Афганистан, 2010 год.

Я просыпаюсь от выстрелов, криков и шума вертолетов. Сквозь меня мгновенно проносится вспышка адреналина.

Я был заключенным так долго, и уже забыл, что существует еще что-то кроме плена. Мое местоположение постоянно менялось. Мы никогда не оставались в одном лагере более чем на несколько недель, но мне всегда удавалось пронести письмо с собой, скрывая его в одежде. Я не знаю, чего они хотят от меня, однако, меня не убивают, но и не отпускают. Они используют меня для съемок в пропагандистских видеороликах. Меня кормят только, чтобы я не сдох от голода. Не дают забыть о боли, регулярно избивая. Раненое плечо уже давно зажило, но иногда оно всё же ноет и саднит.

Несколько раз я пытался бежать. После последнего моего побега меня избили так, что я был в шаге от смерти. Более-менее восстановился только через несколько недель, и то не до конца. Я попробую сбежать снова, но прежде мне нужно набраться сил.

Только моя мантра поддерживает меня: «Я знаю, что сама выбрала такую судьбу, когда вышла замуж за морского пехотинца. С самого начала я знала, что ты отправишься в бой. Я знала это, и все равно вышла за тебя. Как я могла не сделать этого? Я влюбилась в тебя с момента нашей первой встречи, с первого взгляда, и продолжаю любить тебя все эти годы».

Письмо Рейган. Я повторяю его снова и снова. Часто спрашиваю себя, каково это – так кого-то любить? Я никогда не знал такой любви, и, видимо, уже не узнаю.

У меня было много подружек. На моём недолгом веку мне на крючок попалось немало попок. Это всё военная форма, и тот факт, что я не безобразен. Или… я привык так думать. Теперь кто знает? Я так долго не смотрел на себя в зеркало. Я мочусь в яму, испражняюсь в яму, ем сырое рубленое мясо, лаваш и жидкую кашу из деревянной миски. Я очень редко вижу дневной свет. Так что, может быть, теперь я и уродлив: лицо опухло от нескончаемых ударов ботинками и кулаков, нос сотню раз сломан, скулы треснуты, губы избиты в кровь, брови торчат, часть черепа лысая. Они регулярно бреют меня. Я думаю, чтобы не развелись вши. Мне буквально снимают скальп – ржавой бритвой, которая режет, оставляя шрамы.

Иногда они используют тростник, чтобы бить меня. Вроде бы обычная большая палка, но, мать твою, это невыносимо больно!

Боль напоминает мне – я всё ещё жив. Письмо – ради чего я должен держаться. Не представляю, почему я еще не сошел с ума и не попросил их просто прикончить меня!

«...Из-за этой выходки тебе светили большие неприятности.

Я никогда не предполагала, что встречу тебя вновь, но ты нашел меня. Ты знал моего брата, который в то время был со мной, спустя пару дней ты расспросил его обо мне. Брат ответил, что разрешает нам быть вместе, если я к этому готова, но, если ты разобьешь мне сердце, он разобьет тебе лицо.

Ты появился на пороге моего гостиничного номера, одетый в штатское…»

Гремят выстрелы. Слышен треск штурмовых карабинов, лаянье АК. Рокот лопастей вертолета. Свист ракет.

Я прячу письмо между животом и брюками. Прижимаюсь рядом с дверью. Конечно же, дверь распахивается ударом ноги, и я вижу вспышку оранжевого пламени, слышу крики на пушту, который, в силу обстоятельств, мне немного знаком: «Убейте американца! Стреляйте в него!»

В дверях – фигура с АК, закутанная с головы до пят, так, что осталась только щель для глаз. Он не замечает меня сразу, мешкает, разворачивается, держа автомат на уровне талии. Идиот!

Ребром ладони, как лезвием ножа, я бью его в горло, хватаю дуло АК, дергая его вверх, ударяю коленом в пах – отчаяние делает меня нечеловечески сильным, несмотря на истощавшее от голода тело. Бью головой в нос, раздается хруст. На долю секунды он обмякает, а я выхватываю у него автомат и луплю в лицо прикладом, снова и снова, пока белая ткань его одежды и моя одежда не становятся красными от брызг крови. Он падает, сползая по стене на землю. Я перешагиваю через него и выхожу на улицу, где в темноте полыхает пламя. Внутри теней мелькают тени, стремительные фигуры в пустынных камуфляжах[#_ftn1|[1]]. Над зазубренным горным хребтом сереет, занимается пылающий рассвет.

Я стреляю короткими очередями.

Точность. Координация. Беспощадный натиск. О да, ублюдки, получите!

И тут я понимаю, что вокруг темно, а я одет как талиб и с «Калашниковым». Я срываю с себя их одежду и бросаю ее на землю. Моя белая кожа – мой флаг сейчас. Рискованно, но лучше так, чем быть случайно застреленным солдатами, прибывшими спасти меня.

Я вижу тюрбан и коричневое ложе ствола в окне, и стреляю в это. Бегу к окну, смотрю внутрь. Вижу ещё два лица и оружие. Стреляю в них тоже. Никакого плана, никакой пощады, никакой целесообразности. Просто месть, когда в уже мертвые тела яростно выпускаешь всю обойму.

Я поворачиваюсь на призрачно-тихий звук шагов по песку и вижу перед собой прибор ночного видения, шлемы, компактные автоматы…

Усмехаюсь:

— Ох, как же долго я вас ждал!

Они не отвечают, просто окружают меня, забирая из рук автомат, образуют прямоугольник и ведут через горящий щебень и валяющиеся тела к пункту эвакуации за пределами деревни. Один из них сообщает по рации, что я теперь с ними. Через несколько секунд раздается рев винтов, вокруг поднимается пыль, и появляется вертолет. Он зависает над землей. Парни сопровождают меня, по одному с каждой стороны, дула карабинов опущены вниз. На мои плечи набрасывают одеяло.

Мы поднимаемся в воздух, адреналин покидает меня, и накрывает понимание.

Я всхлипываю.

Я свободен! Я, мать вашу, свободен!

— Вы в безопасности, сэр, — слышу голос. — Мы забрали вас. Вы возвращаетесь домой.

Я даже не чувствую ни капли стыда, когда кричу, как чёртов ребенок. Прижимаюсь затылком к вибрирующей стене вертолета.

— Том. Вы нашли Тома? Они убили его. Я не знаю, куда дели тело – его забрали, когда Том умер. Вы должны найти его. Вы не можете оставить его тело здесь, — бормочу я бессвязно.

— Мы нашли его, сэр, — отвечает тот же голос. Молодой парень, лет двадцати, румяный, сидящий рядом со мной, с зорким, бдительным взглядом.

Я глажу ткань, обернутую поверх письма, убеждаясь, что оно все еще там.

Я настолько истощен, что не в состоянии держать глаза открытыми. Чувствую, как прислоняюсь к парню рядом со мной, но я не в силах удержать себя в вертикальном положении. Он не отодвигается. Позволяет мне облокотиться на него и отдохнуть.

— Как долго? — бормочу я.

— Что, сэр?

— Как долго? Как долго я был в плену?

— Вам все расскажут позже, сэр.

— Просто, бл**ь, скажи ему, сопляк, — рычит кто-то. — Он заслуживает знать правду.

— Сейчас 2010 год, сэр. Вы были в плену в течение трех лет.

Три проклятых года.

Ребенок Тома уже вырос.

Я должен найти Рейган. Я должен отдать ей письмо.

* * *

Военная база Кэмп Лезернек. Дом вдали от дома. По крайней мере, так было раньше. Сейчас всё здесь кажется чужеродным. Знакомое, но в тоже время чужое. Вертолет садится, поднимая водовороты пыли, и моя голова тоже кружится. Я должен быть вне себя от счастья оттого, что вернулся домой, что нахожусь среди своих соотечественников, но... я нервничаю. Мне страшно. Вот, я признался. Здесь не ведутся бои, но мне так же страшно. На самом деле, даже больше. Черт возьми, я понятия не имею, почему.

Возможно, дело в пристальных взглядах, которые следуют за мной по пятам. Целая проклятая база морпехов, и такое чувство, что они все наблюдают, как я спускаюсь на землю, отбрасываю одеяло в сторону, обнажая свое тощее тело. Они видят мою обритую голову, изможденный вид и затравленный взгляд. Я знаю, как я сейчас выгляжу. Я мельком увидел свое отражение в окне, когда вертолет накренился, купаясь в лучах восходящего солнца. Бледная кожа, запавшие зеленые глаза, и в них – совершенно отсутствующее выражение. Раньше у меня были густые светлые волосы и лёгкая щетина. Теперь же – иззубренный, весь покрытый шрамами скальп, побритый вниз до самой шеи. Подбородок резко выступает, кожа на нем болезненная, на голове местами начали пробиваться волосы.

Чьи-то руки схватили меня за плечи, двигая вперед. Чувствую себя как заключенный. И вот, в сопровождении вооруженных морских пехотинцев, я иду по взлетной полосе.

— Уэст? — меня окликают из палатки, мимо которой я прохожу. — Мать твою, тебя нашли? Чёрт! Парни, они нашли Дерека!

Я останавливаюсь, пытаясь узнать этот голос. Это Билли Восс – специалист по тяжелому вооружению из Golf Company. Огромный, черный, задиристый. Один из немногих, кто может на бегу стрелять по мишеням из пулемета SAW. Он выныривает из палатки, и все его шесть футов обрушиваются на меня, стискивая в медвежьих объятиях. Под натиском эмоций горло перехватывает так, что я не могу сглотнуть. Что, к дьяволу, со мной происходит?

Восс то сжимает меня, то хлопает по плечу так, что я чуть не спотыкаюсь:

— Мужик, я не могу, чёрт побери, поверить в это. Я думал, что уже никогда не увижу тебя снова, брат.

К нему присоединяются остальные парни из Golf Company’s: Гектор, Исайя, смертоносный Фредли и Спейс. Все они толпятся вокруг, выкрикивая мое имя, пытаясь дотянуться до меня, и говорят так быстро, что я не успеваю ничего понять. Голова кружится, сердце готово выпрыгнуть из груди, я вспотел, желудок скрутило в узел, а из глаз текут, как у маменькиного сынка, проклятые слёзы. И я не могу остановить их. Я просто хочу спрятаться, вернуться обратно в свою хижину, в темноту и тишину.

Я должен смеяться, шутить, подначивать их, но вместо этого я задыхаюсь, и меня тошнит, несмотря на то, что мой желудок совершенно пуст.

Восс видит, что со мной творится. Он разворачивается и выкрикивает:

— Ладно, вы все! Отойдите! Отойдите! Дайте человеку немного пространства. Разве всем вам нечем заняться? — он обнимает меня за плечи своей мускулистой голой ручищей, кладет массивную ладонь на голову.

Я тру тыльной стороной кисти подбородок, пытаясь посмеяться над своей подавленностью:

— Извини. Здорово… я тоже рад тебя видеть, мужик.

Билли тянет меня в свои объятия:

— Тебе нечего стыдиться, парень. Совершенно нечего, — он отпускает меня, бежит к палатке, оборачиваясь через плечо, и кричит: — подожди, подожди. У меня есть кое-что для тебя, — возвращается, сжимая что-то в кулаке. Хватает другой рукой мою ладонь и кладет в нее два набора жетонов. — Держи. Их нашли, когда обнаружили Барретта. И твой, и его.

Мои жетоны. Жетоны Барретта. Я начинаю смеяться сквозь проступившие слёзы, не веря в происходящее.

— Дерьмо, — я часто моргаю, наклоняя голову, пытаясь прокашляться от застрявшего в горле кома. — Спасибо, Билл. Ты не... ты даже не представляешь... просто – спасибо.

Его голос подобен низкому рокоту:

— Я даже не могу представить, через что ты прошёл. Но я здесь, с тобой. Мы все с тобой.

— Я... — слова застревают в горле.

— Нас ждут медики, — в наш разговор врывается резкий голос. Капитан Лафлин. — Еще пообщаетесь, Восс.

— Сэр, — Билл кивает мне, возвращается к палатке, где его ребята чистят оружие и готовят снаряжение для патрулирования. — Я рад, что ты вернулся, Уэст.

Мой конвой начинает движение, и я вынужден идти за ними. По правде говоря, я рад уйти подальше от ребят. Я множество раз патрулировал с ними, уйму времени провёл, избавляясь от всякого дерьма в спортзале, с Воссом, Исайей и Барреттом. Видеть их сейчас... значит вспомнить о наших рейдах, позвякивании амуниции, Воссе, рассказывающем ужасно расистские шутки, которым никто из нас не решался смеяться, пока Билли не начинал хохотать первым. Я дотрагиваюсь до письма, спрятанного под поясом моих брюк.

Меня доставляют в военный госпиталь. Конвой уходит, кроме одного парня – с карабином прикладом вверх, он встает за дверью палаты, избегая моего взгляда.  

Где-то рядом, сопровождаемый мощным гулом, взлетает самолет, а потом комната вновь погружается в тишину. Часы тикают. Мое сердце колотится. Интересно, что будет дальше? Положат в госпиталь? Будут выяснять, здоров ли я? Зачислят обратно в действующую армию? Я не знаю. Я не могу вспомнить, что, в соответствии с уставом, делают в таких случаях. Я больше не чувствую себя морским пехотинцем. Мне страшно, я потерян и подавлен, я запутался.

В комнату заходят доктор и несколько санитаров. Санитары – молодые парни, совсем ещё пацаны, на службе, наверное, только первый или второй год. Они останавливаются у дверей и ждут дальнейших указаний. Док представляется и начинает осмотр. Моё физическое состояние вполне нормальное, что, кажется, несколько его разочаровывает.

Тогда он начинает пальпировать мою грудь, лимфатические узлы, живот, затем тянет мои штаны вниз и видит грязный, весь в разводах от пота, окровавленный, оливково-зеленый сверток.

— Что это? — он пытается схватить письмо.

Мои пальцы смыкаются на его запястье и отталкивают его. Это выходит совершенно автоматически. Никто не смеет дотрагиваться до письма:

— Ничего. Просто письмо.

Теперь доктор смотрит на меня с подозрением и опаской.

— Мы должны проверить его, капрал Уэст. Дайте мне его, пожалуйста.

Это совершенно нормально. Они просто хотят убедиться, что письмо безопасно. Но я не могу отдать его. Я не могу. Я цепко держу обернутую в ткань бумагу. Док тянется к нему снова.

— Мы отдадим его обратно, капрал. Даю вам слово.

Я не могу его отпустить. Меня охватывает бессознательная ярость, ослепляя. Страх. Клаустрофобия. Стены комнаты давят, смыкаясь. Грудь будто сковывает невидимыми железными обручами, не давая дышать, не давая думать, адекватно оценивать происходящее. Я вижу, как двигаются губы врача, но ничего не слышу. Санитары бросаются вперед, по одному с каждой стороны. Они хватают меня за руки. Кто-то кричит и ругается. Я борюсь, пытаясь нанести удары руками и ногами. Санитары чертовски сильны, несмотря на то, что они совсем еще юнцы. Что-то острое впивается в мой бицепс.

Меня окутывает тепло, паника и гнев отступают.

Я смотрю на свои обмякшие пальцы, на смирительную рубашку, натянутую на мое тело, вижу хлопковую ткань, которая покрывает конверт, сморщенный, скомканный, в темно-красных кровавых отпечатках, что оставляли мои пальцы на протяжении трёх долгих лет. Я борюсь со сном только для того, чтобы получить моё письмо обратно, но темнота наваливается на меня тяжёлой и толстой пеленой, и...

* * *

…я очухиваюсь в постели. В настоящей кровати. Чувствую себя странно, после постоянного сна на земляном полу или голой плитке, или на бетоне. Моя голова гудит, в ней мутно и сумбурно. Было ли всё это сном?

Нет. Я открываю глаза и понимаю, что нахожусь в изоляторе. Или в помещении, которое очень на него похоже.

Вот тебе и возвращение на военную службу.

Я не смог бы, даже если бы они и позволили мне. Я измучен. Слаб от постоянного недоедания. Моя рука болит. Я обнаруживаю, что лежу под капельницей.

— Ты сильно истощен и обезвожен, — слышу я голос. В комнату заходит тот самый доктор. Среднего возраста, военная стрижка, густые светлые усы. — Наряду с целым рядом бактериальных инфекций, да еще с недостатком витамина С... — он садится на пластиковый стул. — Но все это легко поправимо, — он мягко указывает ручкой сначала мне на висок, а затем на грудь, – гораздо страшнее психологическая и душевная травма, что беспокоит меня больше всего.

Я киваю. Я знаю, что он прав. Мой безумнейший срыв из-за письма подтвердил это.

— Вы на некоторое время отправитесь в армейский медицинский центр в Сан-Антонио. Они приведут вас в нормальную физическую форму, а также помогут вернуться в общество, — врач гладит свои усы. — Вы прошли через адские испытания, капрал Уэст. Вам нужно время, чтобы залечить свои эмоциональные, физические и психологические раны.

Я снова киваю.

— В то же время... — он шарит рукой в кармане халата, достает и протягивает мне моё письмо. — Как, черт побери, вам удавалось хранить его все это время?

Я пожимаю плечами:

— Я дал обещание.

Он кивает, как будто может понять меня:

— Я вижу. Ну, для начала позаботьтесь о собственном благополучии, хорошо?

— Да, сэр. Я постараюсь, сэр.

Мое собственное благополучие. Я даже не знаю, что это значит. Я должен быть мёртв. Должен был умереть вместе с моим отрядом. С Томом. Вместо Тома. Но я здесь, и я не чувствую ничего, кроме потерянности и неуверенности, как будто все эти абсолютно нормальные люди вокруг меня, которые когда-то были моими коллегами, друзьями, теперь для меня круг, в который я не могу протиснуться. Как будто я здесь сторонний наблюдатель. Даже звук английской речи дезориентирует меня.

Я бормочу себе под нос: «Не единожды я пыталась рассказать тебе, но я не могу. После такого нам стало бы тяжелее выносить разлуку друг с другом. Поэтому мне трудно сказать тебе это в лицо. Я знаю – ты рассердишься на меня за то, что не рассказала тебе о такой важной вещи. Мне очень жаль, но это единственный путь, который кажется мне правильным…». Я солгал. Я пожалел умирающего друга. Вина горит во мне, как раскаленный уголь, проникая в самые темные уголки моей души.

— Скажи ей, что она для меня – всё… Именно эти слова.

— Я скажу ей.

— Поклянись.

— Клянусь. Своей душой. Клянусь.

Я слышу. Я слышу его голос. Я сошел с ума? Может, три года плена сделали из меня долбанного психа? Может быть. Всё, что я знаю – я поклялся своей душой.

К чёрту мое благополучие.

Я дал клятву.