мордой. — Очисти душу, позволь нашим клыкам и зубам добраться до твоей гнили!

— Ты никчемный человечишка! Жалкий раб! Сдайся-сдайся-сдайся!..

Демоны разом замолкли; мои призрачные двойники, миниатюрные башни и шпили растворились сизым дымком, оставив лишь сладкий аромат пряностей. После криков, гогота и писков наступившая тишина показалась оглушающей.

Я сглотнул, выдохнул — медленно-медленно, борясь с желанием закричать, дрожа от предчувствия чего-то страшного. Лица коснулся холодный ветерок, отчего по коже побежали мурашки. Мышцы свело судорогой.

Твари отошли от меня, и тогда высоко во тьме вспыхнули две алые звезды. Их свет ударил по глазам, но взгляд я не отвел. Темнота будто бы попятилась, уступив место красноватому, больному сумраку. Впереди показались очертания циклопической, огромной фигуры, застилающей собой весь видимый горизонт. Её два пылающих глаза-звезды повернулись в мою сторону, пригвоздив меня к месту.

Шквал чужих эмоций обрушился с силой стихии — нечеловеческая ярость затопила сознание, проникая всё глубже и глубже в ядро души. В мои уши будто кто-то заорал, пришлось зажмуриться и резко замотать головой, стараясь не выпускать из рук заклинания. Крик прошиб меня насквозь, отозвался болью в груди, сжал ледовыми тисками сердце.

Весь мир — светящиеся камни под ногами, красноватая тьма вокруг, демоны — перестал существовать, сжался до пределов моего тела. Миллионы невидимых игл впились в меня, глаза обожгло изнутри, в глотку скользнуло что-то противное, мерзкое, склизкое, добралось до пищевода и яростным комком упало в желудок, где принялось рвать кишки.

Но я не издал ни звука, готовый к подобной ситуации. Боги всегда ведут себя одинаково — воплощаются в виде стихии или нечто невообразимого, ломают волю через физическую боль и, пока тебя крутит от нечеловеческих страданий, проникают в сознание, перестраивая там всё под себя. Когда в висках захолодело, когда черные щупальца чужой воли коснулись меня, когда в затылок словно вкрутили сверло, мой рассудок распался на осколки.

И вот тут моего непрошенного гостя ждал неприятный сюрприз — я давно уже не человек.

Нечто инородное в моем сознании принялось искать привычные образы, принципы и парадигмы строения мыслей, закопошилось в запутанной паутине памяти, попыталось притянуть к себе нити, ведущие к чувствам, но наткнулось лишь на хаос. Оно в замешательстве остановилось.

И тогда я перестал сдерживать свои заклинания — энергетические фигуры сорвались с пальцев, потоки силы радужно расцветили пространство вокруг меня, зашипел сам воздух.

Световые треугольники, эллипсы, квадраты и ромбы располосовали демонов, мгновенно оставили после себя лишь черное месиво плоти, устремились к богу. Суть моего колдовства была не в том, чтобы уничтожить всех врагов, а чтобы спрятать свою сущность, затенить свой истинный возраст и заарканить одного из Великих здешнего мира. И твари купились, не заметили подмены, пытаясь угрозами спровоцировать меня.

Потоки мощного света, вырывающиеся из моих рук, устремились к громадной твари. Раздался страшный рокот, затряслась сама земля. Два алых глаза-звезды подернулись дымкой, их поверхность заволокла черная паутина. Тьма в двух шагах от меня сгустилась, раскинулась бесчисленными щупальцами и принялась атаковать. Однако первые же удары разбились о защитный купол иероглифов.

Стараясь сосредоточиться на основной задаче, я стиснул зубы, сфокусировал взгляд, насколько это возможно, на боге. Нечто, ворвавшееся в мою голову, попыталось выскользнуть, убежать, но заклинания запечатали его.

Я захохотал — громогласно, сотрясаясь всем телом.

Быстро нарисовал кончиком указательного пальца знак-отмычку на лбу, и между мной и громадной тварью установилась прочная, нерушимая ментальная связь. Мы стали целым, общим разумом. Миллионы невидимых коготков впились в сознание бога, все преграды снесло одним легким заклинанием. Душераздирающий рев прокатился по красноватой тьме, поднял в воздух столбы пыли, невесть как возникшей здесь. Я ни на миг не ослабил хватку, вцепился в чужой разум.

Сотни неразборчивых образов обрушились на меня, перед глазами стремительно поплыли разноцветные кляксы, напоминающие разводы масла в воде. Взору не за что ухватиться — ни одной знакомой детали, ни одного знакомого силуэта. Водоворот ярких красок. Привычные звуки стали восприниматься иначе, наполнились новыми смыслами и тональностями. Даже мой смех преобразился, растянувшись в протяжный низкий гул.

Пот заливает лицо, челюсти стиснуты, зубы болезненно скрипят, мышцы сведены. Боль волнами скручивает тело, однако я не сдаюсь, копошусь в сознании чудовища. Вбираю в себя детали, образы мыслей, тайные иероглифы, позволяющие запечатать этот портал и в будущем использовать знания для колдовства.

Моя личность рассыпается, точно песчаная скульптура на ветру.

Но иного выхода нет.

Уже через столько изменений проходил — выдержу и в этот раз. Не будет Откровения!

Я усиливаю натиск, растворяясь в окружающем пространстве, отказываясь от своей самости.

Бог надрывает глотку в последнем яростном крике.

* * *

Стоило шагнуть через распахнутые врата дворца-крепости, как в глаза тут же ударил солнечный свет. Я зажмурился, выставил раскрытую ладонь перед лицом. Постоял немного, давая себе привыкнуть к ярким лучам. Вздохнул — глубоко, до предела, до боли в легких. Запахи горячего песка и собственного пота показались самыми прекрасными на свете. Абсолютная тишина после грохота портала-измерения оглушающая, давящая.

Чародеев нигде невидно, в темных коридорах ни разу с ними не столкнулся и даже не слышал — наверное, убежали.

Я огляделся. С высоты крепости простирающийся внизу мир кажется ненастоящим, игрушечным. Но вот только мои разрушения отнюдь не игрушечные: длинная каменная лестница чернеет подпалинами и глубокими кратерами, оставленными после магических ударов, древний город за стенами практически полностью разрушен — одни горы каменных обломков.

Из оцепенения меня вырвал знакомый голос:

— Учитель…

Я вздрогнул, увидел мальчишку в шаге от себя, всмотрелся в его лицо, пытаясь вспомнить, где же видел раньше и почему он здесь.

— Простите, учитель, — затараторил он, — я помню о вашем приказе, но не смог прятаться в горах после того, как услышал грохот, к тому же местность прочесывали колдуны, они едва не схватили меня, поэтому пришлось покинуть убежище. Я хотел помочь вам, долго всматривался в город, наблюдал, как маги насылали на вас чары, пытался себя отговорить от опрометчивого поступка, как вы и просили, но не смог, не смог, не смог! Я решил, что как только вы зайдете в крепость, буду поджидать вас на выходе, вам же наверняка потребуется помощь, ну, и вот…

От его нескончаемого потока слов разболелась голова. Я вскинул руку, спросил:

— У тебя нет бурдюка с водой, мальчик?

Тот нахмурился.

— Я Жакерас, учитель. Вы опять забыли меня?

Но просьбу выполнил — достал из наплечной холщовой сумки костяную флягу. Я протянул было руку, чтобы взять её, однако реальность подернулась рябью. Мальчик размылся, потерял свои очертания. Земля под моими ногами стала словно мягкая глина. Лестница, ведущая к стене, далекий город, голубоватое небо — всё закружилось передо мной. Затем вспыхнуло, на миг ослепило, навалилась полная тьма. Но не успел я и прийти в себя, как меня резко толкнуло вперед. Тело наполнилось свинцом, каждое движение сопровождается звоном. Я не сразу понял, что на мне доспехи. Меня окружают солдаты — много солдат. Их крепкие ноги в сандалиях поднимают в небеса клубы пыли.

— Вы сейчас в штаны от смеха наложите от одной веселой истории, — рассказывает паренек с небольшой бородкой. — Это случилось не со мной, а с моим приятелем, но обо всех подробностях я знаю, поэтому всё будет в деталях и интересно. Уж поверьте! В общем, сказ о любителе запихнуть свою палку в неподходящие отверстия, если вы понимаете, о чем я!

В сознании всплыло его имя — Хен. Так зовут парня.

От резкой смены обстановки я захохотал.

 

Глава пятая. Хара

Великий Карлаг, джунгли

Она смотрит на свои раскрытые ладони, вглядывается в переплетение линий жизни, как те сходятся под острыми углами, как некоторые из них перечеркивают другие. Уже запекшаяся кровь пачкает кожу, покрывает клинописью алых пятен. Неразгаданные послания. Священные молитвы, дарованные богами. Из вырезанных в деревянных стенах окон доносятся человеческие крики, лязг стали, хруст ветвей и истеричный гогот попугаев. За спиной хнычут дети, зовут её по имени, трясут. Мир порвался на лоскуты, как старый, никому ненужный балахон. Глядите, как торчат нити! И их уже никак не соединить, ничего не поможет…

Хара хохотнула.

То место на лбу, куда коснулся указательным пальцем клейменный, жжет кожу, тонкой острой иглой горит в черепе и мозгах. Изредка пульсирует, отчего смех сотрясает тело, подхватывает и уносит далеко-далеко. Но откуда-то из глубин сознания вырвался истошный крик, позвал её. Дура! Очнись! Нужно спасти остальных!

Хара силится вспомнить, почему так важно оторваться от созерцания своих ладоней и подняться. Пытается сконцентрировать мысли, но те разлетаются, как стайки испуганных воробьев. Хнычут за спиной дети, зовут её по имени, умоляют. Кто-то из них даже подошел к ней, стал трясти за плечи.

Она заливисто захохотала.

Память услужливо показала ей картинки того, что произошло целую вечность назад. Вот она взмахивает мечом, пытаясь разрезать напополам клейменного. Кончик клинка движется по смертоносной дуге. Однако проклятый мальчишка уворачивается от удара, выгибается под неестественным углос, словно вместо костей у него хрящи. Вот она, одновременно крича, заносит высоко меч, но клейменный касается кончиком указательного пальца её лба, и силы разом покидают её.

— …Госпожа! — Детский пронзительный голосок донесся словно издалека. — Госпожа! Вставайте! Ну же!

Кровь на ладонях. Смыслы, спрятанные алыми пятнами на коже. Кем они оставлены и зачем?

— Пожалуйста! Придите в себя!

Барабанные перепонки разрывает от этих истерических воплей. И где-то на грани слышимости — треск дерева, лязг металла о металл, чавканье вспоротой плоти, предсмертные хрипы, шелест листьев. Нос сшибает тяжелый запах крови, на языке — противный медный привкус. Взгляд застыл на раскрытых ладонях.

— Госпожа! Он же рядом! Он вернется!

Клейменный после того, как коснулся её, развернулся и вышел из бунгало в ночь. Призраки, напоминавшие летающих угрей с человеческими лицами, последовали за ним. Её и детей оставили в покое.

Хара одернулась, вспомнила о нечто важном и медленно-медленно обернулась.

В углу, возле расстеленных деревянных кроватей, лежат два тела с вывернутыми головами, кожа на их шеях морщинится складками.

Яла и Ана.

Её милые добрые девочки, её нежные цыплятки.

Мертвы.

— Пожалуйста! Хватит! Вы должны нам помочь!

Хара посмотрела на надрывающегося в крике мальчишку. Тонкие кисти, длинные пальцы, созданные для игры на куилтаре — дудочке со сложной системой дырочек на бронзовом корпусе. Узкие плечи, ноги-спицы. И весь угловатый, нескладный, с непропорционально большим туловищем — ребенок, становящийся подростком.

Вместо лица у мальчишки размытое пятно.

— Ахар, вставайте!

Имя, произнесенное на карлагский манер наоборот, привело её в чувство.

Она словно окунулась в ледяное озеро и выбралась обратно. Страх, перемешанный с паникой, охватил, прокатился волной с головы до ног. Жжение во лбу исчезло, невидимые оковы спали.

Хара резко вскочила. Сотни эмоций, до того спрессованные, спрятанные из-за колдовства клейменного, вырвались наружу, как гной из воспаленной вскрытой раны. Ужас, отчаяние, ярость, злость и, конечно же, счастье за то, что убиты не все дети.

— Где мои стражи?

Ответил все тот же — вспомнить бы только его имя! — мальчишка с красивыми пальцами:

— Мы… мы не знаем.

— Давно я сижу в таком состоянии?

— Нет, недолго.

— Вы ранены?

— Нет.

— Я скоро вернусь — никуда не выходите.

Хара отыскала на полу перепачканный в крови меч, подняла его и направилась к входной двери бунгало.

У порога валяется уже посиневшее тело Гетина — на шее страшная алая рана, остекленевшие глаза невидяще смотрят в потолок, рот широко распахнут, руки лежат на груди.

Хара стиснула челюсти.

Она оказалась на веревочном мостике, спертый воздух джунглей тут же обволок её липким коконом. Горло засаднило. Глазам, непривычным к темноте, потребовалось время, чтобы привыкнуть. Из источников света — только несколько масляных ламп, висящих на крючках возле домиков хозяина и врачевателя — помощник Гетин не успел пройти свой обычный обход. Всюду трупы: уткнувшись лицами в доски, её стражи лежат на канатных мостиках, возле кухни на открытой террасе вакханалия из искромсанных тел торговцев и их женщин, на площадке у лифта изрезанные охранники постоялого двора. Царящая тишина кажется противоестественной.

Непрошеной гостьей возникла мысль: все мертвы, никого не осталось. А значит, и…

— Хара, хвала богам! — донесся знакомый голос.

Из бунгало врачевателя вышел Дживат вместе с тремя её стражами. Зел ведет перед собой клейменного, связанного, с холщовым мешком на голове. Позади всех плетется хозяин постоялого двора Залтет. Похоже, раненный — левая рука висит плетью, рубаха пропиталась кровью.

Хара бросила под ноги ненужный меч и чуть ли не подбежала к Дживату.

— Госпожа, вы целы! — воскликнул капитан, подскочил к ней и, наплевав на все уставы, крепко обнял её за плечи.

Она не сопротивлялась, обняла в ответ, вдыхая запах его тела — смесь мускуса и пота. Прижалась лицом к широкой груди, выступили предательские слезы. Губы дрожат, а сердце горит, жжет от боли. Сотни невысказанных слов повисают в воздухе.

— Вас не ранило? — спросил Дживат. Хриплый голос показался оглушительно громким, режущим слух.

Хара отстранилась от него, помотала головой. Конечно, его лица не видит, но по тому, как неуверенно он стоит, как покачивается, как горбит спину, можно понять, насколько слаб. Лечение еще не закончилось, лихорадка прошла всего лишь несколько дней назад. Ему бы в кровати валяться…

— Дети… — прошептала она.

И против воли посмотрела на клейменного. Мир под ногами покачнулся, как на палубе корабля во время сильного шторма. Перед мысленным взором пронесся недавний кошмар: она заходит в бунгало детей, ведомая странным, животным чутьем, чернильная тьма окутывает её, несколько мгновений ничего не происходит, а потом…

Сейчас в трех шагах от неё возвышается обыкновенный побитый мальчишка. Сутулая спина иссечена глубокими порезами, руки связаны бечевкой, одно из плеч повернуто под странным углом, на голове бесформенный мешок — ничего не выдает в нем убийцу. Вокруг него больше не летают призраки.

— Хара, кто? — спросил Дживат.

— Яла и Ала. Раб свернул им шеи.

Зел зло сплюнул под ноги, впечатал навершием эфеса в затылок клейменного — тот едва не распластался на площадке, но в последний момент устоял.

— Выродок! — в сердцах бросил помощник. — Гнилое семя! Его надо убить прямо здесь!

— Это решаешь не ты, — спокойно сказал Дживат.

Хара провела пальцами по щеке:

— Много раненых? И как вы вообще его поймали?

— Не уверен, что ты хочешь об этом узнать сейчас. Может быть, утром будет более удачное время…

— Говори!

— В живых только мы и еще шестеро наших людей. Все остальные мертвы. Мне жаль. Ни торговцам, ни служкам, ни стражникам Залтета не удалось спастись — перебиты все.

— Как же вы тогда его поймали?

— Он сам, — ответил уже Залтет, хозяин постоялого двора. — Просто остановился и дал себя связать.

Повисло долгое молчание, нарушаемое лишь шелестом листьев да тяжелым дыханием капитана.

Хара принялась кусать нижнюю губу, лихорадочно обдумывая дальнейший план действий. После всего случившегося из нее словно высосали все силы, пришлось вцепиться левой рукой в деревянные перила.

— Залтет, вы как?

— Гетин жив? — вопросом на вопрос ответил хозяин постоялого двора, баюкая раненную руку.

— Нет. Клейменный сохранил жизнь детям и мне…

— Мы должны убираться отсюда, — сказал Дживат. — Я здесь и трети колокола больше не проведу. Ноги меня еле держат, но я справлюсь, госпожа.

— А тела? Мы не можем просто так оставить их здесь! К тому же я не брошу Залтета одного.

— Мы возьмем его с собой в Оранеш, а это место сожжем, чтобы прогнать обитающее тут зло. Или оставим Залтета здесь, если он не пожелает.

— Наверное, ты прав, — сказала она. — Но дети поедут не в клетке.

— Разумеется, моя госпожа. Это мудрое решение.

— И души Ялы и Аны мы очистим самостоятельно.

— Как прикажете…

Хозяин постоялого двора, покачнувшись, шагнул к мальчишке, угрожающе навис над ним.

— Лучше разберитесь с выродком! — пробасил он. — Его надо убить! Сейчас же!

Все пары глаз уставились на неё.

Хара застыла, точное изваяние. Предательская мысль вспыхнула в сознании: «нет, я этого не сделаю, даже не просите». Захотелось рассмеяться и замотать головой, однако взор вновь упал на открытую террасу возле кухни, на груды тел, в темноте выглядящие черными размытыми силуэтами, — и внутренности сжала невидимая рука.

Она должна принять решение.

— Убейте его. Только быстро.

Зел, державший всё это время меч, размахнулся и молниеносным движением попытался снести голову мальчишке. Однако клинок разрезал лишь пустоту: клейменный ловко ушел от удара, выкрутил руки в суставах под невообразимым углом, веревки упали ему под ноги. Затем раб подпрыгнул, в воздухе врезал коленом в челюсть Зелу, тот выронил меч и, пряча лицо в ладонях, оказался на полу.

Дживат не успел даже коснуться эфеса в поясных ножнах, когда его подсекли. Он с грохотом рухнул.

По-прежнему с мешком на голове, клейменный ногой подцепил клинок, подбросил его в воздух до уровня груди и схватил. Блеск, неприятный свист — и Залтет резко дернулся, точно испугался. Он сделал шаг назад, второй, третий, покачнулся. Его рана на шее сначала показалась незначительной, но из длинного разреза бурным потоком хлынула темная кровь, всего за несколько мгновений залила и пропитала одежду насквозь. Хозяин постоялого двора булькнул, прислонился поясницей о деревянный парапет, а затем его тело повело назад — в мрак джунглей.

Хара было кинулась к нему, но уже поздно: великан свесился и полетел вниз, точно тряпичная кукла.

— Помни, сука, что ты мне обещала, — сказал клейменный. Его голос через холщовый мешок звучит приглушенно, почти неслышно. — Доведи меня до своего храма, да-да-да-да. И ты, и твои детишечки сохраните жизни. Но попытаешься схитрить — и я убью каждого, кто тебе дорог. Помни: если обманешь, следующим будет не хозяин блевотного клоповника, а твой писькосос Дживат.

— Зачем ты это делаешь?! — спросила Хара, сотрясаясь одновременно от гнева и ужаса.

Он не ответил. Бросил под ноги меч, выставил, прижатые кистями друг к другу, руки вперед и молча застыл. Сила, прятавшаяся в нем, исчезла.

Придя в себя, Дживат поднялся, врезал кулаком в его солнечное сплетение и, пока тот согнулся и пытался отдышаться, связал ему руки валявшейся на полу веревкой.

Хара поспешила в бунгало детей.

* * *

От горючего масла ствол дерева стал черным, поблескивающим. Ноздри щиплет от едких запахов, въевшихся в одежду, коней, повозки. Сами джунгли пропитались ими. Зел ударил кресалом о кремень, брызнула бойкая искра, упала на ствол — огонь полыхнул с яростным неистовством, ударил в лицо горячей волной.

Хара окинула взглядом отряд, поглаживая по холке свою черноокую лошадку. Остались лишь восемь воинов, включая Зела и Дживата. Клейменного заперли в клетке одного, вон сидит, прижимаясь спиной к прутьям решетки и звеня цепями пут — то ли отдыхающий, то ли раздумывающий. Ублюдок.

Все, кроме помощника капитана, уже на конях, в том числе и дети — Хара не могла их оставить вместе с чудовищем. Отряд готов продолжить путь.

Пламя охватило ствол, перекинулось на бунгало, навесные мостики, открытые террасы, гостевые домики. Жадно скворчит и стреляет искрами. Такое неумолимое, первобытное, очищающее. Это неправильно, однако взгляд не отвести от огня, его танец завораживает, вводит в транс. Сознание отказывается принять простую истину — там, на постоялом дворе лежат мертвецы. Перед тем, как спуститься, Хара приказала своим людям еще раз проверить все бунгало — и никого живым не нашли. Резня оказалась поистине чудовищной.

— Нам надо уходить, — сказал Дживат, всё еще неуверенно сидящий в седле после болезни. — Госпожа, души усопших не пропадут.

— Я знаю, мой милый. — Она задумчиво смотрела на пламя еще некоторое время, а потом бросила: — Уезжаем.

Отряд двинулся во тьму и духоту джунглей, продолжая долгое, изматывающее путешествие.

* * *

Еще на подступах к Шоргиру, единственному портовому городу в Оранеше, путь им стали преграждать орды обезьян. Маленькие твари цеплялись за колеса повозок, бросались под ноги коней, отчего те всхрапывали и вставали на дыбы. Мохнатые ручки требовательно тянулись к людям. От визгливых криков быстро разболелась голова. Казалось, обезьяны оккупировали всю вымощенную каменными плитами дорогу — их мельчащие тощие тельца ковром усеивали путь до самых центральных ворот. В одной из мелких деревушек Хара закупилась бананами, яблоками, орехами и теперь разбрасывалась ими, пытаясь протиснуться вперед. Не дай боги раздавить хотя бы одно визжащее чудовище — здесь они почитались как самые священные животные, приближенные к любителю пиров Ифоотре.

Сам город раскинулся в широкой просторной долине. Его вычурные грибообразные шпили храмов высились к небесам. Каменные дома с продавленными, необычными стенами виднелись везде, куда падал взор. Всюду чернели окна в форме замочных скважин.

Город делила на две неравные части спокойная бурая река, практически тут же впадающая в изумрудное море. На одной части циклопическим спрутом раскидывался царский дворец в окружении вил и храмов, на другой — землю пятнали хилые хибары да полуразвалившиеся одноэтажные здания. Этот контраст богатого и бедного еще больше подчеркивал необычность Шоргира.

Отряд подъехал к дорожной развилке, где у деревянного указателя откровенно скучали лысый воин в тяжелых бронзовых доспехах да хитроватого вида пузан в дорогом кафтан-халате, льняной накидке, узких штанах и кожаных сандалиях. До городских стен оставалось еще не меньше ста локтей, но даже с такого расстояния на них были видны разноцветные горельефы — красивые, однако поблекшие, покрытые зеленой плесенью.

Пузан, лениво взмахнув веером, поинтересовался, куда путники направляются — один его вид говорил, что он желает как можно поскорее избавиться от незнакомцев и продолжить ничего не делать. Кроме отряда, в Шоргир никто не входил. Ответ держал Дживат: торговые дела привели известную на всю Геткормею госпожу Хару Пламя в славную столицу Оранеша, где ей предстоит хорошенько отмыть свой товар — с этими словами капитан кивком указал на сидящих по двое на лошадях детей, — нанять быстроходный корабль и уплыть на родину. Один из их людей был отправлен вперед отряда, дабы оповестить власти и снять виллу.

При упоминании виллы пузан оживился, почесал пальцами-сосисками плечо, пнул под зад тощую обезьянку и принялся копошиться в кипе бумаг, что лежали перед ним на грубо сколоченной деревянной стойке. То ли намеренно оттягивал время, то ли действительно вел дела плохо.

Хара повелительно взмахнула рукой, и Дживат вытащил на свет две золотые монеты. Вручил одну вояке, другую — пузану. Те взяли без колебаний, словно для них это было также естественно, как дышать или справлять нужду. А после быстрой проверки лошадей и грязных мятых бумаг — кивнули в сторону искусно расписанных врат, ведущих в город знати и царя, и отпустили.

Отряд въехал в ту часть Шоргира, где издревле жили самые богатые, влиятельные, ведущие род от первых старейшин-прародителей города. Хара долго не понимала, как им удастся снять виллу близко от царского дворца — в Геткормее подобное невозможно! — да еще на берегу моря, но стоило пройти врата и всё стало на свои места: город зарастал плесенью, джунгли отвоевали себе часть пространства. Да, здания красовались искусной выделкой, горельефами и чудной архитектурой, однако то была работа древних мастеров. Сейчас же не хватало людей, чтобы счищать всю грязь. А потому царю Оранеша приходилось идти на крайние меры: сдавать возле дворца виллы, некогда принадлежавшие самым знатным, дабы хоть как-то пополнить опустевшую казну. После распада Карлага на два независимых государства, у обоих дела шли плохо. Бесконечные войны с Зигиром медленно, но уверенно подтачивали их. И потому, к слову, наняли на службу колдунов — Певцов Смыслов. Те отгоняли наседающие джунгли, заставляли поля колоситься от пшеницы и ржи, избавлялись от бандитов. Так и жили годами…

Храмы, тоже выстроенные в этой части города, поражали воображение монументальностью, циклопичностью: прямые колонны, высокие своды, протыкающие небеса шпили, стены из огромных гранитных блоков. Отряд следовал под тяжелыми взглядами каменных истуканов, изображавших бога-обезьяну Ифоотру, Бронзовую Царицу, многоликого Теетопа, Соотепа и ястребоголового Фаарона.

За всё время пути до виллы им практически никто не встретился, если не считать редких стражников-копейщиков, патрулировавших стены царского дворца. «Белая» часть города напоминала свежий труп в серебряных церемониальных доспехах — тень былого величия еще осталась, однако смердит страшно.

Впрочем, Хара была уверена, что вот в «черном» Шоргире дела обстояли получше — разросшиеся трущобы пестрели за стадий до речной долины.

Отряд долго петлял по широким улицам, Дживат ворчал, крутил головой, пытаясь разобраться с указателями — оранешцы вместо иероглифов или новомодного тошатханского алфавита использовали сложную систему цветов и геометрических фигур. Пересекающиеся круги, закрашенные красным. Зеленые треугольники, как бы протыкающие желтые квадраты. Синие ромбы с нависшими над ними параллелограммами. И что вообще это могло значить? Как назло, на пути никто не попадался. Так отряд и передвигался от одного здания к другому, надеясь на удачу.

Наконец, им навстречу вышел радостный Зел, отвел их к нужному месту.

Вилла оказалась одноэтажной, утопающей в буйной зелени. Выглядела она на удивление гармонично: большие широкие окна, черепичная крыша, портики, фрески на фасаде, выполненные изящно, без пошлости — рыбы разных форм и размеров плавали в морской (или речной, тут уж не разберешь) пучине.

Внутри вилла была огромной — Хара насчитала семь просторных комнат, правое крыло выводило в широкий открытый двор с садиком и пристроенной к нему экседрой, где можно было в жаркие дни прятаться в тени и наслаждаться свежим воздухом. Места хватит всем!

Дживат со своими людьми быстро перетащил пожитки из повозок в дом, расположил детей в одной из самых больших комнат и, несмотря на все уговоры отдохнуть после долгого путешествия, направился в столовую готовить жаркое — хозяин виллы обещал выделить слуг только к утру. Хара приказала Зелу сбегать в порт и разыскать корабль, на котором они смогут наконец-то добраться до дома, а сама, уставшая и вымотанная, поплелась в гостиную — плюхнуться на подушку и хотя бы немного вздремнуть!

Клейменного, конечно же, оставили в клетке на улице.

* * *

— Ты бы только знал, как сильно я устала, — сказала она, отхлебнула вина из бокала.

— Могу себе представить.

— Если бы ты умер, не знаю, как бы справилась со всем.

— Нашла бы себе нового красавца-командира!

— Ты издеваешься надо мной!

Он не сдержался от короткого смешка, прислонился плечом о стену, поглядывая в открытое окно.

На улице стрекочут сверчки, задорно поблескивают звезды. Шелестят листья на слабом оранешском ветру. Угадываются очертания сахарных пальм. Пахнет пряностями, а во рту ощущается сладковатая кислинка вина.

— Нужно отправить почтовую птицу в храм, — сказал Дживат, отхлебнув из обычного глиняного стакана. — Там наверняка волнуются. Возможно, уже выслали помощь.

— Завтра утром займусь письмом в первую очередь.

Она откинулась на подушки, прикрыла верхнюю часть лица ладонью, давая возможность воспаленным от жары и духоты джунглей глазам немного отдохнуть.

— И не беспокойся насчет корабля, — заявил Дживат.

— Разумеется. Ведь ни одного корабля, отправляющегося в Геткормею, нет! Пока мы здесь застряли неизвестно насколько!

Он указательным и большим пальцами покрутил скрипучие ставни окна, хмыкнул.

— Меня беспокоят портовые слухи, — сказала Хара. — По крайней мере то, что сообщил Зел, пугает. Признаюсь, у меня поджилки трясутся и мурашки размером с бегемота. Не хочется верить, не хочется думать обо всем этом. Словно… — Она попыталась подобрать нужное слово. — Словно весь мир обезумел. Тебе самому-то нестрашно?

— Наша родина и раньше начинала войны, Хара.

— Но не собирала большую часть населения. Не враждовала открыто с колдунами из других школ. Не пыталась превратить целую страну в пепел. Не объявляла о своих намерениях захватить весь мир. Мне продолжать? Неужели ты считаешь, подобное нормальным? Боги, да подумай о том, как война отразится на храме! Все наши лекари отправятся на поля сражений.

— Видимо, иначе никак.

— Не согласна. Мудрый правитель никогда не доведет народ до бойни. Есть много иных, мирных способов, как подавить противника. Например, экономические ограничения — просто не давай врагу торговать! Свяжи его! Как сделали с Малым Коатом. Эта страна уменьшилась до размеров верблюжьих яичек — не рассмотришь на карте.

— Ты сегодня словоохотлива.

— А вот ты — нет.

Распаленная, злая, она нарочито громко отхлебнула и в который раз оглядела покои — просторные, богато и со вкусом обставленные, уютные. Здесь очень много места, повсюду на стенах деревянные панели, шелковые занавеси. Аккуратная, незаметная мебель — никаких тебе монструозных тронов, кроватей размером с корабль. Резные стулья, небольшие шкафчики для одежды, стол, книжная панель, состоящая в основном из исторических трудов Тигелина. И самое главное — уголок с резными богами-тотемами. Нельзя представить лучшего места для молитвы и отдыха.

— Ты скучаешь по дому? — спросил Дживат. — Мы так давно не видели родину. Я уже начинаю забывать, как там было хорошо. Никаких треклятых джунглей, пустынь и обезьян. Знаешь, я пока болел, постоянно возвращался мыслями в то время, когда был обычным служкой в храме. Никаких проблем, переживаний. Только лес кругом, сады, за которыми нужно следить, да вездесущий запах вареной репы. Счастливые мгновения.

— Я тебе даю слово: это наша последняя вылазка за пределы Геткормеи. Я больше сама не смогу. Вымоталась. Устала. Сил нет. Наверное, отправлю кого-нибудь другого. Если, конечно, не начнется война. Тогда будем думать только о том, как спасти детей. — Она опустила голову. — Наверное, я плохая настоятельница. Вместо того, чтобы сидеть и управлять храмом, уехала на другой конец мира, а всю ответственность переложила на чужие плечи.

— Не говори так. Жалость к себе мало кому идет. Мне кажется, ты перебрала вина.

— Как ты со мной разговариваешь!

— Как тот, кто говорит правду, — начал дразнить её он.

Хара бросила взгляд на его лицо — размытое пятно без единого намека на глаза, нос, рот. Только если напрячь всё внимание, если заставить себя волевым усилием смотреть в одну точку, то получается что-то разобрать.

Сейчас у неё ничего не вышло — Дживат остался безликим. Мешает выпитое вино, выпавшие на её долю неприятности с детьми-рабами и бойня на постоялом дворе.

Волна ужаса накрыла Хару с головой. Её в один миг словно выкинули в морскую пучину. Дыхание перехватило. Мысль о недуге заполонила собой сознание.

Давай, расскажи ему правду.

— Ты знаешь… — Она запнулась.

Ну же! Хватит молчать!

— Я весь внимание, — саркастично сказал Дживат и сел на подушку напротив неё. — Смелее.

— Я не знаю, как это выглядит со стороны. Возможно, ты сможешь мне помочь, хотя и не уверена. И…

Опять слова не идут.

Ты словно несмышленая девчонка! Соберись! Перестань жевать сопли и скажи.

— Вечер тайн? — спросил с весельем голосе Дживат.

— Я серьезно! Ты можешь быть чуточку внимательнее! Прошу!

Он собрался, положил глиняный стакан на столик и даже перестал сутулиться.

Она же сделала долгий глоток, облизнула нижнюю губу, поставила бокал на пол. От волнения её руки дрожат, ладони вспотели, а горло перехватил невидимый обруч. Говорить правду — всегда тяжело и мучительно. А может, просто переспать с Дживатом? Признаться в любви и…

Это только всё усугубит. Ты окончательно запутаешься в своих чувствах. Проблема не будет решена.

Но чем он поможет? Прочтет тайное заклинание? Приготовит снадобье, которое исцелит её?

Не узнаешь, пока не скажешь. Но точно станет легче.

Проклятье! Собачье дерьмо! Жабья дырка! Ссохшийся обезьяний член!

— Куда делась твоя словоохотливость? — съехидничал Дживат.

— Ладно… — Просто начни. — Думаю, ты имеешь право знать… — И ничего не бойся. — Это не легко… — Хуже не станет. — И…

— Пожалуйста, скажи уже. Я не понимаю.

Она произнесла всё на одном выдохе:

— Я попыталась вчера отравить клейменного. Подлила в его тарелку с едой целый флакончик скорпионьего яда, который купил по моему приказу Зел в трущобах. Я хотела убить мальчишку. Особенно после того, что он сделал на постоялом дворе. Он не имеет права жить. И… ты знаешь… Он не умер, хотя чуть ли не вылезал тарелку!

Но ведь это не то! Трусиха! Глупая, жалкая трусиха!

Хара сжалась, словно её сейчас начнут бить. Ощутила боль в указательном пальце и не сразу поняла — это она же другой рукой так сильно его сдавила! Сердце бешено бьется, как у загнанной лошади. Приходится буквально заставлять себя дышать.

Вдох. Выдох. Вдох.

— Ты об этом хотела поговорить? — спросил Дживат. — О клейменном? Знаешь, есть множество других способов лишить человека жизни — не только яд. Например, копье в бок. Или кислота в лицо. Или просто поджог повозки. В Оранеше, как и в Великом Карлаге, раб — всего лишь вещь. Ты вольна поступать с ним, как пожелаешь. И никто не будет тебя осуждать, поверь мне. К тому же учитывая обстоятельства…

— Забываешь, что клейменный — не человек. Он чувствует опасность. Помнишь, как я на постоялом дворе приказала убить его? Он среагировал невероятно быстро. Мне кажется, для него и клетка ерунда. Захочет — выберется в мгновение ока. Яды его не берут. Но мы не можем притащить его в храм! Я боюсь этого!

За закрытой дверью послышался мальчишеский смех, сопровождающийся громким топотом, будто по внутреннему двору бегает стадо бегемотов. Дети так быстро забыли бойню и теперь преспокойно предаются играм.

Хара поймала себя на мысли, что завидует им. Ей-то кошмары снятся каждую ночь. Да и неуютно, когда знаешь — там, на улице, в клетке сидит воплощение ужаса.

Погрузившись в размышления, Дживат поднялся, принялся ходить туда-сюда из одного угла комнаты в другой. Раздражающая привычка, появившиеся во время их путешествия по Великому Карлагу.

— Ты мог бы обратно сесть? — попросила Хара.

— Мне так легче думается. После лихорадки мысли все время не собрать в кучку.

— И о чем размышляешь, позволь поинтересоваться?

— Как нам спасти остатки отряда и избавиться от мальца.

Хара тяжело вздохнула и с удивлением для самой себя выпалила:

— У меня есть еще одна тайна. Раз уж сегодня вечер откровений, то, наверное, больше нет смысла скрывать: я не вижу лиц. Вообще. Я проклята. Уже пять месяцев. Не знаю, как это произошло и почему, но боги отвернулись от меня. Думаю, поэтому мы наткнулись на клейменного — одержимый как-то притянул меня к себе. Привел в нужный дом, заставил выбрать его, пожалеть.

— Тоже мне тайна.

Она опешила. Кубок застыл в её руках.

— Так ты догадался? — спросила. — Как давно?

— Еще дома, в храме. Ты стала странно себя вести. Когда общалась с кем-то, то долго всматривалась в лицо, твой взгляд становился расплывчатым, далеким, зрачки расширялись, будто ты лизала жабий живот. Сложно подобное не разглядеть. Но я делал вид, что ничего сверхъестественного не происходит. Поверь: все твои люди так поступали и поступают. Твоя тайна на самом деле не тайна.

Она едва не расхохоталась. Столько времени молчала, терпела, играла, страдала — и напрасно. Все давным-давно догадались. Кажется, она раздула проблему на пустом месте. Да уж, хороша!

Мир расплылся в ярких кляксах, по щеке скользнула горячая, жгущая слеза, повисла на подбородке.

— Я… Я… — Хара с трудом проглотила ком в горле. — Мне нужна помощь. Я больше не могу тянуть отряд! Пожалуйста, скажи, что не отвернешься. Не бросишь меня. Это очень важно. И тяжело. Я стольких людей погубила! Мне порой кажется, что мы вообще не вернемся домой. Никогда не увидим храм. Клейменный всех нас убьет!

Дживат встал в дверях, положил ладонь на бронзовую ручку. Чуть опустил голову — наверное, рассматривает пол или сандалии.

— Я помогу, — сказал он. — И никто от тебя не отвернется. Я, Зел, Армай и остальные готовы отдать собственные жизни, чтобы ты добралась до храма. Хара, пожалуйста, я не умею говорить красиво, подбирать нужные слова, поэтому скажу прямо: ты не одна. И не надо винить себя. Мы все в долгу перед тобой. И лучше настоятельницы я не видел.

Он открыл дверь и уже сделал шаг, когда Хара бросила ему вслед:

— Я должна рассказать детям правду.

— Что ты не видишь лица?

— Нет. Что я не торговка. А они больше не рабы.

— Мудрое решение, настоятельница.

И, затворив за собой дверь, ушел.

Она осталась в одиночестве.

* * *

На следующее утро она успела принять горячую ванну, позавтракать — вареные яйца, салат из яблок, апельсинов, бананов, стакан теплого парного молока — и посидеть в саду, когда из черной части города явился Зел. Взволнованный, он сообщил ей о том, как случайно столкнулся на рынке с Джайей и Ташем, разговорился с ними и решил привести в их дом.

При упоминании молодой матери и ее двенадцатилетнего сына Хара одновременно обрадовалась и огорчилась. Обрадовалась потому, что с их встречи прошло много времени, они не успели нормально попрощаться, да к тому же были из одной страны, а огорчилась — из-за неприятных воспоминаний, связанных с постоялым двором, черной лихорадкой и клейменным.

— Ты знаешь, где они поселились?

— Нет, госпожа.

— А зачем они в Шоргире?

— Не знаю.

— Они выглядят больными?

— Нет, госпожа, иначе я бы их сюда не привел.

— Куда они направляются?

— Это мне неизвестно.

— Боги! Ты что, молчал всю дорогу до виллы, как последний чурбан?!

Пока они шли во внутренний двор, Хара засыпала вопросами Зела, но вразумительных ответов от него не добилась. Нетерпение переполняло её, движения стали резкими — едва случайно не врезала локтем помощнику капитана, когда в очередной раз повернулась к нему.

Наконец, они пересекли сад и столовую, Хара, не рассчитав, так сильно распахнула двери, что те с грохотом ударились о стены.

От столь шумного появления стоящие во внутреннем дворе Джайя и Таш вздрогнули, повернули головы в её сторону.

— Я думала, мы больше никогда с вами не встретимся!

Мать почтительно склонила голову, коснулась указательным и средним пальцами медного обруча на лбу и сказала:

— Госпожа, нет большей радости, чем видеть вас в добром здравии! Пусть Великий Баамон и дальше благоволит вам! Да не познает сей дом голода, смерти и хвори.

— Ты перепутала: это должна говорить я, а не ты!

Хара расхохоталась и, наплевав на условности, крепко обняла Джайю, затем Таша.

С их последней встречи они выглядят куда здоровее: стоят уверенно, кожу покрывает ровный бронзовый загар, их спины больше не сгибает лихорадка. Статные, пышущие силой. В движениях матери появились грация, аристократическая уверенность; ее сын пополнел, округлился.

— Вы голодны? — спросила Хара. — Я могу приказать слугам принести вам суп из баранины, фрукты и ягодный сок.

— Спасибо, госпожа, но мы сыты, — ответила Джайя немного сдержанно.

— Где вы остановились? Только не говори, что в черной части Шоргира! Мое сердце не выдержит этого!

— Мы стеснены в средствах…

— Ладно, обо всем расскажешь! Нам нужно столько обсудить!

Хара сама удивилась тому, как естественно и привычно на неё налезла личина купчихи. Властные повадки, резкий голос, больше никакой кротости, на лице неизменная широкая улыбка, плечи расправлены. Она как бы увидела себя со стороны: стоит себе такая уверенная, гордая, незнающая сомнений, а её окружает роскошь — внутренний двор украшают оранешские колонны, чьи гранитные поверхности испещрены золотой вязью иероглифов, на специальных подставках через равные расстояния стоят глиняные вазы, привезенные со всего мира, на потолке — фрески, выполненные по заверениям хозяина виллы самим Иомерлем Трехглазым.

В воздухе витают запахи цитрусов — лимонов и апельсинов.

— Пойдем в мои покои.

Они последовали к ней.

— Располагайтесь как дома, — сказала Хара. — Вино не предлагаю — утро еще в самом разгаре. Да и пить, скорее всего, вы не будете.

Она скрестила руки на груди, встала напротив окна.

Джайя опустилась на подушку, Таш уселся рядом с нем.

— Да, госпожа, вы правы: от вина мы откажемся. Вы простите мою вялость и нерешительность — больше десяти дней здесь сидим, хотели найти купеческое суденышко да отплыть в Аккарат или в Тошатханский Союз. Узнали у бродячего колдуна, что в Шоргире сейчас полно кораблей — торговля со страшной силой разгорелась после вестей о войне между Геткормеей и пустынниками. Ну, и вот мы оказались тут. Однако никто не захотел нас брать. Мы застряли, а монеты заканчиваются.

— Где вы остановились?

Таш неуверенно взял с тарелки абрикос, посмотрел на мать, спрашивая разрешения. Та кивнула, и он с радостью впился зубами в сочную, сладкую мякоть.

— В старом клоповнике, который все считают постоялым двором, — ответила Джайя. — В черной части города, недалеко от района ремесленников.

— Вы остановитесь у меня.

Не вопрос — утверждение.

— Госпожа, это, конечно, щедрое предложение, но…

— Подумай о ребенке, — перебила Хара. — Мало вы переболели черной лихорадкой? Хотите еще подцепить какую-нибудь заразу? Не спорь, пожалуйста. Давай не будет тратить время впустую. У вас сейчас непростая ситуация, я могу помочь — так в чем проблема? Не вижу причин не соглашаться. Найдете корабль — и уплывете.

Джайя пожала плечами и кивнула.

— Мы и правда сейчас в бедственном положении, поэтому я приму предложение.

— Вот и славненько. Прикажу Зелу, своему помощнику, пойти вместе с вами. Он поможет принести вещи.

— Их у нас немного, госпожа.

Хара махнула рукой, подошла к рабочему столу, налила себе из большого кувшина в глиняную кружку воду, отхлебнула. Смоченное горло перестало саднить. Взгляд упал сначала на лицо матери, затем — сына, однако ничего, кроме размытых пятен, рассмотреть не удалось.

— Залтет так переживал из-за нашего скорого ухода, — сказала Джайя, устраиваясь поудобнее. — Надеюсь, он не прожужжал вам этим все мозги. Гетин уговаривал нас остаться, но мы очень спешили…

Сердце Хары сжала невидимая рука. Перед мысленным взором предстал Залтет с перерезанной шеей. Вот он непонимающе стоит, бешено вертит глазами, вот руками пытается остановить бьющую фонтаном из раны кровь, вот перевешивается через перила и летит во тьму джунглей… А после — горящий постоялый двор с горами трупов. Черные, жирные клубы дыма, пепел, запах паленого человеческого мяса, истошные крики попугаев и страшные, чуждые джунгли вокруг…

— Нет… — Хара едва не поперхнулась водой. — Вроде с ним всё было в порядке. Даже пытался шутить. Мы сами не долго просидели на одном месте — вскоре двинулись в путь. Нам-то, знаешь, нужно попасть домой, в Геткормею. Я порядком вымоталась из-за этого путешествия. Иногда кажется, будто оно длится уже целую вечность!

И попыталась рассмеяться. Но горло сжало, поэтому получился скорее предсмертный хрип, чем жизнерадостный хохоток.

В дверь постучали, в проеме показался наемный слуга, напомнил о скором обеде.

Хара гаркнула, и их вновь оставили наедине.

— Видела клейменного мальчишку на улице, — заметила Джайя. — Вы держите его в клетке, словно дикого зверя, тогда как остальные рабы спокойно передвигаются по дому. Понимаю, это не мое дело, однако, госпожа, разумно ли так поступать? В конце концов, я и мой сын обязаны ему жизнью, я должна хотя бы спросить у вас, почему вы так грубо с ним обращаетесь. Выглядит он грязным, худым, неухоженным. Собираетесь заморить его голодом?

Таш взял с бронзовой чаши новый абрикос, покатал его в руках, а затем спрятал его в кармане шаровар.

С внутреннего двора донесся звон разбитой посуды, сменившийся ворчанием Дживата, детским смехом и причитаниями слуги.

— Боюсь, моя хорошая, клейменный заслужил такое обращение, — сказала Хара. — Не хочу сейчас вдаваться в подробности, но я больше не выпущу его из клетки без тяжелых цепей на руках и ногах. Он слишком опасен. Ты не знаешь, но он убийца, не знающий ни жалости, ни пощады. С ним нельзя обращаться, как с нормальным человеком…

…Они разговаривали до того момента, пока не забили храмовые колокола. День медленно перевалил за половину. В вилле стало невыносимо душно. Захватив с собой Зела, Джайя и Таш направились за своими вещами на постоялый двор. К вечеру обещали вернуться.

Как только дверь за матерью и её сыном закрылась, Хара тяжело покачнулась, оперлась рукой о стену. Из неё словно вытащили стержень. Не в силах ничего поделать она разревелась. Обжигая щеки, бурными потоками потекли слезы. Грудь сперло, а дыхание перехватило.

В приступе Хара согнулась пополам и полностью отдалась печали. Огромная, тяжелая, невидимая плита легла на спину. Больше так нельзя жить! Ложь отравляет не только её, но и окружающих! И сколько еще боли она вытерпит? Как долго продержится? Месяц, два, полгода? От усталости она уже готова лечь и умереть!

Хватит! Нужно остановиться! Иначе — конец, пустота, небытие.

Клейменный… с ним надо покончить.

Пусть её покарают, но нельзя держать демона в этом мире. Да, он захватил мальчишеское тело, потеснил душу, но…

— Великий Баамон, за что? — спросила Хара. — Чем я заслужила подобное? Долгие годы я верой и правдой была предана храму, соблюдала священные эдикты, жила согласно древним писаниям. А взамен получила проклятие и чудовище! Пожалуйста, если ты слышишь, прекрати это. Дай мне довести детей до Геткормеи! Не могут они пропасть! Больше никогда ни о чем не буду просить…

Заплакать она так и не смогла.

* * *

Вечером вернулись Джайя с сыном. Встречали их всем отрядом вместе со слугами — Хара хотела устроить небольшое представление и проверить некоторые свои догадки.

Как только входные двери распахнулись, дети-рабы, выстроившиеся в ряд, почтительно склонились, Дживат и его люди, согласно священному эдикту, коснулись пальцами головных обручей, таким образом отдавая честь. Джайя даже не вздрогнула при виде большой толпы, лишь легонько кивнула и уверенно направилась к Харе. Таш непонимающе вертел головой, однако, судя по походке, тоже не особо удивился. Словно перед ним вот так расстилались каждый день.

Зел, тащившийся с сумками позади матери и сына, следовал за ними, как привязанный. От него разило острой уличной едой и вином.

Гостей привели в покои Хары, где их оставили наедине с хозяйкой дома.

— Всё, теперь вы от меня никуда не денетесь! Закормлю вкусностями — во-о-от такие животы отрастите! Даже Ифоотра обзавидуется! Выделю самую лучшую комнату! Вам возле столовой или внешнего сада? Вы даже представить не можете, как хорошо здесь! Особенно по вечерам: высыпают звезды, поблескивают в темноте, как драгоценные камушки, стрекочут светляки, шелестят листья! В общем, красота!

— Мы будем рады любому месту, — сказала устало Джайя. — Даже если вы нас положите возле отхожего места. Нам не привыкать к тяжелым условиям.

Хара нахмурилась:

— Что-то случилось?

— Не буду юлить, госпожа. Вообще-то да.

Она провела тонкими пальчиками по шее мальчишки, тот прижался к ней.

— Зел вас как-то обидел? Я уловила от него запах вина…

— Нет-нет, не ругайте его — это я виновата. На рынке купила ему кувшин оранешского и уговорами заставила выпить. Там вообще приключилась забавная история, но сейчас бы хотела поговорить о другом. — Джайя обернулась. — Нас же никто не потревожит?

— Нет. Дживат охраняет вход. Зела я отправила на улицу, чтобы проветрился немного. Ваши вещи, как видите, лежат здесь. Честно говоря, думала, их будет побольше. Вы простите мой менторский тон, но девушка вашего возраста и статуса должна иметь много одежды, а не довольствоваться обносками. Думаю, мы с этим…

Джайя вскинула руку, сказала:

— Уверена, вы уже обо всем догадались. Не хочу ничего от вас скрывать, госпожа. Я и мой сын — непростые геткормейцы. Мои предки на протяжении многих поколений прислуживали богу-царю.

— Попали в немилость? — спросила Хара. — Или Таш — отпрыск самого…

Она многозначительно умолкла. Джайя расхохоталась.

— Нет. Это было бы слишком… безумно! И нереально. При таком раскладе нам бы дальше собственного дома не дали уйти.

— Хорошо, тогда расскажи подробнее! Только умоляю всеми богами, взываю к твоему рассудку — не стойте в дверях. Садитесь, куда хотите. После беседы поужинаем. Сегодня повар-слуга приготовил нечто невероятное — запек утку и нафаршировал местными фруктами. Запах на кухне стоит одуряющий, хочу сказать!

На подоконник с сада сел зеленый попугай с роскошным красно-желтым хохолком, озадаченно повертел головой, распахнул широкие крылья, словно захотел кого-то испугать, а затем унесся обратно в ночную тьму.

Увидев это маленькое представление, Таш чуть ли не подбежал к окну и уселся рядышком на скрипучий плетеный стул. Его лицо, спрятанное в мареве проклятия, повернуто в сторону сада. Видимо, мальчишка ждет еще одного попугая.

Хара и Джайя опустились на огромные перьевые подушки друг напротив друга.

— Мой дед входит в консисторий Золотых Посохов, а родители занимают высокие финансовые должности, госпожа. Всю сознательную жизнь мы ни в чем и никогда не нуждались. Роскошь у меня в крови, как бы высокопарно это ни звучало. Сама я каких-то высот в царской структуре не достигла, довольствовалась лишь ролью жены потомственного эвпатрида — признаться, жены влюбленной и счастливой.

Джайя провела рукой по волосам, приглаживая их. Хара многое бы отдала, чтобы сейчас увидеть её лицо.

— Мой муж, госпожа, хороший и честный человек. Был всегда со мной ласковым, внимательным, добросердечным. Мы с ним одного возраста и ранга, поэтому легко находили общий язык. Мы — счастливое исключение из правил, когда брак заключается по любви, а не из-за интриг. — Она замолчала на некоторое время. Затем продолжила: — Сама не знаю, почему вам доверяю и говорю всё это. Возможно, вас подослали мои родители. В любом случае, в Геткормею я не собираюсь возвращаться.

— Я сама по себе, Джайя. У меня нет хозяев.

— Я в это не очень верю, госпожа. У каждого есть хозяин, даже когда мы думаем иначе.

— Почему ты говоришь о муже в прошедшем времени? Он умер?

— Нет. Но он очень далеко. Мы с ним, скорее всего, больше никогда не увидимся. К тому же, насколько можно доверять слухам, Геткормея объявила войну Немату, а значит, вся знать вместе с остальной армией отправилась в пустыню. Возможно, мой муж там и умрет… Я бы… Я бы, наверное, этого не хотела, даже несмотря на всё случившееся…

И опять тишина, нарушаемая стрекотом кузнечиков, шелестом листьев в саду да шуршаньем камушков под сандалиями дежурящих стражников. В воздухе витают ароматы запеченной утки и цитрусов.

Хара оторвала виноградину с веточки на бронзовой тарелке, бросила в рот. Тот под давлением языка о нёбо лопнул, брызнул сладкий сок.

— Ума не приложу, зачем такой знатной особе убегать из страны, — сказала она. — Причина должна быть невероятно важной.

— Вы же и правда священнослужительница? — спросила Джайя, проигнорировав её слова. — Вас тоже занесло очень далеко от родины. Но, возможно, только вы и сможете нам помочь. Я уже так много всего перепробовала — бродячих знахарей, колдунов… Всё без толку. И вот я подумала — решение же перед моим носом! Вот я дура! Вы и ваш раб нас уже вылечили от черной лихорадки, так почему бы не…

— Расскажи всё по порядку. Что произошло в Геткормее?

Джайя подогнула под себя ноги, повернула лицо в сторону Таша, притихшего возле окна.

— Дело в книге, — начала она. — Мой личный старик-знахарь, человек мудрый, многоопытный, ученый, купил за горсть медяков на рынке сборник сказок. Тоненькая такая, знаете ли, книжка в кожаном переплете. Написанная без использования иероглифов, с помощью одних только букв из новомодной тошатханской азбуки. Старик посчитал, что мальчику будет полезно освоить новую для него грамматику. Я не сопротивлялась, так как не видела в этом ничего дурного.

— Я не понимаю, — сказала Хара. — При чем здесь сборник сказок?

— Пожалуйста, дослушайте до конца.

Таш подошел к их столу, оторвал с тарелки виноградину и вернулся к распахнутому окну. Протянул раскрытую ладонь с ягодой во тьму ночи, пытаясь приманить попугая.

— По началу всё шло хорошо, — продолжила Джайя. — Мой сын быстро схватывал, научился бегло читать — старик не мог нарадоваться, с какой легкостью проходило обучение. Вот только в один день моя жизнь превратилась в настоящий кошмар. — Она ссутулилась и опустила голову. — Я не знаю точно, но, похоже, книга оказалась проклята. В ней таилось зло. Таша мучили кошмары по ночам — его крики разносились по всему дворцу, пугая слуг, меня и его отца. По началу всё списали на детскую впечатлительность, но через некоторое время стали происходить странные вещи: слуги жаловались на то, как разные предметы в доме просто повисали в воздухе. Мой муж высмеивал глупых рабов, пока сам не столкнулся с подобным.

Хара налила ей в кубок разогретого вина, однако Джайя только отрицательно помотала головой.

С внутреннего двора послышались приказы Дживата — он назначает дежурных, обозначает для каждого периметр охраны виллы, проверяет мечи.

— Госпожа, вы посчитаете меня безумной, но дослушайте! — Голос её дрогнул. — В тот проклятый день мы, как назло, всей семьей собрались за общим столом, чтобы отпраздновать наступающий священный месяц тогеров. Мой отец, напиваясь, рассказывал про свои финансовые успехи, про то, как наш род крепчает, накапливает значимость и связи, муж слушал его, кивал, в нужные моменты поддакивал, я за столом откровенно скучала, перебрасываясь пустыми фразами с матерью, а Таш сидел подле меня, возясь с игральными костями, которые он выпросил у нашего командующего стражей. — Она сглотнула, собираясь с силами. — А потом начался кошмар. Бокалы взлетели к потолку, лампы зыбрызгали целыми снопами синих искр, земля под ногами затряслась, тарелки с яствами вспыхнули, точно облитые черным маслом. Мы все испуганно подскочили, попытались выбраться из дома, но двери были заблокированы. Вокруг моего сына появился ореол ослепительного света, с губ его сорвались страшные, наполненные шипящими фразы на неизвестном языке. До сих пор помню крики наших рабов, которые при виде Таша, закричали: «одержимый! Одержимый!»

Она сдавленно хмыкнула, умолкла, заново переживая события того дня.

Хара пересела на подушку рядом с ней, обняла за плечи.

— Я верю тебе, — сказала. — Дыши глубоко, всё это случилось в прошлом. Теперь ты здесь, со мной. И обещаю тебе: я помогу. У меня много связей по всему миру, кто-нибудь нам да подойдет. Всё, милая, ты больше не одна, можешь переложить часть забот на мои плечи. Только не давай унынию взять над тобой верх. К тому же я не услышала конец рассказа.

Джайя сжала кулачки, напряглась.

— Я не хочу утруждать вас, госпожа, долгими объяснениями, — прошептала она. — И так ясно: мой отец и муж отвели Таша к Золотым Посохам, и те без долгих раздумий объявили сына проклятым. Сказали, что единственный выход — быстрая смерть. Никакие лечебные снадобья, никакие мантры или заклинания не помогут. Я… — Она вжала кулаки в колени. — Я не могла в это поверить! Отец заявил мне, что всё решено, Таша отравят быстрым ядом — он не узнает и ничего не почувствует, а я молодая, крепкая, сильная, нарожаю еще. Вот так просто и обыденно!

Хара покачала головой.

— Мужчины бывают бесчувственными, — сказала. — И жестокими, сами того не понимая.

— Я пошла против воли родителей, против мужа — и вместе с Ташем сбежала из Геткормеи. Уже больше года мы кочуем из одной страны в другую в поисках лекарства. Пока никаких успехов нет. В моменты отчаяния я готова опустить руки, принять яд и умереть.

Хара поднялась с подушки, подошла к Ташу, сидящему на подоконнике с виноградиной на раскрытой ладони. Нежно провела пальцами по пятну его лица, ощутила покатый лоб, маленький вздернутый нос, гладкие щеки, выпирающий подбородок.

Мальчишка чуть отстранился от неё и подошел к матери. Оба выглядят испуганными, усталыми, как два намокших под дождем воробушка.

— Я не требую, но может ли ваш сын показать свое проклятие? Пусть не в полную силу…

— Да, госпожа, он это сделает. Я понимаю.

Она что-то прошептала успокаивающее Ташу, затем легонько рукой подтолкнула его в середину комнаты. Тот шмыгнул носом, встал на ковер, повел плечами. Зачем-то развязал ремешки на сандалиях, снял их, потоптался голыми ногами. Его движения стали резкими, дерганными, словно тело не хочет слушаться его.

Таш повернул голову в сторону матери, но та сидит, как каменное изваяние, не выдавая своих чувств, не подсказывая. Тогда мальчишка широко раскинул руки, словно собрался давать представление. Повисла неловкая тишина.

Харе показалось, будто её бешено бьющееся сердце невероятно громко ухает в клетке ребер — и все слышат, как она волнуется. Ладони вспотели, колени дрожат — пришлось прислониться спиной к стене. В горле пересохло, хотя за сегодняшний день она выпила не меньше двух кувшинов воды и четырех чарок вина.

Язычки пламени в масляных лампах дрогнули, заплясали тени на стенах. В воздухе повисли ароматы мирры и жженного можжевельника. Из распахнутого окна донесся крик обезьяны, но тут же резко оборвался.

Таш глубоко вдохнул, и тогда Хара увидела рябь в воздухе вокруг его фигуры.

Поднос, глиняные стаканы, бокалы, ножи на небольшом деревянном столике слабо задрожали, выбивая на столе мелкую дробь ударов — тук-тук-тук, пауза, тук-тук-тук, пауза, тук-тук-тук. Пламя в лампах практически полностью погасло, погружая комнату в глубокий сумрак. Кто-то словно вытянул всё тепло, кожа покрылась мурашками от холода, изо рта начали вырываться клубы пара.

Мальчишка выгнулся дугой, и посуда медленно поднялась в воздух, зависла под самым потолком.

При виде парящих бокалов, кружащих вилок и вертящихся вокруг своей оси тарелок у Хары разболелась голова. В груди заныло. В голове мелькнула непрошенная мысль: «а если и мое проклятие как-то связано с тошатханским алфавитом?»

— Джайя, — сказала Хара ставшими непослушными губами, — я верю вам. И помогу.

Вокруг мальчишки исчезла рябь, тот без сознания упал на ковер. Одновременно с этим с потолка посыпалась посуда.

* * *

Утро следующего дня принесло добрые вести: Дживат отыскал в порту корабль, отправляющийся в Геткормею.

Капитаном оказался никто иной, как лысый тошатханец Рашай Ветер. Неизвестно каким образом его занесло на берега Оранеша, почему он резко сменил свой курс, однако Рашай настаивал на встрече. Мало того: сам отыскал Дживата и договорился с ним.

Хара не знала как реагировать — то ли радоваться, то ли насторожиться. Уж не ловушка ли это? Случайная ли встреча? Какую награду потребует? Как вообще узнал о том, что её отряд прибыл в Шоргир и снял здесь виллу? Дживат успокаивал её, сомневался в западне и сводил всё к чистой удаче.

Местом встречи назначали пирс в белой части города. Как только солнце-око застыло в зените, Хара с капитаном, Зелом и еще пятью своими людьми вышла из виллы.

Погода выдалась душной и жаркой. На крышах домов дрожал воздух, птицы от духоты прятались в тенях улиц, где их и ловили обезьяны. От вымощенной каменными плитами широкой дороги исходил страшный жар, кожа сразу покрывалась потом, а ноздри словно забивали затычки из воска. Попадающиеся редкие прохожие — в основном слуги в бесформенных рубахах-юбках — обтирали мокрые лбы платками или обмахивались листьями пальм.

Хара благословила всех богов, что не стала спорить с Дживатом и забралась в паланкин. Шелковые стенки спасали её не только от чужих взглядов, но и от палящих солнечных лучей. Внутри было прохладно, пахло абрикосами. Несли паланкин Зел и трое его подчиненных.

Белый порт оказался таким же полумертвым, как и остальные улицы знатного Шоргира: у причала покачивались четыре утлых суденышка со спущенными парусами, выделялась лишь бирема с тараном-когтем, торговые ряды поражали пустотой, на скамейках лениво лежали грязные слуги, в тени гранитных постаментов, прямо в пыли, играли в кости два моряка с длинными косицами.

Как и было оговорено, на пирсе вместе со своими людьми ждал Рашай Ветер — с последней встречи ничуть не изменившийся: на руках бесчисленные четки, борода заплетена в три косички, перехваченные золотыми кольцами, лысина блестит на солнце, даже белые шаровары и рубаха с короткими рукавами, похоже, были теми же.

Зел и его люди опустили паланкин, Дживат откинул шелковый полог и помог Харе выйти.

— Славная встреча, госпожа! — воскликнул Рашай. — Могли ли мы представить, что нити наших судеб вновь сплетутся? Признаться, в последнюю нашу встречу я вел себя несколько… хм, грубо… поэтому надеюсь искупить свою вину янтарным ожерельем. Дарю его вам! Только без обид, госпожа! Сами понимаете: когда большую часть времени проводишь среди своих людей, то понемногу забываешь о правилах хорошего поведения.

— Что вы, я не сержусь. Признаться, давно обо всем забыла. За ожерелье говорю вам спасибо, хотя и не стоило так утруждаться. Отдайте его одному из моих слуг — у меня руки в сладком соке абрикосов.

— Я уже давно топчу эту землю, моя госпожа, и усвоил одно главное правило: не держать на людей зла. Ибо бывает множество причин, почему они ведут себя так, а не иначе, — он хохотнул. Его грубый, скрежещущий смех резанул слух. — Моряки — народ прямой, вспыльчивый. И я, конечно же, не исключение. Разве что монет у меня побольше, хе-хе-хе. У нас много правил, условностей, примет.

— Я думала, торговцы не любят попусту сотрясать воздух. Мы пришли поговорить о вашем роде занятий? Боюсь, у меня есть еще дела.

Она надменно вскинула голову, оглядела Рашая и его людей. Все держатся расслабленно, но эта расслабленность показная. За долгие месяцы проклятия, потеряв способность читать лица, она приобрела другую — улавливать чувства в чужих интонациях, манере двигаться, вести себя.

Странно, но тоштаханский купец напряжен, потому что напуган. Да, он это пытается всячески скрыть, любой бы другой не заметил — только не она.

Спокойнее, милая. Главное сама держись на высоте.

— Давайте поговорим наедине, госпожа, — сказал Рашай. — Я практически всех своих отправил по борделям и постоялым домам. В черном городе сегодня никто не заснет, хе-хе-хе! Поэтому на биреме сможем все хорошенько обсудить. Пожалуй, это вопрос жизни и смерти, ни много ни мало.

Дживат резко выступил вперед.

— Я пойду с госпожой, — бросил он.

Хара примирительно положила ладонь на его кисть, сжала.

— Я справлюсь сама, капитан. Рашай, ведите.

Тоштаханский купец низко поклонился, деревянные четки на руках щелкнули бусинами. Затем, вальяжно раскачиваясь из стороны в сторону, первым направился к боевому кораблю. Над головой заголосили вездесущие чайки, кружась над скинутыми в кучу тюками на пирсе. Хара вышла из-под тени длинного опахала, который держит слуга из виллы, последовала за Рашаем.

— Нынче странные времена, госпожа, — начал купец. — Многие видят необычные, противоестественные вещи. До меня доходят самые разнообразные байки — одни страшнее других. О морских чудищах, появившихся возле берегов Зигира, о мертворожденных детях с тремя глазами или руками-клешнями, о беднягах, у которых ночью из груди прорастает ствол дуба. Бредни дураков! Но порой сам сталкиваешься с… невозможным.

— Я вас не понимаю.

— Госпожа, сейчас объясню, — продолжил Рашай. — Вы, наверное, ломаете голову, почему наша встреча произошла в Оранеше, хотя еще в Карлаге я собирался направляться в Тошатханский Союз — то есть в совершенно противоположную сторону. Видите ли… — Он на миг замолчал, затем продолжил: — Случились некие непредвиденные обстоятельства, которые потребовали самых быстрых и решительных мер. Выражаясь проще, мне срочно пришлось найти священнослужителя — того, кто поет песни богам.

Хара поежилась. На миг мелькнула мыслишка, будто торговец знает кто она.

— Терпение, госпожа. Тут без объяснений не обойтись, иначе ничего не поймете и посчитаете меня безумцем, — Рашай сплюнул под ноги, вытер тыльной стороной ладони бороду. — В общем, я со своими людьми срочно добрался до Оранеша. В отличие от Карлага здесь найти настоящего священнослужителя проще — весь город в треклятых храмах. Ну и… отыскали местную общину, поклоняющуюся Баамону, уговорили посмотреть наш кораблик — да только толку от них не было никакого. Они лишь обосрались да убежали.

Доски пирса под их ногами жалостливо скрипят, чавкают водой.

— С оранешскими священнослужителями решили больше не связываться, — продолжил Рашай. — И вот вспомнил я про геткормейцев. Вы же народ особый, поклоняетесь богами, заветам следуете, древние обряды проводите. У вас даже дети с младенчества приучаются к святым эдиктам! Кто и мог мне помочь, так это геткормеец. Через него я планировал выйти на служителей храма какого-нибудь могучего бога и попытаться справиться со своей проблемой. Так что изначально в Шоргире мы искали ваших соотечественников, госпожа. Но судьба вновь нас свела вместе! Я считаю это знаком!

— И вы готовы поплыть в совершенно другую сторону? В Геткормею?

— Верно. Придется двинуть в страну тогеров, но иного выхода не вижу. Признаюсь сразу, я даже готов взять на борт вашего клейменного мальчишку, если вы, конечно, от него не избавились.

— Нет, с ним всё в порядке.

Они с пирса по дрожащей, тонкой доске взобрались на борт биремы.

Хара осмотрелась. Пика мачты с собранным парусом устремлена в небеса, как бы помогает их держать, не дает им обрушить на головы людей водяные хляби. В ширину корабль небольшой — едва разминутся четыре человека. Однако в длину… Да здесь хватит места для тридцати-сорока гребцов. Загибающийся коготь тарана угрожающе блестит на солнце. На борту приятно пахнет солью, потом и деревом. Людей нет — по всей видимости, тошатханец действительно отправил всех пить и спать со шлюхами.

— А в чем проблема-то? — спросила Хара.

Рашай остановился напротив лестницы, ведущей в нутро биремы. Посмотрел на неё.

— Госпожа, давайте я сразу не буду от вас ничего скрывать. Дело в том, что я не только торгую янтарем, но и перевожу… хм… особый груз. Видите ли, мы, тошатханцы, в основном занимаемся купеческими делами. Поэтому нас разбросало по всему миру. Оранеш, Аккарат, Геткормея, Немат, магические школы — всюду можно встретить моих соотечественников. И жизнь такова, что многие умирают не дома — кто от заморской болезни, кто от яда, кто от бандитского меча, а кто и случайно, по воле богов.

— Вы перевозите трупы? — догадалась Хара.

— Да, — ответил он, остановившись на верхней ступеньке лестницы. — Там, внизу, у нас лежат тела. Не так много, как вам представляется. В основном мужчины, но есть и женщины с детьми — мир суров, тут уж ничего не попишешь. Мы засаливаем трупы, чтобы они не воняли и медленнее разлагались, обматываем парусиной и прячем во тьме корабля. Дома их ждут безутешные близкие.

— А вы работаете по доброте душевной?

Он пожал плечами, сказал:

— За золотые монеты. Но не вижу в этом ничего дурного, госпожа. У нас на родине перевозить тела считается чуть ли не священной задачей, поэтому у меня и моих людей есть некоторые привилегии, назовем так. — Он чуть смягчил голос. — Хара, давайте спустимся вниз. Вы всё сами увидите. Не люблю лишние разговоры. И не бойтесь: я буду рядом, с вами ничего не случится.

Она обернулась, бросила последний взгляд на пирс, где её дожидается Дживат с отрядом — с палубы биремы они кажутся мелкими, незначительными, точно жуки, — кивнула и последовала за Рашаем по лестнице вниз, в сумрак. Ступени натужно заскрипели под ногами, до ушей докатываются тихий плеск волн и крики чаек.

Хара на едином выдохе спустилась, тени обняли её, утопили во тьме — пришлось некоторое время постоять, давая перестроиться глазам. Под палубой корабля оказалось даже не так темно, как она представляла — солнечные лучи бьют из отверстий для весел, оголяя небольшие островки света, в которых танцуют пылинки.

Рашай махнул рукой в даль и, не дожидаясь её ответа, пошел вперед, нарочито уверенно, не пригибаясь, хотя лысая макушка в опасной близости от деревянных балок. Хара не дала себе испугаться, не впустила подленький внутренний голос в чертоги разума. Вот только забыла дышать. Поэтому, когда оказалась возле торговца, грудь начало распирать от боли, а сердце гулко застучало, отдаваясь тяжелыми ударами в плечах.

Она, надеясь, что делает это незаметно, приоткрыла рот и глотнула воздуха. Чуть не поперхнулась им — язык закололо от едва ощутимого, но все же неприятного, кисловатого аромата.

— С вами всё в порядке? — шепотом спросил Рашай.

— Да, просто ногу чуть не подвернула.

— Пожалуйста, осторожнее, госпожа. Простите мою нерасторопность — сейчас будет свет.

— Спасибо.

Он словно из воздуха достал кресало и кусочек кремня, высек искру, тут же упавшую на воткнутый в металлический треножник факел. Пламя жадно объяло промасленную тряпицу, прогоняя тени в удаленные углы.

И Хара увидела: ряды тел, завернутые в плотные серые саваны, лежат на лавках вдоль всей длины корабля. Каждый мертвец надежно привязан тремя-четырьмя веревками к скамье, чтобы при качке не вывалиться.

— И ваши гребцы не боятся плыть рядом с трупами?

— До недавнего времени — нет. Опасаться стоит только живых. По крайней мере, мы раньше так думали.

Она против воли хмыкнула.

Представила, как бы сама себя вела, если бы была моряком. Вот сидит на узкой деревянной скамейке, держась натруженными мозолистыми руками за весло. Из круглого отверстия, куда вставлена уключина, брызгает соленая вода, обжигая кожу. Света под палубой биремы практически нет — факелы зажигают редко, в портах или в экстренных случаях, — поэтому кажется, будто мир состоит только из окружающей тьмы да шума моря. И по левую сторону от неё покоится на лавке мертвец. Если дать волю разгулявшемуся воображению, то…

Хара себя остановила.

— Пока не вижу ничего сверхъестественного, — сказала она.

— А вы всмотритесь, госпожа.

Рашай взял факел с треножника, поднес его к ближайшему трупу. Ткань савана, там, где должна быть завернута голова, шевелится, то поднимаясь, то опускаясь. Её складки приобретают черты лица — толстые, двигающиеся губы, длинный нос и запавшие глаза.

Внешне оставаясь спокойной, Хара поднесла ладонь к трупу, коснулась его головы, попыталась ощутить теплоту дыхания. Но даже сквозь саван кожу обжег мертвецкий холод.

— Вы разыгрываете меня.

— Если бы, госпожа.

— И подобное делают всё?

— Большая часть.

— А вы заглядывали под саван? — спросила она.

— Да, — ответил торговец. — И увидели лишь бездыханное, просоленное тело. Но стоит его укрыть, как всё возвращается на свои места.

Хара рассеянно кивнула.

— Госпожа, давайте вернемся к изначальной теме нашей беседы, — спокойно сказал Рашай. — Вы знаете в Геткормее священнослужителей, которые нам помогут? Даже сын собаки поймет, что мы имеем дело с проклятием. А значит, вся моя команда в опасности. Я отвезу весь ваш отряд на родину, включая клейменного мальчишку, даже выделю отдельную палатку на своем корабле. Платить ничего не надо. Только помогите.

— Думаю, Рашай, нас и правда связала судьба. Я приму ваше предложение. Вот только я бы хотела кое-что вас попросить…

Они перебросились еще парой фраз, договорились и вышли на палубу, залитую солнечным светом. Предстояло еще многое сделать.

* * *

Когда Хара, Дживат, Зел и двое её воинов явились с виллы на пирс, большая часть её отряда уже заняла места на биреме. Стоит шум и гам, моряки что-то кричат друг другу, один из них, точно обезьяна, ловко вскарабкался на верхушку мачты, проверяет связанные паруса. На носу торгового корабля возвышается Рашай Ветер, рассматривает пирс, то ли прощаясь с городом, то ли ищет взглядом недостающих. Недалеко от него — Джайя с Ташем в окружении детей-рабов.

В белом порту сегодня многолюдно: грузчики тащат на плечах огромные бесформенные тюки, им вслед бросают ругательства надсмотрщики. С торговых рядов доносятся приглашения попробовать сладкие абрикосы, сливовое вино, мягкий теплый хлеб, заполучить янтарный амулет от сглаза, колье из когтей леопарда от импотенции, проверить балансировку нокронговского клинка и купить себе в подарок славный меч!

Хара под крики чаек поднялась по мостику на борт торгового корабля. И тут же, проигнорировав приветствия Рашая, Джаи с сыном и успокаивающие речи Дживата, ушла подальше от остальных к тарану, где облокотилась о деревянную балюстраду и свесила голову. Рыдания вот-вот готовы вырваться на волю, все тело трясет, потряхивает, желудок скручивает в болезненный узел. Она успокаивает себя, говорит, что всё прошло, самое страшное уже позади. Однако перед мысленным взором вновь и вновь появляются отчетливые картинки расправы с клейменным. Корчащееся тело. Вонь обожженной кожи. Скрюченные пальцы. Ручейки крови, стекающие по деревянному настилу клетки.

У нас ничего не могло получиться.

И все-таки получилось.

Мальчишка-демон нас обманул! Он так легко и непринужденно уворачивался от клинков моих людей на постоялом дворе. Ел яд, в конце концов! И ничего — выживал. В какой-то момент я даже поверила, что его нельзя убить, что он неуязвимый. И всё равно пошла на преступление…

Ты сделала это ради спасения других детей, сказал внутренний голос.

Но теперь я проклята. По-настоящему. Баамон отвернется от меня. Я больше не смогу быть настоятельницей. Как возвратимся домой, сложу с себя сан.

Как пожелаешь. Только сначала помоги Джайе с сыном. Рассказав правду о себе, ты уговорила их вернуться в Геткормею. Помни: ты пообещала скрыть их в храме до тех пор, пока не снимешь проклятие с Таша.Держи свое слово — это самое важное.

Из раздумий её вырвал подошедший Рашай.

— Всё получилось? — спросил он и прислонился спиной к балюстраде.

— Если хотите знать ответ, подойдите к Дживату, — огрызнулась Хара.

— Да перестаньте. Вы и без меня понимали, насколько опасен клейменный. Удивительно, как долго вы с ним провозились. Надо было избавиться от него еще тогда, когда купили. Это же даже не человек, госпожа! Пустой сосуд, который занял демон. Клеймо не наносят на здорового раба, вы же осознаете это!

Закипая от злости, Хара начала вываливать на тошатханского торговца все подробности расправы:

— Ваш яд морской змеи, который вы вчера мне любезно дали, подействовал волшебным образом! Я просто откупорила кувшинчик и вылила его на спину клейменного! Его кожа тут же покрылась красными волдырями, начала на глазах слезать, точно плоть с утопленника! О! Как он орал! Вы бы только слышали. Никогда не думала, что можно так драть глотку. Но ничего-ничего, мой капитан не стал терять время даром — и вонзил длинный кинжал под лопатку мальчишке. А затем подоспели другие мои люди! — Она истерично хохотнула. — Буквально за несколько мгновений клейменного нашпиговали копьями! Обожаю видеть такую садистскую жестокость! Я слышала, как хрустят кости, видела, как стальные острия протыкают мягкую податливую кожу, чувствовала на языке привкус крови! У мальчишки не было шансов. Он умер с мешком на голове. Но словно и этого было мало, я распорядилась сжечь клетку напротив виллы. Славный был костерок! С запахом горелой плоти и жженных волос! А после, как ни в чем не бывало, я с отрядом явилась в порт, забралась на корабль, чтобы насладиться чудесным путешествием до дома! Поэтому будьте добры — оставьте меня в покое!

Последние слова она произнесла чуть ли не крича.

Рашай выслушивал её тираду молча.

— Мы отправляемся в путь, госпожа, — сказал он наконец.

Отлепился от балюстрады и двинулся отдавать команды морякам.

Хара вновь оказалась одна. Треклятые слезы не шли. В ушах звенели последние слова клейменного, сильные, звонкие, наполненные яростью и нечеловеческой злостью: «я отомщу, сука! Найду и отомщу! Никто не доберется до дома! Я обещаю!»

— Вот уж вряд ли, уродец, — прошептала она. — Теперь ты стал частью плаща душ Сеетры.

 

Глава шестая. Релин

Город-сателлит Юкнимея

Он широко распахнул рот, но вместо крика из груди вырвался лишь сдавленный клекот.

Каждая частица тела вопит от боли, обрушивающейся на него каскадами.

Им управляет только одно глубинное желание — освободиться, вырваться.

Окровавленное копье, торчащее из солнечного сплетения, словно насмехается над ним. Оно стало частью его самости. Одно неотделимо от другого — не разобрать, где заканчивается плоть и начинается древесина и металл.

Нестерпимая боль.

Убивающее ощущение невесомости.

Кровь, стекающая ручейками на песок.

И спасительное черное забытье, приходящее, как назло, в самую последнюю очередь.

* * *

А затем он очнулся в подземелье, так, по крайней мере, ему показалось…

* * *

Яркая вспышка.

Сдавленный кашель.

Тело бьется в конвульсиях — руки скручивает, ноги болтаются в пустоте.

Страшно простреливает спина, изрезанные до мяса пальцы ложатся на острие копья, безуспешно пытаются её сломать.

Релин разрыдался бы от отчаяния, если бы мог. Если бы не висел на пике. Если бы внутренности не горели от воткнутого древка.

Кошмар наяву длится до вечерних сумерек.

Или снова просто потерял сознание?

* * *

А затем он очнулся в подземелье, так, по крайней мере, ему показалось. Ощупал себя, но не нашел ни ран, ни шрамов. Живой и здоровый! Слишком хорошо, чтобы быть правдой! Поэтому он посидел на каменных плитах еще некоторое время, прислушиваясь к себе. Похоже, ему приснился дурной сон, как его насадили на пику! Но этот сон был такой реальный, четкий, с миллионом подробностей…

* * *

Ему удалось выдавить из себя долгий, дерущий глотку хрип. Во рту тут же стало солоно от собственной крови, с нижней губы потекла струйка, повисла на подбородке.

Релин скорее конвульсивно, чем намеренно, дернулся, древко под ним опасно заскрипело.

Освободиться.

Вытащить.

Прекратить эту нескончаемую боль.

Нет сил терпеть.

Мысли в его голове сверкают, точно падающие на ночном небе звезды — тяжелые, редкие, не оформившиеся. Дыра в солнечном сплетении вновь обожгла внутренности. Сдавленное сердце, до того быстро стучавшее, вдруг замедлило бег, отозвалось в плечах гулкими, слабыми ударами.

От навалившейся усталости опустились веки. Темнота оказалась не полной, в ней чертятся разноцветные росчерки.

Он заснул.

Или умер.

Не так уж и важно.

* * *

А затем он очнулся в подземелье, так, по крайней мере, ему показалось. Ощупал себя, но не нашел ни ран, ни шрамов. Живой и здоровый! Слишком хорошо, чтобы быть правдой! Поэтому он посидел на каменных плитах еще некоторое время, прислушиваясь к себе. Похоже, ему приснился дурной сон, как его посадили на пику! Но этот сон был такой реальный, четкий, с миллионом подробностей.

Он осмотрелся. Вокруг узкий бесконечный коридор. Свет исходит из ниоткуда, точно сами камни источают его. Стены местами покрыты зеленым мхом, с высокого потолка свисают лоскуты паутины, едва покачивающиеся на сквозняке. Пахнет затхлостью, мокрыми тряпками и старыми костями. Здесь холодно, мурашки то и дело бегают по спине, не спасает даже накидка из шерсти.

Стуча зубами и выдыхая облачка пара, Релин поднялся, неуверенно оперся ладонью о стену, но кожу тут же обожгло ледяное прикосновение. Проклятье! Пришлось одернуть руку. Не зная какое направление выбрать, он наугад двинулся вперед. Его шаги и дыхание гулким эхом отдаются в коридоре, словно идет не один человек, а целая армия.

Иногда в стенах попадаются выдолбленные в камне ниши — в них покоятся завернутые в прозрачные вуали мумии. Их пустые черные глазницы, ощеренные в жутких ухмылках рты, ввалившиеся носы пугают до дрожи.

Порой дорогу преграждают заросшие паутиной мраморные скульптуры, сделанные с таким искусством, которому бы позавидовали лучшие аккаратские мастера. Старые бородатые мужи, облаченные в бесформенные огромные балахоны, вытягивают руки ладонями вверх. Плачущие девы. Дети с гладкими фарфоровыми лицами. Релину приходится буквально боком протискиваться рядом со скульптурами, чтобы пройти дальше.

Он продвигается вперед, не ощущая усталости, лишь промозглый холод да забивающий ноздри запах сырости. Абсолютная тишина не давит на нервы, наоборот — успокаивает, расслабляет. Его тень безразлично перетекает все неровности на каменных стенах, следует за ним, точно неумолчный страж, точно двойник, застрявший в мире тьмы.

Погруженный в думы, Релин не сразу заметил блеск по левую сторону от себя. Резко остановился, повернул голову.

Зеркало, огромное — в высоту от пола до потолка, в ширину в десять локтей — возникло перед ним, словно из ниоткуда. Гладкое, идеально отполированное — не какая-то начищенная до блеска бронзовая панель! Релин сделал шаг назад. Под глазами его отражения черные круги, щеки ввалились, подбородок вызывающе выпирает, вид такой изможденный, будто он уже несколько дней как умер. Кожа на локтях в синяках, а на груди — в районе солнечного сплетения — высохшее темно-бурое пятно.

Пальцы коснулись холодной зеркальной поверхности — коснулись пальцев двойника. Душераздирающий крик Релина прокатился по коридору. В вены прыснули расплавленный металл. В миг по телу прошла волна страшного жара, свела мышцы, раздробила кости на тысячи осколков. Перед глазами ярко вспыхнуло, но тут же погасло.

Двойник, каменный коридор, свет, льющийся из стен, пятна зеленисто-черного мха в отражении исчезли.

Релин увидел картины из своего сна-кошмара: погруженная во тьму ночи древняя крепость, возвышающаяся над миром, небольшой очищенный от песка плац, люди, насаженные на пики, проколотые, недвижимые, мертвые. И среди этих людей — он. То умирающий, то оживающий. Он комично подрагивает руками и ногами, хрипит, исторгает из себя кровь. Лягушка, насаженная на прутик злым мальчиком. И вокруг нет никого, кто мог бы ему помочь. Чернильное небо над головой переливается разноцветными звездами, свет луны серебрит небольшой участок земли…

* * *

…Его голова упала на грудь, но он держится, не дает себе потерять сознание.

Тяжелые, такие невероятно тяжелые, веки опустились, пообещали покой, отдых, долгий необходимый сон; пришлось приложить максимум сил, чтобы открыть глаза и не моргать.

Изрезанные в лохмотья ладони сдавили острие копья, и то, на удивление, поддалось.

Древко застонало под весом его тела.

Ну же!

Ломайся, тварь!

Еще чуть-чуть, еще немного…

Собрав последние силы в кулак, Релин резко дернулся. В груди раздался омерзительный хруст.

Пика — да! да! получилось, всратые боги всего мира! — сломалась под ним.

Тело кулем упало в песок. От удара голова приложилась о землю, в глазах брызнули звезды.

А после, захлебываясь в собственной крови, Релин утонул в черной пучине забытья.

* * *

Сон длился вечность.

* * *

В чувство привели песнопения — монотонные, басовитые и горловые. Десятки голосов доносятся сначала издалека, с другой части мира, там, где нет ничего, кроме пустоты, тьмы и эха тишины, но постепенно они приближаются — или это его выдернуло и потянуло к ним? Не так уж и важно.

Релин очнулся, разбуженный песнями рабов, празднующих победу во дворце-крепости. Правую часть лица колет песок вперемежку с мелкими камушками; ухо саднит и чешется; шея болезненно затекла; лежащая под грудью рука отозвалась резью. Он с трудом сел, первым делом осмотрел себя. Рассчитывал увидеть омерзительную круглую дыру в солнечном сплетении, однако на нем не оказалось ни одной раны.

Ничего нет! Даже шрама!

Взгляд упал на лежащее рядом с ним окровавленное острие копья, затем на торчащий из земли обломок древка. Релин тяжело вздохнул. Значит, ему этот кошмар не привиделся.

Улицы вокруг дворца-крепости пусты — восставшие рабы не удосужились выставить даже вшивенький патруль. Релин пожалел, что рядом с ним нет хотя бы одной фаланги шарист-пехотинцев. Сейчас он бы без усилий перерезал всех врагов, пока те в стельку пьяны!

Однако мечтать не вредно.

Юкнимея уже потеряна.

Насаженные на копья люди в свете луны кажутся сломанными куклами. Лица — бездушные резиновые маски, руки висят плетьми, бороды свалялись, грязные хламиды перепачканы в крови. Капитан крепости, его помощники, управляющий складом, главный виночерпий, даже несколько слуг из Аккарата — все висят здесь. Жакерас со своими людьми ничем не отличается от остальных пронзенных — такой же мертвый. Оживать — если он вообще на это способен! — не спешит.

Борясь с усталостью, Релин поднялся, боязливо огляделся в поисках патрулирующих улицы рабов. Никого. Он развернулся, рассмотрел вызывающе распахнутые врата города и побежал в их сторону. Перед мысленным взором появились картинки, как в него, свистя, летят стрелы, как воют в боевой рог, как за спиной раздается шлепанье босых ног и радостное улюлюканье восставших, как за ним начинают охоту, однако он спокойно вышел за пределы Юкнимеи, ни с кем не столкнувшись.

Перед ним расстелилась бескрайняя пустыня.

Несмотря на весь ужас пережитого, свобода опьянила. И Релин не смог ей не воспользоваться.

* * *

Губы растягиваются в улыбке. Радостное волнение переполняет легкие, делает тело невесомым.

Свобода. Одурманивающее сознание чувство. Дорога, ведущая во все стороны. Бесчисленные перспективы.

Релин иногда останавливается, заставляет себя мыслить разумно, объективно. Глушит радость. Я в пустыне, мои следы тянутся на песке от одной далекой дюны к другой. Над головой жарит солнце. От пота пропиталась вся одежда, сандалии в эйфории я выкинул. У меня нет ни еды, ни воды. Сколько еще смогу идти? К концу вечера я — труп, если не придумаю что-нибудь. До ближайшего оазиса на верблюде-то ехать дней пять, а уж пешком… К тому же у меня нет проводников, одному не выжить. Конец. Смерть.

А потом Релин хохочет. Так надрывается, что падает в песок, хватается за живот. Он бессмертный! Еще вчера его насквозь проткнули копьем! После такого не дышат! А он сейчас боится умереть от жажды и солнечных лучей! Да в пекло всё! Пусть его режут, колют, травят, сжигают, топят, бьют, закапывают. Наплевать! Впереди его ждет вечность!

Отсмеявшись, он встает и идет — от одного бархана к другому. Опьяненный свободой. Переполненный радостью. Вольный.

* * *

Пустыня — это песчаное море. И в нем легко раствориться, исчезнуть. Весь мир со своими городами, домами, храмами, магическими школами, илотами, знатью, учеными, книгами, законами и эдиктами перестает существовать. Имеет смысл только настоящее, миг, в котором живешь здесь и сейчас.

Релин умирал уже три или четыре раза — точно он не помнил. И каждый раз рыхлое солнце высушивало из него всю влагу. Смерть была тяжелой и долгой. Сначала от жажды саднило горло, появлялись звуковые и визуальные галлюцинации — мерещились обезьяны на барханах, над головой кружили стаи грифонов, — а потом наступал черед настоящей боли. Скручивало живот, голова раскалывалась. Все заканчивалось тем, что он падал на песок и, трясясь от лихорадки, хрипя, умирал в агонии. После оживал — просто приходил в себя. Стоял, непонимающе мотал головой, воспоминания о смерти казались лишь дурным сном.

Релин продолжал путь.

Местность вокруг менялась. Земля стала каменистой, с черными проплешинами обсидиановых осколков, дюны незаметно превратились в торчащие тут и там скалы, всё чаще попадались чахлые, тоненькие деревца, прижимающие ветки с редкими острыми листьями к стволам. Небо над головой приобрело бронзовый оттенок, а солнце наполнилось краснотой, точно кровью. Жара усилилась.

Релин часто натыкался на сложенные в пирамидки человеческие черепа в песке. Порой — на выбеленные ветром и временем скелеты. Из песка высились полуразрушенные колонны и руины давным-давно заброшенных храмов — поистине циклопических размеров, словно здесь молились своим богам титаны.

На полузасыпанных песком, лежащих на земле горельефах Релина провожали оскаленные морды чудовищ и позабытые герои. Пустыня была отнюдь не мертва: ночную тишину разрывали крики шакалов, в каменных углублениях таились змеи, а днем на границе видимости все время улавливалось стремительное движение, но стоило повернуть голову и взгляд натыкался лишь на унылый, пустынный пейзаж.

Заброшенные храмы сменялись редкими насыпными курганами, похожими на гигантские наконечники стрел. На их верхушках горячий ветер трепал бесцветные, серые полотнища. Многие караваны оставались среди здешних песков навсегда — гибли от сабель бандитов, от желудочных болезней, плохой воды или еды, — и выжившие или те, до кого каким-то чудом добирались вести о гибели родственников, друзей, почитали память умерших, воздвигая в пустыне каменные курганы. Безумие, рожденное горем.

Релин тешил себя надеждой, что еще чуть-чуть и путь приведет его к людям. Однако дни сменяли друг друга, а он продолжал идти. Ночи полнились шепотом призраков, страшными криками и хохотом. По утрам духи всегда оставляли после себя на песке бесчисленные следы детских ножек, а на каменных валунах — глубокие борозды от когтей. Хвала небесам, никто не показывался в темноте, в открытую не нападал, лишь пугал.

…Релин спрятался в тени кургана, давая себе немного времени передохнуть. Сегодня солнце нещадно палит. Как зависло в полдень, так и висит там, словно время ему не указ. Легкие обжигает горячий воздух, горло нестерпимо жжет. Липкие мерзкие капли пота стекают по лицу, на губах солоноватый привкус. Кружится голова.

Релин прислонился спиной к большому камню кургана. У него в запасе день или два, прежде чем сдохнет в очередной раз. Завтра будет едва переставлять ногами, поэтому много не пройдет. И вот свербит мыслишка убить себя, взять камень и садануть им по лбу. Затем оживет и бодренький пойдет дальше.

В песок рядом с ним ударила стрела.

Он тупо уставился на раскачивающееся древко и черное оперение, когда в воздухе опять засвистело. В левое плечо шибануло, тело развернуло, бросая на камни. Противно хрустнули позвонки.

Релин вскочил и побежал, желая обогнуть курган. С левой стороны до него донеслось радостное улюлюканье — с небольшой насыпи натягивают миниатюрные луки пятеро темных фигур. Подробнее их не рассмотреть из-за солнца, бьющего в глаза. Вжикнуло раз, второй, третий — стрелы смертоносными жалящими осами воткнулись в землю, чудом не задев его.

Он, держась ладонью за больное плечо, оказался на другой стороне кургана, медлить не стал, рванул к развалинам храма.

Ну же! Быстрее!

Рядом с ним песок поднялся облаком, возник широкоплечий бугай, весь замотанный в рваные тряпки, блеснул длинный клинок в его руке. И тут же засвистело лезвие.

Релин отвел ногу назад, сделал вид, что собирается убегать к поваленной колонне, но тут же кинулся на бугая, впечатал тому кулак в нижнюю челюсть. Враг замешкался, попытался отмахнуться. Этого времени хватило добежать до развалин храма и укрыться за полуразрушенной каменной стеной.

Частое, надсадное дыхание вырывается хрипами из груди, перед глазами прыгают разноцветные кляксы, летают красные мушки, сердце стучит как у перепуганного зайца. Раненное плечо пульсирует болью.

Облизав пересохшие губы и пытаясь не думать ни о чем, Релин схватил торчащее древко стрелы, попробовал вытащить из себя. Пришлось напрячь мускулы руки, челюсти свело, однако застрявший в плоти наконечник с противным чавканьем выскользнул из раны, заляпал кровью пол. Сознание помутилось, из глотки вырвался стон, полный боли. Словно в насмешку со стороны кургана докатилось торжествующее улюлюканье. Одна из пущенных стрел ударилась о стену, с тихим звоном отскочила.

Релин прикинул дальнейший план. Сколько у него времени в запасе? Как много людей напало? Как выглядели? Он припомнил морду бугая, встрепенулся — если удалось всё правильно рассмотреть в горячке боя, то перед ним из песка вылез один из восставших в Юкнимее рабов. Бронзовая кожа. Глубокие морщины на щеках. Бритая на аккаратский манер голова. Вытатуированный на лбу иероглиф, обозначающий символ раба. Запавшие глаза, затянутые черной пеленой.

Да, точно он!

Релин тихо выругался.

Похоже, ублюдки не поверили в его смерть и отправились в погоню. Чистой воды безумие!

Он прислонился спиной к переборке, коснувшись затылком каменных плит. Быстро осмотрелся. За долгие годы от храма сохранились лишь две несущие стены, за которыми он сейчас укрывается. Перед ним — развалины, поваленные колонны, засыпанная песком крыша.

Проклятье! Удобная позиция для врага, стоит выйти — и нашпигуют стрелами.

Он в ловушке.

Рядом с Релиным, возле входа в развалины храма, заскрипел песок. Релин вжался в стену. На напольные плиты легла тень бугая. До ушей донеслось тяжелое дыхание и шуршание одежд, обостренное обоняние уловило едкий запах мужского пота.

Он уже тут, рядом, пришел разрубить тебя, шепнул внутренний голос, всё больше погружая его в состояние животного ужаса.

Релин пододвинулся к выходу из развалин, сжал кулаки.

И как только в проеме показалась лысая голова, он бросился на противника. Саданул со всего размаха лбом по носу бугая, большие пальцы впились в его глаза, выдавливая их. Полный боли крик. Сморщенное, не по годам старческое лицо, застывшее в маске страдания. Нить слюны, повисшая на тонких, похожих на белесых червей, губах. Раб не успел даже вскинуть меч.

Релин несколько раз ударил его кулаком в горло — до тошнотворного хруста. Затем выхватил меч и нырнул обратно в развалины. За спиной несколько стрел воткнулись в песок, опять не причинив ему никакого вреда.

Эйфория переполнила его, радость заклокотала в груди. Получилось! Получилось! Теперь у него есть оружие! Пусть гады сунутся — он им покажет, разрубит на куски!

Клинок оказался весь покрытый ржавчиной, с многочисленными щербинами и сколами. Эфес с несоразмерно большой неудобной гардой. Релин выплюнул ругательство. Таким мечом хватит отбить только один-два удара, балансировки никакой, да и слишком тяжелый, особенно неудобно с больным плечом.

— Чтобы вы все сгорели в пекле, уроды! — в сердцах бросил Релин.

До сих пор не верится в такую удачу. Кто в трезвом уме полезет в логово врага с опущенным мечом?

И тут Релина осенило. Конечно же! Очевидно! В трезвом уме! По всей видимости, мозги ублюдков одурманены вином, травами чернушки или еще какой гадостью. Отсюда такая медлительность, дезориентация, непоследовательность в действиях.

Хорошо, пусть так. Но сколько всего рабов выследили его? Есть ли смысл сидеть в развалинах и ждать… чего? Пока они придут в себя или дождутся подкрепления — если оно, конечно, вообще существует? По всему выходит, лучше попытаться всех убить.

Релин ухмыльнулся — и выбежал из укрытия.

Стрела вжикнула, проткнула ему живот, отозвалась разрушительной болью в теле, ногу повело в сторону. Едва удалось не растянуться на песке и не выронить меч.

Собрав волю в кулак, Релин рванул со спринтерской скоростью. Расстояние от развалин до кургана он преодолел за считанные мгновения. Ноги словно сами понесли его вперед.

Однако когда он оказался среди лучников, его успели нашпиговать стрелами. Одно острие торчит из груди, древко второго наполовину вошло в живот, третье пронзило здоровую руку в локтевом суставе. Несмотря на это, его ржавый меч все равно вкусил крови. Рабы оказались слишком неповоротливыми. В любой другой ситуации у Релина не было бы шансов — ему бы не дали даже подступить к каменной насыпи. Но не сейчас. Клинок срубил головы противников, разрезал шеи, вонзился в распахнутые рты, полные гнилых желтых зубов.

Боевая ярость отступила. Никто не ушел, все погибли. Нечеловеческая жестокость. Бойня, резня, а не благородное сражение. Кровь, кишки, перерубленные кости.

Релин отбросил меч, упал на колени, сплюнул. Его свободу не отнимут! Не отнимут!

Он повалился на раскаленные камни и умер.

* * *

Трупы давным-давно остались позади. Курганы больше не попадались на пути, как и чахлые деревца, как и развалины храмов — словно всё вернулось с того, с чего началось. Может, он заблудился и ходил кругами. Духи, если они вообще существовали, не желали его отпускать.

Стопы давно покрылись царапинами и кровавыми волдырями. Камушки так и норовили вспороть кожу, добраться до мяса. Монотонный, наполненный бескрайней тоской путь. Отчаяние, ссохшееся на такой жаре до апатии. Надсадное дыхание, причиняющее боль в легких.

Призраки прошлого с радостью вцепились в сознание, разрывая его на части, на лоскуты. Релин вспомнил отца, мать и жен.

— Нет, отпустите меня, — зашептал он непослушными губами. — Вы больше не властны надо мной. Хватит… Я один… Свободный…

Отец словно находится в шаге от него. Говорит прямо в самое ухо. Кожу обжигает его наполненное винными парами дыхание. Борода касается шеи. Но стоит обернуться — и никого. Только голос преследует, от него нельзя спрятаться, убежать, отмахнуться.

— Не будь дураком! — зло бросил отец. — Ты принадлежишь мне! Ты моя плоть, а значит, моя собственность! Оглядись, остолоп! Дом, сады, дворец, Аккарат, город-саттелит, пустыня, весь мир находится в моих владениях! Я тгон, царь, бог! Ты даже дышишь моим воздухом! Захочу — и отберу. Тебе нигде не скрыться. Топай, дурак! Мечтай о свободе, но правда не ускользнет от тебя!

Релин бы отмахнулся от голоса, как от назойливой мухи, если бы у него остались силы. Его шатает из стороны в сторону. Кажется, будто кожа на жаре плавится, стекает с него, оголяя мышцы и кости.

— Сын, ты ни на что не способное ничтожество. Никакое бессмертие не поможет тебе. Тешь себя иллюзиями, строй песчаные замки — в пустыне, ха-ха-ха! — убеждай, но ничем это не закончится. В тебе нет ничего от нашего рода Львов. Ущербный, жалкий, слабый, бесхребетный недоносок! Нужно было утопить тебя еще младенцем!

— Мне… мне наплевать, отец. Я выберусь. Найду оазис или мелкий городок. Заживу там — и больше никогда вы не услышите обо мне. Клянусь. Я отрекаюсь от своих предков. Я больше не Лев.

— Посмотрите на него! Какие мы важные! Ты же понимаешь, что у тебя еще есть шанс. Последняя надежда на прощение. Вернись домой, в мой дворец. Склони колени и исполни мою волю. Ни в чем не перечь, откажись от собственного мнения, перестань читать свои жалкие свитки! Иди по стопам братьев! И, быть может, я тебя прощу!

— Нет, не будет этого.

— Подохнешь, как жалкий пес. Без денег, без власти! Тоска одолеет тебя, как одолевала всегда! И начнешь топить её в вине. — Отец хохотнул. — Я хорошо тебя знаю, сын. Смирись — ничего не получится. Ты обречен на провал. Служи мне! Отрекись от себя!

Релин споткнулся о камень и чуть не упал — в самый последний миг нашел равновесие, остановился.

Пот заливает глаза, воздух перед ним дрожит, песок под ногами пышет жаром. Местность стала плоской, как поверхность блюдца, лишь вдали возвышается плато. Небо приобрело оттенок старой, задубевшей кожи. Кажется, пустыня захватила весь мир.

Перед мысленным взором возникла картинка из далекого прошлого, затмила собой реальность, утянула в свой омут. В памяти всплыли образы, запахи, ощущения. Черный гранитный дворец, где он, Релин, и его семья проводили четыре месяца в году. Длинный просторный коридор, заставленный цветами в горшках. До ушей доносится журчание воды в фонтанах. Павлины распушили перья и важно ходят из одного угла в другой. Пахнет фруктами и птичьим пометом, хотя слуги всё дерьмо тут же убирают. Ему, Релину, страшно. Ужас сковал каждую частицу тела, спер горло. В нескольких шагах от него отец — огромный, высокий, с отросшей густой бородой, в черных господских шелках — избивает мать и братьев. Массивные кулаки обрушиваются на тех с неумолимостью маслобойного пресса, оставляют после себя красные следы. Отец опять напился и решил втолковать свои жизненные принципы семье. Мать уже распростерлась на полу, недвижимая, потерявшая сознание. Плечо старшего брата выгнуто под неестественным углом. Младшему, похоже, выбили зуб. И скоро очередь дойдет до него, до Релина, надо бежать, спрятаться, нельзя так покорно принимать судьбу, нельзя позволять обращаться с ним подобным образом, но пусть, пожалуйста, отец остановится, хватит их бить, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Он замотал головой, прогоняя навязчивые, спутанные образы.

— То было и прошло, — раздался знакомый, милый сердцу голос — её голос. Давно позабытый, задавленный в глубинах памяти. Принадлежавший женщине — нет, скорее девушке — из совсем другого времени и пространства. Когда он был счастлив. Когда жил. — Хватит, любимый. Ты делаешь самому себе больно. Не впускай отца в свое сердце, ему там нет места. Держись, сопротивляйся. Помнишь, как вместе мы с этим справлялись? Просто представь что-нибудь хорошее. Меня, например. Помнишь ту фиолетовую шелковую рубаху без рукавов? Как она красиво на мне сидела! Борись!

— Ты тоже мертва, — сказал Релин, глядя вдаль. — Никого не осталось. Тебя здесь нет. Ты лишь голос в моей голове. А твой истлевший хладный труп давно сожрали черви. Я не хочу никого слышать. Оставьте меня в покое!

— Не прогоняй меня, мой милый. Я тебе сейчас нужна — и не спорь. Я прихожу, когда ты нуждаешься во мне. И всегда буду приходить, потому что я твоя жена. Твоя любовь. Твой утерянный смысл жизни. И пусть я не существую, но образ мой живет в тебе. Я ничем не отличаюсь от настоящего человека! Пожалуйста, не отрекайся от меня!

— Заткнись-заткнись-заткнись! Тебя не существует! Умолкните все!

— Назови моё имя. Хватит, мой милый, от прошлого можно убежать, только если примешь его. В твоей жизни есть отец и была я. Не загоняй себя в яму, прошу! И я тебе обещаю: всё выправится, станет хорошо. Самая темная ночь перед рассветом, помнишь, любимый?

— Ты мертва, — с нажимом в голосе повторил он.

Перед мысленным взором предстала она, его первая жена. Его Сая. Вот она лежит на животе и играется пальчиком с линией смятых простыней. Из одежды на ней — только шелковая юбка, едва прикрывающая бедра. Молочная кожа — удивительно, как она умудрялась не загореть, хотя большую часть времени проводила на солнце — выглядит безупречной, мраморной — ни шрамов, ни прыщей, ни складок. Сая опирается локтями о кровать, отчего её спина сексуально выгнута. Длинные черные волосы каскадом растекаются на простынях. Милые сердцу веснушки приковывают к себе взор. Всё в ней безупречно, любимо. И можно рассматривать бесконечно. Узкие плечи. Длинные аристократические пальцы. Зеленые, точно агаты, глаза, в которых всегда тонешь, исчезаешь и начинаешь мямлить как идиот. Тонкая талия…

Сая умерла при родах. Её больше не существует.

Релин споткнулся о камень, упал на колени. Подниматься не стал, погруженный в диалог с призраком.

— Перестань уже видеть только плохое. — Голос жены наполнился странной печалью и болью. — Ты себя так погубишь. А тебе надо жить, понимаешь?

— Я теперь бессмертный. Мне ничего не страшно — ни клинки, ни яды, ни вода, ни огонь, ни старость.

— Можно ходить на двух ногах, разговаривать, есть, но всё равно быть мертвым. Твоя душа, любимый, по-прежнему уязвима. С тоской ты так и не справился. Приступы апатии будут продолжаться, даже несмотря на перспективы. А теперь представь себя через сотню лет — молодой, прекрасный, однако пустой, истлевший. Без жажды жизни.

— Что за повелительный тон, Сая? Сделай то, сделай это — я не ребенок. Меня оскорбляет подобный разговор.

— Прости за правду: в нашей жизни я частенько исполняла роль матери. И хотя ты постоянно оберегал меня, заботился, следил, чтобы я ни в чем не нуждалась, однако сам нуждался в поддержке. Твоя тоска иногда полностью поглощала тебя. Ты тонул в ней. Вспомни, любимый, как днями напролет лежал в кровати и смотрел в потолок, ничего не делая. А ты ведь тогда еще даже не пил!

— Я стану другим. Со свободой пришли и силы.

— Хотелось бы в это верить, мой хороший. Но здесь нужно нечто большее, чем просто слова. Меня рядом с тобой нет, а потому ты должен сам себе помочь. Иначе бессмертие, твой дар, превратится в проклятие. Выжжешь себя изнутри.

Релин, сидя на коленях в песке, словно заново пережил те дни с Саей — полные светлых и грустных моментов.

Как они каждый закат встречали на крыше одной из башен дворца-крепости, разговаривая друг с другом о любви и наблюдая за умирающим днем.

Как порой проводили целые сутки в кровати, наслаждаясь своими телами, познавая друг друга, занимаясь сексом так, словно это был в последний раз.

Как по её просьбе он читал ей «Диалоги о героях» Агамерля и пошлые байки Тимелина, записанные на старых свитках, а она, тихонько сидя в плетеном кресле, смотрела на него как-то по-особому, будто видела в нем не просто её мужа, а человека, способного перевернуть целый мир.

Как они вместе лежали в теплой ванне и мечтали о ребенке. Который в итоге забрал Саю в загробный мир.

Всё пустота, тлен.

Всё бессмысленно и ненужно.

Хмыкнув, Релин зачерпнул ладонями горку песка и, не говоря ни слова, смотрит как та поблескивает на солнце. Несколько камней порезали пальцы, отчего кровь крупными гранатовыми каплями падает на колени, впитывается в грязные шаровары. Вокруг шепчет пустыня, но слов её не разобрать. Наверное, только кочевники смогли бы понять её послания, ибо она их мать, жена и дочь.

Я схожу с ума.

— Глупая сучка ничем тебе не поможет, — раздался в голове голос отца, резкий, хриплый и мало узнаваемый. — Она принесла тебе только боль. Ибо роду Львов запрещено спать с женщинами из низших сословий. Ты нарушил правило и получил заслуженное наказание! Я приказываю тебе, сын: возвращайся домой в Аккарат. Стань одним из моих слуг и, возможно, я прощу тебя.

— Ты не обязан выслушивать его тирады, — тут же вклинился голос Саи. — Он всего лишь человек, милый. Из плоти и крови. Ошибающийся, напыщенный, самовлюбленный и эгоистичный. Монстр, которого ты слышишь, лишь плод твоего воображения. Отринь его. И если станет легче, отринь меня! Только не сдавайся, борись!

Если бы в его теле еще оставалась влага, Релин бы заплакал, но смог выдавить лишь сдавленный всхлип. Тело повело в сторону, и он повалился в песок не в силах пошевелиться.

— Отстаньте… от меня… Вас нет.

— Ты пошел в свою никчемную мать, Релин! Она тоже ни на что не способна! Только пьет и трахается с молодыми парнями! Может, ты тоже из любителей мальчиков? Признайся, сын, член встает, когда видишь мужской оголенный торс? Да ладно тебе! Не морщись! Мне ты можешь сказать! Я ведь твой отец! А отцам доверяют такое!..

Договорить ему не дали, вклинилась Сая:

— Просто сосредоточься на своих ощущениях, любимый. Я здесь, я рядом, мой хороший, мой самый нежный. Слова остаются словами до тех пор, пока ты сам в них не поверишь. Твой отец может сколь угодно говорить гадости, но не в пускай их в сердце. — Она вздохнула. — Ты не должен возвращаться. Уходи как можно далеко. Рано или поздно дойдешь до людей. Только сторонись Аккарата.

— Дай мне поговорить с сыном, сука! Свои тупые мыслишки оставь для червей! Идиоткам слова не давали! Ты ничего в своей никчемной жизни не добилась в отличие от меня! Перед тобой не склоняются люди, не умирают ради тебя! Ты, сука, всего лишь дочь моего домового управителя! Ничто! Пыль под ногами!

Релин зажал уши ладонями и зажмурился настолько сильно, насколько позволили тающие силы. Забила крепкая дрожь, отдающаяся в коленях, локтях и в шее. Словно кто-то начал его трясти со всей силы. Желудок болезненно скрутило. Голоса не исчезли, стали настойчивее, злее, громче, заглушая даже его мысли. Из глаз, наконец, брызнули липкие, жгучие слезы.

— Он моя собственность! Моя! Никто не заберет его у меня — не посмеет…

— Не слушай, милый…

— Я здесь главный! Я решаю!..

— Всё хорошо. Ты должен отдохнуть, любимый…

Релин закричал, вкладывая всю ярость, злость, отчаяние. Однако это только в голове, в мыслях. На деле же из груди вырвался мучительный стон — тающий, слабый, хриплый. После чего его скрутил долгий, болезненный кашель. Помимо голосов перед внутренним взором смерчем закружились образы.

…Отец схватил незажженный факел с металлического треножника и навис над ним, точно гора над мышью. Он ухмыляется, обнажая желтые ряды зубов, в уголках рта чернеют нити морщин. Его глаза в тенях коридора исчезают, кажутся пугающими провалами. Ему, Релину, страшно — очень, очень страшно! — под кожей поселился неприятный зуд. Однако убежать, спрятаться за мамой или затаиться в шкафу не успел — тяжелый факел обрушился на его плечо. Хрустнула сломанная ключица…

…Сая набрала в рот столько воды, что её щеки надулись, как у бурундука. Не долго думая, она смешно выпучила глаза — изящные брови взлетели вверх, выгнулись двумя полумесяцами — и надавила ладонями на щеки. С хлюпаньем вода струей вылилась на стол. Он, понимая, насколько глупо, по-детски это выглядит, все же не сдержал улыбки. Попробовал сосредоточиться на книге, которую читал, но внимание полностью переключилось на жену…

…Пес жалобно скулит на мраморных плитах, пытается подняться, однако из-за перебитых в суставах лап у него ничего не получается. Маленькая вытянутая мордочка опущена в пол, черные шарики глаз даже не смеют посмотреть на людей. Смоченная дегтем шерсть топорщится, торчит во все стороны. Он, Релин, рыдает, кричит, умоляет отца оставить пса в покое! Это его вина! Он всего лишь хотел найти себе друга! Но старший Лев не преклонен: взял из рук раба пылающий факел и бросил в собаку. Пламя взвилось до самого потолка…

…Его лихорадит. Видимо, вчерашняя баранина оказалась все-таки не свежей. И теперь нет места в его теле, откуда бы он не выделял из себя жидкость. Желудок горит, обжигает горло желчью. Но рядом с кроватью с утра до ночи сидит Сая — её ничуть не пугает его болезненный, тошнотворный вид. Кормит с ложечки бульоном, носит напиток из корня цикория. Релин поймал себя на мысли, какая же она все-таки божественно прекрасная…

…Трон, скрытый в чернильных тенях. На нем угадывается медвежий силуэт отца… Слеза, повисшая на подбородке печальной жены. Черный локон лежит на щеке… Хриплый издевательский смех, полный желчи, ненависти… Теплый поцелуй в губы — легкий, воздушный, нежный… Огромные ладони в крови… Шелест одеял и утренний свет, бьющий сквозь ставни… Отец хватается за плеть, выхватывает из его рук книгу, швыряет в стену и бьет по спине… Сая гладит пальцами свой округлившийся живот и смотрит на него не просто влюбленно, а словно видит воплощение бога…

Релин так и не понял, что получил солнечный удар и потерял сознание. Всё выглядело так, будто он из одного зыбкого, горячечного сна перешел в другой, кошмарный, полный чудовищных образов. Его бросало из стороны в сторону бурное, черное течение боли.

Вскоре он умер на камнях, больше не пошевелившись.

* * *

В чувство привел холодный пол — позвоночник заныл, в лопатках закололо, а поясницу обжег лед. Еще не понимая, где находится, Релин сел. Попробовал открыть заплывшие глаза, но получилось не с первого раза. Протер слипшиеся веки пальцами. Вроде стало полегче. Вокруг опять каменный коридор, уводящий в обе стороны в бесконечную тьму. Ровный слабый призрачный свет льется из стен. Пахнет сыростью и дохлятиной. Из звуков только его тяжелое дыхание.

Релин не без труда поднялся, постоял несколько мгновений, приходя в себя. Затем ноги сами понесли его вперед. В сознании еще пылают обрывки того бреда в пустыне. В ушах звенит от криков отца и шепота Саи.

Однако с каждым пройденным шагом образы вянут, становятся серыми, блеклыми, нереальными.

Как и в прошлый раз, когда он был в каменном подземелье, на пути встречаются скульптуры, стоящие в центре, — их лица кривятся от ужаса, руки раскинуты в стороны — в стенных углублениях лежат мумии в саванах — сотни, тысячи мертвецов. Но никаких зеркал. Дорога разветвляется, дробится на перекрестки, ведущие в одинаковые коридоры. Релин двигается наугад.

И едва не пропустил узкую лестницу наверх. Проход кажется настолько узким — придется чуть ли не подниматься боком. Примерно такие же есть в дворце-крепости, только начинаются они не из подземелий, а с верхних этажей, и ведут к бойницам. Ступени щербатые, высокие, предназначенные скорее для гигантов, чем для обычных людей.

Релин коснулся ногой первой из них, постоял в нерешительности, обдумывая, как лучше поступить — продолжить бродить по бесконечным, одинаковым коридорам или же попытаться найти выход наверху?

Релин зашагал по лестнице.

Из камней струится чистый, белый свет, хотя его недостаточно, чтобы прогнать тьму на высоких потолках. На грани слышимости доносится далекий стук капель. Лестница змеится, сворачивает резко вправо, влево, вниз, а затем — вверх. Никакой логики. Никаких коридоров, проходов, залов, лишь бесконечные ступени. Гигантская кротовья нора.

Релин то дрожит от холода, выдыхая плотные, поблескивающие облачка пара — стены покрываются инеем, кончики ледовых сталактитов выступают из тьмы потолка, под сандалиями хрустит лед, — то потеет от невыносимого жара и прикрывает ладонью нос и губы от порывов горячего, душного воздуха. От столь резких перепадов температур начала кружиться голова, в горле застрял противный ком. А ступени всё не кончаются. Приходится делать частые остановки, чтобы перевести дух и подавить жгучее желание вернуться обратно.

Стены вдруг широко подались в стороны, наверху впереди предстал прямоугольник абсолютной черноты, увеличивающийся с каждым пройденным шагом.

Релин, по-прежнему опасаясь столкнуться с чем-то непостижимым, ирреальным, стирающим разум одним своим видом, всё же рискнул дойти до конца. Пройдя последнюю ступень, он застыл в гигантском каменном проеме, отделяющем лестницу.

Перед ним — открытая всем ветрам широкая смотровая площадка, огороженная гранитной балюстрадой. В обоих её углах прямо из напольных плит растут два дерева размером с трехэтажный дом. Голые, скрюченные ветви тянутся к чернильным небесам, словно вскинутые руки молящегося. Они густые и кажутся хрупкими, ветер подует — и сломает их. Но внимание привлекают не они, а висящие на тонких веревочках человеческие черепа. Здесь их никак не меньше сотни. Пустые глазницы, верхние ряды заточенных треугольных зубов, покатые лбы, змейки трещин на костяных поверхностях…

Релин приблизился к деревьям и разглядел, что их стволы и ветви странно поблескивают. Да они же выбиты из темного мрамора, а не созданы природой! Чудные скульптуры!

Стараясь держаться от них подальше, он подошел к балюстрадам, положил ладони на них и осмотрелся. Вокруг чернеет абсолютная мгла. Нет ничего — ни блеска звезд, ни отсветов факелов в городе или деревушке, ни далекой линии горизонта. Тьма, густая, овеществленная — протяни руку и коснешься, почувствуешь пальцами пронизывающий, стылый холод пустоты. От подобной мысли закружилась голова, а под ложечкой засосало.

Релин провел ладонью по лицу и скорее случайно, чем намеренно, посмотрел через плечо, — брови удивленно взлетели верх. Во всей красе предстала обитель, крепость, цитадель — подходящее слово не подобрать, ибо ни одно из них не смогло бы точно охарактеризовать увиденное. Громадина стены заслоняет собой весь угол обзора. Рядом с ней Релин кажется не песчинкой или жалкой букашкой, а точкой, ничем. Своими размерами она подавляет, заставляет ощутить себя незначительным. Свет, идущий из крупных каменных блоков всё хорошо освещает, а потому от взора не ускользают многочисленные щербинки, пятна черного лишайника, редкие бойницы окон, в которые не влезет даже ребенок, не говоря уже о взрослом. Воздвигнуть подобное здание не под силу человеку, всё в нем наполнено чуждой циклопичностью, минималистичной, древней красотой, граничащей с ужасом.

А потому, когда стена цитадели стала медленно крениться, падать, Релин едва не потерял рассудок. Сердце остановилось, внутренности сжал невидимый кулак. Смерть показалась неизбежной, такой же очевидной, как мысль о том, что солнце встает на востоке, а прячется на западе.

Тень громады накрыла его и площадку с балюстрадой. Однако вместо того, чтобы обрушиться, стена замерла, точно склоненный колосс. Полетела в лицо пыль, посыпались мелкие камушки. Некоторые из них упали на мраморные деревья с подвязанными черепами, послышался характерный звон костяшек. Прямо на глазах из цитадели стали выдвигаться, будто языки из многочисленных ртов, смотровые площадки, полезли новые стены, начали складываться под невообразимыми углами, будто лист бумаги под пальцами мальчишки. Цитадель кажется живым существом.

Охваченный мистическим трепетом, Релин не устоял на ногах и сел, опершись одной рукой о пол. На лице застыло завороженное выражение, в глазах появился лихорадочный блеск. Нечто подобное он ощущал в последний раз, когда в детстве, будучи еще совсем-совсем мальчишкой, он смотрел в ночное небо и поражался блеску звезд.

Прошла целая вечность прежде, чем неведомая сила выдернула его из убаюкивающего, похожего на транс, созерцания складывающейся цитадели и унесла в черное забытье…

* * *

…В очередной раз ожив, Релин прошагал по пустыне от силы стадий, когда заметил движущиеся черные точки вдали на холме. По началу в сердце поселилась надежда — купцы! караванщики, отправляющиеся в ближайший оазис! — однако вскоре стало очевидно, что никакие это не караванщики. Во-первых, нет верблюдов — как торговцы повезут товары без вьючных животных? А во-вторых, на жарком солнце ослепительно ярко горят доспехи, вытащенные клинки и наконечники копий.

Восставшие рабы. Черноглазые ублюдки. И двигаются они куда быстрее, чем он, подгоняемые то ли одурманивающими травами, то ли жаждой мести за убитых братьев.

Релин решил не убегать и направился навстречу черным точкам. Он старается идти гордо, с выпрямленной спиной и высоко поднятой головой, как и полагается господину. Но внутри в нём всё дрожит от страха, тело трясет от напряжения.

Когда его и восставших рабов разделяла лишь сотня шагов, когда они уже не казались мороком, когда настал момент для решительных действий, он, Релин, не успел сделать ничего.

Первая выпущенная стрела проткнула ему колено и обездвижела. Вторая — вонзилась в шею, прямо в артерию, кровь полилась ручьем и тут же пропитала песок под ним. Тело еще сопротивлялось, боролось за жизнь, сознание то ускользало, то возвращалось.

Мир предстал чередой картинок. Небо, подернутое дымкой, расползающееся паутиной трещин мироздания. Солнце, заставшее в зените. Чернота. Лица рабов, склоненные над ним, — пустые, лишенные эмоций. Чернота. Его рука, поднятая чудовищным усилием. Чернота. Копье, вскинутое над ним, заслоняющее собой всю реальность. Металлический четырехгранных наконечник, смотрящий прямо ему в лицо. А затем — боль во рту, крошащиеся зубы, пронзенное нёбо, кровь.

Чернота — и забытье.

* * *

Его ноги и руки привязали к деревянному шесту грубой толстой бечевкой — крепко, надежно, без единого шанса освободиться. Пальцы и ладони посинели, потеряли даже малейшую чувствительность, словно стали частью какого-то другого тела.

Несут шест с его тушей двое. Поддерживают руками, дабы не соскользнул. Тащат словно козла на вертеле. Твари. Релин в редкие мгновения, когда сознание возвращается к нему, успевает лишь сделать несколько глубоких вздохов и лихорадочно обвести глазами происходящее, но потом его убивают — или вонзают клинок в живот, или перерезают шею кинжалом, или хватают стрелу и всаживают в глаз, или протыкают копьем.

Каждое пробуждение — если это слово вообще подходит для того, кто умирает и оживает бесчисленное количество раз! — приносит невыносимые страдания. Смерти раскаленным клеймом остаются в памяти. Жжение кишок, вываливающихся наружу из распоротого живота. Хруст пронзенных металлом ребер и чавканье легких. Остановившееся от болевого шока сердце. Выколотый глаз, кровавой слизью стекающий на песок.

Бесконечная вереница мучений.

Иногда в память впечатываются другие детали, кроме собственной гибели. Лица восставших рабов. Их поблескивающие, заполненные чернотой глаза. Кожа, обтягивающая черепа. Впалые щеки. Губы, испачканные то ли кровью, то ли в дурманящей сознание отравой. Лбы, испещренные морщинами.

Релин потерял счет времени, дни и ночи слились в один миг вечности. Он не знал, куда его тащат, зачем и почему. Способность связно мыслить покинула его, хотя если бы потрудился сложить одно с другим, то понял бы, что путь вел только в одно место — в дворец-крепость. Сил ни на что не осталось — ни кричать, ни плакать, ни умолять, ни думать.

Он стал предметом, ничем, слился с камнями, песком, небом, солнцем.

По крайней мере, так ему казалось.

А потом что-то изменилось. Воздух взорвался криками и звоном железа. Релин крепко зажмурился, съежился, ожидая получить кусок ржавой стали в бок. Всем своим естеством пожелал превратиться в валун, дабы больше не терпеть мучения. Однако его сердце продолжает биться, продолжает выстукивать ритм.

Деревянный шест резко дернуло, повело в сторону. Релин ударился о землю, клацнули зубы, брызнули звезды из глаз.

Те рабы, что несли его, лежат рядом с ним, истекая кровью. У одного оперение стрелы торчит из глазницы, у другого — из груди. Раны смертельные — с такими только к богине смерти.

Остальные ублюдки бегают вокруг него, пытаются отбиться от трех бородачей с длинными полуторными клинками. Звенит сталь, раздаются нечеловеческие крики, чавкает вспоротая плоть, скрипит песок под сандалиями. А затем — жуткая тишина.

Рабы погибли. Кто-то лишился головы, кто-то получил длинную, глубокую рану от низа живота до ключицы, кого-то проткнули насквозь, как жука протыкает иглой мальчишка.

Релин лежит в окружении девяти трупов. Неотрывно, не моргая пялится на бородачей-спасителей, не зная убьют ли его сейчас или позже.

Узнавание пришло не сразу: да перед ним же стоят бессмертные Жакераса!

Тогда где же их предводитель?

Словно в ответ за спиной раздался знакомый голос:

— Великий тгон, вот мы и встретились!

* * *

Они шли весь день и вечер, устроили привал лишь, когда выступили звезды. Сильно похолодало — тело сотрясала дрожь, а зубы стучали. Онемели ноги и руки. Псевдокупцы разожгли небольшой костерок, вынув и разложив на песке из заплечной сумки высушенные брикеты верблюжьего дерьма.

Релин тянул озябшие ладони к танцующим язычкам пламени. Один из бородачей накинул на него теплую шерстяную хламиду. Кровоточащие стопы саднили и чесались, кожаные сандалии, которые пришлось снять с мертвого раба, давили в пятке, ремешки обтягивали ногу слишком туго.

Жакерас и его люди сидели вокруг костра, жуя галеты и запивая теплой водой из фляг. Практически не разговаривали друг с другом, перебрасывались лишь время от времени скупыми фразами.

— Откуда у вас всё эти вещи? — спросил Релин, дожевав кусок вяленого мяса. В последний раз он ел целую вечность назад.

— Украли, — буднично ответил Жакерас. — Если таковым можно считать, что мы забрали свои же вещи.

— Крепость кишела рабами!

— У моих людей много талантов. Без пищи, одежд и оружия мы бы далеко не ушли, поэтому, собственно, выбора не было. Рискнули — и получили подарочки. Конечно, мы бы могли поступить как вы, великий тгон, однако… — Он растянул губы в широкой улыбке, показывая белые, словно жемчужные, зубы. — Это слишком радикально. Боюсь, смерть не приносит нам наслаждение. Сойти с ума пока не входит в наши планы.

Седобородый хохотнул. Кажется, свалившиеся на голову неприятности совсем не выводят его из привычной колеи. Он ведет себя точно так же, как во дворце-крепости — ест, шутит и сыплет афоризмами.

Ему все доставляет удовольствие, мелькнула мысль.

— У меня много вопросов, — сказал Релин.

— Позвольте, тгон, перейти на «ты». В конце концов, я старше вас.

— Мне все равно. Говори так, как посчитаешь нужным.

— Задавай свои вопросы, великий.

Показалось, или слово «великий» произнес с издевкой?

— Как вы меня выследили?

— Если коротко: любой бессмертный чувствует другого. Нас мало на свете, а потому настроиться на тебя не составило труда. И хвала богам, мы успели вовремя! Еще несколько дней в руках одержимых рабов — и твой рассудок омрачился бы. В другой раз старайся меньше умирать, великий тгон.

— Что по-настоящему случилось с илотами? Вы же знаете, да? Их черные глаза, странное поведение…

Жакерас положил ладони на колени, глянул на него с хитрым прищуром и некоторое время помолчал. Псевдокупцы делают вид, будто не слушают их беседу, лениво жуют мясо, взгляды устремлены на танцующие огоньки. Кто-то из них почесывает густую бороду, кто-то давит сандалией маленькие камушки. Пламя потрескивает, дымит, но согревает, тепло приятно покалывает руки, лицо и колени. А вот в спину дует холод, густая тьма окружает их.

— Все рабы в городе-сателлите прокляты, — ответил наконец Жакерас. — Их души уничтожены, обесмыслились под натиском парадигмального хаоса. А хаос мыслей ворвался в наш мир, овеществился. Отсюда вытекают внешние изменения с илотами: их глаза почернели, а лица преобразились. Они больше не люди, великий тгон, — нечто иное, неподвластное нашему разумению.

— Я не понимаю.

— Это нормально. Всем нам нужно время, чтобы осознать новое. Прости мою патетику, тгон, но грядут перемены. Наступает Откровение. Я чувствую. Вода в наших флягах превращается в кровь, люди становятся одержимыми, кошмары поглощают все прочие сны. Даже ты ощущаешь его приближение.

Релин ухмыльнулся.

— Ты, Жакерас, все-таки бродячий проповедник, — сказал. — Тот, кто на площадях обещает конец света, живописует картины разрушений, предрекает матерям гибель их детей… Я в подобное не верю.

— Ты отрицаешь очевидное! — нахмурился Жакерас. — Не заставляй сомневаться в тебе!

— Иначе что?

— Ты бессмертен! — проигнорировал он его вопрос. — И на собственной шкуре убедился в этом! Сколько раз ты уже погибал — от жажды, от голода, от стали? Молчишь? Что ж, ладно. Просто держи эту мысль в голове. Я не какой-то уличный проповедник, готовый за обол брызгать слюной и обещать гнев богов! Подобное сравнение оскорбляет меня и братьев!

— Тогда объясни, почему меня сделали бессмертным? Без экивоков и нагромождений непонятных слов.

Жакерас тяжело вздохнул:

— Миру угрожает опасность вот уже несколько тысячелетий. Самодовольные глупые, жадные цари, магические школы и их безумные предводители, новые учения, культы — все это вызывает необратимые, практически неконтролируемые реакции, которые так или иначе ведут к вымиранию человечества. Тгон, поверишь ли ты мне, если скажу, что идеи материальны и несут сильный заряд, способный рушить горы, превращать города в прах, создавать немыслимых чудовищ? Лишь единицы понимают структуру нашего мира, по каким законам он живет… Например, если тысяча людей поверит в пятиглазого монстра, то он появится в действительности.

Релин кивнул. Сознание напрочь отказалось принять правду седобородого — уж слишком подобное выглядит сказочным.

— Мир десятки раз был на краю гибели, — продолжил Жакерас. — И если бы не один человек, его отвага, самопожертвование и сила воли, то мы бы сейчас с тобой не разговаривали. Для меня и братьев — он и бог, и отец, и смысл жизни. Таким он станет и для тебя — но позже. Придет время, и вы встретитесь. Пока поверь на слово: он отличается от всех людей, с которыми ты когда-либо общался. Он словно состоит из противоречий — одновременно простой, как плотник, искренний, добрый, щедрый, величественный… — Жакерас спохватился, хохотнул. — Что-то я увлекся, тгон!

— Как зовут этого человека, состоящего из одних добродетелей? — не без иронии спросил Релин.

Костерок треснул, в воздух взмыло несколько искорок.

Один из бородачей — боги, как же они похожи друг на друга! — достал из сумки засушенный брикет верблюжьего дерьма и подбросил в пламя. Стало заметно теплее.

— Свое настоящее имя даже он забыл, — сказал Жакерас. — Наш учитель живет на свете больше четырех тысячелетий, можешь себе подобное представить? Он воочию видел, как строилась Великая стена в Геткормее, как превратился в прах древний город Мототха, как тахангир выкосил половину миру, как родились Черные сердца. Зовем мы своего наставника Вором…

Релин медленно выдохнул.

— Отличное прозвище вы подобрали, ничего не скажешь! — заметил он.

Жакерас откинул голову и заливисто расхохотался, сотрясаясь всем телом. Псевдокупцы растянули губы в хитрых улыбках, будто только что услышали самую великую глупость в мире.

— Тгон, ты меня неправильно понял! Мы употребляем слово «вор» в старом, тогерском значении. «Товензис» — то есть «свободный от оков и творящий смыслы». Наш наставник — воплощение независимости. А потому ему подвластно всё, для него не существует преград. Его не способны остановить ни время, ни смерть, ни боги, ни цари, ни люди. Пожелай он мог бы захватить весь мир! Но для него существует только одна цель — остановить надвигающееся Откровение, погибель мира.

— А духи нашептывают ему человеческие тайны и рассказывают о конце всего сущего? — уколол Релин.

Отрицательно помотав головой, Жакерас ответил:

— Ты увидишь его — и поймешь. Твой скепсис понятен. Вору достаточно коснуться любого, чтобы узреть его будущее. Таким образом он видит картину всего мира. Предположим, через пять лет ты окажешься на поле битвы, окруженный врагами пострашнее людей — ходячими мертвецами, упырями или призраками. Небо будет в огне, а земля под ногами станет исторгать из себя кости и кровь. Тогда будет понятно — скоро наступит Откровение. Ведь мы все связаны, тгон. Никого не обойдет жестокая участь. По таким вот обрывкам чужих жизней наш наставник ищет пути спасения — лишает магические школы колдовства, убивает царей, способных уничтожить человечество, находит забытые артефакты. И пока Откровение отодвигается. Однако все равно маячит перед глазами.

— А он не боится стать, собственно, самой причиной конца мира?

— Резонный вопрос, — сказал седобородый. — Вот только Вор учел подобный поворот событий, а потому он невозможен, тгон. Пока не буду вдаваться в подробности, просто поверь на слово. Чуть позже ты поймешь.

Релин хмыкнул, но настаивать не стал. Задал следующий вопрос:

— И все-таки, зачем меня сделали бессмертным? За какие такие заслуги? Я не известный философ, не политик, не царь, не фодег-генерал, не колдун — так, пропойца, нытик, слабак. У меня нет особых талантов, кроме как целыми днями топить тоску в вине. Почему я? Чем руководствовался ваш наставник? И, пожалуйста, — не надо мне рассказывать про предназначение. Требую честного ответа.

Жакерас взял у одного из бородачей флягу, начал жадно пить; его кадык лихорадочно запрыгал вверх-вниз.

Окружающая их пустыня, полнится звуками: клацают когти по камням, шумит песок под лапами неведомых тварей, хлопают кожистые крылья. Если напрячь слух, то до ушей доносится тихий-тихий неразборчивый шепот, словно кто-то желает выговориться, поведать историю. Релин старался не задумываться о странных звуках — в здешних местах не может быть ни животных, ни птиц.

Тогда кто издает звуки? Кто хохочет в ночи?

— Я не знаю мотивов нашего наставника, — признался Жакерас, перестав пить и отдав флягу обратно. — Я, как и мои братья, просто доверяю судьбу человеку, в своих способностях сравнявшемуся с богом. Представь огромный, сложный тканный ковер. С одной стороны мы видим прекрасные узоры и картинки, наслаждаемся изумительной работой мастера. А с другой стороны ковра безобразно торчат нитки, ничего не разобрать, взгляду в этой вакханалии не за что зацепиться.

— Кажется, я улавливаю, к чему ты клонишь…

— Да, тгон. Мы все находимся с обратной стороны ковра. И ничего не в силах понять. Может быть, позже, спустя годы, нам удастся осознать великий смысл — но не сейчас. Нужно набраться терпения.

Релин нахмурился, помотал головой.

— Я так не могу, — сказал. — Вы же понимаете, насколько безумно это всё звучит? Конец мир, демоны, одержимые, богочеловек, древние проклятия и тканные ковры! Я не способен проникнуться вашими идеями, Жакерас. Устроен иначе. Мне это не близко, прости. Наверное, я не оправдал ваших надежд.

Седобородый поднялся, бросил:

— Мы уже прилично засиделись — давайте спать. Время для подобных разговоров совершенно не подходящее, как и место. Нашим телам и разуму необходим хороший отдых! Мы успели, тгон, прихватить с собой достаточно циновок, чтобы не лежать на острых, холодных камнях.

— Нужно распределить дежурства…

— Не стоит, — махнул рукой Жакерас. — За нами больше никто не гонится. Одержимые вернулись в город — смирились с потерей, тгон. К нескольким бессмертным они не сунутся. Поэтому спи спокойно. Нас не потревожат.

— А огонь?

На его вопрос никто не ответил. Псевдокупцы начали готовиться ко сну — вытащили циновки из сумок, принялись оттаскивать большие камни от костра.

* * *

Заря успела согнать звезды с небосвода и расцветить неровную линию горизонта золотом, когда Жакерас разбудил всех. Ворча, лениво позевывая и приходя в себя, бородачи скатывали циновки, омывали лица водой из фляг. Тени покидали пустыню — проступали холмы, валуны приобретали форму и четкость, начал поблескивать песок. Ночной холод отступил, сменившись приятной прохладой.

Дрожа, дуя на продрогшие пальцы, Релин подошел к седобородому и заявил:

— Я пойду один.

— Тгон, это глупо в твоей ситуации. Подумай сам: куда ты двинешься? В какую сторону? Или ты собираешься бродить по здешним барханам ближайшие десять лет? Я понимаю, что наш вчерашний разговор ни в чем тебя не убедил, но прошу — дай нам немного времени. Ты сам всё поймешь.

— А если я не хочу? Если по-прежнему считаю тебя бродячим проповедником? Если мне наплевать на твоего Вора, или как вы его там зовете? Свобода — вот что меня интересует. Я наконец-то избавился от всех своих обязанностей, а ты предлагаешь мне вновь навесить ярмо на шею! Или эти речи про свободу выбора — лишь пустые слова? И я должен, обязан пойти с вами?

Жакерас коснулся его локтя и отвел на несколько шагов от своих братьев. На его лице застыла маска печали — не гнева, как ожидал увидеть Релин.

— Тгон, не совершай поспешных решений. Пожалуйста. Давай хотя бы доберемся до ближайшего города — и если не изменишь мнение, то разойдемся. Не раньше.

— Понимаешь… — Он задумался, пытаясь сформулировать свои мысли правильно. — Я вам правда обязан за спасение, однако… Однако я уже все решил. Вот хоть убей, но не верю я в то, что вы меня сделали бессмертным просто так, за какие-то будущие заслуги. Что-то стоит за этим. И потому единственный мой выход остаться самим собой — делать все против.

Брови седобородого взлетели вверх.

— И кто из нас еще безумец, тгон? То есть ты из чувства юношеского бунтарства не пойдешь с нами, обрекая себя на страдания в пустыне? Пожалуйста, одумайся! Мы действительно не станем держать тебя насильно, однако же нельзя отставлять благоразумие!

Релин вздохнул, нервно пожевал нижнюю губу. Ему с одной стороны хотелось присоединиться к псевдокупцам — пора бы уже перестать их так называть! — но с другой, боялся потерять свое единственное богатство, свободу. Второе пересиливало первое.

— Я не могу, Жакерас. Буду тебе благодарен, если в путь дадите немного еды, воды, циновку и покажете, в какой стороне Тошатханский Союз — я направлюсь туда, где и затеряюсь среди людей. Стану жить, как обычный свободный человек, необремененный обязательствами. Я просто устал от ответственности. И не верю в предназначения.

Седобородый долго пристально смотрел ему в глаза, затем кивнул и сказал:

— Вижу тебя не переубедить, тгон. Ты настроен решительно. Что ж, ладно, пусть будет так. Я понимаю. В конце концов, мы все разные. Возможно даже, мой учитель просчитал и этот вариант и дает тебе время осмотреться, определиться. Распорядись правильно свободой — и ни при каком условии не возвращайся в Юкнимею, там тебя ждут одержимые. — Он облизнул губы. — Мы дадим тебе в дорогу воду, пищу и одежду с циновкой. И укажем путь. Уверен, мы еще встретимся.

Он растянул губы в доброй, отеческой улыбке, похлопал его по плечу.

А после сдержал обещание: снарядил в путь и отпустил.

Релин и бессмертные разошлись так, будто они находились на перекрестке оживленной дороги, а не в сердце пустыни.

Впереди ждал Тошатханский Союз — по крайней мере, бывший тгон, сын Нуаса, внук Мешатета, предок Мантеса Льва на это очень сильно надеялся.

 

Глава седьмая. Хен

Великая пустыня, недалеко от реки Кулат

Вражеская армия занимает большую часть пустынной равнины, напоминая единое существо. Ощетинившееся море копий и боевых стягов. В представлении Хена кочевники — толпа бронзовокожих голодранцев на верблюдах, не знающая ни порядка, ни священных заветов, ни законов отцов. Спящие на земле грязные дикари, не брезгающие сырым мясом. Животные, трахающие всё движущееся.

Как же он ошибся!

От геткормейской их армия практически ничем не отличается: такие же ровные ряды, такая же жесткая дисциплина, разделение на фаланги туноларов, джиаристов, шогриев и харистов…

— Будет нелегко, — озвучил его мысли стоящий справа Мирт. — Говорил вам вчера: нужно всем помолиться Великому Баамону! А вы: нет, нет, мы не будем! В итоге оказались на передовой! Мы же, мать нашу, на первой линии! Не долго нам осталось землю топтать… Еще и Рыжий вчера кровью окропил свой обруч! Одно слово: полудурок!

— Не звени яйцами, — бросил Лысый, скрипя кожаными ремнями доспехов. — Всё будет хорошо.

— Приободряющая речь! Продолжай в том же духе!

Рыжий коснулся своим щитом плеча Мирта, сказал:

— Да ладно тебе! Мой план сработает, вот увидишь. Баамон любит жертвы — ему моя кровушка, что сладкая водица. Обруч заколдованный! Лучше бы послушал мой совет! Меньше бы сейчас дрожал от страха.

— Вы, живущие у рек, совсем не почитаете богов! Накличешь ты на нас беду, помяни мое слово!

— Вот только не начинай! К тому же с нами инвирь, Приносящий Удачу! Вообще ничего нестрашно!

— Мы уже из-за тебя оказались в первых рядах!..

Мирт и Рыжий продолжают препираться, но Хен перестал их слушать. Небо приобрело грязно-золотистый оттенок; черные тучи, тяжелые и грозные, нависают над головами, глухо рокочут. Солнце касается горизонта, словно не желает видеть предстоящую бойню.

От духоты крупные капли пота усеивают лицо, дышать нечем, шею словно сдавливают невидимые руки призраков. Кто-то из воинов открывает рот, так как пазухи носа забиты песком, кто-то тыльной стороной ладони проводит по красным, воспаленным глазам, кто-то часто сплевывает на разгоряченный песок. Голова идет кругом от того, сколько собралось здесь геткормейцев. Точно человеческое море, армия растекается от одного края мира до другого.

Хен поежился, получше ухватился за ручку круглого щита, ощущая на плече его вес, потоптался на месте. Стенки бронзового шлема давят на виски и затылок, от наносника чешется кожа, ременная юбка сидит непривычно после шаровар, тугие ремешки сандалий впиваются в икры и стопы — всё мешает и раздражает.

— Живот сводит, — буркнул Толстяк. — Надеюсь, не обделаюсь перед пустынниками.

— Вы магов видите? — спросил Рыжий. — Как их там называют? Певуны Мыслей?

Его поправил Вор:

— Певцы Смыслов.

— Как толстую бабу не называй, худее от этого она не станет.

— Нет нигде чародеев-то, — пробормотал Мирт. — Может, выжидают.

Лысый почесал кромкой щита себе нос.

— Да не будет их, — сказал. — Первое сражение всегда пробное. Только пехота против пехоты, меч против меча. Всё по-честному. Обе стороны оценивают силы друг друга, примеряются.

— Успокоил, — проворчал Рыжий.

Капитаны на конях объезжают выстроенные фаланги пехотинцев, кричат, стегают бедняг кнутом и обещают кары небесные тем, кто посмеет дрогнуть в бою. Черные, зеленые, белые, красные, золотые стяги реют на ветру. От Хена не ускользает, как много солдат носят освященные им амулеты. После того, как в армии расползлись слухи об инвире, каждый посчитал своим долгом найти Хена и попросить себе немного удачи. Безобидные иллюзии. В конце концов, в геткормейской армии есть воины, которые в качестве оберега натягивают на щиты лица убитых врагов — зрелище омерзительное и пугающее.

— То есть помощи от Посохов можно и не ждать? — спросил Мирт.

— Вот бы они нам наколдовали каменную кожу или магический щит… — протянул Хен.

— Угу, размечтался, — буркнул Рыжий. — Даже если половину армии выкосят, они пальцем не пошевелят.

— Что-то и священников не видать, — задумчиво пробормотал Мирт. — Как своих казнить — так это пожалуйста, мы тут как тут. А как до дела доходит, так и нет никого.

Вырви Глаз осмотрел свой протез, пошевелил культей, проверяя ремешки, чему-то скептично хмыкнул и поравнялся с остальными. Топорщась, его седые волосы выбиваются из-под шлема. Круглый щит в левой руке смотрится игрушечным, неуместным, чьей-то глупой шуткой.

— Чем дальше от нас священнослужители, тем лучше, — сказал он.

— И то верно, — поддержал его Мирт.

Мимо на белом тонконогом коне галопом проскакал капитан. Рыжий проследил за ним взглядом, едва слышно выговорил:

— И нашего царя след простыл. Похоже, и он в битве не собирается участвовать — отсидится в лагере вместе со шлюхами, больными, колдунами и жрецами. Неплохо устроился. Спрашивается: зачем ему в пекло лезть, головой рисковать? Не, пусть чернь подыхает — ей положено.

Его в плечо щитом ударил Мирт:

— Заткнись, а то услышит, не дай бог, капитан или еще кто, потом бед не оберемся!

Две армии стоят друг напротив друга. Расстояние между ними велико — ни одна стрела не долетит, будь лучник даже непревзойденным мастером. Бряцают доспехи, ржут кони, до ушей доносится чей-то надсадный кашель.

Хен вспомнил, как геткормейское войско оказалось здесь, посреди песков пустыни. Перед мысленным взором появились картинки: громада Великой Стены, за которой заканчивались владения его родной страны и начинались неизведанные, опасные земли, долгие дни похода, пустыня, сменившаяся после Костяной Степи, — и однообразный, равнинный пейзаж. По дороге гибли люди — от жажды, от желудочных болезней, от жары и от нещадных тренировок.

Никто не был готов столкнуться врагом лицом к лицу.

Утром одного из бесконечных дней на горизонте возникло черное, движущееся пятно — армия пустынников. До Хена и ребят постоянно докатывались сплетни, что всем им придется столкнуться с войском немыслимой численности. Кто-то говорил о миллионе пехотинцев и стотысячной коннице, но таких обычно поднимали на смех — у страха глаза велики. В любом случае, пугало другое: до Немата, страны кочевников, были еще сотни стадий, а враг уже отправил армию, сравнимую с геткормейской. Что будет дальше?

— Жаль нельзя напиться, — сказал Рыжий, тяжело вздохнув. — Пьяным как-то полегче стоялось бы. Знавал я одного солдатика, который перед боем всегда выпивал графин абрикосовой хмелюги и становился быстрым, ловким, неуязвимым. Верите или нет, но из сражения тот выбирался без единой царапины. Малый бы прославился, да только подцепил какую-то болезнь от шлюхи и помер.

— Ты же до того, как в армию записаться, был обычным вором, — поддел Мирт. — Все твои друзья — шелупонь подзаборная, бродяги, убийцы, падшие женщины. Из честных людей у тебя в знакомых только мы. Поэтому хорош болтать! И без тебя тошно.

— Вот как прижмет тебя кочевник, как навалится — я спасать не побегу. Подумаю: пущай помирает, он мне и так кровь знатно попил, упырь треклятый. Я вон поближе к Хену буду. К нему удача липнет, с ним безопаснее. Я еще землю хочу потоптать, мне здесь нравится. Это ты, старый пень, уже свое пожил, пора помирать!

К удивлению, Мирт в ответ ничего не сказал, лишь уставился вперед, глядя на вражескую армию.

Хен попытался сохранить в памяти образы ребят. Слева от него Толстяк, давным-давно скинувший вес, то и дело поправляет съезжающий на бок шлем. За ним Звон нервно вертит в руках копье, Лысый переговаривается с Вырви Глазом. Справа шепчет молитву Мирт. За его спиной пытается подшутить Рыжий.

Хен обернулся. И увидел улыбающегося Вора.

— Первый серьезный бой нас ждет на поле ратном, — сказал тот. В голосе послышалась печаль. — К подобному нельзя подготовиться душой. Кровь прольется, кто-то умрет — и умрет напрасно. Жаль, мир так устроен. Иначе хотелось бы видеть всё. Но ведь рядом есть друзья верные, друзья храбрые. С ними ничего не страшно. С ними пройти можно любой огонь. Не правда ли?

Хен поежился от слов колдуна.

— Да, конечно, — ответил непослушными губами. — Держись поближе ко мне. Ведь я инвирь.

— Всегда ношу амулет костяной, освещенный тобой, любопытный. Даже сейчас он со мной. С ним ни за что не расстанусь. И не продам жаждущим неудачникам.

— Приятно слышать.

— Верь в свои силы, парень. Мы справимся.

— На другое и не рассчитываю!

Улыбнувшись, Хен все же отвел взгляд — смотреть прямо в голубые, пронзительные глаза Вора выше его сил.

Тучи налились чернотой, закрыли большую часть неба, лишь местами сквозь их прорехи вырывается мертвенно-золотистое свечение закатного солнца. Воздух звенит от напряжения, ноздри трепещут от фантомных запахов пепла и крови. Приходится постоянно сплевывать, дабы избавиться от привкуса горелого. От удушья давит виски. Пехотинцы вокруг нетерпеливо водят плечами, некоторые жуют листья оливы, некоторые переговариваются друг с другом, некоторые опустошенно смотрят под ноги, затерявшись в воспоминаниях. Их тут десятки тысяч. И если обернуться, то за головами и доспехами не увидишь пустыню — только беспокойное человеческое море, готовое вылиться на врагов смертоносной волной.

Протрубили боевые рога.

Солдаты подобрались, сомкнули ряды. Зазвенели доспехи, заскрипел песок под сандалиями, круглые бронзовые щиты прижались к плечам. Возле каждого строя появились капитаны — воины в тяжелых черных панцирях и массивных шлемах, украшенных лошадиными гривами. Кто-то из них пеший, с одним лишь длинным копьем, чье древко украшает вязь кредо воина, а кто-то — на боевом коне.

Армия не пришла в движение, не устремилась в бой — она лишь приготовилась к сражению. Рога протрубили еще несколько раз, низкий протяжный гул вызвал вибрацию в костях и нервную дрожь вдоль позвоночника. Наступила абсолютная давящая тишина.

Вражеское войско никак не отреагировало на геткормейцев, пустынники продолжают стоять точно неприступные истуканы. Из ровных фаланг выступила черная точка, устремилась в их сторону.

Сердце успело ударить в грудную клетку сто раз прежде, чем эта точка превратилась в небольшое пятно, наполнилась деталями. Взгляд различил массивные плечи, необъятных размеров кирасу и кожаную юбку до колен. Воин. Лицо будто грубо высечено из камня: нижняя челюсть выдвинута вперед, тяжелые надбровные дуги, высокие скулы. Шлема нет — по-женски длинные черные волосы каскадом ниспадают на спину. В левой руке — полуторный меч с чуть искривленным лезвием. Пустынник шагает спокойно, гордо, не спеша.

Из армии геткормейцев ему навстречу выдвинулся харист-пехотинец — высокий доходяга в легком доспехе и с длинным копьем за спиной. Из защиты на нем только кираса, тут и там потертая от многочисленных царапин. Парень такой тонкий, худой, что не покидает ощущение — он просто не дойдет до врага, упадет от порыва ветра.

Двое воинов встретились в центре вытоптанного поля, встали в десяти шагах друг от друга. Перебросились парочкой фраз, но с такого расстояния ничего не слышно. Пустынник оказался на две головы выше хариста и гораздо шире в плечах — настоящая гора мышц. Если бы сейчас можно было делать ставки, то большинство бы потратило монеты на великана. Тот держится уверенно, сам его вид источает скрытую угрозу и невероятную силу. Да и несмотря на размеры, двигается он по-змеиному грациозно. Чего нельзя сказать о доходяге — едва ли не заплетается в собственных ногах, даже копье вытащил из-за спины неумело, чуть не выронил из рук.

— Что-то не похоже на славную драку героев, — проворчал Рыжий. — Интересно, кому из фодег-генералов пришло в голову отправить именно его. Вы вообще слышали о нем раньше? Я вот его впервые вижу, например. Из какой дыры он вылез? Худой как палка. Ручки напоминают цыплячьи ножки. Моя первая жена выглядело гораздо опаснее.

— Без разницы кто выиграет, — сказал Мирт. — Всего лишь дань традиции. При любом исходе нам придется биться.

— Ты, как всегда, полон светлого оптимизма…

— Это непростой доходяга, — вклинился в разговор Лысый. — Разные слухи ходят по лагерю, удивляюсь, как вы еще не слышали. Этот малец — известный охотник за головами. И прозвище у него — Укол. Я слышал, что он с одного удара способен убить любого мастера фехтовальщика.

— Молодой он слишком, — засомневался Рыжий. — Растет ли у него вообще борода?

— А ты посмотри!

В центре поля пустынник взмахнул мечом и ударил. Клинок расчертил воздух, но доходягу не задел — тот успел в последний миг резко шагнуть назад. Оба воина застыли, оценивая друг друга.

Хен поймал себя на мысли, что будь сейчас он там, то давно бы обделался от страха. Нервишки бы сдали и, как баран, понесся бы в атаку. И так закончился бы его земной путь — с отрубленной головой или распоротым боком.

Доходяга собрался, вытянулся точно струна. Его копье разъяренной змеей полетело в лицо пустынника. Но тот легко отбил удар мечом, отскочил назад.

Снова оценка сил противника. Снова повисшее напряжение в воздухе. Снова долгое ожидание.

Армия застыла. Тучи страшно загудели, наполнились свинцовой чернотой, густая тень накрыла поле брани.

Великан и доходяга схлестнулись в битве. Зазвенело железо — клинок выбивает крещендо о кончик острого копья. Удары точные, экономные, быстрые — никаких широких замахов или сложных выпадов. Пустынник меняет тактики: то атакует с невероятной для человека его комплекции скоростью, то уходит в глубокую оборону. Меч в его руках выглядит комично маленьким, точно игрушечный ножик. Однако орудует он им в совершенстве. Доходяга, на удивление, не уступает ему в технике боя, предпочитая держаться на расстоянии. Оно и понятно — если противник приблизится слишком быстро, то копье уже не поможет. Так они и сражаются, точно две разъяренные кобры.

Удар, блок, удар, блок, контрудар, блок… Ничего похожего на танец — в сгущающихся сумерках два размытых силуэта.

Хен не сразу понял, что перестал дышать и моргать. Зубы стиснуты. Пальцы сжимают древко копья и ремешки щита. Сердце бешено стучит, отдаваясь дробью ударов в лопатках. Будто это он там сражается не на жизнь, а насмерть. Пригибается, когда пригибается доходяга. Водит плечами, когда водит плечами доходяга.

Давай же! Ну! Атакуй! Быстрее! Еще быстрее!

Юнец оступился — наверное, неправильно поставил ногу или замешкался. Широко вскинул руку, копье устремилось резко влево от пустынника, тело повело назад. Кончик клинка вонзился ему в шею — быстро, точно укус. Доходяга рухнул на песок, попытался подняться, но тут же упал.

Наверняка всего лишь царапина. Вставай, у тебя еще есть время. Ты же практически победил!

Размахнувшись, великан отрубил ему голову. Ударил фонтан крови из перерезанного горла. Тело юнца обмякло. Бой героев закончился. Пустынники на своей стороне поля заулюлюкали, зазвенели клинки, ударяемые о щиты. Боевые барабанщики начали отбивать быстрый грозный ритм. Победитель молча направился к своим, где и затерялся среди боевых фаланг.

— Отлично! — бросил Рыжий. — Кажется, боги сегодня не на нашей стороне.

— Я бы с самого начала ставил на гиганта, — проворчал Звон.

Рыжий обернулся, посмотрел на Лысого, сказал:

— Вот тебе и великий опасный воин! Говорил же — молокосос!

Затрубили рога. Армия пришла в движение, и людской поток понес Хена вперед, прямо на линию врага.

Он покрепче прижал к груди щит.

* * *

Как только фаланга тунолар-пехотинцев врезалась в строй врагов, заскрежетало железо, ударились друг о друга щиты. Со всех сторон стиснуло — показалось, кираса сдавила грудь до хруста ребер. Враги, вот они — прямо перед тобой, скалят лица, выплевывают проклятия и даже не думают сдаваться. Рука, сжимающая копье, работает сама собой, колет, насаживает, царапает. Мышцы напряжены до предела. Не останавливаться. Бить. Держать строй, как учили, как вбили в мозг сотней тренировок. Куда ни кинь взор, везде люди — свои, чужие. Уши режут полные боли вопли, хрустят кости, звенят доспехи. Ноздри трепещут от смрада крови.

Хен закрылся щитом, на бронзовую пластину обрушились удары клинков и копий, кисть тут же онемела, отдаваясь болью в локте и плече. Затем он замахнулся копьем, ударил во врагов, тут же ушел в оборону. Ему наплевать, попал ли он по кому-нибудь или нет. Слева его прикрывает Толстяк, сражающийся с таким остервенением, будто битва доставляет ему несказанное удовольствие. Справа — Мирт, прячущийся в основном за щитом. По крайней мере, так кажется по началу. У его ног лежат поверженные враги.

Хен зарычал, точно раненый зверь, бросился в наступление. Сзади его подперли свои же, не дали отступить.

Приходится биться. Острие копья вонзилось в глаз врагу; тот сразу осел, точно тряпичная кукла, из рук выпало оружие, но его место занял новый пустынник. И всё по новой: замах, удар, блокирование щитом, замах, удар… Выматывающая рутина.

— Держать строй, сукины дети! — заорал капитан, наравне с остальными прогрызающий себе путь в человеческом море. — Напирайте, напирайте, напирайте!

И они в едином порыве шагают вперед, отталкивая противника назад. А затем еще раз — и еще. От натуги их кости готовы вот-вот сломаться, а от страшного давления всё темнеет перед глазами. Однако продолжают сражаться. Их мозги засыпают, на помощь приходят животные инстинкты. Бить. Рвать. Кусать. Крушить.

Кровь льется рекой. Мечи, ножи, копья, серпы вспарывают глотки, пронзают лица, отрезают руки и ноги. От страшных воплей рвутся барабанные перепонки. У кого-то разорвана щека, лоскуты кожи висят склизкими червями, в крови блестят осколки зубов; кому-то копьем пробили кирасу и теперь выпавшие кишки болтаются между ног; кто-то пятится к своим, пытаясь остановить хлещущий алый поток из обезображенного израненного плеча.

Хен поет вместе со своей фалангой боевую песнь геткормейцев, и строй врагов постепенно отступает, продавливается под их натиском. Это придает еще больше уверенности, до того онемевшие мышцы наливаются силой, копье пронзает сразу нескольких пустынников, а потому приходится отпустить древко и вытащить короткий меч. Под ногами пружинят мертвые тела. Хрустят кости, сандалии чавкают.

Битва кипит. В какой-то момент приходит четкое осознание — враги вовсе не люди. Их кожу пятнают зигзаги татуировок, лица словно собраны из множества мелких частей; их густые бороды топорщатся в разные стороны, точно вздыбленная шерсть диких котов; глаза мутные, водянистые. Настоящие демоны. Чудовища, сошедшие из древних фресок. Пусть они внешне похожи на людей, пусть ходят на двух ногах, пусть носят такие же доспехи, но им не обмануть истинного геткормейца.

— Строй! — донесся крик тунолар-капитана. — Бороться до конца!

От страшной жажды пересохло в горле, язык, как наждак, царапается о верхнее нёбо. Все богатства мира за глоток воды. Но остановиться — значит умереть. Блок щитом, от которого остались практически одни щепки; от удара пустынника кисть отдается болезненными уколами, теперь уже его черед замахиваться мечом… Лицо жжет чужая кровь, стекает струйками по щекам, повисает каплями на подбородке. Лезет в глаза, мир окрашивается в ало-черные тона.

Хен засмеялся. Переполняющая его эйфория делает меч легким, прогоняет усталость, наполняет силой. И пустынники проседают, строй тунолар-пехотинцев пронзает их, точно раскаленный нож масло. Победоносный клич оглашает поле брани.

И именно в этот момент левый бок пронзило острой болью. Хен прикрылся щитом, опустил голову, пытаясь понять, что произошло. Чуть ниже под грудью на кирасе топорщится рваными краями дыра, из которой хлещет кровь.

Один из геткормейцев в горячке битвы случайно задел его копьем! Едва удалось подавить желание проткнуть тупого ублюдка. Все мысли сосредоточились на ране, закружились голодным вороньем. Пульсация в левом боку отозвалась болью в теле.

Я умру? Вот так глупо? Не от меча или копья врага, а от своего?

От накатившей паники Хен едва не пропустил удар пустынника — лишь в последний момент прикрылся щитом и подрезал мечом тому на ноге сухожилие. Эйфория от битвы испарилась. Пришло чудовищное осознание: врагов вокруг тысячи тысяч, сражение в самом разгаре. А он зажат, словно в тиски, тунолар-пехотинцами. И умирает. С каждым мгновением из него вытекает всё больше и больше крови. Скоро силы покинут его. Уже ночью он будет в царстве Сеетры.

Ужас холодной волной пробежал по телу.

* * *

В небеса вознеслись они — мертвые братья. Насаженные на длинные копья, они повисли над полем битвы, своим видом вселяя ужас жестокостью врага. Чудовищные знамя, истекающие кровью. Кто-то из пехотинцев на кольях еще жив, дергается, орет, сучит ногами по воздуху, зовет на помощь и лишь сильнее насаживает себя на острие, всё ниже и ниже сползает вниз.

Пустынники обретают второе дыхание: усиливают натиск, выравнивают строй. Превращаются в единое боевое существо, состоящее из тысяч голов, злых глаз, хищных ртов и ощетинившихся копий и мечей.

Пытаясь наплевать на боль в боку, Хен сражается — на пределе сил, стискивая челюсти, ни на миг не останавливаясь. Однако всё чаще приходится скорее защищаться, чем атаковать. По щиту стучат удары, барабаня устрашающий ритм войны. Иногда достается и по кирасе — от вмятин остаются синяки. Ноги кровоточат от бесчисленных царапин, оставленных наконечниками копий и клинками. За стопы хватаются раненые, умоляют их спасти.

В горячке битвы, когда строй тунолар-пехотинцев сломался, пропали Мирт, Толстяк, Звон, Лысый и Вырви Глаз. Но рядом прикрывают Рыжий и Вор — оба работают чуть ли не синхронно, выкашивают пустынников с поразительной легкостью.

Зазевавшись, Хен получил кромкой вражеского щита в висок. На миг мир потонул во тьме, колени подогнулись. Лишь чудовищная давка не дала упасть. От удара шлем скатился на бок, врезался бронзовым наносником в верхнюю губу. Меч едва не выпал из рук. От сильного головокружения к горлу подступил неприятный комок. В лицо полетело копье, стальной наконечник едва не распорол щеку, вырвал приличный клок волос. Ухо обожгло что-то горячее, обильно потекло по скуле.

— Держаться до конца! Навались! Бейте, бейте!

Хену удалось вскинуть щит повыше, влепить металлической кромкой в ненавистную татуированную харю пустынника, а затем вогнать острие клинка в худое загорелое горло. Брызнула тугой струей черная кровь. Ублюдок оскалился, показывая ряды треугольных зубов; в глазах застыла ярость вперемешку со страхом. Но всего через несколько мгновений дух вылетел из него, стал частью плаща богини смерти, а тело обмякло. Обмякло, но не упало — из-за давки. Так и осталось болтаться, точно сломанная тряпичная кукла.

— Ты живой, Хен? — донесся голос Рыжего откуда-то слева.

Собственное имя режет слух.

— Да, я в порядке.

— Держись! Скоро все кончится.

Бок пульсирует болью в такт сердцу. Невидимые иглы колют грудь и плечо. Даже малейшее движение сопровождается резью, отдающейся искрами в глазах, — каждый вздох напоминает пытку. В рану словно напихали горячих углей. Хен заставил себя сосредоточиться на битве, но свои же навалились на его плечи с двух сторон, так сдавили, что захрустели ребра. И боль стала всепоглощающей, удушающей. Враги, битва, братья — всё отошло на второй план. Из груди вырвался мучительный, животный стон, сразу же потонувший в общем грохоте сражения.

Пустынники попятились назад, их первые ряды закрылись большими прямоугольными щитами, шаг за шагом увеличивая расстояние между геткормейцами.

Тяжело дыша, обливаясь потом от усталости, Хен переглянулся с другими туноларами. У всех на лицах читается непонимание. Некоторые даже оскалились, показывая поблескивающие в сумраке зубы. Взгляды не отрываются от пустынников. В повисшей тишине ощущается угроза. Затрубили боевые рога; капитаны принялись раздавать команды — собраться, закрыться щитами, ждать.

Посаженные на длинные тонкие копья братья, возвышающиеся над толпами, точно деющие магию колдуны, уже не орут — головы лежат на нагрудных доспехах, плечи опущены, кровоточащие руки безвольно висят плетьми. Страшные знамёна.

— Ох нехорошее у меня предчувствие, — сказал Рыжий, вставший по левую сторону от Хена. Его лицо пятнают разводы крови.

— Вот и засунь его себе в задницу, — пробурчал Хен.

— Как гласит древняя поговорка…

— Прекрати. И без того тошно.

— Ты прав. Извини.

Солнце скрылось, оставив после себя растекшееся алое марево над неровной линией горизонта. Небеса приобрели чернильный оттенок. Выступили первые звезды — Таш и Шуктха. На песчаную равнину словно набросили темное покрывало. Мир потерял детали, превратился в пристанище теней и неясных силуэтов. Ряды пустынников лишь угадывались в общих чертах. Тут и там на поле боя стали загораться факелы — маленькие колышущиеся пятнышки света в царстве мрака.

— Ничего не видно, — проворчал Рыжий, возясь с ремешками щита на кисти.

— Тем больше у нас шансов выжить, — сказал Вор. Случайно задел плечом Хена.

— Ага, как же. С таким же успехом можно сражаться с закрытыми глазами.

— Не гадь в штаны времени раньше.

Вражеский строй кочевников разошелся в стороны, как водные хляби из древних сказаний. И в получившемся проеме в ряд выстроились боевые колесницы. Сумрак многое скрывает, но даже жалкого света десятков горящих факелов хватило, чтобы увидеть самые важные детали. Огромные колеса щетинятся острыми иглами. Из стальных боков торчат загнутые косы. Толстоногие лошади, запряженные в чудовищные колесницы, рвутся в бой, топчут копытами сухую землю, недовольно ржут. Их бока защищают бронированные пластины.

Хен сжался, словно враг уже обрушился на них. Колени предательски задрожали; пальцы до белизны сдавили рукоять короткого меча; дыхание перехватило. Прячущийся в его голове трусливый голосок заорал от страха, потребовал бежать без оглядки с поля боя.

Рыжий пошатнулся, цветисто выругался. Остальные братья-тунолары зароптали; по рядам прокатились испуганные крики и проклятия.

— Ты видел Мирта? — спросил Болтун Вора. — Где остальные? Я их потерял, они рядом?

Вор пожал плечами.

— Сейчас нужно думать о себе, — ответил он.

— Но… Я… Мы должны бежать…

— Нет, мы выстоим.

Он сказал это столь убедительно, что страх чуть притупился. Даже тунолары вокруг перестали испуганно озираться, ища в толпе командиров.

Колесницы пустынников покатили в их сторону…

* * *

Люди все-таки не выдержали напряжения, и строй распался. Новобранцы, никогда не участвовавшие в больших сражениях, попытались разбежаться, поддались панике. Защищенные лишь бронзовыми кирасами и легкими пластинами на коленях и локтях, они толкаются, сминают своих же, топчут, пытаются протолкнуться через строи недрогнувших ветеранов-джиаристов. Страх превратил их в обезумевших животных.

Хен, Рыжий и Вор практически сразу потонули в толпе.

Где-то рядом затрубили боевые рога; сквозь крики ужаса донеслись приказы капитанов. Свои же тунолары, пробегая мимо, задевают плечи, едва не сбивают с ног. Человеческий поток уносит назад, к тяжеловооруженным харистам. Вокруг безумие, хаос. И потому, когда колесницы пустынников врезались в людей, стало только хуже: косы сразу же собрали богатый урожай, крутящиеся шипы превратили первые ряды туноларов в куски мяса. Полилась кровь. Крики страха сменились воплями ужаса. Некоторые из туноларов бросили копья, мечи, щиты, упали на колени, воздавая молитвы и обливаясь слезами, — и стали легкой жертвой.

Хен поспешил за Вором, тот повел их через толпу, — ничего не оставалось, как довериться ему, потому как он сам потерял всякую ориентацию в пространстве. Они начали ловко лавировать между воинами, чудом уходя от линии атаки. Рыжий не гнушается отталкивать щитом, подсекает копьем тех, кто мешает ему пройти. В отличие от Вора у него не получается быть столь проворным, поэтому он берет решительностью. Некоторые воины после столкновения с ним уже не встают с земли, зажимая кровоточащие носы или держась за переломанные конечности.

— Это же свои! — заорал Хен. — Нельзя так!

— Потом будешь возмущаться, — бросил Рыжий.

— Я не позволю!

— Ты жить хочешь или морду мне набить?

Ответить не получилось: Вор резко обернулся, крикнул, чтобы они не отставали.

Страшно залязгало железо, словно великан начал греметь тяжелыми цепями, и через миг толпу прокосила вражеская колесница, оставляя за собой кровавое, шевелящееся месиво. Закованные в броню лошади топчут воинов, пробивают копытами доспехи. Крутятся лезвия на массивных колесах. Стоит кому-нибудь из туноларов оказаться рядом с ними — и его разрывает на части, отрубает руки, сносит голову.

Хен замер не в силах даже вздохнуть. Время замедлило бег. Взгляд выхватывает детали: кровь, ошметки кожи, волосы на рифленых стенках колесницы, кишки, намотанные на спицы, блеск легких пластинчатых доспехов возничих. На фоне этой стальной махины люди кажутся маленькими, ничтожными.

Рядом просвистела стрела, едва не угодила в шею. Хен очнулся, вздрогнул. Некоторые из харистов в строю натянули луки и попробовали убить пустынников, однако у них ничего не получилось.

— Давайте ближе к нашим! — крикнул Вор, пытаясь перекричать шум битвы.

— Нас не пропустят, — сказал Рыжий.

— Доверься мне.

Лавируя в толпе, они практически успели добежать до тяжеловоруженных джиаристов, когда сзади раздался характерный металлический грохот. Повинуясь инстинкту, Хен резко прыгнул в сторону, приложился плечом о землю. Зубы клацнули друг о друга, отдаваясь резью в скулах. Раненный бок обжег острой болью. Колесница пустынников, грохоча и разрезая воздух острыми косами, размытым силуэтом проскочила мимо, обожгла лицо горячим.

Рыжий — его надсадный крик врезался в уши миллионами игл — страшно заорал. Кажется, захрустели чьи-то кости, чавкнуло.

Боясь потерять собственный меч, Хен вскочил, бешено завертел головой. Колесница оставила после себя кровавую дорогу из смятых тел. Кто-то еще из умирающих пытается подняться, не понимая, что остался без ног. Кто-то стонет, тянет переломанные культи к ночным небесам, словно перед гибелью хочет коснуться ярких звезд. Но большинство не двигается. Взгляд переместился на Вора — тому удалось отскочить от смертоносных лезвий и шипов и теперь склонился над кем-то… Рыжий!

Хен подбежал, ожидая увидеть искромсанное тело друга.

Рыжий зажимает ладонью длинную рваную рану на ноге, из вспоротого плеча свисают лохмотья кожи, пятнают черно-алым рифленую кирасу. Видимо, колесница проскочила мимо него, задев лишь по касательной. Чудо — да и только.

— Нам повезло, — сказал Хен.

Вор помотал головой.

— Я так не думаю. Если не поторопимся, он истечет кровью. Тебе придется его понести.

— Ладно… хорошо…

— Я попробую нас защитить, отдай мне меч.

— Ты оставляешь меня без оружия?

— Иного выхода нет. Ну же! Надо спешить.

— Не знаю, хватит ли мне сил. Меня самого задело…

— Тем более ты должен отдать меч.

Затрубили боевые рога пустынников — протяжно, гулко. Вражеская армия пришла в движение — так, что задрожала земля под ногами. Грохот доспехов, ржанье коней пересилили стоны, крики и мольбы о помощи. Рыжий скривился от боли, попытался подняться самостоятельно, но ничего не получилось. Кровь сочится из его пальцев, стекает по тыльным сторонам ладоней, мажет кисти, а затем падает на песок. Хен положил руку друга себе на плечо и помог ему встать. Вес того прижимает их к земле, к тому же раненый бок пульсирует болью — тут как бы самому не упасть.

Нераспавшиеся в суматохе ряды геткормейцев-ветеранов направились на врага. Тяжеловооруженные харисты ощетинились длинными копьями, вытащили полуторные клинки шогрии, джиаристы закрылись массивными прямоугольными щитами. Оглядываясь по сторонам и стараясь не уронить Рыжего, Хен застыл в ожидании команды Вора.

— Будет тяжело, — только и сказал тот.

* * *

Как им удалось не погибнуть под прессом двух — своих и чужих — армий, помнилось смутно. Творившейся хаос и ужас на время задавил разум, разбудив животное начало. В памяти сохранились лишь какие-то неясные обрывки. Разлитый в воздухе запах смерти — тяжелый, давящий, комком застрявший в горле. Страшный грохот, режущий уши. Безбрежный океан безумия — куда ни кинь взор, всюду кипит сражение, льется кровь, звенят клинки. При столкновении обе армии разрушили строи. Кто стоит перед тобой — друг или враг — не разобрать. В темноте люди кажутся дикими зверьми, монстрами из самых глубин пекла.

Хен тащит на себе Рыжего — тот практически перестал сам идти, повис на плече, бормочет что-то неразборчиво. Вокруг мелькают хищные лица, бронзовые кирасы, мечи, копья, плащи, превращаются в одно сплошное месиво. Кажется, будто сейчас, в этот самый миг, возникнет пустынник, вонзит клинок в шею и ощерится безумной ухмылкой, или свой, не разобравшись, примет за врага, проткнет копьем, или пронесется колесница, порежет в кровавые лоскуты, или…

Вор всегда рядом. Его меч живет отдельно от рук, словно смертоносный вихрь, вырезающий всё, что приближается ближе чем на два шага. Невидимым росчерком вспарывает шеи, отсекает головы, руки и ноги. И неважно кто атакует — закованный в глухую броню джиарист-пустынник с огромным стальным щитом или юркий тунолар в одной кирасе, превосходно владеющий копьем, — их всех ждет гибель. Сам Вор будто танцует, кружится. Каждое его движение наполнено энергией смерти. В ход идет не только меч, но и поясной кинжал и даже песок под ногами.

— Держись, Рыжий, — подбодрил друга Хен. Его голос глохнет в общей какофонии битвы. — Скоро всё закончится… Вот увидишь… Еще немного, еще чуть-чуть… Только не сдавайся, ну же! На тебе всего лишь царапина — завтра будешь уже как новенький… И не вздумай умирать, понял? Без твоих советов Мирт обнаглеет…

С каждым пройденным шагом Рыжий становится тяжелее и тяжелее, повисает ярмом на шее. Вдобавок ко всему раненный бок дает о себе знать; боль накатывает жгучими волнами, перед глазами мутнеет и разливается неприятное онемение. Но сдаться сейчас — значит умереть. Ничего не остается, как стиснуть челюсти до хруста, до рези в скулах — и продолжать идти. Обливаясь потом, Хен следует за Вором. Взгляд скользит по напирающим со всех сторон пустынникам, по редким геткормейцам, по кровавой каше под ногами, по развивающимся стягам своих и чужих. Окружающий хаос битвы заставляет сердце биться испуганной птицей. Когда всё закончится? Как отсюда выбраться? Куда направляется Вор?

И нет сражению конца…

* * *

В какой-то момент врагов стало больше. Да и действовали они куда слаженнее обычных туноларов: держали массивные щиты перед собой, строй не разрушали, не позволяли окружить себя. Закованные с ног до головы в броню. Стойкие. Упорные. Геткормейцы бросались на них, но ничего не могли сделать — гибли десятками. И потому очевидно, что Вор попытался держаться от этих пустынников подальше, но то ли ошибся, то ли они намеренно завели в ловушку.

В итоге его, Хена и Рыжего зажали в кольце.

На расстоянии девяти шагов стоят пустынники. Их глаза зло поблескивают в темноте; рты ощерены, показывая желтые ряды острых, как у диких зверей, зубов. От малейшего движения доспехи позвякивают. Ублюдки стоят плотно — скрежещут друг о друга бронзовые плечевые пластины. Оголенные клинки горят серебряным огнем.

Приклеив на лицо легкую ухмылочку, Вор ждет атаки. Ноги полусогнуты, одна рука сжимает меч, готовый в любой миг превратиться в смертоносный вихрь, другая — отведена за спину. Дыхание у него ровное, спокойное, хотя по лбу и щекам текут струи пота. Кираса на груди красуется многочисленными вмятинами и рваными дырами, однако на самом Воре нет ни единой царапины. Ременная юбка перепачкана в пыли.

— В дымке вижу… силуэты худых существ… — пробормотал Рыжий.

Хен поправил его руку у себя на плечах, встряхнул друга и сказал:

— Ты бредишь.

— Они… тянут длинные ру… руки…

— Хорошо. Только не теряй сознание.

Где-то далеко протрубил боевой рог. Решив воспользоваться моментом, пустынники двинулись на них. Вор кинулся на щиты, стал лупить мечом по ним, высекая искры. В его сторону острым жалом полетел клинок, но он без труда увернулся от удара, мало того — свободной рукой умудрился впечатать кулаком в щеку нападающего. Затем резко отскочил на два шага назад.

Кольцо сжалось еще сильнее. Хен испуганно завертел головой. Инстинкты кричат бросить Рыжего, найти себе хоть какое-нибудь оружие. Перед мысленным взором появилась картинка, как его протыкают сразу с нескольких сторон мечами, нашпиговывают сталью, словно свиную тушку. Лишь усилием воли удалось подавить это. В голову никак не лезет, что смерть — вот она стоит, дышит в затылок, а ничего сделать нельзя, даже обороняться нечем. Погибают остальные — их пронзают копьями, затаптывают, давят конями, режут, оставляют с серьезными ранениями, — но не он, Хен. В конце концов он же инвирь, приносящий удачу!

Пустынники приблизились еще на два шага. Уже можно ощутить, как тяжело они дышат, как от их массивных доспехов исходят волны холода, как звенят цепья на стальных рукавицах, как бьются в унисон сердца. Вор атаковал: прыгнул на первый ряд врагов, нашел открытый участок между щитами, вогнал туда клинок, а затем завертелся юлой. Строй дрогнул, распался. Брызнула кровь, раздались сдавленные крики, тут же прервавшиеся захлебывающимся бульканьем. Сразу несколько пустынников рухнули на песок, как подкошенные.

Однако удача недолго сопутствовала Вору: меч врага вонзился ему в спину, с легкостью пронзив кирасу, навылет вышел из груди. Во все стороны ударил ослепительный свет, точно вспыхнуло миниатюрное солнце; глаза сами собой зажмурились.

Звон железа.

Чавканье вспоротой плоти.

Крики.

Шуршание песка под сандалиями.

Когда сияние исчезло и Хен пришел в себя, он увидел, как Вор сражается с пустынниками, словно ничего не произошло. Его меч выделывает чудные восьмерки и круги, сдерживая наступление сразу пятерых. Однако враги действуют слаженно, как единый организм — ведут себя осторожно, атакуют поочередно, прикрывают друг друга. Несмотря на все мастерство, Вор сдает позиции, отступает.

Хен принял решение мгновенно: опустил на землю Рыжего, схватил клинок поверженного пустынника — эфес обжег горячим ладони и пальцы, мышцы руки напряглись от непривычной тяжести — и встал рядом с колдуном.

— Держись! — бросил Вор. — Мы справимся.

— Самое время спасти нас, колдун!

— Жди.

— Вот уж обнадежил…

Один из пустынников резко прыгнул в сторону, Хен замахнулся и ударил, его по инерции повело вперед, полуторный клинок разрезал пустоту, в мозгу молнией сверкнула лихорадочная мысль — ошибся, ошибся, ошибся! Пока он закончит выпад, пока развернется корпусом, пока попытается закрыться мечом, его уже проткнут и убьют… Его левая ладонь закрыла собой движущееся острие вражеского клинка.

Миг — и вспышка боли прокатилась от кисти до плеча. Затем добралась до бедра. Из груди непроизвольно вырвался крик.

Надрывая глотку, Хен, насколько мог, перегруппировался, вонзил меч в шею пустынника. Покачиваясь, отошел на три шага назад. Похоже, руку прилично задело, пальцы не сжимаются, подрагивают, жгут невидимым огнем, но вот на бедре всего лишь царапина — повезло. Потом взгляд переместился на врага: тот уже упал на колени, закашлял кровью.

Рыжий на песке потерял сознание, на фоне ночной темноты его лицо выделяется неестественной белизной. На миг даже пронзила страшная мысль, что он мертв.

Вор бьется со змеиной грацией, ни на миг не останавливаясь, будто совсем не знает усталости. Его меч скользит размытым силуэтом, кружит вихрем, не давая пустынникам приблизиться. Иногда ему даже удается оставить длинный кровавый росчерк на чье-нибудь лице или шее. В целом же, враги напирают, сдавливают в кольце. Еще сто-двести ударов сердца — и Хен, и Вор, и Рыжий погибнут. Еще чуть-чуть — и битва проиграна. Еще…

Слух резануло громкое лошадиное ржанье. Справа мелькнуло что-то черное, огромное, тяжелое. Навалилось на врагов, подмяло их под собой. Заскрежетали доспехи, зазвенели ломаемые клинки. Воздух наполнился ощутимым запахом крови, шибанул в нос. От криков боли замерло, заледенело сердце. За краткое время строй закованных в тяжелую броню, умелых пустынников превратился в месиво из тел.

Вокруг Хена, Вора и Рыжего закружила геткормейская конница.

Во главе её выделяется неестественно худой, насупленный капитан — Черный собственной персоной. Удивительно, как вообще еще держится в седле и не падает под весом блестящих, словно сделанных из обсидиана, доспехов. Щеки ввалились, кожа обтягивает череп так сильно, что кажется вот-вот порвется. Огромные серые глаза горят безумием. Тонкие губы искривлены в усмешке. В правой руке переливается серебряным огнем меч.

Черный остановил взгляд на Воре — да так и застыл. Ходячий мертвец. Вестник из загробного мира Сеетры. От него будто исходит аура гнили и выжигающей пустоты. Видно, как остальным конникам тоже неуютно рядом с ним, хоть они и стараются не показывать этого. Держатся чуть в стороне.

Хен нахмурился, не зная чего ожидать. Подошел к Рыжему, попытался привести его в чувство, но безуспешно. Кровь маленькой лужицей растеклась под ним, впиталась в песок. Однако жизнь еще теплится в нем — на шее ощутимо бьется жилка. Вор и Черный смотрят в глаза друг другу — кажется, целую вечность. Словно общаются с помощью мыслей. И это выглядит безумно: вокруг кипит битва, армии сталкиваются, сражаются до последнего вздоха, а эти двое стоят, таращатся. Наконец Черный вскинул руку и отдал команду. К Хену подскочили невесть как оказавшиеся лекари, помогли взять Рыжего и повели в сторону геткормейского лагеря.

* * *

— Ты чего один здесь сидишь? — спросил Мирт.

Он подошел к нему, бросил на песок пустую холщовую сумку, плюхнулся на неё, смотря туда же, куда смотрит и он — на бескрайнее поле мертвецов.

— Да вот размышляю, — ответил Хен.

— О чем?

— Обо всем понемногу.

— Сложно представить, что эта бесконечное сражение закончилось. Я думал, не выстоим…

— И мне так казалось.

В сотне шагов от лагеря простирается поле прошедшей битвы. Трупы устилают каждый клочок земли, взгляд ни на чем долго не останавливается, скачет от одной детали к другой: по наклоненным стягам, по торчащим из тел людей мечам, копьям, стрелам, по отрубленным головам, по кровавым разводам на песке. Победители — в основном расчищать поле отправили тунолар-пехотинцев — бродят среди мертвых, добивают выживших врагов, зовут лекаря, если находят раненного геткормейца. Кое-где чернеют силуэты священнослужителей-цаплеголовых, молчаливо взирающих на происходящее. Не хватает лишь пирующего воронья.

— Все ребята выжили? — спросил Хен. Задумался, уточнил: — Я еще не виделся ни с кем.

— Боги на нашей стороне. По крайней мере, сегодня. Все целы. Разве только Звон отделался глубокой царапиной на плече. Но на нем заживает все, как на собаке, ты его знаешь.

— Да уж, надеюсь. Я соскучился по его вечно кислой роже.

— Тебя она порадует: у него под правым глазом растекается здоровенный синяк. В бою сам себя приложил щитом по лицу.

Хен кивнул. Его до сих пор трясет. Эту дрожь не заглушила даже фляга с крепкой хмельной настойкой. Под перевязанной раненной рукой горит болезненный огонь, зло покусывает. Пальцы на здоровой сжимаются и разжимаются. Стоит опустить веки — и вновь перед мысленным взором разворачивается сражение, звенят доспехи, бьются клинки, ржут лошади, льется реками кровь, за ноги цепляются умирающие. Поэтому приходится смотреть вдаль и стараться не моргать — до рези, до жжения. Над пустыней поднимается раскаленный шар солнца-ока, окрашивает всё в мертвенно-бронзовый свет.

Мимо туда-сюда снуют лекари и воины.

Мирт тяжело вздохнул, пригладил бороду грязной ладонью, спросил:

— Как ты? Крепко тебе досталось.

— Бок лишь зацепило, хотя в горячки битвы мне казалось, будто рана смертельная. Знаешь, было такое неприятное онемение. Но врачеватель уверил, что ничего страшного не произошло — так, царапина. — Хен посмотрел на перевязанную руку. — С пальцами куда сложнее. Их не чувствую совсем. Клинок перерубил все сухожилия. Видимо, на всю жизнь останусь калекой, хотя Вор убеждает меня, будто сможет вылечить.

— Может, не все так страшно. Ты подожди себя жалеть — еще успеется.

— Ты видел Рыжего? Я к нему боюсь идти. Мало ли…

— Много крови потерял. Но жить будет. Сходи к нему — он уже пришел в сознание, даже пытается шутить. Увидел меня и стал как обычно спорить. Удивительный человек. И поверь мне: Рыжий нас всех переживет. Его даже все демоны мира не смогут убить. Лекари уже разрешили взять этого дурака в нашу палатку.

— Я и не мечтал о большем. Спасибо, что сказал.

Некоторые мертвецы испускают слабое голубоватое свечение. Хен раньше подобного никогда не видел. Сначала думал, будто ему всё кажется, устал после битвы, но ошибся: сияние привлекло колдунов. Те стоят над убитыми, о чем-то разговаривают, обсуждают. Иногда к ним подходят священнослужители в железных масках цаплей, чадят кадилом.

Это не моя проблема. Пусть разбираются другие.

— Слушай, — начал Болтун, — расскажи, куда вас занесло в горячке сражения? Я думал, вас всех убили после того, как строй распался.

— Нас вытеснили ближе к пустынникам. Сдавили со всех сторон. Я в тот момент мало думал — всё больше копьем махал. Веришь или нет, но даже и вспомнить нечего. Так, обрывки воспоминаний. Вроде как наш строй распался. Наши начали убегать. Остались только Вырви Глаз, Звон, Толстяк, Лысый и я. Мы и бились. Рубили всё, что движется.

— И вас даже не ранили?

— Благодаря Вырви глазу и Лысому. Первый хоть и калека, но берет напором. Ты бы его видел! Меч в его руках превращается в разъяренную змею! Никогда с подобным не сталкивался! Нам очень повезло с ним. Из-за его ярости эти трусливые пустынники боялись близко подходить. Лысый же оказался умелым командиром. Именно он направлял нас.

— А как выжили после колесниц?

— Ты допрашиваешь меня, что ли? — хохотнул Мирт. — Колесницы проскочили мимо нас. Основной удар пришелся на вашу сторону — мы были довольно далеко. И я благодарю за это Соотепа!

Они замолчали на некоторое время. Солнце медленно ползет по венозной сини небес; под его палящими лучами вышибает пот, а над пустыней поднимается дрожащее марево. Запах мертвечины становится сильнее, забивает нос. К горлу подкатывает мерзкий, горький ком. В виски стучат сотни мелких молоточков, глаза сдавливает.

Первым тишину нарушил Мирт:

— Можно вопрос?

— Конечно.

— А правда ли, что тебя, Рыжего и Вора спас Черный? Это не чья-то глупая шутка?

Хен ухмыльнулся, хотя сухие потрескавшиеся губы плохо слушаются. В памяти всплыл тот случай у шатров, когда Вор околдовал Черного с помощью сияющих иероглифов. То чудесное появление конницы во время битвы было не случайным. Вор призвал Черного!

— Просто повезло, — сказал Хен. — Но да, он нас спас.

— А правда говорят, что он выглядит как оживший мертвец?

— Ага.

Мирт присвистнул, покачал головой. Его пальцы вспорхнули, изобразили простой символ, защищающий от злых духов. Показалось или после них в воздухе осталась легкая дымка, тут же исчезнувшая на ветру?

— Вечером нажремся до беспамятства, — сказал бывший капитан. — Приходи к нам — нечего тут сидеть с лекарями.

— Я постараюсь…

— Думаю, сегодня весь лагерь будет гулять.

— И шлюхи заработают свою месячную норму за день?

— О, их персики скрасят сердца многих воинов, уж поверь!

Хен аккуратно положил забинтованную руку себе на колени, поморщился от боли.

— Даже не верится, что мы победили, — бросил он.

— А ты знаешь, как всё произошло-то?

— Так, в общих чертах.

— Зря мы вот владыку поносили! — начал Мирт. — Пока наши центральные строи бились с пустынниками, перемешались друг с другом, пока мы с тобой резали и отбивались, царская конница атаковала врага с правого фланга. Откинула строи джиаристов, шогриев, посекла их в мясо и оказалась возле лагеря этих бородатых ублюдков! Не знаю как, но царю удалось добраться до фодег-генералов, убить главного заронт-командующего и окружить вражескую армию. Мы взяли в кольцо! А дальше всё пошло по обычной схеме: фаланги пустынников распались, мораль упала — ведь все видели гибель своего предводителя. К тому же не ожидали атаки со спины. После битва быстро закончилась.

— Я слышал похожую историю от лекарей: царь пробил линию обороны и ворвался в стан врага, — сказал Хен.

— Да, так и было.

— То есть получается все пустынники мертвы?

— Не знаю. Наверное.

Они разговаривали недолго, обменивались вопросами и ответами, скупо делились переживаниями после случившегося. Мирт пытался выглядеть бодрее, чем был на деле — под его глазами чернели круги, на щеках отчетливо расползлись морщины, борода скаталась. Хен же не скрывал усталости, говорил емко, по делу и шепотом. Но старался ничего не умалчивать от друга. Наконец, когда солнце застыло в зените и от жары почти плавились камни под ногами, Мирт похлопал Болтуна по колену и поднялся.

— Ждем тебя вечером, — сказал.

— Попробую выбраться.

— Рыжего тоже с собой возьми! Нам всем нужно хорошенько напиться!

Они расстались. Хен отправился в шатер врачевателей немного поспать.

 

Интерлюдия. Вор и геометристы

Живот от выпитого вина урчит, мучает кисловатая отрыжка, но в целом — мир чудесен. Радость переполняет меня, губы растягиваются в широкой улыбке. Тело легкое, словно ничего не весит; ноги то и дело заплетаются, и я едва не теряю равновесие. Геткормейцы, палатки, костры, лошади в стойлах — всё раскачивается, плывет. Мелькают лица, в спину доносятся веселые крики и стук деревянных кружек. Лагерь отмечает победу. Перебравшие солдаты повсюду на пути — лежат в беспамятстве на песке, что-то бормочут, разговаривают с невидимыми собеседниками. Стараюсь аккуратно переступать бедняг.

До меня долетают обрывки фраз:

— …ты меня… э-э-э… ценишь? Хороший ты… друг! Выпьем!

— …в общем, пустынники сами мне на меч прыгали! Я их насаживал одного за другим! Сотни три убил! И всё в одиночку! Да чего вы хохочете? Я вам сейчас докажу…

— …до Немата доберемся — всех кочевников перережем, всех! А баб их в плен возьмем! Говорят, они в постели хороши, знают, как мужчину ублажить! Вот я своей такую приведу, в доме место выделю — и буду учить. Заживем втроем…

— …да правду говорю: член у меня до колена, как у коня! Подождите, щас портки сниму…

Иногда я останавливаюсь, перевожу дух, мотаю головой, пытаясь отыскать свою палатку. Ни Мирта, ни Звона, ни Толстяка не вижу. Проклятье! Кому рассказать: отправился за вином — и заблудился! Видимо, всё же перепил. Такого со мной давненько не случалось — наверное, в последний раз сильно набирался лет сто назад. Но ведь праздник! Я среди простых людей, значит, и вести себя должен просто.

Доковылял до границы лагеря, плюхнулся на песок, пытаясь прийти в себя.

Шум остался позади, в глаза больше не бьет яркий свет костров и факелов, впереди простирается лишь необъятная ночная пустыня. Ушла дурнота. Конечно же, винные пары полностью не выветрились, но хотя бы возвращается ясность мысли.

Расслабленный, счастливый, я вскинул голову.

До чего же звезды сегодня прекрасные! Переливаются, блестят, подмигивают — их тысячи тысяч! Под ними столько всего случилось — и грустного, и веселого, и захватывающего, и скучного. Они — мои друзья, которые никогда не покидают меня ни в беде, ни в радости. Такие же бессмертные, вечные, чья судьба гореть до скончания времен…

А хорошо вот так иногда остановиться и перевести дух! Понять, как хорош мир — особенно после бессмысленного, кровопролитного сражения. До сих пор порой в воздухе несет падалью, тяжелым смрадом гниющих тел, ноздри забивает запах крови, хотя наш лагерь находится в двух стадиях от места битвы… Пальцы потянулись к бурдюку с вином на поясе, но ничего не нащупали.

Я вздохнул, попытался было встать, когда на плечо упала горячая капля. Кожу закололо, мелькнула мысль, что, кажется, дождь начинается, надо бы поскорее отыскать своих и укрыться в шатре. Но тут же пришло понимание: вокруг Великая пустыня, здесь никогда не идут дожди.

Капнуло еще раз — и еще, и еще.

Затылок, спину, ключицы что-то обожгло.

Я провел ладонью по мокрой шее, посмотрел на пальцы — и остолбенел. Кровь. Алое пятнает костяшки, стекает по коже. Брови сошлись на переносице, из груди вырвался сдавленный стон. Все остальные звуки — пьяные крики, стук кружек и ложек, ржанье коней — затихли, словно лагерь внезапно вымер.

Миг — и на меня обрушился кровавый ливень, обмочил с ног до головы. Мир потонул в мрачно-красном потоке, ослепляя. Я вскочил, развернулся в сторону шатров, выставил руки перед собой. Ноги сами понесли вперед. Шаг, второй, третий — уже должен наткнуться на тканевую стенку палатки или на раскиданные мешки с вещами. Уши силятся уловить испуганные вопли геткормейцев, звон кружек. Хоть что-нибудь! Но я продолжаю идти в полной тишине, нарушаемой лишь шуршанием падающих кровавых капель.

Страх обрушивается на меня с мощью кузнечного молота. Ледяной ужас сжимает пальцами сердце — нет возможности даже вздохнуть. В черепной коробке бьется паника. Все мое естество бунтует, требует остановить происходящее. Нечеловеческий крик рвется из груди. Я знаю: вновь теряю связь с реальностью.

Кровавый дождь усиливается. Его струи стекают по лицу, попадают в рот, оставляя после себя горьковато-медный привкус. Глаза подслеповато щурятся, всё тонет в оттенках алого. Одежда прилипает к телу, хлюпает при каждом шаге. Мокрый песок под ногами сменяется скользкими камнями.

Позади меня раздался голос — жалостливый, слабый, едва пересиливающий шум дождя:

— Долго еще, господин? Мы уже выдохлись. Дети устали!

Я обернулся. Сначала видел перед собой пустоту, однако в воздухе соткался темный призрачный силуэт, почернел, приобрел объем. И вот уже горбится под кровавыми струями старик. Древний, лошадиное лицо испещрено морщинами, реденькая бородка висит. Щеки впалые, глаза ввалились, лихорадочно блестят. На лбу — длинный шрам. Бедняга кутается в тонкий шерстяной плащ до колен. За ним плетутся человек двадцать — в основном женщины и дети.

— Где мы? — спросил я.

— Ч-ч-что?…

— Куда мы идем?

— В-в-вы шутите, господин?

— Просто ответь!

— Но… но… но…

На лице старика отразилось отчаяние. Его тонкие посиневшие губы попытались выдавить что-нибудь членораздельное. Длинные побелевшие пальцы сдавили полы плаща. На кончике огромного носа повисла кровавая капля, а затем упала.

Я еще раз осмотрелся: слева и справа громоздятся друг на друга гигантские каменные глыбы, их верхушки исчезают в пелене дождя. Под ногами — широкая насыпная дорога, поднимающаяся куда-то вверх. И больше ничего. Похоже, я веду этих людей в гору, но куда именно?

— Ладно, старик, не переживай — шучу, — сказал я.

— Господин, да разве шутят так? Сейчас, когда твари поблизости!

— Твари?

— Вы же первыми их почувствовали!

Я едва слышно выругался. В голову полезли незнакомые мысли, переживания, события, будто чьи-то холодные пальцы закопошились под черепом. Их немного, порхают на грани сознания, но они мешают думать. Я попытался их отогнать, сосредоточиться на происходящем — получилось плохо, все равно что сражаться с морской волной. Наполняюсь чужой памятью и эмоциями.

Взгляд зацепился за одежду — теплые штаны заправлены в черные кожаные сапоги до колен, на мне несколько бесформенных рубах, давным-давно потерявших цвет от бесчисленных стирок, поверх них — тяжелый шерстяной плащ с огромным количеством дырок. На поясе висят ножны с длинным мечом; костяной эфес покрывает чудная резьба. Но я ведь был в одних шароварах и тунике после битвы в пустыне — без оружия!

Старик коснулся моего плеча, легонько потряс.

— Господин, с вами всё в порядке? — заискивающе спросил он.

— Да, я просто задумался.

— Так мы идем?

— Конечно. Скажи остальным, чтобы вели себя тихо. Впереди тяжелый переход. К слову, последний, но нам всем нужно собраться. Понимаешь? Ошибемся — и погибнете. Поэтому убеди женщин молчать. Ни звука! Не кричать, не стонать, даже дышать через раз. Ступать аккуратно. Детям, если возможно, вставьте кляпы — порвите одежду, на лоскуты разрежьте. И давайте торопиться — до храма осталось всего ничего.

Понятия не имею, почему так сказал — новый голос в голове на несколько мгновений перехватил контроль над телом.

— Да, господин! Сейчас всё сделаем.

— Так пошевеливайтесь.

Вскоре снова двинулись в дорогу под кровавым ливнем. Я выбирал путь наугад, по наитию — дорога в гору разветвлялась, дробилась на десятки узеньких троп между каменными глыбами. Иногда приходилось протискиваться, царапаясь об острые гранитные выступы. Однако люди вели себя тихо, как мышки. Матери зажимали рты своим детям, старик и другие мужчины обвязали нижние части лиц платками и лоскутами одежды.

Когда ливень перестал лить, сменившись моросью, больше не приходилось напрягать глаза и всматриваться в даль. Поэтому на одном из поворотов чудовище, сидевшее на огромном валуне, мы заметили издали. Скрестив ноги, оно медленно оглядывало местность. Человекоподобное. С неестественно длинными конечностями. Утыканное ножами, мечами, серпами, копьями — окровавленные острые кончики щетинились на плечах, груди, животе, торчали из обезображенного бесформенного лица.

Я замер, повернулся к людям, приложил указательный палец к губам. В ответ мне закивали; в их глазах горел животный страх. Ладонь легла на эфес клинка, но чужой голос тут же приказал не атаковать — бой ничем хорошим не закончится. Чудовище гораздо опаснее и страшнее, чем кажется. К тому же поблизости наверняка есть еще. Необходимо просто опустить взгляд и идти. Я послушался, хотя всё мое естество бунтовало. Жестами показал людям уставиться под ноги, следовать за мной и ни в коем случае не оборачиваться в сторону чудовища.

А затем направился вперед.

* * *

— Господин, неужели мы дошли? Радость-то какая!

— Сегодня счастливый день — для всех вас, — бросил я не без издевки.

— Велики дела богов! Баамон пощадил нас, а Сеетра обошла стороной! Я отдам им во славу свою кровь!

— Лучше побереги её для себя.

В толпе раздались радостные крики. Люди, хоть и усталые, вымотанные донельзя долгим переходом, осенили себя священными знаками, восхваляющими добродетель Жаатры. На грязных, окровавленных после дождя, лицах замелькали тени улыбок; глаза наполнились блеском жизни. Дети перестали осторожничать и теперь крутят головами, с интересом посматривают вперед.

Широкая дорога ведет к циклопическим каменным вратам, с двух сторон прижатым горными хребтами. Рядом с ними люди кажутся совсем ничтожными, точно жуки под сапогами. Изображенные на бронзовых панелях львы ощеривают пасти, оголяя ряды острых треугольных зубов. Над ними нарисованы небеса и тучи, солнце, вихри стилизованного ветра. Еще выше них — абстрактные фигуры. Треугольники, квадраты, трапеции, октаэдры и прочее-прочее.

За этими массивными стенами людей готова принять обитель геометристов — последнее пристанище человечества.

Я зашагал к вратам и резко свистнул. Из каменных зубцов показалась мальчишеская голова в остроносом шлеме, но тут же скрылась. До ушей донеслась какая-то возня за стеной — бряцанье блях на доспехах, крики, ругань. Наконец, зазвенели натягиваемые цепи, закрутились древние лебедки, и врата с протяжным скрипом начали открываться.

В лицо дохнуло волной горячего воздуха, ноздри затрепетали от запахов свежей выпечки и гари кузницы. Рот наполнился слюной.

Не обращая внимания на спасенных людей за спиной, я вошел во врата, их густая черная тень на несколько мгновений укрыла меня, заставив сердце биться быстрее. Пришлось ускориться, чтобы пройти ненавистный участок. Через миг я оказался в просторном внешнем дворе, лица вновь коснулись лучи алого солнца.

Путь преградил Релин.

— Ты пропадал больше двадцати дней, — бросил он.

— Это вместо приветствия? — спросил я. — На равнине опять вылезли твари.

— Ты изучил их?

— Кого? Людей или чудовищ?

— Ты знаешь ответ.

— Да. Дорогу с каждым разом всё труднее пройти. Был бы один — вернулся бы быстрее.

— Обошлось без жертв?

— Ага, никто не пострадал. Все живые и здоровые.

Релин кивнул, посмотрел в сторону прибывших. Вокруг них уже стоит наш лекарь, заглядывает в глаза.

— Предугадывая твой вопрос: не знаю, откуда они, — сказал я. — Нашел их недалеко от Костяной степи. Удивляюсь, как им удалось выжить на открытой местности.

— Думаешь, не люди? Шпионы?

— Проверь сам.

— Тебе-то в глаза что-нибудь бросилось?

— Я немного думал о другом. Например, как им всем не сдохнуть.

— На дороге недалеко от обители по-прежнему караулит чудовище?

— А как сам думаешь? Куда оно денется?

Нахмурившись, Релин бросил:

— Проклятье! Вор! Почему мне приходится из тебя чуть ли не клещами вытягивать ответы?

— Я хочу отдохнуть, — сказал, проигнорировав его вопрос.

Доковылял до скамейки, плюхнулся на неё, вытянул с блаженством ноги и достал из-за пояса флягу.

Откупорив крышку, я жадно присосался к горлышку. Хмельная настойка тут же обожгла рот, скользнула жидким огнем по пищеводу. Волна тепла прокатилась по телу.

— Ты и вне обители напивался? — спросил Релин.

— Тебе-то какое дело?

— Если не заметил, мы все страдаем, но не топим тоску в дурмане. В Имзунгере запрещено пить.

— Поживи с мое — тогда и вернемся к этому разговору, — огрызнулся я.

— Из них ты большую часть не помнишь, — парировал Релин. — Слушай, хотя бы на людях не нажирайся. Запрись в покоях и глуши тоску сколько влезет. У кузнеца, например, вчера дочь умерла, но вместо того, чтобы страдать, он работает.

— Обитель падет. Твари доберутся до всех людей. И поверь, ты им ничем не поможешь.

Мимо, таща на спинах тяжелые мешки, прошли геометристы в серых робах. С кузницы доносится мерный стук молота о наковальню. Возле большой статуи молящегося на коленях праведника метлой чистит улицу беловолосый мальчишка. Беременные девушки бредут вдоль стены вместе с детьми-несмышленышами. Иногда на обитель ложится густая тень облаков, заслоняющих солнце.

— Меня сделал бессмертным Жакерас, а не ты, — сказал Релин и замолчал. Наконец, его лицо разгладилось, голос смягчился. — Если тебе интересно, он, Хара и Найват отправились к Тагралю. Возможно, отыщут еще выживших. Конечно, безрассудно смертным покидать обитель, но их разве остановишь? Ты и сам знаешь, какой у них характер. Я бы с ними отправился, но…

— А про Хена что-нибудь слышно? — перебил я.

— Так, обрывки сведений. Говорят, он ведет армию мертвецов к Миттурату.

Лекарь, проверявший новоприбывших, повернулся в их сторону, приглашающе махнул рукой Релину. Тот кивнул и бросил мне:

— Ладно, позже поговорим. Пока отдыхай.

Он ушел. Я отхлебнул из фляги. После выпитого усталость навалилась еще сильнее. Голова опустилась на грудь, длинные волосы попали на глаза, скрыв двор.

Мелькнула непрошенная, пугающая мысль, что рассудок подвел меня, когда вел людей в гору. Я перестал воспринимать происходящее. Сейчас уже сложно вспомнить подробности, однако даже тени тех ощущений заставляют кожу покрываться мурашками. Будто я был в пустыне, пил вино, когда реальность выбросила меня на каменную дорогу… Будто не видел никогда кровавого дождя… Будто не осознавал, кого веду в Имзунгер и зачем…

Неужели вновь прыгаю по временам? Но после Откровения большая часть магический способностей покинула меня, а Фрактальная цитадель давным-давно разрушена.

Очередной долгий глоток настойки обжег горло сильнее прежнего, вернул в настоящее. Смахнув волосы со лба, я посмотрел на новоприбывших. Лекарь уже проверил их, Релин объясняет основные правила жизни в обители — на его лице привычная располагающая улыбка, добрый взгляд, прямо святой из легенд. Воины возле стены напряжены, готовы к атаке, случись что. Держатся поближе к бессмертному. Новенькие же оглядываются, растягивают губы в широких улыбках. Их детям не терпится поскорее попасть в обитель — дергают за длинные юбки матерей, что-то спрашивают.

Убрав флягу, я поднялся, покачнулся. Измунгер за мое долгое отсутствие не изменился: все также уныл, полуразрушен и мрачно неприветлив. Навес над кузницей держится на честном слове — когда-нибудь он обрушится и похоронит под собой людей. На скульптуре молящегося святого отвалилась часть лица, гранитное тело местами покрылось паутиной трещин из-за землетрясений. Храм геометристов опасно кренится на левую сторону.

От окружающего запустения настроение еще сильнее испортилось.

Ладно, пойду к себе. Хоть напьюсь.

* * *

Голова раскалывается от боли. Невидимые иголки вонзаются в лоб, в виски, в затылок, отдаваясь нечеловеческой резью при малейшим движении. Во рту мерзко. Желудок скручивает узлами, пульсирует. Вдобавок ко всему мутит, покои крутятся, будто я нахожусь внутри запущенной юлы. Благо окон нет — сейчас бы свет выжег глаза.

Упав с кровати, я поднялся. Колени подрагивают, ноги неуверенно держат отяжелевшее тело. В районе горла пульсирует что-то кислое, едкое. Графин чистой воды дело не исправил — похмелье и не подумало уходить, отдается гулом набата в черепе.

Это же сколько вчера выпил, если сегодня себя так чувствую? Под левой ногой звякнуло. Взгляд скользнул вниз: на полу валяется пять пустых глиняных бутылок. Это не считая моей бронзовой фляги. Проклятье!

Я доковылял до таза с чистой водой на столике, окунул руки по кисти, затем брызнул себе на лицо, пытаясь отогнать накатывающую дурноту. Немного полегчало. Раскиданную одежду пришлось собирать по всем покоям: штаны валялись у входа, рубаха оказалась под кроватью, сапоги и вовсе лежали под ворохом другого грязного белья.

Я остановился возле зеркала, скептично осматривая себя. Худой, насупленный, изможденный. Борода висит колтунами; в ней застряли кусочки еды, частицы листьев. Грязь, въевшаяся в кожу, пятнает лицо. Длинные волосы висят сосульками — смывать с них кровь после дождя придется еще очень долго. В прежние спокойные времена меня бы приняли за нищего бродягу. За сумасшедшего нищего бродягу.

Собирался выходить из покоев, когда взгляд уловил движение слева от себя. В мрачном, неосвещенном углу вырисовывается человекоподобный силуэт — непропорционально вытянутый, тонкий. Разумеется, там никого не может быть, я бы уловил чужое присутствие, однако все равно не отделаться от мысли, будто кто-то смотрит на меня. И ждет.

— Уходи, — пробормотал. — Релина убеждай.

Знаю: стоит мне поднести зажженную свечу в угол, как мрак рассеется и подрагивающий лепесток пламени оголит только паутину и пятна плесени на стенах.

— Я буду игнорировать тебя, сколько смогу.

Силуэт шевельнулся — едва заметно, почти неуловимо.

— Сегодня разговоров не будет.

После сказанных слов воздух загустел. Стало трудно дышать. Накатила паника. Удары сердца болезненно отдались в ребрах. Я успел прислониться ладонью о стол, иначе бы потерял равновесие и растянулся на полу — то ли сказалось похмелье, то ли так силуэт дал понять, кто здесь принимает решения. Тени в комнате загустели; на их фоне отчетливее проступила человекоподобная фигура. Она выросла в размерах — практически коснулась головой потолка.

Я решительно дошел до двери, открыл её. И сделал шаг к выходу, когда до ушей донесся тихий, точно шорох шелковых одеяний, вкрадчивый голос. Кто-то позвал меня. Однако ноги уже понесли на улицу.

* * *

Небо алое с редкими разводами черноты. Судя по легкому сумраку и тишине, солнце только-только встает, а это значит, что я проснулся ранним утром. Никто не помешает мне нормально прийти в себя после попойки. Ветер налетает резкими, холодными порывами, сразу же немеют щеки, а пальцы теряют всякую чувствительность. Бодрит! Сейчас бы плащ не помешал, но его оставил в покоях. Возвращаться туда — вот уж ни за что.

Я потянулся, когда приметил недалеко от статуи высокую фигуру. Худая, горбатая, закутанная с ног до головы в черный плащ, капюшон скрывает лицо. Напоминающая живую тень, с которой столкнулся у себя в комнате.

Меня будто молнией прошибло.

Не колеблясь ни мига, я рванул в сторону странного существа.

Фигура в плаще полуобернулась ко мне. А затем распалась в воздухе на миллион чернильных клякс. От нее не осталось и следа.

Я подбежал к статуе, остолбенел. Мышцы горла сковала судорога, скулы натянулись, отдаваясь резью. Пальцы сжались в кулаки.

Из земли в шаге от меня торчит лицо.

Детское лицо.

На первый взгляд его можно принять за резиновую маску. Вот только никакая это не маска. Кожа неестественно желтая, стеклянные пустые глаза безразлично смотрят в небеса, красноватые губы полуоткрыты, обнажая желтоватые зубы, рот набит землей. Девочка или мальчик — уже не разобрать.

Слух резанул женский крик — пронзительный, полный ужаса и боли. Я обернулся. На ступеньках храма геометристов стоит одна из тех девушек, которых привел вчера в Имзунгер. Она смотрит на землю под моими ногами, смотрит на торчащее детское лицо.

— Са-а-ая! — донеслись до меня её вопли, приглушенные рыданиями. — Сая! Са-а-ая!

Необходимо торопиться — люди в опасности. Завертев головой, я начал прикидывать, куда тварь отправилась. В главный храм? В здания послушников и монахов? В ремесленническую? Или же в общий жилой дом?

Думаю, последнее. В остальных местах слишком сильная остаточная магическая аура — уродцев отпугивает колдовство бывших школ. К тому же самые уязвимые для атак именно новоприбывшие, так как они еще не усвоили главные правила обители. Значит, мне необходимо найти покои, где их всех поселили, и защитить.

Воздух в общем доме показался спертым, сухим. За спиной донёсся грохот колокола — видимо, один из послушников или монахов услышал крики девушки, спустился и увидел мертвое лицо в земле. Сейчас Имзунгер загудит, как разбуженный улей, — это мне на руку. Коридор загибается, ветвится; эхо шагов громом раздается в нем; двери распахиваются и из покоев выходят встревоженные, но уже готовые к отпору, обители крепости — на многих надеты доспехи, руки сжимают мечи, кинжалы и копья. Я пробежал мимо них даже, не оглядываясь.

Где-то далеко слева от меня раздался приглушенный вскрик. Поворот. Еще один. И вот уже на месте: в конце коридора возвышается высокая тварь в плаще. Возле нее на коленях стоит старик. Пытается дернуться, но его словно сдерживают невидимые оковы, не дают пошевелиться. Рот широко распахнут — не по своей воле, глаза бегают туда-сюда, тело бьет дрожь, по лицу катятся крупные градины пота. Человекоподобная фигура положила маленький камушек ему на язык и тут же исчезла, распалась черным пеплом, как на улице возле статуи.

Я подбежал к старику, склонился над ним, надеясь, что еще не поздно. Он вертит головой, отмахивается, пытается ударить меня — возможно, не отошел от шока и принимает за чудовище. Но силой мне удалось развести его руки, зафиксировать тело. Поздно: камень во рту разросся до размеров спелого апельсина — его уже не вытащить. На глазах он увеличился, челюсти широко распахнулись, кожа на щеках натянулась, раздался отчетливый хруст костей.

Во взоре старика стоит мольба, а не испуг; ноздри хищно ощерены, нос пытается вздохнуть, но тщетно. Через миг брызнула кровь, попала мне раскаленными капельками на лицо. Оголяя гортань, нижняя челюсть бедняги висит на лоскутах кожи, падает на шею. Ряд желтоватых кривых зубов смотрится ирреально на фоне алого.

— Прости, я не успел, — сказал я непослушным голосом.

Корчась от боли, старик попытался подняться, но тут же затих. Душа покинула тело. Под ним натекла густая темная лужа крови.

Готовясь к худшему, я поднялся, встал перед дверью, ведущей в покои новоприбывших. Ладонь легла на рифленую ручку; кожу кольнул неприятный холод. Я открыл дверь. Ни звука не доносится по ту сторону — мертвая тишина. Если люди и спали, то крики старика должны были их разбудить.

Еще с порога потянуло тяжелым смрадом, желудок скрутило, а к горлу подкатил жгучий ком. Красноватый утренний свет проникает через открытые окна, а потому рассмотреть все не составляет труда.

Я шагнул в покои. От одной стены до другой растягивается паутина из кровавых лоскутов — кишки перекручиваются с жилами, порванной кожей и волосами. Органы висят на потолке размытыми пятнами; с них на мраморный пол капает — и этот единственный звук во всем огромном помещении сводит с ума. Взгляд цепляется за висящие на сплетениях «паутины» оторванные детские ручки и ножки, за отрубленные головы женщин — их лица кривятся в нечеловеческом ужасе.

За спиной послышался топот, сменившийся проклятиями. Рядом со мной оказался Релин.

— Твари стали хитрее, — сказал он.

— Почему ты не предупредил людей об опасности? — устало спросил я.

— Как раз наоборот: им рассказали о возможных атаках. Мало того, я приставил к ним шестерых охранников.

— Значит, кто-то из них нарушил указ.

— Похоже на то.

— Я только зря их вел сюда.

Релин зажал тыльной стороной ладони нос, поморщился. К такому запаху никогда не привыкнешь.

— А что с девушкой во дворе? — спросил я. — Это же её ребенка закопали?

— Да, её. Вот только она сама мертва: чудовища превратили её череп в костяной фарш на глазах всего Имзунгера.

— Если разрешишь, я бы мог колдовством прогнать монстров из обители.

— Нет. Ты привлечешь лишнее внимание. Мы недавно видели великана. Он точно нас учует. Противно такое говорить, но лучше пожертвовать новоприбывшими, чем всеми. Слишком большая опасность.

— Понимаю…

Из дальнего угла покоев докатился стон.

Я среагировал молниеносно: не обращая внимание на «паутину» над головой и стекающие капли крови, подбежал к месту. Девушка. Еще жива, хотя и выглядит плохо. Похоже, беременная. Видимых ран нет. Я поднял её на руки — боги! она легче пушинки! — и понес к выходу.

Релин нахмурился, загородил порог.

— Постой, ей нельзя покидать это место.

— Почему?

— Во-первых, все новоприбывшие прокляты. Во-вторых, эта девушка вчера не была беременной.

На несколько мгновений повисла тишина.

— Ты уверен?

— Более чем, — ответил Релин.

— Думаешь… она…

— Вероятнее всего. Я прикажу лекарю осмотреть её. Но не позволю её выносить за пределы покоев.

Я тяжело вздохнул, но спорить не стал. Положил девушку на пол возле шкафа. В сознание она так и не пришла; лицо её горит лихорадочным румянцем; сухие, потрескавшиеся губы что-то неразборчиво шепчут. Даже плотная шерстяная туника не может скрыть, как ходит ходуном плоть на её животе. Ни один человеческий ребенок на подобное не способен. Мать сейчас должна орать от боли, биться в конвульсиях, однако все совсем иначе — улыбнулась, покачала головой.

Стараясь в коридоре не смотреть никому в глаза, я направился к себе. Устроив огромный шум, твари наверняка уже сбежали — бесполезно их искать в обители. А потому самое время напиться.

* * *

Облокотился о деревянный стол, ножки подо мной натужно заскрипели. Во втором глиняном кувшине осталось немного сладкой вязкой жидкости, поэтому, недолго думая, долил всё в кружку и залпом опрокинул в себя. Рот обжег горячий ком, скользнул в пищевод, разливаясь блаженным теплом. Немного полегчало. Но зрение от выпитого стало подводить: пламя свечи из лепестка превратилось в размытую кляксу, шкаф и кровать раздвоились.

— Ты должен их убить, — сказал силуэт в углу. Голос у него низкий, хриплый, раздражающий. — Зачем бороться? Все рано или поздно станут частью плаща Сеетры.

— Не существует никакого плаща, — парировал я. — Как и тебя. Я выдумал всё, сам поверил в это, вот ты и появился. Но на деле — ты ничто, пустота, даже не тлен. А потому убирайся.

— Разве мысли не материальны, бессмертный? Может, открою тебе тайну, но Откровение уже наступило! Сопротивление бесполезно. Ты проиграл, сел в лужу — называй как пожелаешь! Исправить ничего нельзя. Люди верили в богов — они и появились, обрушили кару на головы смертных. И кого тут винить в собственной глупости? Уж точно не тебя, уверяю.

От хмельной настойки в воздухе разливается запах кислятины, покалывает кончик языка. Чадит самодельная пузатая свеча; из-за закрытой двери покоев доносится привычный шум: болтовня послушников, топот сапог, шуршанье плащей. И если напрячь слух, то можно уловить звон наковальни кузнеца. Обитель живет, делает вид, будто утром ничего не произошло.

— Я не хочу разговаривать с тобой, тень, — бросил.

Прозвучало не совсем членораздельно.

— Неужели? — иронично обронила фигура. — Будь действительно так, ты бы поступил как обычно: убежал бы. Но ты вернулся, начал пить — и без собеседника здесь не обойтись. А я рад помочь. Можно сказать, мы связаны невидимыми крепкими узами, бессмертный. К тому же я всегда говорю только правду — и ничего, кроме правды. Поэтому не кисни.

— Трахни себя в зад!

— Посмотрите: человек, проживший больше пяти тысяч лет, опускается до уровня деревенского пьянчужки! Ну же! Придумай что-нибудь оригинальнее! Или последние мозги оставил на дне кружки?

— Сволочь… — пробормотал я.

— Давай прекратим эти бессмысленные распри. И просто поговорим. Как лучшие друзья.

Силуэт в углу выдохнул — так летний ветер колышет оконную занавесь. Его плечи подернулись, словно от озноба. Неестественно длинные, тонкие руки коснулись стен.

— Ты задавался вопросом, бессмертный, сколько людей вообще выжило после Откровения? Ты же ни единожды покидал стены обители! Там, за стеной, творится ночной кошмар! Мертвые встают из могил, придуманные боги сжигают города в пепел, монстры из древних легенд рушат горы. Текут реки крови, и нынче человеческая жизнь не стоит и бронзового обола. Прах к праху. Еще несколько месяцев — и никого не останется. Все умрут. Кроме, пожалуй, бессмертных! — силуэт хрипловато рассмеялся над собственной шуткой.

— Оптимистично, — бросил я, стараясь не обращать внимание на его слова. Но против воли мысли закрутились вокруг этой темы.

— Ты думаешь, обитель в горах вас всех спасет? Не-е-ет, люди лишь отсрочивают свою погибель. Рано или поздно великаны придут сюда и не оставят камня на камне. Или случится что похуже — например, нагрянут боги. Вор, даже ты можешь превратиться в пыль! Разве тебе не страшно? Ну да, в Имзунгере пока гораздо спокойнее, чем на равнинах, да и тварей здесь пока немного. Но надолго ли? Это Релин глупец, он прожил меньше твоего и пребывает в иллюзиях. Возомнил себя спасителем, древним героем! Убедил и других бессмертных сопротивляться даже после того, как наступило Откровение! Но ты-то! Ты лучше их знаешь, что спасения нет!

Я случайно задел рукой глиняную кружку. Та с громким звуком упала на стол, разбрызгала капли настойки. Из губ вырвалось проклятие. Я поставил кружку на место и рукавом вытер липкое пятно.

— Пока большая часть бессмертных находится за пределами обители, пока эти дураки пытаются спасти тех, кто давно обречен, ты должен убить всех, — сказал силуэт. — Разом. Быстро. Поверь мне, ты сделаешь им огромное одолжение. Родители больше не увидят смерть своих детей, а молодые не познают горький вкус безнадеги. Неужели тебе хочется увидеть тот момент, когда демоны вновь попадут в Имзунгер и начнут терзать малышей, выедать плоть женщин, сминать черепушки мужчин? Спаси их всех от страшной смерти!

— Нет.

— Признайся, ты любишь жестокость! Любишь, когда другие страдают, истекают кровью и умоляют им помочь! Возбуждаешься, да?

— Уйди прочь.

— В любом случае…

— Я сказал: уйди прочь! — крикнул я столь сильно, что задрожал стол.

Повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь треском фитиля свечи и моим тяжелым дыханием. Фигура исчезла, растворилась во тьме.

Я остался один.

* * *

Холод камней обжигает ладони и пальцы. Горный ветер налетает сильными порывами и едва не скидывает с верхушки врат Имзунгера. Из-за него слезятся глаза, но все равно приходится всматриваться вдаль. Релин и несколько воинов кутаются в плащи, зябко ежатся. Иногда тишину нарушает чье-нибудь витиеватое проклятие да бряцанье доспехов.

Все не отрывают взор от ближайшей горной пики. Загораживая часть красноватого с черными прожилками неба, возвышается великан. Вертит по сторонам бесформенной, точно огромный кусок гранита, головой по сторонам. Мертвенные слюдяные глаза цвета старой ржавчины обшаривают каждую пядь земли. Многосуставчатые обгоревшие руки лежат на гряде, пальцы сдавливают каменные валуны. При любом движении с мощных плеч разлетаются сероватые облака пепла. Великан размером с гору, но не издает ни звука. Абсолютная тишина. А потому я более, чем уверен, что этот уродец — иллюзия.

— Думаешь, он не настоящий? — спросил меня Релин.

— Ты и сам знаешь.

— Ну да… Будь он действительно тут, то от обители не осталось бы ничего. Но твари однозначно стали активнее за последние дни. Этот кровавый ужас с новоприбывшими, летающий остров с мертвыми деревьями, чудовища на подступах к Имзунгеру… Не знаю, не нравится мне это.

— Будем выжидать или уведем людей отсюда?

— Спускаться через полчища уродов я не рискну. Посидим в осаде — ничего страшного не случится. Не впервой, в конце концов.

— Хорошо.

Я кивнул. Широкая тропа, идущая от ворот и теряющаяся у горных пик, усеяна детскими костями — пустые глазницы черепов смотрят в нашу сторону. Вдали чернеют точки обсидиановых монолитов, идеально прямоугольных и выточенных. На их верхушках сидят закутанные с ног до головы в серые плащи твари; их длинные полы развеваются на ветру. Каждый ублюдок держит в руке витиеватый посох, сделанный из человеческих позвонков.

— Так близко к нам они не подбирались, — сказал Релин.

— Может, закинуть их стрелами? — предложил один из его татуированных помощников, бывший колдун-геометрист.

— Последствия неясны, поэтому — нет.

Некоторые из черепов на дороге медленно открывают и закрывают челюсти, будто выброшенные на берег рыбы. Кости дрожат. Иногда из-под них выползают блестящие черные змеи. В воздух поднимаются облака мух, сводят с ума жужжанием.

— А если Хара с Найватом сейчас попытаются вернуться? — спросил я.

— Значит, они умрут.

— И ты готов рискнуть ими, Релин?

— У меня нет выбора.

Он размял замерзшие пальцы, подул на них. Бессонные ночи последних дней сказались на нем: глаза ввалились, под ними чернеют круги, кожа сильно стягивает выпирающие скулы. Да и сам он весь словно усох, сгорбился. В выбивающихся из-под капюшона волос много седых.

— Можно сделать одиночную вылазку, — предложил татуированный геометрист. — Отправлюсь я, мастер Вор и еще четверо проверенных бойцов. Осмотримся, прикинем, есть ли шансы уйти незаметно. Даже при самом плохом раскладе один из нас точно вернется. — В его голосе послышалась ирония. — Думаю, это хороший план: мы и не рискуем всеми, и не отсиживаемся впустую.

Релин посмотрел на меня.

— Согласен? — спросил он.

— Хорошо, но только через несколько дней. Я бы хотел сначала понаблюдать за тварями. Может, сами уйдут.

— Как скажешь, друг.

— Тебе бы не помешало отдохнуть. Выглядишь как оживший труп.

— Я беру пример с тебя.

Он ожидал увидеть мою ехидную улыбку, но я лишь кивнул и посмотрел за каменные врата. Гигант повернулся в нашу сторону, распахнул широкий лягушачий рот, обнажая ряды длинных треугольных зубов, морщинистый язык и черный зев нёба. Разумеется, ни звука не вырвалось из его глотки. У каменных гряд, где он стоит, в воздухе ткутся перекрученные, горбатые фигуры тварей. Там собирается маленькая армия. И вот тут уже нельзя сказать наверняка, существуют ли она на самом деле или всё это иллюзия.

— Командующий, сообщить людям о чудовищах? — спросил татуированный геометрист.

Релин вздрогнул, непонимающе посмотрел на него, ответил:

— Разумеется. Или ты считаешь, что мы сможем умолчать о гиганте за стенами?

— Вы правы. Простите мою глупость.

— Ничего утаивать не станем. Только не пугай их излишними подробностями. В остальном — как сочтешь нужным.

— Понял, командующий.

— А нас, кажется, ждет еще одна бессонная ночка. Выставим побольше людей на дежурство. Остальные пусть соберут самые нужные вещи, наденут доспехи и держат при себе оружие.

Мой взгляд зацепился за недалекий черный монумент. Показалось, или он увеличился в размерах? Напряг зрение до рези в глазах. С ним однозначно что-то происходит — то ли пульсирует, то ли воздух вокруг него дрожит, как при утреннем мареве. Однако сидящее на его верхушке в позе лотоса фигура не двигается. Плечи опущены; голова в плаще склонена; костяной посох лежит на коленях.

— Ты чувствуешь изменения? — спросил я Релина.

Тот на миг задумался, посмотрел туда же, куда и я.

— Наверное, да, — ответил он. — Правда, мне тяжело понять, что именно. Это… Это…

— Давит на виски и покалывает в солнечном сплетении. Холодок скользит по позвоночнику. Ноет сердце, вибрируют кости. А еще в кончиках пальцев разливается энергия, будто еще миг — и с них сорвутся змейки молний. Так бессмертные реагируют на колдовство. Похоже, твари все-таки настоящие, реальные. И у нас огромные проблемы.

— После Откровения я совсем перестал доверять своим чувствам, — признался Релин. — Интуиция кричит об опасности, но, чаще всего, она подводит. Мысли, эмоции и реальность перемешались.

— Но обычные люди вообще блуждают в полной тьме, — заметил я. — Бессмертные легче переносят последствия Откровения.

— Я так не считаю, Вор. Мы чаще в плену иллюзий, чаще сходим с ума. Вспомни Хена. Вспомни, кем он стал. Не-е-е-ет. Мы уязвимее прочих, и последствия наших поступков куда разрушительнее. Мы близки к безумию.

На тыльную сторону ладони упало что-то холодное. Я опустил взор — кровавая капля стекла к кисти, оставляя за собой алый след. Сразу же начался промозглый дождь, забарабанил по крышам, каменным вратам и деревянным настилам. Со стороны обители раздались недовольные крики; кузнец прекратил бить по наковальне. Заржали лошади в конюшне.

Твари на монолитах оживились, принялись костяными посохами чертить в воздухе непонятные иероглифы. Сначала ничего не происходит, но затем на дороге громко застучали черепа, над ними закружили черные магические точки, похожие на разжиревших мух. Мое сердце сдавило от напряжения. Миг, второй, третий… Под кровавым дождем кости из серого стали густо-алыми.

И вот горный склон огласили крики тысяч и тысяч неживых глоток. Они болезненно ударили по ушам, вселили ужас, вызвали отчаяние. Даже мне, повидавшему уйму всего на свете, стало не по себе. Лица Релина и его помощников же побелели. Черепа распахивают челюсти, надрываются в истошных воплях, однако ничего больше не происходит — мертвецы не поднимаются из земли.

— Нас решили попугать, — с кривой улыбкой сказал я.

— Ты уверен? — спросил Релин. — Нам не стоит опасаться?

— Будь мы за воротами, то пришлось бы туго — разодрали бы в клочья. Но здесь, в обители… Мы в безопасности. Ты никогда раньше не видел подобное?

— Нет.

— Если спуститься с гор, то орущие черепа встречаются гораздо чаще, чем выжившие люди, — пошутил я. — Стоит к ним подойти вплотную, как тебя разрежут на куски эти черные точки, похожие на мух. Я пару раз от них умирал — лучше сдохнуть в кислотном озере, поверьте. Но на безопасном расстоянии нам ничего не грозит.

— А в разведку как пойдем, мастер? — уточнил помощник-геометрист.

— Спустимся с противоположной стороны обители — по отвесной скалистой стене, — я посмотрел на Релина, обратился к нему: — Вели сегодня людям спать в одном помещении. Нельзя допустить, чтобы вновь кто-нибудь погиб. Нас и так очень мало.

Релин кивнул. Я же еще раз окинул горную долину под нами, остановил взор на циклопическом гиганте, пытающемся тщетно отломить руками-ковшами каменные пики, на дороге из костей и черепов, на чернильных монументах, на сидящих на них тварях с костяными посохами, попытался осознать или ощутить опасность. Но — ничего. Внутри нет отклика. А значит, остается только довериться чутью и пойти к себе — вусмерть напиться.

Кровавый дождь заметно усилился, хлещущие струи ударили в лицо, проникли под плащ, поэтому я отпустил руки с гранитного парапета, бросил Релину, что мне необходимо передохнуть, и зашагал по ступеням лестницы вниз, уже мысленно представляя, как хмельная настойка согреет меня…

* * *

— Убей их всех, — в тысячный раз предложил силуэт в темном углу покоев.

— Сожри свой член, — сказал. Язык немного заплетается, по телу расползается приятное теплое онемение, глаза полуприкрыты. Еще чуть-чуть — и завалюсь спать.

— Но ты же знаешь, что я прав. Что выхода нет. Что обитель окружена. Сделай людям одолжение: пусть они умрут от твоей руки, а не от клыков или когтей тварей.

— Ну разумеется…

Выделяющаяся на фоне тьмы тень пошла рябью, чуть увеличилась, словно сделала шаг ко мне. Игнорируя её, я залпом влил в себя половину глиняного стакана, сморщился от жгучего кислого привкуса и блаженно откинулся на спинку стула, тот подо мной скрипнул.

— Ты лучше меня знаешь, как устроен нынешний мир, — вкрадчивым голосом заметила фигура. — После атаки чудовищ все обитатели Имзунгера не умрут в прямом смысле этого слова. Их души навечно останутся в этом мире и будут страдать. Превратятся в живую глину богов. Ты готов на подобное? Даже Релина, возможно, ждут неприятности.

— Подумать только: выдуманный фантом пытается учить разуму! Сгинь!

— Хорошо, игнорируй меня и дальше. Но тогда расскажи обо мне главному! Почему ты скрываешь?

— У него и без того проблем хватает. А с моими выдумками, рожденными в пьяном бреду, я справлюсь как-нибудь сам.

— Другие выдумки уже стоят перед вашими стенами, бессмертный. И отмахнуться от них, как от меня, не получится.

— Дай мне спокойно нажраться, уродец! Разговор на сегодня окончен!

Тень послушала меня — и скрылась. Я остался один.

* * *

Твари сплошным ковром покрывают дорогу внизу — нам не пройти. Клацают массивными челюстями, мотают непомерно большими головами, взрыхляют длинными когтистыми пальцами каменное крошево под ногами. Они отдаленно напоминают детей — горбатых, искореженных детей. Дело в их лицах с маленькими носами, толстыми губами, пухлыми щеками и круглыми, ничего непонимающими глазами — как у младенцев.

Я жестами отдал команду свернуть с дороги влево, в узкий черный проход между двумя горными выступами. Люди беспрекословно послушали меня и, пригибаясь, стараясь двигаться как можно бесшумнее, скрылись в тенях.

В алых небесах парит дом. Самая обыкновенная одноэтажная халупа, которую раньше можно было увидеть в любой деревне или в бедном районе любого города. Глиняные стены, покосившиеся окна, крытая соломой крыша. Вот только одного взгляда на этот дом достаточно, чтобы застыть в страхе, чтобы сердце учащенно забилось в груди, чтобы ужас ледяной хваткой стиснул кишки. Само его существование сковывает сознание. Даже мне неуютно, когда ложится его тень.

Сколько идиотов верит в эту чушь, если реальность подстраивается поднас?

Приходится идти боком, так как проход в горе сужается, каменные выступы царапают грудь и лопатки. Воздух затхлый, нечистый, пропитанный нечистотами, гадко дышать, кожа словно покрывается слизью. Но вот мы оказались на открытой местности; одна из бесчисленных дорожек Имзунгера ведет с вершины вниз — в долину. Я и остальные прижались к валунам, пригнулись, опасливо огляделись.

Словно из ниоткуда поползли клубы сизого тумана. Мы не успели опомниться, как нас пожрала пелена. Видимость упала до трех-четырех шагов; тишина усилилась, теперь каждый звук раздается противоестественно громко — режет слух; одежда пропиталась холодной влагой.

Я застыл в нерешительности. Люди в ожидании окружили меня — в основном наш разношерстные отряд состоит из бывших геометристов. Лишь двое из личной охраны Релина. Татуированные лица повернуты в мою сторону. Никто не выказывает страха или паники, но ладони большинства лежат на эфесах поясных мечей.

Возвращаемся домой? Или двигаемся дальше?

Я стиснул челюсти. Сизая мгла поглотила каменные пики вокруг, скрыла окружающие горы. Весь мир ужался до крохотного клочка земли. На валунах заблестели миниатюрными звездами капли.

Похоже, ответ очевиден — необходимо поворачивать назад.

Однако в тот же миг из молочной пелены вывалилась худощавая фигура, укутанная в теплый плащ. Лицо её скрывается в капюшоне, ладони и пальцы — в длинных рукавах. Она упала на колени, подняла небольшое облачко пыли, принялась причитать.

Мои люди оголили клинки — звон вынимаемого железа громким эхом прокатился по округе. Я же лишь сжался, предчувствуя плохое.

Фигура продолжает что-то неразборчиво шептать.Голос её тихий, грубый. Мой взгляд выхватывает многочисленные заплаты на плаще, давным-давно потерявшем свой цвет. Одежда — холщовая рубашка, дырявые штаны, кожаные сапоги до колен — старая, пыльная, будто просвечивающаяся. Инстинкты кричат об опасности, когда смотрю на незнакомца. Подойти к нему — значит, запятнать себя до скончания времен. Уйти от него — проклясть свою душу.

А потому только остается стоять и ждать.

Фигура быстрым, резким движением рук скинула с себя капюшон. И глазам предстало бесформенное, ужасающее лицо. С него стекают капли плоти, повисают длинными нитями на подбородке. Ни глаз, ни рта, ни носа. Так выглядит плавящаяся на огне свеча.

Теперь нам не уйти.

Уродец направил руку на одного из геометристов, и в то же мгновение с его пальцев и ладони ударил поток жидкой плоти. Боец попросту не успел среагировать: его с ног до головы заволокла мерзкая гадость, с чавканьем облепила лицо. Он даже не смог закричать — рухнул на землю, как подкошенный, откинул меч и попытался снять с себя пульсирующие, бесформенные сгустки. Из рукава фигуры выстрелило щупальце, обхватило страдающего геометриста и молниеносно потащило в свою сторону.

Тело бойца всосалось в уродца — буквально растворилось в складках плаща. Разум, как и всегда, отказался поверить в случившееся, но сработали рефлексы: я выхватил из-за пояса маленький кинжал, бросил в оплывающее лицо врага, а затем нырнул под ближайший валун. Мои люди тоже нашли себе укрытие и спрятались в ожидании приказов. Никто не рискнул атаковать.

И снова тишина.

И снова вымораживающее душу ожидание.

Я с силой стиснул челюсти.

До ушей докатываются звуки уродца в плаще: шуршание камней под его сапогами, чавканье пульсирующей плоти, неразборчивый шепот. Люди вокруг меня прижимаются к щербатой поверхности валуна. На суровых лицах отпечатано клеймо скорой смерти. Костяшки пальцев, сжимающих эфесы мечей, белы. Откуда-то сверху вылетело щупальце, обхватило шею татуированного геометриста — того помощника Релина на стене, — подняло высоко в воздух.

— Рассредоточиться! — заорал я. — Не бегите группами! Твари чувствуют ваши мысли!

Люди бросились врассыпную. Схваченного бойца сожрал уродец. Прикинув в голове примерный план отступления, я рванул от валуна к спускающейся дороге, свернул влево, ускорился. Всё меркнет в тумане, вырисовывается зыбкими силуэтами. Практически ничего невидно — как бы на полном ходу не напороться на что-нибудь острое… За спиной послышались крики.

Я отвлекся на них, а потому не увидел, как из сизой мглы вынырнуло новое чудовище. Миг — и серебристый быстрый росчерк прошел по моему животу. За ней последовала вспышка боли. Колени подогнулись, тело повело в сторону. Я потерял равновесие и грохнулся на камни.

Предо мной возвышается человекоподобная тварь, утыканная клинками. С ней уже ни раз встречался — она долгие месяцы блокировала основную дорогу, ведущую к обители. На чудовище практически нет одежды, не считая обрывков ткани на руках и коленях. Из многочисленных ран стекают капли черной вязкой жидкости, похожей на кровь. Они скользят по обугленной коже, струятся по блестящим лезвиям, повисают на эфесах. На обезображенном шрамами лице горят желтым пламенем глаза. Порванные губы кривятся в неправдоподобно широкой лягушачьей улыбке. В левой руке — сильно загнутая сабля.

Я бросил взгляд на рану — от пупка до основания бедра струится чистый белый свет. Будь у меня органы, сейчас бы лежал с вывалившимися наружу кишками. Видимо, тварь тоже не ожидала подобного исхода, замешкалась, не решаясь нанести удар. Этой заминки мне хватило, чтобы садануть ногой ей по колену, повалить на землю, подняться и побежать.

Времени добивать нет — сейчас здесь начнется настоящий воплощенный кошмар. Воздух уже наполнился смрадом крови, кожу болезненно покалывает, а на грани видимости мелькают разноцветные кляксы. Из тумана проступил высокий черный проход между двумя каменными глыбами — именно отсюда мы и пришли. Я юркнул в него. За спиной донеслось шлепанье босых ног и бряцанье железа — тварь все-таки не захотела отстать от меня. Впереди что-то происходит, но из-за плотных сизых клубов толком ничего не рассмотреть. Возможно, кто-то из моих бойцов тоже смог добраться сюда.

В какой-то момент приходится идти боком; от волнения сердцебиение отдается в висках и в горле; перед глазами пульсируют красные круги; пальцы сбиваются в кровь о выступающие камни. Я оказывался в подобных ситуациях тысячи раз, однако до сих пор не научился избавляться от страха. Пытаюсь убедить себя, что если меня загонят в ловушку, что если иных путей больше не будет, что если твари возьмут количеством, то смогу применить колдовство. Камня на камне здесь не оставлю — и наплевать на обитель. Рассудок важнее.

И словно в насмешку проход наполнился звуками: хихиканьем, криками, чавканьем, хрустом перемалываемых костей, дребезжанием, писком… Над головой в тумане замелькали чернильные тени. Воздух похолодел — с моих губ стали срываться клубы пара. Я ощутил, как над головой повис летающий дом. От его присутствия в солнечном сплетении закололо; на мои плечи словно легла тяжелая гранитная плита.

Стены подались в стороны, стало свободнее. Проход вывел на небольшой участок, окруженный густой сизой мглой. И тут же за спиной засвистело. Я уловил движение, тело, натренированное бесчисленными битвами, мгновенно среагировало — ноги подогнулись, плечи повело в сторону, спина подалась назад. Отскок, уворот, отскок, уворот, еще один и еще… В смертоносном танце на меня бросается тварь, утыканная клинками. Сабля в ее длинной костистой руке принялась выделывать восьмерки и круги. Однако я быстро свернул уродцу шею. Его бьющееся в конвульсиях тело упало мне под ноги, торчащие клинки заскрежетали о камни.

Я осмотрелся. Воздух звенит от напряжения, окружающие звуки не смолкают, наоборот становятся громче, настойчивее. В тумане соткалась призрачная фигура геометриста — того татуированного парня, которого пожрала плавящаяся тварь в плаще. Рот бедняги раззявлен в молчаливом крике, в глазах горит нечеловеческий страх. Искореженные руки тянутся в мою сторону.

Я сделал шаг назад — и на то место, где только что стоял, брызнула кровь из клубов сизой мглы, пятнами застыла на валунах. Ужасающий крик резанул по ушам, отдался колкой болью в барабанных перепонках. Затем откуда-то сверху шлепнулась склизкая кровавая масса. Взгляд выхватил бьющееся сердце, скрученные кишки, почки, печень, обтянутые сосудами легкие. Вопль сменился хихиканьем и чавканьем. В тот же миг туман выплюнул геометриста — живого, настоящего, пусть и до смерти напуганного. Он заметил меня, сделал несколько шагов в мою сторону, когда гигантская пятерня схватила его и утащила обратно. Земля под ногами ощутимо задрожала.

Доверяя чутью, я побежал. Воздух засвистел в ушах. Мир вокруг меня превратился в ночной кошмар. Из земли проступают страдающие лица, над головой мелькают чернильные тени, хлопают кожистыми крыльями, на камнях расцветают кровавые цветки, источают тяжелый смрад. За спиной доносится топот великана. Эхом разлетаются вопли моих бойцов. Из мглы проступают призрачные фигуры чудовищ, пытаются преградить мне путь, тянут худые рука и щупальца. Холод обжигает легкие, а под сапогами хрустит лед.

Ужас подгоняет меня, придает сил. Если замешкаюсь — мне конец. Если на миг отвлекусь — утащат в бездну. Если попробую кого-нибудь спасти из своих — потеряю рассудок. А потому приходится отринуть разум, наполнить себя пустотой, задавить все мысли. Только бы не остановиться. Только бы двигаться. Клацают мглистые челюсти. Растут костяные деревья с ветками, покрытыми черепами. Валуны затягиваются паутиной кровеносных сосудов.

И нет кошмару конца…

* * *

— Никто из отряда не вернулся и не вернется, — сказала тень.

Я склонил голову, бросил:

— Прошел всего день.

— Долго собираешься заниматься самообманом, бессмертный?

— О, этим искусством я овладел в совершенстве.

— Релин не показывает, но он в гневе. Он ненавидит тебя. Ты даже не попытался никого спасти — просто сбежал как трус. Но в отличие от главнокомандующего я считаю иначе. Ты понимаешь, что все бессмысленно. Нас рано или поздно перебьют. Люди обречены.

— И потому я должен их убить?

— Спасти их души, бессмертный. Это единственный выход. Суровые времена требуют суровых мер. Ну как же ты не понимаешь — прежней морали нет. Больше не существует ни добра, ни зла. Старые парадигмы порождают лишь чудовищ. Стань иным. Переродись. Освободи людей!

— Ты зря стараешься, демон.

Тень растворилась во мраке комнаты.

* * *

На следующее утро обитель скосила неизвестная хворь. Треть людей покрылась черными бубонами и больше не могла подняться. Страшные крики прокатывались по коридорам. Лекари ходили от одного больного к другому, однако не знали, что делать. В ход шли настойки, кровопускания и молитвы — ничего не помогало. В воздухе витал смрад ужаса. Релин велел проверить склады с едой, его люди пересмотрели все мешки с мукой, заглянули в каждый ящик с овощами, но ничего подозрительного не нашли. Стали ходить разговоры о проклятии.

Неприятности на хворях не закончились. В каждом зеркале обители появились омерзительные морды тварей, один вид которых вызывал оторопь. Они кривились, хохотали без единого звука и пальцами подзывали к себе. Из стен потекла кровь — залила покои, а от тяжелого смрада пришлось открыть окна, хотя погода стояла холодная.

Боясь остаться наедине с тенью, я помогал убираться, сидел с больными и выносил горшки. После неудачной вылазки находился в подавленном состоянии.

Когда дел немного поубавилось, я залез на верхушку врат и стал наблюдать за горной долиной. Тешил себя иллюзиями, что, возможно, кто-нибудь из геометристов вернется. Дежурящие воины ничего мне не говорили, но в их глазах сквозила ненависть. Они сторонились меня.

Тварей за стеной стало больше; на дороге уже яблоку негде было упасть — везде копошились, скреблись, рычали, стонали уродцы. Они прямо на глазах возникали из костей, покрывались поблескивающей слизью, ощетинивались иглами. Увеличилось и число черных монолитов в горах. Воздух вокруг них искрился, расползался энергетическими щупальцами. Раскачивались из стороны в сторону закутанные в длинные грязные плащи человекоподобные фигуры, трясли посохами.

Я тяжело вздыхал, пытался прогнать из головы слова тени, но они вновь и вновь возвращались, всё настойчиво гудели, требовали прислушаться к ним. Они обрасталисмыслом и логикой. Мне становилось чуть легче, когда на ворота поднимался Релин, вставал рядом со мной и смотрел вдаль. Мы с ним практически не разговаривали после того, как я вернулся с вылазки. Возможно, он действительно меня ненавидел, как говорила чернильная фигура. Не знаю.

* * *

— Будущее обещать быть мрачным, бессмертный.

— Пожалуйста, уйди. Хватит мучить меня!

— Ты знаешь, что нужно сделать. Освободи людей. Я забочусь об их душах…

— Нет, я не могу. Нет. Нет. Хотя некоторые из них уже больны… Нет. Ты намеренно пытаешься запутать меня… Нет. Я… Я запутался.

— Тебе необходим отдых. Выпей немного, а потом ложись. Обещаю, эта ночь станет спокойной.

— Я… Я… Я…

* * *

На второй день заболевшие начали умирать. Их тяжелым зловонием пропитались даже гранитные стены обители. Трупы складывали штабелями в коридорах. Я смотрел на них и не понимал, как за столь короткий срок все эти люди превратились в нечто омерзительное, почерневшее, съежившееся. Мы будто выносили обугленных детей. Проклятие тварей за стеной не давало никаких шансов выжить. Мужчины и женщины, старики и подростки — между ними не было разницы. Смерть уравняла их, сделала похожими друг на друга.

Ближе к ночи тела вынесли на улицу и сожгли. Костер поднимался до небес, клубы черного дыма ветер уносил в сторону чудовищ — и те, радуясь смерти, выли, гудели, хохотали. Люди же горбились от тяжести выпавших переживаний; на лицах отражался страх. Релин и вовсе в какой-то момент не выдержал и ушел к себе. Я до утра взял командование: приказал накинуть на все зеркальные поверхности в обители тканевые занавеси, закрыть входы в те места, где стены кровоточили, хорошенько почистить покои, в которых лежали заболевшие. Пытался довести себя до изнеможения, чтобы вернуться к себе и заснуть мертвецким сном. Мысли путались. Чем больше я работал, тем навязчивее звучал голос тени.

Освободить. Спасти. Освободить. Спасти…

* * *

— Смерть близка, — сказала высокая фигура в тенях. Её голос стал низким, грубым, шершавым. — Я чую её. Вся обитель в огромной опасности. Скоро всё уже закончится — окончательно, бесповоротно. Ты принял решение, бессмертный?

— Я… Я не могу, демон…

— Ты стараешься ради людей. Я знаю. Я чувствую. На тебе большая ответственность. Не подведи их. Чудовища не оставят от нежных, мягких душ ни лоскута. Страдания будут вечными. Нельзя допустить подобного. Только великий человек способен на освобождение.

— Сон. Мне необходим хороший сон…

— Если не ты, то кто?

* * *

Я вышел на улицу ранним утром. Башни, здания, скульптура молящегося геометриста — все тонет в тенях. Взгляду не за что зацепиться — вокруг царство серого и черного. Прочие цвета вымерли, усохли. Слабый ветер поднимает к небесам лепестки пепла; центральную площадь занимает гора сожженных тел. Стоит абсолютная тишина, не нарушаемая даже воплями чудовищ. Мое дыхание — самый громкий звук. Запах гари щекочет ноздри, забивает глотку. На вершине ворот чернеют сгорбленные силуэты дежурящих воинов. Среди них выделяется худощавая фигура Релина.

Что ж, тем проще.

Я направился к ним — зашагал медленно, неспешно. Бряцают кольца доспеха, спрятанного под теплыми шерстяными одеждами; длинные полы плаща тянутся за мной, шуршат о камушки и песок. Накинутый на голову глубокий капюшон дает ложное ощущение уверенности. Оголенный меч тянет левую руку; его эфес приятно покалывает ладони и пальцы.

В самой густой тени кузни блестят две колкие точки — человекоподобная фигура провожает меня взглядом. До ушей долетает её едва слышный неразборчивый шепот. Неестественно длинные пальцы чертят в воздухе священный знак, каким раньше — еще до Откровения — обычный люд отгонял злую силу.

Я заставил себя не смотреть в сторону искусителя, внимание сконцентрировалось на воинах, дежурящих на воротах, — они моя цель. Лестница до них кажется бесконечной, время замедляет бег, тянется, как горячая смола. Одна ступень следует за другой — и снова, и снова, и снова. Привычный мир остается в прошлом, распадается на миллионы пепельных лепестков — без права на возвращение, сжигая все мосты за спиной. Решение принято.

Один из геометристов-стражей повернул голову в мою сторону, мой клинок тут же оставил на его шее длинный кровавый росчерк. Тот вздрогнул — брови сошлись на переносице, — непонимающе посмотрел на меня. А затем его колени подогнулись, тело повалилось на плиты.

Я бросился в атаку, закрутился юлой. Тишину нарушили крики. Зазвенело железо, омерзительно зачавкало. Всего за несколько мгновений под моими ногами растянулись десять мертвецов. Меч с легкостью отбивает сонные выпады, находит бреши в обороне, вспарывает глотки, пронзает глазницы, отрезает головы.

— Ты обезумел! — донесся до меня страшный крик Релина.

Главнокомандующий выхватил из ножен палаш и побежал в мою сторону. На выпады, финты и отскоки нет времени, а потому я сразу же обрушил на него град ударов, пытаясь победить силой и напором. Все стражи мертвы и не представляют никакой угрозы — никто не вгонит мне в спину копье. Наши мечи лязгают, выбивая ослепительные искры. Релин начал отступать. Его лицо покрылось бисеринками пота, губы сжались, на скулах заиграли желваки. Когда он наконец допустил первую ошибку — открыл корпус, — я срубил его кисть с палашом, а потом по эфес вогнал сталь под ребра.

Мы оба так и застыли, глядя в глаза друг другу.

— Прости, у меня нет выбора, — сказал я. — Я должен спасти души людей. Больше нельзя тянуть.

Он попытался что-то возразить, но закашлялся кровью. Его глаза помутнели, мышцы лица разгладились. Тело навалилось на меня, я подхватил его и бережно положил на каменные плиты. Клинок вытаскивать не стал.

— Я не Хен, — забормотал. — У меня есть причина, да. Никто не понимает, никто! Тень права — спасения нет. Род людской обречен — твари повсюду! Надо остановить, пока еще есть возможность. Есть возможность… Есть возможность… — Мысли путаются в голове, но не даю себе замолкнуть. — Мир сей от сотворения на плечах гигантов лежит. И я — один из тех гигантов. Не позволю! Не дам! Из земли сырой полезут мертвецы — души живых для них точно глина. Я… В руках моих — спасение. И боли больше не будет. Запрещу из голов глупых. Тень права. Откровение на меня снизошло.

Несмотря на усиливающуюся боль в затылке, я собрал возле погибших четыре копья, вернулся к Релину и пригвоздил его к плитам — так, чтобы не смог быстро подняться. Одно копье — в живот, два других — в предплечья, последнее — в распахнутый рот.

Против воли взор замер на горной долине, раскинувшейся перед обителью. Чудовища не двигаются, застыли, точно гранитные изваяния. Но костлявые морды повернуты в мою сторону. Выжидают, твари. Разве только возле черных монументов шевелятся фигуры в плащах.

Мне надо торопиться.

— Место это проклято, — сказал. Собственный голос показался чужим, хриплым. Очень сильно напоминает голос тени. — Разумеется, напоминает. Ведь я её придумал, хе-хе-хе!

Я обернулся к открытому двору обители, вскинул руки и сосредоточился. По кистям прокатились горячие волны, с губ сами собой стали срываться нужные слова заклинания. Воздух вокруг меня словно нехотя завибрировал, задрожал; над головой соткались призрачные иероглифы, принялись едва слышно шипеть и кружиться. Сила, дремавшая во мне многие месяцы, не находившая выход, захватила тело, мощными потоками заструилась по кровеносным сосудам, сдавила сердце, грудную клетку. Я с трудом сдерживаю её, пытаюсь вогнать её в рамки собственных парадигм и смыслов. Она — как дикий зверь, попавший в силки. Она — не желает поддаваться контролю.

Над крышами зданий замигали разноцветные огоньки, похожие на звезды, на рассыпанную алмазную крошку. Испуская слабое дрожащее свечение, они издают едва слышный треск — с таким звуком рвется бумага под пальцами. С каждым ударом сердца их становится всё больше и больше — и вот над крепостью переливается целое облако колких точек. Из земли на каменные стены лезут густые тени, вытягивают худые черные лапы. Взгляд выхватывает разнообразные силуэты человекоподобных существ с длинными ногами-спицами, рогатыми головами, вытянутыми шеями и жадно раззявленными пастями. Под едва различимый треск искусственных звезд тени лезут во все открытые проемы — в распахнутые окна, двери, щербатые дыры между массивными блоками.

— Прах к праху, — зашептал я. — У всякого живого должен быть единый конец — смерть. Плоть существует благодаря духу, и без оного она становится гнилью, кормом для червей или пламени. Бремя на мне тяжкое, бремя нечеловеческое. Но я справлюсь. Прочь сомнения! Идите вон из моей головы! Вам не свести меня с ума… не свести… не свести…

Из раскрытых ладоней тянутся к небесам тоненькие энергетические нити. С каждым выдохом из легких вырываются золотистые облачка, которые тут же осыпаются на землю мириадами искр. Кружащие иероглифы налиты колдовством, дрожат, вибрируют от переполняющей их силы. Под моим напором реальность всё больше поддается, становится мягкой, податливой, как глина — делай с ней, что пожелаешь.

Перед зданиями из пустоты материализовались черепа. Они, оставляя за собой шлейфы магической энергии, похожие на развевающиеся шелковые платки, принялись летать, кружить возле пляшущих теней на стенах. Некоторые из них заклацали челюстями, полными острых треугольных зубов, некоторые принялись издавать протяжные вопли.

В ответ обитель молчит, словно все люди внутри умерли. В окнах царит чернильная пустота. Мое сердце размеренно ударило раз, другой, третий. Ожидание отдалось болью в солнечном сплетении. Миг — и массивные двустворчатые двери крепости с грохотом распахнулись. На ступени упал мужчина; его крик эхом разнесся по внутреннему двору. Тщедушное, сгорбленное тело тут же вспыхнуло зеленым колдовским пламенем, исчезло в нем, сохранив лишь смутный силуэт. Огонь ударил высоко вверх, коснулся ската крыши и зачадил густым жирным дымом.

— Прости меня, — зашептал я, дрожа от страха и изливающейся из меня силы. — Я сей гигант, на плечах которого лежит мир…

Из обители высыпают с воплями люди, загораются, точно облитые с ног до головы смолой. Мое колдовство скручивает их, заставляет лопаться сосуды и глаза, покрывает кожу жгучей черной паутиной. Летающие черепа бросаются на толпу, валят с ног, высасывают жизненную силу. Боль — это очищение. Пламя — есть врата в мое царство пустоты и юдоли.

— …твари за стеной ждут. Слышите их вопли? Нам необходимо поспешить. Склоните колени, дети мои…

Огонь ревущим хаосом объял практически весь внутренний двор. Он не причиняет вреда домам, каменным стенам и деревянным конструкциям, не оставляет никаких следов. Что нельзя сказать о людях — их плоть, точно воск, стекает с лиц, рук и ног, оголяя кости. Страшные вопли прокатываются по Имзунгеру. Кто-то в считанные мгновения распался на части в магическом огне, кто-то стал преображаться, обрастать лишними конечностями и наростами, кто-то столкнулся с таким же несчастным и соединился с ним, превратился в единый бесформенный ком, а кто-то умер под натиском голодных летающих черепов.

— …я не придуманный бог. Не придуманный. Не придуманный. Не стану разделять мужчин и женщин, стариков и детей — мне всё едино…

Кружащие вокруг моей головы иероглифы стали темно-багровыми. Нечто подхватило меня и подняло в воздух. Энергия переполнила тело, вылилась из кончиков пальцев разноцветными искрами. От ощущения невероятной легкости губы растянулись в улыбке — до боли в щеках и скулах. Я широко раскинул руки и засмеялся. Поднимаюсь всё выше и выше — над бушующем пламенем, над умирающей толпой, над крепостью, над всей землей. Моя кожа наполняется теплым золотистым сиянием, ноздри трепещут от жарящейся плоти, лицо чуть остужают легкие порывы ветра. Где-то внизу, сквозь крики людей, вой летающих черепов и треск дрожащего воздуха, доносятся мольбы Релина прекратить безумие. Но мне наплевать, ведь я парю, переполняюсь силой.

Но что-то пошло не так: не успел среагировать, как грудь сдавил пронзающий холод, кисти больно вывернуло, по спине пробежала волна онемения. Иероглифы закружились с такой скоростью, что превратились в размытые кровавые силуэты. И чувство эйфории сменилось ужасом — всепроникающим, выворачивающим нутром и безграничным. Против воли рот распахнулся в крике, и из него вырвались лучи яркого ослепительного света. Боль корчащихся внизу людей передалась мне, захлестнула с головой, точно океанская волна. Она не дает вздохнуть, стирает мысли, концентрирует на себе. Каждая частица тела кричит от отчаяния.

Души мужчин и женщин, детей и стариков — останови! хватит! мамочка, мамочка, мамочка! земля вскипает! — вливаются в меня. Энергия, держащая в воздухе, начинает медленно крутить тело вокруг невидимой оси — я словно попадаю в водоворот. Взгляд зацепляется стены обители: сотни пар красных глаз смотрят на меня, твари повсюду, занимают каждый клочок свободного пространства, фигуры в плащах тянут костяные посохи в мою сторону. Позади чудовищ из-за ворот выглядывает грубое лицо великана, высеченное словно из необработанного куска гранита. В черноте глубоко запавших глазниц горят мертвым фиолетовым светом две точки-звезды. Из ноздрей вырываются облачка пара. С широких лягушачьих губ стекают черные капли, похожие на кровь. Мое сердце сковывает холодом. Когда уроды успели ворваться в обитель?

Утреннее розовеющее небо закрыла циклопическая тень, погрузила мир во тьму и холод. Она улыбнулась. Она пообещала спасение всем людям. Она родилась из мыслей в моей голове. Вечно голодная. Требующая. Жестокая. Непрощающая. Тень долгие месяцы в обители выжидала, юлила, умоляла, недоговаривала, пугала — и теперь предстала во всем своем могуществе. Затянула собой небеса. Такая же необъятная, как мое безумие.

Крутясь в колдовском водовороте, я дико захохотал. Истерическое веселье, смешанное с ужасом происходящего, переполнило меня. Мир бешено закружился, завертелся, теряя формы, очертания, превращаясь в размытые пятна цветов. Крепость, люди, чудовища на стене, пламя — всё стало зыбким, неразборчивым, непонятным. Тело, точно тряпичную куклу, бросает из стороны в сторону, пыльцы хватают лишь пустоту. Полет сменяется падением в ничто. Но я продолжаю смеяться и плакать одновременно. Слезы жгут веки. Отчаяние захлестывает. Крики горящих звучат оглушительно, режут слух. Реальность выцветает, становится абсолютно черной. Я внутри тени. Тень внутри меня. Не за что зацепиться. Вокруг лишь тьма — и больше ничего. Месяца. Годы. Вечность. Я всех погубил. Падаю в бездну — поделом мне.

* * *

— Господин, с вами всё в порядке?

Голос показался знакомым. Я разлепил веки, ужас уколол сердце — темно! темно! я в пустоте! — но глаза привыкли к сумраку. Проступили очертания шатров, палаток, развевающихся на ветру стягов. Тишина не мертвая: то и дело доносятся ржанье лошадей, зычный храп, неразборчивые тихие разговоры, приглушенный смех. В ночном небе сияет луна в окружении ярких звезд.

— Где я? — спросил.

— Вы не помните? В лагере.

Передо мной сидит настоящий бугай. Лицо одутловатое, грубое, с черными синяками под поблескивающими острым умом глазами — в сумраке их цвет не разобрать. Нос свернут. Длинные светлые волосы висят жирными сосульками. В плечах неестественно широк. Каждая рука размером со ствол дуба — мощным мускулам можно только позавидовать. Тонкая туника перепачкана в грязи, в вине и в жире. Мой взгляд остановился на левой ноге — точнее на тяжелом бронзовом протезе. Я вспомнил бугая.

— Хешитас, это ты…

— Тише, господин! — возразил великан. — Не произносите мое настоящее имя. В лагере я — Вырви Глаз. Вы потеряли сознание?

Против воли веки обожгли слезы. Мир подернулся легкой дымкой. Перед мысленным взором предстали пережитые ужасы: монстры, пламя, гибнущая обитель.

— Я… я вновь попал в будущее, — начал говорить на старом аккаратском диалекте. — И видел Откровение! Хешитас, мы обречены! Столько боли, столько ненависти… Ты понимаешь? Скажи, что понимаешь! Я… я… Монстры разрывали живых людей. А из небес шел кровавый дождь. Тени разговаривали со мной. Женщины больше не могли рожать. Мир, полный страданий. Без надежд, без любви. — Я всхлипнул, от слез заболела голова. — Откровение близко, мой друг. И я больше не хочу видеть его. Не могу. Нет сил. Каждый раз. Снова и снова. Эти воспоминания из будущего никуда не деваются, остаются во мне! Сидят в самом сердце! Боль переполняет меня…

— Господин, мы должны говорить на общем языке, — сказал Хешитас. — Вдруг нас кто-нибудь услышит? Пожалуйста, успокойтесь. Всё уже позади. Я тут, я помогу вам. Сейчас дойдем до нашего шатра, и уложу вас спать. Немного отдохнете.

— Мы должны остановить Откровение! Всеми правдами и неправдами! Должны найти источник проклятия!

Здоровяк положил руку на мое плечо. Жар его ладони заколол кожу.

— Все под контролем, господин. Жакерас с Релиным, Рашай — с Харой. Мы следим за Хеном. Скоро увидим Найвата. Пока план ни разу не сорвался. Геткормейский царь и глава Певцов Смыслов будут убиты. И мы вновь отсрочим конец света. У нас все получится — будьте уверены.

— Я боюсь погубить мир. Вдруг я источник проклятия? И из-за меня случится Откровение? В будущем видел такое… Столько людей погибло по моей вине. Я сам их убил, понимаешь? Сам! Сжег последнюю человеческую обитель! Камня на камне не оставил! Предал всех! Предал Релина, Хару и Найвата. Встал на сторону чудовищ! И это воспоминание теперь сидит у меня в голове. От него не избавиться, нет, нет… Это нечестно, нечестно! Я этого еще не сделал, а оно уже стало частью моей памяти!

Хешитас помог подняться. Положил мою руку себе на плечо и потащил в сторону лагеря. Я продолжал всхлипывать. Щеки стянуло от слез. Губы дрожали. Сердце тяжело билось в груди. Ноги едва держали меня. Я будто стал глубоким стариком — слабым и жалким. Вновь и вновь прокручивал в голове то, как сжег людей в обители. Мне не было оправдания — и не будет. Но надежда — мизерная, смешная — на счастливый исход еще оставалась. И я должен спасти мир…