Когда они, проехав опустевшую деревню — а безлюдных селений здесь было изрядно — к Ижоре-реке приближались, заметил Венцеславич неладное.

— Птички чего-то раскричались, как бабы на базаре; здесь нам лучше шведам не попадаться, подводы надо бы спрятать. Уводи их в те заросли, видно там болото близко. Лошадок распряги, телеги, если получится, притопи немного и забросай чем-нибудь. Я за этим камнем гостей подожду.

Карел, приняв поводья лошадей, повел подводы под уклон — к топям. А Венцеславич осторожно двинулся на шум — обозреть его источник.

Сзади прошелестела опавшая листва, хотел было обернуться служилый, но крепким толчком опрокинуло его навзничь — да так, что земли наелся…

– Överraskning.

Обидно, не он гостей подождал, а они его оприходовали. Успел только вынуть лицо из грязи, крикнуть ругательство на «б» начинающееся, а нож засапожный достать не сумел — будто небосвод обрушился. Это шведский солдат угостил служилого прикладом мушкета. Пока был Василий без чувств, вязал его десяток крепких рук, и большую часть дальнейшего пути он находился то ли в тяжелом сне, то ли в обмороке.

По настоящему очнулся уже от огня — которым жгли его бока, подвесив за руки. Может, тот удар в голову и помог ему, не давая совсем вернуться в дольний мир, отчего боль не могла объять его. Немцы свейские и решили, что не чувствителен пленный к пытке.

— God morgon. Hur fick du sova? — обратился к нему шведский фельдфебель, щеки которого показывали доброе знакомство с кровяной колбасой.

— Спалось ничего — благодаря вашим снотворным примочкам. Хорошо бы теперь пивка шведского попить, а то мутит как после попойки. И ведерко не помешало бы подставить, могу стравить. Где это я? — спросил Венцеславич.

— Место это Нюэнсканс называется, здесь новая крепость наша поставлена и всякий русский купец, привозящий товар, платит у стен ее пошлины. Мимо Нюэна он вряд ли пройдет, наши дозоры не пропустят его в Выборг, — ответил фельдфебель уже на русском, видимо пришлось ему в Смуту по Руси погулять. — Дальше вопросы буду я задавать. Заказанные орудия для пыток еще из Выборга не доставлены, фольтерштуль и штрекбанк, но мы найдем, как тебя порадовать. Если тебе поджаренных боков мало, буду молотком пальцы дробить и клещами кости ломать. Или ты предпочитаешь веревку на голове, затягиваемую при помощи палки — до полной потери мозгов? А ты ведь не купец, иначе где ж твой товар?

— Напротив, купец я купец гостиной сотни, Акиньшин. Видишь, борода ровно подстриженная и под ногтями земли нет. Поташ вез и грамота охранная у меня была. Как раз в Ниене и должен был сдать приказчику стокгольмской стекольной компании.

— И куда делся твой «поташ»?

— Прикажи развязать и все скажу.

Фельдфебель с одного маха перерубил тесаком веревку и Венцеславич шлепнулся на каменный пол. Попробовал вернуть на место суставы, продышался.

— Не довёз, грешен. Встретили нас выборгские купцы, чуть не ли пистоли приставив, заставили обменять наш товар на свой — грубое сукно. Этот груз в болоте утонул. А грамоту охранную спросите у своих, кто меня обыскивал.

— Бывал уже здесь ранее, московит?

— Я — нет. Но знаю, где сейчас крепостенка ваша, ранее городок был русский Ниен. На той стороне реки много дворов имелось русских. Не мастера вы новые земли осваивать — даже если они у вас под боком, куда уж вам в Сибирь переться.

— Зубы-то не заговаривай, — фельдфебель взял мясистой рукой Василия за подбородок, запыхтел от злобы и пару раз саданул ему в лицо, выбив зуб перстнем, насаженным на палец. — Поймали мы товарища твоего. Он нам уже рассказал, где вы контрабанду спрятали.

Брешут они, уверен был Венцеславич, не проболтался Вейка.

— Позволь тогда мне с ним свидеться, — выдавил пленник, отхаркавшись кровавой слюной.

— А мы его отпустили уже.

— «Отпустили», знаю куда. А если рассказал, чего вы у меня спрашиваете?

— Да подавись своей тайной, московит. Уйдет она с тобой вместе в ад. Будешь там чертям со сковороды сказывать истории свои.

— Мы там встретимся. Так, может, вместе поищем груз мой?

Фельдфебель покачал головой: достал уже московит, так и хочется выдавить ему глаза большими пальцами рук, эти мелкие серые гляделки, да ведь нечувствительный азиат к пытке.

— Чтобы ты на нас в засаду заманил, а после сам смылся. Знаем уж, на что московиты способны. Пускай твоя контрабанда лежит в болоте до второго пришествия. Оружие там, что ли? У нас своего хватает, а твоему тирану не достанется.

— Складно объяснил. На том и порешили.

— Порешили на том, что завтра тебе потанцевать придется. На крюке, когда тебя за ребра повесят, — фельдфебель ненадолго прикрыл глаза и даже облизнул губы, представляя себе завтрашнее развлечение. — Господин ландсгевдинг распорядился. А перед тем бить тебя кнутом, пока шкура не лопнет и весь кровью не покроешься. Скажи еще спасибо, что не колесованием жизнь свою скверную кончишь.

— Так вроде проступок мой невелик. Если и не довез я свой товар до Ниена и продал его выборжцам или даже голландцам — смерть за это не положена. Да еще такая, на потеху толпе.

Фельдфебель помедлил, омывая заляпанные кровью и копотью руки, в тазу.

— Назвался ж ты купцом Акиньшиным, а приказчик стокгольмской стекольной компании, что в Нюенскансе поташ забирает, знает оного. Он тебя не опознал, не сладилось твое дело вредное. Значит, контрабандист ты или соглядатай. Потому на крюке тебе висеть, пока вороны тухлятину не обгладают, а упавшие вниз кости псы не догрызут.

— Вроде ж нынче союзны наши государства, господин фельдфебель.

— Ищи себе на кладбище союзников. Это покойный король хотел вместе с вами Польшу воевать, а вот канцлер наш Оксеншерна вместе с господами из государственного совета не любит вас, называет коварным племенем. Я с ним согласен всецело…

— Уж чего коварнее было отнять у нас Ижорский край. Едва вас из Новгорода выкурили, там лишь несколько десятков дворов после вас осталось.

— Тебе второй зуб вышибить, счетовод?

Потом Василия скрутили и потащили солдаты, куда-то через двор, замощенный где-то на треть. Мимо пронесли человека в русской одежде, с вылившейся из ушей кровью, раздавленными пальцами и измаранным лицом. Похоже захлебнулся страдалец, когда ему в рот вливали через воронку навозную жижу, прозываемую «шведским напитком». Венцеславич решил, что не по чести, что тащат его как чушку по двору, орать принялся: «Пусть меня на крюк отправят, а вас волосатый слоняра на бивень насадит, прямо задним местом — это больнее будет». Кричал по-русски и по-немецки, авось поймут. Неожиданно волочение прекратилось и его кинули ничком в грязь. Преодолевая боль в вывернутых руках, Василий изогнулся и увидел над собой немца. Этот отличался от прочих чистыми чулками, накрахмаленным круглым воротником — ни одного жирного пятнышка, замечательно завитыми волосами над высоким узким лбом.

Разодетый немец, остановивший солдат, спросил, старательно выговаривая слова:

— Что ты там рек про волосатого слона?

— Это ж я не вам сказал, господин хороший, а им.

— Ты видел эту тварь? Расскажи, будь любезен. Тогда я побеспокоюсь о тебе и как смогу улучшу твое положение, которое сейчас представляется мне донельзя жалким.

— С какой стати? Немцу какому-то, которого я первый раз вижу, надеюсь, что и в последний.

— Друг мой, я — ученый человек из Лейдена, зовут меня мастер де Бирс, — с гордостью представился нечаянный собеседник. — Не немец я, голландец, меня тут уважают, потому что я врачую.

— А, мазь, пиявки, — это мне вряд ли поможет.

— Еще вскрываю трупы людей и животных, объясняя причину их смерти, делаю для господ подзорные трубы и часовые механизмы, но главное мое занятие — постижение натуры. Если я попрошу, тебя казнят не завтра, а лишь через неделю. И без мучительного бичевания. Не на крюку умрешь с долгим страданием, а палач сразу отсечет тебе голову острым мечом.

— Может, мне с бичеванием больше нравится.

Голос лейденца утратил любезность, губы его скривились, нос скрючился.

— Дурня из себя строишь, московит? Не зря Господь загнал вас в холодные леса и отрезал от общего прогресса.

— От чего?

— От развития ремесел и наук. Если бы вы постигли наши науки — то явили бы из себя непобедимое войско во главе с Антихристом.

Василий с усилием сел и сплюнул — рот был еще полон загустевшей крови.

— Иди букварь поучи, мастер-ломастер. Войска цесарские и шведские, которые сейчас жгут и насилуют германские земли, куда больше похожи на войска антихристовы. Доходят до нас вести, что иные воинские отряды по 500 деревень в один поход разграбляют; между Эльбой и Одером, где еще недавно словяне жили, нынче полное запустение.

Де Бирс снова изменил манеру общения, уж что-то, а лицедей он был знатный.

— Друг мой, ты не в той ситуации, чтобы я вел с тобой отвлеченные разговоры. Как я хотел бы облегчить твою горькую участь, помоги же и ты мне немного.

Голландский мастер что-то прозудел шведам и те не слишком охотно согласились.

— Прежде чем отведут тебя в камеру, я кое-что покажу.

Солдаты, подхватив Венцеславича, потащили вслед за де Бирсом, который гордо нес впереди свою длинную спину.

И оказались они в помещении, встроенном между двух контрфорсов, укрепляющих стену, которое Венцеславич сперва принял его за пыточную. Были там столы да металлические инструменты, тускло отливающие серым.

— Нет, это место для усердных занятий наукой, — пояснил лейденец.

Сдернул он бурую тряпицу с одного из столов, и Василий увидел там человека, вернее то, что от того осталось. Вскрытое чрево, спиленные ребра. Чернокнижник, что ли, этот лейденец? Украдкой перекрестился Венцеславич. Или у них и в самом деле наука теперь такая?

— Да, еще та наука. Как у ката.

— Не крестись, московит, это всего лишь анатомический предмет согласно принципам Везалия. Можно изучать кровообращение, как то делал Гарвей, или строение мозга, которому, что теперь известно, мы обязаны способностью думать.

— Христианин, как преставился, должен быть земле предан, где обязан дожидаться Страшного суда. Чем целее, тем быстрее перед Господом окажется. Это любой сельский попик лучше Гарвея знает. Но слыхал я, что маркитантки, шлюхи жадные, идущие за западным войском, вскрывали трупы наших воинов, чтобы добыть из них вещества, якобы необходимые для лечения.

— Они были правы, подобное лечится подобным. И как ты мыслишь, то, что на столе — обычное создание Божье?

— Никак не мыслю. Лишние дырки врагу проделывать в бою честном приходилось, а вот разглядывать потроха никогда не любил. Я вам не Везалий-содомит какой-нибудь.

— Смотри, — настаивал де Бирс, — насколько мало кишек в этом чреве, они почти что прилипли к спинному хребту, значит, тварь эта не питалась растительной пищей.

— Может, вообще не питалась. Когда жрать нечего, то и задница паутиной зарастет. Слушай, мастер дурного дела, тебе самому не противно на это любоваться?

— Для меня как для ученого Нового времени опыт важнее умозрения, — не смутился лейденец. — А оцени эти длинные острые клыки.

— Зубы лишь кажутся длинными, потому что соседние выбиты.

Де Бирс, взяв отпиленную голову в руки, направил взгляд мертвых зениц на Венцеславича.

— Ничего такого не замечаешь?

— Только то, что ты, мастер, на людоеда похож. Тут и умозрения не надо, чтобы увидеть.

— Этот субъект перемещался, сильно наклонившись вперед, оттого шейные позвонки увеличены…

— Опять о своем. Зачем наклоняться? Так ведь неудобно для ходьбы.

— Зато удобно для бега. Друг мой, это — ликантроп, будьте знакомы. Я долго занимался изучением псоглавцев, кои чрезвычайно размножились во время долгой войны, терзающей германскую империю. И, изучая натуру скальпелем, пришел к выводу, что не грех, а лишения являются причиной этого, с позволения сказать, заболевания. Силач и борец закаляют свои мышцы и кости, делая их более толстыми и грубыми через череду мелких повреждений. А ликантроп делает связки более подвижными и сочленения эластичными, передвигаясь на четвереньках.

— Говорю тебе, бегать на карачках тяжело будет, даже записному пёсеглавцу. Мне, мастер, приходилось преодолевать и по тридцать верст за день. Так порой вымотаешься, что падаешь лицом вниз — а все равно на ноги затем громоздишься. На четвереньках только пьяному в кусты сподручно заползти.

Де Бирс взял в руки инструмент и, подпилив череп, сбил ударом молотка часть черепной крышки. Запустил щипцы в дыру и вытащил что-то напоминающее толстого червяка.

— Вот эта огромная шишковидная железа придает ликантропу особые способности, отчего люди далекие от науки называют его оборотнем.

— Я думал, ты мне часики покажешь голландские, а ты вон рукава засучил как мясник. Я ни в науку эту, ни в оборотней не верю. Теперь идти можно?

— Да, только я не забуду о тебе.

Де Бирс махнул рукой и шведы увели Василия.

С полчаса кузнец приковывал его ногу к кольцу в стене. Раскуют, только когда на казнь поведут.

Терзала жажда и жар подступал; обожженные пыткой бока пекло так, словно их выложили на раскаленный протвень. Венцеславич впал в забытье, вначале тяжелое, словно чугуном его придавили, затем легче стало. Показалось ему, что дочка Вейки касается его лба прохладными пальцами. Катерина? Он с трудом поднял будто каменные веки — над ним склонялась женщина, отрывая взору нежные выпуклости в вырезе платья. Она трогала его лицо мягкой прохладной рукой и выжимала воду из платка на его губы.

— Понравилось, московит? Я — рад. Будет она заботиться о тебе и дальше, покуда ты жив. Это моя племянница, Лисье, дева осьмнадцати годов от роду.

Де Бирс был в камере, смотрел не на пленника, а куда-то на стену — словно бы не желая смущать девицу.

— Предложение подкупает. Хотя слова «покуда жив» говорят о том, что заем будет краткосрочным и проценты взяты большие. Что хочешь ведать о нашем волосатом слоне?

— Всё.

Василий стал рассказывать голландскому мастеру о диковине из Ленского края, не жалко, все одно супостатам туда не добраться, в то время как Лисье ласково держала его голову.

— Якуты считают его злым духом. Ну, это по простоте душевной. Самоеды-харючи, которые кочуют за Камнем, уверены, что оный есть настоящий подземный зверь… Так то, держава наша есть родина слонов, запиши.

— Нарисовать зверя можешь?

— Приходилось в отхожем месте царапать со скуки или там углем на заборе: «Здесь Василий был, после того, как мёд да пиво пил», «Боярин такой-то — дурак». Еще я у богомазов в Троицком Сергиевом монастыре немного обучался, хоть там все иначе. Они-то на досках пишут. Бумаги у нас мало выделывается, не хватает толчей для этого дела, поскольку недостает быстрых рек. Но, может, навык и пригодится; если принесете лист и грифель, сдается мне, что изображу.

— Будь покоен. Завтра непременно доставлю тебе необходимое.

Когда де Бирс пошел к двери, Лисье поставила поближе к узнику кувшин с водой, хлеб и «шпек», завернутые в чистую тряпицу, мазь для обожженной кожи. Заскрипела дверь, выпустив незваных гостей, ругнулся, дыхнув перегаром солдат, запер со скрежетом замок. Между толстых прутьев решетки на крохотном оконце с трудом проходили прощальные лучи закатного солнца. На плацу гремели барабаны, прогоняли сквозь строй какого-то нарушителя предписаний господина ландсгевдинга.

Ах ты, забыл у голландца хоть какое-нибудь покрывало попросить. Теперь околевать до утра… И вот еще напасть. Узники цепные ведь под себя гадят. Завтра придет ученый господин и паче чаяния племянницу свою снова приведет, в камере же срамота будет.

Вытянув цепь как можно больше, Венцеславич пробрался к самому углу камеры, стал рыть земляной пол. Занятие согревало. Слой земли, впрочем, вскоре кончился и дальше был кирпич — но рыхлый. Выгнув цепь, Венцеславич стал помалу крошить его звеном металлическим. К середине ночи получилось настоящее отхожее место. На локоть в глубину. Теперь можно облегчиться и забросать «изделие» обломками кирпича и землей…

А снилось ему… Будто всё перевернулось. Облака — внизу, он идет по ним, а сверху держава Российская. Над головой поля запорошенные, леса, снегом покрытые, реки замерзшие, тундры в метельной пелене. Потом сворачивается вся держава, и вот она, как младенец у него на левой руке, а он своим полушубком ее от холода защищает. Но кто-то по следу стелится — неслышно ступает, только дыханием звериным выдает себя.

Гости явились на следующий день, сразу как выстрел крепостной пушки возвестил о полдне. Де Бирс втянул длинным носом воздух, да так что кончик покривился, но пахло только затхлостью подземелья, лучше чем во многих ингерманландских гостиных. Затем радостно поприветствовал узника. С ним был кнехт, что, поставив две табуретки, удалился. Господин ученый с племянницей сели и начал он не с вопросов, а с бутылочки бургундского — на двоих. И с воспоминаний:

— …По дороге на восток я встретился с господином Декартом. Несмотря на желание сделать весь мир доступным расчету, как бухгалтерскую книгу, он продавал свои познания в артиллерийской баллистике то Морицу Оранскому, то пфальцграфу Рейнскому. Он-то и рассказал мне, что нас окружает геометрия, что материя суть пространство, послушное геометрии, что расположены вдоль невидимых линий материальные частицы, промеж которых нет зазоров. А я сказал, после того как сбился, считая чарки с малагой: «Рене, дружище, ты существуешь, только потому что мыслишь». Он повторил за мной и даже перевел на ученую латынь: «Соgito ergo sum». Потом к нам прилипли какие-то падшие девы и меня так «раскрутили», выражаясь жаргоном мэтра Вийона, что я напился, как немец. Память — повелительница рассудка, но утром я не помнил ничего. Куда исчезло десять золотых, зашитых в подкладку моего плаща? Получил ли я хоть какое любовное вознаграждение за свое золото? Мне пришлось выписать из дома известное тебе милое создание — чтобы она предотвращала мое дальнейшее падение.

— Про Морица, который Оранский, мне… одна бабка сказывала, он коновод знатный был, придумал шагистику и строевую выучку — воинством управлял, как игрушечными солдатиками. Что касается того второго — Декарта, тут я сомневаюсь. Если ж между частицами нет пустоты, они лишь мешать друг другу будут, то ли толкаясь, то ли слипаясь как кисель овсяный. Сдается мне, что первично Слово Божье, пронизанное энергиями, а не какая-то материя — мне инок Агафон из Троицкого Сергиева монастыря про учение Максима Исповедника поведал. Энергия порождает все вещи из Слова; не обособлены они, а могут входить одно в другое, как волна в волну.

Исчезла улыбка с лица мастера де Бирса.

— Московит, не настолько ты умен, как кажется на первый взгляд. Кисель измыслил… Правильно про вас Сюлли написал — дикари и варвары. Ладно, принес я тебе бумагу и грифель. Покажи-ка, на что способен. Изобрази меня.

Де Бирс отойдя к оконцу, принял горделивую позу.

— Я тебя, господин хороший, плохо вижу, а очков у меня нет. Может, с девицы начнем?

— А ты шельмец… Добро, нарисуй ее в профиль.

— Пусть сядет поближе, щипать не буду, пока сама не попросит…

Если прямо смотреть на ее лицо, совсем милое, а вот сбоку… Линия лба, носа и подбородка как у еллинской статуи, Василий видел такую в Пермском крае, в Чердыни. Её туда наместник Траханиотов, сам родом грек, привез; точнее голову одну.

Солнце едва перескочило с одного прута решетки на другой, а Венцеславич уже отдал свое рисование.

— Не Дюрер, конечно, но недурно, — щепетильный де Бирс изучил лист с помощью линзы и цокнул языком. — Жаль, что тебя непременно казнят. А ты что скажешь, малышка Лисье?

— Московит, похоже, боится меня, раз нарисовал как античную горгону.

Отметил Василий, что говор у племянницы, не такой как у дяди. Тот, и по-немецки говоря, на голландский манер многие звуки произносил, «р» с бульканьем, а вот она — как саксонка.

— Меня, между прочим, не «московит» зовут, а Василий.

Лисье повернулась к нему, посмотрела в глаза — взгляд у нее какой-то кошачий.

— До завтра ты нарисуешь мне волосатого слона, — напомнил де Бирс. — И обязательно с размерами.

— Ты мне завтра пачку табака не забудешь принести, трубку курительную, огниво, и штуку материи — укрыться. Еще пусть немцы свейские вернут мне камень, какой я на шее носил.

Как за гостями дверь затворилась, Василия посетило нехорошее чувство — смерть-то неподалеку. Однако ж не впервой она ему грозит своей косой и уныние лишь приближает ее, потому оно есть грех. Венцеславич занялся делом, сперва стал вспоминать тот день, когда увидел волосатого слона. Десятник послал отряд служилых выручать тойона Логуя, на которого напал великий и ужасный Тыгын. Шли по льду реки, таща нарты. Когда остановились передохнуть, на оголившемся склоне берега увидел Венцеславич рисунок — процарапанный невесть когда на камне. Вдруг на служилых посыпались стрелы, одна у Василия в шапке застряла — дальше разглядывать недосуг, надо браться за пищаль. Но слона того процарапанного Венцеславич накрепко запомнил. А зуб вроде бивня нашел уже весной, когда ленские воды подмыли вековой лед у урочища. Зверь оттаял наполовину и собаки бросились рвать его мясо… Венцеславич сразу угадал, это тот самый, что на камне процарапан.

Намалевал сейчас Василий слона так, как увидел зимой на берегу Лена-реки, и так, как обнаружил весной. И как зверь оный мог выглядеть в допотопные времена. После потопа, должно быть, все замерзло и слоны волосатые в мерзлоте вечной оказались.

Покончив с рисованием, Венцеславич снова копал яминку в углу камеры, рядом с предыдущей — опять на локоть в глубину, для справления нужды.

На следующий раз господин де Бирс один явился. Долго на рисунок пялился, в конце даже почмокал языком, как вкусив хорошей еды.

— Можешь ли ты определить местоположение находки?

— Если пройти с Нижней Тунгуски на ее приток Чону, переволочься на Вилюй, а с него перейти на Лен-реку, то понадобится три дня пути вверх по течению. В том месте берег высокий-высокий.

Пожевал губами голландский мастер, понял, что нескоро европейцы туда доберутся, и то, если русские в санях довезут. Вопросил уже более сердитым голосом:

— Почему размеры на рисунок не нанес?

— У слона волосатого их много. И мне не ведомо, как оные показывать. Разве что провести нереальные оси из одной точки, считая их как измерители длины, ширины и высоты — под прямыми углами. И ставить на них отметины. Таким образом каждая точка на слоне будет иметь три меры, три числа…

— Неужели ты, московит, хочешь сказать, что придумал координатную геометрию?

— А чего, лишь декартам вашим невесть что сочинять? — и получил от де Бирса по губам, но, облизнув кровь, не унялся. — Это только вам придумывать, чтобы с нас затем мехами, лесом, хлебом за вашу придумку брать? Притащил камень, который у меня свеи подлючие похитили? Где табак, огниво и прочее?

Де Бирс бросил на землю сверток и солнечный камень.

— Исландский шпат, ничего особенного. Откуда он у тебя?

— От отца. Он был выходец из германских земель.

— Отчего ж в дикую Московию ушел?

— Оттого, что душно в немецких краях жить, за всем присмотр, кругом донос. Жадные грабят невозбранно, суд покупается за деньги, доносчик вознаграждается имуществом оболганного, а всех, кто живет нестяжательным христовым словом, ждет виселица или костер.

Де Бирс начал что-то говорить про писания Гейденштейна, который увидел в московитах рабов и содомитов, но, увидев только спину узника, смолк и покинул камеру.

К курению табака Венцеславич пристрастился на Тереке, в Терках, где у него двор в остроге стоял; зелье привозили дербентские купцы, останавливающиеся на Билянском гостином дворе. Поев, Василий разжег трубку, поделал из дыма колечек и наконец почувствовал приятство в жилах. До того как лечь спать, стал рыть новую ямку. И, прежде чем сходить по нужде, опять закурил. Заметил, что дымок потянуло в угол, тот самый, где копал. Значит, слабый сквознячок имеется.

Венцеславич вовремя почувствовал, кто-то приближается по коридору. Спешно забросав ямку, растянулся на полу за миг до того, как в камеру кто-то вошел.

По дыханию Василий сразу догадался — не мужское. По цветочному запаху духов опознал — Лисье. Его заскорузлая рука легла на упругий шелк ее груди.

— Знаешь, мне сейчас так… ясно, как на Лене зимой. Ты, может, не поверишь, если там плюнешь, на снег падает стекляшка.

— И вы не прятались там от мороза?

— Почто прятаться? Зимой можно пройти там, где летом не проберешься. Болота замерзли, гнуса нет. И вражину легче зимой приметить, прежде чем она в тебя острие метнет.

— Расскажи мне… о своей стране.

— Суровая страна… у нас холодно бывает и для самого неприхотливого из злаков. Иногда и летом видим снег. Даже скудный плод земли нашей хочет крымский, ногайский и прочий кочевой люд отнять; не отобьешься, так он еще избу сожжет и детей увезет. Пузатые галеоны, набитые серебром и заморскими плодами, не приплывают к нам из океана. Отняты у нас моря незамерзающие. Далеки и полгода непроходимы дороги. Тяжело нам обмениваться плодами своего труда и знаниями.

— Отчего ж не вымер твой народ?

— Бог не попустил. Оттого мы селимся широко, особливо с времен царя Иоанна, странствуем через страну нашу, и пёхом, и в седле, и под парусом, бывает, что переволакиваем суда свои от реки к реке, на катках и даже на руках.

— Корабли на руках? — Лисье хохотнула.

— Нам-то не смешно, когда тащишь — думаешь, лишь бы не споткнуться, иначе вся эта махина на тебя завалится и чего-нибудь отдавит.

Ее пальчики пробежались по его коже под рубашкой.

— А почему страна ваша при такой ширине не развалится на куски, которые подхватят соседи?

— Потому что у нас свой царь-государь, который державу нашу воедину связывает. Оттого самые дальние куски земли, до которых три года ехать надо, не отваливаются. Вера соединяет, Богу и государю. Благодаря вере само делается то, что в иных странах происходит через принуждение оружием и казнями.

— А отчего у вас не размножаются пёсоглавые оборотни?

— Они размножаются там, где веры мало, а жадности много. Но все же могут в гости к нам пожаловать; в Смуту отец мой побил их немало.

Лисье нежно провела пальцами по его губами и неодобрительно дернула за бороду.

— Сбрил бы, а то хуже псоглавца. Не принято, что ли, у вас облик свой украшать, чтобы девам нравиться?

— У девицы здесь гладко должно быть, а у христианина, как от Бога положено… Лисье, тебя дядя ко встрече со мной принудил?

Ее губы коснулись его уха.

— Он мне не дядя.

— Уже догадывался, значит, ты так мстишь ему. Эта бестия взяла тебя с собой, чтобы сожительствовать. Непременно убью его, башкой об стенку. И посмотрю какая у него там шишковидная железа.

— Ты до сих пор ничего не понял. Он — мой господин и будет также твоим господином. Он знает всё; и что отец твой, бедный рыцарь, известный как Венцеслав или Венцель Герлиц, бежал в Московию из Лаузица, где его должны были сжечь живьем — в городе Бауцен. За ведовство.

— Я не знаю, а он знает.

— Он покупает сведения у судов по всем делам о ведьмачестве. Отец твой прибыл в Польшу, чтобы дальше бежать на восток. Там донесли на него — наказание за это в польском королевстве — смерть, но Венцель Герлиц скрылся из-под стражи.

— А что неправильно? Да, ушел он из стран немецких, потому что там не вере, а греху поощрение, люди не Богу, а Тельцу поклоняются. А мой отец Мамоне не хотел служить, в отличие от твоего господина.

— Не суди его так. Мой господин покупает тех, кто уже предопределен к погибели. Истинная смерть заменяется подложной, погружением в сон. Многим не дал господин мой умереть до конца.

— Может он и не дает умереть кому-то до конца, но мне такой господин не нужен, я государю своему служу.

Теперь откликнулась Лисье не его словам, а какому-то шуму из-за двери.

— Пора мне, милый Герлиц, скоро сменится солдат на вахте, и придет тот, который не получил плату.

На следующий день вместо де Бирса пожаловал шведский комендант.

— Ты, вроде, по-немецки понимаешь, московит, а я родом саксонец…. Знаешь, как называл комаров покойный король наш Густав Адольф?

— Откуда мне знать, это ж был ваш король, не мой.

— Душами московитов. Слышишь барабанную дробь с плаца? Вот и добавился один комар. А завтра еще одним комаром станет больше.

— Тогда побереги свою задницу, когда сядешь опростаться на улице. Обязательно прилечу.

— Я не обижаюсь, ведь ты уже одной ногой в преисподней. А не хочешь узнать, как ты смерть у нас примешь?

— Люблю неожиданности.

— Но я скажу. Тебя не повесят на крюк, не колесуют, не вздернут вверх ногами со вспоротым брюхом — и это твоя большая удача. Ландсгевдинг Нильс Маннершельд приговорил тебя к необычной казни. Возможно, ты мог бы ты спасти свою жизнь приношением немалой суммы риксдалеров, но ты умалчиваешь о своем достоянии. Тебя отравят — это необходимо для сохранности тела.

— И какому стервятнику понадобилось мое тело?

— Мастеру де Бирсу. А его Лисье возьмет твои бубенцы себе на память. Поедешь в Лейден в ящике. Выставят тебя там в кунсткамере: московит морозоустойчивый вульгарис. Будешь там стоять вместе с чучелом индейского кацика и вождя из Конго. Так что впереди ждет тебя известность, просто завидно.

— Не завидуй, господин комендант. И тебя ждет путешествие на Страшный суд, где судия строг и риксдалеров не берет.

Комендант поднес к нему свои бледные глаза, утопленные под тяжелыми надбровными дугами.

— Жаль, что ты умрешь столь легкой смертью, московит.

— Попа нашего пришлете мне для исповеди и покаяния?

— Нет здесь ваших попов. Одни сбежали, других повесили. Я пришлю человека, который измерит тебя, чтобы было ясно, какой ящик потребен господину де Бирсу.

Этой ночью Венцеславич вырыл еще одну яму и пробился в подвал сквозь сгнившее перекрытие — шведы при строительстве Нюенсканса для скорости использовали старые брусья, оставшиеся от русского поселения. Цепь, которая его за ногу держала, допилил пилкой, что была в оковку солнечного камня спрятана, персидский булат оказался тверже шведского железа. Еще сажень земли преодолел — копал какой-то костью, похожей на лопатку, и выбрался за стену шведского укрепления. Обдирая ногти на пальцах пытался удержаться от падение в ров, но все равно чуть не распорол себе живот о частик, выглядывающий из грязи.

Потом преодолел обратную сторону рва, а едва перевалил через гребень насыпи, как рядом прошествовали две пары ног: то были солдаты, направлявшиеся в караульню. Замер, прижавшись в земле, хоть сердце и пыталось пробиться через горло. Потом продолжил путь. Не было тут надолбов, коими русские хитро защищают свои крепости, однако немало расставлено рогаток.

Пробрался к берегу широкой Нево. На счастье нашелся у берега утлый ялик, на котором со страхом немалым переправился через слегка подмазанные луной воды к Спасскому селению. Переночевал в овине, с рассветными сумерками двинулся в путь. Какая-то русская баба заметила беглеца и одарила осьмушкой хлеба, хотела и молоком напоить, но окликнул ее муж — финляндский переселенец — и она в страхе поспешила в дом. Напоследок лишь успела кинуть рваную попону — это спасло от холодной смерти на следующую ночь.