Ардмор, Оклахома

Наши дни

Сегодня один из самых тяжелых рабочих дней за долгое, долгое время. На самом деле, просто ужасный день. Две медсестры больны, а доктор Бердсли уехал на охоту, и это значит, что я замещаю троих, плюс стараюсь выполнять и свои обязанности. Я бегаю, словно белка в колесе.

Сегодня утром меня разбудил телефонный звонок с просьбой выйти на работу. Звонили на телефон, который я оплачиваю и держу на случай чрезвычайных ситуаций. Я спала мертвым сном... редкость для меня, потому что я уже давно плохо сплю.

Этим утром я могла бы выспаться, потому что на работу мне нужно было явиться в полдень. Но Линдси, старшая медсестра, позвонила и сказала, что Найоми и Мишель заболели. Мэри уехала из города — она по графику в отпуске — а Эми в декрете, так что больше никого не осталось. К тому же, доктор Бердсли на охоте, и его телефон вне зоны действия сети. Так что, не могла бы я, пожалуйста, прийти пораньше и чуть-чуть помочь?

Конечно.

Сильно помочь, на самом деле. Этим я и занимаюсь.

Не помогает ни кондиционер, ни двойной кофе, ни прохладный воздух из открытых окон. К тому времени, как последний пациент покидает холл, я едва переставляю ноги. Конечно, это ничто по сравнению с шестидесятичасовой сменой в Африке с Олли, но все равно полный отстой. Даже еще фиговее, потому что скучно, нет подгоняющего шевелиться адреналина, нет опасности. Я едва двигаюсь и с трудом держу глаза открытыми.

Доползаю до своего грузовика, вручную опускаю стекла и пытаюсь завести двигатель. Он кашляет, чихает, фыркает, хрипит... и отказывается заводиться.

Я так устала и просто хочу домой. Свернуться калачиком в постели с Пепом, электронной книгой и кружкой чая.

Я делаю еще одну попытку, борясь с желанием плюнуть на все и просто расплакаться.

Наконец, старый двигатель заводится, и я выезжаю со стоянки. Находясь уже на полпути домой, вспоминаю, что продукты закончились и нужно что-нибудь купить. Так что разворачиваюсь и направляюсь в противоположную сторону к «Чик-фил-Драйв», чтоб прикупить такой вкусный, но такой вредный фастфуд.

И, естественно, в нескольких километрах от дома мой грузовик снова начинает «кашлять». Я поворачиваю налево, и прямо посреди перекрестка педаль газа перестает работать, а двигатель замирает. Я давлю на педаль, но ничего не происходит. Машина замирает прямо посреди перекрестка, двигатель не подает признаков жизни.

Я делаю еще несколько попыток, поворачивая ключ в замке зажигания. Вокруг сигналят.

Ничего.

Борясь со слезами, я в отчаянии ударяю по рулевому колесу.

Гудят клаксоны, люди орут и сыплют проклятьями.

Включаю нейтралку, выхожу из грузовика, и, положив одну руку на руль, а другую на дверную стойку, начинаю толкать — сильно. Но эта старая развалина весит чертову тонну, в буквальном смысле этого слова. Я изо всех сил стараюсь заставить ее двигаться, и не могу.

И хоть кто-нибудь пришел мне на помощь?

Фиг там.

Я не могу остановить слезы, мне просто хочется доехать до дома. Хочется съесть свой дурацкий чикенбургер и идиотские вкуснейшие чипсы.

И тут я чувствую, что кто-то стоит за моей спиной.

— Садись.

Голос глубокий, раскатистый и низкий, но мягкий, как бархат. Хрипловатый, мягкий, сексуальный и сильный.

Я поворачиваюсь, и передо мной стоит... бог.

Я застываю на месте, как дура.

Ростом метр девяносто точно. Дикие, ничем не связанные, длинные светлые волосы, развевающиеся на ветру, и густая спутанная борода. Он похож на божество пустыни из далекой страны. Глаза яркие, сине-зеленые — цвета моря. В уголках глаз морщинки, как будто он слишком много времени проводил на солнце.

— Я сказал: садись, милая, — он жестом указывает на сиденье.

Милая? Это приводит меня в чувство.

— Я справлюсь.

— Позади нас уже собралась пробка, а этот грузовик наверняка адски тяжелый. Просто садись в машину и позволь мне помочь.

Я не собираюсь уступать. Никто не называет меня милой — никто! Но он прав, и я устала. Так что послушно сажусь. Он занимает мое место, упирается руками в дверь и в руль и начинает толкать. Его напряженные мышцы бугрятся. И, Боже, мы начинаем двигаться.

Я взволнована, и это само по себе странно. Не то чтобы в Ардморе не было мужчин. Они есть, и некоторые довольно привлекательны. Крутые деревенские парни, ковбои. Не совсем в моем вкусе, конечно, но ковбои — это правда круто.

А что особенного в этом парне?

Я не знаю, и от этого раздражаюсь еще сильнее, поэтому просто сижу, сложив руки на коленях, пока он выталкивает мой грузовик с перекрестка на ближайшую парковку.

Освободив дорогу от моего заглохшего рыдвана, мой спаситель наклоняется к открытой двери и проводит рукой по волосам.

— Вот. У тебя страховка есть?

Я пожимаю плечами.

— Нет.

— Кто-то, кто мог бы приехать за тобой?

Еще одно пожатие плечами.

— Нет. Но я живу недалеко отсюда. Все будет хорошо. Спасибо.

Я беру ключи, перекидываю ремень сумки через плечо, забираю белый пакет с сэндвичем и картошкой фри, стакан с газировкой и закрываю окна и дверь.

И ухожу.

Сказав, что мне недалеко, я слегка солгала. Или не слегка: я в восьми километрах от дома, а ноги еле идут. Но я не позволю этому мистеру Совершенство отвезти себя домой. Одного его внешнего великолепия недостаточно, чтобы вот так запросто начать ему доверять.

Или доверять моим внезапно проснувшимся в его присутствии гормонам. Честно говоря, второй пункт представляется мне наибольшей проблемой.

— Я не позволю тебе идти одной через весь город. Темнеет, — говорит он, догоняя меня.

— И что?

— А то, что для одинокой женщины это небезопасно.

Я смеюсь, жестом обводя наш маленький городок.

— Оглянись вокруг, — говорю я и иду дальше. — Уверена, со мной все будет в порядке.

Он не отстает.

— Послушай.

Я останавливаюсь и разворачиваюсь лицом к нему.

— Нет, это ты послушай. Спасибо за помощь, я действительно ценю это, но все в порядке. Пожалуйста, уходи.

Он поднимает руки в жесте капитуляции.

— Хорошо, хорошо.

Он не обижен, во всяком случае, мне так кажется. Спокоен, уравновешен, словно мои слова его совершенно не задели.

Возможно, зря я так с ним. Он поступил как джентльмен.

Но в моей жизни нет места вежливым, привлекательным джентльменам.

Ни в моей жизни, ни в моем сердце… черт, кого я обманываю? У меня больше нет сердца. Я похоронила его вместе с Олли.

Так что продолжаю идти, не оглядываясь. В какой-то момент слышу глубокий рев мотора большого пикапа и вижу, как мимо меня проезжает новый, но пыльный черный F-250. Окна открыты, играет какая-то музыка, и это точно не кантри. Калифорнийские номера. Огромный лохматый пес высовывает голову из пассажирского окна, язык болтается по ветру. За рулем мой белокурый бог-спаситель — рука высунута из открытого окна, голова качается в такт музыке. Он смотрит на меня и машет рукой — вежливый, дружеский жест.

А ведь прямо сейчас я могла бы быть в этом грузовике. Сидела бы на кожаном сиденье, под кондиционером, рядом с симпатичным парнем, руку лижет собака, играет музыка — не кантри.

Но увы. Я иду пешком — в сумерках, восемь километром на гудящих ногах. Одна.

Вдали от центра города ночь наступает очень быстро. В маленьком городке освещаются только центральные улицы, а в переулках чаще всего темно, разве что случайно попадет свет от уличного фонаря. А это значит, как только я выйду за пределы центра города, то растеряю всю свою храбрость. Конечно, здесь все мирно. Но кто может знать наверняка, ведь правда?

Мне требуется больше полутора часов ходьбы, чтобы добраться до дома.

Ноги горят и болят, а под ребрами словно засели ножи. Я вся в пыли, во рту тоже пыль. Купленную еду я уже успела прикончить по пути, и это значит, что я снова голодна, а дома только паста, но без соуса, и пара кусков зачерствевшего хлеба.

Поэтому разогреваю пасту, ем ее без соуса и оставляю хлеб на завтрак.

Но у меня есть еще кое-что.

Вино.

Моя собственная версия снотворного.

Я наливаю большой бокал и выпиваю его в постели, пытаясь одновременно читать.

Проходит еще немного времени, и наконец-то я достаточно пьяна, чтобы уснуть.

Но что происходит, когда я засыпаю?

Мне снится Олли.

Во сне мы лежим в кузове нашего старого Nissan — еще там, в Африке. Металл все еще горячий под нашими спинами — я чувствую его тепло. Я чувствую запах пыли. Я чувствую запах крови.

Я чувствую Олли, но не вижу его. Но чувствую и знаю, что он рядом со мной. В своем сне я ощущаю отчаянное желание, потребность, эту пробирающую до костей панику. Мне нужно его увидеть. Не знаю почему, но я должна его увидеть. И не могу повернуть голову. А если не поверну голову, чтобы посмотреть на своего любимого Олли, то больше никогда его не увижу.

Если я не посмотрю на него, он умрет.

Это единственный способ спасти его.

ПОВЕРНИ ГОЛОВУ, НАЙЛ!

Я кричу. Изо всех сил напрягаюсь и пытаюсь повернуться.

Но голова словно застряла в липкой тягучей паутине, которая удерживает меня. Я не могу повернуть ее. Я НЕ МОГУ! НЕ МОГУ!

Олли, Олли, пожалуйста, не уходи.

Не умирай, Олли.

Я не могу посмотреть на него, а время уходит.

Он зовет меня.

НАЙЛ. НАЙЛ. НАЙЛ. Я не слышу его, голос Олли тих, но я знаю, что он зовет меня.

Я рыдаю. Я его не вижу. Я не успею вовремя. Голова начинает поворачиваться, но очень медленно. Я его не вижу, он мне нужен, и все происходит слишком медленно. Паника пробирает до самых костей, и если бы я могла, то обхватила бы голову руками и повернула ее — только бы посмотреть на Олли, только бы спасти его. Но руки тоже застряли в этой паутине

А потом время внезапно перескакивает вперед, и я поворачиваю голову…

Я вижу Олли. Он лежит в синем стареньком Nissan рядом со мной. Его глаза открыты, но он меня не видит. Его глаза… эти прекрасные, цвета расплавленного шоколада, глаза — они мертвы и безжизненны. Кровь сочится из его рта. Голова разбита, и я вижу, как мозг вытекает и смешивается с кровью на его щеке.

Кровь — липкая, клейкая, густая — настолько темная, что имеет почти черный цвет. В его груди зияющая рана. Он только что умер. Еще теплый. Кровь сочится, струится по лбу, и я слышу, как он, хоть уже и мертвый, хрипит, задыхаясь от крови в горле. Мне жарко. Солнечный свет обжигает меня, наказывает за то, что я позволила Олли умереть. За споры о глупой музыке. За то, что не обращала внимания на дорогу, не видела, как в нашу сторону вылетел тягач, как зацепил нас и, подбросив, закружил…

Мы сейчас на трассе. В машине. Я вижу тот тягач, и не могу ничего сделать. Вижу огромный бампер, который ударяется в нас и несет, и кружит. Я наблюдаю, словно в замедленной съемке, как Олли вылетает из машины через лобовое стекло. Я вижу, как он летит, а машина переворачивается и, ударившись о землю, катится и приземляется вверх колесами. Через разбитое боковое окно я вижу Олли.

С переломанными ногами и руками.

Безжизненного.

Истекающего кровью.

Еще живого.

И я должна добраться до него.

Мой ремень безопасности заклинило, все тело болит, и мне нужно добраться до Олли, но я не могу.

Я не могу.

Я должна посмотреть на него, но не могу, потому что паутина вернулась, и я не могу повернуть голову.

И Олли, он по-прежнему мертв.

Но почему-то смотрит на меня. Его глаза вращаются, поворачиваются и находят меня. Он моргает.

Он ничего не говорит, но осуждает меня.

Он ненавидит меня.

Он винит меня в своей смерти.

В реальной жизни Оливер не стал бы ненавидеть меня, не стал бы обвинять или осуждать.

Но этот Оливер из моего сна о его смерти.

И я не могу спрятаться от его злобного взгляда, не могу не смотреть в его холодные, мертвые глаза.

Он истекает кровью, он ненавидит меня.

Я просыпаюсь. Вся в поту. Рыдающая. Во рту сухо. Мне так хочется пить, что больно глотать. Голова болит. Я задыхаюсь от слез.

Я падаю на пол, позабыв о жажде, и стараюсь представить себе Оливера — живого Олли. Его многообещающую улыбку. Улыбку, которая без всяких слов говорила мне, что после работы мы запремся в нашей маленькой палатке в лагере ВБГ, он разденет меня, мы заберемся под простыни и займемся любовью. Так было. Даже когда мы оба смертельно уставали, проводя сутки на ногах, даже если от усталости мы практически не могли ходить и видеть. Он занимался со мной любовью и смотрел на меня из-под своих темных волос с проседью, упавших ему на глаза.

— О, Боже, милая, — шептал бы он мне. — Я кончаю. Ты со мной?

— Да... Боже, да, — шептала бы я ответ.

— Найл, о, Боже, Найл, милая моя, я кончаю, это так сильно...

И я бы кончила с ним, а потом мы бы перевернулись набок, и он обнял бы меня, притянув к себе и прижавшись членом к моим ягодицам, и мы бы так заснули.

Но вдруг почему-то я слышу другой голос, называющий меня «милой». Просто ничего не значащее слово, которым обычно парни называют девушек. Но то, как он произносит его — милая — заставляет что-то внутри меня сжиматься.

Сначала я слышала голос Олли перед оргазмом, но теперь это другой голос. Новый голос. Называющий меня милой, пока его обладатель кончает. Меня пронзает чувство вины, и я плачу.

Я рыдаю на полу, всхлипываю с дрожью, пока не начинаю задыхаться. Я не могу дышать, и меня тошнит от нехватки воздуха и слез.

Пеп находит меня. Усаживается передо мной, как сфинкс, и трогает мое лицо лапкой. Каким-то образом это меня утешает.

Я притягиваю Пепа к груди и держу, пока снова не обретаю способность ровно дышать.

И, кажется, засыпаю прямо на полу, потому что именно там и просыпаюсь — на полу возле ванной.

Раннее утро. Яркий солнечный свет, заливающий коридор.

Я поднимаюсь на ноги и бреду в кухню делать кофе — по крайней мере, у меня есть кофе, и слава Богу за это. Пока чайник бормочет и булькает, я выпиваю несколько чашек воды из-под крана, чтобы утолить жажду. Дешевое вино дает просто адское похмелье.

Над раковиной окно, которое выходит на дорогу и подъездную дорожку. Я вижу, как кто-то едет сюда. И если машина проедет мимо Дженсена, значит, едут ко мне, потому что дальше моего дома нет ничего, кроме заросшего травой поля. Облако пыли движется вперед по дороге. В последнее время стоит засуха, поэтому пыль столбом, и я не могу разглядеть приближающуюся машину, пока она не проезжает мимо дома Дженсена.

Это мой грузовик.

Какого черта?

Я, словно отупевшая с похмелья, стою у раковины в своей кухне со стаканом воды в руке и смотрю, как к дому едет мой собственный грузовик. Он паркуется на подъездной дорожке прямо у крыльца. И потом из кабины появляется белокурый бог — тот самый, что спас меня на перекрестке — а его чудовищная собака остается на пассажирском сиденье моего грузовика.

Попробуем еще раз... какого черта?

Я смотрю, как он приближается к входной двери.

Боже, какой красавец.

Вид у него растрепанный и дикий. Но тем не менее выглядит прилично. Крепкий, мускулистый. И его глаза — яркие, сине-зеленые, как самое глубокое море.

Он стучит в мою дверь, и мне требуется несколько секунд, чтобы понять — да, надо подойти и открыть.

Я иду ко входу и открываю вторую дверь, оставляя первую — прозрачную — пока закрытой.

— Что ты здесь делаешь? — требовательно спрашиваю я.

Его глаза округляются, и взгляд медленно — намеренно медленно — проходится по моему телу. На меня еще никогда так не смотрели. Словно я — самая вкусная еда в мире, а он безумно голоден. Он не просто смотрит на меня, не просто разглядывает.

Он изучает взглядом каждый сантиметр моего тела, от пальцев ног до макушки, вверх и вниз. Дважды.

Пялится на меня так, будто никогда не видел ничего подобного. Его грудь поднимается и опадает, а пальцы сжимаются в кулаки. Глаза прищуриваются. Ноздри раздуваются. Клянусь, я даже вижу, как натягиваются его джинсы в паху.

Да, я тоже его разглядываю.

Но его взгляд, скользящий по мне... опьяняет. Загадочный, но в то же время дикий, горячий и какой-то хищный.

И только тут я осознаю, во что одета.

Или... не одета.

На мне футболка и… все. И под футболкой я не подразумеваю большую старую майку Олли с надписью «Университет Лос-Анджелеса». Это одна из моих футболок — старая и теперь уже не совсем подходящая мне по размеру. Я не ношу ее, только сплю в ней.

Она едва прикрывает задницу и сильно обтягивает грудь.

На мне нет бюстгальтера. Нет трусиков.

Только футболка.

Я не помню, как раздевалась, не помню, чтобы надевала эту футболку. Помню только, как смотрела по телевизору «Правила Вандерпамп», откупоривая вторую бутылку вина. (Прим.: «Правила Вандерпамп» — американский реалити-сериал). Понятно, что как-то потом я сняла одежду и натянула на себя эту нелепую футболку.

Хотя в ней нет ничего нелепого. Это моя вторая любимая футболка для сна после футболки Олли с надписью «Университет Лос-Анджелеса». Она удобная. И нет ничего странного в том, что я хожу голая в собственном доме. Соседей у меня нет, как нет и, думаю, не будет желающих заглянуть в гости, а значит, не имеет смысла беспокоиться о приличиях.

И вот я стою здесь — голая, полусонная— и таращусь на самого привлекательного мужчину, которого когда-либо видела в своей жизни. Понятное дело, у меня мало что прикрыто. Можно считать, что и груди мои тоже голые, потому что эта футболка стирана-перестирана столько раз, что стала почти прозрачной. Осознавая, что он видит все это, я чувствую, как соски встают и становятся тверже. Вижу, как его взгляд перемещается к ним.

И, да, выпуклость под молнией его джинсов увеличивается.

Я чувствую румянец на щеках.

— Трахните меня семеро, — бормочу я себе под нос.

— Всегда пожалуйста, — рокочет он и, клянусь Богом, кладет руку на ручку двери.

Что? Нет. Не делай этого.

Меня словно парализовало, я не могу двигаться. Он открывает прозрачную дверь, шагает через порог — и вот он уже передо мной. Нет, надо мной. Возвышается, словно башня. Я сама невысокая — метр шестьдесят, когда босиком. И этот парень со своим огромным ростом действительно возвышается надо мной. Он смотрит на меня, в очередной раз обводя мое тело своими лазурными глазами, как будто не в силах оторвать от меня взгляда.

Я и сама не могу перестать смотреть. Выпуклость в его джинсах просто огромная.

Но вот столбняк проходит, и я поднимаю взгляд. Тяну вниз подол футболки, чтобы прикрыть причинное место, но этим самым еще сильнее натягиваю ткань на груди. Кажется, тут без вариантов.

— Ты должен уйти, — говорю я.

— Не стоит в таком виде открывать дверь.

— Это непроизвольно. Я только проснулась, — не понимаю, что со мной. Мне следует выгнать его, а не вести разговоры. — И у меня похмелье.

— На дворе полдень, а ты только проснулась? — он улыбается. — Видимо, адское похмелье.

— На дворе... погоди, полдень?

— Да, — он проверяет часы на запястье — дорогие, водонепроницаемые. —Двенадцать тридцать четыре.

— Черт! — я забываю о нем, о футболке и о том, что я голая. — Я опаздываю на работу!

Мне нужно было быть на работе в одиннадцать. Я разворачиваюсь и, забежав в спальню, вытаскиваю из недр сумки свой мобильный.

Сдох.

Где, черт возьми, зарядное устройство? Моя комната — полная катастрофа, потому что я не самая аккуратная девушка в мире. Везде разбросана одежда: полдюжины медицинских штанов на полу, еще больше в корзине для белья, бюстгальтеры на дверных ручках и на полу вперемешку с трусами и полотенцами.

Я нигде не могу найти зарядное устройство.

— Черт!

— Что-то не так? — его глубокий голос звучит где-то за моей спиной.

Я сижу на полу возле прикроватной тумбочки и выискиваю в куче одежды и старых газет зарядное устройство.

— Да, все не так. Я должна была быть на работе полтора часа назад.

Наконец-то я нахожу зарядку в самом углу. Подключаю телефон, но он старый, и ему нужно немного зарядиться, чтобы включиться.

— И мой телефон сел.

— По крайней мере, у тебя есть твой грузовик.

Я смотрю на него. Он стоит в дверях моей спальни. Одет в тонкую черную футболку с V-образным вырезом, обтягивающую торс и бицепсы. Край футболки чуть задрался, и мне виден плоский живот с дорожкой светлых волос, уходящих под пояс джинсов.

— Мой грузовик? — я вспоминаю, с чего все началось. — Как ты пригнал его сюда?

— Я его отбуксировал, починил, а потом пригнал.

— Погоди, — я встаю и тут же вспоминаю, что голая, поэтому снова сажусь, прикрывая колени валяющейся одеждой. — Что ты делаешь в моем доме? Что ты делаешь в моей спальне? Знаешь, что? Не отвечай, лучше просто уйди.

— Ты можешь позвонить на работу с моего телефона.

Он лезет в карман, вынимает изящный смартфон и протягивает его мне.

Абсолютно невозмутимо. Как он все это время может сохранять такое спокойствие?

— Перестань быть таким милым, — я поднимаюсь с пола, прижимая к себе одежду, чтобы оградить себя от его взгляда и скрыть доказательства того, что я искренне и серьезно возбуждена. — Это пугает.

— С каких это пор?

— Никто не бывает милым без причины, — говорю я, набирая номер офиса.

— У меня есть причина, — он наклоняется с широкой улыбкой, бицепсы бугрятся под футболкой.

— Да? — на линии гудки, гудки, гудки. — И какая же?

— Причина такая, что мне не нужна причина.

— Глупость какая-то. Попробуй еще раз.

— Ладно, — он разглаживает бороду длинными, сильными пальцами. — Ладно... ладно, как насчет такой причины: ты очень сексуальная штучка, и я так мил с тобой, потому что мне просто понравились твои большие сочные сиськи.

На мгновение я лишаюсь дара речи.

— Господи, ну ты и свинья.

Он пожимает плечами.

— Ты сама спросила.

— Они не такие уж и большие, — я скрещиваю руки на груди, не то чтобы застеснявшись... хорошо, да, я стесняюсь.

— Достаточно большие, насколько я могу судить, а повидал я достаточно.

Я смотрю на него и разочарованно вздыхаю — трубку на том конце не берут.

— Мы можем перестать говорить о моих сиськах? — и ровно в этот самый момент трубку все-таки поднимают. Черт, конец фразы наверняка успели услышать.

— Э, здравствуйте? — растерянно отвечает Линдси.

— О, Боже, Линдси, привет, это Найл.

— Найл! Ты в порядке? Мы все беспокоились о тебе.

— Да, я... Я в порядке. Мой грузовик вчера вечером сломался, и я проспала. Прости, Линдси. Я буду у вас, как только смогу. Где-то через полчаса.

Линдси говорит с кем-то, слышно плохо.

— Ну, вообще-то здесь доктор Бердсли, и он говорит, что все нормально. Возьми выходной.

— О, нет, я не могу.

Слышно, как трубку передают из рук в руки, а потом меня оглушает техасский говор доктора Бердсли.

— Найл, дорогуша, ты остаешься сегодня дома, лады? У нас тут все отлично. Ты вчера здорово поработала, и, к слову, у тебя не было выходных уже... вообще никогда.

— Вы уверены, доктор Бердсли? Я могу приехать через полчаса.

— Может быть, я и старый, но умирать пока не собираюсь. Денек проскриплю.

— Если вы так уверены.

— Уверен. Теперь отдыхай. Увидимся завтра.

— Хорошо, Спасибо. И... простите. Со мной первый раз такое.

— Боюсь, это хоть раз да происходит даже с лучшими из нас. Однажды я сам на два часа опоздал на операцию.

Я смеюсь. В этом весь Амос Бердсли.

— Дайте угадаю, были на охоте?

— Найл, откуда ты все знаешь? Но ты права. Я подстрелил в тот день отличнейшего оленя, правда, потом пришлось иметь дело с вывихом колена, — слышится грудной смех, похожий на кашель — он всегда так смеется. — Так что слушайся меня, старого дурака. У меня пациенты, так что я пойду. Увидимся завтра, Найл.

— Пока, доктор Бердсли.

— Пока, дорогуша.

Я заканчиваю звонок, бросаю телефон в сумку, а потом, вспомнив, что он не мой, возвращаю его этому светловолосому качку.

— Так у тебя выходной?

Я киваю.

— Кажется, так.

— Что собираешься делать?

Я пожимаю плечами.

— А черт его знает. У меня не было выходных уже... очень долгое время.

— Могу я пригласить тебя на завтрак? Ну, на ланч. Бранч. Короче, пофиг. (Прим.: Бранч — в США и Европе приём пищи, объединяющий завтрак и ланч. Он подаётся между 11 часами утра и 16 часами дня).

— Ты можешь пригласить, но я могу и отказаться, — я не смотрю на него, потому что, как бы то ни было, а нормально поесть — это звучит здорово. У меня есть только черствый хлеб, и черствый он не потому, что засушен в тостере.

— Я вернул тебе грузовик, — он дарит мне очередную невыносимую улыбку. — По крайней мере, завтрак я заслужил.

— Да, кстати об этом. Как тебе удалось? Ключи-то у меня в сумочке.

— Запасной ключ в коробке под передним правым крылом. Это одно из мест для хранения запасного ключа, — он копается в кармане, достает ключ и протягивает его мне.

Вытаращив глаза, я беру его.

— Даже не представляла, что такое есть, — я смотрю на него. — Что с машиной?

— Кончился бензин, — уголки его губ подергиваются, как будто он изо всех сил пытается сдержать смех.

— Кончился бензин? — я озадаченно хмурюсь. — Но я его заправила всего пару дней назад. Этого не может быть.

— Утечка топлива. Ее быстро исправили.

— Сколько все это стоит? Эвакуатор и ремонт?

— Бранч.

— Что?

— Пообедай со мной — это плата за ремонт.

Я делаю несколько медленных вдохов и выдохов, пытаясь собраться с мыслями. Не стоит с ним обедать. С другой стороны, почему бы и нет?

Он спас меня вчера вечером.

Пригнал мне грузовик сегодня утром… вернее, днем. Он не просит денег.

Стоит здесь, в моей спальне, а я даже не знаю его имени. Я почти голая, и он ясно дал понять — ему нравится то, что он видел. И, судя по его словам, увидел он достаточно.

Это хорошо или плохо? Я не знаю.

Он выбил меня из колеи.

Мертвый взгляд Олли из сна снова всплывает в моей памяти. Ничего не могу с этим поделать. Вдруг становится трудно глотать. Если сегодня я останусь одна, то буду переживать этот сон снова и снова, пока не сойду с ума.

Так что, может, я и спятила, но…

—Ладно. Хорошо. Бранч. Но ты должен выйти, чтобы я могла одеться.

— Не стесняйся, я отвернусь.

— Он отвернется! Иисусе, — я качаю головой, удивляясь его нахальству. — Ты даже не знаешь моего имени.

— Найл Джеймс.

Я ошеломленно моргаю.

— Как… Откуда ты знаешь?

Какая-то тень пробегает по его лицу, но исчезает так быстро, что мне кажется, я ошиблась, и на самом деле ничего и не было.

— Твое имя написано на водительских правах. Я увидел их, когда искал в бардачке запасной ключ.

— Но я не знаю твоего имени.

— Лок.

Я хмурюсь.

— Лок?

— Сокращение от Лахлан, но никто не называет меня так, кроме матери, и то я с ней постоянно спорю.

— Лахлан. У тебя есть фамилия?

— Нет. Я клон суперсолдата, сбежавший из секретной лаборатории.

Ему удается сказать это с каменным лицом.

— Не будь мудаком.

Он смеется, и, Боже, этот смех чертовски сексуален. Ненавижу его за это. Или хочу ненавидеть, но не получается. Но хотя бы раздражение есть.

— Монтгомери, — говорит он. — Меня зовут Лахлан Монтгомери.

Я встаю, придерживая рукой одежду, чтобы прикрыть низ живота, и протягиваю ему другую руку для рукопожатия.

— Приятно познакомиться, Лахлан.

Он пожимает мне руку — Господи, его рука большая и сильная, а ладонь мозолистая, как наждачная бумага.

— Пожалуйста, зови меня Лок, — в его глазах снова что-то мелькает. — Приятно познакомиться, Найл.

— Отлично, мы познакомились. А теперь, серьезно. Убирайся к черту из моего дома, чтобы я могла одеться.

— Хорошо, хорошо, — он отступает с таким видом, словно ему невыносима даже мысль оторвать от меня взгляд. Так странно.

И немного радует.

Это не может радовать, черт побери. О чем я думаю?

Я только что согласилась на бранч с этим парнем? Почему? Зачем? Глупо, Найл, так глупо. Ты не можешь ходить на свидания.

Но это не свидание, правда?

Я размышляю над этим вопросом, когда слышу, как закрываются входные двери. И ответ, который приходит мне в голову, смущает. Да, это свидание.

Я согласилась на свидание с человеком, чье имя узнала уже после того, как согласилась. С мужчиной, который объявился в моем доме без приглашения и разглядывал мое почти обнаженное тело.

Черт возьми, но если это свидание, то я не могу просто собрать волосы в хвост и надеть спортивные штаны, не так ли? Поэтому я принимаю душ, брею все необходимые места, а потом сушу и завиваю волосы.

Это плохая идея. Олли очень любил, когда я вот так подкручивала волосы. Я делала это нечасто — главным образом, для особых случаев или в те редкие моменты, когда мы были не на работе и оставались наедине — в выходные дни между назначениями в ВБГ. А еще на нашу свадьбу.

И я плачу, завиваю волосы и думаю об Олли, собираясь на свидание с другим мужчиной.

Боже, я совсем запуталась.

Он накручивал кудри вокруг пальцев и тянул их. Прижимал меня к себе, запускал пальцы мне в волосы и, слегка потягивая их, сладко целовал меня. Мягко, нежно, не агрессивно, просто... с любовью и желанием.

Мне приходится сделать паузу, убрать плойку и прийти в себя. Сморгнуть слезы.

Зачем я это делаю?

Просто предложи ему денег и избавься от него.

Но я почему-то уверена, что Лок не возьмет денег. К тому же, я уже согласилась, так что отступать поздно, ведь правда?

Конечно, можно было бы. Но это будет невежливо, ведь он помог мне.

Он чего-то хочет от меня. Я имею в виду, мне кажется, что он чего-то хочет.

Он хочет одного, но скорее ад замерзнет, чем это произойдет.

Так почему же я побрила лобок, ноги и подмышки?

Почему завила волосы, подвела глаза подводкой, накрасила ресницы тушью и, впервые за целый год, прикоснулась к губам помадой? Почему втискиваю свою задницу в самые короткие шорты, а грудь — в рубашку на пуговицах с коротким рукавом? И почему, почему, почему, почему я оставляю первые три пуговицы расстегнутыми? Хорошенько подумав, я все-таки застегиваю третью пуговицу. Двух более чем достаточно.

«Он уже видел больше», — гнусно нашептывает мне внутренний голосок.

Просто мне чертовски одиноко, потому я и делаю все это.

Это ни хрена не значит. Просто приятно, когда тебя ценят за нечто большее, чем умение снимать швы и мерить температуру. Приятно чувствовать себя женщиной. Приятно быть желанной. Но это не значит, что я собираюсь чем-то с ним заниматься.

Я вдова, а не монахиня. Мне не обязательно быть одинокой.

К тому же, он такой сексуальный. Боже, эти глаза. Никогда не думала, что мне нравятся бороды, но на нем она смотрится очень горячо. Придает ему вид какого-то дикаря, который прошел моря, леса и горы.

Наконец, я готова. Сумка на плече, телефон снят с зарядного устройства, беру ключи и выхожу.

Лок сидит на борту кузова моего грузовика. У него в руках здоровенный сук от древа, которым он играет в перетягивание каната со своей лошадиного размера собакой. Он поднимает палку и держит ее над головой, чтобы собака не достала. Выглядит забавно хотя бы потому, что эта огромная собака может запросто подняться на задние лапы и схватить палку без особых усилий. Лок смеется, отскакивает от задней двери и, отпихивая собаку, машет палкой, а затем отбегает на несколько шагов, пытаясь удержать палку вне досягаемости. Но опять же, эта псина первым прыжком покрывает добрые два метра, а следующий позволяет ей ухватиться за палку и завладеть ею.

Забавно, и я не могу удержаться от смеха.

— У тебя чертовски большая собака.

— Да, не маленькая, — соглашается он, поднимая палку.

— Как ее зовут?

— Юта.

Собака подтаскивает палку к ногам Лока, а затем садится и ждет.

— Юта... иди, поздоровайся!

Юта наклоняет голову, следя за протянутой рукой Лока, и потом подходит. Охренеть, как страшно. Несмотря на явно приветливое поведение, когда на вас прыгает животное такого размера, это страшно. Она подходит, останавливается, поднимается и кладет лапы мне на плечи. Ей приходится наклониться, чтобы лизнуть меня в лицо. Я пытаюсь оттолкнуть ее, но это не так-то просто. Собака очевидно решила зализать меня до смерти.

— Юта! Отойди от меня! — смеюсь я.

И она тут же убирает с меня свои лапы и садится у ног. Ее морда достает мне до живота.

Я вытираю лицо.

— Итак. Каков план?

Лок швыряет ветку через дорогу, и Юта прыгает за ней. Спугнув кролика, засевшего в кустах, Юта несется за ним. На мой взгляд, у кролика мало шансов.

Кажется, Лок только что заметил, в каком виде я вышла из дома.

— Черт возьми, девочка, — он выпрямляется, расправляет плечи и, прищурившись, подступает ближе.

Я делаю шаг назад. В его глазах такая страсть, такой голод, что меня накрывает с головой.

— Хватит на меня так смотреть.

— Как я могу не смотреть на тебя, когда ты так выглядишь? — рычит он, останавливаясь в шаге от меня и не отводя своего взгляда.

Ну, не рычит. Скорее, мурлычет. В голосе и словах нет угрозы, только... обещание.

Я дрожу.

Или это трепет?

Я прохожу мимо него и делаю вид, что могу нормально дышать. Притворяюсь, что это не у меня полнейший сумбур в мыслях и эмоциях. Рывком открываю дверь грузовика, вставляю ключ в замок зажигания и пытаюсь запустить двигатель.

И, черт побери, он заводится с первой попытки.

Я слышу скрежет когтей по металлу, поворачиваюсь и вижу Юту. Она запрыгивает в кузов, дает три круга вокруг себя и ложится, укладывая морду на лапы. Лок усаживается рядом со мной. У меня небольшая машина. Одно сиденье, отсутствие консоли, старая, порванная в некоторых местах кожаная обшивка и две выцветшие потертые пряжки ремней безопасности.

Он занимает всю кабину. Переполняет ее, если честно. Широкие плечи, бедра, обтянутые джинсами, поношенные походные ботинки. На этот раз он причесан, но все еще выглядит, как дикарь. Эти его волосы — почти до плеч, густые и волнистые. И эта борода. Иисусе! Он ее расчесал, и мне кажется, от нее идет какой-то хвойный древесный запах. Не резкий. На самом деле, наоборот.

Двигатель звучит по-другому. Мерно. Даже певуче. Так еще и завелся с первого раза. Я переключаю передачу и задом сдаю на дорогу, а потом смотрю на Лока.

— Что еще ты отремонтировал?

Он опускает окно, высовывает руку, и, не глядя на меня, пожимает плечами.

— Я только сказал им починить ее. Не знаю, что они сделали.

— Вранье.

Теперь он смотрит на меня.

— Ты злишься.

— Не люблю быть кому-то должной.

— Ты мне ничего не должна. Проклятье, ты никогда мне не будешь ничего должна, — Лок говорит это с какой-то яростью. Слишком резко. Очень странно. Затем, кажется, понимает это и делает глубокий вдох, чтобы начать снова, уже спокойнее: — Стартер. Ремень привода. Топливный шланг. Тормоза... что еще? Думаю, все. О, нет, еще свечи зажигания.

Я резко вдыхаю. Механик мне так и говорил, и все это означало почти новый двигатель. У меня не было денег, чтобы исправить это сразу, а в последние несколько недель просто не было времени. Я знаю, сколько это стоит, потому что мне называли цену.

— Лок... это большие деньги, — я с трудом сглатываю. — Как тебе удалось это провернуть так быстро?

— Вчера вечером я его отбуксировал в автосервис. Как только ты ушла, я вызвал эвакуатор и механика. Просто сказал исправить все, что нужно исправить. Они работали допоздна и, наверное, доделали рано утром.

— Я верну тебе деньги. Это слишком дорого.

Он впивается в меня взглядом.

— Черт бы тебя побрал.

— Мне ни хрена не нужны подачки, Лок. Я не нуждаюсь в твоей помощи или твоих деньгах, и не собираюсь трахаться с тобой только потому, что ты был так со мной любезен.

— Не потому, что был любезен, нет. Но ты сделаешь это, — он снова мурлычет.

Я ударяю ногой по педали тормоза.

— Знаешь, что? Выметайся из моей машины, — мы резко тормозим, пыль летит через открытые окна. — Спасибо, что починил ее, было очень любезно, но совершенно излишне. До свидания, Лахлан Монтгомери.

— Эй, я просто...

— Ты не шутил, так что не пытайся подмазаться ко мне. Это может сработать с барными шлюхами — все эти мурлыканья и улыбочки. Но не со мной, нет. Так что убирайся.

— Улыбочки и мурлыканье? — он приподнимает бровь. — Тебе кажется, что я мурлыкал?

Со стоном я закрываю лицо руками.

— Господи. Ты не понял намека, да? УБИРАЙСЯ!

Он удерживает на мне долгий взгляд, и так тяжело противостоять песням Сирен в этих сине-зеленых глазах, но... Так или иначе, мне это удается.

Так или иначе.

И он выходит. Затем щелкает пальцами.

— Юта, давай, девочка. Пойдем, прогуляемся.

К счастью, собака тут же выскакивает из кузова и бежит к Локу, виляя хвостом с абсолютно довольным видом. Боже, как хорошо быть собакой.

Я смотрю, как они уходят.

Он это заслужил.

Плюс, прогнала я его еще и потому, что все эти улыбочки и мурлыканья все-таки работают на мне. Это меня бесит, выводит из себя, но одновременно смущает и вызывает легкий трепет в животе.

Дорога прямая, как стрела, на несколько добрых километров вперед, и я наблюдаю, как мужчина и собака медленно уходят прочь.

Но черт возьми.

Проклятье.

Я не могу позволить им уйти просто так. Там чертовски жарко.

— Найл, черт тебя дери, что ты делаешь? — спрашиваю я себя, заводя грузовик и следуя за ними.

Что я делаю?

Не имею ни малейшего понятия.