Британские Виргинские острова.

Мне не стоит этого делать. Действительно не стоит. Мои врачи, армия юристов, черт, даже Лианна сказала бы мне ни хрена этого не делать.

И, конечно же, именно поэтому я сделаю это.

Я стою на этой отвесной скале в течение последних десяти минут, отсчитывая волны и наблюдая как разъяренный, бурлящий, разбрасывающий брызги поток накатывает и, вздыбившись, обрушивается в приливный бассейн прямо подо мной, заполняя его. Смотрю, как волна отползает обратно, открывая похожий на замочную скважину сводчатый проход, ведущий из бассейна в открытый океан. Этот прыжок — чертово самоубийство. Приливная волна безумна, а отливная убийственна. Открывающаяся арка, возможно, метра два в ширину и окружена с двух сторон неприступными стенами этих ужасных скал. Если я неправильно рассчитаю время прыжка, меня просто размажет. Если я не смогу задержать дыхание достаточно долго, меня размажет. Если не смогу плыть достаточно сильно, чтобы проскочить в эту «замочную скважину», меня затянет под воду и размажет. Ни хрена не удивительно, что я не должен делать этого.

Мои нервы гудят.

Сердце опасно сильно колотится.

Я с удвоенным вниманием слежу за тем, как поднимаются и опадают волны прибоя. Затем делаю три глубоких вдоха, четвертый задерживаю и, когда волна достигает наивысшей точки, прыгаю. Я отталкиваюсь настолько сильно, насколько могу, напрягаю руки изо всех моих сил и ныряю максимально глубоко, чтобы не раскроить себе череп об арку. Чувствую, как сила отлива тянет меня вперед, через отверстие арки. Чувствую, как вокруг пенится вода. Слышу, как гудит эхо прибоя, грохочущего надо мной. Вода белая, почти матовая, и я не могу видеть дальше нескольких метров в любом направлении.

Я плыву на пределе возможностей, чувствуя, что сердце колотится в опасно высоком темпе. Мне нужно вынырнуть. Нужно дышать. Чем дольше я нахожусь без кислорода, тем тяжелее приходится работать моему сердцу, а заставлять мое сердце работать сильнее, чем нужно — это полное безрассудство.

По крайней мере, так мне говорят лабораторные крысы.

Да пошли они.

Я продолжаю плыть, пока болтанка не стихает, пока грохот прибоя не успокаивается, пока сила отлива не ослабевает. Я начинаю всплывать, высовываю голову над поверхностью и смаргиваю из глаз соленую воду. Поворачиваюсь, выпрямляюсь, подгребая ногами, и оглядываюсь.

Я объявляю о своей победе громким воем и вздернутым вверх кулаком, когда мои спутники прыгают и одобрительно кричат на вершине скалы.

Ура! Я это сделал! И ни хрена не погиб!

В очередной раз.

Знай наших!

Я лениво плыву в противоположную сторону от горной стены, образующей бассейн и арку, туда, где стоит на якоре «Скиталец». Смотрю на остальных туристов, с которыми тусовался последние несколько дней. Мои «друзья на день» — так я называю своих временных, «одноразовых» друзей, которых завожу везде, куда бы ни приплыл. Они бегут босыми ногами по камням, спеша к моей лодке. Подплыв к борту, я взбираюсь по лестнице на палубу и плюхаюсь на спину, по-прежнему пытаясь взять под контроль биение своего сердца.

— Ты прыгнул? — раздраженно спрашивает Лианна.

— Черт возьми, да! — я вскакиваю на ноги, ликующий и раскрасневшийся от гуляющего в крови адреналина. — Я прыгнул! Я сделал это! Говорил же тебе, со мной все будет хорошо.

Скрестив на груди руки, она ворчит:

— А что, если бы у тебя не получилось, Лок?

Я подхватываю ее под руки и прижимаю к себе.

— Тогда я был бы мертв, но это ни фига не важно.

— Да уж, конечно, — теперь она шмыгает носом, пытаясь сыграть на моих чувствах.

Удачи с этим, дорогая.

Я заставляю ее замолчать быстрым крепким поцелуем.

— Ли, серьезно. Брось беспокоиться обо мне, детка. Со мной все будет нормально.

— В один прекрасный день все может стать далеко не нормальным, — она отворачивается. От шмыгающего носа не осталось и следа, и мы наблюдаем, как мои однодневные друзья спускаются по скале, ныряют в воду, подплывают к лодке и забираются на палубу, болтая друг с другом, со мной и с Лианной. Сегодня их шестеро. Я ни черта не могу вспомнить точно, кто есть кто, но знаю наверняка, что вон тот здоровяк — Карлос, высокая фигуристая темнокожая цыпочка с дрэдами — это Мэл, а скользкий низкорослый тип — Виктор. Трое остальных — новенькие. Они появились только вчера, когда заметили нашу разгульную вечеринку на палубе, и сами себя пригласили. По мне, это отлично, потому что, черт возьми, так веселее.

Карлос, Мэл и Вик — все трое туристы, зависающие на Британских островах: неделя солнца и веселья, включая много выпивки и секса. Кажется, Карлос из Испании, Мэл — откуда-то из Великобритании, а Вик из Италии. Это все, что я знаю. И это все, что мне нужно знать.

Как только все оказываются на борту, я поднимаю якорь и ловлю попутный ветер. Карлос знает толк в парусах, поэтому сразу же направляется к ним, помогая мне с отплытием. Прелесть конструкции «Скитальца» в том, что я могу управлять им полностью самостоятельно, но лишняя пара рук никогда не повредит. Как только паруса подняты и установлены должным образом, у меня рождается потрясная идея: шестнадцатилетний «Лагавулин»! (Прим.: известная марка шотландского односолодового виски) После совершенного прыжка я чувствую, что заслуживаю награды.

Мы направляемся в Тортолу, а конкретнее — в Роуд Таун. Путь туда займет не один час, а это значит, что у нас достаточно времени поразвлечься. Я наполняю здоровенные бокалы охрененным шестнадцатилетним напитком со льдом для парней и протягиваю по бутылке пива Мэл и Лианне. Ли пьет виски только тогда, когда мы вдвоем, а в компании предпочитает пиво.

Естественно, Карлос и Вик начинают оживленно спорить о футболе. Эти двое готовы обсуждать его от рассвета до заката, а если им добавить немного выпивки, то дело доходит до жарких споров. Тем не менее, всем весело. Лианна и Мэл держатся вместе и разговаривают… не знаю, о чем. Остальные однодневные друзья — Джон и Лэйси — пара из Коннектикута, проводят здесь медовый месяц. И еще одинокая девушка. В добавок ко всему, чертовски сексуальная одинокая девушка. Платиновые волосы, идеальная кожа, потрясающее тело и милый легкий скандинавский акцент. Ее зовут Астрид.

Я предлагаю ей пиво, но она приподнимает бровь и просто спрашивает:

— А нельзя ли мне виски? Или это только для парней?

— Ты хочешь виски?

— Пиво для малолеток или для тех, кто уже напился.

Я смеюсь.

— Ну, тогда ладно. Чистый или со льдом?

— Со льдом, пожалуйста.

— Сию минуту, — я наполняю бокал льдом, наливаю виски и вручаю ей.

— Итак, Астрид. Как тебя сюда занесло?

Она быстро пожимает плечами.

— Я только что закончила учебу в университете. У меня каникулы перед поступлением в докторантуру.

— Да что ты? Докторантура? По какой специальности?

Она отхлебывает «Лагавулина» и глотает его, даже не поморщившись. — Медицинские исследования. Точнее говоря, исследования в области онкологических заболеваний.

— Черт. Впечатляет.

Она улыбается — не слишком робко, не слишком гордо. Нечто среднее.

— Наверное. А чем ты занимаешься, Лахлан?

— Зови меня Лок. Лахланом меня зовет только мама, — держа стакан с виски, я жестом обвожу свою лодку. — Этим. Хожу под парусом туда, куда хочу, и выпиваю с друзьями. Спонтанные приключения, когда душа их просит.

Теперь она смотрит задумчиво.

— Так ты ничем не занимаешься?

— Не все из нас могут быть исследователями рака, Астрид, — я встряхиваю свой стакан, чтобы перемешать лед.

— Не пойми меня неправильно, пожалуйста. Это замечательно, — она облокачивается на перила и щурится за солнцезащитными очками от яркого солнечного света, заливающего ее лицо. — Ты плывешь туда, куда хочешь, и делаешь все, что пожелаешь? В этом вся твоя жизнь?

— По большей части.

— Как тебе это удается?

Теперь моя очередь пожимать плечами.

— Ответ на этот вопрос только вызовет в тебе еще больше раздражения.

— Я не раздражаюсь. На самом деле, немного завидую, — она поднимает свой бокал, и мы чокаемся. — Итак, за счастливую жизнь!

— За счастливую жизнь, — соглашаюсь я.

Естественно, я о многом умалчиваю. Есть моменты, о которых я не рассказывал никому, даже Лианне. Она плавает со мной с тех пор, как четыре с половиной месяца назад мы познакомились в Южной Африке, но даже ей некоторые подробности неизвестны. Нет никакого смысла грузить кого-то своими проблемами, которые все равно не изменить.

— Тем не менее, я не думаю, что смогла бы сделать то же самое, — говорит Астрид. Она делает глоток, подтягивает лямку купальника, приподнимая груди вверх, а затем расправляет на них эластичную ткань, идеально размещая в чашечках эти большие бледные дыни. Я не могу не смотреть и знаю, что Астрид наблюдает за мной.

— Сделать что? — спрашиваю я.

Она делает такой же, как и я, жест стаканом.

— Жить, как ты. Я вынуждена работать. Мне нужно чувствовать себя полезной. Кроме того, мой выбор исследований рака — это не душевный порыв.

— Нет? Тогда что?

— Мой отец умер от рака. Как и моя тетя. Ужасно наблюдать, как кто-то умирает от рака. Я хочу внести свой вклад в разработку лекарства.

— Превосходно.

Я чувствую, как взгляд ее васильково-синих глаз перемещается ко мне — пронзительный и испытывающий.

— Превосходно? Почему это звучит как насмешка?

— Клянусь, вовсе нет. Это действительно превосходно. Я уважаю тебя за то, что у тебя есть цель и за то, как упорно ты к ней продвигаешься.

— Я много работаю. Мне двадцать три года, я закончила университет и аспирантуру. К двадцати пяти годам у меня будет степень доктора. К тридцати я стану самым востребованным диагностом в Европе. Вот увидишь.

— Черт возьми, девочка. У тебя есть цель. Такое действительно заслуживает уважения. И это не просто слова.

Она кивает.

— Конечно. Не имея цели, как ты узнаешь, какое направление выбрать для своей жизни? Ты будешь просто плыть по течению — бесцельно, как сбившийся с курса корабль, — она говорит это, глядя на меня. Это камень в мой огород. Завуалированный, но камень.

— Не все такое, каким кажется, Астрид, — бормочу я. Я не обязан ей ничего объяснять. — У меня есть цель.

— Например?

Дожить до тридцати одного года или умереть, пытаясь сделать это. Но я не говорю этого.

— Моя цель — это совсем не то, что ты вкладываешь в это понятие. Не сочти за обиду, но жизнь и ценность человека не может измеряться тем, что он сделал и чего достиг. Все не так просто, чтобы… — я делаю круговой жест рукой, — стричь всех под одну гребенку.

— Пожалуй, нет.

Мы с Астрид беседуем на протяжении всего пути до Тортолы, переводя темы разговора от философии и религии к политике и даже к обсуждению своих бывших. «Скиталец» подходит к берегу, я осторожно подвожу лодку к пристани и привязываю. К этому моменту «Лагавулин» закончился — по крайней мере, эта бутылка — и вечеринка как-то сама собой прекращается. Мэл, Вик и пара из Коннектикута отправляются на поиски новых развлечений. Карлос увлек Лианну какой-то неправдоподобно звучащей историей о дельтапланеризме в Бразилии. Лианна бросает взгляд в мою сторону, и я понимающе киваю. Она начинает ловко спускаться со «Скитальца», и Карлос тоже, помогая ей сойти на причал. Я наблюдаю, как они исчезают в толпе — Калос по-прежнему жестикулирует с типичной для латиноса экспрессией.

Астрид пьет уже третий стакан и выглядит расслабленной и довольной. Я сажусь рядом с ней на длинную, обитую подушками скамью у камбуза и закидываю руку ей за спину. Она наклоняется ко мне.

— Я думала, что вы с Лианной… — она делает неопределенный жест рукой, — что между вами что-то есть.

— На самом деле, нет. Нечто похожее, но не совсем.

— Что это значит?

— Это значит, что между нами существует договоренность.

— Между вами что-то есть, когда вам двоим это удобно?

— По большей части, да, — я поворачиваюсь, прижимаясь спиной к подушкам, и притягиваю ее ближе. — Просто это означает, что у нас свободные отношения. Она ушла с Карлосом. Утром вернется. Или решит, что хочет некоторое время побыть с ним на Тортоле, тогда… на здоровье. Завтра днем я отплываю на Сент Томас, и ей об этом известно. Если она остается здесь, на Тортоле, то зайдет забрать свои вещи.

— И ты не будешь по ней скучать? — Астрид упирается своим запотевшим, практически пустым стаканом мне в грудь и с любопытством смотрит на меня. — Вы, кажется, очень близки.

Я пожимаю плечами.

— Я буду скучать по ней. Мы плаваем вместе уже несколько месяцев. Она пересекала со мной Атлантику. У нас были хорошие времена, и она отличный попутчик. Умная, веселая, общительная, красивая, и отличный моряк. Но если она останется здесь, это будет ее решение. Мне будет ее не хватать, но это ее решение.

— И вы спали? Ты и Лианна?

Я киваю.

— Да. Она великолепная любовница.

Она хмурится.

— Это странные отношения. Ты так открыто об этом говоришь.

— Что есть, то есть. Она знала, как это будет. Я тоже. Мы все обсудили. У нас был чудесный месяц, когда мы были только вдвоем: начиная от отплытия из Южной Африки и до того момента, как причалили к берегу, переплыв Атлантику. Карлос, Вик и Мэл присоединились к нам совсем недавно. Так что у нас с Ли было много времени, чтобы не просто пообщаться.

— А это? — Астрид заглядывает в мои глаза, ее ладонь лежит на моей груди рядом с шеей. Она имеет в виду себя и меня. Астрид слегка пьяна, но мыслит четко и ясно. Ей хочется узнать итог. — Что это?

— Все что захочешь, сладкая, — я забираю у нее стакан и отставляю в сторону. Потом тяну ее на себя, обхватываю ладонями ягодицы и собираюсь уже поцеловать, но останавливаюсь. Не буду спешить с поцелуями. — Это может длиться одну ночь, а может дольше. Ты хочешь отправиться со мной на Сент Томас?

— Но это не будет ничего значить.

— Если захочешь, будет.

— Ты имеешь в виду, пока не появится кто-то другой.

— Неа. Если между нами что-то возникнет, значит, так и будет. И не будет никого другого, пока мы сами не решим, что наши пути расходятся.

— Но это «что-то» не навсегда.

— Нет ничего вечного.

— Есть кое-что.

— Ты настроена вернуться в Швецию в свою докторантуру?

— Да.

— Ты ищешь то, что будет навсегда?

— Не совсем так, но…

— Тогда зачем спрашиваешь об этом?

Она пожимает плечами — милый невинный жест.

— Интересная точка зрения. Когда я выпью, то пускаюсь философствовать.

— Моя философия такова: когда появляется что-то хорошее, наслаждайся этим столько, сколько возможно.

— И что это должно означать для меня? — вопрос звучит страстно, бедрами она прижимается к моим.

О, мужик, да она играет. Черт возьми, да.

— Это означает, что ты действительно хорошая, и я хочу наслаждаться тобой столько, сколько ты сама захочешь, чтобы это длилось.

— Хороший ответ, — губами она слегка касается моих, но сдерживается.

Я тянусь к ней с поцелуем, и она нетерпеливо отвечает на него. Понимая, что поцелуй — это только начало, я беру ее за руку и веду в свою каюту. На нас совсем немного одежды, так что скинуть с себя все это не занимает много времени. Затем она ложится на меня, и я сжимаю в горстях ее гладкие, по-славянски светлые локоны, показывая, как ей двигаться, чтобы мне понравилось. Она получает то, что хочет, и показывает мне, как доставить ей удовольствие. Ее движения быстрые и резкие. Она работает пальцами, помогая себе кончить быстрее. От ее оргазма у меня перехватывает дыхание, а от своего собственного сердце начинает тяжело колотиться, и я чувствую головокружение. Сердцебиение настолько сильное, что даже больно, и это действительно очень плохо.

Астрид безвольно лежит на мне, и в любой другой раз я был бы рад этому, но сейчас я не могу дышать. Не хочу ее волновать, поэтому стараюсь сделать так, чтобы она, как бы случайно, скатилась с меня. Потом прижимаю ее к своему боку — Астрид близко, ей уютно, но она больше не лежит на моей груди, не давит мне на легкие. Она лежит справа от меня, поэтому не может почувствовать, как безумно колотится мое сердце. Я обнимаю ее и сосредотачиваюсь на квадратичном дыхании.

Эту технику я изучил много лет назад, чтобы замедлять сердцебиение: сделать глубокий вдох, задержать дыхание на четыре секунды, сделать полный выдох, задержать дыхание на четыре секунды. И так, пока сердце не успокоится.

Спустя недолгое время я понимаю, что Астрид отключилась — виски в сочетании с оргазмом сделали свое дело. Вытащив из-под нее руку, я направляюсь к своей коллекции гребаных идиотских оранжевых пузырьков. Их в коллекции немало, и большинство из них нельзя сочетать с выпивкой, но шло бы оно на хер. Вот моя настоящая философия. Все по херу.

Я беру необходимую таблетку, наливаю еще выпить, проглатываю все вместе и возвращаюсь в постель к Астрид. Сейчас только поздний вечер, но день был долгий, поэтому я позволяю себе провалиться в сон. В какой-то момент Астрид будит меня, и мы заходим на второй раунд. Когда я снова просыпаюсь, уже рассвело, и ее нет. Но есть записка. «Лок, в одном ты неправ: единственная настоящая мера человека — это то, как он распоряжается своей жизнью».

Ох, Астрид, это немного грубо. Но, будь я проклят, если она не права. Проблема лишь в том, что для достижения чего-то в жизни нужно время.

А время — это та роскошь, которой я не обладаю.

***

Рио де Жанейро, Бразилия

Четыре недели спустя

Забавно, как все складывается. Между Лианной и Карлосом, как сказала бы Астрид, возникло что-то. И они оба на борту моего «Скитальца». Астрид ушла после первой же ночи, и с тех пор я ее не видел. Лианна теперь с Карлосом. И мне остается… Мэл.

Некоторое время мы тусили в Сент Томасе, но довольно быстро наигрались, поэтому решили направиться в Рио, чтобы посмотреть, не найдется ли хорошего места для стоянки на время карнавала. Я не особо завидую Карлосу и Лианне, но это не то, чего я ожидал. Я думал, что с Астрид все будет идти своим чередом — и у Карлоса с Лианной тоже — а потом все вернется на круги своя: я и Лианна, вместе путешествуем и трахаемся.

Это была хорошая схема.

Но, как я объяснял Астрид, у меня нет права ревновать с тех пор, как мы с Лианной пришли к мнению, что у нас ничего не получится, и заключили взаимное соглашение. Я и не ревную, потому что между нами ничего серьезного не было, а с Карлосом теперь есть. На самом деле, между ними действительно все здорово. И меня это злит.

Лианна рассказывала мне, еще в Южной Африке, что она сбегает от своей прошлой жизни, от всех и от всего хорошего, превратившегося в плохое. Она не хотела ничего воспринимать всерьез. «Просто забери меня куда-нибудь», — сказала она. — «Мы хорошо проведем время, и я, в итоге, найду место, где останусь, или вернусь в Йоханнесбург».

Лианна — отличный бармен, поэтому везде найдет себе работу. А Карлос… я не знаю. Непонятно кто, но с деньгами и кучей свободного времени. Он крут, обаятелен, с чувством юмора. И, черт возьми, мужик, это была моя роль. Но я не злюсь на парня. Видимо, он неплохой игрок, раз высаживается на берег с такой дикой цыпочкой, как Лианна. Они даже поговаривают о том, чтобы остаться в Рио после карнавала, поскольку у Карлоса, естественно, есть на примете отличное местечко, которое можно снять — прямо возле пляжа, рядом со всеми барами, где Лианна сможет найти работу, потому что сам он может работать где угодно.

Я могу только наблюдать, как они строят планы, и видеть, как укрепляется то хорошее, что между ними возникло. А между мной и Мэл — совершенно ничего. Мы, конечно, отрывались вместе, но она здесь для временного удовольствия. Как только золотой блеск свежего секса померкнет, она отправится своей дорогой.

А я буду один.

И это круто.

Совершенно круто.

Ну, а в данный момент у нас пешая прогулка по тропическому лесу за пределами Рио. Не туризм в прямом смысле слова, а просто прогулка. Карлос знает эти места достаточно хорошо, чтобы не заблудиться, поэтому идет впереди, а за ним по пятам следует Ли. Мы с Мэл идем в нескольких шагах от них.

Для меня это слишком скучно.

В моем состоянии пешие прогулки даются тяжело. Я могу их совершать, но мне нужно быть осторожнее. Если уж мне суждено отправиться на тот свет, то я не хочу умереть потным и задыхающимся на склоне холма. Если смерть неизбежна, то пусть это будет как-нибудь круто и дерзко: на покоренной вершине или ныряя со скал, или в постели с горячей цыпочкой. Риск должен быть сто́ящим — вот в чем секрет жизни, которой я живу. Рискуй по-крупному, либо не рискуй вовсе. Пеший туризм? Пффф. Тогда уж лучше сидеть на пляже, пить виски и наблюдать за виляющими бедрами красотками Копакабаны.

Или…

— Эй, Калос, — я бегу, чтобы догнать его. — Ты говорил, что летал здесь на дельтаплане, так?

Он останавливается и вытирает пот со лба.

— Да. Правда это было давно, но… да, летал.

— Звучит весело. Не хочешь попробовать еще разок?

Он довольно долго колеблется, и я начинаю задумываться о правдивости его рассказа.

— Конечно. Почему нет?

Лианна выстреливает в меня взглядом.

— Дельтаплан? Разве это не опасно?

— Конечно. Самую малость. Но зато весело, — я подмигиваю ей. Почему ее это волнует? За все месяцы, что мы плавали вместе, она насмотрелась на много чего безумного, во что я ввязывался, поэтому знает мою тягу ко всему, что дает выброс адреналина. Она видела, как я прыгал с утесов, плавал с акулами, наблюдала за моим занятием виндсерфингом в какую-то совершенно безумную погоду. Если это безумно и опасно, я сделаю. И каждый раз она ненавидела это. Лианна не понимает моей зависимости от острых ощущений, а я никогда не пытался объяснить ей. Она сразу попыталась бы опекать меня, волноваться, просить остепениться и напоминать, чтобы я не пил так много и вовремя принимал таблетки. В ней заложен ген беспокойства, а мне не нужна эта фигня. Нас не связывают никакие обязательства. Мы просто друзья — иногда с привилегиями — и ничего больше. Поэтому я буду держать ее в неведении как можно дольше. Однако, ей что-то известно, и я не запрещаю ей строить догадки. Просто мне не нужна жалость, не нужно сочувствие и не нужны лишние волнения.

На следующий день я договариваюсь с Карлосом, чтобы он отвез меня куда-нибудь, где арендуют дельтапланы. Нам удается это сделать, а потом мы долго едем вверх по охрененно высокому склону с привязанными к крыше древнего внедорожника дельтапланами. Ли и Мэл сидят с нами в машине, но они не полетят. Водитель отвезет их к подножию горы, и мы встретимся уже в квартире, которую сняли Ли с Карлосом.

Поездка занимает чертовски много времени, но, в итоге, мы все же добираемся до вершины, где у дельтапланеристов устроено некое подобие взлетной полосы, расположенное над крутым обрывом с видом на весь лес. А лес — это широкий, зеленый, изогнутый полумесяц, тянущийся в оба направления. Вокруг нас возвышаются горы. Сам город, приютившийся на краю пляжа, ползет вверх — от залива по подножию гор. Я вполуха слушаю инструктаж по технике безопасности, потому что буквально заворожен открывающейся панорамой. Вид просто потрясающий — больше и сказать нечего.

В этом вся моя жизнь. Вобрать это в себя. Запомнить эту красоту, впитать ее. Позволить ей заполнить пустоту в моей душе и залечить шрамы на сердце.

Позади меня Карлос, мямля и запинаясь, отвечает что-то на простой вопрос водителя.

— Ты ведь никогда не летал на дельтаплане? — спрашиваю я, не глядя на него.

Он застенчиво улыбается.

— Летал, но чуть не обосрался от страха.

— Только тогда и понимаешь, что живешь, — отвечаю я.

Водитель добирается до стоянки и помогает нам снять дельтапланы с крыши внедорожника. Он тщательно проверяет их на предмет безопасности, а затем жестами объясняет мне и Карлосу, что для нас все готово. Мы пристегиваемся, и я крепко сжимаю поручень обеими руками. А затем подбегаю к краю обрыва и прыгаю, словно пытаюсь кому-то что-то доказать. Сначала резкое падение, но я сразу ощущаю, как ветер подхватывает крылья дельтаплана, поднимая меня все выше, и выше, и выше. Земля отдаляется все больше, и внизу, в сотнях метров от меня, я вижу лес. Я издаю восторженный вой, чувствуя бьющий в лицо ветер и абсолютную свободу. Слегка надавливаю на одну сторону поручня, и желудок почти выпрыгивает из горла, когда я парю в свободном падении. Выравниваю дельтаплан, чуть задираю его нос, ловлю ветер и поднимаюсь выше. Выше. Выше. Яркий свет солнца ослепляет, но время от времени я вижу внизу людей, похожих на муравьев. А вокруг меня никого. Никаких условностей. Никаких гор таблеток. Никаких ограничений. Только я, дельтаплан, ветер, солнце и… свобода. Страх, бегущий по венам, напоминает о том, что я все еще жив. Понимание того, что ветер в любой момент может обрушить меня на лес, подсказывает мне, насколько опасно это безумство. В любую секунду я могу умереть. Ну и хер с ним! Предпочитаю умереть счастливым, парящим, безумным и свободным — как ястреб, как орел, кружащий над всеми.

Для меня в этом все. Стремление. Свобода. А все остальное в этот момент не важно.

Именно в этот момент я живу.

***

Я не пошел в квартиру встречаться с остальными, а вернулся на «Скиталец».

Один.

В любом случае, та фигня межу мной и Мэл исчерпала себя, и мы оба это понимали. Это продлилось недолго, но все хорошо, что хорошо кончается, поскольку химия между нами стала, мягко говоря, незначительной. Теперь мой план — пойти поплавать, напиться, а утром отчалить на юг. А потом, посмотрим, может, я смогу добраться до Магелланова пролива и совершить чертовски долгое путешествие на север, в Кали. А по пути наберу себе временную команду.

Искупавшись, быстро ополаскиваюсь под душем и вытираюсь. Я направляюсь за своими таблетками, а тут она — просто сидит на моей кровати, внимательно наблюдая, как я глотаю одну таблетку за другой и запиваю их «Перье».

— Ли… Господи, ты чертовски меня напугала, — я глотаю последнюю таблетку и оборачиваю полотенце вокруг талии. Мне нет нужды скромничать, ведь мы с Лианной провели достаточно времени голыми. Это больше из-за того, что я чувствую — она хочет поговорить. А вести серьезный разговор в присутствии голого человека довольно трудно.

— Что случилось, лютик? — я ерошу руками свои короткие светлые волосы, приводя их в полный беспорядок.

— Ты идиот.

— Хорошо. Давай не будем ходить вокруг да около, ладно? — я сажусь рядом и протягиваю ей зеленую бутылку газированной воды. — Это ни для кого не новость, детка. Мне жаль, что расстроил тебя.

Она делает глоток и передает воду обратно.

— Я не об этом. В смысле, да, ты идиот. Ты слишком часто рискуешь. И у тебя есть явное желание умереть. Это не новость, но я говорю о другом.

— Тогда в чем я идиот на этот раз?

Она наклоняет голову и отрывает свисающую из одеяла нитку.

— Ты знаешь, что я остаюсь здесь, в Рио? С Карлосом.

— Да, знаю.

— И ты так спокойно к этому относишься?

Я вздыхаю.

— Это из-за Астрид, верно?

Лианна разочарованно стонет.

— Нет, придурок. Дело не в этой гребаной Астрид. И не в том, что ты трахался с ней. Сегодня ночью я трахалась с Карлосом. У нас же договоренность. Так что дело не в этом.

— Тогда в чем? Если ты хочешь остаться в Рио — оставайся. В действительности, так всегда и было, Ли: ты ищешь то, к чему тебя потянет, и плаваешь со мной, пока не найдешь это. Кажется, ты нашла. Карлос хороший парень.

— Ты даже не будешь по мне скучать? Тебе все равно?

— Твою мать, — теперь настала моя очередь впадать в разочарование. Я сбрасываю полотенце, подхожу к шкафу, достаю пляжные шорты и натягиваю их на себя. — Перестань ходить кругами и просто скажи это, — я поворачиваюсь и оказываюсь лицом к Ли. Она стоит в паре сантиметров от меня и пристально смотрит.

Господи, она великолепна. Среднего роста, с модно окрашенными волосами — светлыми у корней и темными на концах — подстриженными до линии плеч, чтобы подчеркнуть высокие скулы. Блестящие карие глаза. Загорелая кожа цвета карамели — она часами находилась на палубе под палящим солнцем в одном бикини, а иногда и без. Красивые крепкие бедра, сочная задница, накачанная бесчисленными занятиями йогой. В меру большие груди — каждая идеально помещается в ладонь. Ли подтянутая, гибкая, красивая. Милая. Умная. Все при ней.

Я идиот.

Особенно когда она произносит следующую часть своей речи. Она говорит мне это в лицо, глядя в глаза и положив ладони мне на грудь. Ее глаза широко открыты, полны эмоций и решимости сказать все начистоту.

— Я могла бы любить тебя, Лок.

Мое сердце сжимается. Ауч. Черт, я ненавижу себя, свою жизнь и проклятый перст своей гребаной Судьбы. Но она этого знать не должна. Пусть лучше считает меня бессердечным мудаком.

Я хватаю ее запястья; взгляд жесткий и сосредоточенный; эмоции загнаны в самую глубь и закованы в цепи — там им самое место. Я отвожу ее руки от себя.

— Знаю, Ли, что могла бы. Может, я и идиот, но далеко не слепой. Просто это… не для меня.

Ее черты искажаются гневом.

— Не для тебя? — она бьет меня по груди с такой силой, что на коже остается красный отпечаток ее ладони. — Что, мать твою, это значит? Очередной мудак говорит мне, что «дорогая, дело не в тебе, а во мне»?

Я стараюсь сохранить хладнокровие, непреклонность во взгляде и бесстрастное выражение лица.

— В принципе, да. Но у этой правды есть смягчающее обстоятельство. Я делаю это для тебя, Лианна. Карлос больше тебе подходит, чем я, и по гораздо большим причинам, чем мне хотелось бы. Пожалуйста, поверь в то, что я делаю тебе одолжение.

Теперь на ее лице читается отвращение.

— Господи, ты мастер вешать лапшу на уши, да?

— Крупнейший специалист.

Она смаргивает навернувшиеся слезы.

— Есть еще какая-то лапша, предназначенная для моих ушей?

Я на секунду задумываюсь.

— Ты можешь сделать кого-то по-настоящему счастливым. И мне просто хочется, чтобы этим парнем мог бы быть я.

Она кивает.

— Неплохо, но довольно избито. Еще?

— Думаю, это все.

Она делает глубокий вдох, и я, как последний мудак, любуюсь ее вздымающейся грудью.

— Ты невероятная.

Она разворачивается и делает несколько шагов по каюте в сторону двери, ведущей на заднюю палубу. Но потом останавливается.

— Знаешь, я действительно думала, что в тебе есть нечто большее, чем богатый плейбой с адреналиновой зависимостью. Честно. Я надеялась, что есть. Кажется, я ошиблась.

— Полагаю, что да.

Я позволяю ей сойти с лодки на пристань, прежде чем окликаю:

— Ли?

Она оборачивается, и, черт меня возьми, если в этих карих глазах не вспыхивает надежда.

— Знаешь, что самое отстойное?

— Видимо то, что я всегда западаю на мудаков?

— Ну да, и это тоже. Но я не об этом.

— Тогда что?

— Это не было лапшой. Каждое слово — правда.

Она качает головой, закатывает глаза, фыркает и, развернувшись на каблуках, быстро уходит.

Нет никакого смысла спорить. Я отпускаю ее, и как только она уходит, бросаюсь на скамью, идущую вдоль внешней стороны кормовой палубы. Открыв новую бутылку «Лагавулина», я прилагаю все усилия, чтобы отключиться. Во мне недостаточно сил, чтобы противостоять призракам всего того, о чем я сожалею.

***

Две недели спустя

Единственная мудрость, усвоенная мной за те две недели, что я болтался по островам у мыса Горн, заключается в том, что это совершенно безумная затея — попытаться совершить этот переход, независимо от выбранного маршрута: по Магелланову проливу между материком и Огненной землей или по проливу Бигл между Огненной землей и островом Наварино. Равно как и по множеству других маршрутов между островами архипелага Волластон и островом Гермит.

Проблема заключается в том, что — кто в курсе, подтвердит — все они опасны. Они узкие, чреваты опасными непредсказуемыми ветрами, сильными течениями, и в них полно айсбергов и подводных скал. Пролив Дрейка самый безопасный, самый широкий, хотя и самый южный, но все же, как ни крути, легким для прохождения его не назовешь.

Поэтому, конечно же, я выбираю самый сложный — пролив Бигл. На этот маршрут я набираю для своего экипажа опытных матросов — это плавание не для любования красотами природы.

Мы движемся по проливу. Быстро и упорно. Вода — нефритово-зеленая, неспокойная — швыряет нас вверх, вниз и в стороны. Она промораживает до самых яиц, а ветер воет и хлещет без остановки, режет, словно нож, и тащит нас на опасной скорости, даже при том, что паруса не слишком туго натянуты. Со всех сторон возвышаются горы с заснеженными и окутанными облаками вершинами. Несмотря на всю опасность, здесь потрясающе красиво.

Я позволяю ветру вести нас, раздувая и туго натягивая паруса, и игнорирую мудрые советы моей команды замедлить ход. Лодку кренит то на одну, то на другую сторону, ветер практически переворачивает ее — и если это опасно, то для меня только лишний стимул. Я чувствую себя живым, только если бросаю вызов смерти, если балансирую на самом краю безумия.

***

Сантьяго, Чили

Полтора месяца спустя

После изнурительного плавания вокруг мыса Горн, я решаю взять перерыв, чтобы отдохнуть, проверить состояние «Скитальца» и пополнить запасы. В Сантьяго я распускаю нанятый экипаж, добавив матросам нехилых бонусов с учетом того, какому риску подвергал наши жизни в этом плавании. Закупаю месячный запас продуктов и трачу кучу денег на новую защиту бортов, тросы и тому подобное, хотя, учитывая все обстоятельства, лодка в отличном состоянии.

Я уже давненько не поднимался в горы, и Сантьяго, кажется, ничем не хуже других мест, чтобы исправить эту ситуацию. Поэтому я приобретаю экипировку и нахожу группу, планирующую восхождение на дикое высокогорье. Оно начинается днем с довольно спокойного подъема на гору Судьбы, с постепенным усложнением маршрута. Я не новичок в этом деле, ибо дважды поднимался на Эверест, так что этот подъем для меня — просто детская забава.

Лично для меня восхождение оказывается слишком легким и действительно не вызывает никаких острых ощущений. Кроме того случая, когда моя рука начала скользить по рукояти ледоруба, и я должен был побороться за то, чтобы вернуть себе устойчивость, используя кошки и второй топор.

Когда к концу дня мы возвращаемся в город, я понимаю, что мне нужна задача посерьезнее. Мне скоро тридцать, и я хочу испытать что-то головокружительное — что угодно, лишь бы произошел такой желанный для меня выброс адреналина. На следующий день я отправляюсь на север, в Копьяпо, и нахожу приличного гида, который возглавляет подъем на вулкан Охос-дель-Саладо. Ни один из моих спутников не говорит по-английски, и только я немного говорю на испанском, хотя не думаю, что эти ребята понимают его. С помощью переводчика я договариваюсь, и мне сразу же дают понять, что или придется идти в их темпе, или остаться. Они не собираются ни тащить мою задницу наверх, ни ждать. Меня устраивает. Я никогда не просил помощи. Никогда не принимал никаких подачек, за единственным значительным исключением — я живу на деньги своего старого доброго отца. Я чертовски уверен, что справлюсь с подъемом на этот вулкан. Естественно, им я об этом не говорю, а просто соглашаюсь, подписываю отказ от всех претензий, улыбаюсь и угощаю всех выпивкой.

Когда мы подходим к месту сбора, я оглядываюсь по сторонам… и поднимаю взгляд вверх. Это то, о чем я говорил. Пустошь, открытая всем ветрам и холоду. Настоящая пустыня — ни травинки, ни былинки. Горное пространство — бескрайняя высь, покрытая камнями и валунами. Сам путь к базе у подножия вулкана уже рискованное предприятие, требующее опытного отважного проводника, который помогает нам в некоторых вселяющих тревогу ситуациях. Но затем мы достигаем лагеря, и гигантский вулкан — одна из двух самых высоких гор на континенте — возвышается перед нами, словно памятник неизвестному богу. Состоящий главным образом из вулканического камня и горной породы, Охос-дель-Саладо упирается в ошеломительно-голубую чашу неба.

Мы быстро расхватываем снаряжение и вслушиваемся в последние инструкции на ломаном английском языке. Я располагаюсь в центре идущей группы — трое передо мной и трое позади. Сразу за мной — переводчик. Все переговариваются друг с другом, обмениваются шутками, смеются и начинают резво взбираться, словно гребаные горные козы. Я не понимаю ни слова из того, что они говорят, но мне это и не важно. Я сосредоточен на подъеме, на небе над головой, на этой огромной горе подо мной и надо мной — на всем, что меня окружает. Я сконцентрирован на том, чтобы впитать и сохранить в памяти каждый миг.

Запомнить каждый момент.

Насладиться каждой секундой.

Живи так, словно каждая секунда — последняя. Потому что для меня это очень даже может быть.

Я иду с опущенной головой, и так сосредоточен на подъеме, переставляя ноги осторожно, шаг за шагом, что едва не пропускаю момента, когда мы достигаем вершины. Шучу конечно, потому что это основа всей моей проклятой жизни: сконцентрируйся на процессе и не думай о конечной цели.

Я чувствую похлопывание по плечу.

— Эй, американец. Посмотри.

Я выпрямляюсь и оглядываюсь.

— Господи-Боже!

— Это что-то, правда? — он немного моложе меня, немец, кажется, с черными взъерошенными волосами, лохматой бородой, крепкий, в дорогом снаряжении и видавших виды ботинках. Я могу только кивать и купаться в бескрайности мира, окружающего меня со всех сторон бесконечным пространством гор и неба. Даже при дневном свете здесь, высоко-высоко, видны бесчисленные миллионы звезд. В разреженном воздухе тяжело дышать, и мое сердце колотится так сильно, что я вынужден сесть.

Я чуть не плачу.

Вот оно.

Вот, ради чего я живу.

Грудь сдавливает, и мое сердце — в метафизическом смысле — переполняется. Я жив. Сегодня мой тридцатый день рождения, и я жив. И не просто жив — я буквально на вершине мира.

Я могу умереть, мое сердце бешено колотится.

Голова кружится.

В теле слабость.

Мое сердце отказывает.

Я ложусь на спину и кладу голову на острые обломки сланца и камней и смотрю на звезды в небе цвета индиго. Подходящий момент для смерти.

Я чувствую постукивание по плечу.

— Сейчас начинаем спуск, — все тот же чувак жестом указывает вниз.

Я качаю головой.

— Я… я до… догоню.

Какой-то латиноамериканец с обветренным лицом. Эквадорец? Чилиец? Бразилец? Я не знаю. Склонив голову, он смотрит на меня сквозь зеркальные защитные очки.

— Тебе плохо, — это не вопрос.

Я моргаю. Пытаюсь дышать. Твою мать, в груди такая боль, словно на ней сидит слон. Я чувствую каждый удар сердца, фокусируюсь на каждом из них и веду им подсчет. Когда сердце может остановиться в любой момент без предупреждения, ты как бы синхронизируешься с каждым его сокращением, улавливаешь малейший сбой и пытаешься настроить ритм каждого удара. Какого хрена мне вздумалось лезть в горы? Это последнее — в буквальном смысле последнее — что мне надо было делать. Но, согласно статистике, шансы найти для меня подходящее донорское сердце практически нулевые. Я слишком проблемный кандидат на пересадку, поэтому давно отказался от этой идеи. Моя единственная цель — дожить до тридцати одного года и за это время сделать и увидеть все мыслимое и немыслимое.

Отец умер в тридцать пять.

Дед — в сорок пять.

Прадед — в шестьдесят.

А я?

Тридцать один — предел мечтаний. Так было всегда.

Твою мать!

И теперь, будь все проклято, я умираю. Здесь, на горе. В полной глухомани. В окружении толпы незнакомцев. Все мои лекарства остались в Вильпараисо, на лодке. Ни при каких гребаных раскладах я не потащился бы в этот подъем с рюкзаком, полным медикаментов. Потому что на хрен их. Потому что я идиот с патологической тягой к смерти.

Если по существу, то я уже мертв, и уже какое-то время живу в долг. На самом деле у меня нет тяги к смерти. Действительно нет. Я люблю жизнь. Люблю каждое мгновение, пока мое сердце продолжает биться, но знаю, что после каждого его удара у меня в запасе становится на один меньше. Каждый его удар сокращает обратный отсчет до того дня, когда я умру, до того дня, когда мое сердце перестанет биться.

Небо надо мной уменьшается — туннельное зрение — а звезды начинают двигаться по кругу. Это как покадровый монтаж в кино, где гора остается статичным изображением, а небо вокруг нее розовеет, синеет, затем собираются темные тучи, а потом оно сереет, снова розовеет и проясняется. А звезды вращаются, перемешиваются, образуют движущуюся воронку, исчезают, а потом снова выглядывают, вспыхивают и становятся яркими.

Я не вижу проносящихся перед глазами кадров своей жизни — и это странно и печально, потому что некоторые действительно неплохие сиськи я не прочь был бы увидеть еще разок.

Боже, какой же я мудак! Думать о сиськах в момент собственной смерти. А что? Я должен распустить нюни и разводить дерьмовую философию? Ладно.

Женщины занимают огромное место в жизни. Они добавляют ей ценности. Больше, чем всплески адреналина. Больше, чем острые ощущения. Ради женщин я живу. Но не как большинство «плейбоев на раз». Нет. Я глубоко ценю каждый момент с любой из них. И всех их помню.

Лив. Лиза. Али. Астрид. Тони. Микаэла. Вивиан. Мими. Таня. Мэл. Лианна.

Господи, Лианна! Я сожалею о том, что должен был бросить ее.

Аня. Хейди. Еще одна Хейди — другая. Еще одна Лиза. Мишель. Джен — четыре разных.

Да, у меня было много женщин. Но я помню всех по именам. И каждую помню в лицо. Я помню, где провел ночь — или утро, или день, или выходные, или целую неделю и даже месяц — с каждой из них.

Рим. Константинополь и еще дюжины различных мест и портов в Карибском бассейне и Средиземноморье. Сотни мест в Индонезии. Гонг Конг. Прага. Париж. Лондон.

Господи, какая жизнь!

Я был везде. Я видел оба полярных сияния: северное и южное. Я ходил дорогами самого Иисуса в Израиле и Палестине. И знаете, чем памятно мне каждое из мест, где я побывал? Не приключениями, не тысячами способов, которыми я мог лишиться жизни. Не прыжками с парашютом, не покорением отвесных скал без страховки, не плаванием с аквалангом и нырянием за жемчугом, не гонками на мотоциклах или прокачанных автомобилях, и даже не практически разбитыми двумя арендованными в Монако «Бугатти» стоимостью два с половиной миллиона долларов… Черт, я могу перечислять бесконечно.

Нет, ничем из этого.

А женщинами.

Локоны, обрамляющие лицо Лианны, раздевающейся в свете звезд на палубе моей лодки, а вокруг на тысячи километров только океан. Ее бледные влажные груди, когда мы кувыркаемся голышом в теплом полуночном прибое на пустынном пляже Сент Джон.

Пробуждение среди ночи в маленькой палатке в Аргентинских пампасах, и Лиза, которую я заставил стонать так, что ей вторили гребаные волки.

Лунный свет на рыжевато-белых с красным и фиолетовым волосах — Боже, Вив была настоящей дикаркой. Она покрасила волосы в белый и фиолетовый цвета перед предстоящим футбольным матчем в колледже.

Кожа… Бледная, смуглая, загорелая, золотисто-коричневая — всех возможных оттенков.

Глаза… Голубые, зеленые, серые, карие.

И впрямь неплохой способ умереть — лежа на вершине горы и вспоминая лучшие моменты из жизни.

Хотя… боль отступает.

Головокружение замедляется.

Кажется, я снова могу дышать.

Может, в конце концов, я и не умру здесь.

Проходит еще несколько минут, и мне удается сесть.

В этот момент я понимаю, что мои спутники сдержали свое слово и осуществили спуск без меня. Скажу вам, вот это реальное испытание горами. Ха, я такой чертовски везучий. Хотя, в действительности так и есть. Но сейчас нужно взять свою задницу в охапку и спускаться в одиночку. Надеюсь, что не умру в процессе.

***

Беверли Хиллз, Калифорния

Десять месяцев спустя

Я не умер, спускаясь с Охос-дель-Саладо. Я сделал это и сумел попасть на один из последних автомобилей, покидающих лагерь. Погода резко поменялась, так что мне повезло, что я вовремя выбрался.

Остаток следующего года я провожу, медленно продвигаясь к западному побережью Южной Америки, потом вдоль Центральной и, наконец, добираюсь до Северной.

Я дома, в Беверли Хиллз, за два месяца до своего тридцать первого дня рождения. Здесь я только потому, что пообещал маме ради этого вернуться домой, и держу свое слово. Тут охренеть как скучно.

Я нахожусь в «саду» — этим причудливым термином именуется двор в сто квадратных метров в середине западного крыла имения. Пространство поражает количеством зелени, цветов, пальм и экзотических растений всех видов. Здесь есть скамейки и маленькие кованые столики со стульями, разбросанные тут и там в укромных уголках.

Я ненавижу это.

Но именно здесь мама «принимает» меня, словно она чертова королева или кто-то в этом роде.

— Ваша мать примет вас в саду, — говорит Хавьер.

Хавьер — дворецкий.

Да-да, дворецкий.

Вот почему я живу один на лодке и почему нахожусь обычно за тысячи километров отсюда. Мама до одурения претенциозная. Холодная и сдержанная с тех пор, как умер папа, и я не знаю, какой она была до этого, потому что на момент его смерти мне было шесть лет. Помню только, что улыбалась она больше, а пила, кажется, меньше, но мои воспоминания о детстве до смерти отца очень скудные.

Она управляет его компаниями железной рукой и острым, как бритва, умом. Ничто не может ускользнуть как от ее внимания, так и от гнева. Ради меня она натягивает маску сострадания, потому что я в таком «состоянии». И это еще одна причина, по которой я живу один на лодке за тысячи километров от этого гребаного поместья.

Я сижу здесь, потягивая какой-то до абсурда дорогой скотч, который ничем не лучше моего любимого «Лагавулина», хотя стоит втрое дороже. И жду. Она всегда заставляет ждать… потому что может себе это позволить.

За моей спиной раздается стук ее каблуков по каменной дорожке. Поднимаюсь, готовясь поприветствовать и вытерпеть ее идиотскую европейскую манеру — муа-муа — целования воздуха рядом со щекой, словно в этом есть какой-то смысл. Кто так делает? Все в этом проклятом городе — вот кто.

— Здравствуй, дорогой. Рада тебя видеть. Муа… муа.

— Привет, мам, — я терплю поцелуи, но не возвращаю их, а вместо этого дарю ей полноценные мужские объятия — чтобы просто позлить ее.

— Но ты не рад меня видеть, Лахлан?

— Мам, ты же знаешь, я ненавижу Беверли Хиллз. Я здесь только потому, что обещал тебе вернуться к своему тридцать первому дню рождения.

— Тебе тридцать один… знаешь, у меня все уже распланировано. Это будет изумительно. Я пригласила практически всех знакомых, а значит, это будет что-то!

Я с грохотом ставлю стакан на стол и стараюсь сдержать свое раздражение.

— Мам, я же говорил тебе. Никаких гребаных вечеринок.

— Я твоя мать. Тебе исполняется тридцать один год. Это важное событие.

— Только для меня. Я никогда не ожидал, что смогу его отметить.

— Но ты сможешь, несмотря на все твои усилия.

— Да, я дожил, несмотря на все мои усилия, — я доливаю себе еще скотча, потому что приказал Хавьеру оставить бутылку здесь. — Тридцать один — не значимая дата ни для кого, кроме меня, поэтому идея с большой вечеринкой просто… глупость. И, пожалуйста, отметь для себя тот факт, что я предупреждаю: никаких гребаных вечеринок!

— Если это важно для тебя, то важно и для меня, Лахлан.

— Ой, да ладно. Тебе просто нужен повод устроить один из своих помпезных приемов. Для всех твоих подруг, увешанных бриллиантами и накачанных ботоксом до состояния пластиковых кукол. Никто из них не может даже улыбнуться! — я делаю глубокий вдох, потому что мне не стоило так заводиться. Теперь нужно принять таблетку — конечно, не ради фуфловых понтов обитателей Беверли Хиллз.

Я простой человек. Дайте мне лодку, виски и женщин. Больше мне ничего не нужно. Это все, в чем я когда-либо нуждался.

— Лахлан, дорогой. Давай вернемся к главному, хорошо? К той причине, по которой твой тридцать первый день рождения так важен.

— Я не должен был прожить так долго. Я этого никак не ожидал, впрочем, как и все остальные. Даже ты.

— И я счастлива, что у тебя получилось! Поэтому… вечеринка.

Я вздыхаю.

— Это понятно. Я действительно смог дожить. Но твое представление о вечеринке и мое… несколько отличаются.

Мама делает кислую мину.

— Да. Действительно. Твое понятие вечеринки — это выпивка и стриптизерши. Мое — более утонченное.

— Ты меня обижаешь, мам, — я делаю глоток скотча. Господи, как прекрасно он обжигает горло. — Я никогда не стал бы платить женщине за то, чтобы она разделась. При моих внешних данных в этом нет необходимости, — я дарю ей широкую идиотскую ухмылку.

Это должно было быть шуткой.

В некотором роде.

В смысле, это все правда. Но сейчас это была шутка.

Мама ее не поняла.

— Ты сам слышишь себя, Лахлан Монтгомери? Ты свинья.

— Это была шутка, мам.

— Нет, не шутка.

Я склоняю голову набок.

— Если на то пошло, мне действительно никогда не приходилось платить женщине за то, чтобы она разделась… или сделала что-то еще. Но, тем не менее, сейчас это была шутка.

— Не смешная.

— Просто потому, что у тебя ни фига нет чувства юмора. Ты такая же холодная, скучная и высокомерная, как все твои друзья, — я встаю. — Мне пора. У меня дела.

— Лахлан, за всю свою жизнь ты не работал ни дня. Какие у тебя могут быть дела?

— Разве я не говорил? У меня намечена тусовка в поместье Тринидад.

— Лахлан.

Я качаю головой.

— Мам. Серьезно. Научись понимать шутки.

— Лахлан, по крайней мере хотя бы появись на вечеринке в твою честь. Пожалуйста. Это важно для меня.

Я допиваю скотч и разгрызаю кубик льда — просто чтобы позлить маму. Снова.

— Хорошо. Я появлюсь. Но не рассчитывай, что надолго. Выпью стакан-второй, и на этом все, — я ставлю стакан на стол и после недолгих сомнений забираю недопитую бутылку. — А потом уйду. Я купил место на ледоколе, который идет за Полярный круг.

— Ты шутишь.

— По поводу путешествий я никогда не шучу, мам. Это единственное, к чему я отношусь серьезно, — я салютую ей бутылкой. — Путешествия и женщины.

— Ты мог бы сделать со своей жизнью что-то стоящее, Лахлан.

Чтобы дать матери понять, что последнее слово за мной, я язвительно говорю на прощание:

— Возможно. Но я этого не сделал. Я потратил ее впустую, наслаждаясь коротким промежутком, отпущенным мне.

***

Два месяца спустя

Вечеринка оказалась именно такой, как я себе и представлял. Даже хуже. Масштабная. Тщательно продуманная. Помпезная. Дорогая. Тут и фейерверки, и какая-то известная поп-группа с причудливыми прическами, безупречными зубами и дерьмовыми голосами. Бред какой-то. Маленькие лампочки на тонкой серебристой проволоке обмотаны вокруг металлических стоек кованых беседок. Столы, покрытые скатертями. Открытый бар, полки которого заставлены ликерами и винами. Мужчины в смокингах и женщины в вечерних платьях. Скопление искусственных сисек и дорогих ароматов.

Я появляюсь в рваных джинсах и футболке с изображением Bullet for My Valentine (Примеч.: британская рок-группа). Конечно же, мама в восторге и хвалит мой утонченный стиль.

Ха. Как бы не так.

Она ругает меня за то, что оделся, как дегенерат, а потом пытается отобрать бутылку виски. Это ограниченный выпуск Michter`s Celebration Sour Mash — стоимостью почти четыре тысячи долларов и с этикеткой, покрытой восемнадцатикаратным золотом. И я пью его прямо из горла. Я думал умыкнуть Dalmor шестьдесят четвертого года из папиной коллекции, но не смог себя заставить, потому что такой виски требует к себе уважения и употребления по всем правилам, так что я оставил его на месте. Когда ясно даю матери понять, что не расстанусь со своим трофеем и что это мой себе подарок ко дню рождения, она предпринимает попытки представить меня богатым холеным дочерям своих высокопоставленных друзей.

Не поймите меня неправильно, я не прочь покувыркаться с богатой сучкой — или четырьмя — но они так раздражают, когда не раздеты, а их рты заняты не тем делом. С цыпочками, вроде этих, главный фокус — это найти им такое занятие, чтобы у них не было возможности говорить. Понятно, о чем я? Хотя флирт — это весело. Конечно, они все красивые, и я им всем нравлюсь. Я опасен. Я плохой мальчик. Настоящий бунтарь. Ведь я продал за баснословные деньги свою половинную долю от компаний отца в день своего восемнадцатилетия. И, поверьте, продал по самой высокой цене, потому что не идиот. Из меня мог бы получиться чертовски успешный бизнесмен, если бы я выбрал для себя этот путь. Но я использовал вырученные средства на постройку «Скитальца», а оставшихся денег с лихвой хватало на финансирование моих приключений последние двенадцать лет. Да, компания моего отца стоила, как целый монетный двор. И я продал ее, чтобы плавать по миру и жить в праздной роскоши. Настоящий блудный сын — это я.

Однако, мне становится скучно. Я закрываю бутылку и прихватываю ее с собой на вертолетную площадку в дальнем конце восточного крыла. По одну руку от меня манерная кокетка по имени Лана, а по другую — чересчур болтливая наследница миллионов Морган. Я знаю один заброшенный пляж в сорока минутах лету к северу от Лос-Анджелеса, и наш семейный пилот, Робби, доставит нас туда.

Он сажает вертолет прямо на пляже, я помогаю девочкам выйти и прошу Робби вернуться за нами через два часа.

Не теряя времени, мы раздеваемся, и на этот раз я позволяю себе только получать удовольствие, не заботясь об отдаче. Обычно я непреклонен в том, чтобы сначала удовлетворить партнершу — и желательно не один раз — а потом уж даю выход себе. Но сегодня все для меня и только для меня. Мне тридцать один, мать вашу! Я дотянул до тридцати одного.

Я позволяю им прикасаться, целовать и не сдерживаться, позволяю показать мне, что, да, если налью им выдержанного виски, то они проделают все то же самое друг с другом и со мной, и что… ну… лучше пусть это останется в моем воображении и в моей памяти.

Лунный свет, виски, груди, губы на всем моем теле, грохот океана и прибой, лижущий пальцы моих ног, и… как ее зовут? Ах да, Морган. Она лижет меня кое-где в другом месте… Это отличный способ отметить тридцать первый день рождения!

Пока все дерьмо мира не ополчилось против меня.

Перебор виски и очень интенсивный секс не лучшим образом сочетаются с врожденным пороком сердца. Но кто ж знал? Добавить к этому тот факт, что я нахожусь у черта на куличиках без каких-либо медикаментов и вне зоны действия мобильной связи.

Все началось после того, как я в третий раз кончил на — хорошо, по большей части на, и частично в — рот Лане. У нормального человека после удивительно мощного оргазма сердце сильно колотится, но примерно через минуту начинает успокаиваться, если только он не в плохой физической форме. Но это не про меня. Я в охрененно-фантастической форме, будь прокляты болезни сердца. Я голый и пьяный, в компании двух удовлетворяющих меня богатых, но безмозглых блондинок. Не то чтобы умных блондинок не существовало — привет, Астрид! — но стереотипы формируются не без причины.

Это похоже на то, что произошло в Чили. Но на этот раз мое сердце не замедляется. Оно колотится еще сильнее. Я перехожу на квадратичное дыхание, сосредотачиваюсь на подсчете ударов, стараюсь замедлить их. В конце концов я вынужден отойти от девочек, сесть на песок и, опустив голову на согнутые руки, дышать. Надеяться. Умолять, чтобы оно билось хотя бы еще один день.

Хотя бы день.

В том смысле, что умереть в свой тридцать первый день рождения?

Господи, какая насмешка судьбы.

Но это так.

Не на вершине горы в Чили, нет.

Дома, в Калифорнии.

На пляже, голым, в компании пары симпатичных девчонок.

Опять же, могло быть и хуже. Но правда в том, что в глубине души я совсем не хочу умирать. Я просто смирился с этим и всю жизнь держал всех в страхе, потому что рано или поздно это должно произойти. Я просто… всегда надеялся, что, может быть, смогу обманывать смерть день за днем, и она каким-то чудом не сумеет догнать меня.

Но она, как ни крути, все же догнала.

— Эй, Лок? Ты в порядке?

Это Морган. Во всяком случае, я так думаю. Точно сказать тяжело, потому что в ушах стоит гул, из-за которого с трудом можно что-то разобрать. В глазах двоится, и это не от виски. Зрение снова становится туннельным. В груди тянущая боль. Этот гребаный слон снова уселся на ней.

Снова здорово.

Я погружаюсь в размышления, потому что такая смерть занимает определенное время. По крайней мере, так мне кажется. У меня есть время взглянуть на волны и пожалеть, что я не там, в море: не качаюсь на водной глади, не взбираюсь по канатам «Скитальца», натягивая паруса, чтобы обогнуть рифы.

— Лок?

Это Лана. Я знаю это, потому что она прямо передо мной, и у нее клевое родимое пятно на левой груди. По форме похожее на очертания Италии, на самом холмике, с наружной стороны. — Лахлан?

Я отмахиваюсь.

— Я… сейчас пройдет.

— Уверен, что с тобой все в порядке?

Я качаю головой.

— Нет.

На этот раз ощущения не проходят. Я лежу на спине, хотя не помню, как ложился. Слышу шуршание и возню. Потом вертолет. Робби приземляется. Песчинки жалят глаза. Рядом со мной подол юбки — так вот, что шуршало — девочки одеваются. Кто-то усердно и с большим трудом натягивает на меня штаны. Я чувствую, как Робби взваливает меня на свое широкое плечо и усаживает в хвосте вертолета.

— Эй, Лок? С тобой все хорошо, парень?

Я со скрипом вдыхаю. Мое сердце… не пойму: то ли оно бьется слишком сильно, то ли недостаточно быстро. Поднимаю взгляд на Робби.

— Боль… — я с трудом выдавливаю из себя слова, — больница.

— У тебя лекарство с собой?

С большим трудом я отрицательно качаю головой.

— Черт, мужик. До больницы минут тридцать, и это по воздуху. Ты должен держаться. Девушки, садитесь и пристегивайтесь. Мы рвем когти, и полет не будет комфортным.

Робби бывший военный пилот, и я когда-то уговорил его показать мне некоторые трюки. Чувак охрененно летает. Это хорошо, потому что я уже с трудом что-то воспринимаю. С трудом вижу. С трудом дышу. Мне трудно все, кроме как таращить глаза и надеяться.

Я слышу всхлипы.

Лана плачет.

— Брось… это… сейчас же, — ворчу я. Ну ладно, не ворчу, а больше хриплю и задыхаюсь. — Сам… напрашивался. Всю… жизнь.

Робби оказался прав. Полет совсем не комфортный. Кажется, он ведет вертолет слишком низко и мчится, нарушая все правила.

Я понимаю, что моя голова на коленях у Морган. Это тоже тема: неплохо умереть, лежа головой на коленях симпатичной девчонки.

Темнота побеждает.

Я стараюсь держаться, но в данный момент у меня для этого не слишком много возможностей.

Все вокруг становится размытым.

Я чувствую… слабость.

А затем меня окутывает темнота.

Я умер.