До чего же я ненавижу больницы! И всегда ненавидела. Нет, я не боюсь хирургов. Мне даже нравится запах антисептиков, и я способна (правда, с трудом) есть тамошнюю пишу. Но вот с чем мне бывает трудно смириться, так это с моментом выхода из больницы: когда я вновь оказываюсь на улице, мне всякий раз кажется, будто мир изменился, пока меня не было. Чуть ярче солнечный свет, чуть пронзительней запах выхлопных газов, и даже таксисты, мерещится мне, берут немного дороже. Отчего-то время, проведенное в этих добела отмытых стенах, течет иначе, чем за ними. Будь ты пациент или посетитель, время замирает. И остается только вспоминать, какова жизнь снаружи, да прикидывать, куда ты отправишься, выйдя отсюда.

Первый раз, когда меня выписали из больницы, не в счет, поскольку новорожденная не знает, что могло измениться, ей все в новинку. Одиннадцать лет спустя меня выкатили из больничных дверей на кресле-каталке с гипсовой нашлепкой на лодыжке и новообретенным почтением к пони. В пятнадцать я вышла из больницы, лишившись одновременно аппендикса и бойфренда, который не позаботился меня навещать, а всего год спустя еле-еле выползла вон из больничного морга, где остались мои родители. Каждый раз я вступала в мир заново, глядя вокруг чуть другими глазами, и утро, когда я навестила Кровавую Роуз в ее палате, не стало исключением. Как и просил Вилли, я доставила туда букет, а взамен получила урок жизненной философии.

Оторвав глаза от книжки, Роуз спросила:

— Признавайтесь сразу, вы «добрый» или «злой» полицейский? Даже если в руках у копа цветы, никогда не угадаешь.

Отдельная палата пахла духами «Шанель», но все перебивал запах хлорки. Пациентка была одета в алую атласную пижаму, левая нога была загипсована и торчала кверху. Одно запястье было забинтовано, на груди — любовный роман, а на лице — подозрение. Я уже успела войти в палату, но неожиданный вопрос остановил меня как раз возле стула, стоявшего рядом с постелью. Роуз чем-то напоминала женщину, чей муж мотает срок. Пожизненный. Она годилась мне в матери, но чудом сохранила внешность испорченной Барби. Я объяснила, что никакой я не коп, что меня зовут Циско и что у нас имеется общий знакомый.

— Добряк Уильям, что ли? — спросила Роуз, нацелившись на букет в моей руке. Судя по выговору, эта женщина родилась где-нибудь в Эссексе, вероятно, в частном поместье, одном из тех модернистских строений из красного кирпича — с большими воротами и доберман-пинчерами, — там, где никто не посмеет полюбопытствовать, откуда взялись такие деньжищи.

— Добряк Уильям, флорист, — подтвердила я просто на тот случай, если у нее появились какие-то сомнения по поводу цели моего визита.

Волосы у Кровавой Роуз были светлые, но ближе к корням они переходили в такую черноту, что их, видимо, специально так выкрасили. На затылке красовался узел волос раза в два крупнее любой накладки. Не дернув и плечом, она сузила глаза:

— Ты точно не коп?

— Я же на высоких каблуках, — заметила я, делая шаг назад, чтобы Роуз могла оглядеть всю мою невысокую фигуру. — Из меня такой же полицейский, как и стриптизерша.

Этот довод был принят с благосклонной улыбкой, сразу смягчившей выражение лица Роуз, отчего она перестала походить на тюремную вдовушку. Меня распирали вопросы: что с ней случилось и какие у нее счеты с законом, но, пока я набиралась мужества, ее вниманием вновь завладели цветы. Подманив меня поближе, она спросила, сколько с нее.

— Нисколько, — ответила я, но это прозвучало недостаточно убедительно. Во избежание недоразумений я перевернула букет вверх черенками и постучала им о свое бедро. Маки вылезли из обертки без каких-либо гостинцев. Роуз разочарованно пощелкала языком, и, как ни странно, я тоже ощутила укол досады, словно отсутствие в букете наркотиков означало, что как курьер я ни на что не гожусь. Я бочком приблизилась к раковине, нашла графин и наполнила его.

— Либо это вылетело у него из головы, — огорченно сказала Роуз, — либо из обертки где-нибудь по дороге.

Я покачала головой.

— Может, он понадеялся, что цветов будет достаточно, чтобы тебя утешить?

— Ох уж этот Вилли, — вздохнула она. — Ни за что не бросит друга в беде.

Наступило молчание, которое мне следовало прервать, просто выразив согласие. Вместо этого я вновь повернулась к постели:

— Ты знаешь, мне кажется, что он влюблен в тебя.

— Добряк? — удивленно переспросила Роуз. — В меня?

— А что такого? — Я поставила цветы на столик у кровати и придвинула стул, чтобы узнать побольше.

— Не уверена, что Вилли вообще смотрит на женщин под таким углом, — сказала Роуз. — Главная страсть его жизни — цветы. Они его по-настоящему заводят. Один взгляд на его ногти, и сразу становится ясно, к чему он действительно неравнодушен.

— Ну, не знаю. — Маникюрные печали Уильяма я решила оставить при себе. Вместо этого показала на бутоны, доставленные по его просьбе. — Эти цветы говорят о многом.

— Многого в них как раз недостает, — парировала Роуз. Она коротко усмехнулась, но затем вновь натянула маску осторожности, изучая мое лицо. — Мы с Вилли — давние знакомые, — сказала она затем. — Он вечно помогает мне убираться.

— Что ты говоришь?

— Всегда, золотце. Каждый раз.

Ее нежелание вдаваться в подробности убедило меня задержаться. До начала рабочего дня оставалось еще с полчаса, и необходимость пораньше пробраться в контору и занять телефон уже не казалась мне такой уж насущной. Здесь гораздо интереснее. Я просто не могла заставить себя уйти, не прояснив ситуацию. Мне это было нужно, чтобы успокоить собственные мысли.

— Ну, — сказала я, разглядывая сооружение из проволоки на блоках, нависшее над кроватью, — и что же, черт возьми, с тобою приключилось?

— Ничего особенного, — легко отмахнулась от вопроса Роуз, словно лежать под нагромождением блоков и рычагов было даже приятно. — Неудачно упала в галерее искусств.

— Не повезло с приземлением?

— Мраморный пол не особенно мягок.

— Похоже, не самая нищая галерея, — заметила я. — Может, стоит подать на них иск? Получить компенсацию?

Роуз заулыбалась собственным мыслям.

— Это будет не просто сделать.

— Почему?

— Я упала, пытаясь их обворовать, — объяснила она. — Но тебе говорю об этом только потому, что знаю: друг Вилли не станет болтать.

Я открыла было рот, но тут же захлопнула его, оглушенная новостью. Роуз что-то объясняла мне о просевшей под ней стеклянной крыше, но я почти ничего не слышала. Вместо этого я лелеяла мысль, что признание Роуз сделало меня сообщницей преступления. В моем мире «соучастие» было словечком из телевизионных шоу, а не обвинением, способным отправить человека прямехонько за решетку. Сообразив, что теперь Роуз глядит на меня особенно пристально, следя за реакцией, я постаралась овладеть собой и спросила:

— Тебя не поймали?

Кровавая Роуз указала пострадавшей рукой на дверь:

— Если б не Вилли, там стояла бы сейчас полицейская охрана.

— Он тоже был там?

— Добряк не одобряет мой выбор профессии, — рассмеялась Роуз, — но он всегда готов прийти мне на помощь, когда ситуация выходит из-под контроля.

— Ты говоришь так, словно подобные истории происходят с тобой сплошь и рядом, — заметила я. — Признаться, Вилли упомянул, что ты постоянно калечишь себя на работе.

— Он так сказал? — Я увидела, как под маской спокойствия Роуз разлился румянец, и потупилась, чтобы не смущать собеседницу. Когда же я подняла глаза, она заговорила опять: — Да, и поэтому меня преследует моя собственная ДНК.

— Как это?

— Я вечно оставляю кровь на месте преступления. — Она показала запястье и дала мне немного времени, чтобы сделать самостоятельные выводы. — На этот раз чуть не перерезала себе артерию. Осколки стекла упали на мраморные плиты вместе со мной.

— Ужас!

— Не то слово, но Вилли обо всем позаботился. Стоит только звякнуть ему на мобильник, и он сразу примчится спасать меня, хотя обычно я попадаю впросак посреди ночи.

— Да ну! — недоверчиво фыркнула я, хотя про себя решила, что Добряк действительно похож на тех парней, для которых друзья — единственная семья.

— Ты бы видела его лицо всякий раз, когда он спешит мне на выручку, — продолжала Роуз. — Волочит инструмент для уборки, пыхтит, ругается и клянется, что делает это в последний раз, но в душе я знаю… знаю… — На этом она умолкла, освежая, видимо, в памяти сцену, затянутую полицейскими лентами ограждения.

— Ни дать ни взять ангел-хранитель, — сказала я.

— Если бы Вилли не повозил там шваброй, у экспертов был бы просто праздник.

— А что в больнице? — спросила я. — Врачи что-нибудь подозревают?

— Погляди-ка на чудесные цветы, которые расставлены у них в коридорах, — вместо ответа предложила мне Роуз. — Как ты думаешь, кто усыпал здешние палаты лепестками?

Я откинулась на спинку стула: от всего этого у меня закружилась голова.

— Можно задать тебе один вопрос?

— Пожалуйста. Это куда веселее, чем уколы.

— Я просто хочу знать, стоит ли овчинка выделки?

— Какая овчинка?

— Преступление.

Не могу сказать, кто первый вышел из задумчивости — Роуз или я сама. «Да что со мною творится? — вдруг прозвучало в моей голове. — Я всегда относила себя к отряду "хороших девчонок", и на тебе: сижу тут, мило беседуя с воровкой. Вылитая бродячая кошка. Говорят, у них девять жизней, но по виду Роуз можно судить, что несколько уже позади. Надо бы перевести разговор на другой предмет, свернуть беседу, но обстоятельства диктуют свое». Потому-то ее ответ и застрял у меня в мозгу на весь день.

— Есть ли смысл преступать закон? — спросила я вновь.

— Это зависит от того, — ответила Кровавая Роуз, тщательно выбирая слова, — насколько сильно ты нуждаешься в деньгах.

В то утро на работе каждое лицо, вплывающее в поле моего зрения, несло на себе отпечаток преступного прошлого. По крайней мере, мне так казалось. Я говорю не о юных дарованиях со свеженькими личиками и с папками собственных снимков под мышкой, а о тех, кто стоял за ними, кто зарабатывал на модельном бизнесе деньги: об агентах и искателях талантов, о клиентах и сопровождающих их лицах. Совершенно неожиданно каждое их движение стало казаться мне подозрительным: спешная просьба о встрече с кем-то, то, как они ерзали в своих креслах, бубнили в свои мобильники, ожидали препровождения наверх. Все они были насквозь корыстными, продажными типами, не так ли? До своей аудиенции у Кровавой Роуз я ни разу в жизни не смотрела в глаза преступнику, даже не предполагала, что окажусь в подобном обществе. Теперь же могло показаться, что это я не от мира сего — «мисс Лопушок», временная секретарша на приеме посетителей, которая отчаянно пытается оплатить свои счета законным путем.

С приближением ланча мысли постепенно обрели конкретное направление.

— Ты когда-нибудь совершал преступление?

Эту фразу Слим услышал, едва успев снять трубку. Это вам не какое-нибудь «Привет!» или «Ты уже оделся?». И все же к моему вопросу он отнесся достаточно здраво. Я даже слышала, как он жует что-то на том конце, правда, подбирая подходящий ответ. Вопреки показаниям часовой стрелки, в моей голове мелькнула пугающая мысль: что бы Слим ни жевал, он, по всей вероятности, считает это завтраком.

— Циско, — произнес он наконец, — все мы в той или иной мере преступники.

Я метнула взгляд на единственного посетителя в приемной. Мужчина стоял у вращающихся дверей, где всякий раз, когда кто-то входил в здание или выходил из него, сквозь стекла ярким клинком вспыхивало солнце. Этот парень уже какое-то время околачивался у входа, что нельзя считать такой уж диковинкой в бизнесе, построенном на обязательном для всех и каждого принципе напряженного ожидания. Забить тревогу следовало еще утром: он читал вчерашнюю газету. Больше того, его стрижка под машинку вполне подходила под описание образцового полицейского, что убедило меня говорить в два раза тише.

— Только не я, — заявила я Слиму, уставясь в ежедневник, раскрытый у меня под носом. — За всю свою жизнь я ни разу не преступила закон.

— Еще как преступила. И недели не прошло.

— Ну, переборщила с водой для ванны, — признала я, но прикусила язык, так и не объяснив, что половина воды ушла на то, чтобы отчистить напластования грязи на уровне линии прилива прежде, чем я решила воспользоваться ванной. — Но это не правонарушение, Слим, это вовсе не то же самое, что оставить лужу мочи под сиденьем унитаза. И вообще, если уж на то пошло, во всем виноват кто-то из вас, парни!

— Поверь мне, — настаивал Слим, — ты тоже не в ладах с законом.

— Я обнаружила некий посторонний предмет в электророзетке. Вы с Павловым можете сесть за преступления против человечности.

— Я имею в виду особо важное вещественное доказательство, — Слим продолжал вещать, словно дешевый адвокатишка. — Не бычки, найденные в пепельнице, поскольку обвиняемая всегда может отрицать факт затяжки, но игру, которую она приобрела. Это неопровержимое свидетельство того, что ты тоже не ангел, Циско.

— «Денежный залп», что ли? А что в нем такого?

— Ты купила игру на черном рынке.

— Откуда такая уверенность? — Я переложила трубку из одной руки в другую как раз в тот миг, когда по стенам хлестнул солнечный кнут. Вздрогнув, я вскинула голову: стриженный ежиком парень с газетой удалился. Я не была уверена, что могу вздохнуть с облегчением, но все равно выпрямилась. — Согласна, я купила ее не в супермаркете, — продолжала я разговор, — но это еще не значит, что диск паленый.

— Обложка представляет собой цветной ксерокс, Циско. Это настолько явно пиратская продукция, что у парня, который тебе ее продал, должно быть, имелись деревяшка вместо ноги и попугай-похабник на плече. Пересчитай сдачу, если не веришь. Обрати особое внимание на восьмипенсовые монеты.

— Ладно, — уступила я. — Но, кажется, это не делает меня сообщницей тяжкого преступления.

— Да ну? — не смутился Слим. — Прямо сейчас денежки, которые ты за нее выложила, крутятся в зловещих махинациях контрабандистов, промышляющих наркотиками.

— Да она обошлась мне всего в пару фунтов, — взмолилась я. — Что на них купишь? Упаковку парацетамола и автобусный билет до города?

— Я только говорю, что ты тоже правонарушительница. Купила нелицензионную копию, но не мне тебя упрекать, поскольку моя консоль все равно взломана.

— Что случилось? Ты уронил на нее что-нибудь?

Слим пояснил, какой смысл обрел глагол «взломать» в эпоху новых технологий: теперь процессор внутри консоли больше не отбраковывает фальшивые игры вроде той, что я ему купила. Это освобождает владельца от необходимости всякий раз покупать дорогущую официальную продукцию.

— Значит, ты виноват не меньше меня, — прервала я эту лекцию, лихорадочно выводя волнистые линии в записной книжке.

— Я же говорю: все мы преступники.

— И ты ничуть не переживаешь по этому поводу?

— Да нет же, черт! С какой стати?

— Ты обворовываешь рынок видеоигр. Крадешь у производителей выручку.

— С такими-то ценами? Если бы я тратился на все эти игры, то обворовывали бы меня! Вот почему я «исправил» консоль, чтобы покупать пиратские версии и на равных играть с акулами мира развлечений. Это дает ощущение победы, когда игра еще и не начиналась.

— Ну ладно, — со вздохом сказала я. — А как же Павлов?

— А что с ним?

— Я не думаю, что он способен по-крупному нарушить закон.

— Циско, ты говоришь о человеке в персиковой рубашке. А персиковый цвет — преступление против моды.

— Нет, я серьезно.

— А в чем дело? — сразу спросил Слим. — Что взбрело в твою голову? К чему все эти вопросы?

Внезапно мне захотелось спросить себя о том же самом.

— Неважно, — сказала я Слиму, а солнечный всплеск вновь метнулся по приемной: на этот раз вошли посетители. — Вернусь-ка я лучше к своей работе.

— И я тоже, — сказал Слим так, словно до вечера ему предстояло заключить еще немало сделок, а не сидеть, тупо нажимая кнопки на джойпаде.

— Кстати, как продвигается дело? — быстро спросила я, сразу подумав: интересно, как справлялась бы Мисти Вентура, если бы ей самой предстояло добывать деньги на квартплату?

— Хорошо, — уверил меня Слим. — Отлично. Последовало краткое молчание, во время которого Слим, кажется, успел прочесть мои мысли.

— Я тебя не подведу, Циско. Отыщу миллион, вот увидишь.

Мои губы тронула улыбка. Может, я и встречаюсь с мечтателем, но, по крайней мере, могу быть уверена, что для меня в этом его выдуманном мире тоже найдется местечко.

— А ты? Опять засидишься допоздна?

Я взглянула на часы. Время — деньги. А сверхурочное время — дополнительные деньги.

— Точно пока не могу сказать, — ответила я, — хотя бабки мне нужны позарез.