Выжженный край

Тяу Нгуен Минь

ЧАСТЬ V

И окропили землю капли пота…

 

 

Глава XIII

Шинь с глазами, полными слез, спросил:

— Ты надолго уезжаешь?

— Может, надолго, а может, и нет, — ответил Тханг, хотя прекрасно знал, что больше никогда не вернется в свою часть. С завтрашнего дня он был назначен в особую команду, которая будет заниматься захоронениями. Да и всю роту К-1 тоже скоро предполагалось вывести из города.

Шинь не отходил от Тханга, пока тот укладывал запасные гимнастерку и брюки в старый, видавший виды вещмешок, весь в темных пятнах от пота и с дырой на боку — вещмешок какое-то время лежал рядом с коробкой рыбного соуса, и его прогрызли крысы.

— Дядя Тханг! — вырвалось вдруг у мальчика. — Возьми меня с собой!

— Ну как я тебя возьму, нельзя, брат!

Шинь схватился за лямки вещмешка, попробовал приподнять:

— Ой, как тяжело!

— Тебе еще коробов сто риса съесть, тогда сдюжишь!

Тханг примерил вещмешок, аккуратно пристроил его в углу своей кровати, рядом с автоматом и санитарной сумкой.

— Готово! Ну, пошли!

— Куда?

— Там узнаешь, шагай за мной!

Выйдя из расположения части, они двинулись к мосту и, перейдя его, оказались на другом берегу Ароматной. Миновав множество многолюдных торговых улочек и шумный рынок, они очутились в тихом квартале среди вилл, утопавших в зелени за живыми изгородями из кустарника те-тау. Над изящными воротцами перед входом в каждую виллу былн укреплены полосы красной жести, на которых желтыми буквами были выписаны революционные лозунги. К домам, прятавшимся в глубине, за густой зеленью, вели аккуратные дорожки, выложенные кирпичом и усаженные по обеим сторонам орхидеями. Картину разбитого вокруг каждой виллы сада, усиливая ощущение тишины и спокойствия, удачно дополнял бамбук, тут — с толстыми, внушительными стволами, там — изящный, тонкоствольный.

Шинь вдруг оживился, издал радостный клич — он узнал улицу, которая вела к его дому, — и рванулся вперед, оставив Тханга далеко позади. Его окликнули дети, игравшие неподалеку под присмотром какой-то женщины, но Шинь даже не глянул в ту сторону. Раскрасневшийся, он изо всех сил несся вперед, так что чуть не сбил с ног бродячего торговца.

На чугунной решетке перед небольшой двухэтажной виллой был укреплен красно-голубой флаг Фронта с золотой звездой.

Ворота были закрыты, перед ними стоял стул. Наверное, вилла занята под какое-то учреждение, а дежурный отлучился, решил Тханг и нажал кнопку звонка. На дорожке, ведущей к дому, появилась женщина в черном.

— Вам кого?

— Этот малыш — сын бывшего хозяина виллы. У нас тут кое-какие дела…

На лице женщины отразилось крайнее изумление, она долго в упор разглядывала ребенка, затем распахнула створки ворот.

— Заходите, пожалуйста…

Через минуту Шинь уже восседал на подоконнике в гостиной и через окно жадно разглядывал сад — в саду он раньше любил сидеть с родителями по вечерам, после ужина. Отсюда открывался вид на темневший вдали сосновый бор, новенькое асфальтовое шоссе вилось среди поросших соснами холмов и королевских усыпальниц.

— Дядя Тханг, это мой дом!

— Вот и оставайся здесь, а я пошел! — подтрунивая над мальчиком, сказал Тханг.

— Не-а!

«Выстроили на крови да на костях», — подумал Тханг. В просторной гостиной с роскошной мебелью — сипим диваном и креслами — в углу стояли пустые ружейные козлы, сколоченные из некрашеного дерева.

Шинь протащил Тханга по всем комнатам — и первого и второго этажа. Наверху, в спальнях, стоял затхлый, нежилой запах, тянуло плесенью. Шинь удивленно посмотрел на ладан, курившийся на столе в классной комнате и в спальне его сестер. Он уже смутно сознавал, что дом этот больше не принадлежит, как прежде, его родителям. Все стало совсем по-другому, не так, как раньше.

— Пошли, дядя Тханг, — заторопил он.

— Тебе что, здесь больше не правится?

— Не-а! — Мальчик поднял с пола игрушечный танк, покрытый густым слоем пыли, и тут же бросил его.

— Бери с собой, играть будешь, — сказал Тханг.

— Не хочу, он грязный!

Они вернулись в гостиную. Вошел парень с винтовкой, в брюках из ткани с отливом и солдатской панаме — из группы поддержания порядка в микрорайоне.

— Дом принадлежал майору коммандос, — начал объяснять он Тхангу. — Видите, какие хоромы этот подонок отгрохал за каких-нибудь пару лет, что был комендантом лагеря штрафников. Любую сумму мог от родственников штрафников требовать — давали. Да и как не дать, небось еще сами умоляли взять деньги, кому охота, чтобы сына или брата как дезертира расстреляли…

— Скажите, а что это за женщина? — спросил Тханг, кивнув головой в сторону кухни.

— Первая жена майора. Он ее лет десять назад бросил. Взялась нам готовить. Если проголодались, я велю…

— Нет, спасибо, — прервал его Тханг и поднялся. — Мы уходим.

— Как? А я думал, у вас здесь дело…

— Нет, просто хотелось взглянуть на этот дом…

Выйдя на широкую улицу, Тханг замедлил шаг и принялся разглядывать пестревшие по сторонам вывески. Всевозможные ресторанчики, кафе и просто забегаловки буквально заполонили округу. Здесь было все и на любой вкус — в витринах стояли разноцветные бутылки с винами, водами, прохладительными напитками, рекламные щиты предлагали многочисленные фирменные блюда. Улыбчивые девушки зазывали покупателей, их мягкий местный говорок слышен был издалека. Тханг крепко держал Шиня за руку. Он несколько раз порывался войти в одно из этих заведений, но чрезмерное радушие слащавых зазывал всякий раз отпугивало его, и он, таща за собой Шиня, уходил. Итак, завтра он расстанется с мальчугапом. А еще дня через два «отродье» тоже покинет город и вместе с К-1 отправится в Куангчи. Тханг решил, что сегодня он непременно даст малышу чем-нибудь напоследок полакомиться.

Они оказались перед длинным рядом парикмахерских, и Тхангу пришло в голову, что хорошо было бы мальчика сначала постричь, а уж потом накормить, по, взглянув на прейскурант цен, понял, что ему это просто не по карману. За стрижку пришлось бы отдать большую часть лежавшей в кармане месячной получки. Тханг вспомнил, как его предупреждали о дороговизне в городе, но поверить в такое было трудно. Ну и цены! Тханг еще ни разу не был ни в одном из здешних магазинов и теперь решил все деньги потратить на то, чтобы вкусно поесть вместе с мальчиком. Но вот только что выбрать? Лучше всего, решил он, спросить об этом у самого мальчика, в этом-то он наверняка разбирается.

— Шинь, ты часто раньше в ресторанах ел?

— Ага!

— А что тебе больше всего нравилось?

Мальчик задумался.

— Рис по-японски, — наконец сказал он.

— Что ж, он вкуснее ароматного риса с колбасой?

— Вкуснее. А вы любите ароматный рис?

— Мне его пробовать не приходилось, слышал только от наших ребят. Я лично больше всего утиные яйца люблю.

Тханг наконец увидел ресторанчик, реклама которого обещала японскую кухню. Держа Шипя за руку, прошел большую веранду, заставленную столиками. Все они были уже заняты. Тханг остановился, озираясь в поисках свободного места, и тут из глубины зала к ним поспешил сам хозяин.

— Пожалуйста, прошу вас в зал, — с сильным сайгонским акцептом произнес он и легонько похлопал Шиня по плечу своей огромной лапищей: — Брат вам или сын будет? Наверное, только теперь нашли друг друга, я угадал, да? И долго не виделись? О господи, счастливый конец, прямо как в романе! Нынче сама жизнь подкидывает нашим сочинителям столько сюжетов! Прошу вас, вот сюда, усаживайтесь поудобнее. Малышу дадим высокий стульчик, вот, пожалуйста. Что изволите заказать?

— Нам бы рис по-японски…

— Рис по-японски?! Откуда же ему взяться в Хюэ? — Хозяин вытаращил глаза, а потом, видно, что-то сообразив, громко рассмеялся. — Те щиты у входа, где написано «японская кухня», мой земляк попросил на время поставить, пока дело налаживает, он всего несколько дней из Сайгона. А у нас заморская еда не в ходу. Зато можем попотчевать вас по-сайгонски.

— А сколько… одна порция? — смущенно спросил Тханг.

— Какими деньгами будете платить: северными, южными?

— Вот все, что у меня есть… — Тханг полез в карман гимнастерки и, вынув пачку, протянул ее хозяину ресторанчика. Тот взял ее и, направляясь в глубь зала, зычно крикнул в сторону кухни:

— Два раза фо по-сайгонски!

Тханг, хмурясь, просил Шиня:

— Интересно, где это ты ел рис по-японски?

— А, забыл! Я его в Сайгоне ел. Мы туда на самолете летали!

— Ну вот что: чтоб больше от тебя ни о каком рисе по-японски и ни о каких самолетах никто не слышал! Ясно?

— Ясно…

Девушка-официантка принесла фо по-сайгонски. Едва Тханг и Шинь принялись за еду, как снова появился хозяин ресторанчика. Подставил к их столику стул, сел.

— Ну как, но вкусу пришлось?

Потом вдруг вскочил и стал демонстрировать крепкие, точно каменные мускулы:

— Видите, если бы не это, не спасти мне свой ресторан от разоренья. Ведь раньше что за солдат был?! Настоящий бандит! А морские пехотинцы и «панцирные жилеты»? Те вообще черт знает что вытворяли. Когда их на юге Лаоса разбили, они через нас возвращались. Так на дорогах рейсовые автобусы останавливали и грабили, с пассажиров брали по две тысячи откупных, а с хозяина автобуса драли от пяти до десяти тысяч. А уж в город вошли, так из питейных заведений не вылезали. Нажрутся и давай бузотерить, все крушили, что под руку попадет. И посмей только пикнуть, так они над твоей же стойкой давай ножи в стенку метать. Я ведь место это для своего заведения как приобрел? Тут раньше другой ресторанчик стоял, его пьяная солдатня подожгла. Хозяин разорился и место продал. Чего они тут только не вытворяли!..

И Тханг, и мальчик давно уже все съели, а он, распалившись, никак не мог остановиться и продолжал изливать душу. Тханг, потеряв терпение, решительно поднялся:

— Ну, теперь можете ничего такого не опасаться и спокойно заниматься своим делом.

— Да, да, теперь можно не бояться. А все бойцам Освобождения спасибо! Вот что, денег у вас пока маловато… — Хозяин вынул из кармана деньги, которые взял у Тханга, и положил перед ним на стол: — Вы заберите…

— Нет! — решительно отказался Тханг.

Хозяин начал было настаивать, но Тханг ответил еще более категорично.

— Эх, до чего же нехорошо получилось, — смутился хозяин. — Ну, милости просим, заходите еще, как выдастся время.

* * *

Хьен и Чать возвращались из расположения батальона, куда их вызвали на совещание. Предчувствие, редко обманывающее солдата, не подвело и на этот раз: через несколько дней все региональные воинские части вернутся в провинцию Куангчи для выполнения новой задачи. Спокойствие и порядок в городе восстановлены, жизнь постепенно вернулась в нормальное русло. Здесь останется только один полк.

И Хьен, и Чать сразу почувствовали огромное облегчение. Особенно Чать, который был храбрым солдатом, но совершенно пасовал перед теми сложными проблемами, что приходилось решать здесь, в городе. У него словно гора с плеч свалилась. «Ну вот, избавились наконец!» — говорил он, шагая рядом с Хьеном по шумным, многолюдным улицам, где шла бойкая торговля.

Но в последние дни Чать понял, что в чем-то был несправедлив к этому городу — узнав о том, что рота уходит, местные жители, особенно те, кто победнее, приходили проститься с солдатами. В один из дней произошло событие, неожиданное для Хьена. К ним в гарнизон вновь пришла монашка, первая жена бывшего майора коммандос.

Она рассказала Хьену, что все это время жила в городе, в доме майора, где теперь разместилось районное управление охраны порядка и куда она нанялась стряпухой: прежде чем вернуться в Нячанг к монашеской жизни, она хотела пробыть здесь все сто положенных поминальным обрядом дней после гибели ее дочерей.

— Рад, что снова с вами встретились, — сказал Хьен. — И хочу поблагодарить за ту услугу, что вы нам оказали.

— Нет, не надо меня благодарить. У меня своя вина перед революцией: ведь даже живя в соответствии с дао, нельзя забывать своих прегрешений в мирской жизни.

— Совершенно с вами согласен.

— Преступления моего бывшего мужа велики, — сказала она. — Его приговорят к смерти?

— Дело будет рассматривать революционный трибунал, и с ним поступят по справедливости. Скажите, что сегодня привело вас к нам?

— Хочу кое-что предложить… Я узнала, что ребенок, мальчик, который сейчас у вас, это сын майора…

— Откуда вы про него знаете?

— Один из ваших бойцов недавно приводил его в тот дом…

— И что же вы хотите предложить?

— Оставьте его на мое попечение, я обращаюсь к вам как духовное лицо.

Хьен догадался о ее опасениях и нахмурился. Значит, даже те, кто не относится враждебно к революции, думают, что революция способна мстить детям.

— Но уже много времени, — Хьен постарался выдавить из себя улыбку, — мальчик находится на нашем попечении. Вы полагаете, в дальнейшем отношение к нему может измениться?

— Надеюсь, у ваших солдат доброе сердце, хотя, признаться откровенно, мне кажется, что для вас малыш будет постоянным напоминанием обо всем.

— Ну, а для вас?

— Я монахиня и могу побороть свою слабость.

— Понимаю, вы имеете в виду всепрощение, к которому призывает религия. Вы надеетесь стать выше личных обид и антипатий?

— Вы слишком хорошо все понимаете…

— Ну, а вы, простите, очень плохо. Вот что я вам скажу — не тревожьтесь о судьбе этого ребенка. Мы его и вырастим, и выучим, и, смею надеяться, он станет не таким, каким бы сделали его родители, и не таким, каким хотите сделать его вы в обители милосердного Будды…

* * *

На следующий день Хьен пошел проститься на могилу Нгиа, а на обратном пути решил заглянуть к профессору.

Через знакомую стену сада, сложенную из кирпича и гладких камней, все так же протягивали ветви растущие в саду деревья, тянулись вверх и расточали нежное благоухание темно-зеленые кустики желтых орхидей. Хьен с грустью подумал о том, что он приходит сюда в последний раз. С неожиданной теплотой вспомнилась Тху Лаи, ее непритворное радушие, искренняя готовность вести нескончаемые разговоры, так глубоко ее волновавшие. Вспомнилось, сколько чуткости и ума он у нее всякий раз обнаруживал.

Приближаясь к воротам, которые сейчас были плотно закрыты, Хьен вдруг услышал доносящиеся из дома резкие голоса и крики. Он невольно вздрогнул, остановился. В доме между тем раздался плач Тху Лан — на этот раз Хьен отчетливо различил ее голос — и крик: «Уходи! Уходи!», а следом кто-то громко закричал, подражая автоматной очереди. Хьен рассмеялся — видимо, там репетировали какую-то пьесу.

Хьен нажал кнопку звонка. Из дома вышел юноша, он открыл калитку и, очевидно, узнав Хьена, бросился за хозяйкой. Через мгновение появилась Тху Лан. И снова, в который уж раз, Хьен не сразу узнал ее — она была в черных крестьянских брюках и блузке, на длинных ресницах блестели слезы.

Юноши и девушки, репетировавшие пьесу вместе с Тху Лан, сразу начали расходиться, а Тху Лан пригласила Хьена в дом.

— Извините, я, наверное, не вовремя…

— Нет, что вы! — Голос Тху Лан был звонким и радостным. Она бросилась приводить в порядок гостиную — снова выдвинула на середину расставленные по углам кресла, подобрала с полу театральный реквизит.

— У нас была генеральная репетиция. Эта пьеса идет и Ханое, вы ее, верно, видели.

— Давным-давно забыл, как и Ханой-то выглядит!

— Ну, а вообще вы драму любите?

— Как вам сказать…

Я знаю, некоторые предпочитают читать пьесы.

— Конечно, пьеса выигрывает на сцене, хотя и не всегда, только я действительно отношусь к тем, кто предпочитает читать, а не смотреть.

— Значит, хорошо, что вы только что не видели меня в роли!

Хьен вспомнил ее крик «Уходи! Уходи!» и улыбнулся.

— Все же кое-что я успел услышать и даже узнал ваш голос.

Тху Лан смутилась и тут вспомнила, что не успела переодеться.

— Извините меня, — застенчиво сказала она, — я пойду переоденусь…

— Ни в коем случае! В городе, насколько мне удалось заметить, уже появились девушки, одетые просто, по-крестьянски, — засмеялся Хьен. — Так что смело шагайте со сцепы прямо в жизнь, долой всякие переодевания!

— С вами и в самом деле не соскучиться! — воскликнула Тху Лап. — А знаете, какую роль мне дали? Роль девушки-беднячки, помогающей революции.

— Надеюсь, сюжет достаточно занимателен? Кстати, кого это ваша героиня гонит, когда кричит «Уходи, уходи!»?

— Не гонит, а торопит своего возлюбленного, бойца армии Освобождения. Она узнала, что среди подпольщиков появился провокатор, — Тху Лан вдруг вспыхнула. — Но сейчас эта девушка вовсе не торопит своего бойца, а наоборот, просит посидеть. Пожалуйста, подождите меня чуточку!

Тху Лап убежала, а через минуту она уже вносила в гостиную чайник со сдобренным лотосом чаем и блюдо с пирожными. И шутливым тоном, словно продолжая играть роль, сказала:

— Ну вот, вражеской армии нет, арестов нет и провокаторов нет. Так что можете сидеть спокойно. Милости просим, отведайте чаю!

Вдруг неожиданно для себя он увидел, как красива Тху Лан. Сердце его тревожно забилось от какого-то нового, счастливого, заставшего врасплох чувства. И тут же, как поднявшийся из глубин души протест, кольнуло воспоминание о тонких острых молодых травинках, приметах времени на могиле Нгиа. Самый близкий друг его навсегда остается лежать здесь, в приморье, в белых песках, поросших редкими травами.

Хьен взял с блюда, которое протягивала ему Тху Лан, пирожное.

— Лан, мне очень жаль, но завтра мы уходим из вашего города.

— Изволите шутить?

— Нет, я не шучу.

— А может, и вам захотелось сыграть какую-то роль?

— Да нет же, Лан!

Тху Лан вдруг взглянула на него снизу вверх, почти с испугом:

— Неужели вы пришли проститься?

— Да…

— Только вас не будет, или вся часть уходит?

— Вся часть.

— Вы не хотите мне ничего сказать на прощание?

— Ну… когда начнутся занятия, постарайтесь хорошо учиться и получить диплом с отличными отметками. Старайтесь активно участвовать в общественной жизни. Считайте, что это мой вам наказ.

— Буду наказ ваш помнить. Что еще?

— В жизни стремитесь к простоте, будьте ближе к людям труда…

— И все?

— Пожалуй, этого достаточно.

Лицо Хьена оставалось таким же спокойным, даже бесстрастным, и девушка, не скрывая досады, воскликнула:

— А я-то считала вас проницательным…

— Ох, простите, я действительно не очень-то силен по этой части, иначе бы не забыл похвалить ваши пирожные!

— Кушайте на здоровье!

— Мы, солдаты, на аппетит не жалуемся, и мне ничего не стоит очистить все это блюдо, однако благодарю покорно, пора и честь знать.

— Да, ума и проницательности вам не занимать, одна беда — слишком уж вы скромны и сдержанны! Это общая, характерная для всех вас особенность?

— Так ведь продукт-то дефицитный! — Хьен не оставлял шутливого тона.

— Воля ваша. Я сюда ни яда, ни наркотика по подсыпала!

Хьен промолчал, не ответил.

Тху Лан — и куда только подевалась вся ее пылкость — мгновенно превратилась в холодную светскую барышню. Опа заварила свежий чай и, налив чашки, с подчеркнутой вежливостью, как положено по церемониалу, словно высокому гостю передала ее из рук в руки. Напоследок голосом, в котором явственно слышалась досада, она произнесла:

— Всего вам наилучшего. Очень признательна за визит. По-видимому, дела помешают вам увидеться с моим отцом. Не тревожьтесь, я передам, что вы были у нас…

* * *

— Дорога дальняя, — предупредил Хьен мальчика. — Пока мы делаем один шаг, тебе надо успеть сделать два, так что придется очень трудно. Ты не будешь хныкать, когда устанешь?

— Не буду!

— Ну смотри, свое слово держи. И не отставай, слышишь?

Им не повезло — рота вышла на марш, когда начинала собираться гроза. Сначала где-то, пока еще далеко, громыхал гром, потом, после полудня, все вокруг резко и неожиданно изменилось — начало парить так, что стало трудно дышать, и тут же воздух сделался холодным, чуть не ледяным. Ветер тоже переменился. К западу на горизонте гребни гор побелели, словно выкрашенные известью, а поля и песчаные дюны, лежавшие по обеим сторонам шоссе, по которому шли солдаты, помрачнели и сделались темными. Начался ливень и над разгоряченной, потемневшей землей стал подниматься густой пар.

Ливни в начале сезона дождей всегда особенно обильны. Струи воды, словно тысячи сверкающих стальных прутьев, хлестали по полям, по глади реки, по строениям. Безмолвие земли и неба, не остывавших даже под ливнем, то и дело нарушали вонзавшиеся в землю зигзаги молний и яростный грохот грома.

Примерно через полчаса земля уже закалилась, словно брус стали, а ливень, хотя и был еще сильный, утратил, однако, свой первоначальный устрашающий рев, как будто после великого побоища небо и земля заключили меж собой полюбовное соглашение; и теперь вода собиралась в прохладные, текущие по обочинам ручейки, дождь шумел монотонно и ровно, а воздух, земля, деревья, травы и все вокруг было омытым, блестящим и свежим.

Хьен укутал мальчика с головы до пят в полотнище полиэтилена, но тот все равно умудрился насквозь вымокнуть. Однако самого Шиня это нисколько не беспокоило. Напротив, ему очень понравилось шагать под дождем. Правда, всего какой-нибудь час назад у него от страха душа к пятки уходила, так он боялся грозы. Но стоило грозе затихнуть, как страх мгновенно прошел, и Шинь почувствовал себя необыкновенно счастливым. Он издавал громкие вопли и слушал, как они тонут в шуме дождя, безостановочно носился взад и вперед, кружился волчком, с наслаждением шлепал по воде, бегущей по обочинам шоссе.

Глядя на закутанную в серый полиэтилен детскую фигурку, неистово прыгающую, скачущую под дождем, Хьен и сам невольно развеселился. Как острые стебельки молодой травы, едва заслышав упавший на опаленные дюны дождь, пробиваются кверху, так и солдатскому сердцу достаточно одного мига, чтобы скинуть усталость и наполниться радостью. Бойцы на ходу заигрывали с Шинем, то один, то другой подзывал мальчика к себе и сажал на плечи или вел рядом за руку.

Хьен почувствовал облегчение. Поправив вещмешок и кобуру с пистолетом, он обернулся и глянул сначала на юго-восток, туда, откуда несся отдаленный гул моря и где все было закрыто белой завесой дождя, а потом на запад, в ту сторону, куда уходило, теряясь в пелене дождя, шоссе. Там остался город. Прошел ли сейчас там — в самом Хюэ и на побережье, в Тхуанане, в краю песка и гальки, краю колючей проволоки и горелых трав, — такой же сильный дождь, как здесь?

Хьен вдруг подумал о Тху Лан, о Нгиа — воспоминания о них всплыли в памяти почти одновременно, одно словно бы накладывалось на другое, они переплетались между собой. Надо будет непременно написать Тху Лан… А память не унималась и вновь, как в тот вечер, когда он пришел проститься с Тху Лап и когда впервые коснулось его на миг ощущение влюбленности и счастья, настойчиво толкала его в прошлое. И вновь припомнился тот же эпизод. Года три-четыре назад, в джунглях, на одном из западных склонов Чыонгшона, забрел он отдохнуть в заросли деревьев кхон. Стояла осень, тишина и покой были такие, что даже шорох облетавшего сухого и выцветшего как пергамент листа казался шумом, а когда лист падал вниз, на корни, то весь лес вздрагивал, словно стряслась беда. И вот среди этого всеобъемлющего безмолвия затаивших дыхание джунглей вдруг раздался донесшийся до Хьена тихий прерывистый шепот, на долгие мгновения умолкавший: «Зьет, это я, мне дали отпуск. Полтора месяца, считая дорогу. Я сначала заеду к твоим. Побуду с твоей мамой недельку. И на обратном пути к ней заверну, тоже на недельку. Я везу ей твои вещи. Но я посмотрю сначала. Если покажется, что сейчас ей не стоит их оставлять, я спрячу их у себя, передам потом, в другой раз. Слышишь, Зьет, это я, Хыу. Оставляю тебя здесь, с лесом. А твою маму я теперь и своей считать буду, не тревожься. Ну все, я пошел!»

Два солдата, однополчане. Хьен сидел, невидимый за деревом, в котором было огромное гнездо термитов, стараясь не шевельнуться, сдерживая дыхание, да и весь лес тогда, все заросли кхонов молчали, словно прислушивались к этому едва слышному шепоту солдата, навсегда оставлявшего здесь друга. Подождав, пока тот, кого звали Хыу, отойдет достаточно далеко, Хьен потихоньку встал, забросил на спину вещмешок, взял автомат и перешел на другую сторону пересохшего ручья, заваленного сухими листьями. Здесь и увидел он свежую могилу; в головах был только что воткнут блестящий, веером вырезанный кусок жести. Боец, которого звали Хыу, видимо, в последние дни перед отпуском выбивая гвоздем круглые дырочки, выписал на жести имя, фамилию, место рождения и дату гибели своего друга…

Дождь все не утихал. Уже начинало темнеть.

Хьен поднял мальчика и посадил на плечи. Чем дальше, тем хуже становилась дорога, местами вся она сплошь была изрыта воронками, то и дело встречались взорванные мосты и приходилось делать круг по свеженасыпанному полотну.

Миновав очередной труднопроходимый участок, Хьен спустил мальчика на землю. Тог сделал пару шагов и обернулся:

— Еще далеко?

— Почти дошли!

Возле самого города, Нового Куангчи, Чать велел бойцам сделать десятиминутный припал. Хьен, взяв фонарик, взобрался на дюну рядом с шоссе, ту, что повыше. Прямо перед ним оказалась ограда из живого бамбука, во многих местах развороченная взрывами. Остатки бывшей лагерной зоны. Хьен заглянул внутрь, надеясь в какой-нибудь из построек уложить мальчика поспать. Однако за бамбуками в темноте белели сплошные пески. Кругом было пустынно и тихо.

Теперь им то и дело попадались по пути такие зоны, но всюду было одинаково пусто — люди уже вернулись в свои села, Здесь оставался только песок, словно они шли по пустыне. Мальчик снизу вверх, словно взывая о помощи, заглянул Хьену в глаза и спросил:

— Еще идти, да?

— Да, еще!

— А когда придем?

— Когда увидим людей.

Хьен знал, что ребенок устал, голоден и хочет спать. Но ему хотелось, чтобы переход этот стал для мальчика своеобразным испытанием сил. «Оп идет туда, где ему будет вынесен последний приговор, — думал Хьен, — а такое путешествие не может быть увеселительной прогулкой».

 

Глава XIV

Со стороны Чьеуфу выглядело спокойным. Таким, точно тысячу лет провело в полной безмятежности и покое.

Тянулся вверх молодой бамбук и юные деревца соанов, на хлебном дереве тоже виднелись свежие завязи. Обугленные, израненные осколками бомб и снарядов деревья нет нет да и выбрасывали зеленые побеги. По утрам серое безмолвие земли было укрыто туманом, и сквозь него тут и там проглядывали зеленые пятна — обильно смоченные росой участки свежей зелени. Туман начинал потихоньку рассеиваться. Слышался лай собак, крики петухов, приглушенные или, наоборот, громкие голоса людей, чей-то крик в поле и далекий отклик… Медленно, словно нехотя занимался рассвет, небо постепенно розовело, над полями показывались быстрые, летящие стаями, в строгом порядке, цапли. Где-то раздавался глухой ритмичный стук — это в ступе обрушивали рис. И вот уже в каждом доме загорались тусклые огоньки керосиновых ламп, отбрасывающих свет во двор, за заборы, сделанные из колючей проволоки.

За внешней безмятежностью этой картины кипела напряженная, насыщенная заботами и событиями жизнь, до краев полная и горем, и радостью.

С тех пор как вернулась Оу, матушка Эм стала намного спокойнее. «Все уладится!» Старая, как мир, истина эта как нельзя более подходила сейчас. Все пройдет — и горе, и беда, все минует, каким бы большим оно ни было. Вот и война кончилась. Много сил положить пришлось, а ведь выстояли же! Много потерь было, много утрат безвозвратных, но какая война и какая победа без них обходились?

После возвращения Оу волостные власти официально сообщили Эм о гибели Нгиа. С этим известием явился Вапг. Эм выслушала его молча, не издала ни одного звука — слишком много слез было выплакано за эти годы. Однако теперь в селе многие узнали и о том, как именно погиб Нгиа. Людская молва быстро летит, скоро слухи эти и до Эм дошли. Вот тогда-то она заплакала, словно ее саму прямо в сердце ранил тот озверевший офицер. Плакала о сыне, что погиб в самую, можно сказать, последнюю перед победой минуту, только самую малость ее не дождался.

Давно, оказывается, знали в селе, что погиб Нгиа. Далеко ли от них до Тхыатхьена, чтоб такое в тайне осталось? Знали люди, да не проговаривались. Кук — та знала обо всем с самого начала, но вот только теперь ей, Эм, призналась. Горько было, что погиб сын, не успев увидеть долгожданных мирных дней. А сейчас сюда то один бывший марионеточный солдат вернется, то другой заявится. Подолгу пристально рассматривала их Эм. Мучала, не отпускала мысль, что один из них, вот таких же, последнего ее сына убил…

За эти дни Эм сильно сдала, совсем старухой стала. Одолевало горе, но наперекор ему не хотела она сидеть сложа руки. Рассвет едва забрезжит, а она уже надевает на себя непромокаемую накидку из синтетики — здесь все себе такие накидки нашили, распотрошив нейлоновые мешки с песком, какими марионеточные солдаты окопы обкладывали. Набросит накидку и прямиком в поле, так до вечера там и провозится. И вроде на душе легче, не так больно о Нгиа вспоминается. И то сказать — не потрудишься как следует, что на зуб положишь? Такая у нее всю жизнь была философия. А сейчас тем более: куда ни глянь — поля заброшены, куда ни ступи — дикий тростник да сорные травы выше роста человеческого, воронки от бомб да колючая проволока, неразорвавшиеся бомбы да мины, вот какое богатство! Просторные в этих краях земли, конца-краю не видно им, а горько на них сейчас и глянуть-то. Как будто кричат они, стонут, людей зовут: поднимите нас, люди добрые! И мертвые, те, кто жизнь свою за эту землю сложил, тоже ждут — как воздадут ей живые…

* * *

В каменном доме тетушки Кхой осталось две семьи: сама Кхой с внучатами да матушка Эм с Оу и То. Кук и Линь теперь жили отдельно. Почти у самой околицы Восточной деревни стояло длинное строение, крытое наполовину железом, наполовину соломой, — его поставили недавно, специально для взвода ополченцев, прибывших разминировать берега реки Виньдинь. Там-то в одной из угловых комнатушек и поселились брат с сестрой. Питались они из общего котла.

Оба целыми днями друг друга не видели, встречались поздно вечером, почти ночью. У Кук дел было по горло, и у Линя нашлось занятие — вместе с ополченцами он искал и обезвреживал мины. Кук успокаивала себя тем, что Линь давно уже не тот маленький мальчик, о котором она когда-то денно и нощно пеклась. Кроме того, теперь у Линя была Оу, а это значило очень много. Зато матушка Эм была неспокойна — с тех пор, как они отделились, о Кук совсем некому было позаботиться. Эм очень скучала по Кук, часто вспоминала, как славно жили они раньше, и каждые два-три дня наведывалась к пей, прихватив с собой какой-нибудь гостинец — то новую керосиновую лампу, то веник, то еще что для хозяйства. Но Кук застать дома оказалось просто невозможно. Эм заходила, садилась на ее кровать, аккуратно перекладывала нехитрый скарб в ее вещмешке, чинила одежду, подметала, наводила «комнате порядок.

Как-то вечером, прибрав поскорее после ужина, Эм сказала Оу:

— Схожу-ка я в Восточную. Ты сегодня дома останешься, или опять собрание какое?

— Ага, собрание. — Оу догадалась, что мать собирается к Кук. — Кук, наверное, тоже не будет, она вообще вечерами всегда занята.

— Ну а Линь, он что, тоже на собрании?

Оу рассмеялась:

— Конечно, и Линь тоже. Сегодня во всех деревнях собрания!

Но Эм, оказывается, еще днем передала через соседей Кук, что вечером заглянет к ней, и Кук, чтобы не заставлять Эм проделывать длинный путь, пришла сама. Так они и встретились прямо у ворот — Эм спешила к Кук, а та торопилась к ней.

В доме с приходом Кук стало заметно веселее. Маленькая То сразу выскочила на веранду и повисла на пей. Даже Кхой и та пожурила:

— И чего ушла, оставалась бы с нами, неужели для Линя местечка не нашлось бы! Без тебя плохо! Мне все кажется, что ты совсем от нас уехала, куда-то далеко-далеко!

Кук виновато улыбнулась и, посадив на одну руку малышку Лан, а другой обняв за плечи То, устроилась рядом с Эм и Кхой.

— Знаю, знаю, некогда тебе, — успокоила ее Эм, — поэтому и навещаешь нас редко.

— Столько раз днем забегала, но вас никогда нет, все в поле да в поле! Разве можно в вашем-то возрасте так надрываться? — с укоризной сказала Кук.

— А кто ж за меня мою-то работу сделает? — рассмеялась Эм. — Как поработаешь, так и поешь!

— Ну ее, — ворчливо пожаловалась Кхой. — С тех пор как поминки по Нгиа справили, с поля совсем не уходит!

— Ну и что? Все в тюле, а мне дома отсиживаться прикажешь?

— И что вы эти дни там делали? — поинтересовалась Кук.

— Траву выпалывала, воронки засыпала… А знаешь, земля-то местами совсем еще твердая, просто камень!..

Дав Кук вволю наговориться с Кхой и малышами, Эм увела ее в другую комнату.

— Слушай, — нерешительно начала опа, — я тебя искала, вот о чем поговорить хотела… Понимаешь, ты нынче секретарь, на тебе о всех забота. Ты мне вот что скажи, я, конечно, темная, необразованная, учиться-то мне негде было, но вот в партию у меня сызмальства вера была, потому как я видела — хорошие это люди, настоящие…

— Что же сейчас вас тревожит? Может, я что не так делаю?

— Нет, но поняла ты… Тебя мне упрекнуть не в чем. Ванг — тот другое дело… Я вот что спросить хочу: ты с ним ладить?

— Нет… Недовольна я им.

— А он как на это?

— Толком не знаю…

— Тебе бы поговорить с ним, сказать, что нельзя так, как он… И откуда у него столько денег, ума не приложу. Ведь весь дом барахлом завалил!

— Сама не знаю. Сколько раз хотела спросить, да язык не поворачивается.

— Ох, трудно тебе, как я погляжу! Но сама знаешь — взялся за гуж… Кому, как не тебе, его наставить, ведь одно дело-то делаете. Попробуй поговорить с ним начистоту. Сейчас всем заодно держаться надо, вместе, а уж тебе с ним и подавно. Без уважения он к людям относится, а люди — сама знаешь, как сейчас живут — у кого крова не г, у кого риса, да натерпелись сколько…

— Знаю, мама, знаю…

— Конечно, и вам, начальству, сейчас нелегко. Небось сколько голову приходится ломать, вот дел-то! Только вот что помни: слава ой как много народу попортила. Взялся людям служить — перво-наперво сам чистым быть должен! Ладно, что это я тебя так… Да ты сама пойми, о вас же ведь и волнуюсь!..

* * *

Любимым занятием Банга было оседлать свою «каурую», то есть «хонду», и — фьють! — вот он уже в лавчонке «Льен Лан» потягивает пиво, лениво откинувшись на спинку стула, а еще лучше — едет в Донгха. Вот где и веселье, и товары текут, любо-дорого глянуть! «Место встречи азиатской и американской цивилизации» — так он в шутку называл этот рынок.

Да и с чего, спрашивается, ему, Баш у, унывать? С какой стати? Под его непосредственным руководством вот-вот достроят дом волостного комитета. Вот это будет дом так дом! Недоделок всего-то и оставалось, что крыльцо, но он, Банг, так понимал: маленькое дело, но важное. Фундамент у дома хороший, высокий, вот и надо придать ему надлежащий вид — пусть ступени по всему фасаду будут. Так оно внушительнее. Всяк приходящий сразу же невольно уважением проникнется — не куда-нибудь, а в волостной комитет пришел, тут большие люди сидят! Жаль только, что никто его понять почему-то не хочет. Взять хотя бы ту же Кук. Ведь упиралась поначалу, всё школу хотела строить да фельдшерский пункт — нужнее, мол. Но он, Банг, это сразу пресек. И разве он не прав? Школу и фельдшерский пункт гораздо лучше из кирпича строить, сделаешь из этих плит, так ведь только хуже будет — зимой дети да больные ежиться станут. Этот довод он в споре с Кук и привел, а про себя подумал: «Что с нее взять, баба она баба и есть, откуда ей ума набраться, чтоб вдаль заглянуть».

В глаза, конечно, такого не скажешь, по, как говорится, что есть, то есть, тут уж никуда не денешься. Банг был в этом убежден совершенно искрение. А как, скажите, принимать бумаги от возвращающихся сюда бывших марионеточных солдат и от беженцев? Сидя в хижине, что ли? Э, нет, откуда у них тогда, извините, уважение к новой власти возьмется, если столь торжественный акт будет свершаться в таких неподобающих условиях? Другое дело — такой вот дом: одного взгляда достаточно, чтоб и уважение к властям, и силу их почувствовать! Нам, чай, теперь не в землянках ютиться, прошло то время, убеждал и себя и других Банг.

Проворство его, если не сказать пронырливость, и умение заводить нужные связи особо тут сгодились — удалось выхлопотать для постройки много нужных стройматериалов. Простодушие, так, казалось, и написанное у Ванга на физиономии, многих ввело в заблуждение: его считали «славным парнем». И этот «славный парень» немало преуспел: «хонда» его мелькала в самых неожиданных местах — вот уж кто, оказывается, мог пролезть в любую дырку! Бангу не только липшие стройматериалы удалось достать, нет, он и себя, судя по всему, не забыл — сегодня тащил в дом магнитолу, завтра — шкаф, словом, запасался впрок. Над ним уже начинали подшучивать — не в одном ли из южных городов провел он все годы войны, только там ведь можно было так прибарахлиться! Подшучивали, но все же пока ни в чем не подозревали, думали, скопил человек денег и купил все самым что ни на есть честным образом. И все лее некоторые уже задавались вопросом: да, барахло это сейчас кое-где можно по дешевке достать, но чтоб вот так, с такой выгодой?.. А может, нечисто здесь все же?

Однако никто, ни один человек в селе, даже жена Банга, не догадывались, в чем тут дело. Только младший брат, Тыонг, — тот знал все.

Как-то раз Кук вместе с одним специалистом из министерства лесного хозяйства поехала осмотреть дюны за Восточной деревней — их собирались засадить саженцами каузарины. Завернув на обратном пути в медпункт, она встретила Тыонга. Он был болен и вот уже несколько дней лежал там. Тыонгу шел всего двадцать первый год, он был холост, учился на севере, потом ушел в армию, был раней и только недавно вернулся в родные места.

— Кук, мне необходимо поговорить с вами, — подозвав к своей кровати, тихо, чтоб не услышали другие, сказал он ей.

Она внимательно глянула на его бледное, изможденное лихорадкой лицо. Несмотря на болезнь, оно все же было красивым — и Кук про себя подивилась, до чего же братья похожи друг на друга.

— Случилось что-нибудь, Тыонг? — заботливо спросила опа.

— Вы ничего такого не заметили в лавчонке «Льен Лан»?

Кук присела на край его постели.

— По правде говоря, не приглядывалась, и без того хлопот полон рот. Но все же у меня сложилось впечатление, что хозяйка намерена всерьез конкурировать с нашим волостным магазином. Я проезжала как-то мимо, вижу, люди из лавки керосин выносят. Спрашиваю: «Отчего в магазине не берете, там дешевле», — оказывается, вот уже несколько дней как керосин на базе кончился. А кто-то еще и добавил, что, мол, в лавочке все равно удобней брать, она чуть не круглые сутки торгует, в любой час постучи — откроет. Я уже была в магазине, просила их изменить часы работы, чтоб людям удобней было — днем-то все в поле.

— Да нет, всего вы не знаете, — сказал Тыонг. Хозяйка лавки действительно хочет всех покупателей к себе переманить, но не в этом суть. У нее не только в нашей волости лавка. Их целое семейство, торгуют давно, умеючи. Не слышали, эту семью «монополией» прозвали? Жена торгует здесь, муж перекупщиком в Дананге, дочь старшая — на рынке в Донгха, а вторая, Лан, делает вид, что перевозит товары из Дананга и в Дананг. А вот недавно, не знаю, заметили вы или нет, Лаи очень долго в лавке не появлялась, зато хозяин объявился. Лан в это время отцовское добро сторожила. А почему, как вы думаете? Потому что в это время у него в Куапгчи выгодное дело наклевывалось. Он пронюхал, что у нас за бесценок можно скупить железные плиты, те, которыми американские аэродромы выстилали, и медные гильзы от снарядов. Сами знаете, чего-чего, а уж гильз тут навалом, особенно в Золине, там ведь как раз и проходила «линия обороны Макнамары», там же была и «зона свободного обстрела». Этого добра здесь всюду полным-полно — садись на корточки и собирай, коли не лень. Ну, а железные плиты — тех тоже немало. Ведь у нас теперь из них даже свинарники строят! А знаете, какая такой плите цепа? Очень даже немалая! Это ведь не что-нибудь, а настоящий стратегический материал…

— Но тогда получается, — задумчиво произнесла Кук, — что у этого перекупщика непременно должны быть посредники. Может, это лавочники, что раньше здесь торговали?

— Да, конечно, посредники, — медленно ответил Тыонг. — С гильзами дело налажено четко: наняты люди, ходят, собирают, ясное дело — за плату. А вот плиты… Тут-совсем иное. Возможно, лавочники здесь ни при чем, более того, это наш человек…

Тыонг запнулся, видно было, что он не решается что-то сказать. Нахмурившись, посмотрел в окно, йогом поднялся, принес себе воды и проглотил пару белых таблеток, лежавших у изголовья.

— Вот уж никак не ожидала, — сказала Кук, — что кто-то из наших займется такой коммерцией…

— Это не коммерция, это другое…

Давай-ка выйдем отсюда на минутку, — попросила Кук и, когда они отошли за угол, задала вопрос в упор: — Тыонг, ты мне доверяешь вполне?

— Да, вам лично доверяю.

— Тогда прошу тебя сказать мне всю правду. Неужели это Банг торгует?

— Торгует! Продает краденое, если называть вещи своими именами!

— Плиты?

— Конечно, что же еще!

— Но как и где все это происходит?

— Не здесь. Они устраивают свои делишки в Донгха или еще где-нибудь. Старшая дочь хозяина перепродает эти плиты в розницу, по десятикратной цене. Вы-то знаете, какая сейчас нужда в стройматериалах, вот и покупают. Люди все готовы отдать!

Кук почувствовала, как ее охватывает жгучий стыд.

— Что же делать? — беспомощно спросила она.

— Решайте, вам виднее. Если нужно, могу представить дополнительные доказательства. Только уговор — меня по выдавать.

— Конечно, конечно, — поспешила заверить Кук.

Тыонг, как и обещал, через несколько дней представил дополнительные доказательства. Получалось, что большую часть плит, которые Банг продал хозяйке «Льен Лан», он выпросил под строительство волостного комитета у самых разных организаций, а некоторые просто украл на складах.

Кук была ошеломлена. Ей хотелось немедля броситься в дом к Байгу, разбить все его транзисторы, магнитофоны, зеркальные шкафы, «хонду». Растоптать, уничтожить это барахло, чтоб от него и следа не осталось! А сам Банг — тот за все должен ответить сполна, это уж непременно «Беден, но честен, оборван, но чист» — эту поговорку любила повторять матушка Эм. Уж не на Банга ли она в тот раз намекала? Ведь советовала же она присмотреться к Бангу повнимательнее, поинтересоваться, где это он вечно пропадает, откуда у него деньги, что сумел натаскать столько в дом…

Сейчас все стало ясным, как божий день. Эм заметила, а она, Кук, та, которой положено все видеть, Ничего, выходит, и замечать не хотела? Как, каким образом все про шло мимо нее?

* * *

Хижина Зи, старосты Срединной деревни, стояла у маленького озерца с пресной водой прямо среди горячих песков. Крытая пальмовым листом, она чем-то напоминала ощетинившегося дикобраза, готового в любой момент пустить в ход свое грозное оружие.

Семья Зи, многодетная и бедная — в ней воспитывались и дети его младшего брата, — ютилась здесь уже давно. Люди они были простые, нищету свою сносили спокойно и молча, с достоинством. Никому, даже детям, не приходило в голову роптать, если на обед, а так случалось частенько, оказывалась только вареная маниока. В этом доме любые невзгоды привыкли сносить молча.

Жена Зи была на него так похожа, что они выглядели скорее как брат и сестра. Она была довольно высокой, худой, коротко стриглась, держалась прямо, поглядеть со стороны — не сразу определишь, женщина это или мужчина. Случалось даже, их с мужем путали: завидит кто-нибудь издали, окликнет, не разобравшись, а это вовсе не Зи, а жена его оказывается. Сходство было не только внешним, они и характером умудрились уродиться одинаковыми.

Было у этого дома свое горе.

Поле «Подножие облачков» имело некоторую особенность: оно было чуть вогнутым, в сезон дождей его заливало. В тот памятный год уровень воды достигал почти двух метров. Почти все деревни в Чьеуфу оказались затопленными. Ни одним из тайников и убежищ по этой причине пользоваться было нельзя. 15 ту ночь в Восточной деревне в одном из домов, подвесив гамаки, остановились на ночлег Зи и еще два его товарища. Все трое были на нелегальном положении. Часа в три ночи Зи проснулся от слепящего света — прямо в лицо ему был направлен луч электрического фонарика. Потом, когда бы ни вспоминал Зи ту ночь, в памяти прежде всего вставали выхваченные из темноты светом фонаря потолочные балки, затянутые густой паутиной. Зи и его товарищей арестовали. «Черные орлы» были очень довольны: как же, им удалось схватить не кого-нибудь, а самого «безрукого секретаря-вьетконга» — это и был Зи. Охотились за ним уже давно. Зверски избитого Зи бросили в лодку. В кромешной тьме ему все же удалось разглядеть, что товарищей его тоже связали, усадили в разные лодки и увезли. Зи видел направленные на них дула автоматов.

В семьдесят третьем его выпустили, и он вернулся домой. Односельчане встретили его настороженно, сторонились. Зи узнал, что в ту самую ночь, когда схватили его и двух его друзей, была облава и арестовали значительную часть провинциального комитета партии, скрывавшегося в убежище, в дюнах за Срединной деревней.

Не оставалось никаких сомнений, что тут действовал провокатор, не будь его, врагу ни за что не удалось бы обнаружить убежище в дюнах. По всему выходило, что предал кто-то один из трех, местных, волостных. Но кто? Один работник провинциального комитета — ему удалось бежать — рассказал, что с «черными орлами» он видел человека высокого роста, который и показывал им дорогу. Еще один из подпольщиков, которому потом чудом удалось бежать из тюрьмы в Куангчи, вернувшись, рассказал, что на допросах ему говорили, будто выдал всех Зи.

Но Зи ли это был на самом деле? Или, может, кто-то другой? Во время допросов часто прибегали к провокациям, такое случалось сплошь и рядом, и это хорошо знали все, особенно те, кому не раз пришлось побывать в тюрьме. Враг не брезговал никакими средствами. Кроме того, те, кто сидел вместе с Зи — сначала в Куангчи, потом в Тхыафу, потом на Пуло-Кондоре, — в один голос говорили о невиновности Зи и о том, как он стоически переносил любые пытки.

И все же подозрения оставались, и так тянулось около года. Силы Зи за время пребывания в тюрьме истощились. Одно было у него везенье — преданная жена. Зи почти целый год болел, жена все силы приложила, чтобы его выходить, и выходила. Нелегко это было, ведь теперь полсела лежало в освобожденной зоне, и люди открыто их сторонились, точно прокаженных… Даже в тюрьме не было Зи так тяжко, даже там не был он, бывший секретарь уездной ячейки, так далек от партии, от ее работы. Недавние соратники теперь предпочитали сохранять осторожность. Но разве один он такой был? Многие побывали тогда в его шкуре, ведь ситуация, очень нелегкая, вынуждала к осторожности… И поползла по деревням худая молва — он предал, Зи предатель!

Даже самые близкие друзья и те заскакивали в их дом не часто, только но делу и то на минутку. Так события одной ночи, вернее, одного часа, распорядились всей дальнейшей судьбой…

Через год Зи разрешили вернуться на партийную работу. Б тот момент в волостной ячейке не хватало работников, и его назначили старостой в Срединную деревню. Зи с радостью согласился. Ему верят! Да, он свою жизнь революции отдал и обид таить не станет. Ему все снова доверяют, и этого уже достаточно. Неважно, что раньше он был большим человеком, а теперь всего лишь староста. Зи такое ничуть не удручало. Ему верят — и этим все сказано!

Он весь отдался делу, хотя и трудно было быть старостой в деревне, где народу понаехало множество, а земли — с гулькин нос. Горемычная деревня, так о ней только и можно было сказать, впрочем, как и о всей жизни самого Зи.

* * *

У Кук из головы не выходил разговор о Банге и его махинациях. Такого на ее памяти еще не случалось. Чьеуфу до сих пор могло только гордиться тем, что никаких темных дел — воровства, взяточничества — у них не водилось. Быстро же Банг сориентировался в новой ситуации, так быстро, что она ничего и заметить не успела!

Не хотелось спешить и предавать дело огласке. Не потому, что она измерена была устроить так, чтоб все было шито-крыто. Просто хотелось подумать, взвесить, возможно, как-то спасти Банга. Не спасешь — тогда уж новая власть позора не оберется… Однако решение не приходило, и как она ни старалась, ничего придумать не могла. Хотела просить совета у Кханга, но Кханг, хоть и должен был приехать в прошлое воскресенье, задерживался. Тогда она решила поговорить с Зи — у него опыт, да и вообще он хоть и очень «правильный», но человек широкой души и наверняка подскажет что-нибудь мудрое.

Она знала: застать Зи дома можно только во время обеда. И вот ровно в полдень по горячему, как раскаленная сковорода, песку она направилась к хижине Зи, стоявшей рядом с другими такими же — крытыми где железом, где просто ветками — на белых, слепящих глаза песчаных дюнах с редкими чахлыми деревцами.

Кук миновала несколько дюн, вот меж ними мелькнуло и то самое озерцо с пресной водой. У озерца умывался какой-то мужчина, старая гимнастерка сушилась на ветке росшего рядом хлебного дерева.

Кук пригляделась и узнала Зи.

— Проходи в дом, — улыбнулся он ей. — Отобедаешь с нами, мы тебя не отпустим. Ребятишки устриц набрали!

— Ого, значит, у вас сегодня настоящий пир! — засмеялась Кук.

Приземистая хижина смотрела прямо сюда, на озерцо. В дверях появилась жена Зи с дымящимся котелком в руках, полным только что сваренных устриц. Заодно дала шлепка паре полуголых ребятишек, носившихся перед домом:

— Кому сказано, спечетесь на солнце, живо домой!

Устрицы съели в мгновение ока — так навалилась на них ребятня. Зи, его жена и Кук позволили себе взять по пять штук.

Жена Зи не выказывала никакого любопытства по поводу неожиданного прихода Кук. Но едва успели пообедать, как она, даже не убрав устричных раковии, выгнала из дому детвору, а сама взяла мотыгу и ушла в ноле.

Зи налил Кук воды и спросил:

— Никак случилось что?

— Да… — ответила Кук.

Зи внимательно слушал ее рассказ, опершись обрубком искалеченной руки о колено и привалившись спиной к стоявшему у стены топчану. Он долго потом еще сидел так, неотрывно глядя через дверь на росшее перед домом хлебное дерево, освещенное яркими солнечными лучами.

Наконец попросил Кук свернуть ему самокрутку, закурил и с досадой вздохнул:

— Вот ведь пройдоха!

Потом, попыхивая самокруткой, продолжил:

— Банг всегда ловкачом был. И когда партизанил, тоже норовил в своем отделении единовластным хозяином быть, нет чтобы, как другие, приказам подчиняться…

— Но что же теперь делать? Как вы мне присоветуете? — тихонько, словно моля о помощи, спросила Кук.

Зи с сочувствием посмотрел на нее. Из всех молодых она была самой скромной и в то же время как работник подавала большие надежды. Зи и симпатизировал ей, и уважал ее. Ему даже льстило, что сейчас она обратилась за помощью именно к нему и сама пришла в дом.

— Ты, наверное, уже что-то придумала? — спросил он.

— Нет, пока нет… Попробую сегодня вечером поговорить с ним начистоту. Пусть немедленно прекратит эту спекуляцию! Как вы считаете, стоит с ним вот так, в открытую?

— Стоит. Так, пожалуй, лучше всего. Но учти, он может начать отпираться. Будь готова привести доказательства.

— А я готова. Как по-вашему, заставить его отчитаться перед ячейкой? И надо ли сообщать в уезд?

— Пока что делай, как решила. А потом посоветуйся с Бьеном. — Поколебавшись немного, Зи добавил: — Да, именно так. Посмотрим, хватит у него совести во всем признаться или нет. Может статься, что и не хватит. Но другого выхода, как идти прямо к Бангу, пока не вижу. Ведь нельзя не учитывать, сколько сил он отдал работе за все эти годы. И потом — оступился-то он впервые. Но, как ни больно это признавать, оступился по-крупному…

 

Глава XV

Под утро дождь еще не утих, по-прежнему монотонно гудел в полях, с шумом хлестал по листьям в саду. Матушка Эм да и другие женщины в селе не спали, всю ночь проворочались с боку на бок. Вспоминали, как когда-то раньше, в такие же вот дождливые ночи, со стороны границы, пробираясь вдоль линии телеграфных столбов, а затем через шоссе номер один, приходили сюда бойцы К-1, как, едва заслышав условный сигнал, приоткрывались в домах створки дверей, раздавались приглушенные голоса, шепот, и вот уже из темноты одно за другим появлялись знакомые лица бойцов… Все это еще было очень живо в памяти жителей Чьеуфу.

И вот сегодня ночью село снова с нетерпением поджидало К-1.

Маленькая То повернулась на другой бок, лицом к матушке Эм, сквозь сон ощутила привычный запах — слабые, чуть горьковатые запахи трав, земли, водорослей, лекарств и пота смешивались в один, такой знакомый запах родного тела. То всегда спала здесь. Она могла целыми днями носиться где-то с ребятами и даже носу в дом не показывать, зато ночью любила притулиться под боком у матушки Эм.

— Я всегда-всегда с тобой буду жить, — зашептала она сейчас в полусне и крепко обняла Эм за шею.

Эм, которая, лежа без сна, прислушивалась к ровному шуму дождя, в ответ на этот жаркий шепот провела рукой по ее волосам.

— Скоро тебе домой возвращаться, девочка, в Хайланг. Что поделаешь, мама приехала за тобой.

— А я ее попрошу, чтобы она здесь осталась!

— Как можно! А твои братики и сестрички, а хозяйство — на кого все это бросить?

Девочка еще крепче прижалась к ней.

— А правда, что дяденьки из К-1 нашли меня в воронке от бомбы?

— Истинная правда, говорят, глубокая была воронка, видать, от очень большой бомбы…

— Значит, я могла умереть?

— А что ты думаешь, тогда это было проще простого…

Дождь все так же монотонно шумел в саду, роняя капли на листья деревьев, на ветки кустов тетау, служивших в здешних деревнях живой изгородью, на землю, согретую теперь человеческим теплом…

В то лето — нет, никогда не забудется то лето, три года назад, — Эм бродила по полям, все искала и не могла найти потерявшуюся Оу. В один из таких дней она случайно встретила бойцов из К-1 и своего сына, Нгиа. Трудное то было время, всего о нем и не расскажешь, тогда только-только определились границы зон, и морская пехота при поддержке самолетов Б-52 и артиллерии начала свои контратаки.

У Нгиа было озабоченное лицо, он очень торопился и не выслушал даже, как потерялась Оу. Только строго-настрого наказал матери вместе с остальными односельчанами уходить в Виньлинь и положил ей на руки укутанную в гимнастерку крохотную девчушку, голенькую, как едва вылупившаяся куколка шелкопряда, лохматую и чумазую, всю пропахшую порохом и гарью.

Бережно прижимая к груди это едва дышавшее тельце, Эм шагала вместе с людским потоком, дни и ночи тянувшимся на север прямо по полям, покрытым сгоревшим рисом, над которыми, закрывая небо, поднимался черный дым, уходила из родных мест, оставляя здесь сына, отбивавшего натиск врага, потерявшуюся дочь.

На следующий день, едва забрезжил рассвет, Эм остановилась передохнуть в сравнительно безопасном месте — бамбуковых зарослях, чудом сохранившихся среди поля. Она опустила девочку на землю и развернула еду — половину сухого пайка, которую отдал ей какой-то сердобольный раненый боец. Девочка тут же приподнялась и стала есть, да так жадно, что проглотила даже кусочек бумажной обертки, а потом, прислонившись спиной к бамбуковому стволу, принялась один за другим облизывать пальцы. Похоже было, что уже несколько дней у нее и крошки во рту не было. Эм побежала к реке за водой, а когда вернулась, малышка все еще вылизывала пальцы и ладошки. Девочка так же молча — она вообще все время молчала и на оклики не отзывалась — присосалась к фляжке с водой и выпила все до дна, вытаращенными глазенками испуганно следя за ревущими над головой бомбардировщиками. Заговорила она только на следующий день…

Снаружи по-прежнему шумел дождь, и звук его сейчас чем-то напомнил размеренную поступь солдат.

— Похоже, наши парии идут! — донесся из соседней комнаты голос тетушки Кхой, хозяйки этого каменного дома, приютившего матушку Эм.

Маленькая То уже снова сладко спала. Эм осторожно отвела детскую ручонку, крепко обнимавшую ее за шею. В доме сегодня казалось как-то особенно пусто. Оу позавчера вместе с Кук уехала получать предназначенные для их волости каркасы домов, что прислали сюда с Севера в помощь жителям особо пострадавших районов. Потом они собирались заехать в Чьеухыонг, где была угроза наводнения, помочь на уборке риса.

Услышав, что матушка Эм уже встала, Кхой принялась расталкивать двоих своих внучат.

— Не везет ребятам из К-1, всяк-то раз их дождь в дороге настигает, — бормотала она. Еще и сама окончательно не проснувшись, она спросонья больно ударилась о топчан, который только вчера специально поставили для возвращающихся бойцов в центральной комнате дома, и разохалась.

Матушка Эм высыпала в корзину несколько горшков риса и протянула ее Кхой:

— Помоги-ка, промой и поставь варить, а то, может, им и поесть нечего будет, ведь идут-то откуда…

— И то правда, — тетушку Кхой уговорить было нетрудно, — пойду-ка сделаю. Придут, а их уже горячее ждет. Всю ночь небось шли, а в такую погоду как не проголодаться!

И она добавила еще несколько горшков риса из своих запасов.

Матушка Эм, с головой накрывшись куском полиэтилена, пошла по домам поднимать людей, чтобы успели приготовить еду для бойцов, и почти тут же по всей деревне начали разгораться и вот уже ярко запылали очаги.

Небо постепенно светлело.

Бойцы из взвода Кьета, передовая группа, прибывшая сюда два дня назад, поджидали свою роту за деревней у зарослей филао. За пеленой оседавшего на поля дождя уже можно было различить очертания холмов и белесые полосы и квадраты залитых водой траншей и воронок вдоль жирной черты темневшей вдалеке «железки» — городка из построек, сложенных из железных плит, стройматериала для американских аэродромов.

Наконец где-то вдалеке, в той стороне, где начинало розоветь серое небо, послышались неясные голоса, смех, отрывочные возгласы и глухое клацанье металла. Но прошло еще довольно много времени, прежде чем стали видны знакомые фигуры бойцов, цепочкой шагающих по дороге, ведущей сюда от шоссе номер один.

У зарослей филао, встретившись с поджидавшей их группой Кьета, остановились.

Хьен окинул задумчивым взглядом видневшееся впереди село и обернулся посмотреть на подходивших отделение за отделением и выстраивавшихся за ним солдат. Каждый с головы до пят был закутан в непромокаемую нейлоновую накидку, под ней над спинами торчали горбами вещмешки. Один из бойцов подбежал к нему и с рук на руки передал Шиня. Мальчик крепко спал. Голова его с вымокшими под дождем волосенками качнулась из стороны в сторону и тут же уткнулась Хьену в плечо, Хьен, распахнув накидку, спрятал под нее ребенка, надежно устроив на согнутой, крепко обхватившей мальчика за спину руке.

Кьет, низкорослый, в нахлобученном ноне, делавшем его еще ниже, докладывал Чатю, как собирался расквартировать роту.

Нынче в деревне, объяснял он, какой дом ни возьми, кругом одна теснота, ступить негде, народу полным-полно — возвращаются беженцы.

— Ничего не поделаешь, — заключил Кьет, — каждое отделение придется размещать на постой у двух, а то и у трех хозяев.

— Не годится, нужно устроить компактнее! — Чать отер рукой мокрое от дождя лицо. — Ну ладно, с этим потом разберемся. Рису-то хоть заняли, чтоб завтраком ребят накормить?

— Так ведь тут в каждом доме уже сами все приготовили, ждут! — весело ответил Кьет.

— Вот и славно, — сказал Чать, — А нас где ты собираешься устроить?

— Вы оба будете там же, где раньше, а кашеваров разместим в доме у тетушки Кхой, у нее каменный колодец, дом кирпичный и кухня очень чистая.

Чать недовольно покрутил головой и сердито рявкнул:

— Ты что же это делаешь? А волостной комитет вы-гнать, что ли, собрался?

— Так они уже переехали в новый дом! Там теперь такая красота, вы и представить себе не можете!

Матушка Эм еще издали завидела знакомые фигуры бойцов из К-1, солдат ее сына. Словно в полусне двинулась она им навстречу по деревенскому большаку и остановилась у околицы.

Солдаты, нагруженные оружием, с тяжелыми вещмешками за спиной один за другим проходили мимо нее, сворачивая потом на боковые тропинки, и все они — один, другой, третий… — здоровались с ней подчеркнуто почтительно, с видимым волнением, беспокойством за нее, и ‘было в этом что-то такое, от чего у нее только сильнее заныло сердце.

Нет, никого из них она не забыла, из этих ребят. Каждый чем-нибудь да напоминал ей о сыне — тот походкой, а с этим был связан какой-нибудь случай… Да и прежде теше всегда так бывало — достаточно было простого упоминанья о К-1, и она уже мысленно видела все эти лица, да и не только лица, в памяти чередой проходили дни, месяцы, годы, что эти парни провели в боях рядом с ее сыном, здесь, на этом клочке земли. Региональные части…

Дождь все еще никак не утихал. В бледных рассветных лучах цепочка верхушек филао у поля отодвинулась вдаль, и здесь, в полутени-полусвете, между лучами зари и тьмой дождевых полос, вдруг стала постепенно вырисовываться высокая мужская фигура. Эм вздрогнула, признав в ней сына — он был точь-в-точь такой, как тогда на поле, где среди беженцев потерялась Оу. Сейчас он будто плыл по воздуху, на руках у него опять был ребенок, лицо сына оставалось таким же озабоченным и напряженным, как и тогда, за спиной торчал автомат, на боку пистолет и гранаты с длинными ручками, подвешенные к американскому поясу-патронташу.

Вдруг он, все так же точно плывя, стал на нее надвигаться, ближе и ближе. Она и руки уже торопливо тянула взять ребенка. По сын, явившийся так неожиданно в мираже рассветных лучей, все увеличивался в размерах, становился громадным и, не останавливаясь, проплыл дальше — словно сквозь нее, сквозь ее тело прошел. Эм вздрогнула, обернулась, но его больше не было.

Очнувшись, она поняла, что в оцепенении, как и прежде, стоит у околицы, там, где была развилка дорог.

В деревню входила последняя группа солдат, шли согнувшись, стараясь укрыть от дождя прижатые к груди автоматы.

С последней группой входил в деревню и Хьен со связным. Еще издали оба они узнали эту одинокую скорбную фигурку. Хьен, растерявшись, замешкался. Спящий на руках Шинь вновь показался «отродьем».

Ноги стали точно чугунными, каждый шаг стоил болт, того труда. И тут же мелькнуло: не свернуть ли, не войти ли в деревню с другой стороны? Как давно он страшился этой минуты — оказаться лицом к лицу с матерью Нгиа, а тут еще этот ребенок… «Вот оно, — думал он про себя. — Что, спасовал, не ждал, что это случится так скоро?» И снова, в который уж раз, засверлила все та же мысль: было б в его это власти, умер бы он вместо Нгиа, остался б лежать там, где лежит нынче тот, лини, бы Нгиа воскрес. Лишь бы Нгиа, не он этим утром вновь привел сюда свою роту. Чтобы женщина эта, столько хлебнувшая лиха, не стояла вот так, одна-одинешенька, скорбным взглядом провожая последнего проходившего мимо бойца.

— Хьен, это ты, сынок? — Она уже увидала его и заторопилась навстречу.

Мама! — В голосе Хьена была глубокая боль.

— Знаю, все знаю. Нам сюда сообщили, мы уж и поминки справляли…

Она подошла к нему совсем близко, выпростала из-под ветхой посеревшей накидки руки, протянула вперед так, словно заранее знала, что с ним будет ребенок, которого ей нужно принять. Хьен не знал, как ему поступить, — «отродье» как ни в чем ни бывало по-прежнему крепко спало, уткнувшись лицом ему в грудь.

— Что за ребенок? — спросила Эм, не опуская протянутых рук.

— Он потерялся… — выручил Хьена связной… — а мы вот нашли.

Мальчик, девочка?

— Мальчишка, — и на этот раз первым ответил связной, уголком глаза глянув на страдальческое, прямо как у Христа на распятии, нахмуренное лицо своего политрука.

— Бедный малыш! Совсем как То пли как наша Оу когда-то. — Матушка Эм погладила его по руке и охнула: — Да ведь у него жар!

И тут же засуетилась, убежденная, что мальчонке, потерявшемуся и больному, очень уж плохо лежать на неловких, непривычных к детям солдатских руках. Она развязала у горла, сняла с себя старенькую дождевую накидку, укутала в нее малыша, потом взглянула на Хьена, связного и решила:

— Лучше уж сама понесу. Чей же такой мальчишечка, больно хорошенький? И давно потерялся?

— Он… в общем, мы нашли его там, ну, когда один объект брали… — с трудом выдавил из себя Хьен.

— Сколько я сама горюшка хватила, когда паша Оу потерялась. — Матушка Эм, помолодевшая и быстрая, на ходу разговаривала с Хьеном и со связным, — Небось и ого отец с матерью сейчас убиваются, всюду уже обыскались, а он, на тебе, здесь…

Может быть, это знаменье какое было, думала она про себя, может, сын для того и явился ей, чтоб передать на ее попеченье еще и это дитя человеческое? И она снова со сжавшимся сердцем припомнила, каким ей явился Нгиа, — четкие очертания лица и фигуры, будто не в грезах, а наяву это было.

Откуда мог знать Хьен, что творится у нее на душе? Он видел только, с какой заботой и нежностью она несет мальчика, прижимая его к груди и склоняясь над ним, чтоб укрыть от дождя, заметил, как ускорила шаг, чтоб побыстрее добраться до дома.

А в каменном доме у Кхой уже проснулась вся детвора: То и внуки хозяйки — Хунг и малышка Лаи, и все они в нетерпении то и дело выбегали во двор, смотрели на затянутое дождем небо. Ждали бойцов.

Тетушка Кхой принесла из кухни котел с дымящимся рисом, опустила на топчан, тот самый, что бойцы Кьета на днях сколотили из двух досок и поставили в средней комнате. В этот момент и вошла матушка Эм, и сразу же все — Кхой, детвора — бросились к ней, окружили ее, разглядывая спящего у нее на руках малыша.

— Чей это? — удивленно спросила Кхой.

— Родных потерял, паши его принесли!

И матушка Эм велела То поискать баночку с тигровой мазью.

То, услышав, что нового мальчика тоже подобрали бойцы, сразу представила огромную и глубокую воронку от бомбы, куда так легко, играя, нечаянно скатиться и откуда так трудно выбраться. Она перерыла всю плетенку с вещами в соседней комнате, пока наконец не нашла баночку с мазью. Кхой тоже забежала сюда, достала и отнесла Эм зеленый костюмчик Хунга, чтоб переодеть вымокшего, пылавшего в жару малыша. И весь этот уютный каменный дом, хотя бойцы здесь еще не появились, уже наполнился суетой и оживлением.

То долго в упор разглядывала новенького — ведь у него оказалась столь схожая судьба — и под конец совсем как взрослая изрекла:

— Если бы не наши бойцы, он бы помер!

И, подняв глаза на матушку Эм, спросила:

— А звать его как?

— Не знаю пока.

* * *

В то же утро Хьен и Чать отправились проверить, как разместились бойцы. Не успели они вернуться и поесть, как тут же пришло распоряжение сегодня вечером быть на совещании в провинциальном центре.

В только что освобожденных районах самой неотложной задачей становилось разминирование полей. В операцию «Очистим нашу землю от мин и бомб» включались все — и региональные армейские подразделения, и приданные им на усиление министерством обороны специальные саперные части, и десятки тысяч ополченцев, жителей здешних мест. Операцию было намечено провести в два этапа: первый — разминирование равнинного края, второй — районов горных джунглей.

Чьеуфу было одним из самых трудных мест: четыре пятых территории волости, включая и населенные пункты, и пахотные земли, еще не разминированы. Несмотря на все усилия, пока удалось расчистить от мин и бомб лишь небольшую часть поля, которое называли «Подножие облачков», и оттого-то так трудно было наладить здесь нормальную жизнь.

К-1 уже почти сроднилась с этими землями. Это они, ее бойцы и командиры, упорно сражались за Чьеуфу, не раз переходившее из рук в руки, — многие их товарищи погибли в этих боях, — сражались за то, чтобы половина всей волости после семьдесят второго все же осталась нашей территорией; это они два долгих года «парижского мира» дни и ночи проводили в окопах на здешней границе зон — отражали многократные попытки захвата этих земель. Поэтому-то одно сейчас было у всех чувство — будто вернулись они в свой дом родной. Дорогими и близкими за долгие годы стали им здешние люди, и оттого так тревожно было за них — слишком много всего, серьезного и трудного, их еще ожидало.

* * *

Чать остался на занятиях по разминированию, которые проводили прибывшие саперы, а Хьен, получив кое-что для роты, вместе с Кук отправился назад в Чьеуфу. Поехали на велосипедах.

Хьен только сегодня узнал, что Кук теперь в Чьеуфу начальство.

— Хорошо, что вы вернулись, — сказала она, поднажав на педали и догоняя Хьена, до этого она ехала чуть позади на своем велосипеде. — Без ваших ребят нам бы ни за что не управиться.

— Вообще-то и у нас опыта маловато, — озабоченно заметил Хьен. — Может, прежде чем приступать к делу, нам следовало бы кое-чему поучиться у вас.

— Пожалуй, вы правы. Наши ополченцы, волостной отряд, вот уже несколько месяцев этим занимаются и чем-то, верно, могут помочь. Кстати, практика показывает, что с этой работой намного успешнее справляются женщины. В Золине, к примеру, есть целая бригада такая — одни женщины, так там за несколько месяцев ни одного несчастного случая не было. Да и у нас я заметила — девушки наши ни одной мины не пропустят и делают все очень точно, только по инструкции.

— Да, — согласился Хьен, — мужчины к такой кропотливой работе не очень-то приспособлены.

— И еще, — продолжала Кук. — Сейчас у нас разворачивается движение — каждый должен уметь обезвреживать мины. Ведь есть много участков не первостепенной важности, которые нам потом самим придется разминировать. Мы уже обратились с просьбой к вашему командованию, чтобы каждая часть взяла на себя обучение местных жителей…

— Одобряю. Мы и сами об этом подумывали.

Кук не было в Чьеуфу, когда туда пришла рота, — все это время она ездила по делам то в Чьеухыонг, то в провинциальный центр, и только сегодня узнала от Чатя, что они привели с собой мальчика, сына убийцы Нгиа. Все обстоятельства гибели Нгиа она знала давно, ей рассказали об этом сами Хьен и Чать, когда она была в Тхыатхьене на похоронах Нгиа; тогда-то, припомнилось ей сейчас, она и видела этого ребенка.

Хьен рассказал Кук, как ему удалось своими руками поймать бывшего майора «коммандос» в лодке на Ароматной.

— А сына его, значит, вы сюда решили забрать?

— Да. Пришлось в роте оставить, в городе отдать некому…

Кук нахмурилась.

— Но я слышала также, — недоуменно продолжала она, — что теперь он у матушки Эм. Я… нет, этого я что-то никак не пойму!

От нее не укрылось, каким обеспокоенным сразу сделалось лицо Хьена. Он долго не отвечал, погруженный в размышления. Поделиться с Кук всем, что он передумал? Нет, он тут же почувствовал, как ему трудно было бы все объяснить, передать, что подвигло его на это решение — оставить мальчика в роте и привести с собой в Чьеуфу. Ведь не мог он предвидеть того, что случилось потом: лишь по чистой случайности Шинь оказался на попечении матушки Эм.

Решение оставить мальчика — пусть оно с первого взгляда могло показаться даже в чем-то жестоким — он принял еще до возвращения сюда. И решение это само по себе было достаточно важным, потому что, если задуматься, не такой уж это был частный случай — нет, это была объективная сложность, с которой стране так или иначе, но придется столкнуться после войны. Суровая объективность эта ставила каждого, кто попал в ситуацию, сходную с той, в какой оказалась матушка Эм, перед выбором: наступила пора определить свое отношение ко многим очень серьезным вещам. Так же случилось и с ним, с Хьеном, в то утро на песках Тхуанана. Тогда-то, вплотную столкнувшись с необходимостью выбора, он и решил окончательно, как поступить с этим ребенком.

Хьен хорошо понимал: раз он привел сюда Шиня, матушка Эм рано или поздно дознается, кто этот мальчик, — в деревне скрыть что-либо трудно. Однако он верил, что у нее достанет и мудрости и великодушия, чтобы, все рассудив, понять: перед таким испытанием оказалась не только она, но и все, вся страна после тридцати лет войны.

— Ох, и заварил же ты кашу! — укоризненно покачала головой Кук. — Ты разве не знаешь, что Эм подробно рассказали про то, как погиб Нгиа? — И, помолчав, добавила: — Сейчас у нас один только выход: как можно дольше скрывать, откуда взялся этот мальчишка…

— Мы ей сказали, что он потерялся, отстал от родителей.

— Ну конечно, а что тут еще можно придумать!

— Только все это до поры до времени, весь этот обман… — ответил Хьен.

* * *

Жар у Шиня держался несколько дней, но благодаря неусыпным заботам и матушки Эм, и Кхой он наконец стал поправляться.

Много забот и хлопот принес с собой в дом этот четырехлетний малыш, и не только хлопот, но и сложностей. Начать с той же тетушки Кхой — она с первых дней, едва Шинь поправился и начал вставать, возненавидела его. Хотя, пожалуй, сказать «возненавидела» было бы слишком сильно, скорее просто невзлюбила. Но теперь она только и делала, что целыми днями изливала свое недовольство, и больше всего почему-то доставалось ее собственным внукам. «О господи, — ворчала она, — только и знаешь, что с вами тут крутиться! Кормишь вас, поишь, а ждать хорошего все равно не приходится, в мамочку свою удались, такие же неблагодарные!» Отругав их, она принималась за матушку Эм: «И ты тоже хороша, всю себя на подкидышей положила, здоровья своего не жалеешь, о себе совсем позабыла, одну подобрала — мало было, теперь с этим приспичило нянькаться! Всех не пережалеешь. Тут своим-то рты напихать нечем!»

Обычно тихая и незлобивая, она стала совсем неузнаваемой — колючей и ядовитой, точно ее кто-то сглазил. Началось все еще раньше, с пришедшего вдруг нежданно-негаданно письма от дочери — та писала из Биньтуи, провинции на юго-востоке, куда раньше американцы хотели переселить из этих мест всех, чтобы превратить Куангчи в сплошную «белую зону». Первые дни тетушка Кхой просто места себе не находила от радости. Словно бальзам на душу были ей слова дочери об искреннем раскаянии — та сетовала, что до сих пор плохо исполняла свой дочерний и материнский долг, и умоляла ее простить, клялась и божилась, что в самом скором времени непременно приедет проведать любимую мамочку и дорогих малышей. Но с того дня миновало уж больше месяца, а дочь и не думала здесь появляться и на письма, что одно за другим ей отправляли, не отвечала. Теперь Кхой из себя выходила от злости и гнев свой срывала на внуках — с утра до ночи разносились по дому ее брань и брюзжанье. Дети, и без того невеселые, давно не видавшие родительской ласки, теперь сделались и вовсе запуганными. Вспышки гнева тетушки Кхой угнетали даже матушку Эм. А теперь ко всем бедам прибавилось еще и появление Шиня.

Сегодня он наконец впервые поднялся и сел на деревянном топчане, едва возвышавшемся над землей, — это на нем спали обычно То и матушка Эм.

Было утро. По непривычной тишине — не было ни обычного уличного гула, ни автомобильных гудков — мальчик понял, что он далеко от дома, в каком-то совсем незнакомом месте. Первое, что он ощутил в этом прежде неведомом ему мире, был заманчивый запах — пахло фо, похлебкой, и мальчик тут же вспомнил о Тханге. Он посмотрел на заботливо склонившуюся к нему старую женщину, вспомнил, как вчера она накормила его вкусным супом, и решил, что это, должно быть, мама Тханга. Тогда он стал, не стесняясь, ее разглядывать, и она ему не очень понравилась, потому что была некрасивой, морщинистой и бедно одетой. Раньше он таких никогда не видел, только по телевизору, если показывали, как что-то горит и взрывается, — там точно такие старушки куда-то бежали, таща на себе коромысла с корзинами…

Старая женщина положила шершавую морщинистую руку на его лоб и спросила:

— Как тебя звать-то, малыш?

— Шинь…

Морщинистая рука принялась растирать ему ноги.

— Болят ножки-то?

— Ага, очень.

— Как же ты потерялся?

— Не знаю…

— А дом твой где? Ты где жил?

Мальчик задумался.

— Там, далеко… — махнул он рукой.

— Мама твоя что делает?

— Мама бежала, потом упала…

— Ну, а папа?

— Папа? Папа сломался! — Мальчик приложил кулак к виску. — У него вот такой рог вырос, страшный, весь красный-красный!

— Господи, надо же, уж не бесовское ли он отродье?! — тут же встряла слышавшая все Кхой.

— Ну что ты хочешь от такого маленького! — ответила матушка Эм и повернулась к То. — Тебя когда нашли, так ты и вовсе глупая была, словечко вымолвить боялась!

— И я такая маленькая была? А его тоже и воронке от бомбы нашли?

— Нет, это в семьдесят втором бомбежки сильные были, а сейчас-то эти вояки и драпать едва успевают. Нынче у наших и потерь почти нет! — глубокомысленно заметила Кхой.

Слова эти в самое сердце кольнули матушку Эм, сразу подумалось о сыне, погибшем именно теперь.

Наклонившись к Шиню, она взяла его на руки и приняла к груди.

* * *

Множество дел и забот нахлынуло в эти дни на Хьена, захватило его, и каждое из них помогало ему узнавать что-то новое о себе самом.

Присутствие Шиня возле матушки Эм держало Хьена в постоянном напряжении и тревоге, он чувствовал себя так, словно рядом была бомба, готовая в любой момент разорваться. Напряжения сил требовали и приготовления к началам работ по разминированию — ведь не только само дело это было солдатам из К-1 в новинку, но и очередному поединку их со смертью нынче предстояло разыграться в совсем иных, мирных условиях. Не мог Хьен без боли смотреть и на эту знакомую, второй родиной ставшую ему землю: по ней проходила раньше линия обороны, и все здесь по многу раз было перепахало бомбами и снарядами, а нынче раскиданные некогда в разные стороны люди, толпами возвращавшиеся теперь на родные пепелища, страдали от голода, болезней, увечий и нищеты. Тут во всем остро ощущалась нехватка — и в жилье, и в одежде, и в плугах, и в мотыгах.

Все это сейчас полностью захватило Хьена, завладело и сердцем его и разумом, теперь он только об одном и думал: как бы и чем помочь волости. А город Хюэ, откуда он вместе с ротой вышел всего несколько дней назад, словно отодвинулся куда-то далеко-далеко. В тот вечер, когда они уходили, в памяти Хьена еще стояли его улицы, полные света, ярких красок и шума, лица горожан — одни открытые, другие — вызывающие неприязнь; теперь же все это словно кануло где-то за далью придорожных столбиков, отсчитывающих километры, и за белесым пологом дождя, укутавшим тогда и небо и землю.

Вернувшись с Кук в деревню после совещания в провинциальном центре, Хьен вдруг вспомнил, что собирался написать Тху Лан письмо, но через каких-нибудь пару дней снова начисто об этом забыл. А ведь раньше это показалось бы ему важным делом… Здесь, на этой жестоко израненной земле — а каждая пядь этих каменистых земель Куангчи была так дорога его сердцу, — все приобретало иной смысл. И нынче, оглядываясь назад и изредка вспоминая о Тху Лан, он глазами бывалого солдата смотрел на себя — городского студента, столичного жителя, каким нет-нет да и чувствовал себя с ней, и Тху Лан казалась ему просто симпатичной и милой младшей сестренкой.

«Тху Лаи, вы, конечно же, понимаете, что пройдет еще какое-то время, прежде чем снова начнутся занятия. Но вам осталось проучиться всего лишь полгода, и вы непременно должны это сделать. А пока институт еще не открылся, старайтесь участвовать в работе вашего студкома. Революция в любом случае не может в короткое время избавить нас от сложностей, оставленных старым режимом. Нам предстоит довольно трудная жизнь. Может быть, вам она покажется не столь уж живой и кипучей. Но я надеюсь, что вы, Тху Лан, сохраните свою веру — ив революцию и в наш новый строй. И вот что еще мне хотелось бы вам сказать: революция не является чем-то легким, словно по волшебству, в мгновение ока меняющим и человека и общество. Революция — это учеба, это труд, это полная сложностей перестройка самого себя…» Письмо Хьена к Тху Лан в конце концов оказалось длинным, полным наставлений, словно писал его и в самом деле старший брат, суровый и строгий. В тот же конверт Хьен вложил и листок с вежливым посланием профессору. И сразу же, закончив с этим, он почувствовал облегчение и радость — нынче у него были иные, новые заботы, заполненные до отказа другими делами и хлопотами Дни.

Чать, вернувшись с занятий по саперному делу, начал обучать бойцов. Хьен провел одно за другим несколько партсобраний и тоже деятельно включился в подготовку к началу операции.

В один из вечеров он зашел к местным ополченцам, они как раз подводили итоги — их взвод обезвредил уже несколько тысяч мин. Половину взвода составляли женщины, и оттого в доме весь вечер стоял веселый гомон, то и дело раздавался смех.

Стоило Мьет, командирше, заикнуться, что Хьен пришел поднабраться опыта, как поднялся невообразимый шум:

— Вот так дела! Выходит, нынче не мы у солдат, а они у нас учиться должны!

— Не робей, Хьен! Набирайся ума-разума! А ну давай открывай свой блокнот, мы тебе туда прямо все и продиктуем, как с миной обращаться! Только успевай записывать!

Хьен уже знал от Кук, что взвод этот — любимое детище всей волости. Он просидел с ними целый вечер, внимательно слушая, что они говорили. Всех их он давно уже знал и каждого хорошо помнил в лицо. Незнаком ему был лишь один, совсем молоденький и по виду городской паренек. Хьен заметил, что парень этот за весь вечер не проронил ни слова.

— Кто это? — спросил он у Мьет.

— Разве ты не знаешь? Ведь это Линь, брат Кук, он недавно вернулся, — ответила она.

— Линь?!

— Ну да, он самый. Мы его пока не привлекали, ведь он все-таки был в той армии. Но он очень много знает. Особенно про мины. Ты вот поговори с ним, увидишь, он здорово во всем этом разбирается…

Линь сам подошел к Хьену, поздоровался и протянул руку. И от того, что он это сделал просто и естественно, Хьен сразу почувствовал к нему симпатию. Он рассказал ему о неожиданной встрече с тремя марионеточными солдатами на пляже в Тхуанане. Линь выслушал его с нескрываемым удивлением, а потом сказал:

— Знаете, а ведь это как раз те самые, что меня обобрали. В те дни и прикончить запросто могли, а уж о мародерстве и говорить нечего!

Линь пригласил Хьена в комнату, которую они с Кук занимали в том же общежитии, где собирались ополченцы.

— Вот здесь мы с сестрой и живем, — сказал он и предложил Хьену единственный стул.

— Линь, — начал Хьен, усаживаясь, — крайне необходимо выяснить особенности расположения минных полей, виды всевозможных «ловушек» и «ключей» к ним… Можешь ты в этом помочь?

— Могу, — быстро ответил Линь. — Уже после училища я свел знакомство с одним из младших офицеров секретного отдела в Диньконгчанге. Мне удалось разжиться у него кое-какими сведениями о минах. — Линь улыбнулся. — Да и вообще много чего интересного удалось узнать. Ведь весь тот год в училище я был самым усердным курсантом. Их преподаватели просто нахвалиться на меня не могли.

— Ты ведь раньше был на подпольной работе в городе, в самом Куангчи. Об этом нашему командованию должно быть известно. И тот же Хонг, к примеру, мог бы это подтвердить, как тебе кажется?

— Конечно, — ответил Линь после минутного раздумья. — Но мне хочется показать себя в деле, а не бумажкой прикрыться. Когда я только вернулся, Кук велела мне почаще бывать у дядюшки Зи. Знаете его? Это староста деревни Чунг. Так вот, беседы с ним оказались для меня очень полезны.

— Да, я его помню. Ну и какие же он давал тебе советы?

— Нет, не подумайте, он мне советов вообще никаких не давал, просто рассказывал кое-что. Многое из того, что еще во мне только смутно бродило, после наших бесед как-то сразу прояснилось. Знаете, наверное, как это бывает. Встретится вам такой человек, вроде и обыкновенный совсем, а жизнь его сама по себе может служить подтверждением некоей истины. После встреч с ним я поверил в себя, и мне еще сильнее захотелось непременно сделать что-то полезное. Я попросился к нашим ополченцам, буду идти впереди, мины искать. Я чувствую, что смогу!

— Но это очень опасное дело! А что Кук говорит?

— Говорит, ступай, только будь осторожен. И еще она говорит, что я должен следить за собой, как бы у меня не выработалась психология героя-одиночки!

— Считай, что твоя сестра все верно тебе сказала. Ну а сейчас давай-ка вернемся к нашему разговору о минах…

* * *

Три взвода К-1 и взвод местных ополченцев приступили к разбивке минного поля на квадраты и прокладыванию троп. В зоне саперных работ царила напряженная тишина. Над Срединной деревней взвился прямоугольный красный флажок. Разноцветными треугольными флажками был обнесен весь район работ, а синим, красным и белым отмечены место сбора, отдыха и пункт первой помощи. Изредка тишину нарушало слабое гудение миноискателей, но тут же и этот звук пропадал.

Хьен наблюдал за работой одной из групп.

Предельно напряженной, кропотливой и трудной, помимо того что опасной — тут уж смерть буквально подстерегала на каждом шагу, — была эта работа. К тому же на всю роту приходилось не так уж много миноискателей — всего десять штук, работавших на польских батарейках. А ведь нужно было проверить каждый квадратный метр земли. Здесь требовалась предельная собранность, недюжинная выдержка, мужество.

К исходу восемнадцатого дня четыре пятых земель Срединной деревни, вот уже около трех лет пустовавших, выглядели совсем по-иному. Следы солдатских башмаков, взрыхленная почва, ряды флажков, обозначивших проходы, — все это были свежие, только-только появившиеся на этой земле признаки возрождающейся жизни.

Очень помогли опыт и знания Линя. Именно он нашел «ключ» к разгадке шифра минного поля. И теперь каждый день ровно в полдень в песчаных дюнах на Западной деревне раздавался сильный взрыв — туда сносили все найденные мины.

День за днем выздоравливала, очищалась земля.

Хьен и его бойцы продвигались все глубже и глубже внутрь этого таинственного, недоступного ранее мирка. Там над заброшенной деревней, когда-то многолюдной и шумной, стлалось мертвое безмолвие. Дикие травы росли и умирали, наслаивающиеся пласты перегноя питали другие, свежие, только недавно поднявшиеся и густые, и всюду, куда ни глянь — в развалинах домов, на бывших верандах, в разбросанных повсюду забытых корзинках, в прорехах готовых вот-вот обвалиться крыш, — прорастали бобы, арахис, кунжут, выбрасывал кверху метелки рис… И все это буйство сорных трав, колючек, дикого тростника вперемешку с метелками риса и побегами арахиса усиливало впечатление хаоса. На дне многочисленных затоплен-пых воронок стояла зловонная жижа, а зеленые заросли сверху казались настолько густыми, что только самому богатому воображению под силу было представить, что некогда здесь было человеческое жилье…

В густых, непроницаемых зарослях лиан изредка можно было заметить невесть как попавший сюда оторванный рукав рубахи или плетеную крышку от корзины, в смрадных лужах плавал то солдатский башмак, то дамская босоножка. На колючках болтались обрывки солдатской формы, превратившиеся в осклизлую ветошь: зеленой — наших бойцов, и пятнистой — марионеточных солдат. И то в одном месте, то в другом натыкались на останки людей и животных.

В глубине деревни, совсем рядом с прежним домом матушки Эм, когда-то стоял кирпичный дом. Он был снесен танком, и теперь от него остались одни руины. Но, но-видимому, когда все это произошло, за домом, вернее, за живой изгородью из кустарника тетау — нынче он разросся чуть не в целую рощу, — прятались в засаде наши бойцы. После того как танк подмял дом, они подорвали его, танк загорелся и упал в пруд. Там он и остался лежать.

Сейчас над всем этим царила немая тишина. Заросли дикого тростника заслонили руины домов. Патина времени прикрывала раны прошлых лет. Единственными живыми существами в разоренной, заброшенной деревне оставались крысы. Эти твари умудрялись проникнуть в любую щель, которую приоткрывала им война.

Из недр подбитого тапка на башню, густо облепив ее, высыпало целое полчище крыс. Страха эта нечисть не ведала, сидела не шевелясь, не сводя с саперов мутных злых глазок.

Один из бойцов миноискателем разогнал крыс, забрался на танк и заглянул внутрь. В нос ударил смрад гнилых вод, мусора, на поверхности черной жижи, заполнявшей танк, плавали крысы, покачивалась перевернутая каска, в которой тоже сидели жмущиеся друг к другу твари. На боку каски виднелась полоска и буквы «UR». В самой же каске, под крысами, что-то белело. Приглядевшись, боец разглядел человеческий череп. Принадлежал ли он какому-нибудь американцу или же вьетнамскому марионеточному солдату из тех «панцирных жилетов», что сидели обычно на этих танках, — кто знает… Так и покачивался он, издавая глухое клацанье, среди грязной зловонной жижи, среди крыс, навеки пристегнутый ремнем к облепленной тиной каске, в бронированном гробу…

* * *

То взяла узелок с одеждой и разревелась. Женщина из Хайланга стояла за ее спиной и уговаривала:

— Ну поклонись же, поклонись бабушке Эм…

Но девочка от этого только рыдала еще горше.

Кхой настойчиво совала женщине в сумку рисовые лепешки, завернутые в банановый лист, и сокрушенно вздыхала:

— Может, лучше еще на денек остаться? Вон ведь как дите убивается!

Но матушка Эм распорядилась по-другому: пора уезжать. Нечего капризам потакать, и так целых два дня ходят по селу со всеми прощаются. А дома небось дел за это время накопилось невпроворот, и опять же — ждут их там обеих, очень ждут.

— Хватит плакать, перестань! — нестрого прикрикнула Эм на девочку, и та сразу послушалась, притихла.

Но как жалко, как больно было расставаться! Прощай, малышка Лаи, некому теперь будет тебя утешить, когда станет ругать тебя твоя бабушка. Прощай… То взяла в свои руки маленькие ладошки Лан, но что сказать, как утешить, не знала. Лицо малышки сразу скорчилось в плаксивую гримаску, ей тоже было жаль расставаться с То. Прощай, сад, где знаком каждый уголок, где каждое деревце — родное: вон то опалил снаряд, у этого осколком ободрана кора, а на том столько следов от пуль… Здесь так славно было придумывать свои игры, драться с приятелями-мальчишками… Прощайте, лягушки-квакушки, устроившие свое царство в старом залитом водой окопе… Прощайте, лужайки с мягкой травой и веселыми кузнечиками… Девочке казалось, будто в ответ раздается тихий шепот всех тех, с кем она прощается, что она ловит на себе их грустные взгляды. Прощай, дом, наверное, никогда больше не придется полакомиться такими вкусными пирожками и креветками, какие готовила на новогодний праздник Тэт бабушка Эм…

Напоследок То разыскала Шиня и потащила за собой в комнату подальше, где их не могли услышать. Ей хотелось очень многое ему сказать, но как? Следовало бы внушить ему, что теперь он займет ее место подле бабушки Эм, ведь в том, как они появились здесь, так много похожего! Но ведь он совсем маленький, несмышленыш, поймет ли? Да и ей самой очень трудно было бы это выразить словами: не скажешь же просто — «оставайся вместо меня, чтобы бабушке было веселее…»

Матушка Эм пошла провожать их — маленькую То и женщину из Хайланга — через «железку».

— Ну, детка, поклонись же хорошенько бабушке на прощанье! — сказала женщина, когда они остановились у перекрестка. Отсюда пора было сворачивать к шоссе.

То побледнела, дрожащими руками вцепилась в полу кофты Эм. Бабушка не хочет, чтобы она плакала, и она не заплачет, ни за что не заплачет… А женщина из Хайланга между тем уже клала низкие, земные поклоны:

— Никогда не забыть мне вашей доброты, вашей милости великой, всю жизнь почитать стану, как самого господа!..

Матушка Эм долго еще смотрела им вслед, не в силах оторвать глаз от маленькой фигурки в выгоревшей зеленой блузочке и широкополой соломенной шляпе, навсегда удалявшейся от нее по шоссе, изрытому воронками от бомб. Вот они идут, мать и дочь, уходят все дальше и дальше, делаются все меньше и меньше, вот они и совсем скрылись из виду… Впервые в жизни Эм ощутила странное, непривычное чувство — огромную пустоту, охватывающую все ее существо. Стояла, не шелохнувшись, не отрывая взгляда от темневшей вдали на шоссе полоски — моста: железная дверь, захлопнувшаяся и навсегда поглотившая исчезнувшую за ней фигурку ребенка…

Медленно двинулась она в обратный путь. Кругом не было видно ни души. Ощущение пустоты, опустошенности все усиливалось, становясь все нестерпимее, больнее, властно перерастая в глухое, полное одиночество. Ей казалось, что она одна, совершенно одна среди огромной безбрежной пустыни.

Тогда она ускорила шаг и. не останавливаясь, не задерживаясь больше нигде, заспешила к дому. Еще с улицы поскорее позвала Оу. Но откликнулась Кхой, напомнила, что Оу еще не вернулась из Чьеухыонга. куда уехала на жатву местная молодежь. Однако Эм не поверила.

Да ты что? Девчонка и впрямь там на поле, с чего волноваться то? — с ласковой усмешкой посмотрела на нее Кхой.

— Выходит, показалось мне, что Оу вернулась домой, — произнесла Эм как во сне.

— Вернулась, конечно, вернулась! — запричитала Кхой. — Только сейчас она в поле, в Чьеухыонге!..

На Эм было больно смотреть. Хорошо, что в эту минуту неизвестно откуда примчался Шинь. Он сразу же по привычке ткнулся к ней в колени, и она обняла его, прижала к себе, трясущимися руками принялась гладить его лицо, волосы, одежду. Вот оно, это маленькое тельце, вот ее успокоение, ее опора. Этот малыш — он заполнит пустоту в ее сердце…

 

Глава XVI

Оу долго плакала, узнав о смерти Нгиа, несколько дней не могла успокоиться, места себе не находила. Но потом ее боль постепенно улеглась. Матушка Эм и Кук никак не могли оправиться от этой потери и, скрывая свое горе от других, глубоко страдали. Но Оу было всего восемнадцать лет, она обладала удивительной способностью радоваться любой малости, и эта радость жизни, заполнявшая все ее существо, постепенно вытеснила из сердца печаль по брату.

По мутным, илистым водам реки Виньдинь шло пять лодок. Речка текла по равнине и была узкой и извилистой. Берега поросли диким тростником, выбросившим сейчас свои пушистые кисти. Лодка Оу была до краев нагружена колосьями риса, сжатого на полях Чьеухыонга. Сейчас их везли к себе, в свое село. Редкая полна тяжело ударяла о борт.

Оу стояла на корме, уперев одну ногу в край борта, и, грациозно изогнувшись, ритмичными движениями сноровисто опускала в воду шест. Лодка продвигалась вперед, а Оу еще успевала перебрасываться шутками с подругами на других лодках. Девушки весело болтали и время от времени хором над чем-то смеялись.

Оу подняла голову и взглянула на небо: там плыло смешное белое облачко, напоминавшее козу, казалось, оно вот-вот начнет бодаться. Оу озорно подумала, что «коза» собралась кого-то боднуть внизу на земле. Однако кругом на низких берегах не было видно ни души. Но вот вдали, за пригорком, стала видна человеческая фигурка. Скоро ужо вся компания на лодках разглядела, кто это — мягкая панама, в руке стальной щуп миноискателя. Человек стоял как раз в том месте, где поле было заминировано и куда ходить запрещалось.

— Оу! Смотри, твой Линь мины ищет!

Сердце Оу ушло в пятки. Линь был совсем один посреди этого наводящего ужас пустыря, залежи мертвых земель! Ей стало страшно, но в то же время она почувствовала какую-то почти ребяческую гордость за пего.

А с лодок уже кричали, окликали Линя. Здесь река делала излучину, и скоро он сможет их увидеть.

Ги, круглолицая и веснушчатая, — она была главной в этом караване, и ее лодка шла перед лодкой Оу, — оглянулась и бросила:

— Ну пока, оставайся!

Оу вспыхнула, взмахнула шестом и попыталась было догнать подруг, но лодку как назло относило к берегу.

Линь издали увидел ее. Он положил миноискатель, накрыл его панамой и двинулся к реке, осторожно ступая след в след по примятой его же шагами траве.

— Милый!

Оу прямо из лодки порывисто схватила ого за протянутые руки.

Так они стояли довольно долго, потом он прыгнул в лодку, они сели с Оу на сжатые колосья. Линь пристально разглядывал свою подругу.

— Эх, жаль, выбросил я то красное кресло! Голова садовая!

— Вот еще! Зачем оно тебе?

— Тебя на него усадить!

— Ой. как я в иле перемазалась! Грязнуля! И одежда мокрая вся, да еще совсем чернушкой под солнцем сделалась!

— А мне ты сегодня, может, именно поэтому кажешься просто красавицей… Жаль то кресло, жаль! Посадить бы тебя как «героиню труда» поверх вот этих колосьев!

Оу, слушая болтовню Линя, задумчиво рассматривала противоположный берег. Там посреди заброшенных земель кое-где виднелись делянки созревшего золотого риса и видны были возвращающиеся с поля люди.

— Посмотри-ка, — вдруг удивленно сказала опа, — а вон Кук с женой Ванга. Видишь? Чего это они на землю уселись? Разговаривают, что ли? Ой, сейчас Кук нас с тобой как увидит…

— Ну и что? Опа нас любит. А ты молодчина! Не забыла в городе деревенский труд! Кстати, это Кук так говорила твоей маме, я сам слышал.

Оу снова порывисто сжала руки Линя и поднялась:

— Она, наверное, пошутила. Ну, мне пора!

Линь прыгнул на берег и собрался было оттолкнуть лодку, но тут же снова притянул ее к берегу.

— Совсем забыл, — сказал он. — Хотел тебе рассказать одну вещь. Вот растяпа!

— Хорошее или плохое?

— Хорошее. Через несколько дней к нам в волость пожалует бригада трактористов. Сестра вчера сказала. Им нужна молодежь. Они не только помогать — и учить будут. А потом на курсы. Шесть месяцев — и готов тракторист!

— Ой. как здорово! — обрадовалась Оу. — Поговори с Кук, ты ведь так хотел!

— Я уже говорил, но не о себе, а о тебе. Чтобы тебя послали учиться.

— А как же ты?

— У меня пока занятие есть — мины. Мне предлагали поехать, но ребята просят остаться.

— И сколько же еще ты будешь вот так по полю бродить?

— Но волнуйся, я к этому делу привычный. Правда, не бойся!

— А Кук согласна меня послать?

— Вроде бы да, во всяком случае, просила узнать, как ты сама на это смотришь.

— Ты мне разрешишь поехать?

— Маленькая, так я ведь сам и предложил! Соглашайся! Ну пока!

— Будь осторожен! Прошу тебя, будь очень осторожен, слышишь?!

* * *

Тьен, жена Ванга, молча сидела напротив Кук. Черный платок обрамлял бледное лицо — она всего два месяца как родила. Несмотря на некоторую худобу и бледность, Тьен была красивой. Среди соседей она слыла молчуньей. Нот и сейчас сидела и молчала.

Да и что говорить, и так все ясно. Раньше она ни о чем не догадывалась, могла только мучаться бесполезными вопросами, а теперь вот оно — наружу выплыло, да такое, на что и ответить не знаешь как. Хорошо же эти Льен и Лан — матушка с дочкой — в узду ее мужа взяли!

Кук, как и собиралась, успела переговорить и с Хьеном и с Бангом. Дело, собственно, раскрылось само собой и совершенно неожиданно. Один из работников службы тыла, зайдя на рынке в Донгха в одну из харчевен перекусить, с удивлением обнаружил, что пол харчевни выстлан стальной плитой, носящей инвентарный знак одного из складов, за которые он отвечал. Может быть, он и не увидел бы знака, если бы не приглядывался к таким вот плитам, а приглядывался потому, что за последнее время со складов, разбросанных вдоль реки, эти плиты начали систематически исчезать, и исчезло их уже довольно много.

Начали следствие. Выяснилось, что муж Льен, глава фирмы «Льен Лан», перепродал тайком через свою лавку на рынке в Донгха несколько сот этих плит.

Примерно через полмесяца стало ясно, что главным поставщиком этой фирмы был не кто иной, как Банг. Банга сняли с работы и вызвали в уезд для дачи показаний.

Кук долго думала, как поступить, а потом все же рассказала все как есть жене Банга.

И вот теперь они сидели и молчали.

Было облачно, парило, сквозь облака прорывались вниз на землю обжигающие солнечные лучи. Кук видела Линя на том берегу, он снова вернулся на минное поле. Лодка Оу тоже была еще видпа, хотя отошла довольно далеко, почти за излучину. Оу, по-видимому, гребла изо всех сил, чтобы догнать подружек.

Тьен все еще сидела молча. Опа очень хорошо относилась к Кук, считала ее ближе других и сейчас решила наконец отвести душу. Кук ее поймет.

— Как же это я? — грустно и задумчиво, словно в каком-то оцепенении заговорила она. — Где я была? Почему с самого начала, когда он начал таскать в дом все эти транзисторы да магнитофоны, не спросила, откуда деньги? Какая же я была слепая!

Кук в свою очередь тоже относилась к Тьен с большой симпатией и знала, что ей можно довериться. Тьен когда-то была и партизанском отряде, потом вышла за Банга и немножко загордилась — по этому красавцу многие девушки сохли, а достался ей. Гордилась она немножко и тем, что муж ей попался пс только красивый, но и в делах удачливый. А вот опа, удача эта, как обернулась! Тьен не только Ванга корила, в душе она корила и себя — кто был рядом с ним все эти годы? Она, а раз она, значит, и ее вина в том, что случилось. И все же сейчас так не хотелось, чтобы кто-нибудь жалел ее. Кук это понимала.

— Я тебе только одно хочу сказать, — проговорила она сдержанно. — Не мучайся и не ругай ни себя, ни его. И вообще лучше с ним не ссорься, по-моему, он от этого только в ярость придет. Постарайся себя сдерживать. Мне кажется, он уже понял, что совершил страшную ошибку. Сам во всем откроется — тем лучше. Ну пока, мне пора…

— Хорошо, иди, у тебя много дел. А я еще немного посижу…

— Может, тебе нехорошо? — Кук с опасением посмотрела на ее бледное лицо, — Давай я посижу с тобой, вернемся вместе.

— Ты очень занята?

— Конечно, дел полно, но еще немного посидеть могу.

— Нет, тогда пошли. Мне уже лучше…

Они встали. Тьен попросила Кук поднести узел с бельем и одеждой. Пройдя немного, она вдруг спросила:

— Тебе сколько в этом году?

— Двадцать три…

— Какая у нас с тобой разная судьба… — задумчиво произнесла Тьен.

— Да…

— Я всего на два года старше, а у меня ужо трое детей…

— Может, тебе надоело дома… Может, тебя на какую работу устроить? Мы ведь очень в работниках нуждаемся, а у тебя опыт…

— Нет, Кук… Вся беда в том. что загордилась я, было это. Раньше вольной пташкой летала, а сколько сделать могла! Сейчас уже не то. Да и Банг вот себя запачкал, поэтому…

— Тьеп, ну при чем тут Банг? Разве ты за него ответчица? Главное, как ты сама — хочешь пли пот?

— Дай мне время подумать. Я вот про что тебя хотела спросить… — Тьен набралась смелости и на одном дыхании продолжила: — Нгиа погиб, его не вернешь. Конечно, ты занята, в работу с головой ушла, то да се, но все же о будущем надо подумать или нет? Замуж выйти, детей родить…

— Я больше ни о чем таком и по помышляю. Решила на всю оставшуюся жизнь — буду работать и жить вместе с братишкой.

— Да ты что! У Линя своя девушка уже есть! Ты о себе лучше подумай, тебе двадцать три всего, самая пора! Жизнь женская длинная, а молодость — коротка, ой как коротка! Ты молодец, работник хороший. Ну, а личная жизнь, молодость, счастье, где они? Подумай об этом…

Давно уже они не говорили вот так откровенно. Кук считала, что Тьен не только от дел отошла, но и вообще ей теперь, с мужем и с детьми, ни до кого особого дела пет. А она, оказывается, все видит, все замечает. Выходит, и за нее, Кук, у Тьен душа болит? А что же она сама, Кук?.. Неужели навсегда все перечеркнуто, как она сейчас сказала, неужели ничего, кроме дел, не осталось… Да имеет ли она сейчас право заботиться о себе, ведь на ее плечи возложена такая ответственность… Трудно думать о ком-то другом, когда твой любимый и года нет как погиб. По неужели на самом деле все копчено? Все, кроме работы?

И снова вспомнилось о работе — сколько дел, кажется, никогда их не переделаешь. Кук принялась перебирать и уме самые неотложные, их тоже накопилось немало.

Самым трудным было жилье. Вот привезли каркасы для домов. Кому распределить их в первую очередь? Ладно, с каркасами разберемся, а вот питание, одежда? Где их брать так, чтоб всем досталось? Как сделать так, чтоб к следующему году их волость сама себя зерном обеспечивала, чтобы не нужно было просить о дополнительных поставках? А школы, детские сады… А посадки деревьев на дюнах, борьба с засухой, борьба с наводнениями… Ведь это каждый год… Да еще нужно организовать бригады трудовой взаимопомощи из тех, кто приехал сюда из южных провинций. Как все это успеть, когда?..

* * *

Лодки, на которых везли свежесжатый рис из Чьеухыонга, пристали к берегу в том месте, где располагались волостные склады.

Место это известно было кровопролитными боями, которые вели здесь наши бойцы в ту самую ночь между войной и миром, то есть в ночь на 28 января семьдесят третьего года. И то, что теперь тут стояли продовольственные склады, которые кормили всю волость, приобретало особый, глубокий смысл. Знаменитая пятая высота… Следы боев нынче совсем исчезли, если не считать подбитой «тридцатьчетверки», до сих пор лежащей у края поля, засеянного маниокой.

Едва лодки стали у пристани, как вся река огласилась звонкими молодыми голосами. Ги, подбоченясь, стала на гору рисовых колосьев — на ее лодке их было заметно больше, чем на остальных, — и громко крикнула:

— Хватит хаханьки разводить! Рис — на берег!

— Ну и приказ! — засмеялся один из парней, что тоже были на лодках. — А куда его сгружать-то?

— В склады, куда еще! По если снопы сырые — оставлять на берегу! Ясно?

— Ясно! Ясно! — раздались ответные крики.

Оу разгружала свою лодку. Склады были под железной крышей, дом этот раньше служил местом встреч меж-ду нашими представителями и представителями марионеточного режима для урегулирования разных вопросов, которые постоянно возникали после того, как были размечены границы и объявлено о прекращении огня. На крыше еще сохранились следы зеленой краски. Сейчас в дверях толпились парни и девушки со снопами риса на плечах.

Перед складами был просторный двор — здесь обычно просушивали рис. И сейчас он был весь усыпан снопами, а по пим, издавая размеренный скрип, ходили кругами два катка — их тянули два буйвола. Надсмотрщиком был старый Нгиет. Буйволы ступали неторопливо, размеренно, старый Нгиет почти не понукал их: они хороню знали свое дело.

Молодежь окружила старика, наперебой принялась его хвалить. Так уж повелось, что эту в общем-то наиболее легкую работу исполняли старики да дети. Те, кто посильнее, запимался более тяжелым делом.

Старый Нгиет показал на одного из буйволов — это был тот самый знаменитый буйвол, которого оставили селу бойцы из К-1. Старик рассказал его славную биографию: поймали этого буйвола где-то в поле, куда он удрал во время бомбежек, чей он был — не знал никто. Так и остался он у бойцов, а те, уходя, передали его деревенским.

Оу храбро выступила вперед и попросила:

— Дедушка, а можно мне попробовать?

— Дайте ей, дайте, дедушка Нгиет, пусть позабавится! Со своим Линем она неплохо управляется, знать, и с буйволом сладит! — озорно подхватила Ги.

Старик расхохотался и передал вожжи Оу. Но стоило ему отвернуться, как первый буйвол, самый упрямый, обернулся к девушке и грозно наставил на нее свои рога. Оу тоже не растерялась. Она вперила в него свой взгляд, и так несколько минут они стояли неподвижно один против другого. Все уже думали, что животное вот-вот бросится на девушку. Но нет, буйвол постоял-постоял и пошел. За ним сразу двинулся и другой. Однако, пройдя шагов десять, упрямое животное снова стало как вкопанное. Старый Нгиет, посмеиваясь, уже собирался забрать у Оу вожжи, когда во двор вбежал какой-то парень в майке и старых пятнистых брюках, какие были у марионеточных солдат. Парень подскочил к Оу:

— Дай-ка мне, я попробую!

И тут неожиданно буйвол, тот самый, что верой и правдой служил когда-то бойцам из К-1, увидев пятнистые брюки, бросился прямо на парня, вздымая вверх клубы пыли и вороха колосьев. Затем он громко заревел, сбросил с себя упряжной ремень и бросился наутек.

Раздался общий хохот. Никто и не думал догонять буйвола, настолько неожиданна и верпа была его реакция. Парень в пятнистых брюках впрягся в брошенный каток и под общий смех и улюлюканье потащил его по двору.

Старый Нгиет хохотал во все горло.

— Ну что же, — сказал он, — не удержали животное, сами теперь нажимайте!

— Есть нажать! откликнулось сразу несколько веселых голосов.

А старик был доволен — вот она, новая жизнь пришла! Молодые заменят стариков, и все у них будет — и буйволы, и плуги, и тракторы. Скоро уже, вот-вот жизнь сытой станет, веселой. Одолеют разруху, богатеть начнут. Вот сейчас-то бы и запеть! Душа так и просит. Жаль только, что он, Нгиет, петь не умеет…

 

Глава XVII

А на Поле «Подножие облачков», и южной его части, продолжались работы но разминированию.

Прошло уже дна месяца с тех пор, как эти работы начались — одновременно и в Срединной деревне, и на поле. Земли Срединной деревни удалось очистить полностью. Теперь Хьен и Чать решили перебросить освободившихся бойцов на разминирование ноля.

Казалось бы, по сравнению со Срединной деревней на ноле «Подножие облачков» и делать-то нечего. Но и тут оказалась своя закавыка. Ноле было заливным, поверхность его была вогнутой, и вода там держалась практически постоянно. Взвод Кьета, который и перебросили сюда из Срединной деревни, целую неделю хлюпал по воде. За псе время бойцам удалось обнаружить всего-то с какой-нибудь десяток мин да несколько неразорвавшихся бомб.

Пошла уже вторая неделя. Взвод продолжал медленно продвигаться на юг. Здесь земли были повыше и посуше, затем начались бугры, поросшие сорными травами и колючками. Одно отделение прочесывало кладбище, которое лежало тут же, на берегу реки Виньдинь, а два других отделения — участок вокруг старого разрушенного костела за полем.

За эти два месяца бойцы обгорели на солнце, руки их были расцарапаны в кровь колючими травами и кустарниками.

Сейчас был перерыв, один из недолгих перерывов в работе. Вокруг разноцветными — зелеными, красными, белыми бабочками колыхались под налетавшими порывами ветерка сигнальные флаги. Поле опустело, бойцы расположились на отдых неподалеку, на одной из лужаек. Хьен, Чать и Суан Тхюи, журналист из провинциальной газеты, прочно «внедрившийся» в К-1, слушали Кьета и рассматривали одну из новых, невиданных доселе «ловушек», которые обнаружили на поле неподалеку от развалин костела. На вид эта мина была просто сверкающей стальной трубочкой. Только опытному Кьету оказалось под силу ее и распознать, и обезвредить. Внутри этой на вид вполне невинной трубки что-то таинственно мерцало — это была ртуть.

Кьет дотошно объяснял бойцам, как нужно обращаться с такой «трубкой».

Перерыв кончился. Чать еще раз напомнил, чтобы бойцы соблюдали предельную осторожность и, если еще что-нибудь новенькое обнаружат, пусть не обезвреживают сами, а немедленно зовут Кьета. И все же, несмотря на эти наставления, беспокойство не покидало Хьена. Он окинул взглядом кладбище, развалины костела и подумал, что здесь бойцов наверняка подстерегает еще масса всяких неожиданностей. Мало распорядиться, чтобы были осторожными. Минутная небрежность может привести к невозвратимым потерям.

Решив так, он попросил Чатя отдать приказ временно прекратить здесь всякие работы и прислать на это место саперов-разведчиков.

Таким образом, работы несколько застопорились. Но, как и предполагал Хьен, это оказалось только на пользу. И следующие же несколько дней были здесь обнаружены новые мины, причем уложенные так, что то под одной, то под другой таилась еще какая-нибудь ловушка, вроде той трубочки, которую откопал Кьет. Обнаружили и целый склад динамита и мин, укрытый в развалинах костела.

Много пота пролили бойцы Кьета на этом месте — здесь им пришлось задержаться еще несколько дней. «Молчаливый враг» притаился, никак нельзя было оставлять ему эту землю, несколько лет лежавшую мертвым пустырем, покрытую обломками кирпича, сгоревшим тростником и колючим кустарником.

* * *

Примерно через неделю Кук созвала совещание по итогам разминирования полей. Приглашены были также Хьен, Суан Тхюи и Вьен.

«Почему, почему мы топчемся на одном месте?» — спрашивала себя Кук. Ведь сколько было потрачено сил, а результаты оказались почти ничтожными. Конечно, утешала она себя, в этих краях, где еще недавно гремели бои, по-другому и быть, наверное, не может, но все же…

Так она и на собрании выступила, с такими мыслями. Но Вьен — тот на все смотрел иными глазами. Опыт у него был значительно больше, следовательно, больше он и в жизни понимал. Он не только утешил Кук, но и сказал, что сделано уже очень много и нечего впадать в уныние. Конечно, и предстоит еще немало, но все же время и раны людские подлечит, а тогда и работать будет легче, и все остальное наладится: и жилье будет, и поля без мин, и урожай на них.

— Разве мы, вьетнамцы, так уж к голоду непривычны? — сказал он. — Из поколения в поколение с опаской на поле смотрели — прокормит ли? И в самом деле, поле — это наша надежда и в то же время лицо нашего крестьянина. Каков крестьянин, таково и поле. Сейчас, конечно, вы не без оснований беспокоитесь. Но не отчаивайтесь, вы не одни, мы тоже и ночью и днем о вас печемся, в беде не оставим!

Ог повернулся к Хьену:

— Пока не разминируем поля, нельзя считать, что сюда мирная жизнь пришла. Вот-вот трактористов из провинции пришлют. Я вижу, как ребята из К-1 стараются. И все же хочу просить им напомнить: сейчас только от них зависит, поверят ли вернувшиеся сюда люди в новый строй или пет. Главное для нас сейчас — сделать так, чтобы эти мертвые земли ожили, дали урожай, чтобы на них можно было без опаски строить дома, рожать детей и спокойно жить!..

* * *

Это было общее стремление — сделать так, чтобы следующий урожай можно было собирать на поле «Подножие облачков», чтобы накормила всех досыта обновленная земля. И старались всем миром — едва рассветет, выходили на поле, назад возвращались поздно ночью.

В село приехала бригада трактористов. Появились новые лица. Но хоть и были они незнакомыми, «новенькими», быстро сдружились с местными, потому что все, как один, были молоды и отличались общительностью и веселым нравом. Они тоже отправлялись в поле засветло, шли веселой гурьбой, обняв друг друга за плечи, в темно-синих, перепачканных мазутом и землей комбинезонах. Любили петь, и песни их часто разносились над селом. Жили они в пустовавших нока что домах, чьи хозяева еще не вернулись с Юга.

Трактористы делали свою работу сноровисто и споро, но неожиданно все застопорилось. Подошли к той части поля, которая вся была изрыта воронками от бомб. Так и столкнулась Кук с новыми треволнениями — где взять людей на то, чтобы засыпать воронки?

…На рассвете Кук разбудил сильный взрыв. Поле «Подножие облачков» было укрыто плотной пеленой тумана. Кук увидела едва различимые в тумане фигуры — бойцы К-1 шли на свои участки. Позади шагал высокий военный, Кук по походке узнала Хьена. Бойцы быстро скрылись в тумане. Где-то там, в самом конце поля, они продолжат свою работу.

А со всех сторон уже неслись привычные теперь утренние звуки: ревели выходящие в поле тракторы. Туман прорезал слепящий свет фар.

Кук еще раз посмотрела в ту сторону, где скрылась высокая фигура Хьена. Потом поднялась, оправила одежду — ее подгонял призывный рокот тракторов, — поправила волосы. До чего же они стали жесткими, все в земле. Ведь теперь и ночи на поле проводили, а Кук не отставала от других.

Рядом с ней виднелся след огромной, только что засыпанной воронки. Прямо на земле, устроившись кто как мог, лежали или сидели женщины — работали в поле и тут же ночевали. Кое-кто уже проснулся и сел, потягиваясь и зевая. Ночная роса была сырой и прохладной, женщины поеживались, зябко поводя плечами. Многие еще спали.

Прямо перед Кук, спиной к ней, сидела высокая женщина в брезентовой робе. Сзади роба у нее была мокрой от росы, под мышками виднелись темные круги от заливавшего днем пота. Женщина раздирала солдатский матерчатый башмак, чтобы развести огонь и вскипятить воду. Вода была в солдатской фляжке. Оба этих «трофея» некогда принадлежали какому-то марионеточному солдату, женщина нашла их вчера здесь, в воронке от бомбы.

Широко зевнув, она повернулась к Кук и сонным голосом сообщила:

— Скоро светать начнет!

— Что вы делаете? — спросила ее Кук.

— Я-то? Да вот воды хочу вскипятить. Иди сюда, погреешься и горяченького хлебнешь, усталость как рукой снимет. Да, бомбу сбросить не долго, а вот закопать — смотри, что делается: почти полсотни нас старалось и еле-еле за полночи справились!

Она подложила под фляжку синтетическую подошву башмака и подожгла. С треском вспыхнуло пламя, разнося тяжелый смрадный запах.

Потом огонь стал желтым. Языки пламени осветили запавшие щеки женщины, растрепанные, все в земле волосы.

По всему нолю уже разгорались огоньки просыпались остальные, те, кто тоже всю ночь засыпал воронки.

Пролетела вынь. Утренний туман, казалось, стал еще гуще, точно спрессовался. Смутно видны были фигуры людей, сидящих вокруг небольших костерков или идущих с полными земли корзинами на коромыслах. Продолжали засыпать воронки.

К их костерку подсели еще несколько человек. Ожидая, пока закипит вода, курили — тут были и мужчины, — передавая друг другу самокрутку, перебрасывались короткими фразами, вспоминали прошлые бомбежки.

— Послушай, Дам, — обратилась к высокой женщине, разжегшей костерок, другая, молодая. Она ворошила огонь. — Небось помнишь бомбежку, когда мы вместе бежали? Я своих малышей в корзине на коромысле несла, а на твоих тогда посмотрела и ужаснулась, думала: разбегутся кто куда, ищи потом…

Высокая промолчала.

— Я помню, — подхватил мужчина лет пятидесяти. — Я вас обогнал, сундучок нес да споткнулся, сундучок раскрылся, все мое добро из него и посыпалось. Только я побоялся тогда остановиться, подобрать.

— И я до сих пор все помню! — включилась в разговор еще одна женщина, она только что проснулась. — Еще бы тебе остановиться! Самолеты так ревели, над самой головой. А твои дети, Дам, ссорились, вещи больно тяжелые несли. Я еще оглянулась, прикрикнула на них, чтоб на землю легли скорее. Всего в каких-нибудь нескольких метрах от меня лежали. Бедняжки! Прямое попадание… Я едва глянула, сразу поняла — все трое погибли…

— Ладно, хватит вам раны бередить! — всхлипнул кто-то сзади.

— Нужно помнить! Каждая вот такая воронка сколько она горя принесла!

— Чертовы америкашки, сколько людей сгубили!

— Собачье племя!

Высокая женщина, сидевшая около Кук, по-прежнему хранила молчание. Кук помнила эту бомбежку очень хорошо — тогда были Б-52.

Скоро, через каких-нибудь несколько дней, не останется здесь больше ни одной воронки. Поле покроется ровными бороздами — по нему пройдут тракторы. Здесь посадят рис, соберут урожай. Пройдет время, сотрутся с поля следы войны. Но не сотрется память о прошлом в душах людей. Сегодня память о прошлом помогает жить, боль придала людям силы, и вышли они все на поле, чтобы вновь рожала земля.

Кук с состраданием и горечью посмотрела на худое, истощенное лицо своей соседки и снова перевела взгляд на поле.

В селе запели петухи.

Высокая женщина палила кипятку в крышку от солдатской фляги и, обернув полой одежды, подала Кук. Неожиданно туман прорезал свет фар, раздался шум мотора, из тумана вынырнула спрыгнувшая с трактора Оу.

— Кук, — сказала опа, присаживаясь рядом на землю, — можно мне тебя о чем-то спросить?

Кук поднялась и, ласково обняв за плечи, отвела ее в сторону.

— Что случилось, малышка?

Большие глаза Оу пристально следили за светом фар работающего на поле трактора.

Дрожащим от волнения голосом она сказала:

— Знаешь, а мне всю ночь пришлось бежать перед трактором, показывать дорогу, такой плотный туман!

— Ты только это хотела сказать!

— Нет, погоди, дай договорить. Взгляни на мою одежду, пощупай — все мокро от росы! И волосы тоже. Так вот, трактористы в конце концов усадили меня на трактор рядом с водителем. А он научил, как фары включать и выключать…

— Ну и что?

— Кук, ну пожалуйста, разреши мне!

— Разрешить? — удивилась Кук. — Что разрешить?

— Учиться на тракториста!

Оу крепко обхватила Кук обеими руками за талию.

— Линь мне сказал, чтобы я тебя нашла и поговорила. Он считает, что я смышленая и достаточно сильная. Он хочет, чтобы я стала трактористом, тогда паше с ним будущее…

Здесь Оу запнулась и смущенно спрятала лицо на груди у Кук.

Небо стало уже почти совсем светлим.