И хотя Толстяк Гав являлся негласным лидером нашей банды, к тому же самым здоровенным среди нас, он был самым младшим.

Его день рождения приходился на начало августа, на летние каникулы. И мы все этому жутко завидовали. Особенно я. Ведь я был самым старшим. Впрочем, мой день рождения тоже выпадал на каникулы — я родился за три дня до Рождества. А это означало, что я никогда не получал два настоящих подарка — или один большой, или все же два, но так себе.

А вот Толстяк Гав всегда получал кучу подарков. И не только потому, что его родители были такими крутыми, а еще и потому, что у него был целый миллион родственников. Сплошные тетушки, дядюшки, кузены, дедушки, бабушки, прадедушки и прабабушки. Этому я тоже немного завидовал. У меня были только мама, папа и бабушка, но с ней мы виделись очень редко, потому что она жила далеко и «маленько свихнулась» в последнее время, как часто говорил папа. В гостиной у нее всегда было жарко и чем-то воняло, а по телевизору вечно шел один и тот же фильм.

— Правда, Джули Эндрюс красавица? — вздыхала она, глядя в телевизор затуманенным взором. Мы все в этот момент обычно кивали, говорили: «Да, конечно!» и пытались жевать сухое печенье в форме танцующих оленей.

Родители Гава каждый год устраивали для него шикарную вечеринку. В этом году они решили сделать барбекю. Говорили, что будет фокусник, а потом дискотека.

Моя мама, увидев приглашение, первым делом возвела глаза к потолку. Я знал, что ей не нравятся родители Гава. Однажды я слышал, как она сказала папе, что они «ведут себя как заразы». Повзрослев, я понял, что на самом деле она сказала «напоказ», но в течение долгих лет я думал, что она считает, будто они разносят какую-то странную инфекцию.

— Дискотека, Джефф? — спросила она у папы странным тоном. Я не мог понять, хороший он или нет. — Что ты об этом думаешь?

Папа отвлекся от раковины, в которой мыл посуду, и уставился на флаер.

— Звучит весело, — сказал он.

— Ты не пойдешь, пап, — встрял я. — Это вечеринка для детей. Тебя не приглашали.

— Вообще-то приглашали, — сказала мама и взмахнула флаером. — «Мамы и папы, приходите и приносите сосиски».

Я перечитал приглашение и нахмурился. Мне эта идея такой веселой не показалась. Совсем.

— Что ты подаришь Гаву на день рождения? — спросил меня Хоппо.

Мы сидели в парке на лестнице, болтали ногами и ели замороженную колу. Мерфи, старый черный лабрадор Хоппо, дремал в тени под нами, на земле.

Дело было в конце июля, почти через два месяца после того ужасного дня на ярмарке и за неделю до дня рождения Толстяка Гава. Все вроде бы вернулось на круги своя, и я был очень этому рад. Я не принадлежал к тем детям, которым нравятся острые ощущения и драмы, — был и остаюсь тем, кому вполне по душе обычная рутина. Даже когда мне было двенадцать, в моем ящике с носками царил порядок, все книжки и кассеты разложены в алфавитном порядке. Возможно, потому, что все остальные вещи в моем доме постоянно пребывали в состоянии хаоса. Для начала, даже сам дом не был до конца достроен. Это обстоятельство, в числе прочих, отличало моих родителей от родителей всех остальных детей, которых я знал. Не считая Хоппо, который жил со своей мамой в старом домике с террасой, большинство детей из нашей школы обитали в симпатичных современных домах с аккуратными квадратными садиками — совершенно одинаковыми.

Мы жили в старом и уродливом викторианском доме, который со всех сторон окружал лес. На заднем дворе раскинулся гигантский сад, границу которого я так и не смог найти. А на втором этаже как минимум в двух комнатах на потолке зияли такие большие дыры, что сквозь них можно было увидеть небо.

Родители купили эту викторианскую развалину, когда я был совсем маленьким, то есть восемь лет назад, и, насколько я мог судить, работы и сейчас хватало. Если главные комнаты выглядели вполне жилыми, то стены в коридорах и на кухне были жутко ободранными, а полы голыми, без единого коврика.

Наверху располагалась старая ванная комната: доисторическая эмалевая ванна, в которой, в свою очередь, помещалась резиденция местного паука. Еще там находились протекающая раковина и древний унитаз с длинной цепью для смыва. Душа у нас не было.

В мои двенадцать лет все это казалось мне до ужаса постыдным. У нас даже не было электрокамина. Чертово средневековье.

— Когда мы закончим ремонт? — спрашивал я иногда.

— Для этого нужны время и деньги, — обычно отвечал папа.

— А разве у нас нет денег? Мама же врач. Толстяк Гав говорит, что врачи зарабатывают кучу денег.

Папа вздыхал:

— Мы уже обсуждали это, Эдди. Толст… Гэвин не знает всего. А ты должен помнить, что моя работа не так хорошо оплачивается, как некоторые другие… или хотя бы обычные.

После этого я несколько раз чуть было не ляпнул ему в ответ: «Так почему ты тогда не найдешь себе нормальную работу?!» Но это больно ранило бы папу, а этого я делать не хотел.

Я знал, что он и так часто чувствует себя виноватым из-за того, что не зарабатывает столько же, сколько и мама. Да, он писал для журналов, но между делом пытался создать и собственный роман.

— Все изменится, когда я стану знаменитым писателем, — часто говорил он, смеясь и подмигивая. Он делал вид, что шутит, но про себя я всегда думал, что он верит, будто когда-нибудь это действительно случится.

Но этого так никогда и не случилось. Хотя могло в какой-то момент. Я знаю, что он разослал свои рукописи нескольким агентам, и некоторые из них даже заинтересовались. Но почему-то из этого так ничего и не вышло. Возможно, если бы он не заболел, то смог бы когда-нибудь добиться желаемого. Когда болезнь добралась до его головы и начала пожирать сознание, первым делом она поглотила то, чем он дорожил больше всего, — умение обращаться со словами.

Я глубже вгрызся в мороженое.

— Пока не думал об этом, — ответил я Хоппо.

Я солгал. Я думал об этом, думал много и долго. Этот подарок представлял собой настоящую проблему. Толстяк и без того имел все, трудно было понять, что еще можно ему купить.

— А ты? — спросил я.

Тот пожал плечами:

— Не знаю пока что.

Я решил сменить тактику:

— Твоя мама пойдет на вечеринку?

Хоппо скривился:

— Точно не знаю. Может, ей придется работать.

Мама Хоппо работала уборщицей. Ее старенький «Робин Релиант», груженный швабрами и ведрами, частенько с грохотом проезжал по нашей улице.

Железный Майки называл ее цыганкой, когда этого не слышал Хоппо. Мне казалось, что это довольно грубо, но, надо признать, она, с ее всклокоченными седыми волосами и платьями-балахонами, действительно немного напоминала цыганку.

Понятия не имею, где был отец Хоппо. Он никогда не рассказывал о нем, но я всегда думал, что он бросил их, когда Хоппо был еще совсем маленьким. У него был старший брат, но тот вроде бы ушел в армию. Вспоминая прошлое, я часто думаю о том, что мы все держались вместе, потому что ни у кого из нас не было «нормальной» семьи.

— А твои мама и папа будут? — спросил Хоппо.

— Думаю, да. Просто… надеюсь, что они не превратят это все в тоску болотную.

Он пожал плечами:

— Все будет хорошо. Там же будет фокусник.

— Ага.

Мы ухмыльнулись друг другу, а потом Хоппо сказал:

— Можем пройтись по магазинам, если хочешь, поищем, что можно подарить Толстяку Гаву.

Я засомневался. Мне нравилось гулять с Хоппо. С ним не нужно было казаться умнее, чем ты есть. Или напрягаться. С ним я чувствовал себя очень легко.

Хоппо никто не назвал бы вундеркиндом, но он был из тех ребят, которые хорошо знают, как устроен этот мир. Он не пытался нравиться всем, как Толстяк Гав, и никем не прикидывался, в отличие от Железного Майки. И я уважал его за это.

Поэтому я грустно сказал ему:

— Прости, не могу. Мне нужно домой, я обещал помочь папе кое с чем.

Это была моя обычная отмазка. Никто не сомневался в том, что в нашем доме всегда найдется работа. Хоппо кивнул, доел мороженое, скомкал обертку и бросил на землю.

— Хорошо. Ладно, пойду выгуляю Мерфи.

— Ага. Увидимся!

— Пока.

Он убежал. Его волосы развевались на бегу, рядом с ним трусил Мерфи. Я бросил обертку от своего мороженого в урну и пошел в противоположную сторону — домой. А когда убедился, что меня уже не видно, развернулся и снова направился в город.

Я терпеть не мог врать Хоппо, но есть такие вещи, которые ты должен делать один, даже без помощи лучших друзей. У детей тоже могут быть секреты. Иногда их секреты даже больше, чем у взрослых.

Я знал, что, ко всему прочему, был в нашей «банде» еще и самым большим «ботаником». Зубрилой и даже немного белой вороной. Я был из тех детей, которым нравится коллекционировать марки, монетки, модели автомобилей. И прочий хлам, вроде ракушек, птичьих черепушек, подобранных в лесу, потерянных ключей. Мне нравилась сама идея — что я могу проникнуть в дома владельцев этих ключей, если захочу, пусть даже я и понятия не имел, кому они раньше принадлежали и где находятся эти дома.

Я очень дорожил своей коллекцией — тщательно ее скрывал и хорошенько за ней присматривал. Думаю, все дело в том, что мне просто нравилось чувствовать, будто я хоть что-то держу под контролем. Обычно у детей нет возможности управлять даже собственной жизнью, но в этом случае только я один знал, что находится в моих коробочках, и только я мог добавлять туда что-то или, наоборот, выбрасывать.

После случившегося на ярмарке я увлекся этим еще больше. Я подбирал то, что находил, или то, что роняли окружающие. И при этом стал замечать, какими рассеянными могут быть люди. Они не понимали, как это важно — беречь то, что имеешь, ведь может наступить день, когда все это исчезнет навсегда!

А случалось и так: если я натыкался на какую-нибудь вещь и понимал, что она моя и только моя, я брал ее. И не платил.

Эндерберри был не таким уж большим городом, но летом его заполняли туристы. В основном американцы. Они шатались по городу, создавая пробки на узких улочках, носили рубашки с цветочным узором и мешковатые шорты; щурились, вглядываясь в карты, и тыкали пальцами в здания.

Из достопримечательностей, не считая кафедрального собора, в городке имелась торговая площадь с большим универмагом «Дебенхамс», множеством маленьких чайных магазинчиков и дорогим отелем. На главной улице было скучно — там стояли только супермаркет, аптека и книжный магазин. Впрочем, все же один большой магазин там был — «Вулворт».

Когда мы были детьми, мы обожали «Вулворт», или «Вулли», как его все называли. Там продавалось все, что душе угодно! Бесконечные ряды всевозможных игрушек — от больших и дорогих до дешевой мелочи, которой можно было купить целую тонну, и потом все равно осталась бы куча монет на конфеты. А еще там работал довольно злой охранник по имени Джимбо, которого мы боялись. Джимбо был скинхедом, и я слыхал, что все его тело под униформой покрыто татуировками. А еще — что у него на спине набита гигантская свастика.

К счастью, Джимбо не отличался старательностью в работе. Большую часть времени он проводил на улице у магазина — курил и пялился на девушек. Если у тебя хватало мозгов и ты был довольно шустрым малым, всегда удавалось дождаться момента, когда он отвернется, и прошмыгнуть в магазин.

Сегодня мне сопутствовала удача. Возле телефонной будки как раз крутилась стайка девочек. Погода стояла жаркая, так что все они были в юбочках и шортиках. Джимбо, привалившись к углу, держал сигарету в руке и пускал слюни, глядя на них, несмотря на то, что все эти девочки были на пару лет старше меня, а ему было уже под тридцать.

Я перебежал дорогу и проскользнул в дверь. Передо мной тут же раскинулся весь магазин. Слева тянулись длинные ряды с конфетами и карамельками на развес. Справа находились кассеты и пластинки. Но я не мог остановиться и насладиться всем этим или даже немного замешкаться, потому что это сразу же заметил бы кто-то из сотрудников.

Я направился прямиком к игрушкам, прикидывая свои возможности. Эта слишком дорогая. Эта слишком большая. Слишком дешевая. Слишком глупая…

А затем я увидел его.

Шар, отвечающий на вопросы. У Стивена Гиммела был такой. Я помнил, как он один раз принес его в школу, и я все время думал, что эта штука — просто класс. А еще я точно знал, что у Толстяка Гава такого нет. Уже одно это делало вещь особенной. Как и то, что этот шарик был последней игрушкой на полке.

Я взял его и огляделся. А затем молниеносно запихнул шар в рюкзак.

Потом я направился к конфетам. Теперь следовало проявить стойкость и мужество. Я чувствовал, как тяжелый шар в рюкзаке бьет меня по спине. Взяв бумажный пакет для конфет, я заставил себя немного помешкать и потянуть время — сделал вид, будто не могу выбрать между шипучими конфетами в виде бутылочек колы, белых мышек и летающих тарелок. А затем подошел к кассе. Полная женщина с пышными кудрявыми волосами взвесила конфеты и улыбнулась мне:

— Сорок три пенни, милый.

— Спасибо.

Я протянул ей нужное количество мелочи. Она пересчитала монеты и нахмурилась:

— Не хватает одного пенни, милый.

— Ох…

Вот черт. Я снова сунул руку в карман. Больше у меня не было.

— Эм-м, наверное, я отсыплю немного, — сказал я. Мои щеки горели, ладони вспотели, а рюкзак вдруг стал тяжелым, как никогда.

Кудрявая женщина окинула меня взглядом, а затем вдруг наклонилась вперед и подмигнула. Веки у нее были мятые, как бумага.

— Не переживай, малыш. Сделаю вид, что обсчиталась.

Я схватил свой пакет:

— Спасибо!

— Ну же, беги.

Дважды мне повторять не стоило. Я выбежал обратно на солнце и пронесся мимо Джимбо, который как раз докурил и едва взглянул на меня.

Я добрался до главной улицы. Мой шаг все ускорялся, пока наконец волнение, восторг и чувство триумфа не заставили меня сорваться на бег. Весь оставшийся путь до дома я пробежал с широкой безумной улыбкой на лице.

Я сделал это! И уже не в первый раз! Мне не хотелось думать, что я — какой-то плохой ребенок. Я старался быть добрым, не крысятничать за спинами у друзей и никогда их не предавать. Даже старался слушать родителей. В свою защиту хочу сказать, что деньги я никогда не воровал. Если бы я нашел чей-то бумажник, то вернул бы со всеми деньгами (ну, может, оставил бы себе семейное фото).

Я знал, что поступил неправильно, но, как я уже говорил, у всех есть свои секреты, все знают, что не должны что-то делать, и все равно делают. Моей тайной стали вещи. Я был коллекционером. Но вот что странно: я облажался и попался всего один раз — когда попытался вернуть украденное.

В день вечеринки было очень жарко. Теперь кажется, что в то лето все дни были такими жаркими. Но на самом деле нет. Думаю, синоптик — настоящий синоптик, не такой, как мой отец, — смог бы подтвердить, что в то лето прошло много ливней, случались и пасмурные, совершенно ненастные дни. Но память — странная штука и работает по-другому, когда ты маленький. Три жарких дня подряд, пережитых в детстве, превращаются с возрастом в целый месяц.

Однако в день рождения Толстяка Гава точно было жарко. Одежда прилипала к телу, раскаленное сиденье в машине обжигало ноги, даже асфальт плавился.

— В такую жару и барбекю не нужно, чтобы что-нибудь поджарить! — пошутил папа, когда мы вышли из дома.

— Поразительно, что ты не предложил нам захватить дождевики! — сказала мама, захлопнув дверь, и несколько раз с силой подергала за ручку, желая убедиться, что действительно закрыла ее.

Она была очень красива в тот день. На ней был простой голубой сарафан и плетеные сандалии. Ей шел голубой цвет. Она закрепила челку маленькой сверкающей заколкой.

Папа выглядел… как папа. На нем были обрезанные до колен джинсы, футболка с логотипом «Grateful Dead» на груди и кожаные сандалии. Но, по крайней мере, маме удалось уговорить его немного подровнять бороду.

Дом Толстяка Гава являлся одним из тех новых поместий, которые недавно построили в Эндерберри. Его семья переехала туда в прошлом году. До этого они жили в квартирке над пабом. Даже несмотря на то, что дом был новым, отец Гава слега переоборудовал его, и теперь к нему со всех сторон лепились пристройки, которые не очень-то подходили по стилю к оригинальному зданию с гигантскими белыми колоннами, точно сошедшими с картинок в книге о Древней Греции.

Сегодня эти колонны были перевиты воздушными шариками с цифрой «двенадцать», а между ними растянули гигантский блестящий баннер со словами «С днем рождения, Гэвин!».

Прежде чем мама успела как-то это прокомментировать, фыркнуть или хотя бы позвонить в дверь, та вдруг распахнулась сама собой и на порог выскочил Толстяк Гав. На нем были гавайские шорты, ядовито-зеленая футболка и пиратская треуголка.

— Здрасте, мистер Адамс и миссис Адамс. Здорово, Эдди!

— С днем рождения, Гэвин! — хором отозвались мы. И я при этом чуть было не ляпнул «Толстяк Гав».

— Барбекю на заднем дворе, — сказал Толстяк моим родителям, а потом схватил меня за руку. — Пошли, посмотришь на фокусника. Он просто класс!

Толстяк Гав оказался прав: фокусник был классный. Барбекю тоже оказалось ничего. Предлагалось много игр и два гигантских ведра с водой для водяных пистолетов. После того как Толстяк Гав открыл подарки (он сказал, что волшебный шар тоже «просто класс»), у нас состоялось эпичное сражение на этих пистолетах с ребятами из школы.

Было так жарко, что одежда на нас высыхала почти сразу же после того, как намокала. Прямо посреди битвы я вдруг понял, что мне нужно в туалет. Я углубился в сад. С меня капала вода. Я прошел мимо взрослых — они стояли, разбившись на группки, в руках у всех были тарелки, бутылки с пивом и пластиковые стаканчики с вином.

Ко всеобщему удивлению, папа Никки тоже пришел. Я не знал, что викарии ходят на вечеринки и развлекаются. К тому же он нацепил свой белый воротничок. С этим воротничком его можно было заметить за милю, так сильно эта штука блестела на солнце. Я помню, как думал, что ему, должно быть, чертовски жарко в нем. Может, поэтому он так много пил в тот день.

Кроме того, он разговаривал с моими родителями, и это меня здорово удивило, они ведь не такие уж религиозные ребята. Мама заметила меня и улыбнулась:

— Все в порядке, Эдди?

— Да, мам. Все класс.

Она кивнула, хотя вид у нее был не очень радостный. Когда я прошел мимо них, до меня долетел обрывок папиной фразы:

— Не думаю, что нам стоит обсуждать такие вещи на детском дне рождения!

Мне это ни о чем не говорило. Взрослые дела. К тому же в тот момент мое внимание привлекло нечто иное. Еще одна знакомая фигура. Высокая и тощая, в темной одежде, даже несмотря на жуткую жару, в гигантской соломенной шляпе. Это был мистер Хэллоран.

Он стоял в дальнем конце сада рядом со статуей маленького мальчика, писающего в фонтанчик для птиц. Беседовал с чьими-то родителями.

Мне показалось странным, что родители Толстяка Гава пригласили на его день рождения школьного учителя, который еще даже не приступил к работе. Возможно, они просто хотели, чтобы он не чувствовал себя изгоем. Это было в их стиле. Однажды Толстяк Гав сказал мне: «Мама старается перезнакомиться со всеми, с кем только можно. Чтобы знать, кто чем занимается».

Мистер Хэллоран разглядывал окружающих. Наверное, из-за таких вот взглядов у людей и возникает чувство, что за ними кто-то следит. Когда он заметил меня, то приветственно поднял ладонь. Я тоже — наполовину. Это был довольно неловкий момент. Может, мы и спасли вместе Девушку с Карусели, но все же он учитель, а махать учителю — это не круто, кто-то ведь может и заметить.

И тут, словно прочитав мои мысли, мистер Хэллоран коротко кивнул мне и снова отвернулся. С чувством огромной благодарности — и не только потому, что мой мочевой пузырь грозил лопнуть в любую секунду, — я поспешил через двор и нырнул в раздвижные двери.

В гостиной было темно и прохладно. Я остановился ненадолго, чтобы глаза попривыкли к темноте. Тут повсюду были разбросаны подарки. Дюжины и дюжины игрушек. Среди них оказались те, которые я очень хотел получить в подарок и сам, но знал, что никогда не получу.

Я нервно огляделся и тут внезапно увидел ее. Коробочку средних размеров, стоящую прямо в центре комнаты. Она была завернута в упаковку с трансформерами. И не распечатана. Наверное, кто-то приехал с опозданием и просто оставил ее здесь. Толстяк Гав ну никак не мог оставить хоть один подарок не открытым.

Я сделал свои дела, а когда шел обратно, снова бросил взгляд на эту коробку. Мгновение поколебался, а потом схватил ее и вынес на улицу. Во дворе было полно детей. Толстяк Гав, Никки, Железный Майки и Хоппо сидели на траве полукругом и пили шипучку. Они все были красные, потные и счастливые. Волосы Никки все еще были влажными и немного вились. На руках у нее блестели капельки воды. Сегодня она надела платье, и оно ей очень шло — длинное и в цветочек. Оно немного скрывало синяки у нее на ногах. У Никки всегда были синяки. Не помню, чтобы хоть раз видел ее без коричневых или пурпурных пятен на теле. Однажды у нее даже под глазом синяк появился!

— Эй, Мюунстер! — позвал меня Толстяк Гав.

— Угадай что?

— Ты решил перестать быть педиком?

— Ха-ха. Я нашел подарок, который ты еще не открыл.

— Это невозможно, Джоуи. Я уже все открыл.

Тогда я вытащил коробку. Толстяк Гав тут же выхватил ее у меня.

— Сдуреть!

— От кого это? — спросила Никки.

Толстяк Гав встряхнул подарок и внимательно осмотрел обертку. Никаких наклеек с подписью.

— Да какая разница? — Он принялся срывать бумагу, открыл коробку и вдруг переменился в лице. — Какого черта?!

Мы все уставились на подарок. Им оказалось ведерко разноцветных мелков.

— Мелки? — Железный Майки заржал. — Кто мог подарить тебе мелки?

— Откуда я знаю? Он же не подписан, гений! — отбрил его Толстяк Гав. Он открыл ведерко и вытащил горсть мелков. — Ну и что мне делать с этим дерьмом?

— Все не так плохо, это… — начал было Хоппо.

— Это куча вонючего дерьма, старина!

Мне это показалось грубым. В конце концов, кто-то постарался, купил эти мелки, завернул их и все такое. Но к тому моменту солнце и сладости уже здорово ударили Гаву в голову. Да и всем нам.

Он с отвращением отбросил мелки.

— Плевать! Пойдем лучше за водяными пистолетами!

Мы начали собираться. Я подождал, пока все уйдут, а потом быстро нагнулся, подобрал один мелок и сунул в карман. Но не успел я выпрямиться, как вдруг услышал грохот, а затем — пронзительный крик. Я прыжком обернулся. Не знаю, что я ожидал увидеть. Возможно, кто-то что-то уронил или сам упал.

Мне понадобились добрых две минуты, чтобы осознать увиденное. Отец Мартин лежал на спине, в куче бумажных стаканчиков и тарелок, разбитых соусниц и банок с приправами. Он держался за нос и стонал. А над ним навис кто-то высокий и растрепанный, в разорванной футболке и драных шортах, с занесенным кулаком.

Мой отец.

Срань Господня. Мой отец напал на священника!

Я стоял и не мог пошевелиться, а папа тем временем кричал низким гортанным голосом:

— Еще раз заговоришь с моей женой, и клянусь, я…

Но мы так и не узнали, что именно он сделает, потому что в этот момент отец Толстяка Гава оттащил его. Кто-то помог священнику подняться. Его лицо было красным, из носа у него шла кровь. Она заляпала его белый воротничок. Он вытянул указательный палец в сторону моих родителей:

— Бог вам судья!

Папа снова рванулся к нему, но отец Толстяка Гава перехватил его и удержал.

— Оставь его, Джефф.

Мелькнуло что-то желтое. Я обернулся и понял, что мимо меня только что промчалась Никки. Она подбежала к отцу и взяла его под руку:

— Пойдем, пап. Пойдем домой!

Он стряхнул ее руку, причем так резко, что Никки отшатнулась. А затем схватил салфетку, прижал к окровавленному носу и сказал матери Гава:

— Спасибо за приглашение!

После чего вернулся в дом.

Никки оглянулась и осмотрела сад. Мне хотелось думать о том, что, когда ее зеленые глаза встретились с моими, между нами проскользнуло взаимопонимание, но на самом деле мне кажется, она просто желала проверить, заметил ли кто-то еще этот переполох. Конечно же, его заметили все.

После этого она отвернулась и последовала за своим отцом.

На секунду мне показалось, что все остановилось. Все движения и разговоры. Но вот отец Толстяка Гава хлопнул в ладоши и произнес зычным бодрым голосом:

— Ну? Кому еще гигантских сосисок?

Не думаю, что в тот момент кто-то действительно хотел сосисок, но люди все равно заулыбались и закивали. Мама Гава одним быстрым движением включила музыку.

Кто-то хлопнул меня по спине. Я подпрыгнул. Это был Железный Майки.

— Ничего себе! Поверить не могу, что твой папа надрал зад священнику!

И я тоже не мог поверить. Я почувствовал, как мое лицо залила краска, и взглянул на Толстяка Гава:

— Прости, что так вышло.

— Шутишь?! — усмехнулся тот. — Это же настоящий класс! Лучшая вечеринка на свете!

— Эдди. — К нам подошла моя мама. Она улыбалась странной вымученной улыбкой. — Мы с папой уходим домой.

— Хорошо.

— Можешь остаться, если хочешь.

Я и правда хотел остаться, но в то же время не хотел, чтобы другие дети пялились на меня, как на какого-нибудь придурка, а Железный Майки прохаживался насчет случившегося снова и снова. Так что я буркнул:

— Нет, все в порядке, — совсем не в порядке, — я тоже пойду.

— Хорошо. — И она кивнула.

До этого дня я никогда не слышал, чтобы мои родители перед кем-то извинялись. Так не должно быть. Когда ты ребенок, ты понимаешь, что именно тебе положено извиняться. А в тот вечер я услышал, как оба моих родителя несколько раз извинились перед родителями Толстяка Гава. Те вели себя очень мило, просили их не переживать так сильно, но я видел, что они здорово злятся. Однако Толстяк Гав все равно на прощание вручил мне пакет с тортом, «Хуббой Буббой» и другими сладостями.

Как только за нами закрылась дверь, я повернулся к отцу:

— Пап, что произошло? За что ты его ударил? Что он сказал маме?

Папа обнял меня за плечо:

— Потом, Эдди.

Мне хотелось спорить, хотелось кричать на него. В конце концов, он испортил вечеринку моего друга. Но я этого не сделал. Потому что я очень любил своих родителей и, взглянув в их лица, понял, что сейчас действительно не время.

Так что я просто позволил папе обнять меня, а мама взяла меня за свободную руку, и мы вместе пошли домой. По пути мама спросила:

— Хотите чипсов?

Я выдавил из себя улыбку и сказал:

— Да. Будет просто класс.

Папа так никогда и не рассказал мне, что произошло. Но вскоре я и сам узнал. После того как приехала полиция и арестовала его за покушение на убийство.