Кейден

Похороны стали вторым худшим днем в моей жизни. Дед позвонил отцу, чтобы сказать, что они с бабушкой не смогут приехать. Они не могли уехать с ранчо надолго. Хотя дядя Джерри приехал. Молчаливый, с заплаканными глазами, он держался так стойко, как могут держаться только Монро. Из Майами прилетели бабушка и дедушка Кенсингтоны, с красными от слез глазами, и совсем старые. Я только сейчас понял, что отец им никогда не нравился. Они никогда не навещали нас, а мы никогда не навещали их. Они посылали мне открытки на дни рожденья и на Рождество, вот и все. Когда я спросил о них, кажется, мне было десять или одиннадцать лет, мама просто сказала, что она не ужилась с родителями, что по каким-то вопросам они расходились во мнениях. Я тогда не обратил на это внимания, потому что не понимал, как такое возможно или что это значило. Но на похоронах я начал кое-что понимать. В том, как злобно они смотрели на папу, в том, что держались от него подальше, чувствовалась тихая злость и неодобрение.

В церкви, на службе, я сидел рядом с папой и слушал слова проповедника, которого раньше не видел, и который явно не знал маму и говорил общими фразами. Потом я сидел на пассажирском сиденье папиного пикапа, с антенны свешивался оранжевый флаг. Глаза у него были стеклянными. От церкви до кладбища мы ехали двадцать минут, а он так и не сказал ни слова. Если уж на то пошло, с того дня, когда мама умерла, он совсем ничего не говорил мне. Две недели он просто молча приходил и уходил, согнувшись под ношей, которая была мне не видна.

И на похоронах он тоже ничего не говорил. Он стоял в своем костюме, и мне казалось, что ему в нем неудобно. Большим пальцем он потирал узловатые, покореженные костяшки пальцев и все смотрел на гроб, пока священник снова произносил речь.

— … Нам будет не хватать Дженис, мы все это знаем. Все очень любили ее, она была великолепной матерью, отличной женой и любящей дочерью. — Проповедник был стар, его тонкие седые волосы были зачесаны назад, светло-голубые глаза смотрели с выражением фальшивого сочувствия и даже с легкой скукой. — И теперь, когда мы готовимся попрощаться с Дженис, давайте вспомним, как она жила...

Больше я не мог это выдержать.

— Довольно! Хватит! — я услышал, как выкрикиваю эти слова, увидел изумленные выражения на лицах. Папа просто апатично, без интереса, смотрел на меня. — Ты не знал ее, старый козел. Так что просто... просто замолчи. Похоже, больше никто не хочет ничего сказать, даже признать правду. Она умерла отвратительной смертью. Она была медленной и болезненной. И папа не знает, как жить без нее. Посмотрите на него! Я знаю, что вы собрались, чтобы вспомнить о жизни любимого человека, а не скорбеть о его смерти, но все это — дерьмо. Ее больше нет. Так что вы тут можете просто стоять с набожным и печальным видом, но я... Я больше не собираюсь слушать это дерьмо, которое ничего не значит. Черт, это просто глупо. Я иду домой. Я просто хочу, чтобы мама вернулась, но этого не случится.

Дедушка Кенсингтон вышел вперед с разгневанным лицом.

— Послушай, молодой человек! Я не позволю, чтобы ты относился к моей дочери с неуважением...

Я пронесся мимо него.

— Даже не разговаривай со мной. Тебя не было тут, когда она была жива, и не было, когда она умерла, так что не притворяйся, что тебе не все равно. Просто заткнись.

Никто не шелохнулся. Проповедник просто застыл на месте. Друзья и коллеги мамы явно не знали, как реагировать, а папа... он так и смотрел на гроб. А я все шел, оставив за собой толпу людей рядом с ямой в земле. Стоял еще один прекрасный теплый день, солнце ярко светило в голубом небе. И все же... я оставил позади деревянную коробку с телом моей матери.

Я хотел вернуться и схватить гроб, хотел умолять, чтобы она вернулась и обняла меня. Умолять, чтобы папа обнял меня. Сказал мне, что все будет хорошо. Хотел вернуться и попрощаться. Вместо этого я продолжал идти. Я шел среди рядов могильных плит, среди гипсовых ангелочков и белых каменных крестов. Нашел главную дорогу и пошел дальше. Милю за милей, пока ноги не начали болеть. Я даже не знал, туда ли я иду, да и мне было все равно. Я просто продолжал идти. Наконец, я пришел на перекресток, который узнал, и повернул домой. За две мили до дома папа проехал мимо меня, припарковался у обочины и подождал. Я забрался на пассажирское сиденье, и остаток пути мы ехали молча.

Я понял, что ходил больше двух с половиной часов, а он просто ехал домой?

Я почувствовал, что от него исходит запах алкоголя, пахло за несколько футов.

— Ты пьян? И ты за рулем?

Он остановился у светофора, и я распахнул дверь.

— До дома пешком дойду.

Я захлопнул дверь.

Он ничего не ответил, просто тронулся с места, когда загорелся зеленый. Когда через полчаса я вернулся домой, он уже был у себя в кабинете. Я прошел мимо закрытой двери, но остановился, когда ясно расслышал мамину любимую песню Rolling Stones «Paint It Black». Она все время слушала эту песню. Каждое воскресное утро, когда она убиралась в доме, она ставила этот альбом на повтор, включив музыку так громко, что она была слышна во всем доме. Когда бы ни начинала играть «Paint It Black», она прекращала делать то, что делала, садилась и слушала, перематывала до начала и снова слушала. Я думаю, это была ностальгия. Папа всегда слушал либо кантри, либо классический рок, и, я думаю, «Paint It Black» была той песней, которую они слушали, когда только встречались, узнавали друг друга. Как-то она сказала мне, что это была их песня. Их с папой.

Теперь ее слушал отец. Я облокотился о стену и тоже стал слушать. Песня кончилась и потом началась снова. У меня не хватило духу на второй раз. И я рухнул на кровать, настолько подавленный, что не мог ничего делать, только спать.