Больница Медицинского Центра Лос-Роблес, Лос-Анджелес, Калифорния

Шесть лет назад

— Подросток, двенадцать лет, множественные огнестрельные ранения, — выкрикивает Дэлани, пока бежит рядом с каталкой. Сегодня утром она дежурит в приемном отделении неотложной помощи. — Пульс нитевидный, угасающий. Группа крови первая отрицательная.

Я бегу рядом с каталкой, визуально оценивая пострадавшего. Юный, темнокожий, симпатичный. Наивный. Испуганный. Его блестящие глаза блуждают, ища, на чем бы остановиться. Он в агонии. Понимает, что умирает.

— Привет, милый, — говорю я, привлекая его внимание. — Как тебя зовут?

— Мал… Малкольм, — он с трудом дышит, воздух выходит со свистом. Совсем дерьмово. — Я… я умру? — его голос едва слышен.

Скорее всего. Я просто улыбаюсь ему — спокойно и по-доброму.

— Нет, солнышко. Конечно нет. Мы отлично о тебе позаботимся. Хорошо? С тобой все будет в порядке.

— Обещаете? Мама… мама нуждается во мне.

— Твоя мама здесь? — спрашиваю я.

— Нееет, — стонет он и выгибается на каталке от нестерпимой боли.

Мы завозим его в операционную и приступаем непосредственно к работе. Врачи скорой, которые доставили его, помогают нам. Дэлани отдает резкие приказы старшей медсестре, а я подключаю Малкольма к мониторам. Кровь хлещет, по крайней мере, из четырех ран, несмотря на попытки помогающих врачей скорой остановить кровотечение. Одна рана в груди, две в животе, четвертая в бедре. Чудо, что он вообще в сознании, не говоря уже об адекватности. Маленький боец.

— Ты знаешь, где она? — мне нужно поддерживать с ним разговор и не дать ему потерять сознание. — Малкольм? Твоя мама знает, что ты здесь?

Он вскрикивает, когда Дэлани начинает обкалывать ему местной анестезией рану в груди. И снова вскрикивает, когда она обследует ее изнутри, ковыряясь в ней, не дожидаясь, пока подействует лекарство.

— Нет, нет… Мама… мама на работе. Сейчас я должен быть еще в школе, — он пытается держаться по-мужски твердо, я вижу это. Сдерживает слезы и крики. Господи, мне бы такую смелость, как у этого маленького парнишки. — Она будет… будет очень сердиться на меня.

— Нет, дорогой, нет. Она не будет сердиться. Мама просто обрадуется, что с тобой все в порядке, понимаешь? Обещаю, она не будет на тебя сердиться.

Дэлани смотрит на меня, и мне реально не нравится ее взгляд. Так же, как не нравится замедление сигналов на сердечном мониторе. Глаза Малкольма закатываются. Даже сквозь окружающий шум слышен ужасный свист в его груди. Но рана в его животе смертельна. Кислота из желудка вытекает в полость тела.

— Я умираю, да? — он смотрит на меня, и даже после трехлетнего стажа работы в отделении неотложной помощи врать больным легче не становится.

— Нет, Малкольм, детка. Дэлани вылечит тебя, договорились? Мы позаботимся о тебе, обещаю, — я с безумным упорством стараюсь остановить кровотечение из раны в бедре. Оно не останавливается. Врачам со скорой удалось замедлить его, но остановить не получается. Я копаюсь в его бедре, охотясь на поврежденную артерию, из которой фонтаном бьет кровь. — Где ты был, Малкольм? Если ты не был в школе, тогда где?

Мы его теряем. Мое сердце сжимается. Этот день будет преследовать меня в ночных кошмарах. Эти глаза — испуганные и умоляющие спасти его.

— Играл… в мяч, — с трудом открыв глаза, выдыхает он. Находит мой взгляд. — Мне больно. Холодно. Я не хочу умирать. Я не… Мама?

На нем новые кроссовки «Джордан». Чистая белая кожа забрызгана кровью. Баскетбольные шорты. Немного великоваты. Зачем я отмечаю для себя все это? Обувь завязана тройным узлом, чтобы шнурки не мешались. На самом мыске левого кроссовка большая и идеально круглая капля крови. Я вижу, как поджимаются его пальцы, и вместе с ними сгибается кожа кроссовка.

— Малкольм? Оставайся со мной, малыш.

Я добираюсь до артерии, зажимаю ее гемостатами, но это его не спасет. Дэлани все еще трудится над его грудью.

— Малкольм? Кто твой самый любимый баскетболист? Малкольм?

Нет ответа. Он видит меня, но его взгляд мутнеет. Неровное моргание. Потом долгий взгляд в никуда. Веки подрагивают. Дыхание замедляется.

Мы продолжаем работать.

Нельзя останавливаться, даже когда понимаешь, что все безнадежно.

Дэлани смотрит на ровную линию монитора. Она хватает дефибриллятор и кричит, чтобы дали разряд.

— Отошли!

Мы все отступаем. Разряд! Ничего. Разряд! Ничего. Еще несколько попыток, но всем уже ясно, что он умер.

В итоге, тяжело дыша, Дэлани отступает. Это конец. Она вытирает лоб тыльной стороной запястья. Смотрит на часы на руке.

— Время смерти — одиннадцать двадцать три.

На работе я плакала всего два раза. Первый раз, когда это оказалась моя знакомая. Мы подружились, когда обучались сестринскому делу. Суицид. Она вскрыла себе вены. Никто и понятия не имел, что у нее были большие проблемы. А второй раз, когда на двести десятой улице столкнулись пятнадцать автомобилей. Множество пострадавших, шестеро погибших — двое из них маленькие дети. Которых пыталась спасти я.

И потеряла.

Чем-то сходно с потерей Малкольма.

Я не могу с этим справиться. Дэлани видит это.

— Возьми перерыв, Найл.

Я не решаюсь, и она делает суровое выражение лица.

— Иди. Сейчас же. Десять минут.

— Ладно. Десять минут, — я просто повторяю ее слова, потому что чувствую головокружение. В такой ситуации единственный выход — повторить приказ. Убедить, что ты в порядке. Я почти уже на улице, когда меня хватает за руку дежурная сестра. — Хммм… Найл?

Я останавливаюсь и пытаюсь сфокусироваться на ней. Смаргиваю слезы. Молодая женщина в зеленом форменном костюме, азиатка, жестом указывает на мои руки. — Давай я возьму это? Я отнесу их.

Не понимаю, о чем она говорит. Опускаю взгляд и вижу, что на мне до сих пор окровавленные латексные перчатки, а руки мертвой хваткой сжимают гемостатические щипцы. Обернувшись, я вижу, что закапала кровью весь коридор. Позволив медсестре забрать зажимы, я ныряю в туалет, снимаю перчатки, заворачиваю их в серое бумажное полотенце и выбрасываю. Потом мою свои сотрясаемые мелкой дрожью руки.

Меня всегда трясет после операций или реанимационных мероприятий. Во время работы никогда.

Выбравшись наконец наружу, я потерянно озираюсь, в поисках места потише. Мне хочется побыть в одиночестве. Подальше от прибывающих к воротам отделения машин скорой помощи. Подальше от пациентов и посетителей у главного входа. В итоге я просто плюхаюсь на бордюрный камень под высокой пальмой. Закрыв лицо руками, стараюсь не всхлипывать. Пытаюсь отогнать видение Малкольма — умирающего, растерянного, испуганного. Рядом раздается звук чьих-то шагов по бетонной дорожке и, сморгнув с глаз соленую пелену, я вижу пару военных ботинок и линялые, потрепанные на подворотах голубые джинсы. Парень усаживается рядом со мной. Я откашливаюсь и быстрым движением руки смахиваю слезы.

— Вот, — я слышу спокойный, располагающий к себе мужской голос. Недостаточно низкий, но приятный. Я поднимаю взгляд и вижу большую мужскую руку — с волосками и шрамами на суставах — протягивающую мне сигарету.

— Я не курю.

— Я тоже, — он протягивает руку — бесцеремонно, если хотите — и вставляет мне между губ фильтр сигареты. Щелчок зажигалки, и она горит. — Но в такие моменты это нужно.

Я зажимаю сигарету между средним и указательным пальцем — тысячу раз видела, как Дэлани это делает — вынимаю ее изо рта и наконец бросаю взгляд на своего собеседника. Ой. Вау. Ладно. Он похож на Мак-Дрими из «Анатомии страсти» (Прим.: американский телесериал, в центре сюжета которого жизнь интернов, врачей и прочего персонала больницы Сиэтл Грэй. Мак-Дрими — это прозвище врача Дерека Шепарда, в сериале переводимое как «красавчик»).

Чуть старше тридцати, густые черные волосы, зачесанные назад, чуть посеребренные сединой на висках. Недельная щетина — бородой ее пока назвать нельзя — тоже с проседью. В уголках карих глаз морщинки от улыбок и солнца.

— Затянись, — уговаривает он. Мягко, но настойчиво. — Доверься мне.

Я делаю затяжку.

— А теперь вдохни. Ты закашляешься, но оно того стоит.

Я вдыхаю. Привкус мяты… ментол. Потом такой кашель, словно у меня эмфизема, но результат… того стоит. Точно, как он сказал. Я протягиваю ему сигарету, но он качает головой.

— Раньше я курил только после каждой операции, потом стал только после реально сложных, — он потирает уголок рта подушечкой большого пальца. — Это такая уловка, чтобы не стать зависимым. Можно выкурить одну сигарету, когда чувствуешь, что готов сломаться.

— Ты врач?

Он кивает. Наблюдает, как я еще раз затягиваюсь и снова кашляю.

— Хирург из ВБГ.

ВБГ? Звучит так, будто я должна знать, что это.

— «Врачи без границ» — уточняет он.

— Я точно слышала, но мало что об этом знаю.

— Некоммерческая международная гуманитарная медицинская помощь. Мы собираем команды медиков со всего мира и ездим по горячим точкам оказывать медицинскую помощь. Гражданские войны, стихийные бедствия, эпидемии.

— А где побывал ты?

Судя по его взгляду, он видел ад.

— Южный Судан, Уганда, Камбоджа, землетрясение на Гаити. Несколько лет проработал в Кот-д`Ивуаре, — он указывает на мои все еще дрожащие руки. — У меня тоже так. Трясутся, когда все кончено.

— Потеряла пациента, — это все, что я могу из себя выдавить.

Он кивает и щурится, когда выглянувшее из-за облаков солнце заливает светом наши лица. Стандартная жара Лос-Анджелеса.

— Легче никогда не станет. Если хочешь знать, становится даже труднее.

— Ему было двенадцать. Четыре огнестрельных ранения. Он просто… истек кровью.

— А ты обещала ему, что спасешь его.

Я могу только кивнуть, а он каким-то образом оказывается ближе, вроде бы при этом не двигаясь, и подталкивает меня плечом.

— Никогда не переставай обещать этого. Им нужна эта ложь, и нам тоже. Мы должны врать сами себе — именно поэтому мы не опустим рук даже тогда, когда все безнадежно. Мы лжем и работаем так, чтобы эту ложь, по возможности, превратить в правду.

— Я ненавижу эту ложь.

— Я тоже, — он протягивает мне руку. — Оливер Джеймс.

Я принимаю его руку. Не трясу, а просто держу ее. Словно глупая попрошайка в ожидании милости. — Найл Маккензи.

А потом тишина. Успокаивающая. На самом деле я не курю сигарету, а просто держу и пускаю дым, но действие успокаивает. Утешает. Притворство… оно необходимо. Я понимаю, что он имеет в виду.

Через несколько минут Оливер встает.

— Пора возвращаться, мне нужно проведать отца.

Я тоже встаю.

— Он пациент?

Оливер кивает.

— Да. Шунтирование. Повторное. Старый упрямый баран не может изменить Биг Маку, понимаешь?

— Спасибо, Оливер.

Он улыбается мне, и, Господи, у него потрясающая улыбка. Точно красавчик Мак-Дрими. Но потом к нему возвращается серьезность.

— Ты вносишь свой вклад. Каждому пациенту — спасаешь ты его или теряешь — ты нужна.

Это не помогает мне успокоить беспорядочные мысли и эмоции.

— Спасибо. Это много значит.

Он машет легким движением руки. Но, не сделав и нескольких шагов, оборачивается.

— Думаю, вряд ли ты говоришь по-французски, да?

Я хмурюсь.

— На самом деле, говорю. Не идеально, но довольно неплохо. Я учила его в средней и старшей школе, а потом в колледже. На курсах медсестер моей соседкой была девушка из Квебека, так что я в некоторой степени владею разговорным.

— Мы от «Врачей без границ» через пару месяцев отправляемся в Центральноафриканскую Республику, но наша команда не укомплектована. Нам катастрофически требуются медсестры, говорящие по-французски и обученные оказанию экстренной медицинской помощи, — он подходит ко мне и вручает визитку, на обороте которой быстро пишет номер телефона. — Если тебя это заинтересует, позвони по этому номеру завтра утром и спроси Доминик. Сегодня вечером я замолвлю за тебя словечко.

Я задумываюсь над его предложением.

— Работа такая же? — я жестом указываю на больницу.

Он качает головой.

— Хуже. Работать придется там, где вокруг стреляют пушки, рвутся мины. Где вспыхнувшие эпидемии уничтожают, подобно лесному пожару, целые города. Что сейчас творится в Африке? Это ужас. Но если ты можешь заниматься этим, — он кивает в сторону больницы, — то справишься и там. Кроме того, я тоже буду там — мы одна команда. Если ты поплывешь с нами, я всегда буду рядом с тобой.

Не дав мне возможности ответить, он просто уходит. Не то чтобы с самодовольным видом, но близко к этому. Сексуальной походкой уверенного в себе, но не высокомерного, мужчины.

Я прячу визитку в задний карман форменных штанов и возвращаюсь к работе. А уже следующим утром, сидя за чашкой кофе, я не свожу с нее глаз. В тяжелых раздумьях я беру в руку мобильный телефон и набираю номер.

— Алло? — я слышу заметный французский акцент.

— Привет, это Доминик?

— Да, это я.

Я начинаю свою речь на английском в надежде, что она меня понимает.

— Меня зовут Найл Маккензи. Я, хм, вчера познакомилась с доктором Оливером Джеймсом. Он сказал, что поговорит с вами обо мне. Я медсестра. Медицинская сестра неотложной помощи. Он сказал, вам требуется…

— Олли действительно говорил со мной, — отвечает Доминик на беглом французском. — Какая у вас квалификация?

Я вынуждена быстро перестраиваться на французскую речь. Секунду трачу на то, чтобы перевести с английского свои мысли.

— Я дипломированная медицинская сестра, получила диплом Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Три года работаю в отделении неотложной помощи в Лос-Роблес, — тот факт, что я говорю это на свободном — если не на безупречном — французском, свидетельствует о моем уровне владения этим языком, поэтому об этом я даже не упоминаю.

— Почему вы хотите работать с «Врачами без границ»?

Почему? Я не могу ответить сразу и беру паузу, чтобы сформулировать свои мысли.

— Я хочу делать что-то значимое. Спасать жизни. Помочь как можно большему количеству людей. Поэтому я и стала медсестрой, — я говорю это по-английски. Говорить, что, кроме прочего, хочу уехать, чтобы быть ближе к Оливеру — скорее всего, не самая лучшая идея. Все сказанное мной — правда, но есть кое-что еще. Я не упомянула о глубинной причине, по которой желаю настолько изменить собственную жизнь. Честно говоря, к Оливеру это не имеет никакого отношения. В смысле, да, он красивый, сексуальный — кто ж его не захочет? Но… Это необходимо мне самой. Не знаю, чем до конца объяснить это самой себе. Видимо, желанием сделать шаг вперед и стремлением испытать предел своих возможностей. Работа медсестрой в больнице Лос-Анджелеса чертовски близка к работе на передовой. Ты сталкиваешься с совершенно дерьмовыми ситуациями во всех самых ужасных их проявлениях. Но как бы сильно я ни начинала ненавидеть все это, что-то внутри меня требовало дальнейшего движения. Адреналин. Неистовое желание помочь пациенту. Спасти ему жизнь. Стараться изо всех сил, даже если потерплю неудачу. Знать, что я помогла. Быть нужной, как выразился Оливер.

На том конце повисает пауза.

— Если Олли говорит, что я должна взять вас, то мне этого достаточно, — говорит Доминик по-английски. — Он ни разу не ошибся. Ни в одном человеке, — она диктует мне адрес, просит принести резюме и подготовится к более детальному собеседованию. Но тут же добавляет, что это простая формальность и что, если я хочу, место мне обеспечено, потому что меня рекомендовал Оливер.

Когда я заступаю на свою очередную смену, то, появившись на работе, сообщаю Дэлани новости и подаю заявление об уходе. Со слезами на глазах она улыбается и обнимает меня.

— Ты слишком способная, чтобы вечно торчать здесь. Я всегда знала, что рано или поздно кто-то переманит тебя отсюда, — она берет меня за руки и смотрит в глаза. — Просто убедись, что ты действительно этого хочешь. «Врачи без границ» — это… просто жесть. И большая опасность.

— Знаю. Возможно, это сумасшествие, но… если говорить откровенно, частично из-за этого я туда и иду.

Дэлани усмехается.

— Ты всегда впереди планеты всей, даже если все паршиво. У тебя будет все отлично. Просто… береги себя, ладно?

— Дэлани, я не уеду еще ближайшие два месяца.

Она шмыгает носом.

— Все равно. Я не буду прощаться. Когда соберешься, просто уходи. И знай, я буду скучать по тебе.

Дэлани — моя лучшая подруга. Она училась сестринскому делу в Лос-Анджелесе на курс старше меня. Первая устроилась сюда на работу и заслужила место старшей медсестры. А в скором времени сможет возглавить отделение. Даже представить не могу, как буду без нее. Почти каждую смену мы работаем вместе. Бок о бок, по двенадцать-четырнадцать часов каждый день. После работы мы вместе можем выпить бутылку вина — или три — и смотреть «Реальных домохозяек», разговаривать о парнях, но никогда о работе.

А теперь я оставляю ее.

Мы бросаем разговор на эту тему и начинаем готовиться к ночной смене и приему пациентов. Ночные смены в выходные дни всегда тяжелые и изматывающие: огнестрел, колотые и резаные раны, сотрясения и ушибы, автомобильные аварии и сердечные приступы. Но, сталкиваясь со всем этим, мы сохраняем спокойствие, потому что это наша работа. По мере того, как смена подходит к концу, я позволяю себе ненадолго задуматься о будущем. Интересно, как это будет? В Африке?

***

Банги, Центральноафриканская Республика

Шесть месяцев спустя

— Найл! Тащи сюда свою задницу! — кричит Оливер из другого конца палатки.

— Олли, я очень занята! — кричу в ответ.

— Я закончу, — говорит мне по-французски Франсуа, подходя ближе и принимаясь накладывать шов вместо меня. — Ему ты нужнее. Там совсем все плохо.

Я снимаю перчатки, бросаю их в мусорку и, достав из коробки новую пару, иду к столу Оливера.

Твою мать.

На его столе мужчина лет пятидесяти. Живот разворочен, кишечник вытащен наружу, и Олли пытается найти поврежденное место. Кровь льется похлеще, чем в фильмах Тарантино. Одна нога оторвана до колена, обрубок обуглен и кровоточит.

Мина или автомобильная бомба.

Оливер по локоть в крови. Лицо закрыто маской, но я вижу его глаза, предельно сфокусированные на том, что делают его руки. Он чувствует, что я подошла. Нет нужды говорить, что ему нужно. Один взгляд, и я на месте. Перехватываю щипцы и, удерживая их, промокаю кровь, чтобы Олли мог видеть то, что делает. Нам удается остановить внутреннее кровотечение, после чего Олли помещает кишечник обратно в полость, и мы оба наблюдаем, как он самостоятельно принимает нужное положение. Оливер стягивает края зияющей в животе раны и оставляет меня накладывать швы, а сам перемещается к ноге. Удаляет осколки, чистит рану, прижигает и перевязывает.

Закончив, Олли отходит и передает пациента кому-то еще, чтобы отвезти его в палатку для послеоперационных больных. Мы снимаем с себя пропитанную кровью форму и выходим из палатки под палящее африканское солнце. Оба идем молча и притворяемся, что наши руки не трясутся.

— Ты не имеешь права на гребаные сомнения, Найл, — говорит он уставшим голосом с нотками злости.

— Я не сомневалась. Просто пришивала на место чью-то руку, ясно? — защищаюсь я.

— Если я нуждаюсь в тебе, значит, ты нужна немедленно. Оставь кого-то доделать твою работу и пулей туда, где ты нужнее. Я лучше знаю, что важнее — в этом ты должна доверять мне.

— Прости, — мне хочется думать, что я сама знаю не хуже, но он хирург, а я медсестра. У него большой опыт. Моя задача — доверять ему.

— Как ты, держишься? — он прислоняется к двухтонному грузовику и потирает глаза.

— Нормально, —вздыхаю я, — а ты?

— Ну, если не брать во внимание, что я не спал тридцать часов, то просто превосходно.

Я собираюсь сказать еще что-то, но на территорию полевого госпиталя с ревом въезжает грузовик, и воздух заполняется криками на французском, английском и каких-то африканских диалектах. Дальше все активизируются, вытаскивая из кузова грузовика пропитанные красным тела и перенося их в смотровую палатку.

— Олли! — настойчиво кричит Доминик. — Ты нужен немедленно!

Он вздыхает.

— Здравствуйте, очередные тридцать часов, — Олли кладет руку мне на затылок и потирает его. — Ты отлично справляешься, Найл. Но доверяй мне, хорошо?

— Буду. Я имею в виду… да, — я смотрю на него. Наши взгляды встречаются, и между нами пробегает искра. Мы были слишком заняты, чтобы между нами успело что-то произойти, но оба понимали, что это не за горами. Если у нас когда-нибудь будет отдых. Если когда-нибудь войны прекратятся. Несколько раз, когда дело становилось совсем плохо, военные ООН нас почти уже эвакуировали. Но Доминик отказывалась уходить, а за ней и все остальные. Мы нужнее там, где самые страшные бои. Чтобы вытащить отсюда, нас придется связать.

Это наша работа.

А конкретно сейчас: бегом к смотровой палатке, пулей натянуть перчатки, надеть чистый фартук и осмотреть поступивших раненых. Отсортировать умерших от тех, кому нужна срочная операция, вызвать Олли для работы с самыми сложными случаями и встать рядом ассистировать. Мы не нуждаемся в словах — я и Олли. Мы просто знаем. Я знаю, как он работает и что ему может понадобиться. Он знает, что я не уйду, не подведу. Не буду сомневаться, не заболею, не устану. И с этим ничего нельзя поделать, пока все не закончится. Только после этого можно устраивать истерику.

И у нас у всех они случаются.

Следующие одиннадцать часов — это неистовое безумие среди крови, швов, ампутаций. К северу от нас между сектами произошла перестрелка. Десятки раненых, и все они на пути сюда. Однозначно, это худшее из того, что когда-либо было. По крайней мере, за то время, пока я здесь.

Из тридцати восьми пострадавших, прошедших через нашу палатку, пятеро умерли, а еще семеро вряд ли доживут до утра.

Наконец, чуть за полночь Доминик отпускает нас. Я валюсь с ног и спотыкаюсь. Оливер едва может шевелиться. Он не спал и работал сорок восемь часов подряд. Не останавливаясь и не отвлекаясь ни на что, пока последнему пациенту не была оказана вся необходимая помощь. Я держусь за него, а он за меня. Привалившись друг к другу, стараемся не упасть. Мы находим местечко прилечь — на дне кузова старого раздолбанного пикапа Nissan, используемого для перевозки провианта на территории лагеря. Ложимся рядом и смотрим на звезды. Просто дышим. Голова кружится. Состояние похоже на то, когда наконец-то останавливаешься после многих часов беспрерывного движения. Как после целого дня в парке аттракционов — закрываешь глаза и кажется, что ты все еще на американских горках. Точно так, но бесконечно хуже. Руки все еще тянутся шить, перевязывать, накладывать скобы, бинтовать. Глаза до сих пор видят раны, умоляющие взгляды. Даже всхлипы слышатся. Ты видишь это, слышишь это, чувствуешь это даже после того, как закончил работу.

Олли приподнимает бедро, сует руку в задний карман и вынимает оттуда сплющенную мягкую пачку Camel Lights с зажигалкой. Зажимает сигарету между губами, прикуривает и затягивается. И вот тогда я понимаю, что он на грани. До сих пор Олли не курил. Он выдыхает дым, и это получается с дрожащим болезненным звуком.

— Господи-Боже, это было ужасно.

— Да.

Он передает мне сигарету, и мы молча курим ее на двоих.

— Вот что я здесь ненавижу — такие ночи, как эта. Я ненавижу людей. Ненавижу то, чем мы занимаемся. Меня бесит, что люди так сильно и без причины могут ненавидеть друг друга и запросто убивать один другого. Из-за чего? Я даже не представляю. Из-за убеждений? Традиций? Политики?

Я смотрю, как он подносит сигарету к губам, и наблюдаю за мерцающей в темноте оранжевой точкой. Вижу в тусклом свете, как дрожат его пальцы, когда он затягивается.

— Это настолько бессмысленно, — я не знаю, что еще сказать. Мне комфортно только тогда, когда нахожусь в гуще событий. В остальных случаях я становлюсь… косноязычной.

Он дает мне затянуться сигаретой, забирает окурок и выбрасывает его. Приподнимается на локте. Звезды освещают его красивое лицо. Даже усталое, изможденное, осунувшееся — оно великолепно. Он опускает взгляд на меня, и мое сердце начинает дико колотиться.

— Сейчас я поцелую тебя, ладно? — взгляд его глаз напряженный, пронзительный.

Я просто киваю и тянусь к нему. Прижимаюсь ближе. И мы целуемся.

И во время этого поцелуя ко мне приходит понимание.

Это он.

Он только мой.

А когда Олли, отстраняясь, разрывает поцелуй, я понимаю, что он чувствует то же самое.

— Мне очень нравится целовать тебя. Правда-правда, — в его голосе слышен акцент, которого я раньше не замечала.

— Возможно, потому, что ты чертовски в этом хорош, — отвечаю я.

— Много практиковался.

— Мне, наверное, не стоит в этом признаваться, но я так не думаю, — я усмехаюсь, потому что мне нравится подшучивать над ним. Это отвлекает.

— Уупс.

— Откуда ты, Олли?

Он ложится на спину рядом и переплетает свои пальцы с моими.

— Ты уловила акцент, да?

— Да, едва заметный.

— Ардмор, Оклахома. Это на самой границе Техаса, — он делает вид, что снимает воображаемую шляпу. — К вашему сведению, я настоящий потомственный ковбой.

— Ты серьезно?

Он смеется.

— Серьезнее не бывает. Я вырос на ранчо в две с половиной тысячи гектар, ловко управлялся с лассо и объезжал диких лошадей. Мой отец дал мне пинка под зад, когда я уехал в Лос-Анджелес учиться на врача. Пришлось передать ранчо моему младшему брату, который, хочу сказать, ездит верхом гораздо хуже меня.

— Как же твой отец оказался в итоге в Лос-Роблес?

— Это долгая история. У Маркуса есть еще одно ранчо на окраине Ардмора, но мама с папой несколько лет назад отошли от дел и переехали в какую-то глухомань в северной Калифорнии. Где-то в графстве Гумбольдт. Безлюдная и суровая местность, как им нравится. На самом деле, я и сам до конца не уверен, как он оказался в этой больнице. Знаю только, что мне позвонила мама, поэтому я и приехал. Как раз, когда встретил тебя. Папа — старый упрямый неразговорчивый засранец. Из него и пары слов не вытянуть.

— Тогда в кого же ты такой разговорчивый? — с моего лица не сходит широкая ухмылка.

— Это в маму. Тут они с папой совершенно разные. Если отца в принципе трудно разговорить, то заставить маму замолчать еще труднее. Я, вроде как, нечто среднее между ними.

— Похоже, они друг друга стоят, — понимаю, что в моих словах звучит горечь и легкая зависть.

— А твои родители — какие они? — спрашивает он, но, думаю, заранее понимает, каков будет ответ.

Я не могу сдержать вздоха.

— Мой отец сбежал с няней, когда мне было одиннадцать, бросив маму со мной, братом и кучей долгов. Мама была не совсем… готова решать проблемы матери-одиночки с двумя детьми и одновременно справляться с колоссальными долгами. Поэтому я заканчивала школу, живя с ее родителями — моими бабушкой и дедушкой. Они умерли, когда я училась в медицинском колледже, а с матерью я так и не разговариваю, ведь она бросила меня — так же, как и отец. Нейт, мой брат, проблемный ребенок. Всегда был таким. То сидит в тюрьме, то его выпускают; то подсаживается на наркотики, то бросает их употреблять. Его уже ничего не изменит — поверь, я пыталась. Я выросла в Сан-Франциско, потом переехала в Лос-Анджелес поступать в медицинский колледж — мне было восемнадцать — и ни разу не пожалела. Я не знаю, где мама, не знаю, где отец и не знаю, где Нейт. У меня есть лучшая подруга — Дэлани. И, на самом деле, она моя единственная семья.

— Господи, детка. Это ужасно.

— Но так и есть, — я пожимаю плечами. — А теперь я здесь.

— Теперь ты здесь, — соглашается он. Касается кончиками пальцев моего подбородка и целует нежно, сладко и успокаивающе. — И теперь у тебя есть я. Всегда буду.

Мы снова целуемся, и этот поцелуй ведет нас к большему… намного большему.

Он приводит к тому, что после проведенного года в Африке мы возвращаемся в Штаты и женимся.

Он приводит к шести потрясающим годам вместе с Олли. Шести годам любви, секса, споров. Шести годам военных зон, эпидемий, ураганов, тайфунов и даже цунами.

Шесть лет.

И я на все сокровища мира никогда не променяю ни одно мгновение этих шести лет.