Вечер и ночь скоротал в «отстойнике», беленькой каморке в три кубометра, похожей на популярное похоронное приспособление. Владей — не хочу. Утром, только открылись мои глаза, ввалился санитар, будто я пустил из зрачков инфракрасный луч дистанционного включения.

— Сейчас в уборную, потом мыть руки, рот и лицо с помощью мыла и зубной пасты, завтракать и к Андрею Ивановичу.

— Это вы очень хорошо объяснили. Да и я не такой дурак, как кажусь на первый взгляд. — Тот, слегка скрывая брезгливость, отвернулся. Я понял, такой незаметно прибьет — глазом не моргнет, а потом скажет: «Ой, как неловко-то у него получилось, недавно его видел — вполне дышал».

У Андрея Ивановича под синей шапочкой был высокий лоб со следами мыслей и тонкие жилистые руки. Настоящий врач. Минут десять он задавал вопросы с подковыркой. Согласился бы я с указанием начальства переливать воду из одной бочки в другую. Буду ли я протестовать, если мне отрежут мой несовершенный нос, а вместо него пришьют идеальный от только-только скончавшегося артиста. Командир отправляет меня ночью разведать дорогу и я проваливаюсь в открытый люк — буду ли я ненавидеть командира. Мои ответы дали неглубокую почву для размышлений, и доктор некоторое время подпирал голову руками.

Задумчивость Андрея Ивановича обернулась такими делами. Санитар проводил меня в палату, да не прежнюю одиночку, а туда, где пруд-пруди товарищей по несчастью или по счастью. Весельчаки там тоже имелись. Различные личности попались, с разным мироощущением, что проявлялось в том, как они лежали на койках: и словно мертвый кавалерист через седло, то есть поперек, и демократично — ногами на подушке. А если товарищ не лежал, то предпочитал подвижные игры на несвежем воздухе. Они жили в своих мирах, сумасшедших вселенных, сужающихся, качающихся, опрокидывающихся. Старик Эйнштейн с Сашей Фридманом от зависти бы поперхнулись. Я решил обделить себя их вниманием. Дошел на цыпочках до своей койки, устроил наблюдательный пункт под одеялом. Либерализм пустил в палате глубокие корни — больничное пространство комнаты, предназначенное для благоприятного усвоения процедур, пересекали движения диких танцев шаривари. Товарищи трудились ногами и туловищем не меньше балерины, причем без материальных стимулов. При этом плясовая психология и технология здесь достигли определенного совершенства. В этом бальном кружке давали друг другу возможность проявиться. Был лишь один случай, когда два солиста разошлись во взглядах на природу танца. Каждый из них показывал, какие коленца допустимы, а какие нет. Дело дошло до драки. Один стал бить стену и видимо победил ее, второй ударил совершенно постороннего храпуна подушкой. Время от времени, поистратив скудный заряд палатной энергии, танцоры обвисали на месте, словно на ниточках, и начинали как-то странно вздрагивать, словно отряхиваясь. В ходе конвульсиума кое-кто из них приближался к моей койке, но, наверное, принимал ее за могильный холмик.

В полной безопасности неживого предмета, обливаясь потом, я провел сутки, а потом меня засекли и разоблачили.

Это был типчик с морщинистой шеей птицы и маленькой зеленоватой головой динозавра. Он подвалил ко мне походкой ящера из фильма и, глядя в сторону, тихим конфиденциальным голосом сказал:

— Кончай притворяться землей. Ты оттуда?

— Отсюда, коллега.

— Ага, понятно, — спокойно отозвался он и вдруг возбудил аудиторию хриплым клекотом. — А-а-а. Он пришел!

Привлек гад не только внимание, но и искренний интерес. Ко мне потянулись руки с пальцами, как клещи, как суфле, как сосиски. «Разве Он такой?» — протянул некий пассивный романтик. «Он любой», — патетически завыл его активный собрат. Я отодвинулся к стене и замолотил пяткой. Нет, подслушивание не входило в кодекс чести джентльменов-санитаров. Ящер вдруг скомандовал напирающей толпе: «На колени». Все попадали, вроде как поклоняться стали.

— Да что вы, ребята, ну вас, — засмущался я.

— Забери наши остатки отсюда, они — твои, — попросили они.

— Взаимно. Мои остатки — ваши. — Порыв разделен, но что поделаешь. Туда, где за тучей белеет гора, мы будем отправляться индивидуально, по мере отрастания перьев.

Ящер недовольно зашипел на меня.

— Что ты слушаешь говорящую еду. Скоро от них только скорлупа останется. Выведи меня одного. Я живой тут один. Хочешь, скажу страшную тайну?

— Может, не надо?

Он приблизил рот с торчащими тремя зубами к моему уху — ухо болезненно напряглось.

— Я выпустил на волю тварь, я разнес ее гнезда по всей земле. Она проросла сквозь все. Кто пробовал сопротивляться, оказался здесь. Я как ученый сделал что-то такое. Пытаюсь вспомнить — и тошнит. — Он напрягся. — …Экск… Эксп… Да, я сделал экскремент, и теперь тварь рождается везде, где захочет.

Узнаю образы. Оказывается, гадкой наружности пух — хороший предлог, чтобы сшибиться с ума. Люди как бы готовы: от Немоляева до меня. Может, хорошая жизнь кое-кому противопоказана? Можно было б порассуждать на досуге, да где он, досуг?

«Ученый» предложил отвадить тварь от него путем выжигания, и непрогрессивная общественность сразу засуетилась: «А от меня?» Виновник всего пытался установить порядок сдачи мной огня. Но большинство недвусмысленно полагало, что я вслед за героем известного произведения должен немедленно вырвать из своей груди пламенный орган. Они не понимали, что писатель сочинял такое, просто чтоб попугать товарищей по длительному отдыху.

— Мы сами не можем найти огонь, только мы пойдем к его гнезду, тварь посылает на нас тошноту и людей с каменными кулаками.

Увы, друзья, таких людей насылает Андрей Иванович собственной персоной. Все он видит и знает, «глаз» тут тоже висит, но сейчас не торопится санитаров запустить. Если что, у доктора полный порядок, официально никаких подсматривающих и поднюхивающих устройств в палате нет.

— Великий не хочет… нет, просто стесняется… поможем ему сделаться светилом… когда внешность великого исчезнет, тогда огонь сможет прийти к нему…

— Я против, я за постепенность, — с достоинством сказал «ученый» и отошел, подлец, в сторону, да только кого теперь он мог переубедить, не имея аргументов.

А дело было на мази, вовсю развился кордебалет, в разгаре танец с задницами, великого приносили в жертву невеликие и жалкие. А может, и назвали меня так в порядке последнего утешения. Хрустели хрящи, трещали позвонки, боль скоро зашкалила и исчезла. Взгляд и мыслительный орган сместился куда-то, он-то и удивился, найдя пятки инспектора возле своих ушей. А потом стало не до пяток, палата, вертясь, уходила в розовеющую даль. Вдруг откуда-то послышались звонкие пощечины. Опять заболело круг м, но облегчение змейкой проскочило по позвоночнику, оставляя после себя крепкую усталость. Я лежал просто навзничь, а квадратные санитары загоняли психов в койки. Вожаков раскачивали и бросали на кровать, как в бассейн. Медработники, кажется, немного забавлялись. А дураки, хоть и дураки, но быстро принимали единственно правильную позу: на спине, ноги вытянуты, руки поверх одеяла. «Цыц, черти», — сказали санитары, закончив приборку тел. И в самом деле, воцарившаяся тишина указывала на то, что свободное волеизъявление граждан было подавлено, никто даже не ерзал. Санитары поставили меня на ноги, пригладили волосы и отвели к доктору Андрею Ивановичу.

Тот скромно стоял у книжного шкафа и курил сигарету на длинном мундштуке. Даже не врач, а поэт. Правда, посмотрел на меня, как зверь из зарослей на охотника в автомобиле — с обидой.

— Говорят, Антон Антонович, еще немножко, и вы бы перешли в сонм божеств. По поводу жертвоприношений толкуют до сих пор разное, но мое мнение: некоторые люди уничтожают самое дорогое, чтобы таким образом высвободить связанную энергию для предотвращения застойных явлений. В общем, по-своему понимают закон сохранения. Вы должны приветствовать эту самобытность. Они так долго искали подходящую кандидатуру, и опять сорвалось… Не завидую им.

Конечно, сейчас надо лебезить перед доктором, мести пыль хвостом, но почему-то хочется вломить ему между рог. Не знаю, воздержусь ли. Если нет, то меня раз и навсегда обезвредят процедурой какой-нибудь. И станет все до фени. Тоже хорошо.

— Знаю, знаю, вы — другая каста, вообще никому не завидуете. Если и случается, то только по запротоколированному решению трудового коллектива.

— Да, сделаешь, как доктор прописал, — согласился доктор. — Кое-что вы уловили. Но вы страшно хотите быть непохожим, особенным, иметь собственное мнение. Но тупой среди умных тоже ведь будет особенным. Да я не этого тупого осуждаю, не этих умников восхваляю. Умные-то они только всей кодлой. Увы, никогда элемент машины не будет мощнее целой машины. Антон Антонович, не убегайте от кучи, не пытайтесь вскочить на нее. Увидьте в ней большие числа, которые всегда соответствуют закону, необходимости.

— Вам можно обзывать меня тупицей, раз я никуда не денусь.

— Напротив. Ошиблись, милейший, крупно. Мы иногда выписываем больных в вашем состоянии. Ведь вам уже есть над чем подумать. Допустим, вы разглядели какую-то натяжку, пускай даже обман. И прекрасно, вы правы. Но ры видите его один, и поэтому вы неправы. Массовый обман — уже не обман, а умение выделять четкие цели. Тогда остальное должно быть пока что в тумане. Кто этого не понимает, тот ломается. Сейчас много бродяг, бомжей, они живут на пустырях, в промышленных и коммунальных развалинах, живые обломки. И никакой романтики. Починить их уже невозможно, могли убедиться на примере палаты. Итак, надеюсь, уроки извлечены.

Это что, новый вид терапии, или щелка действительно приоткрылась?

— Спасибо, что казнили. В следующий раз неповадно будет.

Он кивнул головой в сторону двери, дескать, иди и не отнимай светлое у будущего, а темное у прошлого.