Летние каникулы близились к концу.

— Осталось всего шесть дней, — уныло сказал Толстяк Гав. — Включая выходные, а выходные не считаются, так что всего четыре дня.

Я чувствовал его боль, но пока что изо всех сил гнал от себя любые мысли о школе. Шесть дней — все-таки шесть дней, и у меня были причины цепляться за них. Потому что Шон Купер пока так и не выполнил свою угрозу.

Я видел его в городе пару раз, но всегда умудрялся улизнуть до того, как он меня замечал. Вокруг его правого глаза красовался гигантский синяк, а еще — парочка некрасивых шрамов, таких, которые, скорее всего, останутся с ним навсегда, даже когда он повзрослеет. Если, конечно, Шон доживет до этих дней.

Железный Майки был убежден, что Шон уже забыл про меня, но я так не думал. Избегать его во время каникул — это одно. Как говорят ковбои, в этом городе хватит места для нас обоих. Но как только мы вернемся в школу, избегать его в течение дня — во время обеда, на площадке или по пути из школы домой, — будет уже намного сложнее.

Меня беспокоило и другое. Люди думают, что жизнь детей лишена переживаний и забот. Но на самом деле все не так. Детские переживания намного больше, потому что мы — меньше. Я переживал за маму. В последнее время она вела себя куда более резко и порывисто и выходила из себя быстрее, чем обычно. Папа сказал: у нее стресс из-за того, что открылась новая клиника.

Обычно мама ездила на работу в Саутгемптон. Но теперь в Эндерберри должна была появиться новая больница, рядом с технологическим колледжем. Раньше в этом здании находилось нечто иное. Думаю, в этом все дело. На нем даже знака не было. Мимо него можно было с легкостью пройти и даже не заметить, что оно есть, — если бы не люди, которые бродили под его окнами.

Я ехал на велосипеде со стороны магазинов, когда впервые увидел их. Группу из пяти человек. Они ходили по кругу, в руках у них были таблички. Они скандировали что-то. На табличках было написано: «ВЫБИРАЙ ЖИЗНЬ», «ОСТАНОВИМ УБИЙСТВО ДЕТЕЙ», «СТРАДАЮТ ДЕТИ».

Некоторых из этих людей я узнал. Женщину, которая работала в супермаркете, и блондинистую подружку Девушки с Карусели, которую видел на ярмарке. Поразительно, но в тот день ее совершенно не зацепило. И какая-то часть меня — не самая лучшая, впрочем, — подумала, что это немного нечестно. Она не была такой же красивой, как Девушка с Карусели, и уж точно не такой милой. Она тоже размахивала табличкой и вышагивала позади человека, хорошо мне знакомого. Это был отец Мартин. Он скандировал громче всех, а еще держал в руках открытую Библию и декламировал что-то оттуда.

Я остановил велосипед и какое-то время наблюдал за ними. После драки на вечеринке Толстяка Гава папа поговорил со мной, и я чуть больше узнал о том, что происходит в маминой больнице. Но в двенадцать лет все равно трудно осознать всю чудовищную гнусность такого дела, как аборт. Я знал только то, что мама помогала тем женщинам, которые не желали иметь детей. Не думаю, что я хотел знать больше.

Так или иначе, даже будучи ребенком, я чувствовал, что от этих протестов исходит какое-то зло и агрессия. Что-то было в их глазах, в том, как они плевались, крича и размахивая своими табличками, как мечами. Они вопили о любви, но сами были переполнены ненавистью.

Я поскорее поехал домой. Дома было тихо, если не считать отдаленного звука папиной пилы. Мама работала наверху. Я выложил покупки, а рядом с ними сдачу. Мне хотелось поговорить с родителями о том, что я видел, но они оба были заняты. Я бесцельно прошелся по дому и покинул его через заднюю дверь. Тогда-то я и увидел его — рисунок мелом на подъездной дорожке.

Мы тоже рисовали мелом — фигурки, какие-то символы. Когда ты ребенок, любая идея напоминает семена, подхваченные порывом ветра. Некоторые так и не падают на почву и не прорастают — их уносит прочь, о них забывают и никогда не вспоминают снова. Но некоторые все-таки приживаются и пускают корни. Пробивают себе дорогу и множатся.

Рисунки мелом стали именно такой идеей. Все сразу ухватились за нее. Конечно, первым делом мы прямо на детской площадке нарисовали кучу человечков из палочек с гигантскими членами, а также много раз слово «Отьебись!». Но, как только я озвучил идею оставлять с помощью этих рисунков тайные послания друг другу, наши меловые человечки зажили своей жизнью.

У каждого из нас был свой мелок определенного цвета, так что мы всегда могли узнать, кто именно оставил послание. К тому же у каждого рисунка имелось свое значение. Например, меловой человечек на круге означал, что мы встречаемся на игровой площадке. Куча палочек и треугольников — лес. Для магазинов и прочих мест имелись свои символы. Были и тревожные знаки — на случай, если на горизонте маячил Шон Купер и его банда. Признаюсь, для матерных словечек мы тоже придумали символы, так что могли с легкостью зашифровать «Пошел на хуй!» или еще что похуже и написать это на стенах домов тех людей, которые нам не нравились.

Кажется, что в какой-то момент мы здорово увлеклись этим? Да, похоже на то. Но ведь именно так и ведут себя дети. Увлекаются, горят чем-то неделями или даже месяцами, но затем идея тускнеет, становится не такой интересной, ее отбрасывают, и больше они в это никогда не играют.

Я помню, как однажды пошел в «Вулли», чтобы купить еще мелков. За стойкой опять стояла Кудрявая Дама. Она как-то странно посмотрела на меня, и я задумался: уж не решила ли она, что у меня еще одна упаковка мелков в рюкзаке? Но вместо этого она спросила:

— Вам, похоже, нравятся эти мелки. Ты уже третий за сегодня. А я думала, что детям сейчас подавай только «Донки-Конга» и «Пакмэна».

Послание на дорожке было нарисовано голубым, а значит, его оставил Железный Майки. Меловой человечек рядом с кругом и восклицательный знак — это значило «Срочно!». У меня мелькнула мысль: «Странно, Железный Майки редко зовет меня куда-то». Обычно он первым делом звал Толстяка Гава или Хоппо. Но мне не хотелось весь день болтаться по дому, так что я откинул все сомнения, крикнул, обернувшись к двери, что поеду к Майки, и пошел за велосипедом.

На игровой площадке было пусто. Снова. Это не казалось таким уж странным. Она почти всегда пустовала. Вы наверняка подумали: в Эндерберри ведь полным-полно семей и малышей, которым наверняка пришлись бы по душе качели. Но большинство родителей водили детей на другую площадку — намного дальше.

Если верить Железному Майки, никто не хотел играть на этой площадке, потому что она была проклята. Якобы три года назад на ней нашли мертвую девочку.

— Прямо на карусели лежала. Глотка перерезана, причем так, что у нее чуть башка не оторвалась. А еще ей вспороли живот, и все внутренности вывалились и были похожи на сосиски.

Железный Майки умел рассказывать истории, надо отдать ему должное. И чем кровавее история, тем лучше у него получалось. И все же это были просто истории. Он вечно выдумывал что-то, но даже в его выдумках всегда скрывалась крупица правды.

Однако с этой площадкой определенно было что-то не так. На ней всегда царил полумрак, даже в солнечный день. Конечно, причина заключалась в нависающих над ней деревьях, а не в чем-то сверхъестественном, но я все равно чувствовал странный холодок, когда сидел на карусели. Мне всегда хотелось резко обернуться и посмотреть через плечо, потому что мне казалось, будто за мной кто-то наблюдает. И обычно я старался не ходить туда в одиночку.

Сегодня я толкнул скрипящую калитку, увидел, что Железного Майки еще нет, и сразу почувствовал раздражение. Я прислонил велосипед к забору. Постепенно я начал беспокоиться. Железный Майки никогда не опаздывал. Что-то было не так. А затем я услышал, как у меня за спиной скрипнула калитка. И голос:

— Ну привет, говноед.

Я оглянулся через плечо, и чей-то кулак ударил меня в висок.

Я открыл глаза. Надо мной стоял Шон Купер. Его лицо скрывалось в тени. Я мог различить только его силуэт, но был совершенно уверен, что он улыбается. Очень нехорошо улыбается.

— Избегал нас?

Нас? Я повернул голову влево, а затем вправо. Отсюда, с земли, я смог разглядеть еще две пары грязных «конверсов». Мне не нужно было видеть их лица, чтобы понять: это Дункан и Кит.

Мой висок пульсировал от боли. В горле клокотала паника. Лицо Шона приблизилось к моему. Я почувствовал, как он сграбастал меня за футболку и потянул вверх так, что ткань впилась мне в шею.

— Ты бросил кирпич прямо в мой гребаный глаз, говноед. — Он встряхнул меня. Голова стукнулась об асфальт. — Не слышу, чтобы ты извинялся.

— Мнжа-аль. — Слова были похожи на жидкую глину и не складывались друг с другом. Мне было тяжело дышать.

Шон вздернул меня так высоко, что моя голова оторвалась от земли. Футболка еще сильнее сдавила горло.

— «Мнжаль»? — передразнил он высоким голосом, а затем оглянулся на Дункана и Кита. Теперь я мог их видеть — они стояли, прислонившись к проволочной сетке забора. — Слыхали это? Говноед сказал «мнжаль».

Они усмехнулись.

— Не похоже, чтобы ему действительно было жаль, — сказал Кит.

— Не-а. Звучит так, словно это сказал маленький говноед, — добавил Дункан.

Шон наклонился еще ближе. Я чуял табачную вонь у него изо рта.

— Кажется, тебе не очень жаль, говноед.

— Мне… правда… жаль.

— Не-а. Но ничего. Потому что сейчас тебе действительно будет жаль.

Я почувствовал, как мой мочевой пузырь ослаб. Хорошо, что это был жаркий день и я весь пропотел, потому что если бы в моем теле оказалось достаточно жидкости, она бы просто хлынула мне в штаны.

Шон за шкирку поднял меня на ноги. Я скребнул подошвами кроссовок по асфальту, чтобы не задохнуться. А затем он толкнул меня и я ударился спиной о забор. Голова кружилась так, что я чуть не упал, но он держал меня крепко, и я устоял.

Я в отчаянии оглядел площадку, но на ней никого не было, кроме Шона, его банды и их сверкающих велосипедов BMX, небрежно брошенных на землю возле качелей. Велосипед Шона легко было узнать: ярко-красный, с нарисованным черным черепом на боку. Через дорогу от площадки, на парковке у «Спара», стояла одинокая голубая машина. Ни номеров, ни водителя видно не было. Потом я заметил еще кое-что: чью-то фигуру в парке. Я не мог ее как следует разглядеть, но кажется, это был…

— Ты меня слушаешь, говноед?

Шон еще разок приложил меня о плетеную сетку забора. Я ударился головой о железо, и картинка у меня перед глазами помутнела. Человек в парке исчез. На секунду вообще все исчезло. Перед глазами как будто упали плотные серые шторы. Ноги онемели. Меня засасывала манящая черная пропасть.

Я почувствовал сильный удар по одной щеке. Затем — по другой. Моя голова болталась из стороны в сторону. Кожу жгло. А потом шторы отдернулись. Я узрел Шона. Он ухмылялся мне в лицо. Теперь я видел его вполне отчетливо. Густые светлые волосы. Маленький шрам над глазом. Яркие голубые глаза, точно такие же, как у его брата. Вот только эти излучали совсем другой свет. «Мертвый свет», — подумал я. Холодный, жесткий и немного безумный свет.

— Отлично. Теперь ты весь внимание.

Он ударил меня в живот. Из меня разом вышел весь воздух. Я согнулся пополам. Даже кричать не мог. Меня никогда не били по-настоящему до этого момента. Боль была просто огромной, невыносимой. Все мои внутренности как будто охватил огонь.

Шон схватил меня за волосы и поднял мою голову. Мое лицо было залито слезами и соплями.

— О-ой, что, больно, говноед? Вот что, давай договоримся: я больше тебя не трону, если ты сможешь нам доказать, что тебе действительно жаль!

Я попытался кивнуть, пусть это было почти невозможно, ведь Шон так сильно тянул меня за волосы, что их корни прямо-таки вопили от боли.

— Ну что, справишься, как думаешь?

Еще один мучительный кивок.

— Отлично. На колени.

Выбора у меня особого не было — он за волосы дернул меня вниз. Дункан и Кит внезапно подошли ко мне и схватили за руки. Мои колени скреблись о шершавый асфальт детской площадки. Это было больно, но кричать я не осмелился. Слишком страшно. Я неотрывно смотрел на белые кроссовки Шона фирмы «Найк». А затем внезапно услышал этот звук: как ремень выскальзывает из пряжки и расстегивается ширинка. Я сразу же понял, что будет дальше, и меня охватили ужас и паника.

— Нет! — Я попытался вырваться, но Дункан и Кит держали меня очень крепко.

— Покажи, как тебе жаль, говноед. Давай, отсоси мне!

Он откинул назад мою голову. Я понял, что во все глаза пялюсь на его член. Он был огромным, розовым и раздутым. А еще он вонял пóтом и еще чем-то непонятным и кислым. Его окружали спутанные и слипшиеся светлые кудрявые волосы.

Я сжал зубы так крепко, как только мог, и затряс головой. Шон ткнул меня членом в губы. Вонь затопила мой нос. Я еще крепче сжал челюсти.

— Соси!

Дункан заломил мне руку и высоко поднял. Я заорал. Шон воткнул член мне в рот.

— Соси, мелкий уебок!

Я не мог дышать и давился. Слезы смешивались с соплями и текли по моему подбородку. Я боялся, что меня вот-вот вырвет, а потом внезапно услышал в отдалении чей-то голос:

— Эй! Вы что творите?!

Хватка на моей голове тут же ослабла. Шон отступил, вынул член у меня изо рта и запихал обратно в шорты. Мои руки тоже отпустили.

— Я спрашиваю, какого черта вы творите?!

Я часто заморгал и сквозь пелену слез смог рассмотреть высокого бледного человека на краю площадки. Это был мистер Хэллоран. Он перебрался через плетеный забор и направился прямо к нам. На нем была та же униформа: большая мешковатая рубашка, узкие джинсы и ботинки, а сегодня еще и серая шляпа. Бесцветные волосы были зачесаны назад. Его лицо в тени шляпы казалось окаменевшим и напоминало кусок мрамора, глаза горели. Он был зол как черт. А еще напуган и очень похож на какого-то ангела мщения из комиксов.

— Ничего не делаем. Ничего не делаем, — услышал я голос Шона. Он уже не казался таким самоуверенным. — Просто болтаемся.

— Болтаетесь?

— Да, сэр.

Взгляд мистера Хэллорана упал на меня и смягчился.

— Ты в порядке?

Я с трудом поднялся на ноги и кивнул:

— Да…

— Это правда, что вы просто «болтались»?

Я взглянул на Шона. Он бросил на меня ответный взгляд. Я знал, что он означает. Если посмею сказать хоть что-нибудь, мне конец. Я больше никогда не смогу выйти из дома. А если буду держать язык за зубами, мне ничего не сделают. Мое испытание окончено, я достаточно наказан.

— Да, сэр. Просто болтались.

Он не отводил от меня глаз. Я опустил свои и уставился на кроссовки, чувствуя себя маленьким, тупым и трусливым.

Наконец он отвернулся от меня.

— Ладно, — сказал мистер Хэллоран, глядя на остальных мальчиков. — Я не знаю точно, что сейчас видел здесь, и только поэтому вы еще не в полиции. А теперь выметайтесь отсюда, пока я не передумал!

— Да, сэр, — в унисон промямлили те, в одну секунду став кроткими и послушными, как дети.

Я смотрел, как они садятся на велосипеды и уезжают прочь. Мистер Хэллоран тоже. На секунду я подумал, что он забыл про меня. А затем он снова повернулся ко мне:

— Ты действительно в порядке?

Что-то было такое в его выражении лица, глазах и даже голосе, что я не смог снова ему солгать. Я затряс головой, чувствуя, как опять подступают слезы.

— Я так и думал. — Он сжал губы. — Больше всего на свете ненавижу таких хулиганов. Знаешь, что самое главное в хулиганах?

Я снова потряс головой. Тогда я почти ничего ни о чем не знал. Я чувствовал себя очень слабым. Меня трясло. Живот болел, голова болела, меня переполнял стыд. Мне хотелось вымыть рот отбеливателем, скрести и драить себя, пока не сотру кожу до мяса.

— Они все трусы, — сказал мистер Хэллоран. — А трусы всегда получают по заслугам. Есть такая вещь — карма. Слышал про нее?

Я в который раз потряс головой. Теперь мне хотелось, чтобы мистер Хэллоран поскорее ушел. И в то же время — нет.

— Это значит: «Что посеешь — то и пожнешь». Если ты сделал что-то плохое, рано или поздно оно вернется к тебе и укусит за зад. Этого парня карма тоже нагонит. Можешь не сомневаться.

Он положил ладонь мне на плечо и коротко сжал его. Я выдавил из себя слабую улыбку.

— Это твой велосипед?

— Да, сэр.

— Не хочешь отвезти его домой?

Я собрался было ответить «да», но чувствовал себя слишком уставшим для этого, поэтому просто стоял и не двигался. Мистер Хэллоран сочувственно улыбнулся.

— Моя машина там. Бери велосипед, я тебя подвезу.

Мы пересекли дорогу и подошли к его машине. Синяя «Принцесса». На парковке у «Спара» тени не было, так что, когда он открыл дверцу, на нас дохнуло зноем. К счастью, сиденья в машине были обиты тканью, а не резиной, как в папиной машине, и когда я сел, ноги не обжег. И все же я чувствовал, как футболка прилипает к телу. Мистер Хэллоран сел на водительское сиденье.

— Фу! Жарковато, да?

Он опустил стекло на окне. Я сделал то же самое со своей стороны. Когда мы тронулись, в салон влетел прохладный ветерок. Но даже несмотря на это, сидя в этом запертом разогретом пространстве, я чувствовал, как от меня исходит ужасающая вонь пота, крови, грязи и еще бог весть чего. Мама меня убьет. Я так и слышал ее: «Бог ты мой, что случилось, Эдди? Ты что, подрался? Ты же весь грязный, взгляни на свое лицо! Кто это с тобой сделал?»

Она наверняка захочет выяснить, кто это сделал, а когда она возьмется за это, начнется жуткая жуть. Я почувствовал, как моя душа медленно двинулась в направлении пяток.

Мистер Хэллоран взглянул на меня:

— Ты в порядке?

— Мама, — выдавил я из себя. — Она просто взбесится.

— Но ты же не виноват в том, что случилось.

— Это не важно.

— Если ты ей скажешь, что…

— Не могу я ей сказать.

— Ладно.

— Ей и так непросто в последнее время. Из-за всего… этого.

— А! — Он сказал это таким тоном, словно прекрасно понимал, что значит «все это». — Вот что. Давай-ка мы заедем сначала ко мне и ты немного приведешь себя в порядок.

На перекрестке он притормозил и посигналил, но вместо того чтобы повернуть налево, в сторону моего дома, повернул вправо. Еще пара поворотов, и мы подъехали к маленькому выбеленному коттеджу.

Мистер Хэллоран улыбнулся мне:

— Пойдем, Эдди.

Внутри коттеджа царили темнота и прохлада. Все занавески были задернуты. Входная дверь вела прямо в небольшую гостиную. Мебели здесь оказалось немного: пара кресел, кофейный столик и маленький телевизор на стуле. Пахло тоже странно — травами и еще чем-то. На кофейном столике стояла пепельница — в ней валялись два белых окурка.

Мистер Хэллоран тут же схватил ее:

— Пожалуй, избавлюсь-ка я от этого. Ванная комната наверху.

— Ага.

Я поднялся по узкой лестнице. Наверху обнаружилась тесная ванная комната, вся в зеленом цвете. Прямо у самой ванны и возле унитаза лежали бледно-оранжевые коврики. К стене над раковиной крепился маленький зеркальный шкафчик. Я закрыл дверь и посмотрел на свое отражение. К носу присохли сопли, щеки были измазаны в грязи. Какое счастье, что мама не увидит меня таким! Иначе бы я весь остаток каникул провел в заточении — в своей комнате и в саду на заднем дворе. Окунув в теплую воду полотенце, найденное у раковины, я принялся тереть свое лицо. Вода темнела по мере того, как я становился чище.

Я снова взглянул на свое лицо. Уже лучше. Почти нормальный вид. Я вытерся большим колючим полотенцем и вышел из ванной.

Если бы я просто спустился по лестнице, как и должен был, тогда все было бы в порядке. Я вернулся бы домой и забыл об этой встрече. Но я вдруг понял, что стою и неотрывно смотрю на две другие двери на этом этаже. Обе были закрыты. Мне стало любопытно, что там, за ними. Ничего ведь не случится, если я взгляну разок?

Я взялся за ручку, повернул и открыл ближайшую дверь.

Оказалось, что это не спальня. Мебели там не было вообще. В центре комнаты возвышался мольберт, накрытый грязной простыней. А вокруг него, прислоненные к стенам, стояли картины. Много-много картин. Некоторые были написаны мелками, или как их там называл мистер Хэллоран, но все остальные — краской, жирной густой краской.

Почти на всех картинах были изображены только две девушки. Одна — бледная и светловолосая, во многом похожая на самого мистера Хэллорана. Красивая, но грустная, как будто кто-то сказал ей что-то неприятное и она изо всех сил старалась не показывать обиду.

Другую девушку я сразу узнал. Это была Девушка с Карусели. На первой картине она в белом платье сидела боком к окну. Виднелся только ее профиль, но я сразу же понял, что это она — и она была прекрасна. Следующая картина отличалась от этой. Девушка с Карусели сидела в саду, в симпатичном длинном сарафане, вполоборота к художнику. Шелковые каштановые волосы волнами спадали на плечи. Выделялись плавная линия ее подбородка и один большой миндалевидный глаз.

На третьей картине ее лицо было видно еще лучше. Точнее, та его часть, которую срезал осколок металла. Но она уже не выглядела так ужасно, потому что мистер Хэллоран постарался смягчить все шрамы, так что они напоминали разноцветную мозаику. Волосы наполовину прикрывали поврежденный глаз. Она снова казалась почти прекрасной, просто эта красота была несколько иной.

Я перевел взгляд на мольберт и поймал себя на том, что сделал пару шагов к нему. Взялся за краешек простыни и тут услышал скрип половиц.

— Эдди? Что ты делаешь?

Я прыжком развернулся, и вот уже второй раз за день меня охватил жуткий стыд.

— Простите. Я просто… хотел посмотреть.

В тот миг я был уверен, что мистер Хэллоран вышвырнет меня вон. А затем он улыбнулся:

— Ничего страшного. Надо было мне закрыть дверь.

Я уже собрался заверить его в том, что он ее закрыл, но потом до меня дошло: он сам решил меня выручить.

— Красивые картины, — сказал я.

— Спасибо.

— Кто это? — спросил я, кивнув на портрет блондинки.

— Моя сестра. Ее зовут Дженни.

Это объясняло их сходство.

— Она очень милая.

— Да. Была. Она умерла. Несколько лет назад. Лейкемия.

— Простите.

Я не знал, за что именно извиняюсь, но ведь именно так говорят люди, когда кто-нибудь умирает.

— Все хорошо. Благодаря этим картинам мне в каком-то смысле удается возвращать ее к жизни… Узнал Элайзу?

Девушка с Карусели. Я кивнул.

— Я часто навещал ее в больнице.

— Она в порядке?

— Не совсем, Эдди. Но будет в порядке. Она сильная. Сильнее, чем думает.

Я молчал. Казалось, мистер Хэллоран хотел сказать что-то еще.

— Я надеюсь, эти картины помогут ей быстрее прийти в себя. Элайза такая девушка… Ей всю жизнь все вокруг говорили, как она красива. А теперь, когда у нее отобрали красоту, ей кажется, что больше ничего не осталось. Но на самом деле осталось. Просто… глубоко внутри. И я хотел показать ее внутреннюю красоту. Убедить, что ей еще есть за что держаться.

Я снова взглянул на ее портрет. Кажется, я понял. Да, она не выглядела так, как прежде. Но все же на этой картине можно было увидеть ее красоту. Немного другую, особенную. И насчет того, что нужно держаться за что-то, я тоже понял. Насчет того, что эти вещи не исчезают навсегда. Я хотел сказать ему об этом, но, обернувшись, увидел, что мистер Хэллоран смотрит на картину так, словно забыл о том, что я тоже здесь.

Тогда-то я и понял. Он был в нее влюблен.

Мне нравился мистер Хэллоран, но, даже несмотря на это, мне стало не по себе. Это было неправильно. Мистер Хэллоран ведь взрослый. Не старик (позже я узнал, что ему тридцать один год), но все же взрослый, а Девушка с Карусели… Ну… хоть она и не школьница, но все же намного младше, чем он. Он не должен любить ее. Из-за этого могут быть неприятности. Целая куча.

Внезапно он как будто вспомнил о том, что я все еще рядом с ним, и отступил от портрета.

— Так или иначе, все это выглядит сумбурно. Вот поэтому я и не учу других рисовать. Ни один из моих учеников не смог бы закончить свою картину. — Он улыбнулся желтозубой улыбкой. — Ну что, готов ехать домой?

— Да, сэр.

Больше всего на свете мне хотелось домой.

Мистер Хэллоран остановился неподалеку от моего дома.

— Я думаю, ты не хочешь, чтобы твоя мама задавала вопросы.

— Спасибо.

— Помочь тебе вытащить велосипед из багажника?

— Нет, все нормально, я справлюсь. Спасибо вам, сэр.

— Не за что, Эдди. И еще кое-что…

— Да?

— Я никому не расскажу о том, что случилось. Если и ты ничего не расскажешь о картинах. Это… личное.

Долго думать мне не пришлось. Я уж точно не желал, чтобы кто-то узнал о случившемся сегодня.

— Да, сэр. То есть по рукам.

— Отлично. Пока, Эдди.

— До свидания, сэр.

Я вытащил свой велосипед и покатил его по улице к подъездной дорожке. Прислонил к стене у входной двери. На верхней ступеньке лежала какая-то коробка. Посылка. На ней был ярлычок — получателем значилась «Миссис М. Адамс». Я подумал о том, почему почтальон не постучал в дверь или почему мама и папа его не услышали.

Я поднял посылку и внес в дом.

— Привет, Эдди! — крикнул папа из кухни.

Я быстро оглядел себя в зеркале прихожей. У меня на лбу виднелся синяк, и футболка была грязноватой, но тут ничего не попишешь. Я сделал глубокий вдох и вошел в кухню.

Папа сидел за столом и пил лимонад из большого стакана. Он взглянул на меня и нахмурился.

— Что с головой?

— Я… э-э… упал с лестницы на площадке.

— Ты в порядке? Тебя не тошнит? Голова не кружится?

— Нет, все хорошо.

Я положил посылку на стол:

— На крыльце нашел.

— Ах да. Я не слышал звонка. — Он поднялся и позвал маму сверху: — Марианна! Тут посылка тебе.

— Сейчас иду! — отозвалась мама.

— Хочешь лимонада, Эдди? — спросил папа.

— Да, спасибо, — кивнул я.

Он подошел к холодильнику и достал бутылку из дверцы. Я принюхался. В комнате пахло чем-то странным. Мама вошла на кухню. Она подняла очки, зачесав ими назад темные волосы. Вид у нее был усталый.

— Привет, Эдди. — Она взглянула на посылку. — Что это?

— Понятия не имею, — отозвался папа.

— Чувствуешь запах? — Она принюхалась.

Папа потряс головой, но затем принюхался и сам.

— Ну… может, немного.

Мама снова взглянула на посылку и попросила несколько натянутым голосом:

— Джефф, дай мне ножницы.

Папа достал из ящика ножницы и передал ей. Она перерезала коричневый скотч, опоясывающий коробку, и открыла посылку.

Мою маму трудно было чем-то смутить. Но в тот момент она отскочила с криком: «Боже!»

Папа заглянул в коробку.

— Господи Иисусе!

И, прежде чем он успел схватить ее и выбросить, я заглянул внутрь.

На дне коробки лежало что-то маленькое и розовое, покрытое кровавой слизью. Позже я узнал, что это был зародыш свиньи. Из его верхней части торчал тонкий нож. На него была нанизана бумажка. А на бумажке написано всего одно слово:

«ДЕТОУБИЙЦА»