Было прозрачное иссиня-серое осеннее утро. Царила тишь. Только слабо и сипло свистел ветер, поднимая то крутящуюся вихрем, то летящую волнами пыль, затевая хороводы порыжевших, выцветших бумажек и рваных полиэтиленовых пакетов. Сор, палая листва, наносы сухой грязи жались к выщербленным железобетонным поребрикам с торчащими усами тонкой ржавой арматуры. Иссохший бурьян и мертвая, примятая дождем трава заполонили давно неухоженные газоны и клумбы, почти терявшиеся в победившей дикой поросли. Исчахли и обнажились нижние ветви елей у крыльца. Окна административного корпуса посерели от насевшей пыли, кое-где выбитые стекла обнажали неподвижную и непроглядную темноту пустых комнат.

Длинные заводские корпуса вдоль широкого проезда замерли в бездыханном сне. Толстое волнистое стекло громадных, в два этажа, окон тоже стало пепельно-матовым, его пересекали молнии трещин. Местами проемы в стальной обвязке, краска на которой вспузырилась и отошла осыпающейся скорлупой от ржавого металла, были закрыты вместо стекол потемневшими и покоробившими фанерными щитами на болтах-стяжках или же лоскутами витой железной сетки.

Тишина. Один ветер пел свою заунывную песню, играя мусором и гоняя по захламленному безлюдному пространству вуали летучей пыли. Замки на воротах цехов. Где-то вздрагивал и приподнимался порывами ветра изъеденный коррозией лист жести, беспрерывно и монотонно ударяясь о крышу, и звук этот плыл в мертвом воздухе, заполняя пространство. Бюст мужчины с волевым крепким лицом, стоящий посреди клумбы на квадратном надолбе, был обколот – такие пощечины оставляет разве что лом.

– В Москве семь часов утра, – бодро объявил голос радио в пустоте. За забором, огораживающим пустынный завод, раздалось шарканье шагов и невнятный разговор, в котором среди бормотания прозвучал протяжный зевок, потом долгий вздох и надсадный кашель.

По улице проехал автофургон, затем к дому с почтовым ящиком подрулил пикап с белой полосой наискось на боку и орлом с фельдъегерскими рожками – ПОЧТА РОССИИ – на дверце; мужчина, выметнувшись из-за руля, подсунул свой жесткий парусиновый мешок под ящик. Запоры щелкнули, торба слегка отвисла, приняв небогатый груз почты.

Почтовый пикап встроился в редкий поток машин, взбиравшихся на путепровод над громадной канавой, по дну которой натужно дымящий тепловоз волок череду лоснящихся черных цистерн. Городской гул нарастал, движение становилось гуще; на площади, в центре которой высился граненый штык-обелиск, уже вертелась карусель автобусов, грузовиков и легковушек. На зеленый призыв светофора со стоном тронулся и заторопился троллейбус, за ним спешно ринулись «газели», иномарки, лобастая фура с козырьком-обтекателем над кабиной и табличкой «ПУСТОЙ» за ветровым стеклом. Двухсекционный автобус – «папа с мамой» – разинул двери-челюсти и вытошнил на остановку кишащий человеческий обвал с его будничными репликами: «Ты куда прешь?! что, обождать нельзя?!» – «Да сзади толкают, чего вы орете?!»

– Да ладно вам, хорош с утра заводиться, – бросил Вадим, парень в облегающей вязаной шапке, небрежно распахнутой черной куртке на синтепоне и джинсах; сходя с автобусных ступеней слегка приплясывающим шагом, он широко вскидывал колени и пристраивал к уху дутую пуговицу на тонком проводке. Вадим замешкался на пути тех, кто стремился хлынуть в салон. На миг он задержал посадку, за что удостоился криков: «Ты выходишь или нет?! Встал тут!» Кто-то мельком оглянулся, неприязненно поморщившись, когда из наушников Вадима, вывернувшегося между лезущих в автобус людей, ударила лязгающая техномузыка – такое впору танцевать между станков у конвейера.

Вадим, сразу забыв о перепалке в пассажирской толчее, зашагал к зеву подземного перехода, все так же бросая вперед ноги и чуток вихляясь на ходу. Покачивая головой в такт ритму, он делал губами немое «уа-уа»; взгляд его был расплывчат – еще не сошла с глаз пелена недавнего сна – и напоминал о трансе, сомнамбулизме и тому подобных состояниях.

Достав сигаретную пачку, Вадим недовольно убедился, что она пуста. Смяв плотную бумажную коробочку в комок, он поискал глазами подходящую мишень и, сощурясь, быстрым движением метнул отслужившую упаковку сквозь разорвавшееся на миг людское скопище в далеко стоящую урну. Толстый краснолицый мужчина хмуро и зорко проследил путь комка от руки до урны и с удивлением покачал головой – надо ж, попал! Вадим, перехватив взгляд, с улыбочкой пожал плечами и развел руками – вот, мол, как ловко!

* * *

В многолюдном тоннеле, разветвленном буквой Y, вдоль стен тянулись слитные ряды ларьков – часть пока закрыта рольставнями, другие распахнуты. За витринами пестрели плотно разложенные товары – шапки, майки, лифчики, трусики, часы, куклы, ламинированные булки и коржики. Отгородив выпяченными задами свое скудное хозяйство от прохожих, грузные тетки с хрустом раскладывали вдоль кафельных стен листы пластика и выставляли из клетчатых сумок кто алебастровые вазочки, кто стопки шерстяных носков; банки солений, жареный арахис в стаканчиках. Вадим, упоенный музыкой, гибко лавировал между идущими, на ходу приценился к орешкам, засунул голову в табачный киоск и вынырнул с пачкой сигарет, зубами отрывая ленту оболочки. Музыка настойчивым, ударным ритмом прорывалась в его быстрых, но невнимательных взглядах, в слабых рывках головой. Казалось, весь тоннель почти незаметно пританцовывал вместе с Вадимом, и парень даже полуприкрыл глаза от удовольствия, улыбаясь блаженно и криво.

Гул нарастал. Топот десятков, сотен ног приглушил его мелодию в плеере; откуда-то над головами идущих сиропной струйкой полилась другая музыка – старинная, медленно-переливчатая, слитная с певучим и высоким женским голосом.

Быстро, но без спешки, ни с кем не сталкиваясь, некий высокий молодой человек шел сквозь поток пешеходов так размеренно и скромно, словно хотел попасть в резонанс с общим движением и раствориться в нем. Он был в немодной матерчатой кепке, распахнутом длинном пальто с заправленным в карманы и обвисшим сзади широким поясом; под серым пальто виднелся двубортный пиджак стариковского фасона, брюки с подчеркнутыми стрелками лежали на добротных, но давно и топорно сшитых ботинках. Он нес коричневый чемодан с приклепанными накладками на уголках, не иначе как вынутый из-под бабушкиной кровати—такие фибровые уродцы, оклеенные изнутри чем-то вроде блеклых обоев в цветочек, обычно хранят «смертную» одежду пенсионеров, тряпки, сберегаемые из жалости и жадности, а также целые династии моли.

Музыка, сопровождавшая Вадима, вдруг сбилась, превращаясь в тянущиеся, басовитые обрывки, между ними явственно стало возникать мерное, гулкое маршевое биение, и вот – торжественно и грозно зазвучали трубы. Сталкиваясь с прохожими, Вадим целеустремленно потянулся к одной из витрин – она светила сквозь мельтешащие фигуры, словно покачиваясь в ритме его петляющих шагов. Все ближе. Рядом. Вплотную!

Вадим улыбнулся, медленно двигаясь вдоль полок и неотрывно глядя на яркие коробки, где старинные краснозвездные танки стояли среди иззелена-желтых трав, а командир в шлеме, по пояс поднявшись из открытого люка, зорко высматривал в бинокль – что там дымится в степях у Халхин-Гола?.. А вот экипаж у бронемашины. Орудийные расчеты готовы открыть огонь, и уже вскинута рука, взмах которой означает залп. Ладный «ястребок» косо прорезает белые облака, а вдали по голубизне падает, растягивая грязный дымный хвост, черный хищник из легиона «Кондор». Фигурки солдат из набора выставлены в ряд – офицер зовет в атаку, подняв свой ТТ, бойцы встали из окопа – иглы штыков нацелены вперед. Вадим заставил себя оторваться от манящей экспозиции и, расставаясь, оглянулся на нее через плечо.

Пока Вадим брезгливо и туманно озирал на ходу бомжа, притулившегося в сыром углу, пытаясь угадать, жив ли тот, человек с чемоданом, оглядевшись коротко и пристально, посмотрел на свои наручные часы. 07:32. По губам его пробежала бледная улыбка нежности – и вновь лицо стало замкнутым и безразличным.

Он остановился закурить, скрыв осторожные глаза под козырьком кепки – распахнув картонную коробку «Герцеговины Флор», выбрал белыми пальцами папиросу, красиво и умело смял мундштук, чиркнул колесиком массивной бензиновой зажигалки и стильно пустил дым, любуясь сизой струей. Чемодан стоял за урной.

Вадим двинулся к выходу из тоннеля; парень в кепке повернул в другую сторону.

Чемодан остался.

Люди шли и шли, ежеминутно меняясь, галдя, покупая. Автобусы прижимались к остановке, вываливая новые людские массы. Ручьи и потоки пешеходов кишели, растекаясь от павильона по тротуарам, замедляясь у ларьков, вливаясь в магазины.

– Клав, это ты, что ли, приволокла? – тетка с полотенцами кивнула на чемодан соседке; та помотала головой, пожав плечами.

Согнувшись у старого, из кладовки вынутого чемодана, тетка с полотенцами потрогала черную ручку, попробовала поднять – о, тяжеловат! – потом пригнулась, приблизив ухо к чемодану.

Внутри отчетливо раздавалось звучное тиканье—тик-так, тик-так.

– А… – обернулась она к соседке с алебастровыми вазочками и амурчиками, но тут тиканье оборвалось щелчком.

Грохот взрыва сдернул с места все, что стояло, лежало, двигалось в тоннеле. Огненная волна прошла стремительно клубящимся палящим поршнем, разбрасывая клочья людей и вещей, срывая с потолка жестяные плафоны люминесцентных ламп. Когда вспышка угасла, в подземном переходе воцарился дымный мрак с лохмотьями мятущегося пламени; вместо недавнего гомона звучал истошный крик, чей-то сбивающийся на всхлипы визг, мычание боли и вопли: «Помогииитеее!..»

Среди пылающего хлама, в который превратилось содержимое витрин, горели изорванные картонные коробки с танками и самолетами, и плавилась, обтекая огнем, черная фигурка офицера, поднимающего в бой солдат.

* * *

Ветер, подметавший территорию безлюдного завода, замер, будто прислушиваясь к далекой пульсации сирены. Взгляд бюста на постаменте был устремлен туда, откуда доносился звук тревоги. Из, казалось бы, навек заглохшей трубы с сипением заструился пар. Что-то неясно загудело в закрытом пустом цехе, словно начало раскручиваться маховое колесо, изнутри по стеклам проползла расплывчатая тень; затем окна озарились шуршащей голубоватой вспышкой, как будто от сварки.

Крыльцо обсажено елями. Почти беззвучный полет вверх по ступеням. Дверь распахнулась. Полутемный коридор побежал навстречу, в унисон торопливым шагам мелькая провалами дверей, где на миг открывались и исчезали кабинеты с бледными квадратами оконного света на пустом запыленном полу. Поворот. Лестница. Где-то в глубине здания ритмично всплескивала дрожь телефонного звонка. Мелькнувший силуэт ворвался в дверь, донесся отрывистый, чуть хрипловатый голос:

– Где? Площадь Победы?

Парень в матерчатой кепке, идущий по улочке с густо натыканными магазинчиками, вздрогнул на ходу и резко оглянулся через плечо, как на окрик, прошептав с ухмылкой нескрываемого злорадства:

– Вот так. Тик-так!

* * *

Часы незримо шли сухой дребезжащей поступью дешевого китайского будильника; шаги мерно отсчитывали залитые бестеневым светом проходы среди морозильных ларей, набитых крабовыми палочками, заиндевелыми окорочками и окоченевшей стручковой фасолью. Скользкие плитки проходов уходили в белую даль магазина, в мясной отдел, где за скошенными стеклами витрин громоздились сосиски и колбасы, а поверх них маячили желтые головы продавщиц. Видеокамеры величиной с яйцо глядели вдоль стеллажей на груды пакетных супов и шеренги растворимого кофе. Тик-так, тик-так.

Хладнокровно жующий молодой мужчина с наголо обритым черепом, несгибаемой выправкой киногероя и окаймляющей рот тонкой черной рамочкой стильных усов и бородки остановился в проходе и красиво вскинул руку, чтобы браслет часов выпростался из-под кипенно-белой манжеты. Он с видом наполеоновского маршала, угадывающего момент атаки, покосился на циферблат – темный костюм сидел на нем идеально, а бейдж «ОХРАНА» величиной с ладонь сиял, как ценник на манекене.

– Дмитревна, запускай, – едва кивнул он сизой головой. Прошаркав к дверям, мелкая согбенная бабулька в синем халате отперла задвижку, и в магазин, озабоченно бормоча, полезли люди с опухшими, щетинистыми лицами, неряшливые и нечистые, кто зажав в руке замусоленные мятые десятки, кто на ходу пересчитывая монеты в ладони, шевеля губами и тупо хмурясь. Среди них через никелированный турникет в зал протолкался и Вадим, своим свежим видом выделявшийся из похмельной братии. Немного оскалясь в нарочито глуповатой улыбке, он наклонил набок голову, криво глянув на бейдж охранника; тот безразлично смерил Вадима скользящим взглядом и, сцепив руки за спиной, установился на расставленных на ширину плеч ногах. Из прохода неспешно выступил второй безлико выглаженный парень с бейджем, и охранники переглянулись, жуя почти в такт, словно говорили на беззвучном языке.

Ханыги отползали от водочного отдела и выстраивались к кассе. Вадим нес бутылку, крепко взяв за горло и с недоверием рассматривая этикетку.

– И пакет, – сказал он кассирше.

На кассе висели пакеты с изображением верблюда на фоне грандиозного завода и надписью: «ТРУД ДЕЛАЕТ ГОРБАТЫМ».

Вадим возился с пакетом, пробуя засунуть в него непослушную бутылку, а синяя бабушка, расталкивая ранних покупателей плещущим ведром и волоча за собой по полу мокрые лохмотья швабры, сварливо приговаривала про себя:

– За вами мыть впятером не успеешь. Кто будет ноги вытирать? Кому тряпку постелили? Молодой, а с утра водку жрать…

– Иди ты дальше, – беззлобно бросил Вадим, совладав с бутылкой.

– Кончай, Дмитревна, – проплыл мимо охранник. – Ты чего, не выспалась?

– До кишок достанут, – оживился Вадим на слово поддержки, но секъюрити не удостоил его вниманием, зато синяя бабушка забурчала вслед:

– Поживешь, сколько я – тогда и обзывайся. Чтоб мне тут всякие говорили!.. У меня муж без ног, я сама из детдома.

В сердцах она махнула шваброй. Вадим легко увернулся от шлепнувшей по полу водянистой бороды.

– Из дурдома. Че, был день открытых дверей? И много вас убежало?

Но уборщица удалялась, пугая шваброй посетителей и горячо, но глухо продолжая с болезненной гордостью мученицы рассказывать историю своих мытарств, при этом угрожающе оглядываясь на Вадима:

– Кости варили с картошкой… Поешь косточки-то, поешь!.. Бычий хвост ели…

Вадим немного задержался поглядеть, как охранник непринужденно и сильно, как за дверную ручку, взялся за рукав криворотого дедка:

– Отец, платим за вермишель.

– Где?! – встопорщился дед с возмущением.

– Быстренько платим, не будем смотреть по карманам. Вадим полюбовался, как у парня с бейджем все здорово получается.

На выходе он с удивленным интересом отследил два микроавтобуса «скорой помощи», с воем мчащихся друг за другом. И вообще сирен на улице звучало как-то слишком много.

* * *

На стоянке перед офисом внимание Вадима привлекла редкостная черная автомашина довоенной марки; оглядев ее со всех сторон, Вадим заглянул в офис с опаской, на всякий случай так же придурковато улыбаясь. Здесь охранник был седой, с газетой, в камуфле на широком крепком теле отставника.

– К кому?

Вадим поглядел на стенные часы. Минутная стрелка, щелкнув и дернувшись, перевалила на новую отметку.

– К Брыкину. У меня тут сестра работает.

– Сумочку показываем, паспорт достаем, – сухо и привычно велел охранник, уставясь на Вадима немигающим взглядом питона. – Кто сестра?

– Лида, секретарша.

Лидка скатилась в вестибюль по лестнице – на невообразимых шпильках, с густым слоем оптимизма на лице, в штампованных пластмассовых очочках, зависших на кончике носа, отчего она всегда держала голову вскинутой, как цапля в зоопарке.

– Сергеич, я ж тебе сказала – брат придет!

– А я за так и пущу, что брат, – Сергеич расплылся от удовольствия созерцать гладкую, аппетитную секретульку. – У меня все записаны, – прихлопнул он ладонью по амбарной книге и добавил строже: – Потому что терроризм.

– Ты на Вадьку погляди! – тыкала Лидка наманикюренными перстами. – Где тут терроризм?!.. Ты водку принес? – нахмурилась она.

– Во! – Вадим тряхнул сумкой.

– Ну, идем.

Взгляд охранника провожал Лидку с прицелом на арбузы ягодиц, перекатывавшихся из стороны в сторону под дешевым сукном самострочной, в обтяжку, юбки. Тонкие лодыжки, мощные икры с рисунками-цветками на чулках, толстые ляжки – Лидка покоряла вызывающей, дразнящей плотью.

– Вадька, всегда ты опаздываешь, – песочила она братишку. – Я тебе когда велела прийти, а? А сейчас сколько?

– Да я вовремя приехал, – оправдывался он, – но вкругаля идти пришлось, всю площадь обходить. Ты знаешь, что там было? Взрыв в переходе! кто-то бомбу заложил… Все оцепили, кругом менты. А ведь я там шел минут за десять до того! Чуть бы задержался – и готово. Прямо не верится.

– Мастер ты на отговорки; лучше молчи, чем врать-то.

– Кто врать, я?! – вскипятился Вадим. – Ты не слышала, как бахнуло? Новости погляди, там покажут!

– Есть мне время ерундой заниматься, новости смотреть… Я шефу говорила про тебя, – от кипучего характера Лидка обгоняла Вадима в спешной ходьбе по коридору. – Он не против. Сразу ставь на столик. У нас как у людей, все через стакан начинают. Шапку дурацкую – сними. Блин, ну ты постригся!..

– Нормально, – Вадим огладил короткие ершистые волосы, озираясь на девок, проходящих мимо с кипами скоросшивателей; девчонки пошептались и, оказавшись позади, расхохотались.

– Выпрямись, а то как крючок гнутый. Ну-ка, сделай радость на лице! Представь, что миллион выиграл. Нет, два! Ну вот, теперь похож на человека. Пал Андреич, привела! – Лидка втянула Вадима в кабинет.

Лидкин шеф так плотно занимал собой помещение, что входящие невольно плющились по стенке; одна Лидка вела себя тут вольготно, как рыба в аквариуме. Круглоголовый Пал Андреич издал горлом одобрительный звук и сделал толстой пятерней какой-то неопределенный гребущий жест, словно перебирая струны; спохватившись, Вадим выдернул бутылку и водрузил ее на стол.

– А! – кивнула шарообразная голова. – Лидок, дай стакашки. Закусь, чего там?

– Сырок, лучок, балычок.

– Ставь.

Отворив литую дверцу сейфа, Лидка извлекла десертную тарелку с объедками. Шевеля пузом, Пал Андреич скрутил пробку и набулькал себе граммов сто.

– Ты че, не пьешь?.. Не стой как чужой, наливай. Ну, за поколение «пепси»! – сглотнув дозу, Лидкин шеф захрустел повядшей половинкой луковицы. – Значит, Вадик. Мне Лидунчик про тебя доложила.

Вадиму ни соглашаться, ни даже говорить не требовалось – только слушать.

– Короче, принят. Завтра в ночь приступай. Завод… – шеф, не глядя, ощупал на столе бумаги, вынул лист, заглянул в него и сморщился. – Лидок, найди-ка…

– Вот, – безошибочно выхватив, Лидка подала нужную бумажку.

– Ага, оно. Улица Третья Промышленная, БМЗ, сам найдешь. Дед там в охране сидит, он все покажет. Завод на слом опечатан, чтоб никто лишний не шлялся, ясно? Что пропадет – с тебя вычту. Ты что, немой?

– Так точно! – браво брякнул Вадим, изображая понимающего и надежного служаку.

– Ну, клоун! – укоризненно покачал щеками шеф. – Лид, откуда у тебя такой брательник?

– Он двоюродный.

– А я думал – юродивый. Ни кожи, ни рожи. Только для тебя беру, учти. Мне с улицы никого не надо. Надо с вэо, ты понял? «Рогачка», диплом – это все кошка чхнула, нет ничто. Чувствуешь? – рявкнул он и загоготал. Вадим растерялся, на его лице вновь проступила жалкая улыбочка. – Сторож из тебя, как из дерьма пельмень. Иди, работай.

* * *

Вадим красовался у трельяжа в новеньком, коробящемся на плечах мышастом комбинезоне с маскировочными разводьями и почетными нашивками – на груди желтым по черному «ОХРАНА», круглая блямба в виде раскинувшей крылья пучеглазой совы над строкой «СПЕЦИАЛЬНОЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ», на плече латунная эмблема в форме щита со звездой и латинскими литерами.

Можно подбочениться, заложить пальцы за ремень и вскинуть голову, железно сомкнув губы и глядя на всех змеиными глазами. А еще лучше надеть темные очки – или зеркальные! Вадим примерил – супермен! Резиновая дубинка воинственно и тяжело висела в петле на поясе – как ее выхватывают? Вот так. И многозначительно похлопывают по левой ладони.

Он описал дубинкой стремительный круг, затем быструю сложную петлю; словно игрок в гольф, перехватил орудие двумя руками и винтом развернулся на месте – о-па! И еще – снизу вверх, и сразу вниз и влево. Вот как мы умеем.

Он не сдержал гордую улыбку, любуясь собой в зеркале, потом крутанул дубиной небрежно, как-то очень залихватски – и она, вырвавшись из руки на половине взмаха, полетела в сторону. Вадим резко выбросил руку и поймал ее в полете, но длинная и вредная палка свободным концом звучно брякнула по телефонному столику, свалив баллон дезодоранта, рожок для ботинок, флакон и книжку расчетов за электричество.

– Вадя, ты что там творишь? – в тревоге выглянула с кухни мать. – Ты своим дубьем все переколотишь! Телефон не разбил?!

– Да не, мам, ничего! Это я случайно, – Вадим поспешно восстанавливал порядок, нарушенный резиновой палкой.

– Ты на работе так не развернись случайно. Засветишь в глаз напарнику – по судам затаскают. Климов своим «москвичом» кошке хвост переехал – когда, отец?!

– В прошлом году! – отозвался из комнаты батя.

– …и до сих пор не расплатился!

– Таких кошек не бывает. Скажи еще – «москвич» продал за ту кошку.

– Не «москвич», зато вторую дачу с машиной навоза и емкостью – продал. И сервант продал, на остановке его объявление висело. Кошка была элитная, породистая… отец, сколько долларов стоила?

– Тысячу! или две!

– Надо было в сейф кошку запереть, а не по улице гулять, – Вадиму представилась кошка персидская в сейфе, как она там ест с тарелки, а Пал Андреич с Лидкой внутрь заглядывают. – Ее чего, с помойными котами скрещиваться выпустили?

– На руках вынесли, воздухом подышать, а она спрыгнула.

– Нарядился? – вышел в прихожую отец. – Дай погляжу, какой ты в форме. «Поворотись-ка, сынку…» А ничего, красиво смотришься. Тебе шлем какой-нибудь дали?

– А как же! – Вадим горделиво нахлобучил кепи на свою куцую стрижку.

– Вылитый полицай.

– Бать, ты иногда скажешь, как гроб закроешь, – скуксился Вадим.

– А уши у нее отстегиваются? а она теплая? – озаботилась мать, подходя ближе и вытирая руки о фартук.

– Ма, я не маленький!

– А голова простынет? Ты о здоровье думай, пока молодой, потом поздно будет. Дядя Витя знаешь почему такой, все лицо набок? это ему в форточку надуло! Возьми свою вязаную шапочку; если станет холодно – надень. И шарф.

– И еще шубу! три штуки, одну на другую!..

Обреченно понимая, что предки не отвяжутся, пока не добьются своего, и комкая во рту новый язвительный ответ, Вадим со стонущим вздохом пронырнул к себе в комнату, схватил и смял шарф, наметился пихнуть его в карман, но воровато оглянулся и затолкал шарф под подушку.

– Я взял! – выкрикнул он бодрым голосом исполнительного человека.

– Зима придет – тебе должны дать тулуп. Сходи и попроси заранее.

Чтобы не гавкнуть что-нибудь особо едкое и дерзкое, Вадим для успокоения уставился на свои полочки. Там красиво стояли модели – танки, броневики, самолеты, шеренгой выстроились стойкие оловянные солдаты, а стена за коллекцией была оклеена советскими рублями.

– Ты слушай, что мать говорит, – назидательно молвил отец. – По КЗОТу спецодежду обеспечивает работодатель.

– Ой, ну достали, сдаюсь! – нервно закрутился Вадим.

– Зря дубинкой не маши. Сейчас такие люди, что убьют не глядя. Вон в переходе чего натворили с бомбой, ужас! еще пятеро в больнице умерли. Где твой свисток? Чуть что – свисти громче и беги от них.

– Чао, я погнал! – еле пробился Вадим к выходу.

– Куда?! еду забыл!

Рыча, Вадим цапнул сумку с «тормозком» и вырвался из квартиры, но, постояв на площадке, пошел не вниз, а вверх. Этажом выше он позвонил в чужую дверь и встал, сделав гримасу, приличествующую безжалостному и сильному стражу порядка, опустив козырек кепи до носа.

– Кто там? – опасливо спросили из-за двери.

– Гражданка Пилишина здесь проживает? – пробасил Вадим измененным голосом. – Откройте, милиция.

– Вадь, это ты?.. – в проем высунулась Иришка, утконосая девушка с мелкими глазками, на тонких ножках, щуплая, чернявая и прилизанная.

– А ты как узнала? – задрав козырек, обиженно спросил Вадим.

– По ушам. Таких ни у кого нет, – мило съязвила Иришка. – Почему в форме?

– Вот, – Вадим встал пофотогеничней, чтоб все было видно и смотрелось выгодно: и комбез, и дубина, и берцы. – Я теперь служу в охране. Военно-промышленный объект. Спецавтобусом до КПП, система пропусков, потом в бункер, – он понизил голос, – под землю. Сдал отпечатки пальцев и крови пятьдесят кубиков.

– Кровь… а зачем? – заинтригованная Иришка на шаг выступила к нему, пряча свои бледные и неощипанные курьи ножки под полами халатика.

– Чтоб опознать останки в случае чего, по белкам. Про взрыв на площади слыхала? Там все подбирают, будут экспертизу делать – чьи клочки. И у нас на работе…

– Что, в бункере опасно? – тихо спросила Иришка.

– Извини, подписка о неразглашении, – Вадим повыше вздернул голову и выпятил кадык.

– От радиации трусы свинцовые – надел? – спросила соседка совсем уже шепотом и прыснула тонким смешком.

– Иди ты, – расстроился Вадим, увядая; картинная поза его сошла на нет.

– По белкам… – безжалостно хихикала Иришка. – Тебя по желткам опознают!

– Заболтался я, автобус ждет, – Вадим сумел вновь посуроветь. – Бай-бай, пошел служить Отечеству. Жив буду – зайду.

– Вадя! Ты это… – нахмурилась Иришка, перегнувшись через перила вслед убегавшему, – сперва дезактивируйся! Вам молоко за вредность выдают?

– Оно тебе нужней! – заорал Вадим снизу, издалека. – Выпей литр, заешь крапивой!!

С лязгом тройного замка растворилась железная дверь по следу Вадика, и дряхлая седая голова в очках пронзительно заскрипела, брызгая слюной с синюшных губ:

– Не кричите! Здесь пожилые люди спят!

– В семь вечера спят только на кладбище!! – зычно отбрехнувшись, Вадим вылетел из подъезда, грохнув дверью на прощание.

* * *

В автобусе – конечно, в заурядном рейсовом ЛиАЗе – «скотовозе», завывающем и трясущемся всеми сочленениями, – Вадим держался молодцом, на уровне военного курсанта. Садиться не стал, поскольку с дубиной сидеть неудобно. Всех рассматривал свысока и искоса, ожидая, не бросит ли кто вызывающий взгляд. Он был уверен, что все смотрят на него – и точно, кое-кто, кроме кондуктора, обратил на него внимание. Опять девчонки шептались, фыркая и – никаких сомнений! – насмешливо стреляя в его сторону глазами.

На одном из поворотов Вадиму открылась пригородная равнина – над проблеском речной излучины четко чернел сквозной решетчатый пролет железнодорожного моста, а за рекой, над затуманенным полем, играло красными сполохами неясное далекое зарево.

Автобус выгрузил его под путепроводом и, пьяно кренясь, ушел дальше по маршруту. Перед Вадимом простиралась улица с подслеповатыми огнями редких фонарей, скупо освещавших старые трехэтажки с большими мутными окнами. Пешеходов почти не было, машин – и того меньше. Слева в замусоренном скверике, рядом с высохшей чашей фонтана, стоял на тумбе неизвестный цементный мужчина в кителе, коренастый и бравый, покрытый облупившейся бронзовкой. Проверив по табличке, что это 3-я Промышленная ул., Вадим побрел, потерянно поглядывая по сторонам. Наконец навстречу ему попалась толстая женщина, охотно и длинно объяснившая здешнюю географию:

– Бэ-эм-зэ? да вы прямо туда идете. Не ошибетесь, там тупик. У ворот пушка стоит. А вправо – медсанчасть, за ней речка-вонючка и железная дорога. Не сворачивайте, БМЗ слева, по пушке увидите. А там никого нет, кого вам надо? Кого ищете, фамилия какая? я всех знаю, я там нормировщицей…

– Я в охране, сторож, – забормотал Вадим, спеша удалиться от слишком любопытной дамы.

– Да-да! Вы следите! – закричала женщина вдогонку. – Оттуда цветмет тащат, станки разбирают! Ворюги проклятые! Нет хозяев, все разграбят!

– Я… – чтоб слова долетели, Вадим взял слишком высокую ноту и сбился на фальцет; пришлось прокашляться. – Я проконтролирую! надежно!

Постояв немного в безмолвии, толстая дама резко развернулась и, сердито ворча, затопала своим путем.

* * *

Завод начался по левую руку тянувшимся до конца улицы глухим высоченным бетонным забором со спиралями ржавой «колючки» поверху. У заглохшей проходной царило мертвое безлюдье и высились траурно-синие ели, как вдоль могил у Кремлевской стены. Рядом с эмалированной табличкой «ПРЕДЪЯВИ ПРОПУСК», висела здоровенная доска из ноздреватого чугунного литья – «ЗДЕСЬ В ГОДЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ СОЗДАВАЛОСЬ ОРУЖИЕ ДЛЯ ФРОНТА. СЛАВА ТРУЖЕНИКАМ ТЫЛА!» Каменная мозаика на стене проходной изображала мужика в фартуке, дающего меч солдату в каске и плащ-палатке; над ними как бы развевались слова «МИР ОТСТОЯЛИ – МИР СОХРАНИМ». Местное пацанье разрисовало ворота по-своему – корявыми названиями поп-групп, которые пересекал поперек размашистый ярко-красный комментарий – «РЭП ЭТО КАЛ. ГОПЫ – ОТСТОЙ».

Кто-то тут явно поживился – на арочной решетчатой дуге над въездом остался лишь крайний правый алюминиевый щит с выпуклой надписью вроде чеканки – «…имени С.М.Кирова».

Вадим рефлекторно подергал дверь проходной, потом заглянул в окно – его силуэт прорисовался черным по синему, а раздраженный голос, чередующийся со стуком по стеклу, быстро глохнул в застоявшейся мгле нежилого помещения:

– Эй! есть тут кто? э, открывайте!

Обиженный полнейшим невниманием к своей персоне, он перешел к воротам и, уже замахнувшись, передумал бить по железу рукой – отступив, достал дубинку и ударил ею по створке. Металл загудел подобно колоколу – вибрирующий звук окутал Вадима и, повторяясь слабеющим эхом, покатился по 3-й Промышленной. Замерев, Вадим осмотрел дубинку, вскинул голову – вот это гонг! И влепил вторично, с картинным замахом – вновь «бум-ммм-ммм-ммм» звучными толчками поплыло в воздухе.

Третьего удара не потребовалось – за воротами лязгнуло и створка, скрипя, поехала на Вадима, заставив его попятиться. Любой бы отступил, когда так наезжает железная стена. В зазор выглянул медлительный старикан с бритым дряблым лицом, как в насмешку обряженный в коробящуюся, великоватую ему серую форму в черных и белесых пятнах и такое же, как у Вадима, кепи.

– Здравствуй, – прожевал он впалым ртом, недоверчиво осматривая гостя. – Ты Калюгин?

– Здорово, папаша, – Вадим перебросил палку из руки в руку и задорно откозырял: – Охранник Калюгин прибыл!

– Отцу своему так честь отдавай, – сморщился старик, втягиваясь обратно в щель между створок, словно улитка в раковину. Он исчез; лишь его сварливый голос звучал за воротами. – Петр Кузьмич меня зовут. Иди, сколько мне дверь настежь держать…

Вадим скользнул внутрь, и створка громыхнула в третий раз, отрезая завод от города.

* * *

Фонари на территории горели редко, где-то через четыре на пятый; от их бело-синего сияния становилось не светлей, а темней – на фоне угасающего неба размытые круги света обозначали островки ясного виденья, а снаружи от них собиралась, уплотнялась темнота, как синевато-серый газ, скрывающий высокие мрачные корпуса цехов, которые уходили вдаль и терялись там, где последний рассеянный луч заката озарял пустоту провалов между стенами. Вадим на ходу разматывал шнур с наушниками, озираясь и с пятое на десятое ухватывая объяснения Кузьмича:

– Тут никого. А туда не ходи – там котлован не огорожен. Патрулировать будешь вдоль фонарей, не сворачивай – ноги сломаешь. Или шею. Вадим!

– А?! – завертев головой, тот чуть не споткнулся. Стены повернулись и накренились над ним, мелькнув бликом отраженной лампы.

– Гляди под ноги-то, говорю тебе. Ты очки носишь?

– Не, у меня единица зрения. А чего?

– Ничего. Нанимаются все зрячие, а после узнаешь – один глухарь, не докричишься, у второго слепота куриная, а третий ногу волочет.

– Сам-то ты как без очков тут ходишь?

– Привык, – голос Кузьмича шуршал бесчувственной бумагой, то вблизи, то немного в отдалении. – Я завод на слух знаю, где как шаг отдается.

– Ага. Вот забор. Погоди… дежурка наша где?

– Заблудился? – Кузьмич позволил себе незлой, но с ехидцей смешок. – Двигай вправо… ты, не по газону!

– О чем ты, Кузьмич, какой газон?! тут заросло все…

– Неважно, – брюзгливо скворчал дед. – Не тобой вскопано, насажено, не тебе и топтать.

– Брось, отец, чухня это. Тут воровать-то есть чего? была бы нужна твоя клумба – ковриком свернули бы и вынесли. Поди, тащили что ни попадя.

– Поговори мне еще. Отродясь не крали с бэ-эм-зэ, не те у нас порядки. Начальство было о-го-го какое, крепкое, с традициями…

Голоса потерялись в наступившей тьме, растворились в блеклом свечении дальних фонарей. Вадим запустил плеер – из потемок вырвалась и задергалась механическая музыка.

* * *

Двери тамбура со стуком впустили их в бедную, но уютную комнату, где пламенел намотанной на асбестовую трубу спиралью кривоногий «козел». Обшарпанные табуреты, стол, топчан с ворохом ветхих тканьевых покрывал и ржавой от старости подушкой, тумбочка и короб фанерной полки-пенала – все носило следы истребительного времени. Рогатый черный телефон из эбонита – цифры на эмалевом кружке под диском полустерлись. Вадим поднял за шиворот с топчана замасленную до блеска телогрейку – из протершейся на локтях ткани выглядывала потемневшая, свалявшаяся вата. Кузьмич извлек из пенала жестянку с чаем, щедро засыпал в бурую от бесчисленных заварок литровую банку.

– Густой пьешь?

Вадим блуждал глазами по коллажу на стене. Сплошь вырезки из старых «Работниц» – дама с горностаем, девочка с персиками, монтажники-высотники, «Родина-Мать зовет», спортсменка, выгнувшаяся на бревне со сложным взмахом рук и откинутой назад ногой, с круглым гербом между маленьких литых грудей. Он приглушил и даже выключил плеер.

– У тебя прямо музей, Кузьмич.

– Нравится? – дед понюхал парок над налитой банкой, где наверху желтоватая пена смешалась с чаинками.

Озаренное восторгом лицо гимнастки солнечно улыбалось Вадиму, а седая мать-Родина глядела призывно и горестно. Он покачал головой:

– Да, чудно. Этим картинкам в обед сто лет. Давай и я чего-нибудь приклею. Девочек каких-нибудь.

– Садись. Поесть принес?

– Мамка собрала чего-то.

Едва разложили бутерброды на газете и налили чай в кружки через выпуклое ситечко, как на черном щите у входа замигала одна из ламп, а в коробке над щитом затренькал звонок – бззз, бззз, бззз, как будильник утром, когда самый сон, а надо идти… Вадим подхватился из-за стола, путаясь с длинной дубинкой, метнулся к кепке на вешалке, но Кузьмич остался равнодушен к трезвону.

– Сиди. Чего вскочил?

– Как «что»? Сигнализация! Пошли-ка, взглянем!

Вадим подозрительно выглянул в окно, выходящее на заводской двор. Там, если прильнуть носом к самому стеклу и заслонить свет с боков ладонями, виднелась пустота. Старательно и опасливо всматриваясь, Вадим засек какое-то неотчетливое движение – медленное, будто дверь раскачивалась под ветром. Тем временем старший напарник подошел к щиту и перекинул тумблер; звуки и вспышки прекратились.

– Показалось… – замялся Вадим в нерешительности между окном и дверью.

– Ночь, нет никого, – покивал Кузьмич согласно. – Все старое, то замыкает, то отвалится. Ты не беспокойся. Вон телефон, в случае чего нам позвонить «ноль-два» недолго.

– А-а, – успокаиваясь, Вадим выдал понятливую улыбку. – Твой бы «козел» не перемкнул, а то сгорим. Говорят, он кислород жрет.

– Не первый год обогреваемся, – важно покосился Кузьмич на «козла», – и возгораний не бывало. Грельник надежный, с бэ-эм-зэ. Мехзавод брака не гнал.

– Выйду, прогуляюсь, – спокойствие Кузьмича совершенно угладило боязнь Вадима, он старался выглядеть бывалым парнем и настоящим охранником – даже осанка, совсем недавно настороженная, даже пугливая, исправилась, и плечи стали шире.

– Что там смотреть? пусто и пусто. Простынешь в этой робе.

– Не-а, кровь горячая! – Вадим таки проломился сквозь тамбур и встал на крыльце гордо и грозно. Задор с него как-то неуловимо слинял, глаза забегали. Темный завод громоздился со всех сторон в угрюмом, неподвижном молчании, высясь стенами черного стекла и шершавого бетона. Ветер посвистывал негромко и жалобно, где-то звучал неровный, прерывистый жестяной скрип. Слегка покачивался фонарь в алюминиевом колпаке, вместе с ним колебались тени елей, дрожа на стенах.

За надгробными прямоугольниками корпусов, где-то далеко-далеко рдело, поднимаясь, зарево, и доносился издали рокочущий неровный гул – будто отсвет и отзвук боя, пылающего за горизонтом. Вадим тревожно пригляделся, но дальний гром и зарево постепенно угасли, растворяясь во тьме.

Когда Вадим вернулся, он застал Кузьмича за чтением газеты, в очках, перетянутых на переносице суровой ниткой. Старик был окутан дымом сигареты – вставленная в наборный мундштук из разноцветного плексигласа, та лежала поперек щербатой и грязной стеклянной пепельницы.

– Чай-то остыл. Ну, нашел кого?

– А телефон музейный ничего, работает? – чтобы не отвечать и не показывать, что он ходил наружу ради одной доблести, Вадим поднял тяжелую трубку на гладком толстом шнуре и поднес к уху. Из черной дырчатой чашки шел ровный непрерывный гудок. – Я позвоню.

– Звони, – равнодушный Кузьмич углубился в газету. Диск заклокотал, туго проворачиваясь на упругой пружине.

* * *

У Ирки Пилишиной гремела развеселая гулянка. Стол с питьем, посудой и закусками после нескольких атак обрел тот живописный вид, за которым обыкновенно следует пейзаж из опрокинутых стаканов, винных пятен, окурков в тарелке с костями и следами кетчупа и майонеза, надкусанных кусков хлеба заводской нарезки и выпавших изо рта шпрот. Шамиль и Мурат в самозабвении отплясывали что-то национальное под тягучую и сладкую, как шербет, песню. Окрашенная в розовый с подпалинами цвет Иришкина подруга фыркала и прихохатывала, пока бритый черноглазый атлет нашептывал ей на ухо. Ирка вынеслась из зала в прихожку, подхватила трубку:

– Але?

– С вами говорит рейхсканцелярия, у телефона Борман, – чужим и жестким прибалтийским голосом отчеканил Вадик.

На миг опешив, Иришка изогнулась, подбоченившись:

– Калюгин, ты придурок. Ты больной!

– И-гы-гы, – заржал Вадим. – Не спишь?

– Заснешь тут с вами.

– У тебя танцы? сделай погромче, а?

– Ты это не любишь. Слушай свое техно.

– У, на объекте не положено. Я под землей.

– Я ПОД ЗЕМЛЕЙ, – повторил, словно ревербератор, посторонний голос, и между повторами лился сухой песчаный шорох. – Я ПОД ЗЕМЛЕЙ. Я ПОД ЗЕМЛЕЙ.

– Тебя заело?.. Пошел ты на фиг!

– Ира, кто там? – подошел запыхавшийся, потный Шамиль. – Он тебя обидел?

– Это Борман из Берлина; на, поговори, – сунула ему трубку Ириша.

– Послушай, ты, Борман, если еще раз Ире позвонишь…

– Я ПОД ЗЕМЛЕЙ, – четко и холодно проговорил голос, после чего раздались короткие гудки.

– Шутник! – воззрился на трубку Шамиль. – Ты его знаешь? кто это?

– Нажрутся и звонят! – сердито пожала плечами Ириша. – Сколько раз на чужой номер попадают, все им какую-то Зину дай!.. Кофе хочешь?

– По-турецки! – щелкнул пальцами Шамиль.

* * *

– Таки перемкнуло, – трубка клацнула о контакты, Вадим недоуменно уперся взглядом в телефон. – Две линии запараллелились, что ли?.. Кузьмич, а нас не прослушивают?

– Раньше был первый отдел, прослушивал, – глаза деда всплыли над низко сдвинутыми очками. – Болтун – находка для шпиона. И слова всякие…

– Ага, и политические анекдоты.

– Ну, по телефону их рассказывать – дураков не было. А вот за рейхсканцелярию взгрели бы по первое число.

– Это ж анекдот, про Штирлица! чего тут такого?

– Про Штирлица анекдот, а про Бормана – нет, – кустистые брови Кузьмича недобро нависли над глазами. – Нечего врагов вслух поминать, из пекла звать. Вы, нынешние – люди без понятия… Садись-ка за чай, закуси!

* * *

Зябким утром сменщики, принявшие дежурство, с зевотой отправились обходить предназначенное на слом обширное хозяйство. Покидая завод, Вадим оглянулся – запущенная, неухоженная территория выглядела сонно и скучно.

А на воротах, где вчера красовались одни реплики противоборствующих групп молодняка, чернела большая, жирно намалеванная надпись – «ЗИГ ХАЙЛЬ!»

– Ах, погань! – беспомощно всплеснул Кузьмич руками. – И когда успел, сволочуга!.. Погоди, у меня баночка краски есть, замажем.

– Засохла уже, – попробовал Вадим пальцем. – И возиться долго.

– Да… – Кузьмич замер на вдохе, а потом разразился почти криком: – …да разве можно, чтоб на бэ-эм-зэ это красовалось?! Раньше б за такое безо всяких особистов разыскали! ногтями бы отскребать заставили!

– Ты не кипятись, – Вадим топтался неуверенно. – Ребята дурью маялись, подумаешь…

– Это – дурь?! – тыкал в гневе пальцем Кузьмич. – Мы по две смены за станком стояли, в цеху спали, чтоб этих слов тут – не было! а сколько наших полегло?! Рейхсканцелярия! как у тебя язык-то повернулся?!..

– Ну извини, Кузьмич, – виновато скривив губы, Вадим потупился. – Вылетело не подумавши. С кем не бывает…

– Бывает! если нету совести, – видя раскаяние напарника, Кузьмич немного угомонился, но оставался строг и насуплен. – Тут один дежурил до тебя – его работа! У, вражина лютая… Пять минут его послушаешь – и не поймешь, в оккупации ты или где. Все книжки про фашистов читал…

– Уговорил, – мотнул головой Вадим. – Где твоя краска? и еще кисть надо.

* * *

– Что, отцову машину красил? – веселым мотыльком порхнула из подъезда Иришка и плюхнулась рядом с Вадимом на скамейку. – Ффу, чем от тебя пахнет?

– Ракетное топливо, – Вадим сжал измазанные пальцы в кулаки. – Очень ядовитое, железо прожигает. Была чрезвычайная ситуация…

– Хорош заливать, космонавт. Я б тебе и керогаз не доверила, а то полдома разорвет. Что ты звонить удумал среди ночи? Ты больше так не делай. Ладно?

– А че, я их спугнул?

– А вот это не твое дело, ты еще сопливый их пугать, – недовольно встала Иришка.

– Ир, прости, я отравился! – завопил Вадим, в раскаянии размахивая руками. – Я этих… паров надышался! я не соображал!

– Токсикоман, – обронила она милостиво, но сесть обратно не соблаговолила.

– Ирааа, ты королева пятнадцатого дома!!

– Ну, соври еще, у тебя начало получаться.

– Да здравствует Ира Пилишина! Все голосуем за Пилишину!

Дверь балкона открылась, и выглянуло все то же брылястое мучнистое лицо в очках-лупах, с лиловым заскорузлым ртом, словно обсохшим ядовитыми слюнями:

– Сколько можно орать, покоя нет! Я сейчас позвоню! Весь рынок у нас прописался!

– А вас, – возвысила пронзительный голос Ирка, – никто не спрашивал!

– Шалава безродная! – пролаяла голова.

– Сам алкаш! – заводилась воодушевленная Ирка.

– Поживи с мое!

– Спасибо, обойдусь!

Вадим, самозабвенно закинув стриженую башку, заулюлюкал по-индейски, стуча указательным пальцем вверх-вниз по оттопыренным губам, потом вскочил, схватил Иришку за руку и потащил от подъезда. Она не унималась, упиралась и выкрикивала:

– А твоя старуха – ведьма!..

– Кончай. Береги нервные клетки.

– Никаких клеток не хватит, – фыркала Ирка, охорашиваясь и мало-помалу остывая. – Полон дом уродов. Я уеду отсюда! Меня в казино звали. Там такие бабки…

У ларька Вадим затормозил, широким жестом пригласив Иришку выбрать угощение из выставленных за стеклом лакомств. Она задумалась, нахмурив бровки и закусив зубами ноготь, а из остановившейся со скрежетом неопрятной и битой «копейки» с умилением выглянул давешний смуглый качок—громко чмокнув щепотью из толстых маслянистых пальцев, он метнул в Иру воздушный поцелуй и сложил губы куриной гузкой. Сидящий за рулем черныш согнулся и высунул голову на длинной кадыкастой шее, улыбаясь Вадиму обоймами белых огромных зубов. Ирка смущенно захихикала и сделала подъехавшим «привет-привет!» ладошкой, а затем подцепила под локоть сморщившегося Вадима и увлекла его подальше от ларька.

Она очень красиво грызла рожок с мороженым, похожий на факел олимпийского огня в серебристой фольге, облизывалась и хохотала, даже сбиваясь с шага и приседая, пока Вадим взахлеб рассказывал о своем секретном объекте – он взмахивал мороженым, изображая то надутого начальника объекта, то как он сам шел по тоннелю с фонариком, напряженно оглядываясь по сторонам, как попал ногами в лужу, как рапортовал и козырял.

И легкая, простая музыка лилась из динамика на ларьке, и юный, ломкий голос пел песню о поп-любви.

Солнце вырвалось из пелены и засияло во всю мощь, улица светилась витринами и улыбками рекламных щитов, и казалось, все глазеют на Вадима с Иркой – их провожали и сальные внимательные мужские взгляды из-за отливающих черно-синей тонировкой ветровых стекол, и возмущенные оглядки нравственных тетушек, и неприязненно-холодные, неподвижные взоры стариков за пыльными окнами, чего-то давно и тщетно выжидающих, как ящеры в засаде.

* * *

Небо вновь начало заволакивать дряблыми, низкими серыми тучами. Дома и улицы покрыло тусклой тенью, как слоем пепла, и даже краски поблекли, будто панораму мира кто-то перевел в черно-белое изображение.

Серый человек в дедовской кепке и старомодном пальто наблюдал за миром спокойно и осторожно – стоя у давно не мытого, треснутого окна, он слегка отодвинул двумя пальцами полуистлевшую гардину и смотрел в захламленный двор-колодец, тщательно ощупывая его углы острым взглядом. Одна фрамуга до половины была заклеена желтой от старости газетой, но Серого не смущала узость поля зрения. Ему хватало и небольшого просвета в окне, чтобы убедиться – двор спокоен, даже мертв. Проржавевший остов легковушки без дверей и стекол, железная бочка с захрясшим гудроном, груда битого кирпича и отколотого вместе с цементом кафеля, расщепленные обломки досок, выброшенные из окон пакеты с мусором – непролазная свалка.

Звуки города доносились сюда глухо и слабо. Подняв глаза к бесцветному небу, натянутому между жестяными желобами по краям крыш, Серый чуть прищурился, вслушиваясь: издали донеслись неровные, протяжные громовые раскаты. Они нравились Серому, он их приветствовал чуть заметной злобной улыбкой.

Когда он отошел от окна, занавеска обвисла, и щель сузилась до минимума. Тот свет, что вяло лился из окна, подчеркивал полную разруху в помещении. Выцветшие обои в нелепых крупных лилиях были ободраны, обнажая подклейку из таких же ржавых старых газет, что на окне; доски пола кое-где выломаны, видны темные брусья поперечного настила. На полу сор и бесполезные вещицы – растрепанные и растоптанные книги, расколотая чашка, облезлая женская шапочка. Диван изорван, как если бы его терзала сотня кошек; торчат пружины.

Взяв древний гнутый стул, Серый старательно утвердил его на дырявом полу у голого стола, где стоял реликтовый приемник с затянутым тканью динамиком, бессмысленно выпученным глазом индикатора и круглой ручкой настройки под полукругом поисковой шкалы.

Серый манипулировал с приемником неторопливо и уверенно. Хотя глаза его оставались пристально-бесчувственными, лицо невольно выдавало нетерпение и даже слабые порывы раздражения. Что-то не поддавалось его усилиям; он снял кепку и пригладил прямые светлые волосы, затем продолжил свою настойчивую возню. Щелчок. В глазах Серого отразился медленно разгоревшийся зеленый огонек индикатора, и прищур век стал довольным. Удалось.

Удача прозвучала скрипом эфира и неразборчивыми голосами, которые пробивались из динамика возгласами, бормотанием, сладким мурлыканьем – но рука поворачивала регулятор, стрелка ползла по облупившейся от древности, едва читаемой шкале, горевшей изнутри беспокойным оранжевым светом. Марш, бряцанье литавр. Затем – голос, без выражения и довольно редко повторяющий вдали одно-единственное слово, как зов маяка, что-то вроде «Контерт… Контерт… Контерт…»

– Да, да, – прошептал Серый, почти приникнув к динамику и облегченно закрыв глаза.

– Гут, – сухо отрезал голос. Затем он принялся с паузами выговаривать числа: «Сем тысач шестсот сорок два. Тысача нолль двенатцат. Нолль двести нолль четыре…»

Серый лихорадочно записывал вслед за голосом, иногда морщась от помех, перебивающих неживые слова из динамика.

– Повторите с ноль пятьсот. Да. Понял.

Приемник запел под ретро-музыку женским голосом, соблазнительным и ласковым. Серый что-то быстро вычислял, вычеркивая и дописывая на своей бумажке, затем беззвучно прочитал итог. Лицо его смягчилось и разгладилось, насколько это может сделать презрительная и высокомерная маска. Надев и аккуратно оправив на голове кепку, он встал и спрятал листок в карман пальто, потом огляделся, подыскивая предмет потяжелее. Приемник продолжал петь мяукающим голоском, обещая нечто сказочное. Серый поднял его шнур, дохло свисавший к полу и никак не связанный с розеткой, дернул, потом рванул резко и сильно – шнур оторвался, но приемник пел и заливался нежным женским смехом.

Комната поплыла по кругу; облезлые лилии, страницы рваных книг, витки пружин настойчиво лезли, выпирали, громоздясь и искажаясь. Глухой неясный голос сильно произнес, подавляя женское пение: «Ты призван, призван. Ты призрак! Приказ… приказ…»

Серый выбрал из кучи обрезок дюймовой водопроводной трубы с коленом, похожий на клюку, замахнулся и обрушил его на лакированный корпус. Приемник крякнул, музыка оборвалась, и дамочка с неженской яростью заголосила: «Швайне! Фер-флюхте швайне!!», но тут новый взмах и треск заставили ее умолкнуть. Весело оскалившись, Серый крушил и крошил приемник, пока не сбросил его дребезги со стола. Откинув трубу и отряхнув руки, Серый коротко и церемонно поклонился на прощание и вышел, со стуком открыв дверь ногой.

Обшарпанный подъезд встретил его уходящими вниз крутыми лестничными маршами; на одной из площадок к нему повернулись, неприятные лица трех курящих парней с банками в руках.

– Уууу. Здорово, мужик.

Лицо Серого осталось вежливым и бесстрастным; он лишь поиграл пальцами правой руки. Слабо, далеко послышалось недавнее пение и женский смех. Последовала вспышка, лестница перевернулась и косо встал потолок.

Серый не спеша спускался дальше по лестнице, а двое парней нагнулись над третьим, с трудом поднимающим от пола разбитое лицо. На ниже лежащей площадке Серый чуть замедлил шаг и полуобернулся:

– Вы что-то хотели сказать? – пальцы разминались, словно сгоняли с себя онемение от тяжелой работы.

– Н-нет, – упавший сплюнул кровью.

– Я так и думал, – Серый исчез за ступенями.

* * *

Это был частный сектор – череда деревянных одноэтажных домов с шиферными крышами уголком, порой с резными наличниками на трех окнах, по-деревенски глядящих на улицу. Через заборы перевешивались облетающие яблони, брела от колонки бабушка с ведром, из квадратного выреза в подворотне выглянула рыжая кудлатая дворняга.

Серый в своем наряде полувековой давности смотрелся здесь вполне уместно, будто вошел в ту часть города, что сохраняли специально для него. Атмосферу нарушал не Серый, а высокий новорусский коттедж с претенциозным забором, вбитый в порядок домов сельского фасона. Вычурные кованые острия по верху забора, спутниковая антенна и иномарка у глухих железных врат, растопырившая во все стороны дверцы и капот с багажником, объемистый хозяин в буром свитере и синем комбезе с помочами, приподнявший арбузно-круглую голову – все это вкупе с блестящей черной псиной выглядело чужим, насильно встроенным в патриархальный быт городских задворок. Холеный пес зарычал, оскалив зубы; его хозяин пошевелил мясистыми ушами и зычно втянул носом.

Серый едва удостоил их взглядом и сделал брезгливое движение губами, издав шипение. Хозяин спрятал голову под капот и зарылся в мотор.

Проулок пригласил свернуть налево. Забор здесь покосился, калитка накренилась. Поворотом кольца подняв щеколду, Серый вошел в сырой дворик с проложенными для прохода досками и штабелем палок, прежде бывших подпорками для помидоров, а теперь накрытых лоскутом рубероида. Выбежал пухлый щенок и тявкнул на Серого, на всякий случай все же виляя хвостом. За щенком появилась недоверчивая и всклокоченная курица. Наконец из двери вылез здешний житель – сутулый старикан с торчащей вперед клокастой бородой, лысоватый и сморщенный.

– Вам что нужно? – старичок пока не решил, следует ему быть гостеприимным или наоборот, поэтому вел себя нейтрально, не показывая, что визит незнакомца нарушил его любимое одиночество.

– Здравствуй, Поляков, – рассматривая деда как любопытную вещицу, четко и негромко выговорил Серый. – Я должен передать тебе привет, – он подошел ближе и еще тише произнес, – от штурмбаннфюрера Кирша.

Старик отступил на шаг в прихожую и нервно утерся ладонью, словно просыпаясь; рот его приоткрылся с бессмысленным «Э-э-э…», он встряхнул головой, как бы ожидая, что пришелец сгинет.

– Вы… из органов? – Нет.

– Как же… ох, господи… Кирш-то ведь… помер давно! – почти вскрикнул старик.

– Убит. И ты это видел, верно?

– Да… да… при мне было. Он только охнул… и упал. Сразу и скончался, – лепетал дедок, дрожа бородкой.

– Он был храбрый офицер, – наступал Серый, загоняя старца все глубже в прихожую, – а ты был хороший полицай, Поляков. Кирш помнит твою службу, он тобой доволен. Кажется, речь шла о том, чтобы представить тебя к награде…

– Так точно… яволь! – заморгав, старик выпрямился с подобострастной улыбочкой.

– Молодец, – прохладно похвалил Серый. – Пора за работу, Поляков. Ты готов?

– Рад стараться! – старикан словно помолодел. – Господи, наконец дождался! Не забыли меня, радость-то какая!.. А я особистов обманул, хе-хе, – задребезжал он хитрым смешком, заискивающе подмигивая Серому, – я партизаном записался! Недаром говорил герр штурмбаннфюрер: «Полякофф, ты хитрая лисица!»

– Хватит болтать, – осек Серый. – Оружие. Взрывчатка. Транспорт. Мне нужно немедленно. Шагом марш!

* * *

– Вот он, вот он, – в гараже дедок сдернул брезент со старинного большого мотоцикла. – Я сейчас не езжу, глаза плохие, но чищу, смазываю. И бензин есть! Я как чуял, что понадобится…

Откинулся железный люк, открывая прямоугольник света, над проемом свесился старик, стоящий на коленях и упершийся в края ладонями, а Серый закурил, лишь слегка опустив взгляд.

– Все туточки. Все целое, исправное. Из схрона, из леса таскал по штучке, тайком. Мало ли зачем пригодится. Рыбу глушить или, в случае чего, себя оборонить…

Кряхтя, взбирался он из погреба по лестнице, выкладывая к ногам Серого увесистые упакованные коробки, нечто угловатое и заботливо обернутое; выложив, отдувался, кашлял и потирал грудь, поглядывая снизу вверх – похвалят ли его за усердие?

– Дряхлый стал… задыхаюсь… Но я еще могу! Что, герр официр, пришло наше время? Ох, сколько лет я ждал, чтобы их… – он с ненавистью придавил и растер что-то невидимое кулаком в ладони.

– Именно так, – кивнул Серый. – Это все?

– Да, извольте видеть.

– Очень хорошо, Поляков, – Серый поощрил его улыбкой, разворачивая пергаментную обертку пистолета-пулемета МП-40 и вставляя магазин. – Знаешь, что делают с больными собаками?

– А?.. – непонимающе и радостно ощерил редкие зубы старик, торча головой и плечами из люка.

– Их милосердно усыпляют, – передернул Серый затвор. – Говоришь, исправное?.. – с этими словами Серый пнул старика в лицо. Тот сорвался с лестницы и с отрывистым сдавленным криком рухнул вниз. Из тьмы погреба понеслись надрывные стоны:

– Аааа… Аааа… герр официр!.. за что?!

Серый дал короткую очередь, и внизу смолкло. Щенок шарахнулся от двери гаража, заскулил, а курица взволнованно заквохтала и заспешила прочь.

– Я же сказал – милосердно, – добавил Серый серьезным тоном, закрывая люк.

* * *

Новый русский вынулся из мотора и удивленно проводил глазами молодого человека на массивном старом мотоцикле – наушники кепки застегнуты под подбородком, на глазах допотопные очки, кожаной окантовкой плотно прилежащие к лицу; за спиной – утянутый эластичными шнурами груз в брезенте.

Черный пес беспокойно поерзал, а потом завыл тоскливо и протяжно.

– Э, Герцог, ты чего? ну-ка, заткнулся!..

А Серый несся по улицам, как властелин; на более свободных участках трассы он буквально царил, попирая асфальт грубыми покрышками, но вот машины сгустились вокруг него, закрыли бортами; автомобильная лавина сгрудилась у светофора – пестрый селевый поток, упершийся в плотину, грызущий ее своими нетерпеливыми звуками, чтобы прорваться, хлынуть в трещины, рассекающие мозаику кварталов. Сигнал! Машины ринулись, их возросший гул смешался с дальним громовым раскатом, и солнце покатилось к горизонту, косо озаряя плоскости крыш и голый лес телевизионных антенн.

* * *

Он был слышен издалека, но почти не виден в заполнивших улицу сумерках, потому что шел с погашенной фарой, а яркие глаза легковушек и грузовиков скрывали его уверенный ход от людей на тротуарах. С рычащим клокотанием мотора тяжелый байк неожиданно пронесся почти впритирку к бордюру, испугав Иришку и обозлив Вадима – он оглянулся вслед лихачу и гаркнул: «Ты, ур-род!!.. И шею свернешь от коня своего!», – но увидел лишь исчезающий светлый силуэт в седле, с головой, покрытой каким-то блином вместо шлема. Голова в наушниках дернулась, на миг блеснув в пробуждающемся свете уличных фонарей стеклами древних очков – и мотоциклист умчался, пропал из глаз.

– Носятся как бешеные, – пробурчал Вадим, одетый в форму охранника, и попытался обнять Ирку, но между парнем и девушкой глупо замешалась висевшая на плече у Вадима сумка. Ирка вывернулась и со смехом ускользнула, на бегу помахав ему. Недовольно промычав, Вадим вздохнул с изнеможением и зашагал в другую сторону.

* * *

– Чтой-то ты принес? – с интересом приблизился бочком Кузьмич, пока Вадим прилаживал на стену свой вклад в коллаж. Младший напарник напоследок разгладил наклейку и попятился, любуясь. Это была картинка от коробки с моделью танка – Т-34 мчит по проселку, раздувая пыль, а на поле в стороне горит, опустив пушку, подбитая «Пантера».

– Годится, – удовлетворенно покивал Кузьмич. – Можно и девушек клеить, только хороших. Вон там, ближе к физкультурнице, ей для компании.

– «Как много девушек хороших, как много хитростей у них», – декламируя, Вадим придирчиво глядел на дело рук своих, прикидывая, не нарушил ли он композицию. – Посмотрим… А к чаю у меня печенье есть, будешь?

– Нам тут, Вадим, какие-то шинели выдали; примерь, – показал Кузьмич на обвитые бечевкой рыже-серые скатки, лежащие на топчане. – Где-то они на складе отсырели…

– Не, нормально, – натянув шинель, Вадим подвигался в ней телом, пробуя, удобна ли. – Мы как два партизана.

Щит сигнализации вдруг замигал недобрым огоньком. Кузьмич пощелкал переключателем, но лампочка моргала и моргала.

– Может, позвонить в ментовку? – обеспокоенно спросил Вадим. Он посмотрел на окно так, словно слышал, как уже выносят и через забор валят в кузов дорогой цветмет. – Или куда там звонить надо, Кузьмич?.. Мы раз на это плюнем, два, а там и кража!

– Ничего. Сейчас потухнет. Так всегда, – забормотал дед, выглядывая через мутное стекло наружу. За окном сильно смерклось. Корпуса и похожие на виселицы фонари угольными силуэтами впечатались в темно-синее небо, рдеющее по краю закатным огнем.

– Чего – всегда? – чуть рассерженно спросил Вадим.

– Ну, так, – старик прошаркал к шкафчику, достал кипятильник. – Повечеряем, и на боковую.

– И телефон глючит, – покосился Вадим на аппарат, из-за высоких рычажков-контактов здорово похожий на голову лося. – Отрежет нас, и никуда не пробьемся. А если Брыкин проверит? Скажет – вас там не было, и пинка под зад.

– Брыкин ночью спит, – убедительно, как маленькому, сказал Кузьмич. – А позвонит, так проснемся. Я к телефону корабельную сирену подключил – не захочешь, а вскочишь.

– Не, я все же пойду посмотрю, – Вадим подтянул ремень и потрогал резиновую рукоять дубинки. – Это какой цех сигналит?

– Сиди, не ходи, – поманил к столу дед.

– Ты, Кузьмич, на пенсии, а я на ставке, – сердито разъяснил Вадим. – С тебя спрос, как с покойника, а меня трясти будут.

– Послушай-ка, – тихо сказал старик. – Я тут сорок семь лет, от гудка до гудка проработал, и много чего знаю. Сказано: «Сидеть и караулить» – вот и делай, что велят.

Где-то за стенами дежурки глухо проурчал и стих автомобильный двигатель. Послышался невнятный гомон голосов и стук шагов. Показав прижатым ко рту пальцем «Тсссс!», Вадим на цыпочках прошел сквозь темный тамбур и неслышно приоткрыл дверь во двор.

Но ворота были закрыты, на заводском дворе ни души. Голоса и шаги, затихая, удалялись от дежурки по пустому месту. Ветер свистнул, плечи Вадима тряхнуло ознобом – бррр! – и он поспешно затворил дверь.

– Поймал? – с хитрецой спросил Кузьмич, заваривая чай, когда растерянный напарник вернулся из тамбура.

– Там кто-то был, – шепнул Вадим, словно боясь, что его услышат.

– Был, не был, тебе что за беда? – Кузьмич выглядел равнодушным, но при этом как-то прятал взгляд.

И снова снаружи – приглушенный рокот мотора, опять шорох подошв и невнятные разговоры.

– Это ж целая банда! две бригады! – проговорил Вадим панически, не зная, куда кинуться. – Ползавода сопрут, как потом отчитываться будем?!.. Кузьмич, запирай на замок, гаси свет! Отсидимся. Я сейчас позвоню!

Вадим взялся за телефон.

– Алло, милиция? – спросил он, когда после недолгих гудков на том конце сняли трубку. Кузьмич молча усмехался, будто его ничего не касалось, и не ходили по заводу воры.

– Заводоуправление, Мелехов у телефона, – ответил четкий мужской голос. – Говорите.

– Извините, – Вадим бросил трубку и, чертыхаясь, повторил набор, губами проговаривая: «Ноль, два!»

– Алло, это милиция?!

– Прекратите шутить, – отрезал голос. – В военное время за такие шуточки наказывают по всей строгости.

– Это пост охраны! – выкрикнул Вадим. – Дежурный Калюгин! На территорию проникли…

– Плохой вы дежурный, товарищ Калюгин, – в голосе появился оттенок презрения. – Посторонних на заводе нет. Несите службу и не отрывайте от дела занятых людей.

Щелкнул контакт, связь прервалась. Вадим выпучился на Кузьмича:

– Ты… почему не сказал, что завод работает?!

– Кому работает, кому и нет, – уклончиво ответил Кузьмич. – С Мелеховым говорил?

– Кто такой Мелехов?

– Главный инженер. Жесткий мужик; ты в третий раз его не беспокой – костей не соберешь. Он в ночную смену старший.

– Дурь какая-то. Чего-то он мне про военное время понес… Заказ оборонки, что ли? А шеф завод на снос купил.

– Заказ, заказ, – покивал Кузьмич, – большой заказ. Время-то какое, сам знаешь.

– Тогда тем более надо пройти по заводу, – приободрившись, Вадим шагнул к выходу. – Если положено, то надо. Покажем, что мы не чаи гоняем.

– А я бы не пошел, – предложил Кузьмич свой вариант. – Если Мелехов на аппарате, значит и смотреть нечего.

Вадим спорить не стал, но поступил по-своему.

* * *

На заводском дворе было не черным-черно, а как-то тускло, словно ночное мерцание города отражалось от низкого облачного покрова, и тот излучал рассеянное серовато-синее свечение, поглощая тени и размывая контуры. В этих расплывчатых потемках шла к цехам очередная группа ночной смены. Матовые стекла некоторых цехов тлели слабым светом, будто в цехах горели свечи, а не лампы – но свет этот был мутно-голубым, газовым. Завод освещался не ярче, чем кухня – одной горелкой на плите. Мимо Вадима протопал, поспешая, какой-то работяга—тень промелькнула, и все. Но, пройдя на несколько метров вперед, человек остановился – зыбкий, теряющийся в тусклом свете окон.

– Браток, закурить не найдется? – голос был шуршащий, глуховатый.

Вадим достал пачку, протянул. Почти невидимая рука метко и беззвучно вытянула сигарету. Чиркнула и зашипела спичка. В быстро погасшем огне на миг проступило серое, высохшее лицо с провалами глазниц.

– Американские, «второй фронт»? – пустив дым, спросил рабочий.

– Коля, опаздываем, – позвали рабочего издали. – Все бы тебе перекур; гляди – бронь снимут.

– Спасибо, друг, – обронил рабочий, уходя. – За мной не пропадет.

* * *

Вадим, изумленно озираясь, шел сквозь сине-серые потемки, ориентируясь по окнам корпусов. Немой и глухой вечером, ночью завод ожил – доносился лязг металла, визг фрезы, уханье пресса, но звуки гасли, как в тумане. Вадим походя заглядывал в открытые ворота цехов – в неярком освещении виднелись тумбы станков, у каждого стоял рабочий. На заводских путях по-великански сипел черный паровоз; безликие фигуры грузчиков перекладывали в вагон с тележки тяжелые ящики.

– Товарищ Калюгин? – раздалось вдруг прямо за спиной. Вадим поспешно обернулся и увидел мужчину в старомодном костюме и темной кепке – «восьмиклинке». Лицо подошедшего почти скрывала тень козырька, но голос звучал твердо, и Вадим узнал человека по голосу.

– Вы – Мелехов?

– Так точно. Николай Матвеевич меня зовут. Продолжайте обход, я пройдусь с вами.

* * *

– Вижу, вы у нас впервые, – заговорил главный инженер по дороге. – Я нашел вашу фамилию по табелю. Кузьмич ввел вас в курс дела? проинструктировал?

– Ну… да. Показал завод. Но не сказал, что есть ночная смена.

– Он умеет помалкивать. Надежный человек. И превосходный токарь, должен заметить. Когда придет время, возьму его на работу, в третий цех.

– А что, – полюбопытствовал Вадим, – Кузьмич про заказ толковал? Хозяин, Брыкин, вроде, связан с автобизнесом – не запчасти к легковым клепаете?

– Нет, – просто ответил Мелехов, – мы изготовляем оружие.

– Ммм, понятно, – после паузы сказал Вадим нарочито безразличным голосом, чтоб не показать испуга. Слова прозвучали так фальшиво, что Вадим испугался еще больше и скосился на Мелехова – не почуял ли тот страха?..

– Не сочтите за громкие слова, товарищ Калюгин, – продолжил главный инженер, – но мы здесь куем оружие победы. Идет война. Враг в нашем доме.

Вдали, за заводским забором, над домами – и даже дальше, за краем земли, – полыхнуло красное зарево и послышался долгий и низкий прерывистый грохот. Сполох выхватил лицо Мелехова из полутьмы – оно словно состояло из костей и кожи, а глаза ввалились, как у того рабочего.

– Здесь мы с вами расстаемся, – остановился Мелехов. – Если что – заходите в заводоуправление, пообщаемся.

И главный инженер растаял в темноте.

* * *

Вадим в глубочайшей задумчивости возвратился к Кузьмичу, в табачном дыму читавшему газеты.

– Как, в порядке? – Кузьмич мельком посмотрел на него поверх очков.

– Нормалек, завод работает, – не по настроению бодро отозвался Вадим. – Чай-то остыл, подогреть бы. Я тут Мелехова встретил, потрепался с ним. Че он такой зачуханный – работает много?

– Он был… – настороженно взглянув на Вадима, Кузьмич замялся, жуя губами, – на пенсии. На отдыхе. Да вот опять понадобился, вызвали.

– Ясно, на пенсию не разгуляешься, – балагурил Вадим, вонзая вилку кипятильника в розетку и заглядывая в почерневшую банку. – Подкалымить – святое дело. Кузьмич, он и тебя запрячь хочет, знаешь?

– Знаю. Настанет день – пойду к нему в токари. Так-то лучше, чем пеньком сидеть и глядеть, как завод разваливается.

– Верно, Кузьмич! Работа – это бабки! – Вадим прищелкнул языком. – Слышь, он вроде не старый, ваш Мелехов – чего на пенсию-то вышел?

– Инфаркт. Он себя не жалел, для людей, для производства старался. Помню, в сорок втором…

– Какой сорок второй, отец?! Это склероз у тебя, таблетки пить надо. Ему от силы пятьдесят с хвостиком.

– Пятьдесят три ему, – вздохнул Кузьмич. – И так всегда. Так всегда. А мне уж восемьдесят два. Да, сынок, склероз—года путаю. Заварка там, в жестянке.

* * *

Под утро, как небо просветлело, вновь заурчали моторы автобусов, и через двор к воротам повалил народ. Вадим поглядел на уходящих мельком; грязное стекло не позволяло ясно видеть – тени, тени, целая толпа теней.

Потянувшись с хрустом и зевнув нараспашку, Вадим вывалился на крыльцо. Рассвет сегодня не удался – облачная хмарь висела сплошным покровом, синевато-серая мгла не рассеивалась, все кругом выглядело померкшим и бесцветным. По пустынному двору ветер гонял бумажки, за колючим забором оживала улица. Завод вновь стал тихим и безжизненным.

Время дежурства еще не истекло, и Вадим решил прогуляться до заводоуправления, проверить, хорошо ли заперто.

Но там не было заперто вовсе.

Он сперва с недоумением, затем беспокойно шел по запыленным, заброшенным серым коридорам, совался в распахнутые двери кабинетов – мебели нет, там-сям захламлено какими-то обломками, розетки выдраны, провода торчат змеиными языками.

В холле второго этажа его встретил косо висящий на одном гвозде красный стенд с выцветшими фотографиями. «Работники Механического завода имени С. М. Кирова, удостоенные…» – дальше сорвано. Вадим приблизился, пробегая глазами по фото – и замер, встретив очень знакомое лицо.

Правда, здесь лицо было волевым и бодрым, а костюм и галстук – новыми.

– Мелехов Николай Матвеевич, – прочитал Вадим шепотом, – родился в тысяча девятьсот четвертом, умер… умер…

– Я ПОД ЗЕМЛЕЙ, – раздалось за спиной, как раньше в телефоне, и на спину Вадима легла тень подошедшего сзади; готовый закричать, Вадим резко обернулся с ужасом и замер – никого!..

Он мухой вылетел из заводоуправления, споткнувшись, чуть не загремев со ступеней. Вадим дышал, как после кросса, и дыхание заглушало ему все прочие звуки.

* * *

В пасмурной утренней мгле Вадим спешил вдоль заводской стены к остановке, порой затравленно оглядываясь. Он почти бежал, виляя между сгорбленных темных людей, идущих в ту же сторону.

У остановки урчал автобус, поджидая пассажиров. Вадим запрыгнул за мгновение до того, как сомкнулись дверные створки-гармошки, и озираясь, перевел дыхание. Вид салона его не обрадовал. Он даже сделал пугливое движение назад, будто хотел вернуться наружу, на тротуар, но поздно – автобус набирал скорость, за пыльными стеклами все быстрей мелькали голые деревья и тусклые одноцветные дома, на черных окнах которых белели диагональные кресты.

Люди в автобусе сидели и стояли—молча, недвижимо. Лица их были земляного цвета, глаза – запавшие, тусклые и немигающие, одежды – простые, даже бедные. Никто не взглянул на Вадима – он забился в закуток позади задней двери, отделенный поручнем, присел на корточки и опустил лицо, чтоб стать как можно незаметнее, чтоб даже случайно ни с кем не встретиться глазами.

На остановке люди в салоне зашевелились, вставая и двигаясь к дверям—так же безмолвно, как ехали. Оставшись один, Вадим осмелел. Сначала он вскинул голову, затем поднялся и осторожно выглянул. Автобус стоял в сумерках непогоды у ворот кладбища. За железными стержнями забора виднелись кресты и надгробия в оградках. Вышедшие вливались в ворота, расходясь по дорожкам погоста, и один за другим исчезали за облетевшими кустами, в сырости тумана. Вдали, за кладбищем, громыхало, как в грозу. То и дело мглистая пелена у горизонта озарялась ржаво-красными расплывчатыми зарницами.

– Э, шеф, мы дальше-то поедем? – набравшись храбрости, Вадим прошел вдоль салона к месту водителя. Там никого не было. Пока он размышлял, куда подевался шофер, издали донесся тяжелый, гулкий свист – этот звук приближался со скоростью летящего снаряда. Вадим не успел выскочить – только присел и закрыл голову руками.

Тут оглушительно грохнуло; в окна автобуса, вышибая стекла, ворвался пламенный свет, а следом – черная тьма. Когда Вадим встал среди стеклянных осколков, с разинутым ртом, потряхивая головой, слева над бровью у него наискось алела неглубокая рана, сочащаяся кровью. Дольше он ждать не стал – выскочил из автобуса с выбитыми стеклами, просевшего на спущенных шинах, наскоро осмотрелся и бегом бросился в сторону города, подальше от гремящего за горизонтом поля битвы.

Позади, на кладбище, дымилась воронка от взрыва. На выброшенной снарядом земле лежала красная звезда, сбитая с надгробия.

* * *

Над площадкой позади разбитого сарая веял мутный пепельный ветер. Лица, фигуры – все выглядело полустертым и неясным, словно в дыму. Серого провожали торопливо, наспех, но не забыли напутствовать как следует. Офицер похлопал его по плечу: «Гут, гут», кто-то из солдат протянул фляжку, подмигнув и пояснив: «Шнапс!», – и Серый, сидя в седле мотоцикла, хорошенько приложился, на закуску утерев губы рукавом. Он свирепо глядел вперед, где за проволочным заграждением мерцал огнем и гремел насквозь простреливаемый мертвый простор. Затем офицер веско промолвил: «Помни, тебе порусщен важный заданий. Бут твердым как сталь» – и отступил, взмахом руки показывая пулеметному расчету, что пора прикрыть парня, отправляемого на ту сторону.

Серый вырулил из-за укрытия и, вскинувшись на бруствер, пролетел на мотоцикле несколько метров по воздуху, а приземлившись, понесся на большой скорости, ловко объезжая воронки и сгоревшие танки. С противоположной стороны поля застрекотали пулеметы; артиллеристы на позициях стали разворачивать орудия, чтобы сосредоточить огонь на выскочившей из-за колючей проволоки цели. Разрывы снарядов заставляли Серого пригибаться к рулю и резко поворачивать, но он упрямо двигался через поле, исступленно крича что-то оскаленным ртом. Его вопли едва пробивались сквозь неровный гром боя – «Сейчас! Сейчас! Я прорвусь! Да! да! Сейчас! Прорвусь!»

Последняя вспышка была особенно яркой, он инстинктивно сжал веки, пытаясь спастись от острого, невыносимого света, застилавшего зрение.

* * *

Улицы были тяжело и пасмурно затоплены серостью и синевой, скрывавшей краски. Вадим шел, видя перед собой плавно расступавшихся прохожих, и тротуар покачивался, колебался в такт его поступи. Воздух, как вода, заглушал уличные шумы – от проходящих слышались обрывки разговоров:

– …письмо прислал, пишет, что посылку получил…

– …Варе похоронка пришла, она и слегла…

– …в сад упала бомба и не разорвалась…

– …у нее крупа есть, сахар…

– …швейные иглы привез, хочет на хлеб сменять.

Вадим часто оглядывался. Лица прохожих были серы и суровы, на всех застыли ожидание и озабоченность. По проезжей части с глухим топотом прошагал отряд солдат с винтовками и вещмешками за спиной, уходя в ту сторону, где над горизонтом мерцало зарево. Беспокойно посматривая по сторонам, Вадим поднялся по ступенькам в магазин; внутри было темно и тесно, нахохленные люди стояли в очереди к прилавку – там, между пустых закругленных витринок, знакомый Вадиму бритоголовый охранник с черным ободком усов и бородки вокруг рта, в фартуке, взвешивал мелкие покупки и сбрасывал их в подставленные мешочки покупателей. Вот у прилавка оказался давешний дедок, которого Вадим видел пойманным на краже пачки вермишели, и продавец высунулся к нему над левой чашкой весов:

– Карточки, гражданин.

– Вы взвешивайте, взвешивайте, – потерянно забормотал дедок, роясь в кармане.

– Покажем карточки, и я отрежу.

– Украли! – ахнув, запричитал дед, суетливо дергаясь на месте. – Ой-йо, ты боже мой!.. Вытащили карточки! ооох, ироды!..

– Тогда не задерживаем, вся очередь ждет.

– И женины тоже вытащили! Я всегда на двоих хлеб беру, вы ж меня помните! Ах, холера, ворюги проклятые!..

– Обращайтесь, гражданин, в милицию. Следующий!

– Постойте, – дед схватился за прилавок, – какая милиция? а хлеб-то, хлеб? Что я есть буду?!

– Это меня не касается, – бритый помахал ладонью, отгоняя надоедливого, и поманил к весам тетку, замотанную в платок.

– Отпустите, Христа ради! У меня бабка не ходит! – умоляюще вопил дедок.

– Не положено. Идите куда следует, пишите заявление. Я вам что, от себя отрезать должен?..

Очередь взирала на скандал устало и безнадежно; лишь иногда люди перешептывались, вздыхая и сочувственно покачивая головами.

– Хотите, на колени встану?!

– Не загораживайте рабочее место! – повысил голос бритоголовый. – Уходите, гражданин, не мешайте.

– Зачем вы, – прорвало Вадима, – пожилого человека гоните?

– А вы встаньте в очередь, – нехорошо взглянул на него бритоголовый. – И не шумите, вы тут не на улице.

– Морду наел! – отступая, выпалил дедок с бессильной злобой. – На фронт тебя надо! Окопался здесь, крыса!

– Я, гражданин, на инвалидности, – веско заметил бритоголовый и повел богатырскими плечами, чем-то прочно и солидно скрипнув внутри.

– Одноногий, что ли? – сощурившись, Вадим придвинулся к прилавку.

– Сейчас закроюсь на прием товара, – с гнусной усмешкой предостерег бритоголовый, вынув из-за витрины табличку на ножке, – и два часа принимать буду.

Очередь зашикала, замахала на Вадима, загалдела:

– Иди, парень, не ори!

– Из-за тебя простоим не знаю сколько!

– Ты чего пришел?! если за хлебом – тогда стой как все, бери и уходи! не задерживай!

Из подсобки с полным хлеба деревянным подносом вышел тот силач, что посылал Ирке воздушный поцелуй. Лица стоящих с надеждой и радостным шепотом повернулись к нему, а он сдобно улыбнулся Вадиму, отходящему к дверям.

* * *

У дома Вадим покосился на зеркально-черный БМВ и тряхнул головой вместо приветствия холеному шоферу, который курил, сбрасывая пепел за опущенное стекло дверцы. Шофер смерил его пренебрежительным взглядом и сплюнул.

В подъезде было мрачно, все словно в один цвет выкрашено. То же глухое затемнение царило и в квартире. Вадим с тревогой, недоуменно осматривал бедные стены, глубокие пустые комнаты, окна, крест-накрест заклеенные бумажными полосками. Мать, понурая и увядшая, вышла к нему из кухни:

– Вадя, иди кушать. Сегодня у нас вкусное – отец три бычьих хвоста раздобыл, я суп сварила. Ой, что случилось? – заметила она запекшуюся ранку на лбу сына.

– Ерунда, заживет. На что хвосты-то обменял? – спросил Вадим угрюмо, присаживаясь к столу.

– На мыло, – мать подпалила фитили керосинки и привернула винты, чтобы пламя было поменьше, а после потрогала кастрюлю: – Еще теплый, быстро согреется.

– В магазине один кричал, у него карточки украли, – Вадим глядел на кухонную обстановку так, будто не узнавал. – Из кармана вынули.

– Надо во внутренний карман класть, за пазуху, – горячо заговорила мать, – как я тебя учу. И гляди по сторонам! Прозевал – сам виноват.

– А вор не виноват, что украл? Так, да?! – сердито возразил Вадим.

– Вадя!.. – вспыхнула мать, но отвернулась к кастрюле и звякнула ложкой. – Что отец, что ты, оба на меня рычите. Изо всех сил на вас стараюсь… Ешь и помалкивай! И без вас тошно.

Часы прожужжали и шумно цокнули. Захрипела кукушка, дохло вываливаясь из своего домика на стене, и мать спешно засобиралась в прихожей, сварливо приговаривая:

– Сразу бы шел домой! Где тебя носило? Нальешь себе сам… и не выгребай до дна, на вечер оставь, понял?! Вот опоздаю из-за тебя…

У себя в комнате Вадим воззрился на полочку – аляповатые модельки танков, самолеты, выкрашенные серебрянкой, простенькие солдатики. Стена оклеена открытками – «Казак на запад держит путь, казак не хочет отдохнуть», «Отстоим Москву!», «Воин Красной Армии, спаси!» – плоский штык со свастикой на рукояти нацелен в женщину с ребенком.

Вадим оторвался от своих моделек и исподлобья взглянул на потолок—сверху смутно донеслась мелодичная музыка, потом девичий смех и какие-то восторженные мужские возгласы.

Он сосредоточился, посуровел, представив другую музыку, похожую на запись из кузнечного цеха. Поудобней взял дубинку, примерился, глядя на дверь, ведущую в прихожую, и как мечом рассек воздух резиновым стержнем. Вправо, влево, снизу вверх! Еще раз. И еще. Теперь замах – закинутая за голову дубина замерла, потом со всей яростью ударила наотмашь. Вадим представил голову бритого продавца с его издевательской усмешкой, метил по ней, но удар пришелся в пустоту. Сдержав руку, чтоб не разбить полку, Вадим опустил дубину к ноге. Лицо его выглядело окаменевшим от гневной решимости.

* * *

Вновь расхлябанный автобус вез Вадима по привычному пути. Опять показались в отдалении река и решетчатый силуэт железнодорожного моста, но теперь стекла автобуса рдели красными отблесками зарева, полыхавшего совсем рядом, за рекой. Глядя пристально и встревоженно, Вадим видел, что заречное поле освещено кровавым сиянием, над ним стоит дымная пелена, а по глади поля там и сям разбросаны опрокинутые пушки, разбитые танки, земля изрыта траншеями.

Стекла запотели. Вадим протер их ладонью – и видение предстало ярче; он различал даже тела, распростертые на брустверах. То, что раньше казалось дальними зарницами, превратилось в почти явственные вспышки взрывов, и раскаты гулко отдавались в салоне ЛиАЗа. Редкие нахохленные пассажиры, поглядывая в сторону реки, глубже прятали головы в поднятых воротниках.

У ворот завода Вадим оказался среди движущихся теней, которые ручьями стекались к проходной от окатистых, с выступающими капотами автобусов. Он натянул пониже шерстяную шапку, опустил лицо между углами воротника и, застегнувшись, утопил руки в карманах, чтобы стать как можно незаметней и не привлекать внимания. Разговоры рабочих ночной смены слышались как приглушенный слитный гомон. В этом тихом шелесте голосов шепот Вадима выделялся, будто топот среди плеска дождя: «Господи… Господи…»

Он ворвался в дежурку, быстро захлопнул за собой дверь и шумно выдохнул. Здесь свет был нормальным, краски – сочными, а Кузьмич с газетой улыбался приветливо и доброжелательно:

– Не замерз, Вадим?

– А? да, холодно как-то сегодня, – расстегивая шинель, Вадим оглянулся на дверь, с опаской посмотрел в окно. – Автобусы плохо ходят. Чуть не опоздал…

– Ты, Вадя, осторожней сейчас с этим. А то и под статью загреметь недолго. По всей строгости…

– Что же происходит?.. – с тоскою спросил Вадим, устало опускаясь на стул.

– Открытая память, Вадим, – Кузьмич посмотрел прямо и серьезно. – Вот глаза закрою и как наяву вижу: сорок второй год, работаю, а кругом мальчишки – до станка не достают, маленькие еще – не доросли, ящики тарные им подставляли. Стоишь полсуток, спина одеревенела, пальцы не гнутся, а детали плывут, плывут. Быстрей, быстрей, торопишься. Ведь там наши бойцы на фронте гибнут. Вот так каждую ночь, каждую ночь. Мне с поста не уйти. Война там, каждую ночь война… Прошлое никуда не делось – мы храним его в душе и в сердце. Есть такие, кто бы хотел изменить историю, но пока мы живы – этому не бывать.

Кузьмич снова поднял газету, и Вадим отчетливо увидел заголовок и год: «октябрь 1942». Радость, проступившая было на лице Вадима, когда он со двора, полного ночных работников, проскочил в уютное тепло дежурки, мигом увяла и пропала:

– Никто не звонил?..

– Мелехов справлялся, как у нас, – обронил Кузьмич, возвращаясь к чтению. – Я доложил, что в порядке.

Вадим поспешил запереть дверь, потянул ручку – надежно ли держит замок, потом взялся за тумбочку, намереваясь забаррикадировать вход.

– Говорил, надо усилить бдительность, – внимательно взглянул Кузьмич над очками. – Нужен глаз да глаз. В общем, ходи и смотри.

– Я попозже, – отпустив в нерешительности тумбочку, Вадим попятился к столу, – после выйду. Как фонари зажгутся. Так видней будет.

Не успел он снять шинель, как в дверь постучали. Вадим заметался, отыскивая, куда бы забиться, но не нашел ни единой лазейки и прижался спиной к стене, распластав руки. Кто-то в тамбуре, кашляя, вытирал ноги о половичок, потом окликнул из-за двери:

– Кузьмич, Калюгин здесь?

– Я сплю! я сплю! – умоляюще зашептал Вадим, делая Кузьмичу руками панические знаки.

– В туалете сидит! – с пониманием взглянув, откликнулся дед.

– На, возьми, я ему должок принес, – дверь скрипнула, и сухая серая рука положила на тумбочку у входа пачку из грубой бумаги.

– Как дела-то, Коля? – Кузьмич выглянул в тамбур, только спина его немного виднелась из-за двери.

– Эшелон почти загружен, скоро отправляем, – деловито ответил нездешний голос. – С фронта торопят, командование велело гнать без задержки. Вот и стараемся!

– Не подкачайте, ребята.

– Бывай здоров!

Затем гость из ночной смены удалился. Вадим стоял, окостенев, только губы немного дрожали.

– К-кто там был? – выдавил Вадим из себя, как из засохшего тюбика.

– Ступин Коля, фрезеровщик. Бери, бери, он от сердца дает. Честный малый, я его знаю.

– Что это? – Вадим осторожно взял бумажную пачку.

– Не пробовал?.. Штучка забористая, продирает как наждак. Раскрой да понюхай.

Вадим расколупал пачку с торца, высыпал на ладонь щепотку изжелта-коричневого порошка, осмотрел с сомнением и втянул ноздрями. Глаза его выкатались, рот округлился, после чего он оглушительно чихнул, сложившись в поясе, потом еще раз, и снова. Кузьмич засмеялся, качая головой.

– Крепковато? Много ты в себя затянул, так до утра не прочихаешься.

– Та… табак, что ли? – моргая, осипший Вадим вытирал слезы.

– Нюхательный, лучшего помола. Теперь такой не делают, а раньше, я слышал, и барышни им баловались. В голове ясность, в глазах чистота – не курево какое-нибудь. Дай-ка и мне понюшку… Смотри, вот как им заряжаются, – Кузьмич отсыпал малую толику в ложбину на тыле кисти, – и понемногу… Глаз не запороши – на полдня окривеешь.

– Во! точно – все мозги проветрило, – пораженный Вадим озирался без страха. – Хм, классно… Пожалуй, я выйду. Если Мелехов сказал – надо охранять.

Заводской двор предстал по-прежнему иссиня-серым, но прозрачнее, чем в прошлый раз; и свет в цехах, оставшись газовым, был поярче. Шум станков звучал громче и отчетливей. К вагонам подкатил реликтовый грузовичок, с него спрыгнули грузчики, сразу откидывая борт и принимаясь за ящики.

Заводская симфония ночи походила на любимую Вадимом музыку. Он выпрямился, оглядывая панораму куда смелей, чем раньше, но раскат дальнего грома и вспышка зарева заставили его нахмуриться.

* * *

Вспышка на миг ослепила Серого, и когда он выскочил из белого сияния в обычное раннее утро, то первые несколько секунд не мог сориентироваться и понять, где находится. Пришлось притормозить и вывернуть руль, чтобы не сорваться в кювет. Но Серый быстро овладел собой и ровно вывел свой мотоцикл на шоссе.

Приникнув к рулю, крепко сжимая его рукоятки ладонями в кожаных перчатках, Серый мчал по дороге, поблескивая стеклами очков – «консервов». Полы его пальто трепетали в набегающем потоке воздуха. Землю вдоль трассы заволакивал стелящийся туман, похожий на остывший и осевший дым пожарища; то справа, то слева проступали в тумане руины. В стороне от насыпи промелькнула и исчезла полная муки и надрыва картина – женщины в темном, склонившись, волокли по полю борону.

Сумрак перед ездоком мало-помалу рассеивался. Впереди, вдалеке, прогремело, к посветлевшему небу взлетели многокрасочные огненные букеты салюта и нестройное, но громадное и гулкое «Ура!» Губы Серого искривились от ненависти, он прибавил скорости. Навстречу ему показались старые грузовики, выкрашенные в защитные цвета, «эмки», вот пролетела новенькая бежевая «Победа», похожая на панцирного гладкого жука-плавунца.

Серый ворвался в город, но вынужден был круто затормозить, так что мотоцикл развернуло поперек дороги, занесло задним колесом вбок – путь ему преграждала мятущаяся, вопящая и хохочущая толпа мужчин в темных широкоплечих пальто и шляпах, женщин в кокетливых беретах и приталенных нарядах – здесь пели, играли на гармошке, кто-то плясал среди улицы, а двое парней в замшевых куртках, взобравшись на забор, держали над головами самодельный плакат: «ГАГАРИН, КОСМОС, СССР!» Лицо Серого свело желчной гримасой; он бросил вокруг несколько быстрых, нервных взглядов, выискивая брешь в толпе, но общий крик был так силен, что он не посмел наехать на людей и пустился в объезд.

День разгорался, тучи редели, солнце все выше поднималось в яркой голубизне неба. Серый пролетел мимо рабочих, прикреплявших к стене дома великанский щит: «РОДИНЕ – ХЛЕБ ЦЕЛИНЫ!» Город наполнялся светом, цвет хлебного зерна и меда заливал дома и асфальт улиц матовым золотом; строения становились высокими, нарядными.

Без остановки, без остановки, вслед за солнцем. Среди глазастых «Волг» и «Москвичей» стали попадаться блестящие, словно умытые «Жигули»; красные буквы вдоль по карнизу – «СЛАВА НАРОДУ-ПОБЕДИТЕЛЮ!», а ниже, на стене кинотеатра – голубовато-серый лик Фантомаса с желтыми глазами, потом – Ален Делон в маске Зорро… «Даешь БАМ!» – парни с гитарами, в зеленых стройотрядовских куртках, девушки с распущенными волосами и рюкзаками за спиной. СЛАВА, СЛАВА, СЛАВА – проносились яркие призывы, вспыхивали и гасли портреты членов Политбюро, круглый герб Союза и алые контуры страны, звезды и силуэты Кремля в нимбе расходящихся веером лучей зари – и чем пламенней, чем красивей были плакаты, тем сильней смеркалось небо, тем прямее и уверенней сидел на мотоцикле Серый.

Он больше не останавливался, все уступали ему путь. Панки орали и гримасничали вслед, плевали и швыряли ему в спину пивные банки – а он, мимолетно удостоив их взглядом через плечо, белозубо хохотал от удовольствия. Наконец, потемки вынудили Серого включить фару.

Улицы были темны, словно покинутые армией траншеи. Что-то шевелилось в темноте на тротуарах; дома, вроде бы целые, выглядели руинами – а на крышах, на фасадах увеселительных заведений переливались огоньки, обрамлявшие порталы и распахнутые, словно акульи пасти, двери. ЛОМБАРД, ЧЕСТНАЯ ИГРА, ВОЗЬМИ МИЛЛИОН, СТРИПТИЗ, НАСЛАДИСЬ, УТОЛИ ЖАЖДУ! На плакатах лоснились нагота и загар, скалились и таращились рекламные хари, сияли пачки сигарет, бутылки пива; некая расплывшаяся образина, подобрав щеки, пыталась изобразить мудрый государственный взгляд, полный деловитости и заботы: «ГОЛОСУЙ ЗА КУДЫ…» – угол был оборван, свиной лик кандидата заляпан кляксами грязи. Другую половину щита занимал конопатый тинэйджер в повернутой козырьком назад бейсболке; обнимаясь с явной малолеткой, он протягивал Серому руку с резиновым изделием в конфетной упаковке: «СДЕЛАЙ РАЗУМНЫЙ ВЫБОР!»

– Какой сейчас год? – остановившись и опершись ногой о поребрик, властно спросил Серый у согнутого небритого существа неопределенного возраста. Бессмысленное уличное существо издало некий звук, пьяно, по-коровьи свесив слюни на подбородок.

– Я понял. Время – московское, – довольно кивнул Серый и вновь пришпорил мотоцикл.

* * *

В сером свете кухни, где лампа выглядела едва тлеющей, кукушка со скрежетом выглянула из часов, обозначая движение времени. Напряженным, отчетливым голосом заговорил в комнатах радиоприемник: «От Советского Информбюро. Сегодня… после тяжелых кровопролитных боев наши войска оставили…». Мать сдвигала на окнах тяжелые плотные шторы.

– Вадим, тебе пора, – послышался голос отца.

– Да, пап, уже иду, – приладив дубинку и надев шинель, Вадим обронил в дверях: – Счастливо, до завтра.

На площадке он замешкался, подняв голову, помялся, но потом решился и затопал на этаж выше.

Открыла Иришка – пышно завитая, с высоко открытым лбом. Светлое платье в цветочек стянуто на талии, рукава фонариками, длинная юбка заглажена частой плиссировкой. Из квартиры доносилась нежная музыка.

– А, это ты. Зачем пришел? – сердитая, недовольная этим визитом, она не хотела его впускать.

– Разговор есть. Можно, я войду?

– У меня гости.

– Я на минутку.

– Говори здесь.

– Тут всякие… – Вадим оглянулся. Внизу чья-то дверь приоткрылась, и над цепочкой наполовину показалось дряблое лицо в очках, с лиловыми губами.

– Ладно, – быстро оглянувшись, Иришка отошла и поманила его поспешными движениями кисти. – Давай поскорей. Ну, что? – дверь тупо стукнула, закрываясь.

– Я хотел сказать…

– Ирка! – недовольно гаркнул голос в комнатах. – Кто там?! Давай его сюда!

– Это соседи! – она повысила нарочито беспечный голос.

– Сказал – сюда! Какие у тебя неизвестные соседи шастают…

В комнате над столом, покрытым толстой, тяжело ниспадающей скатертью, светила лампа в бахромчатом абажуре. На столе прозрачно высилась бутылка водки, стояли закуски в тарелочках, а за столом сидел Брыкин, шеф Вадима, в начальственном френче, и резал сало широким обоюдоострым кинжалом. Рядом слащавым вальсом пел-разливался граммофон.

– А-а, двоюродный. Почему не на работе? – Брыкин сунул в рот кусок сала и принялся смачно жевать. Вадим невольно втянул голову и сгорбился.

– Я сейчас ухожу, Пал Андреич.

– Иди, иди, карауль, – Брыкин отложил кинжал. Вадим остолбенело уставился на голубоватый стальной клинок. Навершием эфеса был диск белой эмали с рельефной черной свастикой. Не прожевав сало, Брыкин отправил в пасть вкусно захрустевший соленый огурец.

– Ты смотри у меня, – солидно проронил Брыкин с набитым ртом. – Двигайся! И больше сюда ни ногой.

– До свидания, – процедил Вадим, выпрямившись. Подозрение, смятение – все стерлось с его лица. Теперь он смотрел на Брыкина сурово.

– Бегом, я кому сказал, – Брыкин свирепо, угрожающе набычился, но Вадим твердо встретил его взгляд, выждал паузу, потом повернулся и неторопливо вышел.

В прихожей он сердито зашипел Иришке:

– Ты с кем связалась? ты что, не видишь, кто он?!..

– Не учи меня жить, – озлобленно заговорила Ирка вполголоса. – Я живу как хочу, получше некоторых. А ты вали на свой завод, работай! вкалывай!

* * *

Пророкотал и стих мотор мотоцикла, затем зазвучали шаги.

– Вадим, ты? – привстал Кузьмич, но в раскрывшуюся дверь вошел Серый с МП-40 в руках.

– Я сменю тебя, – радушно сказал он, вскидывая ствол. – Спокойной ночи, дедушка.

Не раздумывая, Кузьмич кинулся к щиту сигнализации, а может, к телефону, но простучала очередь, и он с хрипом осел на пол, прижимая ладонь к груди. Он еще пытался двигаться на коленях, захлебываясь и опираясь на одну руку. Серый вновь навел МП-40:

– Ах ты, старая сволочь…

Очередь повалила Кузьмича, он застыл, но Серому показалось мало одной расправы – подняв оружие, он с криком торжества и ярости прострочил стену—черные дыры побежали по гимнастке, по Матери-Родине, по танку и девочке с персиками.

* * *

Паровоз пустил пар по земле ватно-белыми усами, колеса сдвинулись с места, и состав пополз к открывающимся воротам.

Серый поспешно соединял провода с уложенными в стопку коробками, эластичным шнуром прихваченными к опоре. Вскочив, он побежал, пригибаясь и разматывая провод с катушки.

Пыхая, паровоз все дальше вытаскивал эшелон из ворот. Машинист высунулся из кабины локомотива и закричал что-то мрачным фигурам, провожавшим поезд, энергично показывая рукой в сторону двора. Кое-кто обернулся к указанному месту – блеклая фигура в длинном пальто торопилась скрыться за строениями. Некоторые из провожающих сорвались с мест и побежали туда, но Серый, добравшись до квадратного ящичка с торчащей вверх ручкой, похожей на штопор, взялся за нее обеими руками и вдавил.

Рванулись ввысь и в стороны кусты огня, превращаясь в кипящие облака дыма, из которых вылетали темные осколки. Силуэты людей, выступившие на миг черными на грязно-оранжевом фоне пламени, разметало в разные стороны. В клубящемся клокотании оседали и рушились стены корпусов, а огонь пожара вздымался языкастыми лоскутами, освещая ликующее лицо Серого.

* * *

Грохот и вспышка достигли дома № 15. Задрожали стекла, свет пламени отразился в окнах подъезда, а Брыкин, с удовольствием прислушавшись, причмокнул, поднял рюмку и сказал вместо тоста:

– На слом!

– Это на бэ-эм-зэ, – вырвалось у Вадима. Забыв про Иришку, он прыжками понесся вниз по лестнице.

* * *

Соскочив с автобуса, он что есть духу побежал в сторону завода. За забором плясало пламя и валил подсвеченный им вулканический дым; у проходной Вадим притормозил на бегу, заметив одиноко стоящий древний мотоцикл, потом бросился к входной двери…

…Серый, шагом отходя к проходной со стороны двора, небрежно – как бы для порядка – выстрелил несколько раз по скользящим за ним неясным фигурам, убрал пистолет за пояс…

…дверь перед Вадимом раскрылась раньше, чем он прикоснулся к ручке – некто в светлом и длинном пальто, в кепке и мотоциклетных очках ринулся на него, занося руку. В глазах вспыхнуло, перевернулось, и сверху наискось нависло бледное лицо с застекленными глазами:

– Ты опоздал.

Зарокотал и удалился мотоцикл.

Вадим поднимался с трудом, со стоном, держась за голову, чуть вновь не упал, а когда вскинул глаза, увидел перед собой Мелехова и Кузьмича – только сейчас они выглядели одинаково, как близнецы, оба с серыми, запавшими лицами мумий.

– Кузьмич… – прохрипел Вадим. – Ты…

– Я теперь в ночной смене.

– Что случилось?

– Диверсия, – Кузьмич протянул Вадиму руку, помог встать. Рабочие сгрудились вокруг них, и блики пламени играли на их лицах, как на металле. – Мы успели отправить эшелон, но…

– Диверсант отправился к мосту, – поглядел Мелехов вслед поезду. – Путь на ту сторону реки – только через мост. Если поезд не пройдет, оружие не попадет на фронт. Вы понимаете, чем это грозит?

– Ясно, Николай Матвеевич, – тряхнул головой Вадим. – Машина есть?

– Вот, – Мелехов указал на стоящий во дворе старый грузовик.

– Годится, – решительно кивнул Вадим.

– Сможете вести?

– Я и мертвый доведу, – на разбитом и ожесточенном лице Вадима мелькнул тот же стальной блик, как у рабочих.

– Верю, товарищ Калюгин. В добрый час.

* * *

Паровоз вел состав по заводской ветке между густых лесополос из невысоких и кривеньких, но ветвистых американских кленов. Набирая ход, он часто дышал гордо поднятой трубой, высоко выбрасывая черный султан – вздымаясь, тот потом изгибался и стелился по ветру, который относил его к примолкшим, погасшим домам. Машинист в кабине пристально смотрел вперед, держа руку на длинной рукояти, а кочегар, отрывисто ухая, вбрасывал лопатой уголь в раскрывающееся жерло топки. Поезд проследовал грузовую станцию, миновал позицию зенитчиков – огненный меч прожекторного луча взмахами рассекал небеса, а охотники за самолетами и стволы зенитки наблюдали, не мелькнет ли среди туч крылатый силуэт. Дальше, дальше! Семафор пропустил разогнавшийся состав, и паровоз ответил коротким гудком.

Серый спешил. Не привязанный к рельсам и проезжим улицам, он взмыл на пригорок и, с треском пробив кустарник, выскочил на дорожку между домами. Сноп света из фары мотоцикла выхватил проезд и замершие фигуры – припозднившиеся люди расплескались с криками кто куда, чтоб не угодить под несущийся двухколесный снаряд. Серый таранил темноту пучком электрического сияния, опасно наклоняя машину на поворотах; его стремительный ход сквозь жилой массив походил на скольжение слаломиста – вираж, рывок, куда теперь? Он шел, ориентируясь на гул паровоза, как на запах, он чувствовал ускоряющийся стук колесных пар на стыках рельсов – и торопился обогнать состав. Здесь! Их пути пересеклись – мотоцикл прыжком перескочил насыпь почти перед носом паровоза, и махина с яро гудящей топкой взревела от негодования.

Грузовик проехал над рельсами и полосой отчуждения поверху, по путепроводу – Вадим успел отследить человека на мотоцикле, бликом пролетевшего через рельсы. Перемахнув по мосту над железной дорогой, Вадим бросил автомобиль влево, надеясь поймать диверсанта здесь и сразу, но увидел лишь уносящийся вдаль смазанный силуэт, в конце узкого проезда вильнувший вбок и исчезнувший из вида.

Ругаясь сквозь зубы, Вадим подал грузовик назад, развернулся и погнал к улице.

Серый забрался в темный парк культуры и отдыха и теперь озирался, выискивая дорогу. Карусель с лошадками, качели-лодочки, закрытый ларек газированной воды – как отсюда выбраться? Паровозный гудок помог ему определиться; мотоциклист ринулся на звук – и вот уже видна улица! Там – простор!

Не только простор – преследователь тоже. Фары старинного грузовичка угрожающе близились вместе с надсадным ревом перегруженного мотора.

– Ты попал, – торжествующе прошептал Вадим, с предвкушением перебирая пальцами по «баранке». – Теперь не уйдешь!

Серый застыл на мотоцикле на середине проезжей части, упираясь ботинком в асфальт и хладнокровно наблюдая за грузовиком, водитель которого готовился сбить и уничтожить его. Вместо того, чтобы скорее повернуть обратно, нырнуть в парк или удирать вдоль по улице, он выждал, пока грузовик подойдет почти вплотную, а потом послал мотоцикл навстречу, подняв его на заднее колесо, будто насмехаясь над грузовичком, идущим на таран.

Маневр был безумным – но он удался. Опустив мотоцикл на оба колеса, Серый молниеносно вильнул, на скорости обогнув полуторку, едва не встретившись с ней лоб в лоб. Позади грузовика он свернул влево, пролетел дворик между двухэтажными шлакоблочными домами и, вновь подняв машину на дыбы, обрушил переднее колесо на хлипкую дверь в дощатом заборе. Дверь с треском рухнула, молниями метнулись в стороны кошки, подбросило в воздух клочья и ошметки грязи—мотоцикл, разбросав и смяв мусорные мешки, вырвался на свободу из теснин задворок, а грузовик, сердито рыча, искал в порядке домов подходящий сквозной проезд, чтобы возобновить погоню.

Серый гнал свой ревущий болид по бульвару; устремленная машина с припавшим к ней седоком вспыхивала в свете редких фонарей. Проносясь через бело-желтые пятна под лампами, она опять превращалась в мчащийся огонь – скорее, скорее! Из бульварных шеренг деревьев Серого вынесло на широкую объездную дорогу – тут мотоцикл превзошел сам себя и помчался так, словно хотел разбиться и убить своего всадника.

Вадим, лавируя в тесных улочках, отставал; его извилистый путь по городскому лабиринту еще не кончился, а Серый уже покинул окраину и высматривал вдали решетчатый горб железнодорожного моста.

С размашистым, мощным дыханием шел паровоз; ходуном, как мышцы атлета-великана, ходили блестящие штоки его поршней. Трепеща всем корпусом, рвался в бой ветхий грузовичок, а Вадим понукал его: «Ну, давай!.. ты, рухлядь!», до предела выжимая из мотора клокочущую силу внутреннего сгорания. Грузовик кренило на поворотах, Вадима бросало в кабине, но он упрямо вел грузовик туда, где виднелось зарево, такое яркое, что порой начинало слепить. Пел долгую комариную песню мотоцикл, удаляясь по пустому, вольному шоссе.

* * *

Брыкин, тискавший хихикающую Ирку, вдруг оторвался от нее с нахмуренной физиономией, будто прислушиваясь или принюхиваясь. Затем взволнованно засобирался, оставив девушку в недоумении – схватил шляпу, протопал в прихожую и стал, сопя, влезать тучным телом в длинный черный плащ.

– Куда вы, Пал Андреич? – растерянная Иришка шмыгнула за ним и остановилась, сминая в пальцах кружевной платочек.

– Не твое дело. Уезжаю, не видишь разве? Помогай мне! – повернулся он к ней, запутавшись в рукаве.

– Вам не понравилось со мной?.. – Ирка почти всхлипнула, пытаясь ластиться к нему. – А ведь было так хорошо!..

– Дура, – застегнув плащ на брюхе, Брыкин пошлепал ее по щеке толстой ладонью. – Некогда мне. Пора складывать вещички и тю-тю, поняла? Эвакуироваться надо, обстановочка такая. Ну, покедова, лапуля. Ты-то красивая, не пропадешь.

– А я? как же я? – метнулась Ирка следом, но Брыкин, стуча ботинками вниз по ступеням, фыркнул:

– Каждый сматывается как может.

Ирка цокала каблучками за ним и жалобно скулила:

– Не бросайте меня, Пал Андреич! пожалуйста! – она споткнулась. – Ой! я каблук сломала!..

– Да провались ты, шалава! надоела! – Громыхнул Брыкин дверью подъезда.

Когда Ирка выскочила в одних чулках на улицу, он уже садился в БМВ; шофер запустил двигатель. Ирка с отчаянием вцепилась в ручку дверцы, словно надеялась сдержать автомобиль, стала трясти ее:

– Вы меня взять обещали-и-и!!..

– Пошел, – скомандовал Брыкин. Шофер рванул с места. Ирка, не удержавшись на ногах, пролетела, падая, вперед, и ударилась головой о бордюрный камень. Машина умчалась, круто завернув за угол, а Ирка осталась лежать неподвижно – глаза распахнуты, изо рта сбежала по щеке струйка крови.

* * *

Свернув с дороги там, где верх насыпи был почти вровень с полосой отвода, покрытой увядшей травой, Вадим выбросился из кабины грузовичка, перескочил кювет и, временами чуть не падая, побежал навстречу замедлявшему ход поезду, размахивая руками и крича:

– Стойте! стойте!

Заскрипели тормоза, послышался свист сжатого воздуха; из окошка показался машинист:

– Что такое?!

– Рельсы! диверсант! я… – задыхался Вадим, – я сперва проверю путь!

– Давай быстрее, парень! Время в обрез – видишь, что творится? нам надо скорей доехать.

Вадим обернулся к загородному полю – за туманным простором заливного луга, где широкой дугой изгибалась насыпь, вырастая у моста в настоящий вал с крутыми откосами, за черным скелетом моста бушевало и пульсировало железным громом кровавое сияние, то охватывая полнеба, то припадая с рокотом к земле. Горящая багровым светом войны равнина за рекой была хаотически усеяна смятыми и перевернутыми силуэтами танков, орудий и грузовиков – над ними поднимался где ползучий дым, где тусклое пламя.

– Я сейчас. Я вам просигналю! – успокаивая машиниста жестами, Вадим попятился, а затем, перешагнув через рельс на щебень балласта и оттуда на берму, припустил бегом по насыпи к мосту.

* * *

Серый, ломиком и руками вырыв в щебне ямку под подошвой рельса, заложил в нее подрывной заряд. Пальцы проворно двигались, с усилием притягивая проволокой к рельсу коробку с взрывчаткой. Все внимание Серого сосредоточилось на опасном и ответственном деле – он ввинчивал в запальное гнездо втулку зажигательной трубки. Поднялся, оглядываясь и распрямляя огнепроводный шнур – и только тут увидел подбегавшего Вадима. Лицо Серого стало зловещим; он положил шнур наземь и поудобней взял свой ломик.

– Ты! – на ходу продев кисть в ременную петлю на рукояти и изготовив дубину, выпалил Вадим, когда до Серого осталось всего несколько шагов. – Ты убил Кузьмича?!

– Я многих убил, – надменно ответил Серый, – и тебя убью. Ты готов?

Зарево за рекой полыхнуло с громовым гулом.

Вадим первым нанес удар, но Серый блокировал его. Ломик Серого был прочней и тяжелей, палка Вадима гнулась при соприкосновении с ним. Вадим бил с бешенством, со всей силой, каждый раз выкрикивая: «На! На! На!» Зарево вспыхивало грохотом вместе с его ударами, озаряя мост, насыпь и бьющихся на ней. Серый держался прямо, уверенно парировал удары. Ловко поворачивая ломик одной рукой, он прыгал, уворачиваясь, со шпалы на шпалу. Он словно танцевал у того места, где стоял заряд и лежал на щебне шнур, кружась и стараясь в драке не подпустить Вадима к взрывчатке. Вадим, быстро нагнувшись, попытался подсечь ему ноги дубинкой, но Серый вовремя подпрыгнул. Оказавшись на ногах, он схватил ломик в обе руки, сделал выпад и с громким криком ударил, целясь Вадиму в голову – тот, еще в неустойчивом равновесии после безуспешной подсечки, метнулся в сторону, оступился и упал на склон балластного слоя. Ломик пронесся мимо, а Серый, поняв, что выгадал несколько секунд, вместо того, чтобы добить лежащего противника, метнулся к заряду, щелкнул колесиком и бережно поднес бензиновый огонек к концу шнура.

Шнур зашипел бледным бегучим пламенем, рассыпая венчиком колкие искры. Радостно осклабившись, Серый выпрямился, вновь поднимая ломик и поворачиваясь к Вадиму…

…но тот встал броском раньше, чем мог ожидать Серый – и уже надвигался, занося дубинку широким размахом вправо. Серый не успел закрыться от удара ломиком – дубина врезалась ему поперек живота, заставив согнуться пополам от боли и выронить ломик. Не давая врагу опомниться, Вадим резким толчком ноги в бок отправил его в темноту кювета. Серый со сдавленным криком кубарем покатился вниз.

Вадим упал на колени у неумолимо шипящего шнура. Искрящий огонь быстро полз к капсюлю-детонатору. Вадим порывисто и неуверенно поводил руками, лихорадочно соображая, как быть в таком случае, не решаясь ни за что схватиться. Паровоз вдали закричал, выбросив вверх струю пара—и умолк.

Глубоко вдохнув, Вадим крепко взялся за втулку, затем стал осторожно выкручивать ее из гнезда. Втулка выходила так медленно! а огонь спешил, подбираясь к заряду… наконец, зажигательная трубка отомкнулась от взрывчатки и оказалась у Вадима в руках, как схваченная за горло, но еще опасная ядовитая тварь. Огонь опалил Вадиму запястье – ахнув, он зашвырнул трубку подальше от насыпи. Где-то в темноте с коротким треском блеснула вспышка, словно последний и бесполезный выстрел вслепую.

Дрожа и пошатываясь, Вадим поднялся, сделал шаг, другой; шурша берцами по балласту, встал по другую от заряда сторону пути и замахал рукой поезду:

– Можно ехать! Путь свободен!

Паровоз еще раз дал гудок, а потом, плавно тронувшись с места, поволок к мосту вереницу вагонов. Вадим остался стоять на краю кювета, будто показывая этим, что место – безопасно, что он своей головой отвечает за сохранность поезда. Со счастливой улыбкой слушал он постепенно ускоряющийся колесный перестук состава.

Но его внимание вдруг привлекло что-то движущееся за проходящими мимо вагонами; вмиг утратив улыбку радости, Вадим пригнулся – и заметил Серого, который поднимался по откосу. Колеса то и дело заслоняли врага, но Вадим заметил, как тот подбирает ломик, поспешно обвязывает железный стержень поясом от пальто… потом Серый встал прямо, зашагал вслед движению поезда, побежал – и исчез.

В недоумении и замешательстве, пропустив мимо себя последний вагон, Вадим перебежал рельсы – на насыпи Серого не было!

* * *

Серый карабкался по скобам, ведущим наверх; он, пока скорость невелика, забрался на один из средних вагонов состава.

– Стой!! – закричал Вадим во всю глотку, бросаясь вдогонку. Перед ним маячила, отдаляясь, задняя тормозная площадка. Вадим сбросил мешавшую шинель и что есть сил заработал ногами, словно не было ни стычки у проходной, ни сумасшедшей езды по городу, ни драки на насыпи. Площадка со штурвалом винтового тормоза стала приближаться.

Утвердившись на скобах, Серый впритирку к стенке вагона перебрался на его торец. Выступ вагонной рамы под ногами едва позволял стоять на ней носками ботинок или развернув ступни в одну линию. Внизу, на фоне пробегавших шпал, покачивалась дуга из сомкнутых рукавов пневматической тормозной магистрали, мягко полязгивала зубами автосцепка и вздрагивали расцепные рычаги.

Он стал искать, за что бы уцепиться попрочней, чтобы нагнуться и достать один из рычагов или ударить ломиком по тормозным рукавам. Первая же попытка едва не стоила ему жизни – Серый чуть не рухнул в зазор между вагонами и удержался, лишь упершись ногой в раму по ту сторону маленькой, но смертельной пропасти. Тщательно рассчитанным толчком он вернулся к скобам, вцепился в них. Посмотрел вверх. Да, только вверх. Другого пути нет. Высунулся и посмотрел назад, вперед – ага! Поезд начал вписываться в плавный поворот перед мостом, и предстал Серому как панорама – позади, через два вагона, была тормозная площадка.

Вадим ухватился за поручень площадки, подтянулся и запрыгнул на свисающую вниз ступень. Пользуясь тем же обзором на искривлении пути, что и Серый, осмотрел состав – Серый энергично вскарабкался по скобам и уже залезал на крышу вагона.

– Ах, черт! – выругался машинист, далеко высунувшись в окно; тут и кочегар выглянул в раскрытую дверь кабины. – Взобрался-таки! Если до кондукторской площадки доберется…

– Сможет вагоны расцепить, – чумазый кочегар злобно сплюнул вниз. – Воздушную магистраль порвет, затормозимся наглухо и мы, и хвостовые. Гони, отец! нам только бы мост проскочить!

– Состав тяжелый, сразу не разгонишь, – мрачно буркнул машинист.

Поднялся на крышу и Вадим – ждать и выбирать не приходилось, потому что Серый шатко, с опаской, но без остановки шел по узкой дощатой дорожке, протянувшейся по крыше. Пояс, второпях плохо завязанный на запястье, распустился, а вновь прикрепить ломик к руке было уже некогда. Разрыв. Серый примерился и, оттолкнувшись, припечатался подошвами к крыше следующего вагона. Навстречу ему такой же прыжок совершил Вадим – и перешел на бег, потому что от следующего разрыва и площадки каждого из них отделял всего один вагон. Успеть первым – значит не дать Серому спуститься к рычагам и шлангам.

Тропинка из узких, обветшавших от времени и непогоды досок качалась перед глазами Серого, а по обеим сторонам мрачнела, колыхалась тьма высоких откосов – поезд почти вплотную подошел к мосту. Охранник на посту у береговых опор, поправив на плече винтовку с примкнутым штыком, широко раскрыл глаза и разинул рот, увидев на вагоне двоих, пригнувшихся и замерших перед схваткой.

Вадим успел перескочить разрыв быстрее, чем Серый подошел к навесу над площадкой. Они стояли лицом к лицу. Мимо поплыли решетчатые подпоры мостовых арок.

– От меня не уйдешь, – свирепо молвил Вадим, нападая. Нанося удары и делая финты, оба они старались как можно тверже стоять на ненадежной дощатой платформе. Вадим смекнул, что опора на крышу—верней. Улучив удобный миг, он длинным выпадом заставил Серого отступить, после чего встал на крышу – и двинулся вперед, нанося удар за ударом. Серый, не успев принять устойчивую позу, сбился с ноги, забалансировал над темнотой, где у «быков» моста пенилась река. Вадим хотел столкнуть его тычком, далеко выбросив руку – но сам едва не свалился. Серый, пользуясь моментом, взмахнул ломиком, чтобы верней направить падение—Вадим еле успел отскочить; тогда Серый, вместо того, чтобы перехватить инициативу и теснить его дальше, к самому краю, вдруг отступил и бросил ломик себе под ноги. Следующим движением он достал пистолет.

– Поиграли – и хватит. Ты безоружен, – проговорил Серый с довольным видом, поводя стволом. – Брось дубину, она не поможет.

Вадим с сожалением спустил ременную петлю с запястья, дубинка тупо стукнула у ног.

– На колени, свинья.

– Не дождешься, – выдохнул Вадим, нагло заложив руки в карманы и глядя на врага бесстрашно, прямо.

– Тогда я прострелю ноги. Потом голову. И остановлю поезд. Война закончится по-нашему.

Внезапно выбросив правую руку из кармана, Вадим метнул в лицо Серому что-то маленькое – пачка рассеяла нюхательный табак плотным облачком. Серый, оскалив в вопле рот, зажмурил глаза и стал вслепую нажимать на спуск – выстрел! второй! следом сухой щелчок, магазин пуст – а Вадим, мгновенно пригнувшийся как можно ниже, подхватил дубинку.

– Как тебе русский табачок?! В аду прочихаешься, падаль! – широко развернувшись, он выкрикнул: «Нннна!!» и ударил Серого по уху; голова у того мотнулась, кепка слетела, изо рта выплеснулась кровь. Зависнув на миг и вскинув руки, Серый полетел вниз в развевающемся, как крылья нетопыря, пальто.

* * *

Вадим осел на крышу, уронив дубинку и бессильно свесив голову. Никаких звуков, кроме стука колес на стыках рельсов.

Когда он открыл глаза, небосвод был голубым, а поле за рекой – чистым и безмятежным. Поезд катил по прямой блестящей колее, вскинув свой длинный дымный флаг, а параллельно насыпи по грунтовой дороге уверенно шли советские войска – плотные колонны пехоты в касках и защитного цвета плащах, вереницы грузовиков, а краем дороги, обгоняя пеших и автомобили, пылили танки с красными звездами на броне. Танкист в черном шлеме, по пояс высунувшийся из башенного люка, приветственно помахал Вадиму. По башне шла белая надпись: «НА БЕРЛИН!»

Ширился, разгорался рассвет. Могучее солнце заливало весь мир золотым сиянием. Водная гладь реки вспыхнула слепящим зеркалом, рябь утренних волн заиграла искрящимися, радужными бликами, заставляя смыкаться усталые глаза. И медленно исчезали, удаляясь и растворяясь в торжественном свете, поезд, дорога с идущими по ней войсками, танки… Только глубокая даль, ясный свет, покой и счастье!

* * *

Вадим шел через реку по автомобильному мосту навстречу утреннему солнцу, порой поглядывая на него с прищуром и улыбкой. Машины проносились с шумом, обдавая его быстро тающими струями полупрозрачных газов и легчайшей пыли. Выглядел Вадим не слишком парадно – неровно надетая черная вязаная шапка в серых пятнах пыли, слева над бровью красновато-бурая корка на засохшей ране, ссадина на скуле и коричневатые тени усталости на веках, комбез охранника, дубинка у пояса… Но глаза, когда Вадим не улыбался, смотрели твердо и спокойно, а осанка была ровной и уверенной. Он как будто вырос, стал выше и стройней. По тротуару шагал солдат, вернувшийся домой с победой.

Так же, с гордо вскинутой головой, вошел он на остановке в автобус. Молодая кондукторша с именным бейджем, приглядевшись к нему с опаской, все же подошла и неуверенно сказала:

– Вошедшие, оплачиваем проезд.

Кивнув с довольным лицом, Вадим нашарил в кармане десятку и вложил в ладонь девушки. Вручив ему билет, она участливо спросила:

– Вам помочь? у водителя есть аптечка…

– Не надо, – широким жестом отмахнулся Вадим. – Все в порядке, я вам точно говорю. Враг будет разбит, победа будет за нами. Раз и навсегда.

* * *

В глухой сепиевой дымке по широкой, разбитой дороге, мимо покосившихся телеграфных столбов и воронок, оставшихся после бомбежки, мимо чадящего гарью поля недавнего боя плелась унылая колонна пленных – грязных, оборванных, порой без шапок, иногда в засохших кровью бинтах.

Конвоиры с ППШ и трехлинейками, в пилотках и шинелях, шли по обеим сторонам колонны побежденных, сурово и неприязненно поглядывая на своих подопечных, а те отвечали безжизненными, пустыми взглядами.

Среди бредущих в плен топал, неловко хромая, молодой человек в штатском – запачканное, местами порванное длинное пальто, измятые брюки, взлохмаченные волосы, ободранное и отекшее лицо. Это был Серый. Кутаясь в пальто и потерянно озираясь, он тихо спросил соседа по колонне:

– Какой сейчас год?

– Нихт ферштейн, – огрызнулся тот.

– Год? – не унимаясь, повернулся Серый к другому. – Где мы? Куда нас ведут?

Тот, кого он спрашивал, в отчаянии помотал склоненной головой:

– Энде… энде… этто крах… Гитлер капут…

– Год?! – уже громче, ощерившись, настаивал Серый. Не ответив, пленный скривился и беззвучно заплакал.

– Нет. Нет, – опускаясь на колени и подергивая головой, повторял Серый, потом зажал уши и стал раскачиваться взад-вперед, выкрикивая все громче, переходя на исступленный вопль, а лицо его стало безобразной, злобной гримасой ненависти: – Нет! Не-е-е-ет!!..

Люди в колонне брезгливо отодвигались от кликуши, с перекошенным лицом бьющего поклоны так, словно он хотел разбить лоб о землю.

Рассветный ветер разогнал туман; в просвет среди облачной пелены ворвались косые лучи восходящего солнца.

Визгливый крик Серого становился все мельче, тоньше. Величественная гармония света и звука заглушила и смяла его, как ничтожный писк. Солнце поднималось над полем; колонна выглядела темным штрихом на извилинах дороги, и становились видны силуэты боевых самолетов, клиньями плывущие на запад, вереницы танков и громадные множества людей, ровными порядками движущиеся в одном направлении – к победе.