Глава VIII

С начала апреля, то есть с тех пор, когда из Читхиена был выбит враг, времени прошло совсем немного, но сколько всего случилось за этот короткий период в жизни Хьена: гибель Нгиа, трудности первых контактов с городом, ранение и, наконец, Шинь и все заботы и хлопоты, с ним связанные.

Вот уже больше месяца, как Шинь был в их роте, ставшей ему отныне новой семьей. Нельзя сказать, чтобы тут все с первых шагов шло гладко. Рота была против его решения оставить мальчика. Но он ни в чем не обвинял ребят, ведь в конце концов раньше он и сам думал так, как они. Никто, кроме Малыша Тханга, не поддержал его в этом намерении. А когда похоронили Нгиа, мальчик и подавно стал чем-то вроде козла отпущения.

Хьен уже успел получше приглядеться к этому ребенку, разобраться в нем. Шинь оказался довольно умным, наделенным богатым воображением малышом. Однако, как все дети, родившиеся в обеспеченных счастливых семьях, он был очень избалован, и это раздражало Хьена. Чуть что не но нраву — и лицо мальчика сразу делалось злым, за столом он капризно отталкивал тарелку. Иногда в нем появлялась даже какая-то жестокость. Однажды Хьен из окна второго этажа увидел, как Шинь на улице закатил оплеуху девчушке гораздо старше его. Хьен тут же заставил его попросить у девочки прощения.

— За что ты ее ударил?

— А чего она не дала мне пол-яблока да еще дразнилась попрошайкой!

Когда их расквартировывали в городе, Хьен позаботился о том, чтобы Шинь жил вместе с Малышом Тхангом, и устроил их в угловой комнате одноэтажпого флигеля — самой отдаленной от здания комендатуры постройке. Каждый вечер, проверив посты на обоих берегах реки, Чать, их новый ротный, перед тем как подняться в комендатуру, непременно заглядывал туда на минутку проведать мальчика.

В комнате санинструктора, заставленной всевозможными бутылями и пузырьками, всегда пахло камфарой и спиртом. Башмаки ротного, подбитые подковами, издавали дробный стук на кафельном полу, и, едва заслышав в коридоре эти знакомые звуки, мальчик бежал встречать его. Уходя, ротный непременно доставал из кармана и совал Шиню в руку несколько конфет или какую-нибудь игрушку.

Тханг не чувствовал никакой неприязни к этому ребенку, однако держался с ним строго и порой довольно сурово, бывало даже, что мальчику здорово от него доставалось. Однако Шинь, несмотря ни на что, очень привязался к Тхангу. Но и его привязанность тоже проявлялась своеобразно. Он никогда не ластился к Тхангу, не заискивал перед ним и, казалось бы, никак не выделял его среди остальных. Не было случая, чтобы эти двое разговаривали подолгу, даже когда у мальчика был жар и Тханг ночи напролет просиживал у его постели.

— Вот лекарство, выпей, — говорил он.

— Горькое…

— Ну и что, все равно принять нужно.

И мальчик сам брал из рук Тханга похожие на пуговки маленькие белые таблетки и, чуть поморщившись, глотал. Тханг дожидался, пока он запьет лекарство, и тщательно укутывал его одеялом. «За все дни, что ребенок оставался в постели, он ни разу не подбодрил его, не сказал ни одного ласкового, утешительного слова, однако его лицо выдавало озабоченность и тревогу.

Хьен внимательно присматривался к тому, как бойцы обращались с мальчиком, пытался проанализировать собственное решение, которое, как ему иногда казалось, было продиктовано неясными, всего лишь мгновение обуревавшими его чувствами. Человек сугубо рациональный, он обычно подвергал сомнению поступки, подсказанные одними эмоциями. Но сейчас внутренний голос говорил ему, что он поступил правильно и что решение оставить мальчика было единственно верным. И не только для мальчика это было нужно, это было хорошо и для него самого, и для всех остальных бойцов.

Ребенок есть ребенок, так и надо к нему относиться, чей бы он ни был. И псе же Хьен понимал, что и после того, как кончится война, пройдет немало времени, прежде чем и его друзья-однополчане, и он сам до конца примирятся с этой простой истиной.

И даже после того, как они это осознают, им нелегко будет полюбить такого, как Шинь, увидеть в нем просто ребенка, вырванного войной из родительских объятий, то есть отнестись к нему так, чтобы достало доброты вырастить, воспитать из него хорошего человека.

* * *

Хьен скреб голову, взбивая высокую шапку белой пены. Мыло щипало глаза, Хьен жмурился, а едва чуть приоткрывал прищуренный глаз, видел новый, ранее неведомый мир: рекламы, вывески, длинные торговые ряды, забитые самыми разнообразными товарами, толпы людей, вереницы машин, белые, лиловые, пестрые наряды женщин. Люди и машины непрестанно двигались, перемещались, теснились под непрерывный, доводящий до одури гул моторов, и начинало казаться, что тут отняли у человека все отпущенное ему природой спокойствие и размеренность, превратив его в суетливого, раздраженного, загнанного хлопотуна. Нет, совсем не таким представлял себе Хьен этот город раньше; когда он думал о нем, воображение прежде всего рисовало старую крепость, древние усыпальницы королей, да и все остальное, житейское здесь, казалось, должно было быть непременно овеяно дымкой поэзии и мечты.

Хьен наклонил голову ниже. Вода реки Ароматной, зеленая, как свежие листья, сделалась вокруг него бурой. Это бурое, покрытое островками мыльной пены пятно все расплывалось, и Хьен ужаснулся: как же он, должно быть, озадачил парикмахера в мастерской у рынка Донгба. Интересно, что думал тот, орудуя ножницами и машинкой над этой головой, так обросшей густыми и грязными, в песке и земле, волосами. Но ведь до сих пор у Хьена минуты свободной не было, когда уж тут стричься или мыть голову. Кто мог предположить, что в освобожденном городе их поджидает столько забот, и притом неотложных. Все, с чем пришлось здесь столкнуться, было внове не только ему, Хьену, но и всем остальным.

Что ж, теперь, после сегодняшнего «очищения», озорно подумал Хьен, если и запорошит снова его волосы пыль, то это будет пыль совсем другая, пыль иных дорог. И Хьен едва ли не с сожалением оглянулся на бурые разводы, оставшиеся после него. Он отплыл саженками подальше от берега, с наслаждением нырнул раз-другой, а когда, вынырнув, вновь оглянулся на прежнее место, оказалось, что грязное пятно уже поглотили темно-зеленые, как в стоячем пруду, прибрежные струи реки Ароматной. Вдруг вода в том месте как будто вскипела, и вслед за тем одна за другой, с интервалом примерно в секунду, показались три женских головки — зеленая, красная, желтая. Увидев его, они снова поспешно нырнули, успев испустить легкий крик, похожий на писк зимородка. Хьену врезались в память купальные шапочки, нежно белевшая кожа, яркие губы, выбившиеся пряди волос. Это было как наваждение, словно к месту, где он только что смывал с себя походную грязь, подплыли русалки и тут же, едва Хьен успел их заметить, упруго ударив хвостом, снова ушли в глубину, в подводное царство.

Река блестела под солнцем. В это раннее майское утро солнечный свет изливался на воды реки, словно крепкое молодое вино, переполнявшее прозрачный, плотно закрытый сосуд. От моста Белого Тигра к этому берегу, в сторону безлюдного причала, устланного белым камнем и укрытого легкой колышущейся тенью бамбука, — эта пристань лежала чуть ниже той, самодельной, сделанной из цистерн, у которой купался Хьен, — приближались рыбачьи суденышки. Их было много: три самых больших, баркасы, выбросив сети с обоих бортов, двигались неторопливо и важно, весла были подняты, лишь иногда плавно спускалось на воду одно кормовое; тут же, по бокам и впереди, сновали, гудя моторами, четыре маленьких лодки, в каждой было по одному человеку, они что-то распутывали, сидя на дне, и эта группа, словно хорошо слаженный оркестр, оживляла, озвучивала все пространство реки. У самого берега, то обгоняя эту процессию, то отставая от нее, шла моторная лодка размером примерно с командирский или связной катер.

Хьен с удовольствием любовался этой картиной, тем, как все восемь лодок поочередно ставили и поднимали сети: это было красиво, как балет, и грандиозно, как морское сражение. В тот момент, когда лодки вот-вот должны были поравняться с каменным причалом, на него под сверкающим солнцем поднялись три девичьи фигурки — те самые русалки, какие только что подплывали к месту, где купался Хьен. Быстро переодевшись, они подхватили белые пластиковые пакеты с купальниками и полотенцами и поспешили прочь. Хьен передернул плечами, с разочарованием признав в русалках, только что плескавшихся рядом, местных девиц легкого поведения — он видел их раньше, все три жили вместе в лачуге из разноцветных листов кровельного железа прямо на берегу Ароматной, в том месте, где в реку смотрелся рынок. И не далее как вчера, проходя мимо, он успел хорошо разглядеть их, они сидели на пороге своей лачуги, и одна из них, держа на коленях гитару, пальцами с длиннющими ногтями пощипывала медные струны. После купания все три показались куда привлекательней, строже, даже во взгляде как будто не осталось ничего вызывающего, скорее сквозила робость, когда они, проходя мимо, украдкой взглянули на Хьена.

Они ушли, а у Хьена вдруг невольно возникло странное чувство, будто что-то грязное, нечистое осквернило реку и прилипло к нему самому, его волосам, коже. А ведь чуть пораньше, еще утром верилось, что купание его освежит. Вот если б сейчас перед ним оказался ручей, такой, па-пример, как ручьи у истоков этой реки, Ароматной, — сколько их ему довелось перейти, — с каким удовольствием он бы прыгнул туда, искупался в той чистой, прозрачной воде, как делал все эти годы! И снова, в который уж раз вспомнил он с теплотой и тоской, как о верных друзьях, обретенных в пору бедности, о годах сражений. Были они полны тягот, недоедания, норою нечем было прикрыться от холода, но та жизнь была жизнью среди неиспорченных, чистых душою людей. Да уж, действительно, метко у них в батальоне говорили, что город этот сейчас все равно что сосуд с бесовским зельем — прольешь на себя пена-роком, и кто его знает, во что тебя выкрасит. Случалось, Хьен и сам остро чувствовал, как даже он, политрук, подчас подвергается какому-то испытанию — нет, не бомбам, не смерти, как прежде, а всевозможным соблазнам мишурного блеска, подстерегавшим сейчас буквально на каждом шагу.

Разноликий был он, этот город, как, впрочем, и все города, побывавшие под оккупацией. В год Обезьяны \ год всеобщего наступления, он какое-то время бурлил, волновался, сочувствуя революции, но это продолжалось недолго. Сейчас здесь было нечто совершенно иное, и оттого так часто вспоминалась пронизанная чистотой отношений атмосфера военных лег, с которой за эти десятилетия, проведенные в селах и горных джунглях, так свыклись Хьен и остальные бойцы. Здесь, в городе, они оказались в тесной близости — и не просто соседствовали, а еще и вели работу с самыми разными людьми. Кого только не было тут — служащие, торговцы, интеллигенты, монахи, студенты, бывшие офицеры, солдаты, перебежчики, проститутки, словом, самый разношерстный это был люд. И отношение к новому строю у всех было разное. Хьен был далек от того, чтобы всех мазать одной черной краской, просто люди эти, в том числе и неплохие, были ему чужие по духу.

Но сейчас он только посмеялся над собой, стоя над Ароматной, на причале, сверкавшем под утренним солнцем, — настолько нелепыми показались ему его мысли. Пот, ни к чему сейчас, убоявшись новизны ситуации, превращаться в ретрограда и консерватора, негоже, дойдя туда, где река несет свои полные воды, возвращаться назад к ее ручейку-истоку, дабы омыть себя в его струях! Нет, делай это здесь, в том самом месте, где ты сейчас стоишь! Да и какой вьетнамец может остаться сейчас в стороне от того мощного потока, в который сливаются ныне воедино две разные струи — прозрачная с мутной? И не ты ли сам, так же как и твои товарищи, не щадя себя, сражался долгие годы за то, чтобы сегодня наконец мог вот так стоять здесь?

* * *

Хьен поднялся на берег, переоделся и закатал рукава гимнастерки, обнажив недавно зарубцевавшийся шрам, — перед купанием он в первый раз снял повязку. Шрам был довольно большой, сантиметров пять, и еще красный. Оттого что Хьен долго пробыл в воде, кожа вокруг побелела.

Хьену захотелось испытать раненую руку, и он принялся поднимать и опускать завернутую в дождевую накидку постиранную мокрую одежду — сверток весил около пяти килограммов. Потом, положив сверток на одну из брошенных рядом бочек из-под бензина, он прошелся взад и вперед по сложенному из железных брусьев покрытию моста, проделав несколько гимнастических упражнений.

Шинь, подражая ему, начал размахивать руками и ногами.

— Пошли, Шинь, — окликнул его Хьен.

— Скок-поскок! Би-би-и!

Издавая этот клич, мальчик рысцой трусил за Хьеном. Воображение рисовало ему то скачущего за ним во весь опор коня, то военный «додж», выпускающий густые клубы черного дыма. Пока Хьен купался и стирал, он, подобрав снятый Хьеном бинт, привязал его к похожей на колесо железной катушке от телефонного шнура и таскал ее за собой по щебенке, покрывавшей берег.

У реки и в сквере было не так жарко. Вдоль улицы, за деревьями, над зеленью кустарника и броскими красками клумб маленькими тучками поднималась пыль — студенты и старшие школьники с лопатами, мотыгами и метлами в руках вышли наводить порядок в городе. Революционный настрой охватил всех единым порывом, и молодежь работала с удовольствием. То и дело раздавался смех, слышались веселые шутки. Здесь были и девушки в изящных белых аозай, форме колледжей, и юноши в модных узеньких нейлоновых брюках с отливом.

Хьену с Шинем, идущим через сквер мимо этих молодых людей, показалось, что они попали на большое гулянье. Задорные молодые лица, оборачивающиеся к Хьену, светились доброжелательностью. Несколько парней заговорили с ним, и Хьен остановился. В этот момент из ворот находившегося неподалеку студенческого клуба медленно выехала агитмашина.

На переднем сиденье, держа в руке микрофон, сидела девушка с прямыми до плеч волосами, в лиловом аозай, и пела «Освободим наш Юг». Юноши и девушки, подметавшие улицу и сквер, с готовностью, весело подхватили песню, и их голоса, поначалу звучавшие вразнобой, с каждой минутой делались все дружнее и громче.

Хьен невольно поискал глазами Тху Лан — в машине и на дороге, — но ее нигде не было видно.

В то раннее туманное утро на пляже в Тхуанане Хьен и подумать не мог, что их случайная встреча перерастет в продолжительное знакомство. За это время Хьен успел несколько раз повидаться со стариком и его дочерью. Интересно, что, если бы даже та встреча в Тхуанане не состоялась, Хьен рано или поздно все равно бы столкнулся с этой семьей: старик с дочерью, как оказалось, поселились в районе, за порядок и котором отвечала часть, где служил Хьен.

Они жили в одноэтажном домике, в котором было всего три комнаты, на широкой, но безлюдной сейчас улице, где под немолчный стрекот цикад в воздухе, напоенном жаркими лучами начинающегося лета, с деревьев феникс облетали маленькие желтые лепестки. Старик был членом культурной комиссии при городской комендатуре и как-то раз зашел проведать Хьена в один из домов, глядевшихся в гладь Ароматной, где квартировала их рота. А затем и Хьен — этого просто требовали приличия — нанес свой ответный визит.

Тху Лан боялась, что Хьен забудет помер дома, и поджидала его у ворот, там, где струилось благоухание желтых орхидей, затенявших идущую к подъезду дорожку. Белое платье встречавшей его девушки, солнечные зайчики, игравшие на листьях, неожиданно пришедшее ощущение приятной прохлады — все это показалось ему близким, хорошо знакомым, а может, подумалось ему, просто напомнило страницы давно забытых книг, которые он читал когда-то в Ханое, в те времена, когда с учебниками под мышкой бегал в школу.

Уже сидя напротив профессора и держа в руках чашку с ароматным, сдобренным лотосом дымящимся чаем, Хьен все еще не мог отделаться от какой-то растерянности, недоумения: трудно было поверить, что девушка в традиционном белом аозай, поджидавшая его под желтыми орхидеями, и весьма современная девица в джинсах и броской маечке, прятавшаяся за спину отца в Тхуанане, — это один и тот же человек.

Старый профессор с видимым удовольствием беседовал с Хьеном. и это тоже немало удивило его. Хьен считал, что в то утро переусердствовал, толкуя со стариком про местную интеллигенцию и ее понимание гуманизма, и старик наверняка сердится на него. Однако это оказалось не так. Профессор принялся подробно расспрашивать его о жизни на Севере, о социализме. Хьен решил рассказать о себе и о своих сверстниках, постаравшись, однако, сделать это так, чтобы не показаться нескромным. Рассказывал он долго и среди прочего припомнил, как еще пятилетним мальчишкой, держась за руку матери, шагал в гневно гудящих, колышущихся, словно волны, людских колоннах вокруг озера Возвращенного Меча в тот день, когда вся столица вышла на демонстрацию протеста против зверского отравления заключенных в Фулое. Рассказал о том дне, когда вместе с другими призывниками сел в длинный состав, уходивший на фронт, о том, что с тех пор среди множества воспоминаний о Ханое, городе, где он родился и вырос, хранит и память о вокзале, над которым взметнулся лес машущих вслед поезду рук.

Рассказывал о трудных годах фронта, где он и его однополчане могли вынести многое, но не могли обойтись без песни, без письма от близких, без новой книги.

Отец и дочь внимательно, не сводя глаз, слушали Хьена, казалось, внимая не только словам, но и чему-то идущему прямо от сердца, трепетность и чистота которого им сразу внушили доверие.

Пробило два часа. Профессору пора было по делам. Он пожал Хьену руку, сожалея, что не может побеседовать с ним подольше. Хьен тоже встал было и взялся за свой пробковый шлем, но профессор легко положил руку ему на плечо, усаживая в кресло.

— Оставайтесь. Дочь у меня состоит в каком-то там комитете, знаете, молодежное движение… Перед вашим приходом она просила меня похлопотать за нее перед вами, не согласитесь ли вы обговорить с ней кое-какие вопросы, речь идет о контактах между их движением и вашими бойцами. Как вы, готовы?

— Отчего же, поговорить можно. — Ответ Хьена прозвучал довольно сдержанно.

Профессор ушел, и они остались одни в гостиной. Тху Лан, все время до этого белой свечечкой простоявшая за спиной гостя, села в кресло рядом с тем, в котором только что сидел отец.

— Скажите, — спросила она, — какие у вас впечатления о нашем городе? Начните с самого первого дня.

— Впечатлений много, — чистосердечно ответил Хьен, разглядывая ее руки, проворно разливавшие по чашкам свежий чай.

— А не могли бы вы поделиться ими?

— Что же вас интересует?

— Все. Но выпейте сначала чаю. Меня интересует все, что связано с жизнью нашего города.

— Похоже, у меня хотят взять интервью, — усмехнулся Хьен. — Вы случайно не спутали меня с какой-нибудь знаменитостью?

— Да ведь вы просто находка для нашей молодежи! Настоящий кладезь ответов на все вопросы!

«А эта симпатичная особа, оказывается, большая насмешница», — подумал Хьен и не смог сдержать улыбки.

— Что вызвало вашу улыбку?

— Это я сам над собой потешаюсь, в каком убытке оказался. Выпил чашку чая, а за это у меня грозятся отобрать мой клад!

— Столь большой ущерб вы не понесете! — Девушка, пряча смеющееся лицо, наклонилась, холеной белой рукой разгладила на коленях шелк платья.

— Я пошутил. Просто попробовал забавы ради воспользоваться выражениями, бытующими среди местных дельцов. Ведь здесь еще вчера были в ходу такие понятия, как убыток и прибыль.

— А вы хоть и тихоня, однако опасный! — удивленно воскликнула девушка.

— Скажите, вы были в этом городе в шестьдесят восьмом?

— Была, — Она насторожилась, стоило Хьену изменить ход беседы, но тут же снова постаралась перехватить инициативу. — А вы?

— Я — нет, моя часть выполняла другое задание. Тогда вы жили здесь же, в этом доме?

— Да…

— А вам было страшно? Мне бы хотелось услышать правдивый ответ.

Самолюбие ее было задето.

— Простите, что значит «правдивый»?!

— Извините, но в ту пору вы были еще совсем малышкой, и я подумал, что вы могли испугаться… — Хьен не хотел, чтобы она рассердилась.

— Да, я испугалась. Кстати, мне тогда было двенадцать.

— А ваш отец не хотел увезти вас отсюда?

— Нет, мы решили остаться, так же, как и сейчас. Знаете, отец всегда относился ко мне как ко взрослой, даже когда я была еще совсем маленькой, и потому уезжать нам или оставаться — решали вдвоем.

— А в семьдесят втором?

— И в семьдесят втором тоже. О, в тот раз на нашей улице мы совсем один остались, почти все из города выехали. На улицах ни души не было. Отец велел мне вынести к воротам маленький столик: будем нить там утренний кофе, шутил он, и ждать первого прохожего, чтобы пригласить его на завтрак! Зря ваши в тот раз не вошли и город, тогда его можно было брать хоть с деревянными ружьями.

— Это вы сами так считаете или ваш отец об этом говорил?

— А что, разве я не права?

— Скажите, вы не задумывались над тем, почему люди в панике бежали отсюда?

— Некоторые боялись коммунистов, но большинство боялось обстрела, просто опасались за свою жизнь.

— Может быть, были и другие причины?

— Были, конечно. Изыскивая средства к существованию, люди так или иначе были связаны с прежней властью и, конечно, боялись, что революция покарает их или по меньшей мере лишит всего и они в итоге просто умрут голодной смертью.

— Ну, а вы сами чего больше всего боялись? Ведь в том, что было страшно, вы только что сами признались. Возьмем, к примеру, год семьдесят второй или эти дни.

— Мне кажется, — после некоторого замешательства ответила она, — что на пляже в Тхуанане отец уже говорил с вами об этом…

— Ах вот что… Вы тоже думаете, что мы окажемся недостаточно гуманными?

— Нет, сейчас я думаю иначе…

Хьен, спохватившись, посмотрел на часы и стал прощаться. Уже уходя, он шутливо сказал:

— Значит, тихоня, но опасный, я правильно вас понял?

— Да, остаюсь при своем мнении: тихоня, но опасный! Сама не знаю почему, но мне кажется, что вы именно такой. Может, я ошибаюсь?

— Нет, подмечено верно! А что касается остального, то попробуйте представить себе вот что: вы случайно обнаружили, что рядом с вашим домом убийца точит нож, чтобы, выждав удобный случай, убить вас и ограбить. Наверняка вы что-нибудь предпримете. В такой ситуации только круглый дурак, извините за грубость, будет сидеть сложа руки. Подопытным кроликом никому быть не хочется. Но тут не это важно, гораздо важнее другое: не всегда и не ко всем у вас будет такое отношение, как к этому убийце.

— Понятно, — весело отозвалась девушка, провожая Хьена к дверям, — В ваших книгах это называется революционной диктатурой.

— Вы очень понятливы. Но вы признаете такую диктатуру?

— Пе только признаю, но и буду у вас ей учиться, — засмеялась она, — я ведь тоже бываю и тихоней и… опасной, конечно, в случае необходимости.

— Задача защиты революции возложена и на вас, потому что сейчас вы тоже в ее рядах, верно я понял?

Тху Лан подняла на Хьена благодарный взгляд:

— Да, я тоже вместе с вами! У вас возражений нет?

Уже под орхидеями, у выхода на улицу, она спохватилась, что не поговорила с Хьеном о студенческих делах. Хьен пообещал по возможности помочь их комитету.

— Вы не откажетесь время от времени навещать нас с отцом? Беседа с вами доставила ему огромное удовольствие.

— У меня плоховато со временем, — чистосердечно ответил Хьен, — но как только выдастся свободная минутка, загляну непременно. Так и передайте отцу!

* * *

Чать, назначенный в К-1 ротным вместо Нгиа, откинулся на стуле; вычурная резьба, которой была изукрашена спинка, возвышалась над его стриженой, уже давно начавшей седеть головой. Прочистив железным прутом пластмассовый коричневатый кальян, он набил его лаосским табаком и зажег. Но, сделав длинную затяжку, вынул трубку изо рта и, сердито сплюнув в пластмассовую же корзинку для мусора под столом, швырнул туда кальян.

— Черт бы их побрал с их пластмассой! Горечь какая!

За огромным овальным столом, прозванным «столом Парижских переговоров», на таких же, как у Чатя, стульях с высокими спинками собралось человек десять — отделенные и взводные командиры.

Утренняя оперативка близилась к концу, разговор пошел вольный. Разбирали свежую почту, газеты. Это были единственные минуты, когда можно было поговорить в своем кругу, откровенно и по душам.

Кьет, командир третьего взвода, последним докладывавший о происшествиях за минувшие сутки, пожаловался ротному на проступки, которые отдельные бойцы допустили в контактах с горожанами.

— С сегодняшнего дня, — строго ответил ротный, — никого, кроме патрульных, с территории не выпускать! И позаботься о том, чтобы получше наладить быт бойцов!

— А как же работа среди населения? — недоуменно спросил Кьет. — Ведь не прекращать же ее?

— Работа среди населения, говорите? Продолжать, но… ухо держать востро! Все они тут хорошие притворщики!

Чать повернулся к Тхангу:

— Санинструктор, ты нашел врача для Хопа?

— А его что, нужно лечить, командир? — осклабился Малыш Тханг.

— Нет, положить, чтоб другие ходили смотрели!

И ротный снова повернулся к Кьету:

— Ты заставил Хопа объяснить свое поведение?

— Так точно.

— Как он сам считает, какого дисциплинарного взыскания заслуживает?

— Но ведь уже было решено, что это потом, а пока пусть только объяснится перед всеми да и врачу-специалисту непременно надо его показать… Вы ведь его давно знаете. — Кьет откашлялся и низким голосом продолжал: — Хоп и воевать как следует умеет, и любой приказ всегда выполнял по совести. Но вот в городе только неделю продержался. А потом началось: и вещи-то тут красивые, и все потрогать, пощупать ему надо, да и люди, оказывается, сама искренность, девушки обходительные, и пошло, и пошло… Сколько раз его предупреждал: будь посдержанней, поосмотрительней, не дай себе голову заморочить, помни, наконец, что ты боец революционной армии. А он вот… подцепил…

— Предупреждал, предупреждал, а солдат тем временем не зевал! — захохотал Чать. — Чего уж проще было: замечен в чем-то, так за ворота ни шагу! Впредь так и будет!

Хьен, вернувшись с купанья, развесил во дворе мокрую одежду и вошел в дом.

— С тобой Ки хочет встретиться, — сказал ему Чать.

— Что случилось?

— Не в курсе. Позвони — узнаешь.

Хьен с расческой в руках подошел к большому зеркалу, прикрепленному к дверце шкафа. Из зеркала на него глянул осунувшийся молодой военный, коротко подстриженные волосы еще больше подчеркнули худобу лица. Причесываясь, Хьен набрал номер телефона батальонного политрука. На том конце провода раздался знакомый ровный голос. Ки сразу узнал Хьена.

— Купаться, говорят, ходил?

— Так точно.

— Что у вас там?

— Оперативка идет.

— Как, еще не закончили? Ты помоги Чатю, поучи стилю работы. Оперативку затягивать нельзя, дела ждут. Но у меня к тебе другой разговор будет. — Политрук замолчал ненадолго, пережидая, пока смолкнет шум: видно, неподалеку проходили тяжелые машины. — Ребята из молодежного клуба хотят пригласить на встречу кого-нибудь из наших. Есть мнение, что лучше всего послать тебя.

— Может, кто-нибудь от вас сходит? Вам виднее, о чем с ними говорить. — Хьену очень хотелось отказаться от этого поручения.

— Ну, никто из наших ребят, конечно, не спасует. Однако сдается мне, что к тебе студенты скорее прислушаются.

— И о чем с ними говорить?

— О чем хочешь. К примеру, о фронте, о боевых традициях, да мало ли о чем! Ну и постарайся как-то обрисовать им трудности, которые могут нас ждать, — залечивание ран войны, послевоенное строительство…

— Когда идти, товарищ политрук?

— Сегодня вечером.

Хьен повесил трубку и вернулся к «столу Парижских переговоров» как раз в тот момент, когда Чать закончил оперативку. За истекшие сутки особых происшествий не было. Бойкие на язык отделенные, зажав под мышкой свежие газеты и письма, столпились вокруг Хьена, щедро отпуская остроты по поводу его новой прически.

Пока Хьен увещевал острословов оставить его в покое и поскорее вернуться к своим обязанностям, в ворота вошла и заторопилась к дому девушка в ярко-желтой блузке с широкими рукавами-раструбами и с красной пластмассовой корзинкой в руке. Рядом шагал Малыш Тханг, он что-то нашептывал ей на ходу, и девушка в ответ улыбалась.

Едва девушка вошла в комнату, хохот разом смолк, и все как по команде повернулись к дверям. Большие глаза посетительницы, с застывшим в них покорным выражением, в упор смотрели на присутствующих. Красивой ее назвать было нельзя, скорее симпатичной, но самое главное — от этой внезапно появившейся здесь смуглянки смутно веяло чем-то хорошо знакомым, домашним. Один из отделенных, оказавшийся к ней ближе других, поспешно закрыл широко раскрытый рот — только что этот остряк хохотал во все горло над Хьеном — и, картинно опершись о высокую спинку, спросил:

— Вам кого, барышня?

Девушка растерялась, но ей на помощь пришел Малыш Тханг:

— Дело у нее, поговорить хотела, да все войти не решалась, за забором стояла…

— Какое же у вас дело? — Хьен, который все еще сидел рядом с Чатем, показал ей на стул напротив. — Присаживайтесь.

— Спасибо, я постою, — вежливо ответила девушка и как-то странно заулыбалась, оглядывая присутствующих. Чать не выдержал любопытного взгляда ее больших глаз, отвернулся, пошарил в корзинке для мусора и снова вытащил выброшенный туда кальян.

— Все же, наверное, вы явились сюда не затем, чтобы на нас поглазеть? — недовольно сказал он, затягиваясь.

— Чать! — воскликнула девушка, не выдержав больше паузы. — А вы нисколечко не изменились, и разговариваете так же!

Чать, точно его током ударило, швырнул злополучный кальян в корзину и крепко сжал плечо Хьена:

— Ты никого не узнаешь, парень? Ведь это же наша малышка Оу!

— Оу! — Теперь и Хьен узнал эти глаза. Он подбежал к девушке и усадил ее на стул возле Чатя. — Откуда ты взялась? Как тебе удалось нас разыскать? И где ты пропадала — в Дананге, Нячанге, Сайгоне?

— В Дананге. А здесь я уже целых два дня. Услышала, что вы тут, и так обрадовалась! Искала, искала, еле нашла!

Чать сбегал в другую комнату, принес ей воды:

— Где же ты была эти дни, малышка?

— С нашими, из Куангчи. Мы вместе из Дананга шли. — Она выпила залпом целый стакан. — Ночевали под открытым небом, на той стороне Ароматной. Хьен, Чать, скажите, а где мой братик, Нгиа, куда он ушел?

 

Глава IX

Тху Лан ждала Хьена неподалеку от входа в студенческий клуб.

Над крышами города догорал закат. Со скверов, бульваров и от реки расползались сиреневатые сумерки. Тху Лан и на этот раз удивила Хьена. Глядя на девушку в лиловом, доходившем только до колен аозай, несмело и медленно идущую ему навстречу, он снова невольно усомнился: неужто это та самая девчонка в джинсах и маечке, что встретилась ему как-то туманным утром на берегу моря? И вдруг, пожав ей руку, почему-то подумал, что весь путь ее, с того самого утра, — навстречу ему, Хьену, и потому-то она все время является ему в новом облике.

Тху Лан успела заметить необычное, всего лишь на миг мелькнувшее в его глазах выражение. Этот взгляд, правда тут же погасший, и энергичное пожатие большой, крепкой руки смутили ее, оставив после себя неожиданное ощущение счастья.

— Вы очень точны, — сказала она. — Наши тоже все здесь.

— Я ведь солдат.

Тху Лан успела заметить и то, как этот высокий военный с худощавым юным лицом, шагая рядом с ней, вдруг сделался строгим и отчужденным, словно что-то вдруг отдалило его. Пожелтевший, высохший лист опустился между ними, и ветерок с шуршанием погнал его по тротуару.

Хьен, взглянув на Тху Лан, увидел, как она вдруг растерялась, низко наклонила голову и ускорила шаг, точно стремясь убежать от скрежещущего шороха сухого листа. Они вошли в ворота. Уже темнело. Собравшиеся во дворе клуба студенты в ожидании начала вечера стояли небольшими группами под деревьями, бродили по посыпанным гравием дорожкам.

Навстречу Хьену и Тху Лан бросился парень в короткой куртке.

— Знакомьтесь, это Зунг, председатель нашего совета, — сказала Тху Лан.

Хьен обменялся с парнем рукопожатием, и все вместе они вошли в дом. Прежде здесь был спортклуб. Двухэтажное здание нависало над Ароматной, напоминая пришвартовавшийся корабль; первый этаж был выкрашен в цвет морской волны, второй был белым, на нем поблескивали глазки окон-иллюминаторов.

Хьен знал, что этот город, как и Сайгон, в годы оккупации особо отличался студенческим и молодежным движением. «Отцы города» немало поломали голову над тем, как, какими мерами пресечь непрерывно выливавшиеся на улицы демонстрации студентов и старших школьников: антиамериканское движение, охватившее здешнюю молодежь, было очень сильным. В одном из журналов Хьен наткнулся на статью с необычным заголовком: «Молодежь — это класс». Конечно, классом молодежь никак быть не могла, но заголовок показался Хьену достаточно броским, он как нельзя лучше говорил о той роли, которую современная молодежь играла и в революции, и в общественной жизни. Большинство здешних студентов и молодых людей, те, кто сейчас добровольно взял на себя часть забот о городе, таких, к примеру, как поддержание чистоты и порядка на улицах, агитработу среди населения и многое другое, были непосредственными участниками волнений, которые не так давно потрясли этот романтический город, и многие из этих молодых людей на себе узнали, что такое тюрьма и пытки. Преследованиям подверглись даже их родственники. Однако успеют ли эти ребята, думал Хьен, за поступью революции, которой сейчас, на первых порах, буквально бредят? Не спасуют ли они, соприкоснувшись с безмерной суровостью жизни трудового люда, тех голых и босых, кто сделал историю?

Зунг, судя по всему, был ровесником Хьена. Он несколько раз был в тюрьме и в конце концов оказался в списке тех руководителей студенческого движения, с которыми власти, по слухам, собирались перед отступлением разделаться окончательно. Широколицый, густобровый, с большими выразительными глазами, он был довольно высок и крепок на вид. Он успел сообщить Хьену, что самым важным делом сейчас является сплочение воедино отдельных организаций, имеющихся во всех колледжах и институтах города, и что на ректорское место они ждут известного ханойского профессора.

— Недавно, — сказал Хьен, — мне на глаза попалась книга о приезде сюда делегации вьетнамской молодежи, обучающейся за рубежом. В ней было много фотографий, репортажей, интервью и, помнится, даже какая-то резолюция.

— Да, такое было в семьдесят третьем. Интересно, что особенно привлекло ваше внимание в этой книге?

— То, как сайгонские власти, и особенно военная верхушка, стремились завоевать симпатии студентов. К примеру, когда студенты из группы «За любовь к соотечественнику» приезжали сюда, их принял сам командующий Первой зоной — Нго Куанг Чыонг.

— Да, вы верно подметили! Именно в этом и таилась главная опасность. Мы бойкотировали все эти поползновения. Ну, к примеру, такие, как стремление сайгонской военщины любыми путями сблизить студентов с молодыми офицерами, прошедшими антикоммунистическую подготовку.

— Однако кое-что им удалось сделать, — заметил Хьен.

— Мы очень тяжело это переживали, — ответил Зунг, — хотя большинство студентов сплотилось вокруг нашего движения…

— Я знаю, — сказал Хьен, — что все эти годы вы вносили посильный вклад в борьбу…

Зунг и Тху Лан провели Хьена по клубу, показали рабочие комнаты. Хьен был удивлен и растроган, ему невольно вспомнилась картина, изображавшая рабочих Петрограда перед штурмом Зимнего: вход в большой зал, заполненный народом, охраняли стоявшие с автоматами парень и девушка, на стволах автоматов были привязаны красные бантики. Другие комнаты были заставлены столами — председателя студкома, его заместителей, ответственных за пропаганду, культмассовую работу и так далее, а над этими столами, заваленными бумагами, виднелись прилежно склоненные головы юношей и девушек. Кто-то беспрестанно входил и выходил, беспрерывно стучали пишущие машинки, кругом царил деловой пастрой.

Они поднялись на второй этаж. Большая группа девушек разучивала революционную песню, которую сочинили сами студенты. Хьен вместе с Зунгом и Тху Лан вышел на балкон, нависавший над водой, и залюбовался красивым пейзажем — над Ароматной опускалась ночь. Вдоль берегов, освещенных неоновыми огнями лампионов, плавно покачивался стройный тонкий бамбук, нависали над водой купы деревьев фыонгви, тут и там теснились сампаны и лодки, стоящие на приколе, поражал непривычностью форм Новый мост, а на плавных линиях моста Чангтиен причудливо перемежались полосы света и тьмы. На том берегу, над улочками, примыкавшими к шумному рынку, поднималось, задрав кверху изогнутые углы крыши, очень высокое здание.

Но и вся эта красота, и вся кипучая жизнь моментально забылись, едва Хьен повернулся и глянул влево, на самую темную часть противоположного берега Ароматной, именно там ему приходилось бывать ежедневно с первых дней пребывания в этом городе. Все эти несчастные, обездоленные люди, кого он привык встречать там, разом отчетливо вспомнились так, будто встали перед глазами среди сваленных прямо под открытым небом груд чемоданов, коробок, узлов и самой разной домашней утвари — женщины с озабоченными осунувшимися лицами, с детьми на руках, за нехитрой стряпней в солдатских котелках, подобранных по дороге, скорбные, морщинистые старики, дети с грязными ногами, растрескавшимися пятками. Вспомнились разговоры этих людей, полные тревоги — ведь у многих пропали или погибли близкие. Вот уже почти месяц, как изо дня в день на том берегу Ароматной разыгрывались эти сцепы — беженцы из Куангчи группа за группой возвращались в родные края из своих странствий.

Еще днем, готовясь к выступлению, Хьен решил, что непременно начнет его с рассказа об этих людях. Река Хьенлыонг словно проложила свое русло по карте истории. Скудные земли, места извечных тяжелых схваток с природой пли с захватчиками, земли Куангчи стали оплотом революции, здешний бедный люд издавна был ей беспредельно предан. Однако ныне край этот напоминал эпицентр промчавшегося только что урагана: слишком большие перемещения среди населения, как к северу, так и к югу, вызвали здесь непрерывные артобстрелы и бомбардировки последних десяти лет, а также упорная борьба за людей, которую вели обе стороны, то есть и мы, и наши враги.

Эти земли также стали местом суровых сражений, плацдармом, где в течение долгих лет многие и многие вчерашние школьники проходили школу жизни — учились мужеству, изничтожали трусость и познавала, как, какими усилиями и сколькими безвестными жертвами многих поколений, какой кровью, потом, слезами оплачиваются завоевания революции…

* * *

В перерыве к Хьену подошла Тху Лап, отвела его в сторону, туда, где свет был не так ярок.

— Когда все кончится, задержитесь, пожалуйста, это очень важно…

— Что-нибудь случилось?

— Да, но об этом я могу сказать вам только наедине.

Выйдя из клуба, все еще под впечатлением только что закончившейся встречи, Хьен направился к месту, где они с Тху Лан договорились встретиться. Интересно, думал Хьен, о чем она собирается с ним говорить? Он вспомнил, как она сказала «очень важно».

Тху Лан ждала его под невысоким деревом банга в углу двора, рядом с ней стояла незнакомая женщина, несколько странно, как показалось Хьену, одетая, — он никак не мог понять, горожанка она или крестьянка. Лица обеих были серьезными.

— Подождите минуточку, — тихонько сказала Тху Лан женщине и подошла к Хьену.

— Я ведь тоже несу ответственность за охрану революции, — начала она тихо, повторяя слова, сказанные Хье-ном у нее дома. — Речь идет о бывшем офицере, он откуда-то бежал и сейчас прячется в одном из местных кафе. Впрочем, эта женщина сама вам все расскажет.

— Спасибо, — сказал Хьен, — только почему вы мне сразу об этом не сказали?

— Не хотела отвлекать, к тому же и сейчас еще не поздно. Пу, на этом моя миссия закончена, давайте я вас познакомлю…

Хьен поздоровался с женщиной легким кивком головы.

— Вы могли бы рассказать обо всем поподробнее? — попросил он.

— Да, конечно, только лучше бы нам найти более подходящее место…

Через полчаса женщина уже сидела перед Хьеном в здании, которое занимала его рота. Хьен, налив в чашку чай, поставил ее на блюдце и придвинул к гостье.

— Прошу!

Женщина подняла глаза. Она была очень худа и к тому же выглядела удрученной, казалось, ее терзала какая-то затаенная боль. Узенький белый шарфик кольцом охватывал ее шею и двумя длинными концами падал на темно-вишневое, как монашеская ряса, аозай. Если б не траурный шарфик, ее можно было бы принять за монахиню.

— Эта девушка посоветовала мне обратиться к вам, я послушалась и пришла в клуб, — монотонным, бесцветным голосом начала она, доверчиво глядя на Хьена. — Прежде всего я хочу сказать вам вот что: сбежавший офицер, он, но-видимому, что-то замышляет, — мой бывший муж, у меня от него было двое детей. Но не заставляйте меня вспоминать прошлое. Я недавно вернулась из Нячанга и зашла к одним старым знакомым и там, через шесть или семь лет, снова столкнулась с ним лицом к лицу. Я знаю, что он удрал из вашего лагеря. Он не задерживается подолгу на одном месте, но мне стало известно, где он будет сегодня ночью и куда двинется дальше. Он человек опасный. Не думайте, что я говорю так, чтобы свести личные счеты. И прошу вас, ни сейчас, ни потом не расспрашивайте меня о моей жизни. Подозревать меня тоже ни в чем не надо. Я просто очень несчастна, а сегодня пришла к вам с единственной целью, как и сказала вам эта студентка, — помочь революции. Я расскажу вам все, что знаю, но только вам одному, без свидетелей, писать я тоже ничего не буду.

— Вы приняли постриг в одной из пагод?

— Будет лучше, если вы вообще не станете меня ни о чем спрашивать. Я просила вас отнестись ко мне с доверием, не надо меня ни в чем подозревать. Считайте, что это мое условие.

Женщина помолчала.

— Вы все еще не доверяете мне? — продолжала она, — Хорошо, отвечу вам: да, я приняла постриг. Но то, что заставило меня приехать сюда из Нячанга, относится к мирской жизни. Я тревожилась, хотела узнать, что стало с моими двумя дочерьми. В пагоде я уже целых семь лет… Нет, не могу, извините…

Потом, успокоившись, она рассказала Хьену все, что ей было известно о планах бывшего мужа, где его искать, написала точный адрес, даже объяснила расположение улиц.

* * *

На чердаке дома помер сто двенадцать-бис, в тупичке, примыкавшем к одной из многолюдных улиц, в углу тесной деревянной надстройки, служившей хозяину кафе местом хранения алтаря предков, сидел уже известный нам майор, шарф по-прежнему окутывал его шею.

Снизу донеслось шлепанье деревянных сандалий по кирпичному полу, и вслед за тем заскрипели ступеньки лестницы. Майор носом потянул воздух — запахло кофе. Лысый толстяк с заплывшими глазками внес дымящуюся чашку, под мышкой у него был зажат какой-то сверток.

— Вот все, что вы просили. — Толстяк поставил чашку и положил сверток.

Майор не торопясь ложечкой размешал кофе, отхлебнул немного.

— Когда можно идти?

— Ближе к комендантскому часу. Лучше всего в двадцать два тридцать.

— А помер лодки?

— 9033-икс. Запомнили?

— 9033-икс.

— План прежний. Напоминаю: сверток держите в левой руке, шарф завяжете так, чтобы походило на девятку то есть чтоб на грудь падал длинный конец. Встретит вас молодой человек на небольшой джонке. Он возьмет вас на борт. Ночь проведете на джонке, утром будете на месте.

Майор продолжал смаковать кофе. Потом закурил дорогую сигарету, поднял сверток и, взвесив его на руке, заметил, что он слишком легкий.

— Мой кольт здесь? — сразу же спросил он.

— Вам нельзя иметь при себе оружие, пока вы не доберетесь до реки. Это опасно, да и вообще ни к чему.

— Где же вы его припрятали?

— Там, на лодке. Как только окажетесь на ней, вам его отдадут.

— Благодарю. — Майор крепко пожал толстяку руку. — Возвращайтесь к своим клиентам!

Ровно в двадцать два пятнадцать майор, держа сверток под мышкой, спустился вниз и по тесному, грязному и заваленному отбросами проходу, идущему вдоль стены, выбрался на улицу. Окна кафе ярко горели. Майор как ни в чем не бывало вошел внутрь, быстрым взглядом окинул посетителей, неторопливо попивавших кофе за столиками, и спросил себе молока со льдом. Залпом выпив стакан, он подошел к стойке расплатиться. Хозяин, тот самый толстяк, отсчитывая сдачу, незаметно придвинул к нему толстую пачку денег. Майор ловким движением спрятал деньги в карман и еще раз крепко тряхнул толстяку руку.

Выждав, пока майор отойдет достаточно далеко от кафе, толстяк, облегченно вздохнув, бросился в комнату за стойкой, где его жена, худая женщина с недовольным лицом, мыла посуду.

— Ну, всего через каких-нибудь полчаса наш нахлебничек угодит им прямо в лапы! Можно наконец перестать трепыхаться!

У берега Ароматной, в том самом месте, где, по словам хозяина кафе, его должны были встречать, майор увидел множество теснившихся лодок. Налетавший ветер задувал огоньки керосиновых ламп, светившихся под навесами лодок, приносил оттуда на берег голоса, музыку и громкий, похоже, пьяный смех. Майор придержал на груди развевающийся конец шарфа. Он вдруг почувствовал озноб и спросил себя: а что, если все сорвалось и его никто не встретит? До комендантского часа оставались считанные минуты.

Он посмотрел на человека с винтовкой — по Новому мосту под фонарями прохаживался часовой, солдат армии Освобождения, — и сердце у него ушло в пятки. Вот уже почти месяц прошел с тех пор, как ему удалось бежать. В одну из ночей на переходе в Куангчи он вместе с другими пленными оказался в разбомбленной пагоде. Прикинувшись, что у него заболел живот, он попросился выйти справить нужду. Часовой, побоявшись, что он того и гляди осквернит пагоду, позволил ему выйти. Первый раз он вернулся и улегся спать, но поближе к рассвету сбежал. Он скитался много дней по лесу, прятался в заброшенных постройках, пока наконец ему удалось вернуться в город. И тут его почему-то больше всего поразил именно часовой с винтовкой на мосту Чангтиен, и точно так же, как сейчас, упало сердце. Но тогда у него хотя бы сохранялась еще какая-то дикая, слепая уверенность в том, что пусть будет сдан даже сам Сайгон, но Четвертая зона — плодородная долина по ту сторону Девяти Драконов и Кантхо, который он привык любовно называть «Западной столицей», никогда не будут потеряны.

А сейчас, куда податься сейчас? На что надеяться? Может, настал момент воспользоваться наконец, как простой веревкой, этим шарфом, который завязан вокруг шеи? Но в страхе смерти, как утопающий хватается за соломинку, он рад был любой возможности и поверил хозяевам кафе, «красным снаружи, голубеньким внутри», тем, кто смирился с новым строем, но не утратил надежды на возвращение старого. Ненадежная, слабая это была опора, но ежели и ее лишиться, превратишься в одинокого затравленного волка, который боится даже собственной тени, ему и смерть покажется избавлением. Он жалел об одном — что уезжает, так и не взглянув напоследок на свой дом где некогда он провел столь счастливые дни с красавицей женой и любимым сыном.

Небольшая джонка, выскользнув из темноты, пристала к берегу прямо около него, и он с горечью и облегчением шагнул в нее, кивком головы поздоровавшись с молодым лодочником.

— Простите, вы какой номер ждете? — приглушенным голосом спросил парень.

Майор ответил.

Джонка под номером 9033-икс, которая должна была отвезти его в К., местечко в горах за усыпальницей Минь Манга, ничем не отличалась от других стоявших здесь лодок. Команда ее состояла из трех крепких парней, один из них и подвел ее к берегу; на лодке был деревянный навес и маленький, не больше клетки для птиц, алтарь предков, пристроенный за брусом рулевого весла. Хозяин кафе предупредил, что у лодочника есть настоящее, а не фальшивое разрешение на порубку и перевозку леса.

— Ну как, братья по оружию, недоразумений не было? — весело спросил майор, угощая парней сигаретами.

— Да нет, — ответил самый высокий, — забирайтесь под навес, отдыхайте. Мы хотим отойти прямо сейчас, не дожидаясь комендантского часа.

— Мне тоже сдается, что так будет лучше. Скажите только, где мой кольт?

— Здесь, — ответил высокий, — он у меня, буду охранять вас в пути.

Непривычный северный говорок и лицо высокого парня, чем-то неуловимо знакомое — он успел разглядеть его, когда лодка отходила от берега, в отбрасываемом на воду свете лампиона, — насторожили майора. «Вуду охранять вас в пути», — снова послышалось ему, и буквально в эту минуту память подсказала ему: высокий парень — тот самый раненый «вьетконг», который вел Шиня через двор школы в Тхуанане, где майор вместе с другими пленными ожидал переброски в Куангчи.

Сомнений быть не могло, он оказался в ловушке. Решение бежать пришло молниеносно. Стрелой метнулся он к борту, выбросив сжатый кулак прямо в лицо высокому парню. Тот успел подставить майору подножку. Майор растянулся на дне лодки, уткнувшись лицом в настил, но успел подняться и уже отрывал чью-то руку, крепко ухватившую его за концы шарфа, когда получил от высокого первый сокрушительный удар в челюсть. Тут же последовал второй — в переносицу, так что искры из глаз посыпались. Майор упал.

Джонка под номером 9033-икс спокойно двинулась вверх по течению Ароматной и стала у пристани — той самой, что несколько дней тому назад расчистили бойцы из роты Хьена, чтобы было где искупаться и постирать. Здесь от реки было ближе всего до гарнизона.

В свете лампиона, стоявшего на пристани, Хьен внимательно разглядывал лицо пленного, которого бойцы выводили из лодки. Неожиданно ему показалось, что он обнаруживает какие-то черты сходства с мальчиком, но он отогнал от себя эту мысль.

После того мощного удара, которым он уложил в лодке майора, всю ночь болела недавно зажившая рана на руке. Не дождавшись рассвета, Хьен встал и пошел в дальний конец флигеля, где в одной из пустых комнат был заперт пленный. Хьен несколько раз прошелся перед дверьми, а потом, повинуясь какому-то безотчетному чувству, направился в комнату к Тхангу. Под солдатским москит-ником сладко спал Шинь. Хьен смотрел на лицо спящего мальчика, а в памяти упорно всплывало лицо пленного. Что, если и в самом деле человек, запертый через несколько комнат отсюда, отец мальчика? Хьена вдруг ошеломило поразительное сходство — тот же рисунок тонких, с опущенными уголками губ…

* * *

Майор тоже не сомкнул за ночь глаз. Как он был зол на себя! Простительно ли такому, как он, старому, обстрелянному волку, попадать в подобные ловушки! Нет, слишком уж он доверился «своим» людям. Никому нельзя верить. Но отчего в последнее время он только и делал, что совершал одну ошибку за другой? Запас веры в себя иссяк. Он чувствовал себя медузой, выброшенной на песок под палящим солнцем.

Майор резким рывком поднялся и, сцепив за спиной руки, зашагал по комнате. В памяти одно за другим всплывали лица некогда близких, преданных ему людей. Если б была возможность вернуться в кафе, он с наслаждением перерезал бы глотку его хозяевам — толстяку и его костлявой женушке, так подло его предавшим. Да и с первой своей женой тоже не преминул бы поквитаться. Пропади оно все пропадом!

Он снова нервно забегал по комнате и вдруг замер у окна — сквозь щели жалюзи в свете еще горевших фонарей он увидел приближающегося к флигелю вчерашнего высокого «вьетконга». С ненавистью смотрел майор на его юное лицо и высокую фигуру. «Неужели и моей жизни, и роду моему суждено прекратиться от руки этого сосунка? — с горечью думал он. — И я, и мой сын сейчас в его власти!»

Он метался так до самого рассвета. Утром молодой боец принес ему завтрак и отвел в одну из комнат флигеля. Малорослый «вьетконг»-санитар, который вел Шипя за руку во дворе приемника пленных в Тхуанан — майор его хорошо запомнил и потому сразу узнал, — чем-то смазал ему припухшую ссадину под глазом. Потом его отвели в соседнюю комнату, где за столом поджидал «сосунок». Майор поспешил поздороваться, наклонив голову и ссутулив плечи.

— Садитесь, — тихо сказал тот и показал на табуретку, стоявшую у стены.

Едва майор опустился на низкий табурет, как в комнату снова вошел санинструктор, за руку он держал Шипя.

Мальчик, ни о чем не подозревая, тащил за собой на бинте железную катушку. Он дошел до середины комнаты и уже хотел было повернуться и уйти, но тут заметил человека, чем-то очень знакомого, шею которого обматывал шарф его отца. Майор же побледнел и замер. Вот он, конец, очная ставка с самой судьбой. Мальчик увидел, как человек вскочил с табурета и, тяжело дыша, прислонился спиной к стене. Высокая крепкая фигура, припухшее усталое лицо, под глазом смешно намазано красным — мальчик продолжал с интересом разглядывать его. Почему на нем отцовский шарф? Ах, ведь это же он, его папа, кто же еще! И он с криком «папа!» бросился к мужчине и крепко обхватил его обеими руками.

Любые уловки оказались бы теперь тщетны, и волчий взгляд смягчился, скользнув вниз, на фигурку ребенка.

— Это действительно ваш сын? — услышал он вопрос и, подняв голову, был удивлен, не найдя ни тени торжества на лице только что снова одержавшего над ним верх «вьетконга», наоборот — лицо это выглядело скорее печальным. Молодой военный, отодвинув стул, встал и вместе с санинструктором вышел из комнаты.

 

Глава X

Оу поверила объяснениям Хьена и Чатя. Как ей не повезло — Нгиа, оказывается, вот уже несколько дней в командировке, и она с ним не сможет повидаться. Хорошо хоть, что удалось найти Хьена, Чатя и остальных бойцов из К-1.

Солнце начало клониться к закату, когда Оу вернулась на другой берег. Здесь заметно прибавилось грузовиков и автобусов, высадивших на берегу Ароматной новые толпы народа, — специальное управление занималось перевозкой беженцев, возвращавшихся в родные места. Взрослые, дети, все они были жителями Куангчи и теперь возвращались домой из южных, только что освобожденных провинций. Берег сейчас походил на большой рынок, впрочем, никакому рынку, пожалуй, не спилось царившие тут столпотворение и суета. Тех, кто прибыл сюда несколько дней назад и вынужден был пока задержаться здесь, было несколько сотен семей. Они успели обосноваться поближе к деревьям, устроив для себя некое подобие палаток. Пестрые, полосатые, брезентовые, из всего что только ни попадется под руку, самодельные палатки эти укрывали от тумана, но никак не могли защитить от палящего зноя. Здесь были мужчины, голые по пояс, с дочерна опаленными солнцем спинами, одни — забывшиеся в тяжелом сне, другие — неподвижно сидящие, уставившиеся в одну точку, не замечающие гудящего вокруг роя мух; женщин, чьи покрасневшие от солнца, с воспаленными глазами лица выражали терпение и покорность, непременно окружала толпа ребятишек — от едва начавших ползать до подростков, рядом с которыми сами эти женщины выглядели старшими сестрами. Дымили, заволакивая округу, переносные печурки, на веревках, протянутых от палаток к деревьям, сушилось белье.

Приподняв рукой одну такую веревку, на которой сохло, наверное, штук двадцать пеленок, Оу проскользнула к крохотной хибарке, наспех сколоченной из кровельного железа и досок. Оттуда доносился плач младенца. На солнцепеке в центре небольшого клочка земли, усыпанного банановыми листьями, служившими вместо оберточной бумаги, кожурой, жмыхами сахарного тростника и прочими отбросами, красовались расставленные кем-то деревянные стулья. Оу прошла прямо к дереву, которое эти два дня служило кровом для нее и для Линя, ее возлюбленного. Однако ни Линя, ни его кресла, обитого красной шерстяной тканью, она не увидела. На этом месте расположилась целая семья, по всей видимости приехавшая только сегодня, и выросла еще одна палатка — наполовину из брезента, наполовину из досок. Из нее согнувшись вышел мужчина в полосатой, как арбуз, гимнастерке, в руках он держал глиняную корчагу, полную битой посуды, наверное собирался выбросить все это в реку.

— Скажите, вы тут парня никакого не видели? — спросила Оу.

— Нет, не видел, — ответил тот.

— Как это не видел! Он же тебе свое место уступил для палатки! — раздался женский голос из хибарки, где плакал младенец, — Девушка, иди сюда, твой паренек оставил у меня вещи и велел тебе дожидаться здесь. Скоро будет.

Чемодан и узелок — вещи Оу, единственным багажом Линя было обитое красной шерстью кресло. Оу не знала, куда это сейчас девать, и попросила женщину пока подержать у себя. Та легко согласилась, дружелюбно кивнув, хотя в тесной хибарке и так умещалась только одна кропать — узлы, остальную мелочь пришлось запихать под пес, а швейная машинка так и осталась стоять снаружи. Оу почувствовала благодарность к этой доброй женщине.

— Вы из каких мест? — поинтересовалась она.

— Из Золиня, а ты?

— Из Чьеуфу. Вы давно здесь?

— Два дня…

Оу с сочувствием посмотрела на свою землячку. Та, видимо, дней десять, самое большее пятнадцать как родила и была еще очень бледной и слабой. Однако было видно, что она не из тех, кто привык хныкать. Сидя в уголке кровати, она баюкала завернутого в пеленки младенца и мягко улыбалась Оу:

— Ты и этот парень, вы оба такие молоденькие!

— Да, — смутилась Оу, — он всего на год старше меня, а мне восемнадцать.

— И давно познакомились?

— Мы из одной деревни, росли вместе!

— Ах вот как!

— Но сейчас мы… ну, в общем, встретились месяц назад.

— Очень славный паренек! Похоже, он у них в солдатах служил?

— Да, в Первой дивизии. Он помогал подпольщикам в Куангчи, и его схватили, но, поскольку никаких доказательств не было, его продержали в тюрьме несколько месяцев, а потом отправили в военное училище. А только вышел из училища, как его ранили. Думали даже, что он убит. Мародеры его дочиста обобрали, отняли и деньги, и документы. Когда он оказался в госпитале в Дананге, у него ничегошеньки не было, да и знакомых там никаких. Я совершенно случайно узнала, что он там, назвалась родственницей, и мне его отдали.

— Похоже, вы влюбленные?

Оу зарделась. Не зная, куда деваться от смущения, она заторопилась на реку и забрала с собой купаться старших детей этой женщины. Освежившиеся и веселые, они все вместе, оживленно болтая, вернулись к хибарке.

— А где ваш муж? — спросила Оу у женщины.

— Он…

По ее словам, он остался на подпольной работе в Золи-не и последние два года безвыездно провел там. Оу смешалась, ей было неловко взглянуть этой женщине в лицо, словно она сама оказалась в такой ситуации. У нее не хватило смелости выдавить из себя хотя бы слово, а на младенца она и подавно избегала смотреть. «Что же такое? Кто же отец этого малыша?» — растерянно думала она.

* * *

Вернулся Линь, на ходу протягивая Оу небольшой газетный сверток. Открыв его, Оу обнаружила горячий разрезанный надвое хлебец, между половинками которого лежали куски мяса.

Линь вынес из хибарки красное кресло и остановился, оглядываясь по сторонам, в поисках свободного местечка — но всюду, куда ни глянь, было полно народу: тут устраивались на ночлег, там готовили ужин. Почти потеряв всякую надежду найти что-то хоть мало-мальски подходящее и словно трон неся над головой свое красное кресло, Линь принялся бродить с места на место. Оу шла за ним. В конце концов им удалось пристроиться возле фонтана, где отлитые из бронзы пухлые голенькие мальчуганы, стоя спиной друг к другу и озорно придерживая рукой свой «перчик», изливали в чашу фонтана радужные, светлые, искрящиеся под солнцем струи.

Линь так заботливо и с такими церемониями усаживал Оу в кресло, что она от смущения едва не выронила из рук хлебец с мясом.

Солнечные лучи над Ароматной зажглись густым золотом и тут же быстро погасли. Воды реки стали зеленоватыми, цвет их постепенно густел.

Оу и Линь принялись за хлебцы — это был весь их ужин. Вокруг не замолкал шум, смех, разговоры — людям, после долгого отсутствия возвращавшимся в родные края, было о чем поговорить. Слева, со стороны высокого дерева, неслись громкие вздохи какой-то женщины, плач малыша и визг расшалившейся детворы; а все кругом обжигали своим горячим дыханьем беспорядочная толкотня и суета переселенцев и истомленные зноем летнего дня земля и небо.

Оу и Линь уже доедали хлебец, когда вдруг откуда ни возьмись появился маленький буйволенок — видно, его везла с собой какая-то семья — и принялся бродить по лужайке среди отбросов. Буйволенок несколько раз обошел вокруг чьей-то яркой палатки, с самым забавным видом ее разглядывая, настороженно прядая ушами, прислушался к раздавшемуся внезапно автомобильному гудку и храбро боднул столик со швейной машинкой. Оу вскочила и пошла навстречу буйволенку, протягивая ему остатки хлебца. Буйволенок, широко расставляя все четыре ноги и высоко задрав короткий хвостик, пресмешно прыгал перед ребятишками. Оу сунула кусочек хлебца прямо в его коричневый, полный маленьких белых зубов рот, легонько потрепала по крутому упрямому лобику, и буйволенок тут же послушно потянулся за ней и доверчиво улегся у ее ног.

— Садись, посиди немного, — тихо сказала Оу Линю, отодвигаясь в самый уголок кресла.

— Нет, не надо, сиди спокойно. — Линь остался с задумчивым видом стоять позади, облокотившись на спинку.

— Я постою, — Оу встала, — а ты отдохни, а то ноги устанут.

— Нет, — Линь положил руку ей на плечо, — сиди, тебе говорят, я не устал.

— О чем ты задумался?

— Попробуй, может догадаешься?

— Да нет, я часто тебя не понимаю, — сказала Оу, поглаживая смирно лежащего у ног буйволенка. — Лучше ответь, веселые у тебя мысли или пет?

— Веселые. Пытаюсь представить себе, будто ты не швея из Дананга и не девочка из крестьянской семьи в Куангчи, а я не несчастный, забритый в вояки парень.

— И кем же ты меня в своих мечтах сделал?

— Ты — принцесса, путешествуешь и случайно оказалась в этом городе как раз в тот момент, когда город начал менять кожу.

— Не хочу быть принцессой!

— Что ж, тогда остается признать, что мы всего-навсего две песчинки, поднятые ураганом!

— Вечно тебе все не так! Вот несносный! Нет тут ничего веселого…

— Ну вот! Живем в такую минуту, о которой в старых книгах сказали бы: светопреставление! И мы с тобой именно в середине светопреставления встречаемся и влюбляемся друг в дружку…

— Ой, ну прямо как старичок рассуждаешь! Скажи лучше, что делать, когда домой вернемся? Если Нгиа и Кук поженились, значит, мы тоже родственники?

— Ну и что? Имеем полное право жениться, никаких таких обычаев нет, чтобы этому препятствовали!

— А ты меня и в самом деле любишь?

— Люблю. — Линь положил руки ей на плечи, и Оу вновь ощутила, что у него на левой руке осталось всего два пальца. Она осторожно погладила эту руку.

— Тебе больно?

— Нет. Прошло четыре года, болеть уже не может. Ты боишься сделать мне больно, поэтому так осторожна? Знаешь, четыре года назад, когда тот солдат выстрелил и попал мне в руку, у меня было точно такое же ощущение, как только что, когда ты ее погладила, — пальцы вдруг точно обожгло, а боли я никакой не почувствовал.

— Ну вот, опять ты придумываешь. — Оу выпустила его руку и обняла за плечи.

— Да нет же, не придумываю, правда так было. Наша группа уже выполнила задание и отходила, и возьми тот солдат немного правее, я наверняка почувствовал бы это жжение в спине, как раз там, где сейчас лежит твоя рука!

— Хватит, замолчи, от твоих слов жутко делается!

— Но ведь так бы и случилось! — Линь удержал руку Оу, которую она непроизвольно отдернула. — Это его величество случай, на войне такое может произойти в любую минуту. Если бы волей этого случая четыре года назад были бы покончены мои счеты с жизнью, не случилось бы другого, гораздо более худшего.

Оу резко обернулась к нему. Ее глаза, казавшиеся в сумерках огромными, были полны испуга.

— Что ты хочешь сказать?

Линь долго молчал, потом, сев на землю у ног Оу рядом с дремавшим буйволенком, ответил:

— Сама должна догадаться. У нас ведь вся семья революционная. Отца и мать каратели убили, я с малых лет с подпольщиками был связан. А сейчас что? Вот смотри, свидетельство об освобождении, выданное революционным комитетом.

Оу ласково положила руки ему на плечи:

— Успокойся, ты никогда не был их солдатом, слышишь?!

— Но ведь это же было, было!

— По принуждению. Но сам ты всегда был с нами. Я знаю, какой ты!

— Но об этом знаешь только ты одна! Этого мало…

— Ничего, скоро узнают все.

— Ладно, пока для меня достаточно и тебя одной.

Оу смотрела, как он гладил буйволенка, по-прежнему послушно лежавшего у ее ног.

— Был такой случай, я тогда еще совсем мальчишкой был, мы действовали в городе Куангчи, и нам всем пришлось переодеться в форму марионеточных солдат. Так вот, когда они отправили меня в военное училище и я надел их форму, мне все казалось, что я опять переодетый, как тогда.

— Тебя долго держали в тюрьме?

— Три месяца, а потом медицинское освидетельствование и училище. Я тогда все время себя спрашивал: просто по подозрению меня взяли или прослышали о готовящемся нападении на полицию? Оказывается, им просто солдат набрать надо было.

— Конечно, тебе надо было бы бежать. Только, наверное, это было очень трудно?

— Естественно, однако невозможного нет, и при большом старании это удалось бы сделать. Но у меня такая мысль созрела: что, если остаться, посмотреть как бы изнутри, что у них изменилось, ведь тогда объявили о вьетнамизации войны? Недаром же я разведчик! И точно, в училище я узнал много полезного — и про повое вооружение, и про новую тактику… Прости, но не будем больше об этом — и говорить-то тошно, об училище этом как о каком-то аде вспоминаю…

— А разве после было легче?

— Как сказать. В части я пробыл всего полмесяца, стояли в джунглях, на ключевых позициях, к западу от Тхыатхиена.

Помолчав немного, Линь снова продолжил:

— Вот там-то я и ощутил весь трагизм своего положения. Ведь на другой стороне были свои — мои товарищи, наши бойцы. Мы с одним солдатом сговорились, ему лет сорок уже было — он сам из Фуванга, крестьянин, — хотели прощупать остальных и устроить что-нибудь. Больших усилий не потребовалось бы. Мало найдется армий, где солдаты так легко поддавались бы панике и так бы верили всяким предрассудкам! Смешно сказать, не успеет солдат вырыть окоп, как уже ищет кусок фанеры или картона, чтобы устроить алтарь предков — молится, чтоб его пули стороной обходили… Да еще и украсит этот алтарь по-всякому…

* * *

— Подожди, кажется, это та женщина плачет, у которой мы вещи оставили. — Оу обернулась назад и настороженно прислушалась.

— Как. Ты ничего не поняла? Мужчина в гимнастерке, которому я уступил место для палатки, ее муж, — ответил Линь. — И у них было серьезное объяснение.

— Что?! — удивилась Оу. — Мне она сказала, что ее муж в Золине.

— Не думаешь же ты, — засмеялся Линь, — что младенец родился от человека, который несколько лет безвылазно сидит в Золине?

— Да, теперь, кажется, понимаю… Только мне она все равно симпатична.

— Хорошим людям, как правило, не везет. Сама знаешь, сколько сейчас разбитых семей. Все понятно: жены, спасая детей, уходили от обстрелов и бомбежек туда, где потише, а мужья оставались защищать освобожденные зоны. А женщин, бежавших на Юг от бомб, вынуждали заводить себе новых мужей — то прельщая каким-нибудь жалким добром, то заставляя силой…

— Наверное, и она так — бежала, а потом нашла себе нового мужа. А теперь небось раскаивается и решила вернуться к первому.

— Угу, только это не все. Новый муж бросился вдогонку и умоляет вернуться к нему. Они сегодня всю ночь и целый день только и делали, что выясняли отношения. Посмотрим, что она к утру решит — поедет дальше, в Золинь, или вернется?

* * *

К западу от шоссе появлялись и пропадали вереницы холмов. Небо было светлым, а утренний воздух — таким прозрачным и легким, что цепи гор и джунгли точно приблизились сюда, к шоссе, и над всем этим разливался мягкий, казавшийся искусственным свет. Над плавно изгибавшейся линией холмов тут и там поднимались дымки темно-фиолетовых или оранжевых сигнальных костров. Там, где было море, у одной из высоких дюн полыхал большой пожар, мерцающее зарево охватывало край неба.

Шедшие порожняком «ЗИЛы» одной из воинских частей рано утром заехали в Хюэ забрать беженцев, возвращавшихся в Куангчи, и теперь, переполненные людьми и вещами, неслись по шоссе номер один. Тентов и навесов на них не было. Тесня людей, громоздились в открытых кузовах груды нехитрого скарба — столы, стулья, небольшие домашние алтари, даже вывески и прочее добро — от ведер до метелок.

В управлении, занимавшемся перевозками, беженцев привыкли делить на три категории: тех, кто оставил родные края несколько десятков лет тому назад, тех, кто ушел в семьдесят втором, и тех, кто бежал в марте этого года. Вот этим-то третьим и выпала самая нелегкая доля: проделать безумно трудный путь дважды, туда и обратно, постепенно побросав по дороге все свои вещи.

Когда машины проезжали через обгоревший, захватанный языками пламени деревянный мост, Линь — они с Оу были на одном из этих «ЗИЛов» — повернулся к девушке и пошутил:

— Ну вот, въезжаем в Куапгчи, отныне ты больше по принцесса!

— Кого же ты теперь намерен из меня сделать? — засмеялась Оу.

— Стань снова девушкой из Куангчи, сноровистой в поле и ловкой на лодке! — Линь подхватил свое кресло и, высоко подняв его над головой, швырнул этот трон через ограду моста прямо в реку. Оно пошло ко дну не сразу, отце какое то время продолжало покачиваться среди ряски и пузырей под формами моста.

Они стояли, поддерживая друг друга. Оу ощупью отыскала раненую руку Линя, крепко сжала ее. «ЗИЛ» мчался по асфальту шоссе вперед, на север. По обеим сторонам убегали назад последние деревеньки и желтоватые поля.

Линь и Оу, хмурясь, с горечью смотрели на подступавшие к шоссе склоны песчаных холмов, покрытые рыжей сухой травой. Пейзаж сразу резко изменился, в нем появилось нечто очень характерное лишь для этого столько вынесшего, видевшего столько крови и огня края. На горячих песках раскинулись территории бывших концлагерей: Зоми, Зоха, Чьеуай, Чьеутхыонг. Линь читал их названия на огромных деревянных щитах, стоявших вдоль шоссе, и думал о том, что там, дальше, будет еще много таких же зон, концлагерей и стратегических деревень, в которых томились его земляки. Машины бежали среди песков, на которых стояли приземистые домишки, крытые железом, то зеленым, то светлым, почти белым, сверкавшим на солнце так, что издали казалось — это вода. Тут не попадалось ни одного деревца и все вокруг было сплошь одного белого цвета. Единственным украшением этой обнаженной, выставленной на всеобщее обозрение жизни были неизменные ряды колючей проволоки, вместе с бамбуковыми плетнями опоясывающие зону.

И всюду, далеко-далеко, вплоть до каменистых склонов на западе и песчаных пещер на востоке, картина оставалась одинаково однообразной. Сменяли друг друга пустые лагеря, бывшие обиталища живых, и кладбища — обители мертвых. Все это отчетливо выделялось под ослепительным, точно стеклянным небом, небо тоже было белесым, словно и там, наверху, был один песок. Земля, и без того пустынная, стала еще пустынней, людей здесь не было — все давно уже ушли в освобожденные районы или в южные провинции, лишь изредка можно было увидеть одну-две бредущие вдоль дороги фигуры. И повсюду, на всем огромном пространстве, бросались в глаза красные, как сурик, бугорки — краснозем из Бьенхоа, который покупали и привозили сюда, насыпая на могилы, чтобы их не заносило песком, — и оттого обитель мертвых под ярким солнцем гляделась намного веселее и радостней обители живых.

Начиналась духота. А вскоре на смену ей пришел и зной — огненный, обжигающий, пресловутый зной Куангчи. И тут началась страшная тряска. Снаряды вырыли в асфальте глубокие ямы, и машинам приходилось нырять в них. в некоторых местах лента шоссе вообще была разорвана надвое. Линь поспешил обернуться и вскинуть руки, поддерживая сложенные горой вещи, вот-вот готовые свалиться всем на голову. Оу присела у его ног, рядом с женщиной из Золиня.

— А вчера вечером я думала, что вы не поедете, — со смущенной улыбкой призналась она женщине, беря у нее ребенка.

— Ох, как трясет! — Женщина покрепче обняла сидевших рядом двух старших детей. Оу внимательно смотрела на детские личики, пытаясь представить себе, как может выглядеть первый муж этой женщины.

— А тот мужчина, ну вчерашний, он уехал к себе или пока ждет? — снова спросила она.

— Уехал, наверно!

— У него тоже семья есть?

— Сейчас это не имеет значения.

— Он вас очень любит?

Женщина не ответила.

Трясти стало меньше, зато усилилась жара. Линь вместе с другими укладывал рассыпавшиеся вещи.

— А если не все будет гладко, тогда вы вернетесь? — спросил он у женщины из Золиня, закончив возиться с вещами.

— Как это?

— Допустим, не признает вас?

— Я думала об этом. — На ресницах у женщины блеснули слезы. — Не знаю, чего и ждать… Может, что присоветуете?

Линь промолчал, за него ответила Оу:

— А я уверена: раз он наш, значит, у него должно быть щедрое сердце…

Женщина поправила выбившуюся прядку волос, смахнула слезы, в лице ее появилась смелость, решительность.

— Думала я, ребята, много думала и решила: будь что будет, но я вернусь, и родных повидаю, и односельчан, все вместе и деревню нашу поднимем. А вы, — спросила она, — вы, наверное, как вернетесь, так сразу и поженитесь?