Настал 1212 год.

Король Инги никак не мог избавиться от мысли, что комета, которую он видел, была знамением свыше. Кого ни спрашивал, все в один голос твердили, что кометы каким-то образом связаны с человеком, который затем первым встречается на твоем пути. Снова и снова возвращаясь в памяти к этому событию, король пришел к выводу, что для него таким первым встречным был Гаут Йонссон. Гаут давно вернулся в Бьёргвин, но король Инги знал, что Дагфинн Бонд охотно поспешит в Нидарос, потому что бьёргвинцы желали услышать о здравии короля и о том, не могут ли они что-либо для него сделать. Король Инги послал гонца к Дагфинну, пригласил его к себе и наказал привезти с собою господина Гаута.

Дагфинну Бонду было уже за сорок, и принадлежал он к числу славнейших мужей во всей Норвегии. Гаут Йонссон был молод. Этот их визит в Нидарос положил начало тесной дружбе с Хаконом Хаконарсоном – дружбе, которая продлится всю жизнь.

Когда корабль вошел во фьорд, и впереди открылся Нидарос, Дагфинн Бонд сказал Гауту Йонссону:

– Не дело это – собирать королевскую и церковную власть в одном городе.

Уже спустя несколько дней Гаут понял, что имел в виду господин Дагфинн. Сам по себе город Нидарос был величествен и роскошен. Однако ж трендам – так звали обитателей здешних трандхеймских краев, – которых Гаут всегда считал людьми бодрыми и веселыми, жилось в родном городе не больно-то весело. Атмосфера здесь была какая-то странная – архиепископ плел интриги за стенами своей резиденции, а хворый король сидел на своем корабле в устье Нида и лишь изредка отваживался сойти на берег. Оба окружили себя многочисленной охраной, бдительно следили друг за другом, и у обоих не хватало духу ни громко посмеяться над этой ситуацией, ни совершить что-нибудь из ряда вон выходящее и тем досадить сопернику.

Пожалуй, не так уж и странно, что молодой, энергичный Гаут Йонссон и веселый десятилетний мальчик тотчас нашли общий язык. По причине своего высокого положения лендрман Гаут мог не опасаться укоризны, не то что простой дружинник, и сразу же стал соучастником самых отчаянных проделок. То они снимали ручки со щита какого-нибудь ворчуна дружинника, которому предстояло идти в дозор. То ночью подкрадывались к двум спящим монахам, известным своею злобностью, сшивали им подолы ряс и ждали, когда монахи проснутся. Раз они даже настолько осмелели, что спрятали посох архиепископа, аккурат перед тем как идти к торжественной мессе. Поднялся такой переполох, что они вообще не рискнули признаться, что это их рук дело. Правда, жертвы их озорства все же кое о чем подозревали. Мальчику, конечно, было необходимо общение – нельзя же вечно сидеть при матери, – да и посмеяться хотелось, а Гауту Йонссону недоставало живого веселья, к которому он привык в Бьёргвине.

Среди ночи за Гаутом Йонссоном прибыл гонец: король Инги требовал лендрмана к себе. Король опять хворал и лежал в постели, а разговор начал с того, что он, дескать, дал Господу обет отправиться в крестовый поход и должен сдержать свое слово. Только вот со здоровьем худо, недуги никак не отпускают.

– Я много думал о той комете, – сказал король, – и о тебе, Гаут Йонссон. Ты истинный христианин?

– Да, государь.

– И верный королю лендрман?

– Да.

– Тогда, выходит, ты и должен отправиться в крестовый поход вместо меня.

Гаут опешил и в замешательстве пробормотал:

– Но разве же я достоин такой великой чести?

– Сын славного Йона Гаутссона не может быть недостойным, и ты много раз с честью обнажал свой меч. Хорошо бы, твой брат Арнбьёрн составил тебе компанию, а заодно прихватил с собою всех баглеров, тогда в стране настанет долгожданный мир.

– Государь, ты не шутишь ли?

– Спасибо тебе за обет, Гаут. Выступай первым в Святую землю, я буду следом.

Король пылал в горячке. Понимает ли он, что говорит? Дружинник, стоявший в карауле, всем своим видом показывал, что король ныне просто не в себе. Гаут замялся, потом сказал, что мысль, конечно, христианская и стоило бы позднее обсудить ее подробнее. Может быть, теперь король дозволит ему удалиться и отплыть в город? Позволение было дано, с пожеланием доброго пути в жаркие страны.

Инга из Вартейга встретила Дагфинна Бонда очень ласково. Она поблагодарила его за свидетельство перед королем Инги, который их одевал-обувал, предоставил кров и так заботился о воспитании мальчика. Снова и снова память уносила ее в Борг, в то счастливое, но столь недолгое время. Потом она стала выспрашивать подробности страшных происшествий в Бьёргвине. Господин Дагфинн снова и снова рассказывал обо всем, что знал, хотя и остерегся называть имена тех, в ком подозревал зачинщиков преступления.

Хакон подавал большие надежды, и как раз это тревожило Ингу. И Гаут, и Дагфинн Бонд прекрасно понимали, отчего в Нидаросе мать и сына дарили такой симпатией. Для многих они были как желанный луч света.

Дагфинн Бонд принадлежал к числу тех, кого имел в виду король Сверрир, сочиняя свою песенку о возвышении таких, «кто бедствует в мире сем».

Дагфинн Бонд был биркебейнер, хитрее, лукавее и тверже волей, чем любой уроженец Западной Норвегии. В нем бурлила энергия, не давала усидеть на месте. Дагфинн не мог не бороться – если не «за», то «против». Род Сверрира всегда стремился привлекать таких людей на свою сторону. А вот Хладиры и король Инги не умели понять, с какой легкостью человек вроде господина Дагфинна способен переметнуться. Не понимали этого ни ярл Хакон, ни Скули брат короля, ни даже архиепископ Торир. Но придет время, и им придется это уяснить, да еще как. Дагфинн давно уже все продумал и спланировал.

Был вечер. Ярл Хакон прибыл на королевский корабль навестить своего сводного брата, который, к всеобщему удивлению, вдруг пошел на поправку. Скули брат короля решил воспользоваться случаем и показать Гутторму и Хакону, как подают на стол и разливают вино. Пора мальчикам узнать, как это делается, тогда в будущем они станут хорошими хозяевами. Король Инги искренне радовался успехам, каких добились оба мальчика, и не упускал случая похвастаться своим сыном Гуттормом.

Ярл Хакон не преминул подергать за эту струнку, а потом завел речь про своего сына, юнкера Кнута, и про его успехи. Ведь братья наверняка рады услышать это, поскольку именно юнкер Кнут, скорей всего, и будет следующим королем.

Скули помрачнел. Да и королю Инги не понравилось напоминание о договоре, который он заключил так неосмотрительно. Они предпочли бы сменить тему, но Хакон Бешеный продолжал:

– Конечно, мы очень сожалеем, Инги, но непохоже, что у тебя может родиться сын от законной супруги. И никто тебе это в упрек не поставит – ты же не нарочно захворал. Но договор заключен и оглашен на тинге. Я думаю лишь о благе страны и о том, что теперь мы первым делом должны проявить предусмотрительность и подготовить юнкера Кнута к его важной миссии.

Скули брат короля встал и отослал мальчиков на берег – пора спать. Потом выпроводил ближних дружинников и закрыл дверь – они трое остались одни. Король Инги понимал: настала решающая минута. Он сел в постели и сказал:

– Я что-то начал сомневаться в этом договоре. Возможно, нам стоило бы обсудить его заново.

Повисла тишина. Хакон Бешеный прямо ахнул:

– Как это «заново»? Письменный договор между королем и ярлом, засвидетельствованный четырьмя епископами и вдобавок оглашенный перед тингом? Возможно ли изменить такой договор? Он же заключен окончательно и бесповоротно.

Скули вмешался в разговор:

– Уж мы-то, рожденные властвовать, прекрасно знаем, что окончательным и бесповоротным бывает только правильное решение.

– Что ты имеешь в виду?

– Речь не о том, чтобы осуждать заключение этого договора. Просто со временем возникли кой-какие сомнения, и вопрос стоит вот как: было ли у нас тогда право составлять подобный документ?

– Право? А разве нет?

– Имеет ли король право сам назначать себе преемника, коль скоро этот преемник не королевский сын, а у самого короля есть наследник? Королевский сын, который вдобавок был так юн годами, что не мог участвовать в договоре.

– Законного сына нет. Гутторм рожден вне брака.

– Тем не менее он у короля первенец, и древний закон считает его старшим, независимо от того, рожден ли он от законной супруги или нет. Думаю, участников тинга весьма заинтересует, как поступали в таких случаях наши предки.

– Вот именно! – энергично поддакнул с постели король Инги.

Ярл Хакон отчаянно запротестовал.

– Король – верховный правитель. Если он решает заключить такой договор, ему никто не воспрепятствует.

– Но король может и переменить свое решение, – спокойно ответил Скули.

Король Инги тотчас с ним согласился.

Тут уж ярл Хакон не сумел сдержать свой норов.

– В таком случае я совершил ошибку, пойдя на то, чтобы Инги стал королем. В моих жилах течет кровь Харальда Прекрасноволосого, я разбираюсь в управлении, знаю дружину, я человек взрослый, энергичный. А Норвегии в нынешние времена не нужен… малолетний король.

Хакон твердил, что никому не нужен «еще один король-малолетка», имея в виду хилого Инги, но уже опамятовался. Скули все время говорил не повышая голоса, сдержанно, деловито:

– Юнкер Кнут тоже стал бы малолетним королем. А что до крови Харальда Прекрасноволосого, так она течет в жилах многих из нас, и ее даже больше, чем у тебя. У Инги, к примеру, и у меня.

Хакон Бешеный наконец-то смекнул, что к чему, залился краской и выкрикнул:

– Вот, значит, как! Я – сводный брат, а ты – родной, потому и перетянул его на свою сторону, чтобы после него корона перешла к тебе!

– Я этого не говорил.

– Ах, какой стыд. Какой обман. Если такой священный договор, как наш, того и гляди, будет отменен, если слово короля ничего не значит – диво ли, что в стране постоянно вспыхивает недовольство королем Инги, что всякие паршивые баглеры в Восточной Норвегии нагло объявляют, у них-де свой король и свое королевство? Это же глумление! Народ презирает короля, который не держит слово. Коли это будет продолжаться, народ взбунтуется, так и знайте. Церковь тоже на моей стороне. Она неукоснительно требует, чтобы престолонаследники были рождены в законном браке.

Тон Скули мгновенно стал ледяным:

– Это угроза?

– Никоим образом. Просто соображения, которые вам, если угодно, следует учесть.

Скули выдержал паузу, чтобы его слова прозвучали весомее:

– Я кое-что скажу тебе, Хакон Бешеный, и я знаю, мой брат, король Инги, в этом со мною согласен: если ты вынашиваешь измену, то, что ты нам сводный брат, тебя не спасет. Если мы убедимся в твоем предательстве, пощады не жди – ни для себя, ни для своих близких. Можешь не сомневаться, уж тут-то и король, и я своего слова не нарушим.

Хакон Бешеный фыркнул, встал, вышел, хлопнув дверью, и потребовал доставить его на берег. Он спешил к архиепископу.

Братьев этот инцидент, похоже, не слишком огорчил. Наоборот, они словно бы облегченно вздохнули на радостях, что все необходимое наконец-то было сказано. Король, все так же сидя в постели, проговорил:

– Мне показалось, глаза у Хакона Бешеного стали какие-то странно выпученные.

– У него всегда выпученные глаза, когда он выходит из себя.

– Н-да, пожалуй.

Скули брат короля подошел к двери и, кликнув охрану, велел дружинникам послать за Дагфинном Бондом.

В Бьёргвине настала осень. Небо в тучах, бесконечный дождь, смеркается рано. Хакон Бешеный пробыл здесь уже три недели и чувствовал себя не в своей тарелке. Из Нидароса он привез с собой пышку Кристин, с которой толком не поговоришь, и сына, юнкера Кнута, который все время орал. Больше всего ярла бесило, что Дагфинн Бонд и прочие люди в крепости как бы и не замечали его. Когда он что-то предлагал, они вежливо слушали, а в итоге поступали так, как считали нужным, зачастую делая прямо противоположное тому, что говорил он. Не меньше злили его и воспоминания о разговоре со сводными братьями.

Думы одолевали Хакона Бешеного, лишали сна. Ему было необходимо хоть ненадолго отрешиться от всего этого, побыть одному. И он уехал на взморье, проведать свои имения. Как-то раз – погода в этот день была хуже некуда, тяжелые валы бились о берег – он прогуливался в одиночестве.

У воды играли дети. Дразнили волны. Море с грохотом обрушивало на прибрежные камни могучий прибой и, вскипая пеной, откатывалось назад. Тогда ребятишки подбегали к самой кромке берега, верещали и кривлялись, вопили и дразнили волны, выкрикивая обидные слова, некоторые даже отваживались на шаг-другой зайти в клокочущую воду.

– Эй, дураки безмозглые, дьявольское отродье, зачем вы забрали моего отца и его брата?!

– Нежить мокрая! Мерзкий тролль! Это ты напустил моровую язву на мою сестренку!.. Чтоб тебя, упырь проклятый, засосало дно морское, чтоб ты сдох!..

– Шатун бородавчатый! Змеюка ядовитая, это мы из-за тебя голодаем, ни зернышка в доме нету! Матушка все глаза выплакала!..

Разъяренные валы опять кидались на берег, тянули к дразнилам пенные щупальца, грохотали и ревели, а ребятня порскала врассыпную, стремглав мчалась обратно на сушу, восторженно взвизгивая и хохоча во все горло.

Они дразнили волны, бросали им вызов.

Море вновь отхлынуло, с долгим всхлипом. И ребятишки вновь принялись за свое.

– Коварный буян, ты хуже скаредного армана, который дерет налоги и отнимает у нас корову, хуже самого худого сквернавца, хуже бешеного, мерзостного ярла, хуже…

Тут дети заметили ярла Хакона и узнали его. Они так перепугались, что замешкались у воды и кинулись наутек в самую последнюю минуту. На сей раз они побежали прочь от берега, домой, подальше от мрачной и грозной фигуры. Хакон Бешеный огляделся по сторонам. Один. Ни души кругом. И едва лишь море опять отхлынуло, он вдруг сам устремился на мелководье и во все горло завопил навстречу пенным гребням, выкрикивая издевки и угрозы:

– Они думают, ярл Хакон у них в руках! Думают, что могут отнять у меня то, что мне принадлежит! Думают, можно так просто порвать священный договор, скрепленный печатями короля, ярла и четырех епископов! Чтоб их черти взяли! Чтоб им сгнить в язвах, крови и собственных испражнениях! Чтоб им… чтоб им…

Огромные валы надвинулись на него. Хакон Бешеный метнулся назад и благополучно отбежал на безопасное расстояние. Потом глянул вокруг – не видел ли его кто? Он насквозь промок, но дышалось легче. Теперь он был достаточно спокоен, чтобы обдумать свой следующий ход.

Бросая вызов морю, воспрядываешь духом.

Зерно в тот год не уродилось, и бонды опять не сумели уплатить налоги. Тогда сюссельман короля Инги в Стринде, Эйрик Фосс, созвал бондов из всех восьми уездов Трандхейма на тинг. Здешние бонды не очень-то жаловали сюссельмана и порешили явиться на тинг в полном вооружении. Доведавшись об этих планах, Эйрик призвал королевского брата Скули с большим конным отрядом и несколькими кораблями. Но Скули с подкреплением еще не прибыл.

Эйрик был человек гневливый, вспыльчивый. Он подскакал к боевым порядкам бондов и попытался заговорить с ними, но, встреченный градом камней и глумливыми возгласами, тотчас осерчал и концом своей пики огрел по спине одного из крикунов. Бонд резко повернулся и наотмашь рубанул секирой по бедру сюссельмана. Эйрик покачнулся в седле, потерявши опору. Потом рухнул наземь, истекая кровью.

Бонды уже было пошли на людей сюссельмана, но в эту минуту появился Скули брат короля со своими дружинниками. Часть бондов они перебили, остальных обратили в бегство.

В ближайшее время случился еще ряд стычек, из чего Скули заключил, что бонды получают новое оружие и иную поддержку из какого-то неведомого источника. С большим военным отрядом Скули брат короля прошел по Трандхейму огнем и мечом: рубил головы, вешал, сек плетьми, палил усадьбы. Гаут Йонссон и маленький Хакон раз-другой были тому свидетели. Обоих это потрясло, и они только диву давались, как хладнокровно Скули взирает на весь этот кошмар. Не упивается жестокостью, но и отвращения не испытывает. Просто выполняет свой долг – точно поставлен колоть дрова или носить воду. Однако ж карательные экспедиции увенчались успехом. Мятеж был полностью подавлен.

В народе ходили слухи о том, откуда бонды получали поддержку и оружие. В частности, к этому якобы приложил руку новый архиепископ Торир Гудмундссон.

Король Инги не вставал с постели, и Скули теперь сосредоточил власть в своих руках, а потому у него появились тайные враги. Стоя у власти, человек должен уметь притворяться, говорить учтивости, играть разные роли. Он должен с умным видом слушать, когда разговор касается предметов, о которых он понятия не имеет, и не затмевать других своими познаниями, когда речь идет о знакомых вещах.

Скули брат короля отроду был надменен и спесив. Играть, смотря по обстоятельствам, то одну, то другую роль он не умел. И никогда не скрывал ни своего ума, ни учености, охотно пересыпая речь меткими выдержками из старинных преданий. Он так много знал о королях и древних божествах, что всегда мог ошеломить окружающих остроумной репликой, выставив честолюбцев-придворных глупцами и недоучками. Он привык производить впечатление – острослов, щеголь, галантный кавалер. И всегда оказывался прав. А в Скандинавии таких, что всегда правы, не жалуют. Вот иные и шушукались украдкой: Скули-то не в меру самодоволен; ишь, прямо королем себя возомнил, да не рано ли? – ведь трона ему не видать. Люди не прощают, если их ближний мнит себя тем, кем ему быть не дано.

Гаут Йонссон и тот, бывало, злился. Один-единственный раз Скули брат короля забыл в его присутствии о своем благоразумном хладнокровии и повел себя импульсивно. Решив любой ценой добраться до истоков стриндского мятежа, Скули взял на службу заезжего немца – заплечных дел мастера по имени Бранвальд, грязного, плешивого, почти беззубого мужика с огромными ручищами. Этот мастер Бранвальд повсюду таскал за собой старый кожаный мешок, в котором гремели какие-то металлические штуковины.

Однажды вечером Бранвальд вылез из подвала, где «беседовал» с двумя горемыками из младших военачальников, и, как выяснилось, они сообщили ему немало интересного. Скули внимательно выслушал мастера Бранвальда, вручил ему вознаграждение, а затем, когда Бранвальд удалился, призвал к себе Гаута Йонссона и возложил на него некую миссию. Вид у Скули был очень возбужденный.

– Твой корабль готов к отплытию, – сказал он. – Ты немедля отправляешься в Бьёргвин. Там ты навестишь Дагфинна Бонда, он знает, о чем речь. Вместе с господином Дагфинном пойдешь к ярлу Хакону и, когда вы трое – ты, господин Дагфинн и Хакон Бешеный – останетесь наедине, ты лично передашь ярлу весточку от меня.

– Весточка-то письменная?

– Нет, устная, и состоит она всего из двух слов: «Скули знает».

Три дня и три ночи длилось плавание, большей частью по внутренним шхерам, а местами и по открытой воде. Море сердилось, и Гаут, обычно не слишком страдавший от морской болезни, на сей раз устоял перед нею с большим трудом. Почти все время он провел в одиночестве, лежа на койке. Говорить о своей миссии он ни с кем не мог. Об этом его строго-настрого предупредили.

Долгое путешествие – ради двух слов. Но Гаут Йонссон не жалел ни о чем. Корабль стал на якорь у стен крепости, Дагфинн Бонд лично прибыл на борт. Миссия произвела на господина Дагфинна большое впечатление, хоть он и не подал виду. Сказал только, что они быстро покончат с этим делом. Передавши «весточку», Гаут тотчас уйдет и оставит его с ярлом наедине.

Никогда лендрман Гаут не видал, чтобы два слова этак подействовали на человека. Хакон Бешеный застонал, побелел лицом, пошатнулся и оперся на стол. Господин Дагфинн слегка кивнул – по этому знаку Гаут вышел и закрыл за собою дверь.

Минул вечер. А наутро Хакон Бешеный вдруг захворал: есть ему не хотелось, пить тоже, от света резало глаза, и в конце концов ярл свалился в бреду и горячке. Он сквернословил и вел себя совершенно непотребно. Через день-другой он посинел телом, распух и почти потерял человеческий облик, а потом умер – в точности такою же странной смертью, какая унесла Хакона сына Сверрира, и в той же постели.

Вдову и юнкера Кнута выслали к шведам.

Когда все дела в Бьёргвине были завершены, Дагфинн Бонд сказал:

– Что ж, теперь все сдержали свое слово.

В тот же день Гаут Йонссон отплыл обратно в Нидарос с известием, что король Инги и ярл Скули могут немедля вернуть себе земли, которыми правил их сводный брат, и за меч хвататься не надо.