Из Сикста в долину реки Арвы можно попасть, перейдя через высокий горный хребет, который тянется от Клюза до Салланша. Этот путь совсем не известен, им пользуются только контрабандисты, которых в этой местности множество. Эти смельчаки запасаются товарами в Мартиньи в Валлисском кантоне; затем, нагрузившись огромной поклажей, они проходят через неприступные ущелья и спускаются во внутренние долины Савойи, в то время, как таможенники зорко караулят границы страны.

Таможенники – это люди в мундирах, у них грязные руки и вечная трубка во рту. Сидя на солнце, они бездельничают, пока мимо не проедет экипаж, который здесь едет именно потому, что в нем нет ни на грош контрабанды.

«Вам нечего предъявить таможне, сударь?

– Нечего».

Несмотря на столь решительный ответ, они тотчас открывают чемоданы и суют грязные руки в чистое белье, шелковые платья и носовые платки.

За это занятие государство платит им деньги, что мне всегда казалось забавным.

Контрабандисты – это люди, вооруженные до зубов и всегда готовые пристрелить таможенника, вздумавшего прогуляться по дороге, которую они облюбовали для себя. К счастью таможенники об этом догадываются и не совершают прогулок, а если и совершают, то в другом месте. Это мне всегда казалось признаком такта, присущего таможенникам.

Таможни и контрабанда – две язвы нашего общества. Полоса таможен охватывает страну, словно поясом, сотканным из пороков и беспутства. Походы контрабандистов – отличная школа разбоя и преступлений, из которой ежегодно выходят способные ученики, а позднее государство берет их на содержание, предоставляя им кров и пищу в тюрьмах и на каторге.

С таможенниками мне часто приходилось иметь дело. Мои рубашки удостоились высокой чести: их ощупывали агенты на всех границах всех государств с абсолютистским или же иным строем. Однако ничего запрещенного у меня не находили. Кстати, по поводу рубашек я могу рассказать одну историю. Я направлялся в Лион. В Белльгарде обыскали наши чемоданы, хотели пощупать и нас: Женева оттуда недалеко и опасались как бы мы не провезли изделия часовой промышленности. Я безропотно подчинился этому требованию; но один английский офицер из нашей группы путешественников, узнав, чего от него хотят, спокойно вынул из кармана нож и объявил, что разрежет пополам «как первого, так и второго», кто только попробует пощупать его.

Поднялся страшный шум. Таможенникам нужно было лишь выполнить требования устава, но бравый победитель при Ватерлоо, потрясавший острым стальным тесаком, перепугал их до смерти . Тем не менее начальник таможни повелительным тоном повторял: «Обыщите этого человека!» А тот, приходя все в большую ярость, тоже повторял: «Только подойдите! я буду разрезал пополам первого, второго, а с ним и третьего». Под «третьим» он подразумевал начальника.

Раздражение почтенного джентльмена было так велико, что дело могло бы кончиться трагически, но тут я решил вмешаться. «Пусть этот господин, – сказал я, – передаст таможенникам свою одежду, и они выполнят свою обязанность, ни в коей мере не задев его достоинства!»

Едва я это произнес, как англичанин, согласившись на мое условие, быстро сбросил с себя одежду и начал швырять в лица таможенников один за другим предметы своего туалета. Он остался в чем мать родила, и я никогда не забуду, с каким видом он закричал, нахлобучив на голову начальника свою рубашку: «Держи, негодяй, держи!»

С контрабандистами я имел дело не столь часто; но однажды я с ними столкнулся, когда решил пройти в одиночку от Сикста до Салланша по горам, о которых я уже упоминал. Я расспросил о дороге: мне сказали, что не доходя до вершины горы, я увижу маленькое озеро, которое называется Жерским; затем надо будет пройти скалистым хребтом, пересекающим снежное поле, после чего придется спуститься к лесам, которые высятся со стороны Салланша над водопадом Арпена. К концу трехчасового быстрого подъема я обнаружил маленькое озеро. Это водоем, зажатый между зелеными горными склонами, которые отражаются в нем, принимая более темную окраску, а сквозь прозрачную воду виднеется дно, покрытое ослепительно ярким мшистым ковром. Я уселся на берегу и по примеру Нарцисса стал глядеть на себя в воду… глядеть, как я ел крылышко цыпленка, причем удовольствие созерцать свое изображение нисколько не отвлекало меня от этого занятия.

Помимо собственной особы я увидел в воде опрокинуты вершины соседних гор, леса, словом всю прекрасную здешнюю природу, да еще двух воронов, летавших высоко в воздухе. Отражаясь в озере, как в зеркале, они, казалось, летели в самой его глубине, будто добирались до центра земли. Пока я развлекался этим зрелищем, на склоне горы, куда я собирался взобраться, как будто что-то зашевелилось: то ли голова мужчины, то ли женщины, а может быть – и животного, во всяком случае – голова живого существа. Я тотчас же стал всматриваться, желая узнать, что это такое, но ничего не разглядел; приписав это видение колебанию волн, я вновь пустился в дорогу, в полной уверенности, что кроме меня кругом никого не было. Однако мне все-таки чудилось, что я нечто увидел, и я то и дело останавливался, озираясь по сторонам. Когда я дошел до места, где мне привиделась отраженная в воде голова, я с большой осторожностью обогнул несколько скал и удвоил свою осмотрительность.

В долине мне рассказали историю, случившуюся как раз в том самом узком проходе между скал, по которому я сейчас поднимался. Мне кажется, что теперь будет уместно эту историю пересказать. Здесь прошли друг за другом восемнадцать контрабандистов, каждый с мешком бернского пороха на спине. Последний в этой цепочке заметил, что его мешок стал значительно легче и уже готов был порадоваться этому, но вдруг его осенила блестящая догадка: ноша облегчилась, потому что из нее высыпалась часть товара. И действительно: по тропе вслед за ним протянулась длинная пороховая дорожка. Конечно, это потеря, но главная беда была в том, что появился знак, который мог выдать и погубить их всех. Он велел им остановиться, и все семнадцать сели на свои мешки, воспользовавшись случаем, чтобы стереть пот со лба и хлебнуть глоток водки.

А в это время сообразительный контрабандист повернул обратно и направился к месту, откуда начиналась пороховая дорожка. Через два часа он был у цели и поджог порох огоньком своей трубки, чтобы уничтожить предательский след. Две минуты спустя он к своему великому удивлению услышал оглушительный взрыв, который прокатился среди каменных стен, загрохотал в долинах и отдался эхом в ущельях; то взлетели в воздух семнадцать мешков, взорванных пороховою дорожкой, а вместе с ними – сидевшие на них семнадцать отцов семейств. По этому поводу я выскажу два замечания.

Во-первых, история эта истинная, любопытная и забавная, достаточно правдоподобная, засвидетельствованная легендой и узким проходом между скал, который существует и поныне, в чем каждый может убедиться на месте. Я считаю эту историю столь же достоверной, как переход Аннибала через Малый Сен-Бернар. Как доказать истинность перехода Аннибала через Малый Сен-Бернар? Вам сначала покажут обломки белой скалы у подошвы горы, а потом уверят, что это именно та самая скала, которую карфагенянин, взобравшись на верхушку горы, повелел расплавить с помощью винного уксуса .

Во-вторых, в нашей истории говорится о гибели семнадцати человек, но обратите внимание: остался один, чтобы поведать миру о случившемся. В этом, если я не ошибаюсь, основной признак, critérium образцового рассказа: ибо, если во время битвы, народного бедствия и вообще какой-либо катастрофы погибли немногие, – событие кажется незначительным; если погибли все, то событие покрывается мраком неизвестности. Но когда из огромного числа погибших остается один-единственный человек и как раз для того, чтобы поведать людям о происшедшем, то рассказ приобретает особую прелесть, радуя любителей этого жанра. Вот почему история – греческая, римская и новейшая – богаты подобными событиями.

В моем ущелье было жарко; но на большой высоте жара умеряется, благодаря движению воздуха; кроме того красота, которую видишь кругом, так пленяет душу, что невольно забываешь о мелких неудобствах, столь несносных где-нибудь в унылой равнине. Обернувшись, я увидел вблизи ледяной купол горы Бюэ… мне показалось, что позади елей, мимо которых я только что прошел, что-то движется. Я вообразил, что это были ноги существа, чью голову я недавно увидел, и я продолжал идти с большой осторожностью.

К несчастью, я от природы весьма боязлив и ненавижу опасность, которая, как говорят, влечет к себе героев. Больше всего я люблю чувствовать себя защищенным со всех сторон. Достаточно одной мысли, что во время дуэли перед моим правым глазом блеснет острие шпаги, чтобы я проявил сдержанность, хотя по натуре я вспыльчив, обидчив и болезненно самолюбив. А здесь могло произойти нечто похуже дуэли – покушение на мою жизнь или на мой кошелек, или на то и другое вместе. Могла произойти катастрофа и некому будет возвестить о ней людям. Едва это пришло мне в голову, как я уже ни о чем больше не мог думать и спрятался среди скал, чтобы наблюдать за тем, что делалось позади меня.

Я наблюдал около получаса (занятие это весьма утомительное), как вдруг из-за елей медленно вышел человек весьма подозрительной наружности. Он долго смотрел туда, где я спрятался, потом дважды хлопнул в ладоши. На этот сигнал явились еще двое мужчин, и все трое, взвалив на спину по большому мешку, закурили по трубке и спокойно пошли в гору. Они вскоре приблизились к месту, где я наблюдал за ними, прижавшись к земле, и уселись на свои мешки точь-в-точь, как те семнадцать контрабандистов. Хорошо еще, что они сидели ко мне спиной.

Я успел кое-что заметить. Эти господа, как мне показалось, были хорошо вооружены. У них на троих было два пистолета и один карабин, не считая больших мешков, набитых порохом, как мне это подсказывало мое воображение, возбужденное рассказанной мне историей. Я трепетал при воспоминании о пороховой дорожке, как вдруг один из них встал, и положив зажженную трубку на свой мешок, отошел на несколько шагов.

Ожидая взрыва, я уже предал свою душу в руки господа и все теснее жался к скале, надеясь на это укрытие ровно настолько, чтобы не взвыть от страха.

Тот, кто отошел в сторону, поднялся на пригорок и внимательно всматривался в дорогу, по которой они должны были пройти. Вернувшись к своим товарищам, он сказал: «Его уже не видать!

– Так или иначе, – возразил другой, – этот негодяй нас выдаст.

– Бьюсь об заклад, – перебил третий, – потому он и помчался вперед. Это переодетый таможенник, я вам говорю. То-то он все останавливался, все принюхивался, да оглядывался…

– Эх, если бы мы его здесь прикончили! Местечко уж больно удобное. Все было бы шито-крыто! Только мертвые не возвращаются.

– Вот Жан-Жан и не вернулся, – подхватил второй, – как раз в этой яме у скалы и гниет его труп. Когда мы схватили мошенника, он отбросил свой карабин подальше, будто он не таможенник. Вот он, его карабин. Мы с парнем живо расправились. Сразу как мы его взяли, Ламеш привязал его к дереву, а Пьер пустил ему пулю в висок. Потом наш шутник сказал: «Молись богу, Жан-Жан!»

Эти страшные слова были встречены дьявольским хохотом, а рассказчик встал, чтобы дать сигнал к отправлению.

«Черт побери, – крикнул он, заметив меня, – попалась пташка. Вот он где, наш молодчик!»

Тут двое других вскочили, и я увидел, – или мне показалось, что увидел, – бесчисленное множество пистолетов, нацеленных мне в висок.

«Господа… – пролепетал я, – господа… вы ошибаетесь… позвольте… опустите сначала ваши пистолеты… Господа… я честнейший человек (они нахмурились), опустите ваши пистолеты, они могут нечаянно выстрелить. Я литератор… ничего общего не имею с таможней… я женат, отец семейства… Опустите ваши пистолеты, заклинаю вас, они мешают мне собраться с мыслями. Благоволите продолжать ваш путь, не бойтесь меня… Я презираю таможни. Мне даже кажется полезным ваш тяжелый промысел. Вы порядочные люди, вы облегчаете положение жертв возмутительной налоговой политики. Я имею честь, господа, засвидетельствовать вам мое почтение.

– Ты пришел сюда, чтобы нас выследить, – голосом Картуша крикнул самый страшный из троих .

– Ничуть… ничуть… я здесь для того…

– Чтобы нас выследить, а потом выдать. Знаем мы тебя: ты подсматривал, да разглядывал…

– Прекрасную природу, господа, и ничего больше…

– Прекрасную природу!… Как бы не так! А здесь ты спрятался, целебные травы что ли собирать? Скверным ты занимаешься ремеслом! Эти горы наши, беда тому, кто приходит сюда нас выслеживать! Молись богу!»

Он поднял пистолет. Я упал на землю. Но двое других вмешались в это дело: они подошли к нам, все трое шепотом обменялись несколькими словами, и вот на мои плечи кто-то бесцеремонно взвалил свою ношу, крикнув: «Пошел!»

Вот таким образом я стал участником похода контрабандистов. Это случилось в первый раз в моей жизни: с тех пор я всегда поступал так, чтобы это было и в последний.

Вероятно моя судьба была решена на их секретном совещании, ибо эти люди уже больше не занимались мною. Они шли молча и по очереди несли свою тяжелую ношу. Я все-таки старался опять и опять убедить их в своей невиновности, но их наметанный глаз скорее, чем все мои уверения, говорил в мою пользу. Одного они не могли понять: зачем я так остерегался, оглядывался, если думал, что на моем пути никого не было. Я открыл им эту загадку, признавшись, что меня поразило видение, отразившееся в озере.

«Все равно, – сказал самый неприятный из них, – виновен ты или нет, ты можешь нас выдать. Вот сейчас будет лесок, там мы с тобою расправимся».

Судите сами, какой зловещий смысл я придал этим словам. Итак, пока длилась наша получасовая прогулка до ближайшего леса, у меня было достаточно времени, чтобы представить себе смертельную тоску осужденного, которого ведут на эшафот. Поверьте мне, он достоин сожаления. Но у меня было преимущество перед ним в сознании моей невиновности; потом, я мог кого-нибудь встретить, не говоря уже о том, что мне ничто не мешало броситься вместе с моей ношей в порядочной глубины пропасть, открывавшуюся справа от нас. Однако первая из этих возможностей мне не представилась, а от второй я и сам отказался, так что мы без всяких препятствий добрались до леса. Здесь эти господа освободили меня от поклажи, крепко привязали к мощной, лиственнице и… и вместо того, чтобы прикончить меня, как Жан-Жана, сказали: «Нам требуется двадцать четыре часа безопасности. Радуйся! Завтра на обратном пути мы тебя отвяжем. Думается, что из благодарности ты не будешь болтать». И взяв свою поклажу, они покинули меня.

Никогда еще природа не представлялась мне такой прекрасной и сияющей, как в это мгновение! Удивительно! Моя лиственница нисколько меня не стесняла. Двадцать четыре часа казались мне минутой, а эти люди – вполне приличными людьми, по необходимости несколько сурового нрава, но, впрочем, достойными уважения и знающими толк в обходительности. Воистину, мне снова была дарована жизнь! Вот почему, когда через несколько минут пережитое мной ужасное потрясение сменилось бурной радостью, я впал в какое-то беспамятство, когда же я очнулся, все лицо мое было залито слезами. К рассказу о моих страхах, ставших смешными после благополучной развязки моего приключения, я бы не стал прибавлять еще и рассказ о тревогах моего сердца; но зачем умолчу я о том, что едва уверившись в своем спасении, я от всей души возблагодарил бога, а сладостные слезы, пролитые мной, были слезами любви и глубокой признательности, которые можно испытывать только к творцу наших дней? Я без конца благословлял его, и первым чувством, охватившим меня после благодарственной молитвы, было счастье от сознания, что я, испытавший столько страхов, скоро опять окажусь в лоне своей семьи. Мне так не терпелось броситься в объятия моих родных, что я лишь теперь стал ощущать, как неудобно, когда к тебе привязана лиственница.

Было два часа пополудни. Мне оставалось ждать всего лишь двадцать три часа. Я был в пустынном месте, рядом со снеговыми полями, там, куда не ступала нога путешественника. К тому же, если бы в эти первые минуты кто-нибудь и появился здесь, я был преисполнен такого почтения к моим преследователям, что. пожалуй, попросил бы не подходить ко мне и не освобождать меня. Тем не менее к четырем часам мое чувство почтения к контрабандистам стало убывать в прямой пропорции к квадрату расстояния между нами а моя лиственница – отнюдь не иносказательно – начала смертельно мне надоедать. Я не видел выхода из моего положения, и выручить меня могла бы разве только крыса из басни , как вдруг передо мной появился местный житель.

Этот туземец сам напоминал персонаж из басни. Обутый на босу ногу, он был в дырявой шляпе и в коротких штанах. Под носом у него чернело пятно, говорившее о неумеренном употреблении нюхательного табака, по всей видимости – контрабандного.

– «Эй, сюда, на помощь, дружище!» – крикнул я ему.

Но вместо того, чтобы подбежать ко мне, он остановился, как вкопанный, и втянул в нос добрую щепотку табаку.

Крестьянин из Савойи не лукав, но осторожен. Он никогда не торопится, пальцем не шевельнет там, где ему что-нибудь неясно, не вмешивается ни в какое дело, если не знает его досконально, не спорит с властями, не ссорится с соседями, не задевает королевских карабинеров . Впрочем, он прекраснейший в мире человек, я говорю это серьезно, ибо имел множество случаев в этом убедиться.

Итак., мой туземец был прекраснейшим в мире человеком, но человек, привязанный к лиственнице, показался ему подозрительным. Как он сюда попал: по распоряжению властей, по чьей-нибудь злой воле, или еще как-нибудь? И прежде, чем приблизиться ко мне, он хотел меня поближе узнать.

«Хорошая погода! – наконец крикнул он мне, хитро улыбаясь, словно я здесь наслаждался прогулкой – очень хорошая!

– Развяжи меня, вместо того, чтобы болтать о погоде, шутник ты этакий!

– Вас, конечно, развяжут. И давно вы здесь?

– Уже три часа. Ну, живей! За работу!»

Он сделал два шага вперед. «Это разбойники с вами такое сделали?

– Я все расскажу, сначала освободи меня!»

Он сделал еще три шага вперед, и я уже подумал, что моим мучениям пришел конец, когда он, понизив голос, с таинственным видом спросил: «Уж не.контрабандисты ли?

– Они самые. Ты угадал. Злодеи привязали меня тут до завтра, а ведь до того и умереть можно».

Эти слова произвели на него ошеломляющее впечатление.

В страхе он отступил назад, явно собираясь покинуть меня. Я не мог сдержать своего гнева и разразился ругательствами, обозвав его самым последним из негодяев, утративших образ человеческий.

Однако его нисколько не смутила моя брань. «Увидите, – бормотал он, медленно пятясь назад, – вас, конечно, развяжут». Потом, ускорив шаг, он скрылся за поворотом тропинки, и вдогонку ему понеслись мои проклятия.

Что было делать? Мое положение казалось мне еще более тяжелым после того, как я поговорил с этим человеком: он мог выдать меня контрабандистам, если и сам не принадлежал к их шайке. В моем воображении уже вставали самые мрачные картины, и я был бы несчастнейшим человеком, если бы не две белки, которые развлекли меня своими играми. Эти хорошенькие пугливые зверьки думали, что они одни в лесу. Гоняясь друг за дружкой, прыгая с дерева на дерево, они резвились с такой свободой и непринужденностью, движения их были полны такой грации, – которую обычно убивает страх, – что я не мог налюбоваться легкостью их прыжков и изяществом всей этой игры. Так как мы с лиственницей образовали единое целое, одна из белок беззаботно спустилась по моему туловищу вниз, а затем махнула на соседнее дерево, где вторая стала ее гонять с ветки на ветку, пока обе не очутились на самом верху. Вдруг, словно сговорившись, они замерли, и я догадался, что белки увидели со своей высоты кого-то приближавшегося к нам.

Я не ошибся. Вскоре показался грузный человек в сопровождений моего знакомого туземца, обладателя густого пучка волос под носом. У толстяка было три подбородка, круглое, как луна, лицо и маленькие глазки, к сожалению, выражавшие крайнюю осторожность. Он был в длиннополом сюртуке и треугольной шляпе. Заметив меня, он принял позу наблюдателя. «Кто вы такой? – крикнул я ему.

– Старшина здешней общины, – ответил он, не двинувшись с места.

– Так вот, старшина общины, я требую, чтобы вы меня развязали, или прикажите это сделать вашему подручному, который стоит рядом с вами и набивает себе нос табаком!

– Вас, конечно, развяжут, – сказали они оба разом, – но сначала расскажите, как вы сюда попали?» – прибавил старшина.

Наученный горьким опытом, я дал себе обещание ни словом не обмолвиться о контрабандистах. «Как я попал сюда? Очень просто. На меня напали разбойники, ограбили и привязали к этому дереву, и я прошу как можно скорее освободить меня.

– А, вот какое дело!… – сказал старшина. – Разбойники, вы говорите?…

– Да, разбойники! Я переправлялся через горы, при мне был мул, который вез мой чемодан. Они украли и мула, и чемодан…

– А, вот какое дело!

– Да, именно, такое дело! Ну, а теперь, когда вы в курсе дела, подойдите и развяжите меня! Ну-ка, живее!

– А, вот какое дело! – твердил старшина, вместо того, чтобы подойти ко мне. – Тут еще бумагу надо составить…

– Да развяжите же меня, негодный вы человек! Что мне до ваших бумаг?

– Да вот протокол придется составить. Так оно будет по закону.

– После составите. А сейчас развяжите меня!

– Нельзя, сударь мой хороший! С меня за это взыщут. Сначала надо составить протокол, а потом уж развязывать. Я пошлю за свидетелями. Нужны двое, да чтоб умели расписываться. Понятное дело, на это понадобится время. А потом им нужно заплатить за рабочий день, но вы, сударь, имеете средства…» Затем, обратившись к туземцу, он продолжал: «В Маглане зайди к Пернетте! Она укажет, где найти ее мужа, нотариуса. Найди его и скажи, чтобы шел сюда; а после зайди в Сен-Марген и разыщи церковного старосту Бенетона, он, наверное, там, потому что сегодня он будет звонить по случаю свадьбы Шозе; пусть тоже сюда придет. Да пусть нотариус принесет чернильницу с чернилами, наша-то опрокинулась в среду во время вечернего дежурства, и гербовую бумагу тоже. Иди, дружище! И поторапливайся! Порядочный человек всегда честь-честью рассчитается, за ним не пропадет! Иди и по дороге в Велюз сообщи Жан-Марку, что его кобыла заболела сапом. Ей сделали прижигание и к осени она выздоровеет. Иди!

– Идите к черту, и Жан-Марк, и его кобыла, и вы оба с ними вместе! Чинуша туполобый! Негодяи без сердца! Если вы меня развяжете, каждый получит по луидору!»

Туземец, уже пустившийся было в дорогу, внезапно остановился и вытаращил на меня глаза, загоревшиеся жадным огоньком. Но старшина стоял на своем: «Вы оплатите канцелярские и все прочие расходы, а потом можете дать, если хотите, на водку. Если вы не поскупитесь, никто не будет в обиде. Но подкупать заранее, не выйдет! Сколько вы не сыпьте луидорами! Знайте: должность старшины общины переходит от отца к сыну, начиная от моего прадеда Антуан-Батиста, и скорее вода высохнет в Арве, чем кто-нибудь из нас покроет себя позором. Ступай же! – крикнул он туземцу. – А вы потерпите, – сказал он мне, уходя. – Я пошлю за полуштофом вина, оно вас подкрепит».

Докучная, хоть и похвальная добропорядочность старшины раздосадовала меня не меньше, чем его приверженность к формальностям. Я снова остался один – на этот раз в полной уверенности, что мое освобождение наступит не раньше следующего утра. Я старался привыкнуть к этой мысли. По счастью, вечер был теплый и тихий. Солнце, клонившееся к закату, освещало косыми лучами лес, непроницаемый днем, а стволы лиственниц отбрасывали длинные тени на мшистую почву, сверкавшую всеми оттенками золотистого цвета. Сарычи, недавно еще парившие над моей головой, исчезли; в поисках ночлега с громким карканьем пролетели над долиною Арвы вороны; горные вершины постепенно тускнели и казалось тоже затихали, погружаясь в сонное безмолвие после кипучей дневной жизни. Вечерний покой, окутанная мглою засыпающая природа – все это оказывает могучее действие на душу, претворяя все тревоги и волнения, в тихую задумчивость. Несмотря на все неудобства моего положения, я не мог не поддаться этим впечатлениям. Мое сердце, еще взволнованное бурями прошедшего дня, с тем большей радостью вкушало вечернюю благодать и теплилось светлой надеждой на спасение, быть может, не столь незамедлительное, но верное и близкое.

Но вот в последних лучах заходящего солнца я увидел вдали толпу мужчин, женщин, детей, словом – целую деревню. Движущиеся фигуры, расположенные между мною и солнцем, выделялись темными силуэтами на фоне прозрачных макушек лиственниц, так что я не сразу узнал старшину с его полуштофом. Тем не менее он был здесь, а рядом с ним шел кюре, привлеченный молвой о моем приключении. Появление служителя церкви оживило мои надежды, и я решил обратить на дело моего спасения все христианские добродетели, какие удалось бы у него найти.

Кюре был очень стар, немощен и поднимался в гору с трудом. «Ого! – сказал он, увидев меня, – злодеи связали вас самым гнусным образом. Приветствую вас, сударь!»

Искренний тон и открытое лицо доброго старика привели меня в восторг. «Поистине гнусным образом, – ответил я. – Извините, если я по их вине не могу ни поклониться вам, ни снять шляпу, господин кюре. Могу ли я с вами несколько минут поговорить наедине?

– Самое спешное дело, как мне кажется, это вас развязать, – возразил он. – Вы побеседуете со мной после, в более удобной обстановке. – Ну, Антуан, – сказал он старшине, – за работу! Разрежь веревку, так будет скорее!»

Я рассыпался в выражениях благодарности и, конечно, от чистого сердца. Антуан вытащил нож и уже приготовился разрезать мои узы, но туземец, жаждавший завладеть веревкой в целости и сохранности, отстранил руку с ножом и в мгновение ока распутал узел. Едва освободившись, я пожал руку кюре и в первом порыве радости расцеловал его в обе щеки. Но тотчас я почувствовал острую боль во всех членах, и не в силах двинуть затекшими ногами, вынужден был сесть на землю. Тут приблизился Антуан со своим полуштофом, а кюре тем временем послал одного из прихожан за своим мулом, чтобы предоставить его в мое распоряжение. Отдав этот приказ, кюре сказал мне: «Я готов вас выслушать». И вся деревня – женщины, ребятишки, пастухи, старшина и церковный староста – образовала вокруг нас кружок. Солнце только что село.

Я правдиво рассказал мою историю. Жуткие подробности смерти Жан-Жана повергли в ужас этих славных людей, и, когда я повторил богохульственные слова, вызвавшие смех у контрабандистов: «Жан-Жан, молись богу!» все – и кюре и прихожане – в благоговейном молчании одновременно перекрестились. Взволнованный этим зрелищем, испытывая неодолимое желание присоединиться к общему наивному выражению столь естественного чувства, я невольно приложил руку к шляпе и обнажил голову… Прихожане, казалось, удивились, кюре оставался серьезным и неподвижным, а я…, я смутился. «Продолжайте, продолжайте», – сказал мне добрый старик. Я закончил свой рассказ, не забыв упомянуть ни о крайней осторожности туземца, ни о похвальном бескорыстии старшины.

Когда я умолк, старый кюре сказал: «Хорошо!» Потом он обратился к своим прихожанам: «Слушайте меня все! Вы трепещете перед этими злодеями и поэтому они смеют делать всё; ибо трусы порождают храбрых. Но хуже всего то, что некоторые из вас извлекают выгоду из их гнусного промысла. Погляди-ка, Андре, до чего тебя довело злоупотребление табаком, – этой пагубной привычкой расходовать деньги выше своих средств! Твой нос набит табаком, а сам ты ходишь на босу ногу; добро бы только это, но ты покупаешь табак у этих мошенников, и, чтобы с ними не ссориться, ты не смеешь выручить из беды человека, как это подобает христианину. Но ты ведь знаешь, Андре, этих разбойников в аду будут жечь на огне и рвать на части… И неизвестно еще, что ожидает тех, кто им потворствует! Послушай меня, мой дружок, не нюхай столько табаку и покупай его в казенной лавке! Что касается Антуана, то он думал сделать как можно лучше, и хорошо поступил. Он действовал по правилам, а не по своему хотению».

Тут добрый кюре дружески похлопал Антуана по плечу, и тот, гордясь, что его похвалили в присутствии всей деревни за благоразумное и бескорыстное поведение, простодушно выпятил грудь, держа в одной руке полуштоф, а в другой – свою треуголку.

Во время этой беседы привели мула. Мне помогли сесть на него, и я смог наконец распроститься с моей лиственницей. Мы стали спускаться с горы. Старшина держал мула под уздцы, добрый кюре, разговаривая, шел рядом со мною, а все прихожане следовали позади. Эта живописная процессия двигалась в светлых сумерках и то рассыпалась по мшистой лесной дороге, то собиралась в кучки в глубоком овраге, то шла цепочкой по извилистой узкой тропинке. Не прошло и получаса, как мы подошли к обширным пастбищам, откуда виднелся другой склон горы, спускающийся к долине Арвы, уже потонувшей во мгле; невдалеке от нас появились кое-какие строения, буки и наклонный шпиц ветхой колокольни. Это была деревня.

«Спокойной ночи, добрые люди!» – сказал кюре своим прихожанам. «А вам, сударь, я предлагаю ужин и постель. Нынче постный день, но я еще наверху заметил, что вы не католик и таким образом, мы, чем сможем, восстановим ваши силы. Марта! – крикнул он, когда мы подошли к церковному дому. – Поскорей приготовь цыпленка и дай мне ключ от погреба!»

Я поужинал с этим превосходным человеком: он вкушал постную пищу, а я уписывал цыпленка. Когда кончилась бутылка старого вина, которую он открыл в мою честь, я попрощался с ним, чтобы насладиться отдыхом, в чем очень нуждался.

На другой день я спустился в Маглан. Моей прежней целью было посетить Шамони. Но после пережитых тревог и столь опасного приключения я утратил охоту к странствиям. Я повернулся спиною к горам и поспешил к себе домой самым коротким путем.