Пришел солдат домой
Когда пришла весна и стаял снег даже в самых глубоких лесных оврагах, в Федотовку начали возвращаться демобилизованные. Оно и понятно – война закончилась, победили немца, а тут как раз пришло время пахать да сеять.
Мужиков встречали у самой околицы. Жены кидались навстречу, висли на шее, целовали запыленную солдатскую щетину, дети цеплялись за рукава, а у кого повзрослее – солидно подходили пожать батькину руку. Потом, не выдержав серьезности, тыкались лицом в колючую шинель.
В тот день пастух Колька приметил пешехода еще издали. С коня лучше видно, и поэтому, привстав в стременах, Колька долго всматривался в одинокую фигуру, неспешно бредущую краем косогора. Узнал, хлопнул коня ладонью по шее, чтоб тот прибавил рыси. Когда жеребец поравнялся с солдатом, тот повернул голову, глянул спокойно.
– Ты, что ли, Никита? – спросил Колька, от удивления далеко вытягивая длинную, бурую уже от солнца шею. – Ну, дела… А говорили…
– Я, – отозвался Никита, не сбавляя ровного и твердого шага. Колька пригляделся. Бледен был Никита Лазарев и молчалив, полы шинели все в засохшей глине пополам с чем-то бурым. Но держался прямо, рукой отмахивал привычно, как в строю, второй придерживая лямку старенького «сидора», болтавшегося за плечом.
– Ну, дела… – снова пробормотал пастух и спохватился. – Дак, это! Я, может, скакну вперед, твоих извещу, чо ли?
– Не надо, – мотнул головой Лазарев. – Я сам.
– Как знаешь…
Колька приотстал, гаркнул на малочисленное стадо, хватавшее свежие стрелки щавеля на буграх.
А Никита так и не остановился, даже кисета не достал – хотя до войны, как пастуху запомнилось, был первым табаку-ром во всей Федотовке. Прошел по улице, мимо какой-то тетки с бидоном – та аж руками всплеснула, жестяной бидон загремел по земле – и свернул в короткий переулок, где тут же залаяли собаки, зазвенели цепями. Встал у потемневших ворот в полтора человеческих роста, брякнул кованым кольцом на калитке. За воротами тревожно залился пес, аж захрипел в усердии.
– Шарик… – сказал Никита. Вопросительно как-то сказал, словно сам не помнил, как зовут собаку. Потом окреп голосом. – Шарик! А ну, цыть!
Пес захлебнулся, тоненько заскулил и притих. На крыльце застучали шаги. Никита поднял руку к голове, чтобы пригладить короткие русые волосы, да так и застыл, когда калитка открылась.
– Ой, ма-а-ама… – шепотом сказала Тамара, привалившись к воротине. – Ой, ма-амочка…
– Встречай, жена, – Лазарев посмотрел ей в глаза и шагнул во двор. Шарик тихо завыл из конуры.
– Никита! – она кинулась ему на шею, прижалась вся, крупной дрожью ходили плечи под выцветшим платком. – Господи, я ведь уже и ждать перестала!
– Пойдем, что ли, – солдат обнял ее за плечо, скинул «сидор» прямо в траву у калитки.
В горнице Тамара метнулась к стенным часам, ходикам с кукушкой, вытащила из-за них серый листок. Перечитала его молча, шевеля губами, потом протянула похоронку мужу.
– Никитушка, вот что прислали… Два месяца назад, прямо военком и привез. Вот. «Ваш муж, Лазарев Никита Ильич, пал смертью храбрых в боях…» Я как прочитала, и памяти сразу лишилась, лежала как мертвая, водой меня отливали. А ты вернулся. Живой…
Когда она достала листок, Лазарев опустил голову, да так и стоял теперь, глядя в половицы. Только на последних словах поднял глаза. Покачал головой.
– Нет, Тамара. Не вернулся.
Жена так и застыла, и серый листок выпал из ее пальцев, закрутился в воздухе, юркнул под дубовый табурет. А она шевелила белыми губами, собираясь что-то сказать, и никак не могла.
Никита долго смотрел на нее. Потом медленно протянул руку и шершавыми пальцами – мозолистыми, с черной каемкой под обломанными ногтями – провел по щеке.
– Помнишь, Тома, как прощались, когда я на войну уходил? Помнишь, что тебе сказал тогда? И я помню. Сказал я тебе – мол, жди меня, даже если уже война кончилась, если все пришли, а я нет. Жди. И тогда вернусь. Даже если убьют меня, вернусь, потому как я тебя люблю.
Ноги не держали Тамару, она села, почти упала на табурет, уронила руки на платье. А Никита глухо договорил.
– Вот я и вернулся, Тома. Чтоб на тебя посмотреть в последний раз. И чтоб в чужой земле не валяться без призору в братской могиле. Ты прости, что так вышло, жена. Считай – пришел солдат на побывку, отдохнуть до вечера. Шибко хотел на побывку, вот и разрешили. До вечера мне еще время отпущено.
– Кем отпущено? – простонала Тамара.
– А вот этого знать не могу. Просто чувствую, что ошибки тут никакой нет, и пока солнце не село, я у тебя побуду. Так что давай-ка я пока по хозяйству пороблю малость. Посмотрю, что поправить успею. А ты не плачь, ты вот что – согрей-ка лучше мне воды, помыться с дороги. Трудный у меня путь, Тома, с пересадкой получается, как из поезда в поезд. Только баню не топи. Мертвые хоть чистоту и любят, а парилка им ни к чему.
Двое долго смотрели друг на друга – так долго, что несколько мгновений между ударами сердца словно бы растянулись, до краев наполнившись тишиной. Потом Тамара утерла слезы и выпрямилась.
– Хорошо, что слово сдержал, Никитушка, – сказала она. – Ты не сомневайся, сейчас все сделаю.
До самого вечера стучал молоток на дворе у Тамары Лазаревой, ухал колун, визжала пила. Торопился Никита сделать побольше, ухватить взглядом любую мелкую неполадку, которую можно починить и поправить. И только потом, когда солнце боком уже зацепило верхушки сосен, присел на крыльцо, достал кисет. Долго ровнял табак на полоске бумаги. Скрутил цигарку, затянулся пару раз и бросил под ноги.
– И что ты будешь делать? – махнул рукой удивленно. – Уже и вкуса табака не чую! Стало быть точно, время поджимает.
Из холодной бани вернулся солдат в чистом, заботливо подготовленном женой исподнем белье, и сел за стол. Пока он пил последнюю стопку водки, Тамара глядела на него не отрываясь, со спокойным лицом. Даже чуть улыбалась, и только белыми пальцами держалась за столешницу, совсем даже незаметно.
Допив водку, Никита аккуратно поставил стопку на покрытый праздничной скатертью стол и засмеялся.
– Эх-ма, Тома! А до чего же сладкая водочка-то на посошок, оказывается! До сих пор пил и даже не думал, что так случается.
Сказал – и поднялся, потянулся к выглаженной гимнастерке, снял с крючка.
– А теперь мне в дорогу пора. Зови соседей, Тома, пусть приходят. И – дай-ка, поцелую тебя.
Потом, отвернувшись от жены, Никита, все так же твердо и без страха ступая, пошел в горницу. Где уже стоял посредине, на двух стульях установленный, светящийся струганными досками гроб.
Соседи, неловко здороваясь с хозяйкой, замершей у изголовья, проходили туда, где лежал солдат Никита Лазарев. Лежал в домовине, спокойный и даже чуть веселый, словно живой. В чистой заштопанной гимнастерке, с медалью «За отвагу», сложив усталые руки на груди.
А отчего ему было не радоваться?
Слово-то свое солдатское он сдержал.
Два патрона на песке
Оказаться здесь было просто. Вспышка перед глазами, оглушительный звон в ушах – и долгое падение в беспросветно черную пропасть, словно в озеро вязкого асфальта. Мои глаза были широко открыты, но я не видел ничего.
Наша часть второй день пыталась одолеть этот узкий выступ, зажатый петлей реки с одной стороны и лесом – с другой. Неудачная позиция, удачная попытка врага замедлить наше продвижение. Патронов осталось мало, воды – и того меньше, хотя река была в двадцати шагах от окопов. Пулеметный огонь не давал никому поднять головы, но все равно и у нас и у них находились смельчаки, которые ползли на берег с котелками. Их, продырявленных пулями, неподвижно лежащих у кромки воды, становилось все больше. Им завидовали. Смерть там казалась легче, чем гибель в очередной непонятной атаке, счет которым мы уже давно потеряли. Потрепанный полк сжался до размеров батальона.
Моя пуля нашла меня в утренней атаке – когда роса еще не высохла на траве, а цевье винтовки, покрытое холодной испариной, скользило в ладонях. Нашла без свиста, тупо ткнулась в середину лба, опрокинув меня стриженым затылком на бруствер окопа. Вспышка и падение в черноту…
Я огляделся. Темноты уже не было. Берег – большого озера? моря? Волны накатывают на песок, захлестывая носки разбитых сапог. Бревно, на котором я сидел – мокрое и черное, покрыто соляными разводами. Я осторожно поднялся, расстегивая шинель – грязную, прожженную, пахнущую землей, дымом и кровью.
Потом тронул лоб. Ничего, только маленький, давно заживший шрам.
Давно? Но на руках еще оставались свежие мозоли – след от саперной лопаты. А вот и ножевой порез: вчера ночью друг Сашка принес тушенку, открывали торопясь, тупым ножом, который то и дело соскальзывал с края банки. Значит, была и последняя атака. Но… Я, живой, растерянно глядел в тусклое море.
Внезапно сбоку в нескольких метрах от себя, я заметил какую-то скрючившуюся на песке фигуру. Совсем молодой парень, белобрысый, в рваной пятнистой форме и высоких шнурованных ботинках, сидел, обхватив колени руками и смотрел в небо. Когда я подошел к нему, он повернул голову и молча посмотрел на меня. Потом в серых глазах появился огонек интереса.
– Сергей Калинин, – протянул я ему руку.
– Русский? – спросил он. Рукопожатие оказалось сильным. Я кивнул, уже поняв, что передо мной сидит немец. Враг. Но об этом почему-то не думалось.
– Эрвин Цвихау, горная дивизия «Принц Ойген».
– Егерь… – усмехнулся я. – Да еще, поди, эсэсман? Парень стиснул зубы, под кожей на порозовевших скулах катнулись желваки. Но ответил по-прежнему спокойно.
– Я солдат. Был.
– Ладно, солдат, не время сейчас рядиться, кто кем был, кто куда сплыл… Ты вот лучше скажи – что это за местность? Что-то не припомню я такой в Югославии… А русский ты хорошо знаешь, нечего сказать.
Эрвин Цвихау снова дернул тонкими губами в полуулыбке. Теперь он смотрел на меня иначе – так опытный боец смотрит на зеленого салагу из пополнения. Покровительственно.
– А я думал, это ты хорошо по-немецки говоришь. Баварский акцент, точно. Услышал бы тебя в нашей пивной до войны, даже не оглянулся бы – обычное дело. Только если подумать – никто из нас здесь ни по-русски, ни по-немецки не разговаривает. Ты разве не понял еще? Где тебя убили?
Я сел рядом с немцем на песок. Плюхнулся мешком, разом потеряв дыхание. Убили… убили. Чушь какая-то.
– В Югославии. У речки какой-то, в атаке, – ответил я. – Курево есть?
Продолжая меня внимательно разглядывать, Эрвин расстегнул нагрудный карман, с дырой и черным пятном, расплывшимся вокруг. Протянул серо-зеленую бумажную пачку. Дым поганого табака, перемешанного с соломой, резанул глотку, но это было лучше, чем ничего.
– Хорошо держишься, Серж! Я когда понял, куда попал, волком здесь выл. Никто не слышит, а я бегаю по берегу и ору, глотку надрываю. Потом уже хрипеть стал от натуги – упал на песок и к воде пополз. Утопиться хотел.
– И что? – в голове у меня, от табака ли, от пережитого ли потрясения, стало пусто и звонко. Слова падали откуда-то со стороны, словно из-за горизонта. Цвихау махнул рукой.
– И ничего. Дополз до воды… а она от меня отступает, да так, что угнаться не могу. Когда очухался и успокоился, умыться захотел. А вот это пожалуйста – спокойно в горсть набрал, и ничего. Умывайся, мол, дружок, а больше – чтоб ни-ни!
Слушая парня, я машинально полез в карман гимнастерки. Пальцы нащупали что-то твердое и холодное. Патрон. От «Фалльширмгевера», немецкой винтовки, которой вооружались парашютисты и десантники. Сколько таких винтовок валялось там, на речном берегу… Пуля, сжатая краями гильзы, была исковеркана почти до неузнаваемости. Я глядел на нее и откуда-то ясно понимал – да вот же он, кусочек свинца, который пробил мне голову. Кто же это заботливый вернул смерть обратно в гильзу и положил мне в карман?
Эрвин Цвихау вдруг тронул меня за руку – я даже дернулся от неожиданности.
– Дай мне, – протянул он ладонь. Я положил на нее патрон. Егерь подбросил его в воздух, поймал и искоса глянул на меня.
– Вот, значит, ты какой…
Я ничего не понимал. Но немецкий солдат, сидевший рядом со мной, вдруг стал выглядеть стариком – ссутулился, горькие складки искривили углы рта. На мою ладонь лег другой патрон. От трехлинейки Мосина. С такой же сплющенной пулей.
Мы молча смотрели друг другу в лицо.
– Меня убили утром, – ровно сказал парень в пятнистой форме, – у реки, когда русские снова пошли в атаку. Я стрелял, как учили – не дергал спуск, хорошо целился. Но тот, кто попал мне в сердце, тоже целился на совесть.
– Я утром совсем не целился… – машинально возразил я, младший сержант Сергей Калинин. – Там некогда было целиться.
Цвихау разжал пальцы, патрон скатился и упал в песок. Немец снова улыбался, рассматривая что-то темное на морской глади.
– Это лодка, – приложив ладонь козырьком над глазами, сказал он.
Везет егерям, хорошие у них глаза, подумал я. Да нет, ерунда, при чем тут острое зрение? Приближается… Точно – лодка под парусом. Ветра нет, но белое полотнище туго натянуто, ход быстрый.
Когда нос лодки врезался в песок, на берег шагнул высокий человек. Почему-то сначала мне в глаза бросились его грубые ботинки с выгоревшими обмотками.
– А вот и Перевозчик, – пробормотал Эрвин и встал с песка. – Все, приехали, Серж.
Он щелкнул каблуками и привычно вытянулся по стойке «смирно».
– Капрал Эрвин Цвихау…
– Тихо, парень, – сказал тот, кого назвали Перевозчиком. – Потерпи. За тобой другой приедет.
Потом посмотрел на меня.
– Привет, Серега. Давно не виделись.
Никакой это был не Перевозчик, не Харон на своей черной ладье. Стоял передо мной Колька Смирнов, мой земляк из роты лейтенанта Герасимова, погибший еще в сорок втором. Я сам писал письмо его сестре в Омск, мусоля огрызок химического карандаша над каждым горестным словом.
– Колька? – прошептал я. – Откуда…?
Улыбнулся мой друг, чуть прищурившись. Как тогда, когда уходил в последний свой рейд по тылам.
– Здесь, Сережа, каждому свой путь. А солдату – солдатский рай. И принять его сможет он только от такого же, как и сам… Садись, браток, ко мне в лодку, поехали – нечего тут долго мудрить.
Я повернулся. Капрал Эрвин Цвихау молча глядел на меня. Потом улыбнулся и протянул руку.
– Левое плечо вперед, камрад! С Богом не поспоришь! А сигареты оставь себе – кто его знает, может, у тебя в раю и не покурить?
– Покурить, покурить, – успокоил меня Колька, шагая через борт. Но я все-таки сунул мятую пачку в карман шинели.
А потом мы рванулись вперед, оставляя на берегу одинокую фигуру.
Рванулись в море, у которого нет ни конца, ни края. За горизонт, который обрушился завесой из льда и тумана. За черту, о которой я не хочу говорить, да если бы и хотел – уже не смогу никому рассказать.
Террорист
Он зашел в приемную архангела Михаила и тихо присел на стул. Секретарь – из ангелов, озабоченно просматривавший какие-то бумаги, поднял светлый лик, тут же улыбнулся и поднялся со своего места.
– Николай Иванович? Что ж так скромно? Проходите! Разведчик Николай Кузнецов смущенно кашлянул, привычно щелкнул каблуками стареньких, но до блеска начищенных сапог.
– Идите, – улыбнулся ангел. – Он ждет.
Михаил ходил по зале, задумчиво поигрывая темляком выложенной золотом шашки. В последнее время он предпочитал облик и форму кубанского казачьего генерала – и сейчас, с расстегнутым воротником красного бешмета и сдвинутой на затылок черной смушковой кубанкой, лицом напомнил Кузнецову атамана Матвея Платова. Еще мальчишкой Ника Кузнецов часто разглядывал литографию в книге об Отечественной войне 1812 года, где грозный атаман был изображен на коне, сурово нахмурившимся и с обнаженной саблей.
Сейчас Михаил был именно таким – только не в седле. Короткие сапоги мягкой кожи неслышно ступали по узорным коврам.
– Николай? – пронзительно глянул на разведчика Михаил, и тут же помягчел взором, остановился и протянул жесткую, обжигающую ладонь.
– Хорошо, что пришел. Куришь?
– Нет, – покачал головой Николай Иванович. – Все никак не научусь.
– Ну, а я подымлю, – архангел достал из ящика стола кисет и трубку. – Тем более, что в этом образе мне…
– Сам Бог велел? – усмехнулся Кузнецов.
– Что-то вроде того, – хмыкнул Михаил, приминая табак в чашечке трубки большим пальцем. Потом он чиркнул длинной спичкой, несколько раз затянулся и выпустил клуб синего сладкого дыма.
– Зачем вызывали? – Николай Иванович вопросительно поднял брови.
Архангел, еще раз неопределенно хмыкнув, оглядел всю его высокую, худощавую, с военной выправкой фигуру. Разведчик взгляда не опустил, только рукой машинально провел по груди, стряхивая несуществующие пылинки с потрепанного, но чистого, с аккуратно заштопанными пулевыми дырками мундира лейтенанта Вермахта.
– А ты все так и ходишь?
Кузнецов оглядел мундир, невесело усмехнулся.
– В чем явился…
– Ладно, – резко рубанул ребром ладони воздух архистратиг Михаил. Потом положил руку на плечо Кузнецову, и даже через витой погон и сукно тот почувствовал почти невыносимый жар и каменную тяжесть. – Это твой почет, Пауль Зиберт, никто здесь его у тебя не отберет. А вот там… – Михаил притопнул сапогом по ковру, – среди людей, пытаются. Вовсю.
– Это за что же?
– Говорят, террористом ты был, а не разведчиком.
– Как-как? – Кузнецов побледнел, отступил на шаг, опустился на стул. – Я – террорист?
– Говорят, невинных людей убивал.
– Невинных? – голос разведчика сорвался. – Это кто? Ганс Гель? Герман Кнут, боров жирный? Пауль Даргель, может быть? Или Альфред Функ, палач этот, которого я пристрелил в его кабинете?
– Успокойся, Николай. Об этих речи нет. Другое говорят там – мол, патриотов украинских ты убивал, националистов-освободителей из УПА, ОУН…
– Да, освободителей… – медленно проговорил Кузнецов. Он уже выглядел совершенно спокойным, только тоненькая жилка билась на правом виске, рядом с белым шрамом от выстрела в упор. – Освободителей…
Он посмотрел на Михаила.
– А там, – Кузнецов нажал голосом на это «там», – там помнят, как эти освободители деревни жгли, как немцам помогали народ в Германию гнать? Как вырезали всех от мала до велика, чуть только в сочувствии к партизанам заподозрят? Как амбары выметали дочиста, как последнее забирали? Помнят там?
В зале потемнело, словно за широким окном собиралась гроза. Но грозы не было, просто ворочались и клубились облака, стремительно проносясь мимо хрустальных стекол.
– Помнят, Николай Иванович, – повернувшись к окну, архистратиг произнес эти слова уважительно, тихо, совсем как старый генерал, разговаривающий со своим солдатом. – Настоящие люди – помнят. А ненастоящие возятся в куче мусора, пишут то, за что потом отвечать придется. Даже международный суд себе выдумали, собрались жалобу подавать – за то, что тебя великим разведчиком называют. Даже могилу никак в покое не оставят.
Николай Кузнецов поднялся, привычно одернул мундир, надел на голову фуражку.
– Нет, – сказал он, и Михаил обернулся, услышав, как в голосе разведчика прорезалась твердость.
– Могила – это ничего, – усмехнулся Николай Иванович. – Пусть лают, ветер носит. Да только никогда я не был террористом. А вот те, кого убивал – были. Палачи первостатейные, нелюди. За каждую пулю я готов ответ дать тому, кто спросит. Каждый осколок гранаты пересчитать могу. И сам я своей головой рисковал, чужие не подставлял, а если и прикрывали меня – на то и задание. А то, что мундир носил чужой и разговаривал на чужом языке – так я бы любой выучил, если бы это нужно было, чтоб поближе к ним подобраться… И потом, в том весеннем лесу, я ни о чем не жалел. Нет, вру. Только об одном жалел – что патронов больше нет, и руки уже не слушаются, потому что помирать на сыром снегу – невесело.
С минуту или больше – время здесь шло совсем иначе – старый казачий генерал смотрел на человека в мундире обер-лейтенанта. Потом улыбнулся.
– Иди, Коля, – мягко сказал он. – Иди, не было этого. Скоро тебе опять туда, времена настают… А сейчас – забудь до поры, ни о чем не тревожься, воин.
– Разрешите идти? – просветлев лицом, Кузнецов тронул дверь рукой.
– Давай-давай, – махнул рукой Михаил, и вдруг хлопнул в ладоши: – Забыл, постой!
Разведчик обернулся, смотрел выжидательно.
– Под Талицей нынче рыбалка хороша. Помнишь?
– Кто Родину забудет? – улыбнулся Николай Кузнецов и вышел из зала.
День Космонавтики
В Центре управления полетами было непривычно тихо.
Большой транспарант «С Днем космонавтики, дорогие коллеги!», вывешенный над стеклянными дверями, чуть слышно шуршал под струей прохладного воздуха из кондиционера.
Поздравить Виталия с праздником забежал Саша, стажер из сектора управления МКС, но и он уже умчался, на прощание бросив: «Старик, я к жене». Теперь Виталий сидел один, от нечего делать вращаясь туда-сюда в кресле, смотрел на экраны и скучал. Запусков транспортных «Союзов» в ближайшее время не предвиделось.
– Водки бы сейчас! – громко сказал Виталий и укоризненно посмотрел на маленький календарик с портретом Гагарина. Первый космонавт радостно улыбался – он, как говорят, и сам был не дурак выпить. Виталий вздохнул и откинулся на спинку кресла.
Из динамиков монитора послышался шум. Открыв один глаз, оператор удивленно посмотрел на сетку селектора. Шум продолжался, он усилился и стал как-то непонятно пульсировать.
«Помехи, блин», – Виталий пощелкал кнопками. Безуспешно. Когда он уже потянулся, чтобы проверить датчики мониторинга, в динамике что-то щелкнуло, и шум пропал. Вместо него раздался мужской голос.
– Эй, в ЦУПе! Привет, Земля, с праздником! Как вы там?
Машинально набросив на голову наушники, оператор посмотрел на пульт, где должен был светиться зеленый огонек приема-передачи.
Остолбенело заморгал. Линия была мертва – «ни звездочки», как любил говорить сменщик Виталия.
– Земля, как слышите? – голос был веселым.
– Слышу вас… – выдавил Виталий. – Кто на связи?
– На связи – «Союз-11». Командир экипажа Георгий Добровольский. Как там празднуете?
– Не понял вас. «Союз-11»? – Виталий тупо уставился в список носителей. – Какой еще одиннадцатый? Кто там шутки шутит?
– Тот самый, не сомневайся, – голос в наушниках прервался смешком. Не отпуская стебель микрофона, свободной рукой Виталий открыл ящик стола, выхватил оттуда тяжелый том «Истории советской космонавтики» и начал лихорадочно перелистывать страницы. Да… Ди… До… «Добровольский, Георгий Тимофеевич. 30 июня 1971 года… Погиб со всем экипажем «Союза-11» при возвращении на Землю…».
– Освободите линию! – заорал он в микрофон. – За такие вещи…
– Ты не кричи, сынок, – голос сменился другим, – ты лучше нас поздравь. Шутка ли – почти сорок лет прошло. Как вы там, на Земле?
– Кто… это? – медленно спросил Виталий, чувствуя, как леденеет затылок. Почему-то он поверил, услышав этот далекий, прерывающийся эхом голос. Ничего живого не оставалось в нем, была только вселенская тоска и усталость.
– Полковник Владимир Комаров. «Союз-1», – голос замолчал. Потом в наушниках заговорил прежний, веселый мужчина.
– Да нас тут много, парень! И все тебя поздравляют. Вот, тут и Пацаев с Волковым присоединяются, – говоривший словно бы отвернулся от микрофона, на заднем фоне послышался шум, похожий на аплодисменты, неразборчивые голоса.
– Вот, к нам еще и американцы прибыли, «гуд лак» тебе желают. С «Аполлона-1» парни. О, и девчонки!
– Какие? – Виталий спрашивал, сам не понимая, что делает. В голове билось только одно: «Это же правда, правда, не розыгрыш, я знаю…».
– С «Челленджера» ихнего и с «Колумбии». Одна, которая учительница, очень даже ничего! – Добровольский снова засмеялся, в сторону сказал что-то по-английски.
– Hi, i'm Judith Reznick! – звонкий женский голос ударил из наушников. – How are you?
Трясущейся рукой Виталий набрал номер, зажав микрофон в кулаке. После нескольких телефонных гудков из трубки раздалось:
– Лобачев слушает.
– Владимир Иванович, – оператор мысленно представил себе грозного руководителя ЦУПа и сглотнул. – Владимир Иванович, тут такое дело…
Он рассказывал, сбивчиво и путано, а в наушниках все это время шуршали мертвые голоса, орбитальные призраки прошлого смеялись и пили шампанское.
Когда Виталий замолчал, в трубке еще десяток секунд слышалось тяжелое дыхание.
– Понятно, – отозвался Лобачев, – ты там не паникуй. Поздравь их от нас, от ЦУПа там… Найди слова получше.
– Владимир Иванович! Так они же…
– Мертвые. Знаю. Ты, Виталий, еще года у нас не проработал, потому и не в курсе. Каждые пять лет такое повторяется. А говорить об этом не принято. Стало быть, тебе повезло – услышал.
– Так это что – не шутки? – прошептал в трубку Виталий, отчаянно ожидая, что Лобачев сейчас засмеется, скажет: «Эх, ты, салага, разыграли тебя». Но начальник ЦУПа не смеялся.
– Да какие тут шутки, – отозвался он, покашливая, – сколько лет пытаемся с ними в другое время выйти на связь… Никак. А 12 апреля – как по заказу. И все равно каждый раз не верим, не ждем… Ладно, действуй по обстановке.
В трубке запикало. Виталий глубоко вздохнул и разжал ладонь, стиснувшую шумоподавитель микрофона.
– «Союз-11», это ЦУП. Вы на связи? – спросил он.
– Мы с вами всегда на связи, – добродушно-насмешливо отозвался Добровольский. – Как там Главный?
– В порядке, «Союз».
Виталий потянулся к пиджаку. Достал из внутреннего кармана фляжку, секунду поколебался и отвинтил пробку. Вдохнул запах коньяка.
– Ну тогда с праздником вас! – прошептал он в глухую космическую черноту и сделал первый глоток.
Те, кто всегда медлит
В долине Мегиддо стояла мертвая тишина. Габриэль, бывший командир легиона «Десница Господня», невольно усмехнулся. Каламбур.
Все, что могло здесь сгореть – сгорело и лежало кучами дымящегося праха, перевитыми багровыми лентами расплавленного металла. Все, что могло здесь испариться – висело в воздухе плотной пеленой горячего тумана.
Непонятно было, день сейчас или ночь. Впрочем, никого из тех, кто находился в долине, это не волновало. Большинство – потому что они, как и легион Габриэля, были уже мертвы. Остальных – потому что там, где они обычно обитали, отсутствие дня и ночи было привычным явлением.
Таваэль, сидя на остывающей, покрытой черными рытвинами и шрамами броне своего «Плача праведных», поднял лик к невидимым небесам.
– Что дальше? – устало спросил он. Ореол светящихся крыльев за его спиной почти потух, искажаясь и подергиваясь рябью.
Небеса молчали. Сверху сыпался серый пепел, неслышно кружился, падал вниз, не касаясь одежд архангела.
Звякнула сталь. Из тумана вышагнул Михаэль, задыхаясь, хватая воздух запекшимися губами. Доспехи его были покрыты кровью, меч в руке переливался холодным сиянием, роняя черные капли. Габриэль равнодушно посмотрел на него и снова перевел взгляд туда, где догорала бронетехника легиона.
– Так нельзя, – сказал Михаэль. – Мы отступаем. У нас не осталось сил. Габриэль, где твои легионы?
Габриэль поднял руку и указал вперед. Потом уронил ее на колено.
В небесах вспыхнули молнии, тучи загорелись нестерпимым голубым пламенем, ворочаясь, точно гигантский электрический зверь, стонущий и хрипящий в своем логове.
– Он идет, – поднял голову Уриэль, который стоял на холме, прислонившись к развороченному, ощетинившемуся срезанными заклепками боку подбитой «Иерихонской Трубы». Молнии стекали по его плечам, с шипением уходя в перекаленную землю, заваленную трупами и скрученным железом.
Мрак впереди искривился, блеснул зеркально, потек и лопнул глянцевым нарывом. Из него выехал Самаэль.
Визжащее черное железо, глухая пустота из-под забрала шлема. Ноги черного коня проваливаются в щебень и песок. Самаэль.
– Не сдаетесь? – он остановился, не доехав нескольких конских шагов… нескольких миль, верст, километров взбаламученной пустыни. – А пора бы.
– Исчезни, – глухо отозвался Габриэль.
– Не могу, – протянул Самаэль, Слепой, Ангел Яда, – и самое главное – не хочу. Зачем? А вот вам – пора исчезнуть. Всем вам пора уйти туда, куда вы так долго собирались отправить меня.
Он обернулся и рассмеялся.
– Где твое войско, Габриэль? Пало оно, нет его больше! Где Сила, которой владел ты, Михаэль? Теперь ее можно уместить на острие твоего меча! Где броня, которой прикрывался ты, Уриэль? Расступилась она, как песок! Сметены земные народы, и все армии ваши, и разноязычные праведники!
Сила и броня… да, их больше не было. Габриэль подумал об этом и провел рукой по глазам, очищая их от усталости. Не было силы, закончилась ярость, горы трупов впереди казались зиккуратами, возведенными теми, кто жаждал новой Вавилонской Башни. Только стервятники черными точками маячили в горящем небе. Странно. Похоже, стервятники остаются в живых даже там, где лопаются танковые траки и в гармошку сминается земная твердь.
Самаэль засмеялся снова.
Туман дрогнул. Он свился в длинную серую воронку и разом исчез, словно кто-то сдернул его вместе с тучами, как грязную тряпку с долины Мегиддо. Солнечный свет обрушился сверху, его лучи – копья, колонны огня – смешались с пороховой гарью, жидким золотом потекли по одеждам архангелов. Натыкаясь на доспехи Самаэля, лучи тускнели и гасли.
– Рафаэль! – улыбнулся Таваэль и спрыгнул с брони. Черный конь Ангела Яда заржал и попятился.
– Что? Что? – выкрикнул Самаэль, глядя, как Рафаэль складывает крыла.
А из-за крыл, заслонивших полгоризонта, выступало Войско: молчаливое, суровое, страшное и светлое.
– Долго ты… – укоризненно промолвил Михаэль, но уста его одновременно со словами тронула улыбка.
– Кого ты еще привел? – в бешенстве выкрикнул Самаэль, отступая во тьму портала.
– Тех, кто всегда медлит, занятый собой. Тех, кто приходит в последний момент. Тех, кто побеждал сам себя. И тех, кого не победить никому, – спокойно ответил ему Рафаэль.
Русские шли.
Шла псковская десантура в простреленных пыльных беретах, шли радонежские монахи в черных рясах, шли шахтеры с руками, похожими на корневища деревьев, и рыбаки в просоленных брезентовых куртках. Шли солдаты в застиранном, побелевшем камуфляже, шли моряки, стрелками клешей разрезая дым, шли казаки, заломив фуражки на затылок… Шли все.
Русские шли туда, где их ждали.
И они пришли.