Ныне кровью моей допьяна напиваются,

напиваются кровью угрюмого детства,

а глаза мои разбиваются на свирепом ветру сиротства,

в сатурналиях алюминия,

пьяных воплей и святотатства.

Отпустите меня, отпустите...

Не надо ни сна, ни блаженства, - всего лишь,

о голос божественный,

всего лишь нужна свобода, моя любовь человечья,

которая терпит увечья

в беспросветных воронках ветра,

Моя любовь человечья!

Федерико Гарсиа Лорка

Алькатрас! Одно только название этого острова-тюрьмы вызывало ужас у заключенных других федеральных тюрем. Были, правда, и такие зеки, которые подавали прошение перевести их именно в эту тюрьму. Из Алькатраса невозможно было убежать, но условия жизни там были не столь жесткие, как представлялось это посторонним. Узники Алькатраса жили в здании, построенном в начале XX века армейскими заключенными. В качестве фундамента для новой тюрьмы использовали подвальный уровень снесенной крепости Скала, впоследствии тюремное здание получило такое же название.

Алькатрас являлся тюрьмой строгого режима с самыми минимальными правами для заключенных. Они имели только четыре основных права: еда, одежда, кров и медицинское обслуживание. Все остальные льготы они должны были отработать себе сами. Только работающие узники получали привилегии, такие, как право на свидание с членами семьи, доступ к тюремной библиотеке, получение почты и возможность заниматься рисованием или музыкой. Работа у всех заключенных была разной - одни трудились в тюрьме, другие за ее пределами в качестве прислуги. Лишь самые примерные и ответственные заключенные получали право выполнять хозяйственные дела для семей, проживающих на острове. Они готовили еду, занимались уборкой и даже заботились о детях персонала тюрьмы.

Охранники со своими семьями проживали на острове в отведенном им корпусе. По сути, они также являлись пленниками Алькатраса, но в отличие от зеков могли по желанию съехать оттуда. На острове жили и несколько китайских семей, которые работали в качестве прислуги.

Тюрьма состояла из 336 камер, однако обычно в ней пребывало около 250-270 узников. Камеры были разбиты на блоки "B", "С" и "D". Блок "В" называли иногда "проверочным". Там новички проходили испытательный срок. За примерное поведение заключенных поселяли в блоке "С". Самых непослушных, опасных и больных помещали в корпусе "D".

На Алькатрас отправляли гангстеров, грабителей и убийц, представляющих особую опасность для общества. Одними из таких заключенных были двое приятелей - Джон Паул Скотт и Дарел Паркер. Их приговорили к тридцати годам за ограбление банка. Дарел Паркер был худощавым, невысоким молодым человеком, с темными волосами и резкими чертами лица. Он всегда выглядел угрюмым и подавленным, был молчаливым и неприветливым. Паркер отличался не только от остальных узников Алькатраса, но и от своего товарища Джона Паула Скотта, болтливого, энергичного, драчливого и предприимчивого вольнодумца. Скотт же выделялся не только деятельностью и общительностью, но и выносливостью, крепким сложением, а главное - решительностью. Паркер сам никогда не додумался бы пойти на ограбление банка. Его толкнул на это дело товарищ. Однако в неудаче, постигшей его, Паркер винил не Скотта, а себя. Он сожалел о своем поступке и намеревался хорошим поведением заслужить условное освобождение. Но Джон не собирался ждать, пока кто-то сжалится над ним и решит его судьбу. Он был из тех людей, кто даже в самых сложных ситуациях никогда не падал духом и не отступал перед сложностью поставленных целей, а цель у него была одна - убежать из Алькатраса.

В первую же неделю своего пребывания в тюрьме Скотт поссорился и подрался с одним пареньком, второй месяц отбывающим срок на Алькатрасе. Его перевели на этот остров из-за неоднократных попыток сбежать из других тюрем. Он уже четыре года был в заключении и свыкся с тяжелыми условиями тюремной жизни. Наглое обращение новичка вызвало негодование Берингтона, и он решил расквитаться с ним. Однако он никак не полагал, что тот был обучен кулачному бою. Один точный удар - и Скотт повалил своего противника. Этого было достаточно, чтобы утихомирить Берингтона, но Джон не успокоился. Он дубасил неприятеля, пока не выместил на нем всю накопившуюся злость.

Излишняя агрессия привела Скотта в карцер. Исправительная была самым жутким местом Алькатраса. Здесь не было ни койки, ни матраса, ни умывальника, ни света - ничего! Только голые стены и дырка в полу, заменяющая уборную. Во время пребывания там провинившегося не кормили, и это еще больше оказывало на него психологическое давление. Жесткие условия нужны были для того, чтобы отбить у заключенного повторное желание нарушать устав тюрьмы.

Скотт просидел в исправительной двое суток, и после этого его, как строптивого заключенного, перенаправили в блок "D". На время ему запретили работать, и он вынужден был целыми днями сидеть в камере. Для деятельного и общительного молодого человека это было самым суровым наказанием. Он чувствовал себя зверем в клетке. Камера его была настолько маленькой, что негде было даже прогуляться и размять ноги. Тюремное помещение было два метра в ширину и три в длину, и все пустое пространство занимали койка, умывальник, унитаз, деревянный табурет и столик, прикрепленный к стене. Стены, стол и табуретка были окрашены в ярко-зеленый цвет, сильно раздражающий и давящий на психику. Здесь отдавало смрадом, и постоянное пребывание в этом душном помещении было более тяжким наказанием, чем исправительная. Карцер был временным наказанием, а в этой камере он сидел уже две недели, без права на прогулку. Единственное, что он мог делать, так это мечтать о свободе и строить планы на будущее.

Скотт искренне верил, что сможет убежать с острова и потратить деньги, которые он спрятал после ограбления. Он всегда мечтал о беззаботной богатой жизни. Для этого Джон и задумал ограбление банка, но ему не повезло. Еще немного и все его мечты сбылись бы, но, увы, он угодил в силки закона и вместо розовой жизни его ожидало жалкое существование на этом острове потерянных надежд. Временами Скотту казалось, что он начинает сходить с ума. У него появились необъяснимые галлюцинации: то он видел лица враждебно настроенных к нему незнакомцев, то слышал чьи-то голоса и насмешки. Больше всего он боялся повредиться в уме, ведь тогда все, что было дорого ему на этом свете, потеряло бы смысл. Мучительным стали для него не только дневные часы, но и ночные. Он слышал чей-то неумолкающий голос, то тихо мурлычущий, то непрерывно бормочущий. Лишения и одиночество сделали Джона раздражительным и нервным. Его начал нервировать свет в камере, он стал подпрыгивать от каждого шороха и просыпаться по ночам в холодном поту, думая, что кто-то подкрадывается к нему и хочет прирезать. Пожаловаться было некому, разве что насмешнице-судьбе, которая так жестоко поиздевалась над его честолюбивыми планами.

Психическое состояние Скотта настолько ухудшилось, что однажды ночью он, не выдержав, стал кричать и браниться, приказывая своим галлюцинациям сгинуть и оставить его в покое. Джон удивился, когда его требование было исполнено воображением, и в камере наступила гробовая тишина. Его крик, однако, привлек внимание охранника.

-- Чего раскричался, кретин?

-- Хочу - кричу, хочу - молчу, тебе-то что?

-- В карцер захотелось? - играясь с дубинкой, надменно ухмыльнулся охранник.

Воспоминание об этом жутком месте заставило слабонервного Скотта встрепенуться. Он понимал, что там галлюцинации замучают его еще больше, поэтому постарался как можно вежливей ответить.

-- Я не хотел, просто чье-то вытье не дает мне спокойно поспать.

-- А-а, так бы сразу и сказал. Эй, уродец, заткни глотку, не то засажу в карцер, - обратился охранник к заключенному соседней камеры.

-- Так это поет мой сосед?

-- А ты думал призрак? - издевательски усмехнулся надсмотрщик.

Стоило ему отдалиться, как Скотт обратился к соседу.

-- Эй, приятель, ты меня слышишь? - он прислушался, но ему ответила тишина. - Я же знаю, что ты слышишь. Ответь мне.... Ну что молчишь? Оглох, что ли? - Скотт подождал несколько минут в волнительном ожидании, но незнакомец не откликнулся.

Джон вернулся в свою постель и долго не мог уснуть, все ждал в надежде услышать голос соседа, но тот молчал. Несколько дней Скотт не слышал больше его песен и бурчания. Он даже подумал, что охранник исполнил свою угрозу и засадил его соседа в карцер. Волнение настолько охватило Джона, что он решился спросить у охранника о судьбе заключенного из соседней камеры.

-- Он сидит у себя.

-- Тогда почему же он не отвечает?

-- Наверное, не хочет говорить.

"Я обидел его", - понял Скотт настойчивое молчание соседа и решил извиниться, чтобы обрести в его лице собеседника.

Джон очень нуждался в общении и не мог из-за гордыни упустить свой шанс. Как только наступила ночь и в камерах отключили свет, Скотт тихо обратился к соседу.

-- Приятель, ты не спишь? - ему никто не ответил. - Я не хотел так грубо обойтись с тобой. Не знаю, что на меня нашло... Признаться, я даже не подозревал, что эти звуки издает живое существо. Мне казалось, что это злая шутка моего воображения. Прости, что я накричал на тебя. Я не стану больше вызывать охрану, только заговори со мной. Молчишь? Значит, не прощаешь? - Скотт долго прислушивался, надеясь получить ответ. Но сосед так и не вымолвил ни словечка. Джон пытался заговорить с ним и в последующие ночи, но тот упрямо молчал. Скотт знал, что сосед все слышит, и не мог понять, отчего он игнорирует его. Ему казалось, что каждый человек, оказавшись в заточении, ищет общения. Он не понимал, почему тот узник высоко ценил свое одиночество. - Ну почему ты так суров? Разве тебе не совестно мучить отчаявшегося человека? Может, тебе доставляет удовольствие слышать мои мольбы? Ответь - в последний раз прошу! - Джон помолчал немного, потом рассердился и прилег на койку. Он укутался получше, и только смежил веки, как вдруг услышал голос, что-то тихо напевающий. Скотт приподнялся и приложил ухо к стене. Замер и затаил дыхание, чтобы услышать песню соседа:

Открою ли окна,

вгляжусь в очертанья -

и лезвие бриза

скользнет по гортани.

С его гильотины

покатятся разом

слепые надежды

обрубком безглазым.

И миг остановится,

горький, как цедра,

над креповой кистью

расцветшего ветра.

Певун замолчал и Скотт решил, что сможет заговорить с ним.

-- Ты отлично поешь! Я никогда не слышал прежде этой песни. Это ты сочинил?

-- Федерико.

-- Тебя так зовут?

-- "Ноктюрны из окна". Сочинение Федерико Гарсиа Лорки.

Скотт не слышал этого имени, но он был рад, что сосед заговорил с ним.

-- Как тебя зовут?

-- Ветер.

-- Я спросил имя, а не прозвище. Меня зовут Джон Паул Скотт. А тебя?

-- Ветер.

-- Ты издеваешься?

-- Нет.

-- У тебя нет имени?

-- В этих стенах больше ни у кого нет ни имени, ни будущего.

Джон вздрогнул и даже отпрянул от стены. Эти слова показались ему зловещим прорицанием рока.

-- Как долго ты здесь в заключении?

-- Сколько себя помню.

-- Не понял?

-- С рождения самого здесь я живу.

И домом родным эти стены зову.

"Псих какой-то", - подумал Скотт и вернулся в постель.

Сосед его до глубокой ночи что-то напевал, разговаривал сам с собой и даже смеялся. Джон столько дней пытался заговорить с ним и сейчас пожалел об этом. Он надеялся найти в лице соседа приятного собеседника, но, обнаружив его безумие, стал опасаться его. Такое знакомство могло стоить ему душевного равновесия, которое в последнее время и так было хрупким.

Скотт неимоверно обрадовался, когда на следующий день за примерное поведение его определили работать на кухню. Там он нашел своего друга Дарела Паркера. Общение с товарищем вернуло ему прежнее расположение духа. Хотя Джона определили на хорошую, ответственную работу, его все равно оставили в той же самой камере в блоке "D". Он просил перевести его из этого блока или хотя бы разместить в другой камере, которая будет вдалеке от ночного певуна. На его просьбы начальник охраны только рассмеялся.

-- Что сделал тебе этот несчастный? Он же ни ругается, ни дерется, а только поет.

-- Если бы он пел днем, я бы и не заикнулся, но всю ночь что-то воет как псина. Прошу, переведите меня куда угодно, только подальше от этого чокнутого.

-- Чокнутого? Этот друг ветра умнее всех вас. Он просто несчастен.

-- А кто из нас тут счастлив? Условия жизни у всех одинаковы, все мы несем свой крест, но никто не распевает по ночам и не мешает другим спать.

-- Скотт, сколько тебе дали?

-- Тридцать.

-- Ты здесь еще только месяц, а уже лезешь на стенку от скуки. А тому узнику дали пожизненное заключение, и он уже шестой год сидит в этой камере. Ему и работать запрещено, и общаться с кем-то. Так что отнесись к нему снисходительно.

-- Да что ты его жалеешь, Томми? Он же урод, на него страшно смотреть!

-- Если он изувеченный, это еще не значит, что он урод. Ты в душе своей, Гильберт, больше урод, чем он.

-- Не сравнивай меня с этим тронутым. Знаешь, что он сегодня делал, когда ему приносили обед? Он разговаривал с книжкой.

-- Ему одиноко. Если и ты жил бы в таких условиях, да еще и в полном одиночестве, то подружился бы даже с собственной тенью.

-- Надо лишить его права читать, слишком умные нам тут не нужны.

-- Не смей делать этого, Гильберт! Ты же не хочешь схлопотать себе неприятности. Блякуэлл будет недоволен твоими выходками.

-- Не понимаю, почему начальник так печется об этом зеке?

-- Только в память о Миллере.

-- Какой еще Миллер? - спросил Скотт.

-- Иди, займись работой, придурок, и не лезь не в свое дело, - грубо толкнул того Гильберт. И когда Джон отошел, он попросил товарища рассказать все поподробнее.

-- Я говорю об Уильяме Миллере. Если бы не он и не Гарольд Стайтес, "Сражение за Алькатрас" закончилось бы плачевно, - понизив голос, сказал Томми. - Тебя тогда еще не было на службе, а я поступил только после этих майских происшествий сорок шестого года. События были еще свежи, и я смог узнать все подробности того бунта в тюрьме. Шестеро заключенных захватили в заложники двух офицеров и, отобрав у них ключи оружейного отсека, хотели сбежать из тюрьмы. Они планировали выйти из комнаты отдыха для охраны, но у Стайтеса и Миллера не было ключей того отделения. Вскоре о действиях этой шестерки стало известно другим охранникам. Зекам бы следовало сдаться, но они решили сражаться до последнего. На выручку охране пришлось вызвать морских пехотинцев. Трое из бунтарей впоследствии погибли, а другие трое сдались, но только убив заложников. Кларенс Кэйрнс, поджигаемый своими дружками, выстрелил несколько раз в Миллера, и тот скончался позже от полученных ран. А Стайтеса пристрелили чуть ранее при попытке восстановить порядок. За два дня было ранено около восемнадцати офицеров!

-- Значит, этот Миллер был героем.

-- Вряд ли. Тут ходили слухи, что бунт этот возник из-за его плохого обращения с заключенными. Он слишком часто занимался рукоприкладством и оскорблял их. Говорят, Кэйрнс угрожал пристрелить Миллера, если он не подпишет какое-то признание.

-- Выходит, он не подписал? Что же стало с преступниками?

-- Шакли и Томсона казнили в газовой камере в Сан-Квентине, а девятнадцатилетнего Кэйрнса приговорили к 99 годам тюремного заключения, но через несколько лет он получил условное освобождение.

-- Но какое отношение этот психопат имеет к Миллеру?

-- Он племянник Миллера, сын его сестры. Осиротел, когда ему было три года, и Миллер взял его на воспитание. Он прожил на этом острове двенадцать лет и хорошо был известен здешним охранникам и заключенным. Славный, говорят, был паренек, приветливый и дружелюбный. После смерти дяди он уехал в Сан-Франциско. С тех пор его никто не видел. Говорят, в том, что случилось с этим несчастным, есть и доля вины Миллера. Он обращался с ним по-скотски, хуже, чем с заключенными, избивал его до потери сознания и поносил на чем свет стоит его покойных родителей.

-- Теперь понятно, отчего он такой нервный. Это Миллер так изуродовал его лицо?

-- Нет. Он попал под удар молнии.

-- Да брось ты, все это байки. Как может человек выжить после удара молнии? Это же миллионы вольт!

-- Он чудом выжил, но остался изувеченным. Вероятно, в его организме произошло какое-то изменение после этого несчастного случая, и потому он стал опасным убийцей.

-- Как это?

-- Это феномен, Гильберт, и никто не может его объяснить. Видел на его правой руке резиновую перчатку?

-- Ну и?

-- Стоит ему снять эту перчатку и просто прикоснуться к тебе и тебя шибанет такой ток, что о спасении не успеешь подумать.

-- Шутишь?

-- А ты спроси у тех восьми покойников, кому не посчастливилось встретиться с этим Человеком-шоком.

-- Он убивал их намеренно?

-- А кто его знает? Скорее всего, нет, ведь тогда его приговорили бы к смертной казни.

-- Они полагают, что пожизненное заключение излечит его?

-- Если бы судебные власти планировали лечить этого несчастного, они не стали бы содержать его в таких условиях и обрекать на медленную, мучительную смерть. Знаешь, мне очень жаль этого молодца. Здесь впустую пролетают лучшие годы его жизни.

-- Но ведь он опасен для общества.

-- Эх, Гильберт, на свете столько опасных людей, а они ходят себе на свободе и совершают злодеяния. Наш узник - философ, у него кристальная душа, а с ним обращаются как с омерзительным зверем.

-- Да бог с ним, с этим выродком! Я больше не хочу знать никакие подробности об этом уродце!

Скотт, притворившись, что занят, подслушал весь разговор охранников. Он был поражен до глубины души историей жизни своего соседа и сожалел, что так грубо обошелся с ним. Той же ночью, после отбоя Джон позвал его. Поначалу тот молчал, но потом, о чем-то подумав, заговорил:

-- Что хочешь ты от разбитого сердцем существа?

-- Я хочу быть твоим другом. Ты не против? Почему ты снова молчишь? - спросил Скотт после затянувшегося молчания. - Тебе разве не хочется иметь друга?

-- Ты человек, а люди мне противны.

-- Даже твой любимый поэт? - уязвленно спросил Джон.

-- Он из соседней вселенной... Он не скелет, закутанный мякотью, не сердце, плачущее из-за правды... Он - стон из иного мира, такой же сирота, как я. Он - призрак, а я - ветер!

"Опять начал городить ерунду, - рассердился Скотт сбивчивым непонятным речам собеседника. - Есть только один метод завязать с ним дружбу - это играть по его правилам, говорить как он чепуху и выдавать ее за гениальность".

-- Я голос доброго гения, прозрачный дух, олицетворение дружбы. Я хочу стать спутником твоих мыслей.

Призыв Скотта пришелся соседу по душе. Они разговорились, и та ночь стала прелюдией большой и крепкой дружбы. Джон понемногу выведал у своего нового друга историю его жизни. Он узнал о годах, проведенных им на этом острове, о том, как он жил в постоянном страхе, как мечтал уехать оттуда и обрести то, чего был лишен, - свободы и счастья. Однако большой город оказался неприветливым и полным опасностей. На Алькатрасе, живя бок о бок с заключенными, он чувствовал себя в большей безопасности, чем в городе. Но, несмотря на все трудности, он смог встать на ноги и зажить самостоятельной жизнью. Устроился механиком на телефонной станции и вскоре стал специалистом в этой сфере. Его посылали в самые горячие точки, он был наиболее востребованным работником. Но одно пасмурное утро положило конец его благополучию. Он находился на самом верху телефонной вышки и чинил провода, оборванные сильным ночным ветром, когда вдруг почувствовал, как что-то тяжелое обрушилось на его голову. Крепления и страховки подвели, и он, сорвавшись с вышки, полетел вниз.

Он не видел, что происходило после, и не знал, как долго находилась на волоске его жизнь. Однако возвращение не сулило ему ничего хорошего. У него были многочисленные переломы, но это было не главным - он оказался парализован. Понадобилось много месяцев, прежде чем он смог преодолеть свой недуг.

Как оказалось, одна беда поджидала другую, и стоило ему подправить здоровье, как с ним началось твориться нечто несусветное. Он прощался со своим врачом и, в знак благодарности за все сделанное для него, крепко пожал ему руку. Доктор внезапно задергался и умер у него на глазах. Сперва он счел это чистой случайностью. Только после третьей жертвы он понял, что причиной смерти этих людей был он. Это открытие стало для него роковым. В нем словно что-то перевернулось. Он почувствовал непреодолимое желание отомстить тем людям, которых ненавидел, всем, кто когда-либо оскорбил и унизил его. Он впал в какое-то неистовое состояние и не осознавал своих деяний, пока его не поймала полиция, и он не оказался за решеткой. Только потом он понял, настолько бесчеловечно поступил со всеми этими людьми и глубоко сожалел о содеянном. Но вернуть время назад было невозможно, и никакое раскаянье не спасло его от правосудия. Родственники пострадавших требовали вынести смертный приговор Человеку-шоку (так его нарекли газетчики). Но, несмотря на всеобщее негодование, суд присяжных решил пощадить подсудимого, не предавать его казни, а только изолировать от общества. Ему дали пожизненный срок и направили на Алькатрас. Он всей душой презирал этот остров. Здесь было прошлое, к которому он не хотел возвращаться, прошлое с ненавистными воспоминаниями безрадостного детства. Все, что он мог сделать, чтобы оградить себя от внешнего мира, от воспоминаний прошлого, так это создать для себя собственный мир в своей камере-одиночке. Из-за неизвестного недуга и вероятности совершения повторного убийства ему было воспрещено покидать пределы камеры и входить с кем-либо в контакт. Ему не разрешили работать, следовательно, он был лишен всех привилегий, за исключением одной - права на чтение. Доступа в тюремную библиотеку он не имел, и время от времени ему приносили оттуда какую-нибудь книгу.

Двери его камеры были не решетчатые, а деревянные изнутри и обшитые цельным металлическим листом снаружи. Чтобы помещение проветривалось, в стене, у самого потолка, было выдолблено окошечко, выходившее на скалистый обрыв. Оно было зарешеченным и настолько крохотным, что только руку возможно было просунуть туда. Каждое утро, взбираясь на табуретку, узник дотягивался до этого окошечка и наблюдал восход солнца, ярким колером окрашивавшим водные просторы залива. Он с отвращением смотрел на отдаленные очертания города, все там было ему ненавистным, все враждебным и противным. Судьба дала ему жестокую участь - хоронить каждый день свою надежду, видеть мир счастливых и ежечасно сожалеть о своем рождении. Он боялся смерти, боялся одной ее тени, одной мысли о ней. Спасение он нашел только в книгах Гарсиа Лорки. Он открыл для себя новый мир, где не было ни счастья, ни горечи, ни злобы, ни ненависти. Он упивался каждым словом прочитанной строки, чувствовал дыхание поэта и просто боготворил его. Поэт научил его смеяться и плакать, любить море, небо, одиночество и ветер. Он подружился с ветром, хотел быть таким же свободным и независимым, как он, желал вырваться из неволи и полететь с ним по просторам, не думать больше о жизни и смерти, забыть обо всем живом на свете. Но вырваться из этой ловушки было ему не по силам. Оглядываясь на прошлое и вспоминая собственные преступные деяния, он наказывал себя одиночеством, считая его заслуженным.

Он был рад, найдя в лице Скотта друга. Он узнавал от него новости из внешнего мира, читал ему наиболее полюбившиеся строки стихов и порой даже говорил с ним по душам.

-- Тебе надо выбраться отсюда, Джон, пока эти стены не стали для тебя родными, пока ты не завяз в здешней жизни, уходи отсюда, спасайся!

Призыв этот оказался для Скотта неожиданным. Он давно думал, как убежать из Алькатраса, но появление нового друга заставило его как-то забыть о своем бедственном положении.

-- Я перебрал в уме много способов, но все они в моем воображении кончались неудачей. После побега Фрэнка Морриса и братьев Англин надзор усилился - сбежать отсюда невозможно!

-- Есть один ход, который они не знают, тебя слишком поздно спохватятся.

-- Но я не могу сделать это в одиночку, они жестоко накажут моего приятеля, того, с кем я пошел на ограбление.

-- Ну, так возьми его с собой. Вместе будет легче.

-- А ты пойдешь с нами?

-- Я? - спросил тот, и наступила продолжительная пауза. - Я не могу уйти.

-- Почему? Я же знаю, насколько тебе ненавистны эти стены.

-- Меня ничто не ждет на свободе. Я презираем людьми.

-- Ты говоришь это из-за телесных увечий? Каким бы ты ни был, у тебя доброе сердце, ты самый лучший из всех кого я знал, - Джон услышал тихий всхлип. - Ты плачешь?

-- Нет, смеюсь. Ты первый, кто сказал мне это. Ты говоришь так потому, что никогда не видел меня.

-- Внешность не имеет значения, когда у человека великая душа.

-- Увы, мой добрый гений, не все поймут твоих мыслей. Для многих уродство - клеймо, которое невозможно не заметить. Будь я даже тысячи раз велик душой, меня все равно будут презирать. Нет, уж лучше мне остаться тут и не шокировать людей своим безобразным лицом.

-- По-моему, ты слишком самокритичен. Не верь тому, что говорят о тебе охранники, да и все остальные люди. Для меня ты совершенство, - он притих, снова услышав всхлипы. - Ты смеешься?

-- Нет, плачу. Такого, как ты, я никогда не встречал и мне будет жаль терять тебя, но ты должен покинуть этот враждебный дом тоски.

-- Без тебя я никуда не уйду.

-- Я больше не живой и не мертвец.

Сейчас лишь узник собственного тела,

Но обращусь я в вольный ветер,

Когда куранты отобьют мой час.

-- Ты готов схоронить себя заживо, думая о благополучии других?

-- Меня спасая, погибнешь сам. Я лучше расскажу, как выбраться отсюда.

План показался Скотту чрезвычайно заманчивым и надежным. Он рассказал об этом своему другу Дарелу Паркеру. Однако тот не сразу согласился на побег. Он не хотел быть беглым заключенным и жить в постоянном страхе.

-- Если я убегу один, они подумают, что ты содействовал моему побегу. Решай: либо ты испытаешь шанс и убежишь со мной, либо останешься и тебя жестоко накажут за мой побег.

-- То, что ты делаешь, называется шантажом, - сердито ответил Паркер на предложение друга. - Черт с тобой! Если мы попали сюда вместе, то и выбираться будем вместе!

-- Я был уверен, что ты не подведешь меня, - похлопав товарища по плечу, довольно произнес Скотт. - Надо сначала все хорошенько осмотреть, потом освободить одного человека и осуществить наш план.

-- О ком это ты?

-- Это тот человек, чьим планом мы будем руководствоваться.

-- А вдруг он ненадежен? Что, если он выдаст нас?

-- Исключено! Он самый замечательный из всех людей, каких я когда-либо встречал. Ему я доверяю, как самому себе.

-- Это твой сосед? Человек-шок?

-- Не называй его так! Он не любит это прозвище.

-- И как же ты собираешься вызволить его? Он же находится под строжайшим надзором.

-- Я попрошу Роджера занять его рабочее место и отнесу соседу ужин. Пойду с охранником в ту камеру, оглушу того и убегу с узником.

-- Убежишь? - усмехнулся Паркер. - Джон, он едва передвигается, он будет нам только обузой. С ним мы точно пропадем.

-- Без него никакого побега не будет! - твердо решил Скотт.

-- Что ж, смотри, но если мы попадемся, я скажу, что все это было твоей выдумкой, что ты мне угрожал и я вынужден был согласиться.

-- Хорошо, предатель, я возьму всю вину на себя. Завтра Алькатрас станет для нас только горьким воспоминанием.

Скотт не собирался рассказывать о своем плане соседу. Он-то знал, что ни один человек не пожелает по доброй воле остаться в заключении, и был уверен, что его намерения найдут одобрение у товарища-романтика. Он попросил Роджера, заключенного, который относил еду Человеку-шоку, позволить ему хотя бы разок сделать это за него. Роджер был не против, занятие это было для него неприятным. Он утверждал, что после похода в эту камеру у него пропадал аппетит, но он не мог отказаться от этой работы, так как она давала ему много привилегий. Никто не хотел заходить в камеру к убийце-уродцу, да и Роджер был рад передать свои обязанности хоть разок другому человеку.

-- А где же Роджер? - спросил Гильберт, узнав, что Скотт намеревается сам отнести ужин Человеку-шоку.

-- Ему что-то плохо стало, и он попросил меня сделать это вместо него.

-- Надеюсь, ты не слабонервный? - усмехнулся Гильберт. Ему стало даже забавно посмотреть на реакцию Скотта. Скольких он таких смельчаков повидал, которые отваживались зайти в камеру Человека-шока, но впоследствии испытывали такое потрясение, что их никакими угрозами невозможно было повторно заставить войти туда. Роджер был полуслепым, он старался по мере возможности не смотреть на узника, и все равно каждый раз он возвращался от него несколько подавленным.

Прежде чем открыть дверь камеры, Гильберт велел заключенному занять свое место. У самой двери в стене была небольшая железная затворка. Скотт ничего не знал о ее предназначении. Она служила страховкой для тех, кто входил туда. Прежде чем дверь открывалась, заключенный проходил к самому отдаленному концу помещения, вставал на колени и прислонялся к стене. Охранник нажимал на затворку снаружи, и железный обруч охватывал шею узника. В таком положении вдалеке от стола и двери, он ни для кого не представлял опасности.

Гильберт сковал зека и пропустил Скотта в камеру. Он, держа поднос с глиняной тарелкой и стаканом, прошел к столу. Взглянул на своего друга и почувствовал, как все нутро у него перевернулось от ужаса. Перед ним на коленях стоял не человек, нет! Что-то очень смутно напоминающее человекоподобное существо. Это был сгорбленный гомункул в черной потрепанной одежде. Длинные поседевшие волосы спадали на левое плечо, а с другой стороны головы у него и вовсе не было волос, кожа была красноватой и сморщенной. Правая половина лица была вся искорежена не было ни брови, ни века, кожа на лбу свисала и закрывала глаз. Щека была настолько приподнята к уху, что рот не закрывался, нос исказился и напоминал бесформенный комок кожи, жилки и вены на этой стороне шеи были припухшими и темно-синими. Заключенный тяжело дышал и болезненно хрипел при каждом вздохе.

Увиденное глубоко поразило Скотта. Он совсем иначе представлял себе своего соседа. Даже самое смелое воображение было ничто в сравнении с тем, что предстало перед ним. Руки у него задрожали, и он выронил поднос на стол. Расстояние было небольшим, и ничто не разлилось, но шум привлек внимание узника. Приложив усилие, он повернул голову, и Джон содрогнулся от его взгляда. Это был взгляд человека с измученной, но молодой душой. Скотт знал, что ему было чуть больше тридцати, но выглядел он очень старым. Чувство глубокого сожаления сдавило сознание Джона, и он даже прослезился. Его реакция рассмешила Гильберта и огорчила узника - он понял, кто стоит перед ним - это был его добрый гений.

Скотт пулей вылетел оттуда, и его поступок болью отразился в сердце заключенного. Он не хотел, чтобы Джон видел его увечий, не хотел, чтобы он возненавидел его за это. Но случившееся невозможно было исправить.

Джон побежал на кухню, там его поджидал Дарел Паркер. На вопрос о третьем участнике побега Скотт умолчал.

До конца работы оставалось несколько часов. В сумерках легче всего было убежать. Заключенные, не теряя времени, согнули бруски на окнах кухни, и, выбравшись наружу, побежали по скалистому склону к самому берегу. Температура воды в заливе в середине декабря была чрезвычайно низкой, а течение настолько сильное, что даже превосходному пловцу не удалось бы преодолеть двухкилометровое расстояние до Сан-Франциско. Однако беглецы верили, что жгучее желание свободы придаст им силы. Стоило им отдалиться от острова на какие-то сто метров, как Дарел стал отставать. Товарищ прилагал неимоверные усилия, чтобы тащить его за собой.

-- Оставь меня тут... - сказал Паркер спутнику, когда они достигли небольшой группы рифов, именуемых "Малым Алькатрасом". - Если я еще раз полезу в воду - я больше не жилец. Плыви один, спасайся сам. Я тебя не выдам...

Скотт не хотел оставлять друга одного, но, не видя другого выхода, продолжил путь...

На Алькатрасе поднялся страшный переполох, когда обнаружили побег. Завопили сирены, включили прожекторы, стали прочесывать остров и отсвечивать водное пространство.

-- Я уверен, что в этом побеге есть рука тронутого уродца.

-- С чего ты так решил, Гильберт?

-- Всего несколько часов назад Скотт отнес ему ужин.

-- Это еще не значит, что тот причастен к его побегу, - возразил Томми.

-- И все равно я загляну к нему.

-- Нет, Гильберт, не иди к нему. Оставь его в покое. Гильберт! Гильберт!

Несмотря на заверения товарища, Гильберт все же отправился в эту камеру.

-- К стенке! - крикнул он, и заключенный, не понимая в чем дело, подчинился.

Офицер ворвался в камеру и стал орать и браниться.

-- Я знаю, это ты помог им сбежать! - приблизившись к стоящему на коленях узнику, сказал охранник. - Куда они сбежали? Говори, ублюдок, не то размозжу тебе мозги, - пригрозил он дубинкой.

-- Я не знаю...

-- Неправильный ответ, - ударил офицер узника в живот. - Спрашиваю еще раз: куда они направились? Отрицательный ответ я не приму. Молчишь? Я знаю, как развязать твой поганый язык, - злорадно оскалился он и подошел к столу, на котором был томик избранных произведений Лорки. Взяв книжку, он посмотрел на узника. Страх отразился на его изуродованном молнией лице.

-- Не трогай книгу. Я не ведаю, куда они держали путь.

-- Неверный ответ, - сказал Гильберт, вырвав страницу и отбросив ее на пол.

-- Нет, не вырывай листы, я ничего не знаю.

-- Чем дольше ты притворяешься, тем тоньше твоя книжечка.

Охранник вырывал страничку за страничкой, и сердце заключенного бунтовало от негодования.

-- Я не знаю! Не знаю! Не знаю! - вопил он, но офицер сомневался в его искренности. - Молю, не тронь мою книгу...

-- Молишь? - с издевкой бросил тот. - Выложи планы Скотта и Паркера, и я верну тебе это, - захлопнув книгу, потряс он ею в руке. - В противном случае не видать тебе больше никаких книг из библиотеки.

-- Хорошо, хорошо, я скажу тебе, где они...

Зек что-то пробормотал, и Гильберт, не расслышав его, подошел поближе. Это было его ошибкой. Узник стянул перчатку с руки и молниеносно ухватился за кисть охранника. Тот встрепенулся, хотел отдалиться, но Человек-шок держал его мертвой хваткой. Гильберт завопил и затрясся от болевых ощущений, приносимых сильным электрическим разрядом. Заключенный радовался его мукам и злобно повторял: "Умри! Умри! Умри!". Он был не в себе, зверь, которого он схоронил в своей душе, вновь воскрес. В нем снова пробудилась жажда убивать.

На крик Гильберта прибежали охранники, они поразились увиденному. Офицер лежал на полу и дергался в смертных конвульсиях, а рядом, прикованный к стене, сидел узник с книжкой в руке и оплакивал каждую потерянную страничку.

Дарела Паркера нашли на следующее утро на рифах "Малого Алькатраса". А Джона Скотта обнаружили на скалистом берегу у моста Голден Гейт подростки. Он доплыл до самого форта Пойнт, и ему не хватило совсем немного, чтобы попасть в Сан-Франциско. Подростки сообщили в полицию о найденном теле неизвестного мужчины. Полицейские обнаружили, что человек этот получил множество ушибов и окоченел, но все еще был жив. По одежде они быстро определили, что это был беглец из Алькатраса. Он был без сознания, и инспектор, понимая, что каждая секунда дорога, немедленно отправил его в военный госпиталь армейского городка. У Джона была гипотермия из-за долгого пребывания в ледяной воде. Уже на следующий день оправившегося от шока заключенного отправили обратно на Алькатрас. Пробыв некоторое время в тюремном госпитале, он вернулся в свою прежнюю камеру, но не застал друга-соседа. От Томми он узнал о трагедии, произошедшей в ночь его побега, о гибели Гильберта и заочном приговоре, вынесенном убийце.

На Алькатрасе не было условий свершить смертную казнь и приговоренного должны были отвезти в Сан-Квентин, где его ожидала газовая камера. Однако утром сопроводители-охранники не обнаружили узника в камере. В стене вокруг окна была небольшая дыра, оттуда и выбрался наружу Человек-шок. Он продолбил ее в штормовую ночь, поэтому никто не услышал и не узнал о его деянии. Спрыгнуть с такой высоты и остаться в живых было невозможно, и охранники предположили, что он умер. Его тело искали, но так и не нашли.

-- Вероятно, течение унесло его в океан, - заключил свой рассказ Томми. Он помолчал с минуту, удрученный воспоминаниями. - Ах да, чуть было не забыл! Это я нашел на его столе, оно предназначено тебе, - протянул он Джону сложенную несколько раз бумагу. - Я никому это не показал.

Скотт, поняв намек, кивнул и торопливо направился в свою камеру, чтобы ознакомиться с содержанием послания. В самом верху пожелтевшего листа, вырванного из книги Гарсиа Лорки, над газеллой было нацарапано осколком красного кирпича:

Моему доброму гению Джону Паулу Скотту.

От друга, ставшего вольным ветром.

Газелла о темной смерти

Хочу уснуть я сном осенних яблок

и ускользнуть от сутолоки кладбищ.

Хочу уснуть я сном того ребенка,

что все мечтал забросить сердце в море.

Не говори, что кровь жива и в мертвых,

что просят пить истлевшие их губы.

Не повторяй, как больно быть травою,

какой змеиный рот у новолунья.

Пускай усну нежданно,

усну на миг, на время, на столетья,

но чтобы знали все, что я не умер,

что золотые ясли - эти губы,

что я товарищ западного ветра,

что я большая тень моей слезинки.

Вы на заре лицо мое закройте,

чтоб муравьи мне глаз не застилали.

Сырой водой смочите мне подошвы,

чтоб соскользнуло жало скорпиона.

Ибо хочу уснуть я - но сном осенних яблок -

и научиться плачу, который землю смоет.

Ибо хочу остаться я в том ребенке смутном,

который вырвать сердце хотел в открытом море.

Слезы жалости и раскаянья покатились по щекам Джона. Он понял, что побег его стал причиной гибели Человека-шока, и сознание собственной вины сделало эту потерю еще более горькой...

Спустя три месяца, 21 марта 1963 года, тюрьму Алькатрас закрыли. Заключенных перевели в другие федеральные тюрьмы. Джона Скотта и Дарела Паркера определили в тюрьму Марион. Джон и там искал пути к бегству, но все его попытки были безуспешны. Вскоре друзья, несмотря на их не слишком образцовое поведение, получили условное освобождение. Однако Джон, спустя несколько лет снова оказался за решеткой, на сей раз в тюрьме Флориды.

Джон Скотт скончался в конце 80-х годов, так и не обретя свободу. До последних своих дней он хранил память о своем друге из Алькатраса - человеке без имени и лица, без прошлого и будущего.