Не знаю, почему я еще не вырубился.

Устал просто запредельно. Но теперь я начинаю понимать ценность работы, которую профессионалы, вроде Найл — те, что работают в местах стихийных бедствий и катастроф — делают каждый день.

Нет слов, чтобы это описать. И нет слов, чтобы описать, как я вымотался. Я устанавливал тенты, перевозил раненых и умирающих, наскоро латал канализацию и вырубал электричество, и делал еще миллион дел. Теперь я знаю этот город как свои пять пальцев.

Но сейчас я выдохся.

Это более чем очевидно.

Нужно осмотреть еще множество жилых и нежилых зданий, но теперь здесь целая куча профессионалов, спасателей. Пожарные со шлангами. Электрическая компания уже чинит электросети. Эвакуатор расчищает дорогу от машин. Старый фермер Эрл приехал на бульдозере, он помогает освобождать проезды от тяжелых обломков. Много добровольцев на пикапах с буксировочными тросами. Мы группами движемся от здания к зданию, от дома к дому, отыскивая везде, где только можно, мертвых и живых.

И тех, и других предостаточно. Я никогда раньше не видел столько мертвецов, и я не знаю, как справляться с этим — разве что воспринимать отрешенно. Это, конечно, проще сказать, чем сделать, но все же. Когда видишь людей, раздавленных стенами и пронзенных ветками деревьев, то все равно в какой-то момент теряешь способность абстрагироваться. И ведь было достаточно признаков надвигающегося урагана, многие успели спрятаться. Но всегда есть упрямцы, храбрецы, невезучие. Те, кто не смог или не стал прятаться.

Сейчас мы почти в конце улицы, остался последний дом. Мы проверили одну сторону, вторую, и вот теперь, свернув за угол, начинаем заново.

Мы пытаемся расчистить завал. Я стараюсь сдвинуть в сторону часть стены. Со мной рядом Билл, он тоже старается изо всех сил. Мы работаем бок о бок несколько часов. Билл — большой парень, на несколько лет меня младше. На нем выцветшая бейсболка с логотипом компании John Deere (Прим.: крупнейшая конструкторская сельскохозяйственная фирма в мире), грязные синие джинсы, футболка «Будвайзер». Лохматый светловолосый бородач. Сильный, как бык, и такой же молчаливый.

Юта с нами. Она носится кругом, вынюхивает. Иногда она начинает копать возле обломков, и всегда оказывается, что под ними кто-то есть. Умница. Никто ее не тренировал для такого дела, но все равно умница. Стена с треском падает, разваливаясь на части, и мы отбрасываем обломки в стороны. Дом залит водой — где-то прорвало водопровод, но мы пока еще не поняли, где именно. Расчищаем путь к спальне — точнее, туда, где двадцать четыре часа назад она находилась. Обрывки постеров, клочья постельного белья, разорванный матрас торчит из полуразрушенной наружной стены. Опрокинутый комод и выпавшая из него одежда. Разбитый телевизор.

Холодная вода течет, не переставая, и достает уже до щиколоток. К счастью, несколько часов назад я раздобыл пару прочных резиновых сапог и теплые носки — нашел все в руинах хозяйственного магазина — так что ноги у меня пока остаются сухими и теплыми. А еще есть налобный фонарь, вроде тех, что используют велосипедисты.

Кажется, спальня пуста. Если здесь и можно было спрятаться, то только в шкафу с раздвижными дверями. Я заглядываю туда — просто для перестраховки.

Мы проходим через кухню. Ванную. Вот еще спальня.

Я слышу крики и какой-то грохот. Юта высоко и пронзительно лает, начиная скрести лапами кучу разбитых кирпичей и досок, наваленных друг на друга. Я зову Билла, и он пробирается ко мне. Дверь прочно заблокирована. Куски крыши, шлакоблоки. Руками здесь не справиться.

— Найду Эрла с бульдозером, — говорю я.

Билл просто кивает, потом берет в каждую руку по шлакоблоку и бросает в сторону. Он кряхтит — и это единственное, что я от него слышу с тех пор, как мы начали работать вместе. Выбегаю наружу и вижу Эрла и его бульдозер — они работают чуть дальше по улице, разбирая завал на том месте, где раньше стояли два дома.

— Эрл! Нам тут нужна помощь! — кричу я.

Он лишь машет рукой, заканчивает свое дело, потом разворачивается, и тяжелый бульдозер с грохотом ползет ко мне. Останавливается рядом, и я запрыгиваю на подножку.

— У нас там заваленный вход в подвал. Большой кусок крыши. Нам надо его сдвинуть, чтобы очистить путь вниз. Я слышал там голоса.

Эрл большим пальцем показывает мне на сиденье позади себя.

— Возьми эту цепь и закрепи на обломке, который надо сдвинуть. Только хорошенько закрепи.

— Понял.

Я хватаю цепь — она длинная и чертовски тяжелая, с крюком на конце. Обмотав цепью большой обломок, я пристегиваю крюк и закрепляю другой конец цепи на бульдозере.

Кричу Биллу, чтобы отошел прочь, и даю Эрлу добро. Машина громко сигналит, отъезжая назад, и мотор ревет, когда Эрл включает лебедку. По обломку крыши ползут трещины, он трясется и сыплет пылью, а потом, когда Эрл дает газу, все-таки падает. Теперь, когда пройти в дом стало возможно, я отцепляю крюк, сматываю цепь и возвращаю ее на место позади сиденья Эрла.

К этому времени Билл тяжело дышит, а груда шлакоблоков почти разобрана. Я помогаю ему, и вот уже дверь можно попробовать открыть. Резкий рывок, и она приоткрывается, но все же не дает нам пройти. Билл нетерпеливо срывает ее с петель и отбрасывает в сторону.

Мы кричим, снизу отзываются испуганные голоса, в них звучит настоящий ужас. Юта лает, как сумасшедшая.

— Ну, все, девочка, мы их нашли. Умница, умница, Юта, — я глажу ее по голове и командую «сидеть».

Она тут же затихает и усаживается, наблюдая за нами.

Я достаю карманный фонарик и свечу им вниз, в темноту подвала. Луч пляшет на воде, и вдруг освещает лица: женщина, мужчина и двое детей не старше десяти-двенадцати лет, девочка и мальчик. Стоя на цыпочках и вцепившись в потолочные балки, они ждали в темноте, а подвал без остановки заливало водой из лопнувшей трубы.

— Боже, — выдыхаю я и кричу им. — Плывите сюда! Мы вытащим вас!

Они плывут, я хватаю кого-то за руку и со всей силы тяну. Это мать, она икает и всхлипывает, мертвой хваткой прижав к себе дочь. Сначала она подает мне девочку, помогая себе оставаться на плаву, пока не нащупывает ступеньку в этой холодной темной воде. Я хватаю ребенка за плечи и вытягиваю наверх. Билл принимает девочку и ставит на ноги. Эрл, видимо, понял, что мы нашли выживших — и вот уже кто-то обнимает девочку, укутывает ее в полотенце и начинает говорить что-то успокаивающее. Я вытаскиваю мать, потом отца и сына.

Когда все четверо собираются в кузове пикапа, на них накатывает облегчение. Они дрожат, жмутся друг к другу, всхлипывают и обнимаются. Пикап сигналит фарами, после чего съезжает с тротуара на дорогу и мчится к штабу.

Мы с Биллом с трудом пробираемся к следующему дому, когда двухтонный, выкрашенный в камуфляжные цвета грузовик, забитый парнями из национальной гвардии, с шумом останавливается рядом. Решетка кузова открывается, и совсем юные гвардейцы спрыгивают на землю и рассредоточиваются. Мужчина средних лет вылезает из салона, видит меня и Билла и салютует нам.

— Лейтенант Брайан Марксон, — говорит он, сверля взглядом сидящую у моих ног Юту. — Национальная гвардия. Вы, ребята, часть спасательной команды?

Мы с Биллом обмениваемся взглядами. Ни хрена подобного, братишка. Мы оба грязные, уставшие, в рабочих перчатках, с налобными фонарями и в масках — несколько часов назад кто-то дал нам хирургические маски, и я снял бандану. Так кем же мы можем быть?

Мы не отвечаем. Мы чертовски устали.

Лейтенант не обращает внимания на наше нежелание доложить обстановку, или что там положено делать.

— Мы берем ситуацию под контроль. Вы выглядите измотанными. Возьмите перерыв и поешьте, тут есть палатки с едой.

Да, я знаю, я же сам помогал их устанавливать. Правда, тогда еще было светло и жизнь не казалась полнейшим дерьмом.

— А куда идти? — спрашиваю я. — Я не местный, устал и не особо что-то помню.

Билл толкает меня локтем, крякает и показывает вверх — фонари у палаточного лагеря светят ярко, их видно даже отсюда.

— О, точно, — я пытаюсь засмеяться, но тут нет ничего смешного. При первой же попытке сделать шаг спотыкаюсь и едва не падаю.

Крепкая рука Билла поддерживает меня за локоть и помогает устоять.

— Спасибо, — бормочу я.

Получаю еще одно кряканье в ответ. Серьезно, этот парень возвел молчаливость на новый уровень — не проронил ни словечка за почти уже шесть часов. Но он трудяга, работает без устали и очень силен. Парень, которого отлично иметь в команде, когда случается что-то подобное. Или в ситуациях, когда разговоры ни к чему.

Мы недалеко от штаба. Где-то километра два. Но, идя туда, я ощущаю себя так, словно бегу марафон. Каждый шаг требует концентрации и сосредоточенности, и, кажется, расстояние между нами и лагерем вообще не сокращается. Даже Билл выглядит истощенным, его тяжелые большие ноги еще сильнее топают по асфальту.

Мы проходим между двумя разрушенными домами. Их уже обыскали, ну, или мы думаем, что обыскали.

Билл вдруг останавливается и вытягивает свою огромную руку в сторону, преграждая мне путь. Подносит палец к губам, вздергивает голову и слушает. Тишины не получается. Рычит и сигналит вдалеке бульдозер, кто-то кричит, скрипят и падают обломки. Но я тоже это слышу. Почти неуловимый звук — как мяуканье котенка. Маленькая ребенок, наверное, где-то под завалом.

Несмотря на нашу смертельную усталость, мы замираем, пытаясь определить, откуда идет звук.

— Эй? — зову я. — Мы тебя слышим. Где ты?

Мяуканье становится громче, но слов нет. Просто громкое хныканье. Сердце щемит. Юта просто заходится лаем, тем самым — высоким и пронзительным — которым она обычно хочет что-то сказать. Она несется к куче обломков, к развалинам какой-то пристройки — это был сарай или хлев. Жесть, дерево и битый кирпич — все навалено друг на друга. Звук доносится из глубины кучи. Билл, откуда-то взяв силы, бросается к этой куче и начинает отбрасывать кирпичи и бревна в сторону, словно горсти конфетти. Юта лает, как сумасшедшая. Я спешу на помощь Биллу, и вскоре верхушка кучи осыпается, открывая некое подобие норы. Плач теперь громче. Я поворачиваю налобный фонарь, чтобы он светил в отверстие.

Выглядит внушительно — завал где-то шесть или десять метров в поперечнике и высотой около двух с половиной или трех метров. Я стою наверху, глядя вниз. Светодиодный луч скользит по маленькой ножке. Я вижу клочок синей ткани и резиновую туфельку — такие носят маленькие девочки уже не один десяток лет.

— Эй, милая, — зову я, стараясь, чтобы голос звучал ласково. Нежность и забота — не самые сильные мои стороны. — Я сейчас спущусь к тебе, хорошо?

В ответ раздается гулкий мучительный кашель. Я надеваю маску, чтобы не вдыхать клубящуюся пыль, и осматриваю отверстие. Обломки создали приличных размеров карман — как раз достаточно места для маленького тельца. Я не помещусь, но мне надо найти способ туда пробраться. Я расчищаю край пролома, убираю прочь остроконечные деревяшки, шлакоблоки, обломки черепицы, и осторожно опускаюсь. Ноги касаются чего-то относительно твердого, и я медленно перемещаю вес тела на них, как только убеждаюсь, что куча не осыплется и не провалится подо мной. Мне приходится двигаться на четвереньках, потому что пространство совсем тесное — не более полутора метров высотой и метра длиной. Настоящее чудо, что девочка здесь уцелела.

Она совсем маленькая. Пять? Шесть лет? Хорошенькая, со светлыми волосами, запачканными кровью, и бледной кожей. На ней синий сарафанчик в белый цветочек. Рваный, грязный, окровавленный. Одна нога босая, на другой — розовая туфелька. Свернувшись калачиком, девочка лежит под куском жестяной крыши, которая придавила ей правую руку и ногу.

Она смотрит на меня. Что-то не так.

Я перекатываюсь, подползаю ближе к ней и отвожу рукой волосы от ее глаз. Голубые глаза — испуганные, страдающие, полные слез. Взгляд мечется. Изучает меня.

— Эй, я Лок. Я вытащу тебя отсюда, хорошо?

— У-у-у-у, — она часто моргает, и слеза стекает из уголка ее глаза. — Застряла...

Она так слаба, что сил едва хватает на это слово.

— Я знаю. Но я освобожу тебя, ладно? Все будет хорошо, — я осматриваю девочку более внимательно, уделяя внимание прижимающим ее обломкам. — Ты можешь пошевелить пальцами рук и ног?

Она шевелит пальцами, и я слежу за движениями. Кажется, позвоночник цел. Я боюсь, что, начав разбирать обломки, сдвину с места всю кучу. И нас просто завалит. Но девочка быстро угасает, поэтому у меня нет выбора.

Я кричу Биллу, стоящему наверху и беспомощно глядящему вниз. Без слов ясно, что он будет оставаться там и помогать любым возможным способом. Особо, конечно, он ничем не поможет. Это отверстие едва вмещает меня.

Я сажусь на корточки перед девочкой, упираюсь спиной в блок, расставляю ноги пошире и начинаю раскачиваться на пятках с прямой спиной, как будто собираюсь поднимать штангу.

ТОЛЧОК.

Блок над моей спиной стонет и скрежещет. Куча слегка шевелится... но не осыпается. Девочка стонет, когда я снимаю с нее этот вес, и пытается двигаться, но она слишком слаба. Она не может пошевелиться, а я не могу держать на себе эту кучу и одновременно помогать ей. Долго я не выдержу — тут центнер, наверное, если не больше. Пытаюсь дотянуться до девочки, не уронив то, что держу на спине. Стиснув зубы, кряхчу, пытаясь поймать ее за рукав, и мне это удается. Я тяну ее и одновременно стараюсь выпрямиться, чтобы снять с нее вес. Девочка, кажется, понимает, что я пытаюсь сделать, и, используя все свои силы, пытается ползти, толкается, плачет. Ее правая рука безвольно висит — она, похоже, сломана. Боже, у меня сердце сжимается. Такая малышка. Но она двигается. Сантиметр за сантиметром.

— Уже вот-вот, милая. Еще чуть-чуть. Еще немного, ладно? Ты сможешь, — я дрожу, из последних сил удерживая на себе эту кучу. Чертовски больно.

Она что-то прижимает к груди, но я не вижу, что это такое. Как будто бы что-то защищает. Я уже на последнем издыхании, когда девочка, наконец, выбирается из-под завала. Медленно опускаюсь на колени, позволяя блоку упасть на место. Хватаю ртом воздух, пот льет с меня в три ручья, но я не могу позволить себе расслабиться.

— Давай, милая. Пора выбираться отсюда.

Я поднимаю ее на руки, помня о ее травмах. Она извивается в моей хватке.

— Мисс Молли!

Я гляжу вниз, туда, где еще недавно была она сама. Ожидаю увидеть куклу, плюшевую игрушку или что-то в этом роде, но вижу маленький комочек шерсти — это крошечный пятнистый котенок. Господи. Кошка. Черт, ненавижу кошек. Но девочка плачет, тянется за ней, и мне нужно вытащить ее отсюда.

— Я возьму Мисс Молли, — обещаю я ей. — Но сначала я должен вытащить тебя отсюда. Тебе нужно к врачу. А еще ты должна познакомиться с моим другом, мистером Биллом.

Она слабо кивает, касаясь макушкой моей груди — теперь уже спокойно, когда я заверил, что спасу ее котенка. Билл стоит у провала, протягивая к нам руки. Своими лапищами он обхватывает девочку за талию и вытаскивает наружу. Я слышу и чувствую, как он медленно сползает с кучи на улице. Я беру на руки котенка — живой, слава Богу. Он дрожит, свернувшись в клубочек, но не сопротивляется. Смирно сидит у края, пока я вылезаю из дыры, а потом позволяет взять себя на руки.

Билл держит девочку на руках. Она меньше, чем казалась сначала, особенно в мускулистых объятиях громилы Билла. Она моргает, чтобы не потерять сознание. Я вижу кровь, запекшуюся на виске. Может быть сотрясение, или что похуже.

— Эй, посмотри, кто тут у нас, — я поднимаю котенка. — Мисс Молли, в целости и сохранности.

— Молли...

Черт, она еле разговаривает. Такая слабенькая. У меня сжимаются внутренности. Выражение лица Билла не описать словами.

— Как тебя зовут, милая? Ты можешь не засыпать пока и поговорить со мной?

Я киваю Биллу, и мы движемся в сторону прожекторов так быстро, как только можем.

— Т-Тори, — бормочет она.

— Тут поблизости есть врачи. Мне просто нужно, чтобы ты не закрывала пока глазки хорошо? Просто пока не засыпай. Сможешь?

— Я устала.

— Знаю. Ты сможешь поспать, обещаю. Все будет хорошо. С тобой все будет просто отлично.

— Больно, — она говорит это со слезами на глазах. — Очень больно.

— Я знаю, милая. Мы поможем тебе.

Билл уже почти бежит. Большими прыжками пересекает газоны и стоянки, проносясь мимо парковочных столбов и куч щебня. Я не отстаю, одновременно пытаясь общаться с девочкой — задаю вопросы, пытаюсь с ней говорить, но получаю только тихие односложные ответы. Котенок свернулся на сгибе моей руки как крошечный пушистый футбольный мячик.

И вот мы выходим на главную дорогу, Билл, Юта, и я пересекаем улицу, направляясь туда, где кипит жизнь и светят прожекторы — к штабу. Там сейчас уже полдюжины палаток. Генераторы стучат, слышен рокот дизельных двигателей. Звучат крики, отдаются приказы. Это контролируемое столпотворение. Слышны стоны боли. Люди в камуфляже, гражданские лица в джинсах и футболках, медсестры в белых халатах, врачи в фартуках.

Юта отбегает от меня, находит мой грузовик и прыгает в кузов. Сворачивается, кладет голову на лапы и тут же засыпает. Она заслужила это.

У меня уходит меньше десяти секунд, чтобы найти Найл в этом безумном гвалте. Ее волосы стянуты сзади в толстую косу, но прядки выбились и приклеились к щекам и вискам. Она все еще в своих обрезанных джинсовых шортах с белыми ниточками по краю и оранжевой футболке — как и была одета, когда появилась на заправке. Видимо, где-то нашла — или ей подарили — пару белых кедов. То есть, то, что когда-то было белыми кедами. Они теперь грязные от травы и пыли под ногами, и покрыты пятнами красновато-коричневого цвета. Фартук, на вид поварской, повязан вокруг талии. Он покрыт пятнами всех оттенков красного: от темных, похожих на ржавчину, до ярко-малиновых. Руки по локоть в крови, а кисти чистые. Но вот я вижу, как она тянет из заднего кармана новую пару резиновых перчаток. Найл надевает их просто со спринтерской скоростью. Наклоняется над столом, быстро и тихо о чем-то совещаясь с фельдшером, стоящим рядом. Они стоят у стола, на котором пожилой мужчина с седыми волосами. Из его живота и раны на бедре течет кровь.

Найл прижимает смятую простынь к животу пострадавшего — белая ткань быстро впитывает кровь и становится красной. Фельдшер с невероятной скоростью зашивает рану на бедре. Найл отшвыривает простынь, бросая ее на землю у ног. Фельдшер делает укол в здоровое бедро, пытаясь утихомирить пациента. Если честно, я только что заметил, что тот кричит. Столько шума, столько криков боли и стонов агонии, что еще один звук просто не доходит до сознания.

Но теперь я слышу.

И это ужасно.

Мы движемся сквозь толпу, уворачиваясь от людей.

Фельдшер останавливает нас.

— Вон там. Свободный стол.

Он указывает на другую сторону палатки.

Мы подносим и аккуратно укладываем девочку на стол. Врач уже хлопочет над ней: светит фонариком в глаза, осматривает ее раны на голове, ноге, руке. Он поднимает руку, не отрывая от девочки взгляда.

— ПОМОЩЬ! — кричит он, и какой-то человек из числа облаченных в камуфляж Национальной гвардии ребят подбегает к нему.

Медики начинают работать, нас отстраняют.

Но ни я, ни Билл не хотим уходить. Мы наблюдаем, как двое мужчин разговаривают и одновременно осматривают раны, как они перебрасываются медицинскими терминами и указаниями. Они, как артисты на сцене. Возле стола появляется кто-то с капельницей и мешком с прозрачной жидкостью. Медик вводит иглу в левую руку Тори, закрепляет ее пластырем. Он держит пакет с жидкостью, но, похоже, тут нужна еще пара рук, и он оглядывается по сторонам в поисках помощника. Я шагаю вперед, беру пакет и держу его, пока медик снова возится с правой ногой Тори.

— Она потеряла слишком много крови, — говорит фельдшер.

Я хочу возразить, но не могу.

Я просто держу пакет… и натыкаюсь на стекленеющий взгляд Тори.

— Тори, милая. Сколько лет Мисс Молли?

— Д-д-д-десять ... недель.

Санитар бросает на меня взгляд.

— Говорите с ней, мистер. Заставляйте ее бороться.

Я стою там, задавая один за другим вопросы, которые только приходят в голову. Кроме вопросов о ее семье. Я не знаю, что там случилось, и не уверен, хочу ли знать.

И тут я чувствую ее. Найл. Она подходит к фельдшеру и останавливается рядом с Тори. Осматривает рану на голове девочки, а затем смотрит на меня.

Найл просит принести стойку для капельниц. Осматривает руку и ногу Тори, не обращая на меня внимания. Они выглядят ужасно. Я очень хорошо это вижу. Не подхожу близко, но знаю, что кости переломаны.

Я не знаю, как долго хлопочут над Тори Найл, санитар и фельдшер, и как долго я стою там, пока не приносят стойку для капельницы, и моя помощь больше не требуется. Я вытащил Тори из-под обломков. Я знаю ее имя. Я знаю, что она любит котят и щенков, а котят больше всего. Я знаю, что ей шесть лет, и она ходит в первый класс. Ее любимый цвет — розовый. Ее любимое шоу — «Пи Джей Маски» (Примеч.: шоу о команде детей-супергероев). Она любит макароны с сыром и ПиБи с Джеем. Я знаю, что она умеет ездить на велосипеде, правда, пока только с четырьмя колесами.

В горле комок. Сердце сжимается. Глаза жжет.

Я чувствую прикосновение чьей-то ладони к моей руке. Отвожу взгляд от Тори и вижу Найл. Она смотрит на меня.

— Мы сделали все, что смогли, — бормочет она. — Теперь все зависит только от нее самой.

— Она... она поправится? — слышу я свой голос.

Найл кивает.

— Наверное. Рана на голове довольно тяжелая, но ты не давал ей спать, так что о сотрясении мозга я не беспокоюсь. Она потеряла много крови, вот что самое опасное. Но думаю, все будет нормально.

— Хорошо, — с трудом говорю я. Но это все, что я могу из себя выдавить.

Стыдно признаться, но я чувствую себя на грани настоящей слезливой истерики. Вот-вот начну рыдать, как маленький ребенок.

Я прочищаю горло и сильно моргаю, отгоняя прочь слезы и воспоминания об искалеченных телах.

— Хорошая работа. Я… черт.

Мне приходится отвернуться и выйти из палатки, из-под света прожекторов. В тень. Я нахожу какие-то обломки, укрываясь под одной из уцелевших стен. Сажусь на кучу щебня и трясусь. Дрожу. Чувствую привкус рвоты во рту — острый, горький, кислый. Из глаз текут горячие соленые слезы. Черт, я рыдаю. Господи. Но я не могу остановиться. Плечи содрогаются, я борюсь с тошнотой, но не могу удержаться, и желчь извергается из меня. Я сгибаюсь пополам, опустив голову между колен, и позволяю ей стекать с моих губ в грязь у ног. Я отплевываюсь. Задыхаюсь.

И чувствую ее снова. Она сидит рядом, положив руку мне на спину.

— Перестань с этим бороться, Лок. После такого дня, ты это заслужил. Ничего плохого в том, чтобы позволить себе показать слабость. Никто не упрекнет тебя за это, я клянусь. По крайней мере, не я.

Я не могу с этим справиться. Мои плечи трясутся, я беззвучно плачу. А Найл просто круговыми движениями поглаживает мою спину, высвобождает мои волосы из хвоста и пропускает их меж пальцев. Она ничего не говорит, потому что знает по опыту — тут нечего сказать.

Когда мне, наконец, удается обрести некое подобие контроля, вернуть способность дышать, я выпрямляюсь, вытираю глаза и оборачиваюсь, чтобы взглянуть на Найл. Она выглядит ужасно. На ней до сих пор окровавленный фартук. Руки чистые, без перчаток. Она бледная. Круги под глазами, взгляд направлен ввысь, к звездам. Куда-то вдаль, куда-то в прошлое.

— Ты привыкла делать это каждый день, да? — спрашиваю я.

Найл кладет скрещенные руки на колени и вяло кивает. А затем опускает голову.

— Бывало хуже.

Я даже не могу представить, что может быть хуже.

— Что может быть хуже этого?

Она смотрит на меня и горько усмехается.

— Это было стихийное бедствие. Тут не было ничьей вины. Все случилось быстро, несколько минут мать-природа бушует вокруг — и вот уже ты начинаешь действовать. Заботишься о раненых, об умерших... и начинаешь оказывать помощь. Конечно, это ужасно, но... по сравнению с тем, что я видела? Это было... — вспоминая, она качает головой и обхватывает ее руками. Поднимает взгляд и проводит рукой по лицу. — Я как-то работала в Африке. Центральноафриканская Республика. Там шла гражданская война. Одно племя против другого. Ничего нового, но это было просто отвратительно. Это было... Боже... просто ужасно. Как-то прибыли грузовики, полные раненых. Большие, вроде тех, в которых приехали солдаты гвардии, но полные тел. Отсутствующие конечности, вспоротые животы, вывалившиеся кишки. Вытекшие из огнестрельных ран мозги. Просто... тела. Но не они были по-настоящему ужасны, а то, что такое люди делают друг с другом... специально. Из-за разницы в убеждениях. Стреляют друг в друга. Ставят мины. Самодельные бомбы. Вырезают целые деревни. Убивают беременных женщин и детей. Насилуют и убивают всех подряд. Просто... резня. И мы принимали их всех: полумертвых, уже мертвых, умирающих. Мы проводили по тридцать-сорок часов у операционных столов, пытаясь их спасти. Грузовик за грузовиком.

— Господи-Боже, Найл.

Я замолкаю, стараясь представить, через что она прошла, но у меня не получается.

Найл пожимает плечами.

— Я знала свое дело. Я никогда не терялась, не паниковала, меня никогда не тошнило. Помогло то, что я уже работала медсестрой в Лос-Анджелесе. У меня был опыт с такого рода происшествиями. Но ты никогда не сможешь подготовиться к убийству целой деревни, — она делает глубокий вдох. — А еще у меня был Олли. Он был моей скалой. Как бы происходящее ни было ужасно, он оставался со мной. Он был сильным. Мне достаточно было просто... взглянуть на него — и я уже понимала, что все будет в порядке. Даже если сейчас все плохо, я знала, что потом все будет хорошо. Пока Олли рядом, — Найл шмыгает носом. Кашляет. Глубоко вдыхает, дрожит. — Сегодня мне было... очень трудно. Работать без Олли… Я искала его взглядом. Я видела его. Впервые с тех пор, как он умер, я работаю с ранеными.

Единственное, что я могу сделать, это обнять ее за талию и притянуть ближе. Она шипит, когда я обнимаю ее, и морщится от моего прикосновения. Не так, как если бы не хотела, чтобы я прикасался, а словно от боли.

— Что случилось? — спрашиваю я. — Тебе больно?

Она, кажется, только сейчас понимает, что все еще в фартуке. Развязывает его и швыряет в сторону. Затем задирает футболку, обнажая ребра, нижний край лифчика... и страшный синяк на боку вокруг длинной глубокой раны вдоль края ребер, покрытой коричневатой корочкой засохшей крови.

— Черт, Найл! Когда, черт возьми, это случилось?

Она поднимает футболку выше, крутится, поворачивается, пытается посмотреть.

— Когда бревно влетело через лобовое стекло. Оно меня задело.

Во мне вспыхивает… целая куча эмоций. Не знаю, что это такое или как называется, но это неприятное и сильное ощущение.

— Какого черта ты ничего не сказала?

Она косится на меня.

— И что бы ты сделал? Я профессиональный медик, Лок. Я знала, что все в порядке. Это больно, но рана не серьезная, и с ней в любом случае не потребовалось бы много возни. Но если бы я сказала тебе об этом, ты бы начал играть в «настоящего мужика» и попытался бы заставить меня остаться в машине, или что-то в этом роде. У меня не было времени на боль. У меня была работа, так что я занялась ею. Вот почему я не сказала тебе.

Я с сомнением обдумываю ее слова. Найл права. Я бы... ну, сделал именно то, что она сказала. И теперь, оглядываясь назад, понимаю, как невероятно тяжело ей было. Она провела… Боже, я даже не знаю, сколько часов на ногах. Без перерыва. С такой раной. И не сказала ни слова, а просто работала, пока нужно было работать.

Рядом с Найл я иногда чувствую себя ничтожеством. Она чертовски... сильная.

— Черт, — я вытираю лицо руками. — Ты особенная, Найл.

— Совсем нет.

Я беру ее за руку и сжимаю.

— Да, так и есть. Ты никогда не сомневаешься. Даже если больно, ты просто берешься за дело и делаешь его. Все, кто побывал в палатке, получили помощь. Ты удивительная.

Она не отводит от меня взгляда.

— Ты делал то же самое, Лок. Не остался в стороне. Спас эту маленькую девочку. Я слышала о том, что ты сделал. Полез за ней в эту дыру, вытащил и ее, и даже ее котенка.

— Я просто делал то, что нужно было делать.

— Вот и все геройство, Лок. Делать то, что нужно делать.

Я трясу головой.

— Не говори так. Это не про меня. Я не... не такой. Я даже не хочу произносить это слово. Ты герой. Оливер был героем. А я? Я... нет. Не знаю, кто я. Но я не... такой.

Она поворачивается ко мне, ее колени касаются моих.

— Ты недооцениваешь себя, Лок. Ты лучше и сильнее, чем думаешь.

Я не знаю, что сказать в ответ.

— Не знаю. Я просто... не вижу этого. Ни разу в своей жизни я не был сильным. Или мужественным. Я был эгоистом. Боялся. Нет, не умереть, потому что это было неизбежно. А может, и умереть. Не знаю. Может быть, я боялся умереть, хотя и знал, что этого не миновать. Но я не был сильным или смелым. Я бежал от опасности. Жил на своей яхте и пил, чтобы забыться. Занимался всякой хренью, потому что мне было плевать на собственную смерть. Все равно умирать, так почему бы не прыгнуть с парашютом? Или не поплавать с акулами? Почему бы не покататься на мотоцикле и... короче, делал много всякой херни.

— Лок…

— И потом мне досталось… — я касаюсь груди, там, где бьется сердце... сердце Оливера, — это. И теперь у меня есть жизнь, но я не знаю, что с ней делать.

— Живи, — ее глаза встречаются с моими, они блестят, смотрят прямо в душу. Видят мою слабость, мой страх. — Люби. Делай то, что должен делать.

— Когда ты говоришь об этом, все кажется таким простым. Просто живи! Жизнь — это не чертова реклама «Найка».

Найл поднимается на ноги, делает пару шагов, затем останавливается и, повернувшись, говорит:

— Это нелегко, Лок. В том смысле… черт, если бы это было легко, я бы не пряталась в этой дыре, в этом гребаном Ардморе, штат Оклахома, измеряя температуру и артериальное давление, не так ли?

Я тоже встаю и делаю два шага к ней.

— Найл…

Она зло тычет в меня пальцем.

— Думаешь, ты единственный, кто не знает, что делать со своей жизнью? Думаешь, ты один боишься впускать кого-либо в свою жизнь? Я потеряла мужа... и вместе с ним я потеряла себя, Лок. Он — Олли — был… — она откидывает голову и крепко зажмуривается, изо всех сил пытаясь справиться со слезами. — Он был всем для меня, Лок. Он был для меня всем в этом мире. Он умер, и я не могу этого принять, и жить без него не могу. Я до сих пор не знаю, как справиться с этим, но я хочу попытаться. Я хочу снова жить. Ты заставляешь меня хотеть этого.

Она произносит последнюю фразу так тихо, что я почти не слышу.

Каким-то образом Найл оказывается совсем близко. Ее груди прижимаются к моей груди, и она смотрит на меня широко раскрытыми глазами цвета зеленого мха на коричневой коре дерева. Уже не хмурится, а просто глубоко дышит, и ее вздымающаяся грудь натягивает ткань оранжевой футболки. Боже, я просто не могу оторвать от нее взгляда. Тяжело избавиться от старых привычек. Но, черт возьми, она очень красива. И почему она так смотрит на меня? Мне так больно от ее взгляда — он режет меня прямо до костей, до мозга, вонзается прямо в душу, потому что... в глазах Найл надежда. Вера. Желание.

И все это обращено ко мне.

Надежда на то, что я могу... что? Стать человеком, достойным великолепной, решительной, чертовски сексуальной, безоглядно преданной своему делу, талантливой Найл Джеймс?

Могу ли я стать этим человеком?

Черт, я хочу. Очень хочу.

Но смогу ли? Смогу ли я стать таким?

Если бы я знал.

— Я? — шепчу я недоверчиво.

— Ты, Лахлан Монтгомери. Ты.

— Почему? — я запускаю руки в волосы и борюсь с натиском эмоций, но слова все равно срываются с моих губ. — Я ничто, Найл. Я никто. У меня нет карьеры. Нет профессии. Я ушел от тебя… черт, я сбежал от самой лучшей, самой удивительной женщины, которую когда-либо встречал, потому что боюсь своих чувств. Почему именно я заставляю тебя… заставляю тебя снова хотеть жить? Это бессмысленно, Найл.

— Потому что ты... живой, Лок. Я не знаю, как еще тебе объяснить. Ты... живой. Настоящий. Другой. Ты... просто невероятный.

Мы молчим, стоя лицом к лицу. Как будто вдруг кончились слова. Вдруг Найл пошатывается и часто моргает, словно у нее неожиданно закружилась голова. Я подхватываю ее и удерживаю, помня о ране.

— Когда ты в последний раз ела? — спрашиваю ее я.

Она пожимает плечами в моих объятиях.

— Понятия не имею. Должно быть, давно.

Я поддерживаю ее, и мы идем обратно по улице к длинной палатке, раскинутой над столами для пикника. В одном ее конце я вижу еду и воду. Кадку для дождевой воды наполнили льдом, там стоят бутылки с содовой и простой водой. На другом столике сделанные на скорую руку бутерброды и маленькие пакеты чипсов. Я усаживаю Найл на лавку и приношу нам поесть: по три сэндвича, газировку и чипсы. Мы с наслаждением впиваемся зубами в бутерброды. Честно говоря, я и сам не помню, когда ел в последний раз. Наверное, вчера. Убегая впопыхах, я остановился здесь заправиться и планировал потом доехать до закусочной, но тут Найл и торнадо добрались до города. Сколько часов назад это было? Понятия не имею, который сейчас час. За полночь. Скоро рассвет? Небо за неровным горизонтом из черного постепенно становится светло-серым, предвещая скорый рассвет.

Найл смотрит на меня поверх бутерброда, и я вижу тревогу на ее лице.

— Где Юта?

Я указываю пальцем на припаркованную вдали от палаток машину.

— Спит в кузове.

— Говорят, она помогала искать людей под завалами.

Я киваю.

— Удивительная собака. Она нюхала, слушала, и, если чувствовала кого-то, копала и скребла, как сумасшедшая. Эта псина не перестает удивлять меня. До нее у меня никогда не было домашних животных.

Найл удивленно смотрит на меня.

— Это как? У тебя никогда не было питомца? Никогда?

Я качаю головой.

— Ну, не совсем. Была одна золотая рыбка. У моего отца была аллергия на кошек, а моя мама ненавидела собак, так что у нас никого не было. Потом после окончания школы я стал жить на лодке, и мне не приходило в голову кого-то завести.

Я улыбаюсь.

— Юта вроде как… приняла меня. Я даже ничему ее не учил. Она просто... делает то, что хочет. Когда я ее нашел, она бродила по дороге. Шея была обмотана веревкой, которая почти вросла в шерсть. Я не знал, что еще делать, поэтому перерезал веревку, и Юта просто... поехала со мной. Я отмыл ее, привел в порядок, расчесал шерсть и все такое. А потом почему-то уже не смог представить своей жизни без нее.

— Значит, и ты ее принял.

Я пожимаю плечами.

— За всю мою жизнь она — первое существо, о котором я забочусь. И ей много не нужно. Еда, вода и немного любви.

— Кто бы мог подумать, — ее голос низкий, полный веселья, в нем звучит намек.

Я опускаю голову, доедая последний кусочек бутерброда.

— Найл, насчет того, что я ушел…

— Ты идиот, — говорит она, откусывая большой кусок бутерброда с ветчиной. — Мы это уже выяснили.

— Я просто…

— Это чертовски обидно, Лок, — она медленно жует и смотрит на меня. — Это так обидно, что я не... у меня даже нет слов. Я думала, что это из-за прошлой ночи. Или из-за позапрошлой. Или из-за чего-то другого. Это больно. Мне хотелось, чтобы ты остался. Я думала, что мы... не знаю. Позавтракаем. Я думала…

— Ты думала, что я — это кто-то другой, — звучит отвратительно. — Я никогда не был таким, Найл. Я никогда не был парнем, который остается до утра.

— Это я уже поняла.

Ее слова жгут меня, как кислота. Мне страшно, но я все-таки скажу ей. Меня опаляет жаром, а пульс стучит в венах, как ритуальные барабаны.

— Но это не значит, что я... Что я не хочу попробовать. Если ты... если ты хочешь.

Найл смотрит на меня, ее глаза пусты.

— Если ты этого не понял, то еще бо́льший идиот, чем я думала.