Луч рассвета принёс с собой жалость. Я слаба. Я была слаба. Кошмары черпают все мои силы. Превращают в какое-то существо, в мягкую, уязвимую вещь, весь низ живота и никакую броню. Жажда кислорода, желание света и прикосновений напоминают, что мечты — это выдумка, подсказывают, что я в безопасности. И я возвращаюсь к единственному утешению, которое могу найти.

К ритуалу.

К словам.

К истории.

Но наступает день — я принимаю душ и переодеваюсь, заплетаю волосы и закручиваю их в узел на затылке, тщательно наношу макияж, надеваю дорогие каблуки — и вот я в своей броне, я не тот мяукающий котёнок, я презираю ту слабость. Если бы могла вцепиться в ту версию меня, раскромсала бы без милосердия, порвала бы на кусочки. Трясла бы так сильно, что у неё застучали бы зубы, дала бы ей попробовать своего словесного яда, который я использую, чтобы контролировать сбившихся с пути богатых мальчиков. Сказала бы, что леди не должна показывать страх. Она ни перед кем не плачет. Леди никогда не обличает слабости. Выше нос, выпрями спину. Найди свои достоинства, и одень их на себя, как доспехи.

И я это делаю. Очищаю себя от эмоций. Отворачиваюсь от зеркала в гардеробной, подальше от соблазна рассмотреть шрамы на моём животе, руках, плече, у корней волос на левой стороне черепа, между верхней частью уха и макушкой. Нет никаких шрамов. Никаких напоминаний о потерянном прошлом. Нет слабости, нет кошмаров, нет необходимости в утешении.

Я —Икс.

Сейчас всего лишь пять утра. Я готовлю свой завтрак. Яичные белки, тост из пшеничной муки ручного помола с тонким слоем органического масла. Половинка грейпфрута, остаток которого накрыла полиэтиленовой плёнкой и вернула в холодильник. На каждую дольку грейпфрута выдавливаю несколько гранул подсластителя Truvia. Чёрный чай, без сахара и без молока. Органические витаминные добавки.

Позже, в перерывах между встречами с клиентами, я час позанимаюсь на тренажёре, потом час потрачу на йогу. Далее, по плану — обед: салат из свежего, органически выращенного шпината, грецких орехов, сушёной клюквы, тёртого сыра Блю и соуса. Ещё нарезка свежих фруктов, бутылочка дистиллированной, деионизированной воды. Или смузи из очень питательных продуктов, зелёное, горькое, но полезное.

Мне сказали проводить дополнительные двадцать минут в спортзале. Это означало и то, что я должна урезать калории, получаемые с пищей. Инструкция по диете и упражнениям шла с пакетом, который я получала каждое утро. Большой конверт просовывали под дверь. В нём находились досье на моих клиентов, которые придут в течение дня, и сопутствующие им контракты.

Если спланировать время правильно, всегда остаётся несколько свободных минут после завтрака и перед моим первым клиентом на сегодня. Я заканчиваю трапезу в пять сорок пять, а первый клиент прибывает в шесть пятнадцать; самое раннее место зарезервировано для наиболее трудного посетителя, нуждающегося в жёстком уроке. Если не можете приходить в такое раннее время, проваливаете курс обучения, с Вами расторгают договор и Вы оплачиваете все неустойки.

Целых полчаса я провожу наедине с собой, прежде чем приезжает Уильям Дрейк. Стою у окна в гостиной, глядя вниз на шумные улицы. Это моё любимое занятие, наблюдать, как люди снуют тут и там, говорят по своим мобильным телефонам, сжимают подмышкой газеты, как тонкие разрезы сзади на платьях-карандашах, обнимают женские ноги в чулках. Я представляю их жизненные истории.

Вот человек в тёмно-сером костюме, который ему немного большеват в талии, в длинных брюках, которые достают до середины каблука. Лысеющий, с голым пятном на затылке размером с чайное блюдце. Разговаривает по мобильному телефону, судорожно жестикулируя рукой, возмущённо тыкая указательным пальцем в воздух. Покрасневший. Он предприниматель, борется за власть в беспощадном бизнесе. Может, он занимается акциями. Или он служитель закона. Корпоративный юрист. Всегда позади, почти незаметный. У него есть жена и маленький сын. Он старше своей жены на несколько лет, и его сын только пошёл в школу. Он достаточно взрослый, чтобы заботиться о ребёнке, и при этом продвигать свой бизнес, но это будет похоже на сизифов труд.

Его жена вышла за него замуж, так как думала, что их судьба изменится к лучшему и повышение облегчит им жизнь, а, может, ей просто нужна была зелёная карта. Здесь есть привязанность, но нет настоящей любви. Он слишком занят для неё, чересчур занят, работая шестьдесят или восемьдесят часов в неделю, пытаясь оплатить непомерную аренду в Нью-Йорк Сити. Они живут в Бронксе, скорее всего, таким образом она может быть ближе к своей семье, потому что та нуждается в помощи. Она, вероятно, где-то подрабатывает, пока её сын в школе, скрывает деньги от мужа, потому что теряет веру в его способность заботиться о них. Она накопила уже достаточно для того, чтобы съехать и обеспечить своего сына, в крайнем случае.

Это приятное отвлечение — сосредотачиваться на вымышленных, обычных жизнях случайных людей. Это позволяет мне безопасно задаваться вопросом, на что похожа их жизнь. Безопасно, потому что я не спрашиваю себя, какой была бы моя жизнь там? А вот это опасно. Это — угроза моему здравомыслию, которое зависит от тщательно сбалансированных действий.

Я слышу слабый звук прибытия лифта. Смотрю на настенные венецианские часы: шесть десять — на пять минут раньше. Но проходит минута, вторая, а никакого стука в дверь нет. Преодолеваю комнату на носочках так тихо, насколько это возможно, и встаю у двери, прислушиваясь.

— Да, я почти на месте, — тихо говоришь ты. — Ненавижу эти долбанные ранние встречи. Нет, мой папа заставляет меня идти. В основном какое-то глупое корпоративное обучение. Это сделает меня лучшим лидером, и вся фигня в этом роде. Поставьте мою задницу в очередь. Нет, парень, это не так. Не могу попасть туда. Нет, на самом деле, мне не позволено даже говорить об этом. Я подписал контракт, и если просру его, отец порвёт меня. После того, что случилось с этой шлюхой Ясмин, я реально хожу с ним по тонкому льду, так что лучше не переступать линию... Или что? Или он уберёт пост президента из устава и отдаст всю власть Совету, а это значит, что я не унаследую ни хера, когда он уйдёт в отставку. У него есть подписанные документы. Он показал их мне. Нет, мужик, я их, бл*ть, своими глазами видел, ясно? Это было после того, как он уговорил судью выпустить меня под залог, заплатил дох*я денег, чтобы не поднялась шумиха. Ясмин заплатили полляма, чтобы держать её жирный рот на замке о том, что произошло. Мой план? Мой план такой: пойти на эту учебную программу, делать папу счастливым, продолжать играть в эту игру. У меня есть друзья внутри фирмы, некоторые члены совета, недовольные тем, что отец управляет компанией. Если я потяну ещё год или два, вероятно, смогу заработать немного волшебства за кулисами и украсть всё дерьмовое шоу у старого ублюдка, я имею в виду устроить переворот. И как только получу компанию в свои руки... мужик, всё будет схвачено. У меня есть планы... нет, я не могу сделать это сегодня вечером. У меня... другие планы... Нет, пусть та сучка идёт нахрен, она крикливая. Это новая. Она вся завёрнута, как сладкий маленький подарок. Она не носит ничерта, кроме наручников, и мне даже не приходится ей кляп вставлять. Нет, ты, мудак, не можешь помочь. Последний раз, когда я разрешил мне помочь, ты зашёл пипец как далеко, и я должен был заплатить шлюхе, чтобы она не тявкала о том, что твоя глупая задница с ней сделала. Я уже говорил тебе, что это как искусство. Слушай, чувак, буду поздно. Я должен идти. Сучка, которая рулит этим шоу не трахается, могу сказать тебе это бесплатно. Во всяком случае, я, правда, должен идти. И Брейди? Держитесь нахрен подальше от моего дома, понятно? Серьёзно. Я тебя до смерти затрахаю, если куда-нибудь с ней пойдёшь. Хорошо, пока.

Моё сердце глухо стучит в груди, когда я делаю пару быстрых шагов подальше от двери, сглаживая моё выражение лица до нейтрального.

Глубокие вдохи. Фокусирование. Бронь на месте. Ни одной трещинки, ни одной щели. Тяжело. Холодно. Гладко. Неприступно. Представьте себе когти на месте ногтей. Глаза вампира. Лёд.

Тук-тук.

Я мельком смотрю на часы: шесть семнадцать утра. Глубоко вдохнула и выдохнула сквозь сжатые губы. Крутанув ручку двери распахиваю её.

— Мистер Дрейк, — моя бровь взлетела вверх. — Ты опоздал.

Ты поднимаешь руку, вытягиваешь запястье, обнажаешь свои экстравагантные часы Blancpain. Я ненавижу это движение: поднятие руки, вытягивание запястья вперёд. Это тщетная показуха. И те часы? Около трёхсот тысяч долларов. Кожа аллигатора, восемнадцать каратов золота, сапфировое стекло... все необычные атрибуты опасных богачей. Я не впечатлена.

— Всего на две минуты, Икс, — ты прошёл мимо меня, и я чуть не подавилась запахом твоего одеколона. Ты, наверное, купался в нём, уж очень воняет. — Да ладно тебе. Ничего страшного. Две минуты, что в этом такого. Я же здесь.

Я по-прежнему стою у двери, с высоко поднятой головой, глядя сверху вниз на тебя.

— Нет, Мистер Дрейк. Ничего не знаю, — я жестом указываю на дверь. — Ты можешь идти. Мы закончили.

Ты для приличия даже немного заволновался:

— Да ладно, Икс. Две минуты. Кого *бут эти две маленькие минуты? Я разговаривал по телефону.

Я знаю, слышала, однако понимаю, что не стоит говорить об этом.

—Меня волнуют две минуты, Мистер Дрейк. Одна минута, или тридцать секунд, или один момент. Поздно, значит, поздно. Вы должны стучать в эту дверь в шесть четырнадцать. Пунктуальность является ключевым признаком успеха, Мистер Дрейк.

— Мой папа всё время опаздывает на заседания совета, — укалываешь ты меня, зайдя в комнату на три шага и остановившись.

Я подняла бровь.

— Твой отец является основателем, генеральным директором и основным акционером одной из самых мощных корпораций на земле. У него есть власть, которая даёт привилегию опаздывать, чтобы показать каждый раз, когда хочет, что он держит в руках контроль. Ты не создал ничего, Уильям. Ты получаешь пособие. Тебя терпят. Твой удел в жизни — это делать то, что тебе сказано, где сказано и когда сказано, и не одной секундой позже. Твой отец — один из самых крутых акул в океане, а ты — гуппи. Прощай, Уильям. Возможно, на следующей неделе ты подумаешь дважды, прежде чем тявкать по своему мобильному телефону за дверью, и при этом тратя моё время, которое, я должна напомнить тебе, неизмеримо более ценное, чем когда-либо будет твоё.

Ты пересекаешь три шага между нами в одно мгновение. Рукой, схватив меня за горло, ты перекрыл мне дыхание. Оставляя синяки, конечно. Касаешься своим носом моего, глазами излучая ярость, панику и ненависть.

— Что ты слышала, шлюха?

Я моргнула, заставляя себя сохранять спокойствие. Пальцы моих ног едва касаются пола, высокие каблуки свисают. Не могу дышать. В глазах мерцают звёздочки и какие-то вспышки. Я не борюсь, не царапаю твои руки или запястья. Смотрю на тебя, убеждаясь, что ты прикован к моему взгляду. И потом, сознательно, позволяю себе поднять глаза вверх, в угол потолка, где спрятана камера. Твои глаза проследовали за моими, и хотя ты не увидишь эту камеру — она слишком хорошо спрятана — мой намёк понятен. Я поднимаю свой подбородок, выгибаю бровь.

Ты резко отпускаешь меня. Я глубоко вдыхаю, заставляя себя делать это медленно, чтобы зафиксировать колени и оставаться в вертикальном положении, стоя на ногах. Инстинкт вызывает желание рухнуть на пол, задыхаясь и потирая горло. Но я этого не делаю. Достоинство — это моя броня.

Динь.

Дверцы лифта со свистом распахнулись, и твоё лицо побледнело. Моя дверь всё ещё открыта. Ты отступил на шаг... два... три... и покачал головой. Четверо огромных мужчин медленно вошли через дверной проём, одетые в одинаковые чёрные костюмы, белые рубашки и узкие угольные галстуки, с наушниками в ушах, шнуры которых спрятаны под воротниками.

— Пройдёмте с нами, Мистер Дрейк, — сказал один из них, но его губы едва двигались, поэтому разговаривать мог любой из них.

Конечно же, он разговаривает вежливо, ведь ты — наследник многомиллиардной компании. Но когда ты поднимаешь на меня руку, Калеб этого не прощает. Ни за что. Никому. Если бы ты не был таким ничтожным, мерзким куском дерьма, я бы тебя пожалела. Я знаю этих людей, и они не испытывают милосердия.

Теперь и я тоже.

Ты выставил грудь колесом, а твой рот изогнулся в насмешливой ухмылке:

— Отвалите. Вы не можете приказывать мне делать всякое дерьмо.

Ты прошёл мимо меня.

Ты делаешь, пожалуй, четыре шага, и выходишь из моей квартиры в коридор. Даже завернул за угол. Большая ошибка, Уильям. Камер там нет. Один из охранников движется, как нападающая кобра, быстрее, чем умеет думать. Единственный удар, как отбойный молоток для печени. Ты падаешь как мешок с мукой, стонешь и извиваешься.

— Лэн, — говорю я. Один из охранников поворачивает свою голову на толстой шее и пялится на меня. Подзываю его, маня пальчиком.

Он подходит и останавливается передо мной, сложив руки за спиной.

— Мэм?

— Я слышала, как он разговаривает по телефону с другом и сообщает ему некоторую... довольно компрометирующую информацию, — я указываю на потолок. — Ваши микрофоны достаточно мощные, чтобы зафиксировать этот разговор?

Лицо Лэна остаётся невозмутимым.

— Я не понимаю, о чём вы...

— Не оскорбляй мой интеллект, Лэн.

Пауза.

— Я проверю записи, Мэм, — Лэн посмотрел на тебя. — Он — кусок дерьма.

— Он хищник, Лэн. Больной, извращённый преступник. Он держит женщину в плену где-то и собирается сделать что-то плохое, если уже не сделал.

— Ты грёбаная сука! — проскулил ты с пола. — Вы не докажете это дерьмо.

Один из охранников ставит большой, отшлифованный до блеска ботинок на твоё горло.

— Нельзя так разговаривать с Мадам Икс, мальчик.

— Можете попрощаться со своими рабочими местами! — угрожаешь ты.

Лэн рассмеялся.

— В этом мире есть люди гораздо опаснее твоего отца, малыш. По сравнению с нашим работодателем, твой папочка — выглядит как малюсенький импуганный котёнок.

Теперь ты посмотрел на меня с любопытством.

— Кто ваш босс? Икс? Она же просто шлюха.

Тебе сильнее надавили ботинком на горло, и ты подавился. Лэн подошёл к тебе и присел на корточки.

— Малыш, ты понятия не имеешь, о чём говоришь. Мои друзья и я? Мы просто пешки на шахматной доске. Икс? Она королева. А ты? Тебя на этой доске и близко нет. Твой драгоценный папаша? Он был бы в данных шахматах конём. Возможно, — Лэн лезет в карман пиджака, достаёт копию контракта. — А это юридически обязательный документ, подписанный тобой и твоим папой. Там до хрена вещей, написанных мелким шрифтом, сынок. Ты же знаешь, о чём говорит мелкий шрифт? О том, что я и мои друзья собираемся выбить хныкающее дерьмо из твоего хилого ничтожного тела, потом ты покажешь свою маленькую игровую комнату, а после мы потащим тебя в ближайший полицейский участок. А затем... затем наш босс отсудит у твоего отца каждый доллар и каждую акцию, и нет ничего, что может этому помешать. Уловил... сынок?

Дрожишь. Тебе хочется блефовать и кидаться пустыми угрозами. Тебя никогда не запугивали и не угрожали раньше. Я сомневаюсь, что ты когда-либо даже чувствовал боль. Бледная мелкая мразь. Но глаза Лэна серо-стального цвета и ассоциируются с лезвием и металлом. Они не просто холодные как лёд, как зима. Глаза Лэна? Они бездонные, пустые. В них глубокий, космический холод. Ноль по Кельвину. Они не безжизненные, так как источают опасность. Как у леопарда, который преследует добычу.

Лэн поглядывает на меня:

— Мы уберём его отсюда, Мэм.

Я воспринимаю это как сигнал, захожу внутрь. Закрываю дверь. Но не могу устоять и прикладываю ухо к двери. Раздаются звуки, которые переворачивают всё внутри меня. Глухие удары, хлопки, хруст костей. Звуки постепенно становятся... хлюпающими.

Вздрагиваю и отхожу от двери.

В конце концов, слышу, как закрылись двери лифта, и я снова одна. Сорок семь минут до моего следующего клиента.

Мои руки дрожат, пока я делаю себе кружку чая. Эрл Грей и чуть-чуть молока. К тому времени, как я его допиваю, лифт снова даёт о себе знать, и моя дверь открывается.

Мужчина, который входит в мою квартиру — это не клиент.

***

Ярость сделала твои и без того тёмные глаза ещё темнее. Веки сузились до щёлочек. Грудь поднимается и опадает, а пальцы сжались в кулаки.

— Ты в порядке, Икс? — его голос, как гром, как грохот на горизонте.

Я пожимаю плечами.

— Это было... неприятно, но я справлюсь, — мой голос ровный, но хриплый от удушья.

Положив свои руки мне на плечи, он нежно, но крепко держит меня на месте. Глаза разглядывают моё лицо. Взгляд скользнул к горлу.

— Он оставил на тебе синяки.

Я касаюсь горла там, где Уильям схватил меня. Ощущения болезненные. Осторожно освободившись от рук на плечах, я повернулась к зеркалу на стене, которое висит над небольшим столиком. Моя кожа тёмная, цвета карамели, может быть, даже на тон или два темнее. Я не так легкоранима, но на горле остались синяки от пальцев. Мои глаза покрасневшие, а голос хриплый и скрипучий.

Он стоит у меня за спиной, горячий, огромный и злой.

— Этому маленькому засранцу повезло, что Лэн добрался до него раньше меня.

Это заставляет меня содрогнуться, потому что я уверена — Уильям уже никогда не будет таким симпатичным, как раньше. Не будет таким... здоровым.

— Я в порядке.

— Он причинил мне материальный ущерб. Ты не можешь работать до конца дня, как минимум. Может даже больше. Нельзя работать с клиентами с синяками на горле.

Я-то думала, он беспокоится обо мне. Пришлось отодвинуть от себя узел горечи.

— Лэн проверил записи? — спрашиваю я.

— Почему тебя это волнует?

— Я слышала, что он говорил своему другу. Его нужно остановить.

— Заявление было подано. Полиция этим занимается.

Это не ответ, но я знаю, что это лучше, чем ожидать подтверждения камер и микрофонов.

Знаю, что они есть, но никто не готов сказать об этом прямо. Это какая-то тайна, как будто я не понимаю, что за каждым моим шагом, словом, ведётся наблюдение и прослушка. Это для моей собственной защиты, я понимаю. Сегодняшние события вполне это доказывают. Но иногда это давит тяжёлым грузом. Не хочется быть выставленной на показ.

— Я смогу работать завтра, — сказала я.

— Доктор Горовиц приедет позже, чтобы осмотреть тебя. И полегче сегодня со всем остальным, ладно? — он вдыхает аромат моих волос около уха. Вдох, выдох. Медленно, намеренно, с очень лёгким колебанием на выдохе. —Я рад, что ты в порядке, Икс. Никто не посмеет поднять на тебя руку снова. С этого момента клиенты будут более тщательно проверены. Этого не должно было произойти. Если бы ты серьёзно пострадала, не знаю, что бы я делал.

— Нашёл бы другую Мадам Икс, наверное, — опрометчиво произнесла я.

Вот глупая. Тупая.

— Никогда не будет другой Мадам Икс. Нет больше такой, как ты. Ты особенная, — этот голос, эти слова, такие тихие, но с мощными эмоциями, и я не знаю, как на них реагировать. — Ты моя, Икс.

— Я знаю, Калеб.

Я едва могу говорить и не смею взглянуть в зеркало, только чтобы не увидеть в нём такую уязвимость, такую странную и неземную страсть.

Он пальцами, точнее, их подушечками, проводит по моей щеке и гладит высокие скулы. Я осмеливаюсь, наконец-то, посмотреть в зеркало и вижу там тёмную голову и плечи, возвышающиеся надо мной. Почти чёрные глаза захватили меня в плен в отражении. Кончики пальцев спускаются к моей шее, и один за одним касаются синяков. Очень мягко, нежно, едва задевая.

— Никогда снова...

— Я знаю, — я произнесла это шёпотом, потому что мне больно говорить, и потому что не осмеливаюсь говорить громче.

Я вижу картину, замороженную в стекле зеркала: угольно-чёрное элегантное пальто, сшитое по фигуре, и скрывающее в своих рукавах сильные накаченные руки. Оно расстёгнуто нараспашку, узел галстука едва виден из-за моего правого плеча — идеальный треугольник алого шёлка на белоснежной рубашке. Тёмный, мощный взгляд направлен на меня, а рука сжимает моё горло. Властно обладая, но в тоже время как-то нежно. Как будто обещает что-то, но не угрожает. Ещё... ещё предупреждает.

Внезапно, я слышу глубокий вдох, и затем в отражении остаюсь одна, наблюдая за уходящей широкой спиной и плечами.

Когда дверь закрылась, я могу, наконец, выдохнуть и тяжело опуститься на пол. Дрожу, положив руки на колени. Я сняла свои ярко-красные туфли от Джимми Чу и поставила их на зеркало, одна туфля осталась стоять вертикально, а другая свалилась на бок.

Делаю глубокий вдох, выдох. Ещё раз. Сжимаю пальцы в кулак, в тщетной попытке остановить их дрожь. Из меня вырывается рыдание, но я подавляю его. Ещё раз, громче. Я не могу, не могу. Если разрыдаюсь, то дверь снова откроется, и я поддамся потребности в утешении. И мне, сражающейся со всеми своими «я», понадобится физический комфорт, чувственное подбадривание... а я это ненавижу. Ненавижу. Как только дверь закрылась за широкой и мускулистой спиной, чувствую глубокое тайное желание принять душ и смыть память о нём со своей кожи.

Мне это необходимо. Я не могу бороться с реакцией своего тела на такое грубое, мужское, сексуальное, чувственное превосходство.

Схватив подушку с дивана, обнимаю её руками, и прячу лицо в жёсткой ткани, позволяя себе поплакать. Камера находится позади меня; он будет видеть только как я сижу на диване, переваривая события утра. Он будет видеть только мою нормальную, естественную реакцию на травму.

Я вся дрожу, так сильно, что болят суставы, и рыдаю в подушку. Только в одиночестве я могу снять броню.

И пока плакала, меня осенило: это был первый раз в моей памяти, когда кто-то пришёл и ушёл, а я оставалась полностью одетой всё это время. Аномалия.

Высушив слёзы, я восстановила своё дыхание, нашла равновесие. Отложила подушку. Встала, встряхнула руки и откинула волосы. Нет больше слабости. Даже когда я одна.

Взглянула на часы: семь сорок восемь утра. Что я буду делать весь оставшийся день? Я никогда не была одна так долго. Наверное, это будет шикарным, дорогим подарком.

Нет.

Целый день один на один с моими мыслями?

Я в ужасе.

Тишина дышит истиной. Одиночество порождает самоанализ.